Я в жизнь свою не знавал такого шутника, как этот король. Он, кажется, только и жил для шуток. Рассказать забавную историю, и рассказать ее хорошо, — было вернейшим способом заслужить его милость. Оттого и случилось, что все его семь министров славились, как отменные шуты. По примеру своего короля они были грузные, тучные, жирные люди и неподражаемые шутники. Толстеют люди от шуток, или сама толщина располагает к шутке, — этого я никогда не мог узнать доподлинно, но во всяком случае худощавый шутник — rara avis in terris.
Король не особенно заботился об утонченности или, как он выражался, «духе» остроумия. Ему нравилась главным образом широта в шутке, и ради неё он готов был пожертвовать глубиною. Он предпочел бы «Гаргантуа» Раблэ «Задигу» Вольтера; и в общем ему больше нравились шутливые действия, чем словесные остроты.
В эпоху, к которой относится мой рассказ, профессиональные шуты еще не перевелись при дворах. В некоторых великих континентальных «державах» имелись придворные «дураки», носившие пестрое платье и колпаки с погремушками, и обязанные отпускать остроты по первому требованию за объедки с королевского стола.
Наш король, разумеется, держал при своей особе «дурака». Правду сказать, он чувствовал потребность в некоторой дозе глупости — хотя бы только в качестве противовеса тяжелой мудрости семи премудрых министров — не говоря уже о нём самом.
Как бы то ни было его дурак, или профессиональный шут, был не только дурак. В глазах короля он имел тройную цену, потому что был и карлик, и калека. Карлики при тогдашних дворах были так же обыкновенны, как дураки; и многие короли не знали бы, как скоротать время (а время при дворе тянется гораздо дольше, чем где либо), не будь у них возможности посмеяться с шутом или над карликом. Но, как я уже заметил, шутники, в девяносто девяти случаях из ста, тучны, круглы и неповоротливы, — в виду этого наш король не мало радовался тому, что в Лягушонке (так звали шута) обладает тройным сокровищем в одном лице.
Я не думаю, чтоб имя «Лягушонок» было дано этому карлику восприемниками при крещении, — вернее предположить, что оно было пожаловано ему, с общего согласия семи министров, за его неуменье ходить по людски. Действительно, Лягушонок двигался какой-то порывистой походкой — не то ползком, не то прыжками — возбуждавшей безграничное веселье и не мало утешавшей короля, потому что король (несмотря на выдающееся брюхо и природную одутловатость лица) считался при дворе красавцем. Но хотя Лягушонок мог двигаться по земле или по полу только с большим трудом, чудовищная сила, которой природа одарила его руки, как бы в возмещение слабости нижних конечностей, позволяла ему проделывать изумительные штуки в тех случаях, когда можно было уцепиться за ветви или веревки. В таких случаях он больше походил на белку или обезьянку, чем на лягушку.
Я не знаю хорошенько, откуда был родом Лягушонок. Во всяком случае, из какой-то варварской страны, о которой никто не слыхал, — далекой от двора нашего короля. Лягушонок и молодая девушка, почти такая же карлица как он (но удивительно пропорционально сложенная и превосходная танцовщица) были оторваны от своих родных очагов и посланы в подарок королю одним из его победоносных генералов.
Немудрено, что при таких обстоятельствах между двумя маленькими пленниками возникла тесная дружба. В самом деле, они вскоре сделались закадычными друзьями. Лягушонок, который, несмотря на свои штуки, отнюдь не пользовался популярностью, не мог оказать Трипетте больших услуг, но она была всеобщей любимицей и баловницей за свою грацию и красоту, пользовалась большим влиянием и всегда готова была пустить его в ход ради Лягушонка.
Однажды, по случаю какого-то важного события — какого именно не помню, — король решил устроить маскарад; а всякий раз, когда при нашем дворе устраивался маскарад или что-нибудь в этом роде, Лягушонку и Трипетте приходилось пускать в ход свои таланты. Лягушенок был особенно изобретателен по части декораций, новых костюмов и масок, так что без его помощи решительно не могли обойтись.
Наступил вечер, назначенный для fête. Пышная зала была убрана, под надзором Трипетты, всевозможными украшениями, способными придать éclat маскараду. Весь двор томился в лихорадке ожидания.
