От этих различных соображений, которые, надеюсь, вполне уяснили разницу и отношение между познанием разума, знанием, понятием — с одной стороны, и непосредственным познанием в чисто-чувственном математическом воззрении и восприятии посредством рассудка — с другой; далее, от эпизодических замечаний о чувстве и смехе, к которым нас почти неизбежно привел разбор замечательного соотношения наших познавательных сил, — я возвращаюсь теперь к дальнейшему анализу науки — этого третьего, наряду с языком и обдуманной деятельностью, преимущества, какое дает человеку разум. Предстоящее нам общее рассмотрение науки будет относиться отчасти к ее форме, отчасти к обоснованию ее суждений, наконец, — к ее содержанию.
Мы видели, что, за исключением основы чистой логики, всякое знание вообще имеет свой источник не в самом разуме: приобретенное на ином пути, по своему характеру наглядное, оно только укладывается в разуме и этим переходит в совершенно другой род познания — отвлеченный. Всякое знание, т. е. сведения, поднявшиеся до сознания in abstracto, относится к действительной науке, как часть к целому. Каждый человек из опыта и наблюдения над встречающимися ему отдельными явлениями приобретает знание о разных вещах; но к науке стремится только тот, кто задается целью достигнуть полного познания in abstracto в какой-нибудь определенной области предметов. Выделить эту область он может только с помощью понятия; вот почему во главе каждой науки находится понятие, и в нем мыслится та часть из совокупности вещей, о которой она обещает дать полное познание in abstracto: таковы, например, понятия пространственных отношений, влияния неорганических тел друг на друга, понятие свойств растений или животных, идея последовательных изменений земной поверхности, или изменений человечества в его целом, идея строения языка, и т. д. Если бы наука хотела приобретать знания о своем объекте посредством изучения каждого отдельного предмета, мыслимого в ее понятии, пока постепенно не было бы изучено все, то для этого, с одной стороны, не хватило бы никакой человеческой памяти, а с другой — нельзя было бы дойти до уверенности в полноте узнанного. Поэтому она пользуется той разъясненной выше особенностью сфер понятий, что они заключают одна другую, и тяготеет преимущественно к наиболее широким сферам, какие только вообще лежат внутри понятия ее объекта. Определив взаимные отношения этих сфер, она тем самым определяет и все мыслимое в них вообще и может, выделяя с каждым разом все более узкие сферы понятий, все точнее и точнее охватывать его, это мыслимое, своими определениями. Отсюда и получается для науки возможность всецело обнимать свой предмет. Этот путь, которым наука приходит к познанию, путь от общего к частному, отличает ее от обыкновенного знания: вот почему систематическая форма является существенным и характерным признаком науки. Объединение самых общих сфер понятий каждой науки, т. е. знание ее высших принципов, служит неизбежным условием для изучения ее: как далеко идти от таких принципов к более частным положениям, — это зависит от нашей воли и увеличивает не основательность, а только объем учености. Число высших принципов, которым подчиняются все другие, в разных науках очень различно, так что одни из них отличаются больше субординацией, а другие — координацией; в этом отношении первые требуют большей силы суждения, а последние — большей памяти. Уже схоластикам было известно[1], что так как умозаключение требует двух посылок, то никакая наука не может исходить из единственного, дальше уже ниоткуда не выводимого главного принципа: каждая наука должна иметь несколько таких принципов, по крайней мере — два. Преимущественно классифицирующие науки: зоология, ботаника, также физика и химия — насколько последние сводят всю неорганическую деятельность к немногим основным силам — содержат больше всего субординаций; наоборот, история собственно не имеет их совсем, потому что общее заключается в ней лишь в обзоре главных периодов, из которых однако нельзя вывести отдельных событий: последние подчинены первым только хронологически, но по своему понятию координированы с ними; вот почему история, строго говоря, — знание, а не наука. Правда, в математике, как ее построяет Эвклид, одни аксиомы представляют собою недоказуемые главные положения, а все доказательства постепенно и строго подчиняются им; но такое построение не связано с сущностью математики, и на самом деле каждая теорема начинает собою новую пространственную конструкцию, которая по своему существу независима от предыдущих и познаваема, собственно говоря, сама из себя, совершенно независимо от них, в чистом пространственном воззрении, где даже самая запутанная конструкция в сущности так же непосредственно ясна, как и аксиома; впрочем, подробнее об этом будет сказано ниже. Между тем каждое математическое положение остается все-таки общей истиной, применимой к бесчисленным отдельным случаям; ей свойствен также постепенный переход от простых положений к сложным, вытекающим из первых: таким образом, математика во всех отношениях — наука.
