Как сущность собственного тела сама в себе, как то, чем является это тело сверх того, что оно объект воззрения, представление, — воля, как сказано, выражается прежде всего произвольными движениями тела, ибо они не что иное, как видимость отдельных волевых актов, с которыми они наступают непосредственно и вполне одновременно, как нечто тождественное с ними, отличное от них только формой познания, в какую они перешли, сделавшись представлением.
Эти акты воли всегда имеют однако еще причину вне себя, — в мотивах. Но последние определяют только то, чего я хочу в это время, на этом месте, при этих обстоятельствах, а не то, что я вообще хочу, или чего я вообще хочу, т. е. они не определяют принципа, характеризующего все мое хотение. Поэтому мое хотение во всей своей сущности не может быть объяснено из мотивов: они определяют только его проявление в данный момент времени, они — только повод, по которому обнаруживается моя воля; самая же воля лежит вне области закона мотивации: только проявление воли в каждый момент времени неизбежно определяется этим законом. Лишь при условии моего эмпирического характера, мотив служит достаточной объяснительной причиной моего поведения: если же я абстрагирую от своего характера и спрашиваю затем, почему я вообще хочу этого, а не того, то ответ на такой вопрос невозможен, потому что закону основания подчинено только проявление воли, а не самая воля, которую в этом отношении следует назвать безосновной. При этом я отчасти предполагаю знакомство с учением Канта об эмпирическом и умопостигаемом характере, как и со своими собственными соображениями в Основных проблемах этики (стр. 48—58 и далее стр. 178 сл. I или стр. 174 II издания); отчасти же нам придется поговорить об этом подробнее в четвертой книге. А покамест я хочу обратить внимание только на следующее: обоснованность одного явления другим (в данном случае поступка — мотивом) вовсе не противоречит тому, что внутренней сущностью этого явления служит воля, которая сама не имеет основания, так как закон основания во всех его видах является только формой познания и его значение, следовательно, простирается только на представление, явление, видимость воли, а не на самую волю, становящуюся видимой.
Итак, если каждое действие моего тела — проявление акта воли, в котором при данных мотивах выказывается и самая воля моя вообще и в целом, т. е. мой характер, то и неизбежным условием и предпосылкой каждого действия тоже должно быть проявление воли, ибо ее проявление не может зависеть от чего-либо такого, что не существовало бы непосредственно и исключительно в силу нее, т. е. от чего-либо такого, что было бы для нее лишь случайно и что делало бы самое ее проявление лишь случайным: а таким условием и оказывается именно все тело. Последнее само поэтому уже должно быть проявлением воли и должно так относиться к моей воле в целом, т. е. к моему умопостигаемому характеру, проявлением которого во времени служит мой эмпирический характер, как отдельное действие тела — к отдельному акту воли. Следовательно, все тело не может быть ничем иным, как моею волей, сделавшейся видимой, ничем иным, как самою волей моею, поскольку она — наглядный объект, представление первого класса. В подтверждение этого было уже указано, что каждое воздействие на мое тело сейчас же и непосредственно аффицирует и мою волю и в этом отношении называется болью или наслаждением, а на низшей ступени — приятным или неприятным ощущением, и что, с другой стороны, каждое сильное движение воли, т. е. аффект и страсть, потрясает тело и нарушает ход его функций.
О происхождении и, несколько лучше, о развитии и сохранении тела можно, хотя и очень несовершенно, отдать себе и этиологический отчет, — что и составляет физиологию; но последняя объясняет свой предмет лишь настолько, насколько мотивы объясняют поведение. Поэтому, как то обстоятельство, что отдельный поступок своим основанием имеет мотив и необходимо из него следует, как это не противоречит тому, что поступок вообще и по своему существу служит только проявлением некоторой воли, в самой себе безосновной, — так и физиологическое объяснение функций тела не наносит ущерба той философской истине, что все бытие этого тела и вся совокупность его функций служат лишь объективацией той же самой воли, которая проявляется во внешних действиях этого же тела в соответствии с мотивами. Тем не менее физиология пытается даже и эти внешние действия, непосредственно-произвольные движения, свести к чисто-органическим причинам, — например, объяснить движение мускула приливом соков («как сжимание намоченной веревки», говорит Риль в своем Archiv für Physiologie, т. 6, стр. 153); но если даже предположить, что можно достигнуть основательного объяснения подобного рода, то это все же никогда не устранило бы той непосредственно-достоверной истины, что каждое произвольное движение (functiones animales) — проявление волевого акта. И физиологическое объяснение растительной жизни (functiones naturales, vitales), каковы бы ни были его успехи, тоже никогда не будет в состоянии опровергнуть той истины, что вся наша в такой степени развивающаяся животная жизнь — сама проявление воли. Вообще, как выяснено раньше, всякое этиологическое объяснение может указать только необходимо-определенное место во времени и пространстве для отдельного явления, его необходимое возникновение там, в силу неизменного правила; внутренняя же сущность каждого явления на этом пути всегда останется закрытой, — она предполагается заранее каждым этиологическим объяснением, и ее только отмечают названиями: сила, или закон природы, или же, если речь идет о действиях, — характер, воля.
Итак, хотя каждый отдельный поступок, при условии определенного характера, необходимо следует из данного мотива и хотя рост, процесс питания и вся совокупность изменений животного тела совершаются по необходимо действующим причинам (раздражениям), тем не менее весь ряд поступков, следовательно — и каждый в отдельности, а также их условие, самое тело, которое их исполняет, следовательно — и процесс, посредством которого оно существует и в котором оно состоит, — все это не что иное, как проявление воли, обнаружение, объектность воли. На этом основывается полное соответствие человеческого и животного организма к человеческой и животной воле вообще: оно похоже (хотя и значительно выше) на то соответствие, в котором специально изготовленное орудие находится к воле изготовившего; оно поэтому является целесообразностью, т. е. телеологической объяснимостью тела. Вот почему органы тела должны вполне соответствовать главным вожделениям, в которых проявляет себя воля, должны быть их видимым выражением: зубы, глотка и кишечный канал — это объективированный голод; гениталии — объективированное половое влечение; хватающие руки, быстрые ноги соответствуют уже тому более косвенному стремлению воли, какое они представляют. Как общечеловеческая форма соответствует общечеловеческой воле, так индивидуально модифицированной воле, характеру отдельного лица, соответствует индивидуальное строение тела, которое поэтому, вполне и во всех частях, характеристично и выразительно. Весьма любопытно, что это высказал уже Парменид в следующих стихах, приведенных у Аристотеля (Metaph. III, 5)[1]:
|
Ως γαρ εκαστος εχει κρασιν μελεων πολυκαμπτων |
|
(Каким человек обладает составом подвижного тела, |