В отношении масок и костюмов всякий сам позаботился заранее. Многие приготовили свои роли за неделю, за месяц; так что на этот счет ни у кого не было колебаний, — кроме короля и семи министров. Почему они медлили, я не могу объяснить, — разве для шутки. Вернее предположить, что они затруднялись, вследствие своей толщины, придумать что-нибудь. Во всяком случае время уходило; и в конце концов они послали за Лягушонком и Трипеттой.
Когда маленькие друзья явились на зов короля, он сидел за бутылкой вина в зале совета с своими министрами; но казался в очень дурном расположении духа. Он знал, что Лягушонок не любит вина, потому что вино доводило бедного калеку почти до безумия, а безумие вовсе неприятное чувство. Но король любил подшутить и потому заставил Лягушонка «пить и веселиться».
— Поди сюда, Лягушонок, — сказал он, когда шут и его подруга вошли в комнату, — осуши этот стакан за здоровье своих отсутствующих друзей (Лягушонок вздохнул) и помоги нам своей изобретательностью. Нам нужны костюмы, костюмы, малый, что-нибудь новое, небывалое. Нам наскучило всё одно и тоже. Ну же, пей! вино прочистит тебе мозги.
Лягушонок попробовал было ответить шуткой на любезности короля, но испытание оказалось слишком сильным. Сегодня как раз случился день рождения бедного карлика и приказание выпить за здоровье «отсутствующих друзей» вызвало слезы на его глаза. Тяжелые горькие капли градом покатились в кубок, когда он с поклоном принял его из рук короля.
— А! — ха! ха! ха! — захохотал последний, когда карлик с отвращением осушил чару. — Вот что значит стакан хорошего вина! Сразу глаза заблестели!
Бедняга! его глаза скорее загорелись, чем заблестели, потому что действие вина на его легко возбуждаемый мозг было так же сильно, как мгновенно. Он поставил кубок на стол и обвел присутствующих безумным взглядом. Все, по-видимому, находили крайне забавной королевскую «шутку».
— А теперь к делу, — сказал первый министр, человек очень тучный.
— Да, — подтвердил король, — помоги же нам, Лягушонок. Характерных костюмов, милый мой; нам всем не хватает характера, всем, ха! ха! ха! — и так как он не на шутку считал это остротой, то все семеро принялись вторить его хохоту.
Лягушонок тоже засмеялся, но слабым и довольно бессмысленным смехом.
— Ну же, ну, — сказал король нетерпеливо, — неужели ты не можешь ничего придумать?
— Я стараюсь придумать что-нибудь новое, — возразил карлик почти бессознательно, так как вино совершенно отуманило ему голову.
— Стараешься, — воскликнул король с гневом, — это еще что значит? А, понимаю. Тебе грустно, ты выпил слишком мало вина. На, пей еще. — С этими словами он снова наполнил кубок до краев, и протянул его калеке, который только смотрел на него, с трудом переводя дух.
— Пей же, говорят тебе, — гаркнуло чудовище, — или клянусь всеми чертями…
Карлик медлил. Король побагровел от гнева. Придворные улыбались. Трипетта, бледная как труп, приблизилась к трону короля и, упав на колени, умоляла пощадить её друга.
В течение нескольких мгновений тиран глядел на нее вне себя от изумления. Он просто растерялся, не зная как лучше выразить свое негодование. Наконец, не сказав ни слова, он оттолкнул ее изо всех сил и выплеснул ей в лицо содержимое кубка.
Бедная девушка оправилась кое-как и, не смея даже вздохнут, вернулась на свое место в конце стола.
Наступило гробовое молчание, длившееся с полминуты: падение листка или пера было бы слышно. Тишина была прервана тихим, но резким и продолжительным скрипящим звуком, который, казалось, раздавался изо всех углов комнаты.
— Что, что, что это за звук? как ты смеешь скрипеть? — спросил король с бешенством, поворачиваясь к карлику.
По-видимому, опьянение последнего в значительной стенени прошло; он спокойно и твердо взглянул на короля и воскликнул:
— Я? Да разве это я?
— Звук, по-видимому, раздавался снаружи, — заметил один из придворных. — Должно быть это попугай, что висит за окном, вздумал точить клюв о клетку.
— Правда, — отвечал монарх, как будто успокоенный этим замечанием, — но я готов был поклясться честью рыцаря, что скрипели зубы этого бездельника.
