Люди старого поведения (Златовратский)/Семья Кремлевых/РМ 1884 (ДО)

Люди стараго поведенія — Семья Кремлевыхъ
авторъ Николай Николаевич Златовратский

Опубл.: 1884. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1884, книга X, с. 25—69.

ЛЮДИ СТАРАГО ПОВЕДЕНІЯ

Семья Кремлевыхъ.

I

— Сергѣй Андреичъ! Батюшка! Да никакъ это вы?… Скажите, пожалуйста, какая пріятная неожиданность: въ столицѣ, среди; столь многошумнаго населенія и вдругъ встрѣтить пріятнаго стараго знакомца! Вотъ, говорите послѣ этого противъ симпатическаго влеченія душъ! Нѣтъ-съ, знаете, свой своему поневолѣ другъ, свой своего на днѣ моря сыщетъ!

Всю эту длинную тираду какъ-то восторженно, залпомъ, начавъ еще за десять шаговъ отъ Русанова и кончивъ ее, уже сжимая ему обѣими пухлыми руками и ладонь, и рукавъ, и даже локоть, проговорилъ Уваръ Капитонычъ Кремлевъ, помѣщикъ В--ской губерніи. Онъ поймалъ Русанова безцѣльно шагавшимъ вдоль набережной у храма Спасителя.

Русановъ, пораженный столь неожиданнымъ потокомъ словъ и дружескихъ изліяній, не имѣлъ даже возможности улучить секунду, чтобы ввернуть и съ своей стороны словечко, и только добродушно улыбаясь смотрѣлъ на знакомую фигуру давно уже, однако, забытаго имъ старика, Кремлева. Впрочемъ, его всегда можно было вспомнить моментально, тѣмъ болѣе, что его привычка — при разговорѣ подносить свое широкое, розовое и одутловатое лицо съ маленькимъ носомъ и нечесаной сѣдой бородой прямо къ лицу собесѣдника — еще болѣе усилилась вмѣстѣ съ усиленіемъ близорукости. Передъ Русановымъ, лишь только ощутилъ онъ близость этого пышащаго жаромъ и потомъ лица, этотъ особый, «сытный» запахъ, выходившій изо рта Кремлева, внезапно исчезла площадь храма Спасителя съ ея вычурной панорамой Москвы, — и воображеніе моментально перенесло его на ржаныя и яровыя поля одного изъ глухихъ великороссійскихъ уѣздовъ, на лѣсную опушку, рдѣвшую свѣжей зеленью подъ мягкимъ блескомъ заходящаго солнца, ласково пригрѣвавшаго классическую группу старо-деревенскаго режима. На привольно раскинувшейся зеленой полянѣ, подъ тѣнью молоденькаго, душистаго березняка изволило кушать чай многочисленное семейство господъ Кремлевыхъ, въ виду полей, на которыхъ шла спѣшная уборка хлѣбовъ. И кого-кого не считало въ своихъ нѣдрахъ семейство Кремлевыхъ, сдѣлавшееся по своей многочисленности притчей въ языцѣхъ среди мѣстныхъ дворянъ и крестьянъ: тутъ были кадеты и гимназисты, студенты различныхъ факультетовъ и невѣсты различныхъ возрастовъ и различныхъ воззрѣній на «идеалъ», и даже тѣ созданія средняго рода, для которыхъ существовалъ пока одинъ «идеалъ», — это пухлая, тяжелая на подъемъ, вѣчно ходящая, какъ въ колоколѣ, въ накрахмаленной блузѣ, «мама». И среди этой «благословенной семейки» въ полномъ смыслѣ слова «млѣлъ» чадолюбивый Уваръ Капитонычъ, считавшій счастливѣйшимъ временемъ своей жизни тотъ каникулярный періодъ, когда всѣ его разнообразныя чада стекались подъ семейный кровъ, «къ очагу», всѣ «Сливались въ одну душу», «одной душой жили». «А это великое дѣло-съ!… Каждый бодрѣе себя чувствуетъ въ жизни!.. Великое дѣло — какъ, вы ни говорите! — обыкновенно увѣрялъ Уваръ. Капитонычъ, горячо протестуя противъ „насмѣшниковъ“. — Это глупцы только видятъ въ большой семьѣ отягощеніе, что будто она обезсиливаетъ… Вздоръ-съ! Она именно каждому члену силу придаетъ, энергію, бодрость… Чувствуетъ, что не одинъ онъ, всегда у него уголъ есть… Это ужь наше, народное, и никто этого у насъ не отниметъ… Посмотрите-ка на мужиковъ: вѣдь, это ихъ идеалъ-съ!» и т. д. въ такомъ родѣ очень горячо любилъ разсуждать Уваръ Капитонычъ. Нѣтъ сомнѣнія, что изъ такого чадолюбія проистекало и пристрастіе Кремлева ко всякой молодежи. Достаточно было назваться товарищемъ кого-либо изъ его сыновей, чтобы, безъ дальнѣйшихъ церемоній, стать самымъ близкимъ человѣкомъ Увара Капитоныча. Въ такомъ именно родѣ познакомился съ нимъ и Русановъ, учившійся вмѣстѣ съ однимъ изъ его среднихъ сыновей. Мало этого, свое пристрастіе къ молодежи и право быть среди нея Уваръ Капитонычъ умѣлъ, и имѣлъ основаніе, поддерживать и укрѣплять кое-чѣмъ. Нерѣдко онъ, въ минуту откровенности (хотя это знали не только его дѣти, но и всѣ въ уѣздѣ), говорилъ на ухо кому-нибудь «по старше»: «Э, батюшка, мы сами были молоды…» И молодежь любила Увара Капитоныча.