Совершенство науки как такой, т. е. применительно к ее форме, состоит в том, чтобы в ее положениях было как можно больше субординации и как можно меньше координации. Поэтому научным талантом всегда является способность субординировать сферы понятий по их различным определениям, для того чтобы, как этого многократно требует Платон, наука представляла собою не единое общее, под которым непосредственно сопоставлено необозримое многообразие, а чтобы, напротив, от самого общего к частному знание спускалось постепенно, через посредствующие понятия и подразделения, основанные на все более и более тесных определениях. Выражаясь языком Канта, это значит одинаково удовлетворять законам однородности и обособления. Но именно из того, что в этом заключается истинное научное совершенство, явствует следующее: цель науки не бо̀льшая достоверность (ибо последнюю может иметь и самое отрывочное отдельное сведение), цель науки — облегчение знания посредством его формы и данная этим возможность полноты знания. Поэтому ложно распространенное мнение, что научность познания заключается в большей достоверности, и столь же ложно вытекающее отсюда утверждение, будто лишь математика и логика — науки в подлинном смысле, так как только они, в силу своей чистой априорности, обладают неопровержимой достоверностью познания. Этого последнего преимущества у них нельзя оспаривать; но оно вовсе не дает им особого права на научность, которая состоит не в достоверности, а в систематической форме познания, основанной на постепенном переходе от общего к частному.
Этот свойственный наукам путь познания от общего к частному влечет за собою то, что в них многое обосновывается дедукцией из предшествующих положений, т. е. доказательствами; это и дало повод к старому заблуждению, будто лишь доказанное вполне истинно и будто каждая истина нуждается в доказательстве, — между тем как, наоборот, каждое доказательство скорее нуждается в недоказуемой истине, которая служила бы конечной опорой его самого или опять-таки его доказательств: вот почему непосредственно-обоснованная истина настолько же предпочтительна перед истиной, основанной на доказательстве, насколько ключевая вода лучше взятой из акведука.
Воззрение — априорно ли чистое, как его знает математика, апостериорно ли эмпирическое, каким оно во всех других науках, — вот источник всякой истины и основа всякой науки. (Исключением служит только логика, основанная не на интуитивном, но все-таки непосредственном познании разумом его собственных законов). Не доказанные суждения, не их доказательства, а суждения, непосредственно почерпнутые из интуиции и на ней вместо всякого доказательства основанные, — вот что в науке является тем, чем солнце в мироздании: ибо от них исходит всякий свет, озаренные которым светятся и другие. Непосредственно из воззрения выводить истинность таких первичных суждений, выдвигать такие устои науки из необозримой массы реальных вещей — в этом заключается функция способности суждения (Urtheilskraft); она состоит в умении правильно и точно переносить наглядно познанное в отвлеченное сознание и поэтому является посредницей между рассудком и разумом. Только исключительная и превосходящая обычную меру сила этой способности в индивидууме может действительно двигать вперед науку; а выводить суждения из суждений, доказывать, умозаключать — это умеет всякий, кто только одарен здравым разумом. Напротив, интуитивно-познанное сводить к надлежащим понятиям и закреплять для рефлексии так, чтобы, с одной стороны, общее для многих реальных объектов мыслилось в едином понятии, и чтобы, с другой стороны, различное в них мыслилось в соответственном числе понятий; чтобы таким образом различное, несмотря на частное совпадение, все-таки познавалось и мыслилось как различное, а тождественное, несмотря на частное различие, все-таки познавалось и мыслилось как тождественное — сообразно цели и плану, поставленных для каждого данного случая, — все это совершает способность суждения. Недостаток ее, это — ограниченность. Человек ограниченный либо не сознает частного или относительного различия в том, что в известном отношении тождественно, либо не сознает тождества в том, что относительно или отчасти различно. Впрочем, и к этому объяснению способности суждения может быть применено кантовское разделение последней на рефлектирующую и субсуммирующую, смотря по тому, идет ли она от наглядных объектов к понятию, или от последнего к первым, — в обоих случаях посредствуя между наглядным познанием рассудка и рефлективным познанием разума. Не может быть истины, к которой приводил бы безусловно только путь умозаключений: необходимость обосновывать ее всецело последними всегда лишь относительна, даже субъективна. Так как все доказательства — умозаключения, то для новой истины следует искать сначала не доказательства, а непосредственной очевидности, и лишь покуда недостает еще последней, можно на время приводить доказательства. Всецело доказательной не может быть ни одна наука, как