Тут карлик засмеялся (король был слишком завзятый шутник, чтобы рассердиться на чей-либо смех) обнаружив ряд огромных, сильных и безобразных зубов. Мало того, он изъявил готовность пить сколько угодно. Монарх угомонился; и, осушив еще кубок без всяких заметных последствий, Лягушонок с жаром приступил к обсуждению вопроса о маскараде.
— Не могу вам объяснить, в силу какой ассоциации идей, — заметил он совершенно спокойно, как будто в жизнь свою не прикасался к вину, — но тотчас после того, как ваше величество ударили девушку и плеснули ей в лицо вином, тотчас после того, как ваше величество сделали это, и в ту самую минуту, когда попугай так странно заскрипел клювом, мне вспомнилась чудесная забава — очень обыкновенная на моей родине, на наших маскарадах, но совершенно неизвестная здесь. К несчастью, для неё требуется восемь человек, и…
— Да вот они! — воскликнул король, радуясь этому остроумному открытию, — ровнешенько восемь, я и мои семь министров. Продолжай! какая такая забава?
— Мы называем ее, — отвечал калека, — Восемь Орангутангов в Цепях и если хорошо разыграть выходит презабавное зрелище.
— Мы разыграем, — заметил король, приосанившись и моргая глазами.
— Главная прелесть игры, — продолжал Лягушонок, — в том, что она пугает женщин.
— Превосходно! — крикнули хором монарх и министры.
— Я наряжу нас орангутангами, — продолжал Лягушонок, — предоставьте это мне. Сходство будет так поразительно, что все примут вас за настоящих обезьян, и, разумеется, будут страшно испуганы и удивлены.
— О, это великолепно! — воскликнул король. — Лягушонок! я награжу тебя по царски.
— Цепи своим бряцаньем увеличат суматоху. Будет пущен слух, что вы en masse убежали от своих сторожей. Ваше величество можете себе представить, какой эффект произведет появление в маскараде восьми орангутангов, которых публика примет за настоящих, когда, они бросятся с диким визгом в толпу разряженных дам и кавалеров. Контраст получится бесподобный.
— Так и сделаем, — сказал король.
Было уже поздно, и потому совет немедленно принялся приводить в исполнение выдумку Лягушонка.
Средства, употребленные им для того, чтобы нарядить компанию орангутангами, были очень примитивны, но вполне соответствовали его целям. В то время животные, о которых идет речь, редко привозились в цивилизованные страны; и так как костюмы, придуманные карликом, придавали наряженым действительно звероподобный и достаточно отвратительный вид, то публика могла принять их за настоящих обезьян. Прежде всего король и министры надели рубахи и панталоны из трико, в обтяжку. Затем их вымазали дегтем. Тут один из них посоветовал употребить перья; но это предложение было отвергнуто карликом, который убедил всех восьмерых, что шерсть орангутанга лучше всего устроить из пеньки. Густой слой последней был приклеен к смоле. Затем достали длинную цепь. Сначала она была обвита вокруг талии короля, и заклепана, потом вокруг талии одного из министров и тоже заклепана, и так далее, пока не сковала всех. Когда все ряженые были соединены цепью, то, стоя как можно дальше друг от друга, они образовали круг. Дабы усилить правдоподобие, Лягушонок натянул оставшийся конец цепи поперек круга, крест на крест, как делают в наше время охотники, занимающиеся ловлей шимпанзе и других больших обезьян на Борнео.
Большая зала, предназначенная для маскарада, была очень высокая, круглая комната с единственным окном наверху. Ночью (зала предназначалась преимущественно для ночных увеселений) она освещалась огромной люстрой, висевшей на цепи, прикрепленной в центре окна наверху. Люстра могла подниматься и опускаться с помощью гири, но эта последняя помещалась снаружи здания.
Убранство залы было поручено Трипетте, но, кажется, она пользовалась указаниями своего более благоразумного друга. По его совету люстра была снята. Восковые свечи (которые не могли не таять при такой жаре) причинили бы серьезный ущерб роскошным костюмам гостей, так как вследствие тесноты в зале нельзя было всем держаться в стороне от её центра, то есть, от люстры. Взамен последней, были поставлены канделябры в различных местах залы так, чтобы не мешать публике; а в правой руке каждой кариатиды — их было пятьдесят или шестьдесят по стенам залы — укреплен благовонный факел.
