[352]
Ленъ цвѣлъ чудесными голубенькими цвѣточками, мягкими и нѣжными, какъ крылья мотыльковъ, а, пожалуй, и того нѣжнѣе! Солнышко свѣтило на ленъ, тучки поливали его дождичкомъ, и это ему было такъ же полезно и пріятно, какъ ребенку купанье и поцѣлуй матери,—дѣтишки расцвѣтаютъ отъ того еще пуще; такъ и ленъ.
— Всѣ говорятъ, что я уродился на славу!—сказалъ ленъ.—Говорятъ, что я еще вытянусь въ длину, и потомъ изъ меня выйдетъ отличный кусокъ холста! Ахъ, какой я счастливый! Право, я счастливѣе всѣхъ! Мнѣ такъ хорошо, и я пригожусь на что-нибудь! Солнышко меня веселитъ и оживляетъ, дождичекъ питаетъ и освѣжаетъ! Ахъ, я такъ счастливъ, такъ счастливъ! Я счастливѣе всѣхъ!
— Да, да, да!—сказали колья изгороди.—Ты еще не знаешь свѣта, а мы такъ, вотъ, знаемъ,—вишь какіе мы сучковатые!
И они жалобно заскрипѣли:
Оглянуться не успѣешь,
Какъ ужъ пѣсенкѣ конецъ!
|
— Вовсе не конецъ!—сказалъ ленъ.—И завтра опять будетъ грѣть солнышко, опять пойдетъ освѣжающій дождикъ! Я чувствую, что расту и цвѣту! Я счастливѣе всѣхъ на свѣтѣ!
Но вотъ, разъ явились люди, схватили ленъ за макушку и вырвали съ корнемъ. Больно было! Потомъ его положили въ воду, словно собирались утопить, а послѣ того держали надъ огнемъ, будто хотѣли изжарить. Ужасъ, что такое!
— Не вѣчно же жить въ свое удовольствіе!—сказалъ ленъ.—Приходится и испытать кое-что. Зато поумнѣешь!
Но льну приходилось ужъ очень плохо. Чего-чего только съ нимъ ни дѣлали: и мяли, и тискали, и трепали, и чесали—да просто и названій всему не приберешь! Наконецъ, онъ [353]очутился на прялкѣ. Жжж! Тутъ ужъ поневолѣ всѣ мысли въ разбродъ пошли!
— Я, вѣдь, такъ долго былъ несказанно счастливъ!—думалъ онъ во время этихъ мученій.—Что-жъ, надо быть благодарнымъ и за то хорошее, что выпало намъ на долю! Да, надо, надо!.. Охъ!
И онъ повторялъ то же самое, даже попавъ на ткацкій станокъ. Но вотъ, наконецъ, изъ него вышелъ великолѣпный, большой кусокъ холста. Весь ленъ до послѣдняго стебелька пошелъ на этотъ кусокъ.
— Но, вѣдь, это же безподобно! Вотъ ужъ ни думалъ, ни гадалъ-то! Какъ мнѣ, однако, везетъ! А колья-то все твердили: „оглянуться не успѣешь, какъ ужъ пѣсенкѣ конецъ!“ Много они смыслили, нечего сказать! Пѣсенкѣ вовсе не конецъ! Она только теперь и начинается. Вотъ счастье-то! Да, если мнѣ и пришлось пострадать немножко, то зато теперь изъ меня и вышло кое-что. Нѣтъ, я счастливѣе всѣхъ на свѣтѣ! Какой я теперь крѣпкій, мягкій, бѣлый и длинный! Это, небось, получше, чѣмъ просто расти или даже цвѣсти въ полѣ! Тамъ никто за мною не ухаживалъ, воду я только и видалъ, что въ дождикъ, а теперь ко мнѣ приставили прислугу, всякое утро меня переворачиваютъ на другой бокъ, всякій вечеръ поливаютъ изъ лейки! Сама пасторша держала надо мною рѣчь и сказала, что во всемъ околоткѣ не найдется лучшаго куска! Ну, можно-ли быть счастливѣе меня!
Холстъ взяли въ домъ, и онъ попалъ подъ ножницы. Ну, и досталось же ему! Его и рѣзали, и кроили, и кололи иголками,—да, да! Нельзя сказать, чтобы это было пріятно! Зато изъ холста вышло двѣнадцать паръ… такихъ принадлежностей туалета, которыхъ не принято называть въ обществѣ, но въ которыхъ всѣ нуждаются. Цѣлыхъ двѣнадцать паръ вышло!
— Такъ вотъ когда только изъ меня вышло кое-что! Вотъ каково было мое назначеніе! Да, вѣдь, это же просто благодать! Теперь и я приношу пользу міру, а въ этомъ, вѣдь, вся и суть, въ этомъ-то вся и радость жизни! Насъ двѣнадцать паръ, но все же мы одно цѣлое, мы—дюжина! Вотъ такъ счастье!
Прошли года, и бѣлье износилось.
— Всему на свѣтѣ бываетъ конецъ!—сказало оно.—Я бы и радо было послужить еще, но невозможное—невозможно!
И вотъ, бѣлье разорвали на тряпки. Онѣ было ужъ думали, что имъ совсѣмъ пришелъ конецъ—такъ ихъ принялись [354]рубить, мять, варить, тискать… анъ глядь—онѣ превратились въ тонкую бѣлую бумагу!