И вотъ этотъ самый Уваръ Капитонычъ Кремлевъ теперь оживленно топтался передъ Русановымъ на своихъ коротенькихъ, выгнутыхъ дугой ногахъ, раскланиваясь всѣмъ туловищемъ, нахлебываясь, улыбаясь и, какъ иноходецъ, быстро двигая своимъ широкимъ задомъ. Онъ былъ теперь, очевидно, одѣтъ по столичному, въ сѣрое пальто, изъ котораго такъ и лѣзли вонъ его коренастые члены; на сѣдой головѣ торчала у него новенькая шапка, съ пуговкой на маковицѣ.

И Русанову была пріятна, чрезвычайно пріятна эта встрѣча теперь, и онъ продолжалъ улыбаться, уже не покушаясь прерывать словоохотливаго старика.

— И не навѣститъ! А? — продолжалъ выкрикивать старикъ. — Мы уже здѣсь вотъ съ недѣлю… А вы давно ли?

— Да уже лѣтъ пять…

— Пять лѣтъ! И ни у кого изъ нашихъ не были?

— Да развѣ они здѣсь? Я зналъ только про одного Модеста Уварыча…

— Что Модестъ Уварычъ!… Помилуйте!… Всѣ здѣсь, всѣ, вотъ уже три года: Аполлонъ, Модестъ, Савва, Вуколъ и даже Анна…

Русановъ невольно сконфузился и покраснѣлъ.

— Право, я не могъ знать… Они сами…

— Ай, ай, ай! — жалобно закачалъ головой старикъ. — И это свои люди!… А?… Да, помилуйте, помилуйте… Впрочемъ, что дивить: ужь ежели близкіе, кровные, — заговорилъ было Кремлевъ съ сердечной грустью, но вдругъ повернулъ Русанова за рукавъ назадъ и прямо поставилъ его передъ высокимъ, румянымъ, полнощекимъ юношей, съ большими, умными темными глазами и темными кудрями, выбивавшимися изъ-подъ шапо-кляка.

— Рекомендую: мой сынъ, Конрадъ… То^:есть собственно Кондратій… Но ужь мы съ женой и всѣ такъ привыкли: Конрадъ… Это ужь послѣдній, «послѣдышекъ»… Хе, хе! Но за то-съ… (и Кремлевъ припалъ губами къ уху Русанова) за то-съ не тѣмъ чета-съ, — o-o какой!… Помните, Конрадъ Валенродъ?… Хе, хе, хе!… Вотъ, въ университетъ пріѣхалъ… Только что аттестованъ созрѣвшимъ. Классикъ!… Ну… энтого… того… Что бишь я?… Да! Теперь, батюшка, къ намъ!… Нѣтъ ужь, теперь не отпущу. Прямо къ завтраку… Вы свободны?