Восемь орангутангов, по совету Лягушонка, терпеливо дожидались полночи (когда зала наполнилась гостями). Но лишь только затих бой часов, они разом выскочили или, скорее, выкатились в залу, потому что все падали или спотыкались, благодаря цепи.
Переполох среди гостей был страшный и привел короля в восторг. Как и ожидали, большинство гостей приняло ряженых если не за орангутангов, то во всяком случае за каких-то настоящих зверей. Многие дамы попадали в обморок, и если бы король не запретил являться в маскарад с оружием, веселая компания могла бы поплатиться жизнью за свою проказу. Все кинулись к дверям, но король заранее приказал замкнуть двери, как только ряженые выйдут в залу, а карлик надоумил отдать ключи ему.
В то время как суматоха достигла крайней степени, и каждый думал только о своем спасении (так как давка обезумевшей толпы угрожала действительной опасностью) цепь, на которой раньше висела люстра и которая была поднята к потолку, мало-помалу опустилась так, что конец её, загнутый в виде крюка, очутился на расстоянии трех футов от пола.
Вскоре после этого, король и его семеро товарищей, метавшиеся по зале, очутились на её середине, у самой цепи.
Лишь только они очутились здесь, карлик зацепил их на крюк в том месте, где пересекались две поперечные цепи. В ту же минуту какая-то невидимая сила подняла цепь от люстры и вместе с нею орангутангов, повисших рядком, лицом к лицу.
Тем временем гости оправились от первого испуга и сообразив, что это только ловко разыгранная шутка, захохотали при виде комичного положения обезьян.
— Предоставьте их мне! — завизжал Лягушонок, покрывая своим пронзительным голосом даже эту суматоху. — Предоставьте их мне. Кажется, я знаю их! Дайте только взглянуть на них и я скажу вам, кто они такие!
Тут он пробрался по головам зрителей к стене, схватил факел, вернулся обратно, вскарабкался с ловкостью обезьяны по цепи и очутившись над орангутангами осветил их факелом, продолжая восклицать: — Я сейчас узнаю, кто они такие!
Внезапно, — меж тем как толпа (и сами орангутанги) помирала со смеху, — он пронзительно свиснул и цепь быстро поднялась футов на тридцать, увлекая за собою испуганных, барахтавшихся обезьян. Лягушонок, поднимавшийся вместе с цепью, оставался на прежнем расстоянии от восьми ряженых и по прежнему (как будто бы ничего не случилось), освещал их факелом, точно старался рассмотреть, кто они.
Публика была так удивлена этим подъемом, что на минуту водворилось гробовое молчание. Оно было нарушено тихим, резким, скрипящим звуком, таким же как тот, что поразил слух короля и его министров, когда первый плеснул вином в лицо Трипетты. Но теперь нечего было и спрашивать, откуда он исходит. Его издавали страшные зубы карлика, который с пеной у рта устремил безумный, бешеный взгляд на обращенные вверх лица короля и его семи товарищей.
— Ха, ха! — произнес, наконец, разъяренный шут. — Ха! ха! Я начинаю узнавать этих людей. — Тут, как бы желая получше рассмотреть короля, он поднес факел к его пеньковой одежде, которая моментально вспыхнула ярким пламенем. Не прошло и полминуты, как все восемь орангутангов пылали при криках толпы, которая в ужасе смотрела на них снизу, бессильная оказать им какую-либо помощь.
Усилившееся пламя заставило карлика взобраться повыше, и пока он поднимался по цепи, толпа на мгновение смолкла. Воспользовавшись этим, карлик снова крикнул:
— Теперь я вижу ясно, что за люди эти ряженые. Это великий король и его семь советников — король, который не постыдился ударить беззащитную девушку, и семь советников, которые одобрили эту выходку. А я — я просто Лягушонок, шут, — и это моя последняя шутка.
Вследствие легкой воспламеняемости пеньки и смолы, мщение карлика завершилось прежде, чем он успел окончить свои слова. Восемь тел висели на цепи — смрадная, черная, отвратительная, безобразная масса. Калека швырнул в них факел, взобрался по цепи и исчез в окно наверху.
Полагают, что Трипетта, находившаяся на крыше, помогала своему другу и что они вместе бежали в свою страну, так как никто не видал их с тех пор.