— Нѣтъ, вотъ сюрпризъ, такъ сюрпризъ!—сказала бумага.—Теперь я тоньше прежняго, и на мнѣ можно писать! Вотъ такъ счастье!
И на ней написали чудеснѣйшіе разсказы. Слушая ихъ, люди становились добрѣе и умнѣе,—такъ хорошо и умно они были написаны.
— Ну, этого мнѣ и во снѣ не снилось, когда я цвѣла въ полѣ голубенькими цвѣточками! И могла-ли я въ то время думать, что мнѣ выпадетъ на долю счастье распространять между людьми радость и знаніе! Я все еще не могу придти въ себя отъ счастья! Самой себѣ не вѣрю! Но, вѣдь, это такъ! Господь Богъ знаетъ, что сама я тутъ не причемъ, я старалась только по мѣрѣ слабыхъ силъ своихъ не даромъ занимать мѣсто! И вотъ, Онъ ведетъ меня отъ одной радости и почести къ другой! Всякій разъ, какъ я подумаю: „ну, вотъ и пѣсенкѣ конецъ“, тутъ-то какъ-разъ и начинается для меня новая, еще высшая, лучшая жизнь! Теперь я думаю отправиться въ путь-дорогу, обойти весь свѣтъ, чтобы всѣ люди могли прочесть написанное на мнѣ! Такъ, вѣдь, и должно быть! Прежде у меня были голубенькіе цвѣточки, теперь каждый цвѣточекъ расцвѣлъ прекраснѣйшею мыслью! Счастливѣе меня нѣтъ никого на свѣтѣ!
Но бумага не отправилась въ путешествіе, а попала въ типографію, и все, что на ней было написано, перепечатали въ книгу, да не въ одну, а въ сотни, тысячи книгъ. Онѣ могли принести пользу и доставить удовольствіе безконечно бо̀льшему числу людей, нежели одна та бумага, на которой были написаны разсказы: бѣгая по бѣлу-свѣту, она бы истрепалась на полпути.
— Да, конечно, такъ дѣло-то будетъ вѣрнѣе!—подумала исписанная бумага.—Этого мнѣ и въ голову не приходило! Я останусь дома отдыхать, и меня будутъ почитать, какъ старую бабушку! На мнѣ, вѣдь, все написано, слова стекали съ пера прямо на меня! Я останусь, а книги будутъ бѣгать по бѣлу-свѣту! Вотъ это дѣло! Нѣтъ, какъ я счастлива, какъ я счастлива!
Тутъ всѣ отдѣльные листы бумаги собрали, связали вмѣстѣ и положили на полку.
— Ну, можно теперь и опочить[1] на лаврахъ!—сказала бумага. Не мѣшаетъ тоже собраться съ мыслями и [355]сосредоточиться! Теперь только я поняла, какъ слѣдуетъ, что̀ во мнѣ есть! А познать себя самое—большой шагъ впередъ. Но что же будетъ со мной потомъ? Одно я знаю—что непремѣнно двинусь впередъ! Все на свѣтѣ постоянно идетъ впередъ!
Въ одинъ прекрасный день бумагу взяли, да и сунули подъ плиту; ее рѣшили сжечь, такъ какъ ея нельзя было продать въ мелочную лавочку на обертку масла и сахару.
Дѣти обступили плиту; имъ хотѣлось посмотрѣть, какъ бумага вспыхнетъ и какъ потомъ по золѣ начнутъ перебѣгать и потухать одна за другою шаловливыя, блестящія искорки! Точь-въ-точь ребятишки бѣгутъ домой изъ школы! Послѣ всѣхъ выходитъ учитель,—это послѣдняя искра. Но иногда думаютъ, что онъ уже вышелъ—анъ нѣтъ! Онъ выходитъ еще долго-долго спустя послѣ самаго послѣдняго школьника!
И вотъ, огонь охватилъ бумагу. Какъ она вспыхнула!
— Уфъ!—сказала она и въ ту же минуту превратилась въ столбъ пламени, которое взвилось въ воздухъ такъ высоко, какъ никогда не могъ поднять своихъ голубенькихъ цвѣточныхъ головокъ ленъ, и сіяло такимъ ослѣпительнымъ блескомъ, какимъ никогда не сіялъ бѣлый холстъ. Написанныя на бумагѣ буквы въ одно мгновеніе раскалились до-красна, и всѣ слова и мысли обратились въ пламя!
— Теперь я взовьюсь прямо къ солнцу!—сказало пламя, словно тысячами голосовъ заразъ, и взвилось въ трубу. А въ воздухѣ запорхали крошечныя незримыя существа, легче, воздушнѣе пламени, изъ котораго родились. Ихъ было столько же, сколько когда-то было цвѣточковъ на льнѣ. Когда пламя погасло, они еще разъ проплясали по черной золѣ, оставляя на ней блестящіе слѣды въ видѣ золотыхъ искорокъ. Ребятишки выбѣжали изъ школы, за ними вышелъ и учитель; любо было поглядѣть на нихъ! И дѣти запѣли надъ мертвою золой:
Оглянуться не успѣешь,
Какъ ужъ пѣсенкѣ конецъ!
|
Но незримыя крошечныя существа говорили:
— Пѣсенка никогда не кончается, вотъ что самое чудесное! Мы знаемъ это и потому мы счастливѣе всѣхъ!
Но дѣти не разслышали ни одного слова, а если-бъ и разслышали—не поняли бы. Да и не надо! Не все же знать дѣтямъ!
См. также одноимённые страницы.