— Да, свободенъ теперь…

— Вы какъ же… т.-е. откуда и куда?…

— Я даю уроки, такъ, частнымъ образомъ… въ одномъ частномъ училищѣ… Былъ сейчасъ на пріемныхъ… Классовъ еще нѣтъ.

— А! Прекрасно, прекрасно… Вы что же? Почувствовали особое расположеніе, такъ сказать, призваніе къ этой профессіи? — все, попрежнему, заискивающе улыбаясь, спрашивалъ старикъ.

— Да… т.-е. какъ вамъ сказать? — замялся Русановъ и опять покраснѣлъ, и разсердился на себя за то, что покраснѣлъ. Но Кремлевъ и не думалъ настаивать на отвѣтѣ.

— Ну, идемте… Мы живемъ на Никитской… Зашелъ вотъ полюбопытствовать… на это… энтого… того… византійское изящество и величіе, — показалъ онъ на храмъ Спасителя. — Признаюсь, изумительно!… И больше ничего сказать не могу… Изумительно!… А ваше обиталище?

— Я тоже на Никитской…

— Скажите на милость!… Явный Промыселъ!… А, между тѣмъ, въ три года, свои люди, рядомъ живутъ — и не видались даже!… Ахъ, господа, господа!… Впрочемъ, что же дивить? — сказалъ старикъ, уже сходя съ площади и направляясь къ Моховой вмѣстѣ съ Русановымъ и Конрадомъ. Старикъ не договорилъ и они нѣсколько времени шли молча, такъ какъ Уваръ Капитонычъ постоянно заглядывалъ въ окна магазиновъ, поднося носъ къ самымъ стекламъ.

II.

Улица была очень оживлена. Стояла та осенняя перемежающаяся погода, когда солнце словно заигрываетъ съ людьми: то оно спрячется совсѣмъ за цѣлую гряду хмурыхъ облаковъ, которыя начнутъ сѣять словно сквозь сито, дождь цѣлые часы; то внезапно свѣжій вѣтеръ все это сдуетъ съ неба, — и солнце опять весело, радостно сіяетъ на прозрачномъ горизонтѣ, обливая улицы мягкимъ и все еще горячимъ свѣтомъ, сверкая на ярко-зеленыхъ, облитыхъ дождемъ крышахъ, на глянцевитыхъ камняхъ мостовыхъ и на разрумяненыхъ лицахъ тоже внезапно оживившихся пѣшеходовъ. Теперь именно такъ весела была какъ-будто «умытая» улица, по которой шли Кремлевы и Русановъ.

Пока старикъ Кремлевъ заглядывалъ въ стекла магазиновъ, Русановъ продолжалъ идти рука объ руку съ Конрадомъ. (Русановъ такъ много видѣлъ вблизи себя юныхъ существъ, такъ часто приходилось ему имѣть дѣло съ ихъ нѣжной, непосредственной натурой, что не говоря еще съ Конрадомъ ни слова, по однимъ взглядамъ, по жестамъ, по пріемамъ, по походкѣ, въ особенности по неуловимой робости, скрытой подъ видимымъ желаніемъ казаться развязнѣе и старше, робости, соединенной съ уваженіемъ, — Русановъ уже догадывался, каковъ долженъ быть этотъ юноша, и онъ заговорилъ съ нимъ тотчасъ же, безъ принужденія, свободно; лишь только отецъ отсталъ позади).

— Вы въ университетъ или въ какое-нибудь спеціальное высшее заведеніе? — спросилъ Русановъ.

— Да, я лично предпочелъ бы университетъ, — отвѣчалъ юноша, дѣлая лишній шагъ, чтобы поравняться съ Русановымъ. — Впрочемъ, это будетъ зависѣть отъ того, что скажутъ мнѣ здѣсь… братья или вообще тѣ… мнѣніемъ которыхъ я дорожу, — выговорилъ Конрадъ.