не может здание висеть на воздухе: все ее доказательства должны сводиться к чему-нибудь наглядному и потому далее недоказуемому. Ибо весь мир рефлексии имеет свою опору и корень в мире наглядности. Всякая конечная, т. е. основная достоверность, очевидность — наглядна: это показывает уже самое слово. Поэтому она или эмпирична, или основывается на априорном воззрении условий возможного опыта: в обоих случаях, таким образом, она доставляет лишь имманентное, а не трансцендентное познание. Каждое понятие имеет значение и бытие только в своем, хотя бы и очень косвенном отношении к наглядному представлению; а то, что относится к понятиям, применимо и к составляемым из них суждениям и к целым наукам. Поэтому должна существовать какая-нибудь возможность каждую истину, которая открывается посредством умозаключений и сообщается посредством доказательств, познавать и непосредственно, без помощи доказательств и умозаключений. Труднее всего это конечно по отношению к иным из сложных математических теорем, до которых мы доходим только рядом умозаключений: таково, например, вычисление хорд и касательных для всякой дуги путем выводов из пифагоровой теоремы. Но и такая истина не может по существу и всецело опираться на отвлеченные положения, и лежащие в ее основе пространственные отношения тоже должны быть настолько явны для чистого воззрения a priori, чтобы их отвлеченное выражение могло быть непосредственно обосновано. Впрочем, о математических доказательствах сейчас будет сказано подробнее.
Правда, часто и в повышенном тоне говорят о таких науках, которые будто бы всецело основываются на правильных заключениях из несомненных посылок и которые поэтому неопровержимо-истинны. На самом же деле ряд чисто-логических умозаключений, как бы ни были верны посылки, всегда приведет только к уяснению и раскрытию того, что уже хранится готовым в самых посылках: будет только explicite изложено то, что понималось в них implicite. Под этими прославленными науками имеют в виду преимущественно математические, — именно, астрономию. Однако, достоверность последней вытекает из того, что в ее основе лежит данное a priori, следовательно — безошибочное воззрение пространства; а все пространственные отношения следуют одно из другого с необходимостью (основание бытия), которая доставляет априорную уверенность, и поэтому могут непогрешимо выводиться одно из другого. К этим математическим условиям присоединяются в указанной науке еще и единственная сила природы — тяготение, которая действует в определенном соотношении масс и квадратов расстояний, и, наконец, a priori достоверный, как следствие закона причинности, закон инерции вместе с эмпирическим показателем однажды навсегда сообщенного каждой из этих масс движения. В этом и состоит весь материал астрономии; как своей простотой, так и своей достоверностью он приводит к незыблемым и, благодаря величию и важности предмета, очень интересным результатам. Например, если я знаю массу какой-нибудь планеты и расстояние от нее до ее спутника, то я могу безошибочно заключить о времени кругообращения последнего, — по второму закону Кеплера; основывается же этот закон на том, что при данном расстоянии только данная скорость одновременно и приковывает спутника к планете, и удерживает его от падения на нее.
Итак, лишь на подобной геометрической основе, т. е. посредством воззрения a priori, и к тому же еще применяя известный закон природы, можно с помощью умозаключений уйти далеко, — ибо они в этих случаях подобны только мостам от одного наглядного восприятия к другому; но такого успеха нельзя достигнуть с одними лишь чистыми умозаключениями на исключительно-логическом пути.
Источником первых и основных истин астрономии является собственно индукция, т. е. сочетание данного во многих воззрениях в одно правильное, непосредственно-обоснованное суждение; из последнего выводятся затем гипотезы, подтверждение которых опытом, как приближающейся к полноте индукцией, служит доказательством упомянутого первого суждения. Например, кажущееся движение планет познано эмпирически: после многих ложных гипотез о пространственной связи этого движения (планетный путь) было, наконец, найдено настоящее движение; затем, открыты законы, которым оно следует (кеплеровы) и в конце концов его причина (всеобщее тяготение); и всем этим гипотезам придало совершенную достоверность эмпирически познанное совпадение с ними и с их выводами всех действительных случаев, — т. е. индукция. Найти гипотезу было делом способности суждения, которая правильно восприняла данный факт и придала ему соответственное выражение; индукция же, т. е. многократное воззрение, подтвердила истинность гипотезы. Но последняя могла бы быть установлена и непосредственно, с помощью единственного эмпирического воззрения, если бы только мы могли свободно обегать мировые пространства и обладали телескопическими глазами. Следовательно, и здесь умозаключения не существенный и единственный источник познания, а только средство на крайний случай.