— Почему же вы уважаете именно мнѣніе братьевъ? — быстро спросилъ Русановъ, какъ-будто этотъ вопросъ лично касался его, и взглянулъ въ открытое, прямое, нѣсколько даже излишне-серьезное лицо юноши.

— Потому что я привыкъ ихъ уважать. Они лучшіе люди изъ всѣхъ, кого я встрѣчалъ… Прежде я получалъ отъ нихъ часто письма, хотя въ послѣднее время я рѣдко ихъ видѣлъ… Притомъ, если бы не они, то…

Юноша не договорилъ, какъ будто боясь для перваго знакомства высказывать слишкомъ грубыя и рѣзкія вещи.

— А товарищи у васъ здѣсь есть? — спросилъ Русановъ.

— Товарищи есть, но друзей нѣтъ… Я жилъ въ губернскомъ городѣ у класснаго наставника, какъ въ пансіонѣ или курсѣ… и жилъ больше замкнуто… Мнѣ не нравилась эта жизнь… Я считалъ это время ученія очень тяжелымъ для себя, обязанностью во что бы ни стало получить аттестатъ зрѣлости… Любилъ я только одного отца и нашу усадьбу… Это было лучшее время, когда я пріѣзжалъ домой.

Юноша говорилъ такъ просто, что Русановъ сразу полюбилъ его и тотчасъ, по привычкѣ, невольно подчинился тому влеченію «сблизиться» съ юношей, которое охватывало его постоянно, когда онъ встрѣчался съ тѣмъ, что онъ называлъ «натурой».

— Если у васъ нѣтъ здѣсь друзей, — сказалъ онъ съ искренней сердечностью, — вы, пожалуйста, приходите ко мнѣ… къ намъ… Надѣюсь, сообща мы ихъ сыщемъ… Вы тамъ встрѣтите кое-кого изъ сверстниковъ… У насъ раньше было много… — заикнулся было Русановъ, но остановился, и легкая тѣнь горечи и скорби прошла по его лицу. Онъ какъ будто даже испугался своего приглашенія. «Зачѣмъ еще?» подумалъ было онъ. Но, взглянувъ на юношу, повидимому, успокоился и спросилъ:

— Я — Русановъ. Вы меня не знаете?

— Нѣтъ, знаю. Я васъ видѣлъ одинъ разъ у насъ въ деревнѣ. Я былъ еще очень малъ, но запомнилъ, потому что братья мнѣ не разъ послѣ писали и говорили о васъ… Вѣдь, вы, кажется, отказались отъ своего имѣнія? — спросилъ юноша совершенно ровнымъ и, попрежнему, наивно-серьезнымъ тономъ.

Русановъ невольно сконфузился при этомъ неожиданномъ вопросѣ юноши и улыбнулся той наивной серьезности, съ которою онъ былъ заданъ. Не отвѣчая, Русановъ протянулъ быстро юношѣ руку и сказалъ:

— Пожалуйста, непремѣнно приходите… Я вамъ запишу адресъ мой.

— Я буду очень радъ, — сказалъ Конрадъ, въ свою очередь, крѣпко сжимая руку Русанова и по этому пожатію, и по смущенному выраженію довольнаго лица, Русановъ понялъ, что этотъ юноша дѣйствительно его уважаетъ, и ему было пріятно. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ опять почувствовалъ робкое смущеніе и безотчетный страхъ, — чувство, котораго прежде, въ недавніе годы, онъ почти не испытывалъ; и въ особенности смущалъ его и заставлялъ робѣть этотъ прямой, искренній, но упорный взглядъ юноши, — признакъ глубоко-честной и впечатлительной натуры, для которой имѣетъ вѣсъ самое ничтожное слово.

— Подождите! Задохся! — закричалъ увлекшимся бесѣдой спутникамъ старикъ Кремлевъ, въ перевалку, быстро сѣменя ногами, старавшійся ихъ догнать. — Фу, батюшки!… Ну, и бѣгаете же вы здѣсь!… Виноватъ! Извините!… А я вотъ кое къ чему присматривался… Такъ, къ тряпкамъ… дочь и жена просили… Да! Такъ на чемъ это я остановился? — спросилъ старикъ, усиленно почесывая за ушами. — Такъ вы говорите, что видали одного Модеста?

— Да, я къ нему заходилъ.

— Ну, Модестъ, это — особа!… Персона!…

— Да; сколько мнѣ приходилось слышать, онъ пользуется въ Москвѣ большой извѣстностью въ ученомъ мірѣ… Онъ составилъ себѣ реноме…

— Вотъ, вотъ… Именно реноме… Модестъ, это — персона!… Признаться вамъ сказать, даже я его нѣсколько смущаюсь… т.-е. эдакой недоступности, которая вокругъ него… Впрочемъ, вы не подумайте, что это что-нибудь такое… врожденное… Боже упаси! У насъ этого въ роду нѣтъ… Онъ милый, добрѣйшій… Только какъ будто напустилъ на себя… Вотъ именно: я за всѣми ими замѣчаю, что какъ будто всѣ наши Кремлевы напустили на себя… И знаете что?… Я могу говорить съ вами откровенно… Вѣдь, вы намъ были близки… И зачѣмъ скрываться отъ своихъ?… Это — грѣхъ противъ природы человѣческой! — говорилъ старикъ; въ то же время, понизивъ голосъ и взявъ подъ руку Русанова, онъ нѣсколько отвелъ его отъ Конрада. — Я съ вами могу быть откровеннымъ, — продолжалъ онъ, — (Конраду не надо еще всего знать… Онъ такой… воспріимчивый…). Знаете, я, признаться, ихъ не понимаю, всѣхъ васъ, господа, не понимаю… Вѣдь, я ихъ, своихъ-то, самъ едва разыскалъ по Москвѣ… Адресовъ даже не знаютъ другъ друга… Въ адресный столъ ѣздилъ… Да-съ, самъ въ адресный столъ ѣздилъ… Какъ-то немножко неловко было справляться о дѣтяхъ, о братьяхъ, — съ грустью прибавилъ старикъ. — Впрочемъ, все уладилось… Вѣдь, тутъ нмкакой ссоры или чего-нибудь такого… Я, признаться, побаивался: не вышло ли чего… Напротивъ, всѣ, какъ и были, вы знаете, прекрасные, достойные люди… Всѣ другъ друга любятъ, говорятъ съ уваженіемъ… Я очень радъ… Такъ вы говорите — были у Модеста?

— Да, былъ раза два-три… Но, къ сожалѣнію, не могъ добиться съ нимъ свиданія, хотя оставлялъ мою карточку… Онъ не счелъ нужнымъ заѣхать и ко мнѣ, — отвѣчалъ Русановъ съ непріятнымъ чувствомъ досады въ душѣ.

— Ахъ, господа, господа! — покачалъ опять сокрушенно головой старикъ. — Впрочемъ, я, какъ отецъ, смѣю васъ завѣрить, что съ его стороны не можетъ быть ничего преднамѣреннаго въ отношеніи васъ… Это — достойный человѣкъ, и — такой же добрый и милый, какимъ вы изволили знать его раньше… Вы, пожалуйста, не сердитесь… Повѣрьте мнѣ, какъ отцу…

— Да я и не сержусь, Уваръ Капитонычъ, — улыбаясь, сказалъ Русановъ.

— И прекрасно-съ… Въ жизни много недоразумѣній бываетъ. Къ сожалѣнію, люди такъ склонны относиться къ нимъ слишкомъ ревниво… И даже люди, одинаковые по духу, часто расходятся изъ совершенно непонятныхъ и фальшивыхъ поводовъ… Ну, да я радъ, очень радъ… Я чувствую, что я васъ всѣхъ опять сведу, что я всѣ эти недоразумѣнія разсѣю однимъ дуновеніемъ… Хе, хе, хе!… Во мнѣ, знаете, есть эта способность — округлять вокругъ себя жизнь… Это у всякаго отца, который любитъ семейный очагъ. Я очень радъ…