Наконец, чтобы привести и третий, иного рода пример, заметим еще, что и так называемые метафизические истины, как их изложил Кант в «Метафизических основоначалах естествознания», своею очевидностью обязаны не доказательствам. A priori несомненное мы познаем непосредственно: как форма всякого познания, оно сознается нами с величайшей необходимостью. Например, то, что материя постоянна, т. е. не может ни возникнуть, ни уничтожиться, — это мы знаем непосредственно как отрицательную истину, ибо наше чистое воззрение пространства и времени дает возможность движения, а рассудок, в законе причинности, дает возможность изменения формы и качества, — но для возникновения или уничтожения материи у нас нет соответственных форм в представлении. Вот почему эта истина была очевидна во все времена, всюду и для всякого и никогда серьезно не подвергалась сомнению; этого не могло бы быть, если бы она не имела иной основы познания, кроме кантовского доказательства, — столь трудного и балансирующего на игольных остриях. Сверх этого я (как выяснено в приложении) нашел кантовское доказательство неправильным, и я выше показал, что постоянство материи следует выводить из участия, которое имеет в возможности опыта не время, а пространство. Действительное обоснование всех истин, в этом смысле называемых метафизическими, т. е. отвлеченных выражений необходимых и общих форм познания, не может заключаться опять-таки в отвлеченных положениях: оно лежит только в непосредственном сознании форм представления, а priori проявляющемся в аподиктических и недоступных никакому опровержению тезисах. Если же все-таки хотят представить доказательство таких истин, то оно может состоять лишь в указании на то, что в какой-нибудь несомненной истине доказываемая уже заключается как часть или как предпосылка; так, например, я выяснил, что всякое эмпирическое воззрение уже содержит в себе применение закона причинности, познание которого является поэтому условием каждого опыта и не может, таким образом, происходить и зависеть от последнего, как утверждал Юм.
Доказательства вообще менее служат для тех, кто хочет учиться, чем для тех, кто хочет спорить. Последние упорно отвергают непосредственно-достоверную мысль; но только истина может быть всесторонне последовательна, — поэтому спорщикам надо показать, что они под одной формой и косвенно соглашаются с тем, что они под другой формой и непосредственно отвергают, — т. е. им надо показать логически-необходимую связь между отрицаемым и признаваемым.
Кроме того, научная форма, т. е. подчинение всего частного общему в восходящем порядке, влечет за собою то, что истинность многих положений обосновывается только логически, — именно, их зависимостью от других положений, т. е. посредством умозаключений, которые вместе с тем выступают в качестве доказательств. Но никогда не следует забывать, что вся эта научная форма является только средством для облегчения познания, а не для достижения бо́льшей достоверности. Легче узнать свойство какого-нибудь животного из вида, к которому оно принадлежит, восходя далее к роду, семейству, порядку и классу, чем каждый раз исследовать данное животное в отдельности; но истинность всех положений, выводимых с помощью умозаключений, постоянно обусловлена и в конце концов зависит от какой-нибудь другой истины, которая зиждется не на умозаключениях, а на воззрении. Если бы последнее всегда было для нас так же близко, как вывод с помощью умозаключения, то его безусловно следовало бы предпочитать. Ибо всякий вывод из понятий, в виду указанного выше разнообразного совпадения сфер между собою и частых колебаний в определении их содержания, подвержен многим обманам; примерами этого служат столь многочисленные доказательства лжеучений и софизмы всякого рода. Умозаключения по форме своей, правда, вполне верны; но они очень ненадежны по своему содержанию — понятиям, отчасти потому, что сферы последних не всегда строго разграничены, отчасти потому, что они многообразно пересекают одна другую и одна сфера некоторой своей долей входит во многие другие, — поэтому можно по произволу переходить из нее в ту или другую, а затем далее, как уже было показано. Или, другими словами: terminus minor, как и medius, могут быть всегда подчинены различным понятиям, из которых по желанию выбирают terminum majorem и medium, — сообразно с чем заключение выходит разное.
Итак, везде непосредственная очевидность гораздо предпочтительнее доказанной истины, и последней надо пользоваться лишь там, где первой было бы слишком далеко искать, а не там, где очевидность так же близка или еще ближе, чем доказанная истина. Поэтому мы раньше и видели, что, на самом деле, в логике — там, где непосредственное познание в каждом отдельном случае для нас ближе, чем производное научное, мы в своем мышлении всегда руководимся только непосредственным познанием законов мышления и логикой, собственно, не пользуемся[2].