— Это было бы прекрасно, Уваръ Капитонычъ, — замѣтилъ Русановъ. — Боюсь только, что у современнаго человѣка недоразумѣнія слишкомъ сложны и что эта болѣзнь серьезна…

— А зачѣмъ вы ее преувеличиваете?… Въ этомъ-то вся и суть, что вы преувеличиваете пустяки… Пустое, пустое!… Такіе хорошіе все люди, а, между тѣмъ… Былъ, и у Вукола-съ… Тоже достойнѣйшій вышелъ человѣкъ… Только, знаете, этотъ сталъ какъ-то ужь даже не отъ міра сего… И жена у него — прекрасная, достойная женщина… Живутъ они скромно (не такъ, какъ Модестъ; у этого палаты-съ: ковры, бронза), но также съ достоинствомъ… Ихъ всего двое — мужъ и жена… Комнатки маленькія, но убраны… какъ бы вамъ сказать?… съ аскетической изящностью… Это — пуритане, русскіе пуритане! Новый типъ… Теперь онъ занимается въ архивѣ духовныхъ дѣлъ…

— А гдѣ же Савва? — спросилъ Русановъ съ особымъ любопытствомъ, такъ какъ именно товарищемъ его былъ Савва, третій сынъ Увара Капитоныча, котораго онъ какъ-то уже много лѣтъ потерялъ изъ вида.

— Саввушка? — вскрикнулъ старикъ и даже руками всплеснулъ. — Да, вѣдь, мы же къ нему и идемъ!… Ахъ, Господи, Господи!… Я у него остановился… Я люблю-съ… попроще онъ, какъ-то знакомѣе намъ… Израильская жизнь, какъ говорятъ мужички… Саввушка такой у меня добрый, милый… Женушка у него…

— Развѣ онъ женатъ?

— Какже-съ, какже-съ!… Вполнѣ израильская жизнь… Онъ полюбилъ простую, скромную дѣвушку… Теперь около нихъ — царство небесное, ей-Богу-съ: пятеро малютокъ, мамки, няньки — шумъ, гамъ, столпотвореніе!… Умиленіе, сударь мой!… А они, представьте, стыдятся… Хе, хе, хе!… Самихъ себя стыдятся, что у нихъ такая благодать… И никому не показываются, забились въ уголокъ это всѣхъ… Савва, кромѣ своей банковой конторы, ни къ кому ни ногой!… Стыдятся, царства небеснаго стыдятся! А?…

— Такъ вотъ онъ какъ, Савушка-то? — невольно воскликнулъ Русановъ, улыбаясь и чувствуя въ глубинѣ души приливъ самой сердечной веселости.

Всякій разъ, когда Русановъ вспоминалъ о Саввѣ, онъ не могъ иначе вообразить его, какъ въ самый критическій моментъ его жизни, когда онъ уже былъ на третьемъ курсѣ: Савва былъ веселый, добрый малый, не особенно бойкій и прилежный студентъ, но за то самый прилежный посѣтитель всякаго рода вечеринокъ. Однажды, передъ самымъ экзаменомъ, когда Русановъ съ Саввой только что поусерднѣе засѣли за книги (они въ это время жили вмѣстѣ), въ комнату вошла молоденькая дѣвушка, въ черной шапочкѣ на бекрень, съ волнистыми подстриженными русыми кудрями, бойкимъ взглядомъ веселыхъ глазъ и розовымъ пухлымъ личикомъ. Не обращая вниманія на смущеніе Саввы, дѣвушка (фельдшерица, какъ оказалось), надувъ губки и сердито сверкая глазами, сказала: «Кремлевъ! вы, наконецъ, покончили съ своимъ малодушіемъ?… Я васъ жду…» Савва, что-то бормоча, схватилъ фуражку и увелъ за собой сердитую дѣвушку. Это было утромъ, а во время обѣда Савва, когда Русанова не было дома, схватилъ свой чемоданчикъ и исчезъ совсѣмъ не только съ квартиры, но и изъ университета. Послѣ Русановъ слышалъ, что они жили гдѣ-то на Волгѣ, въ страшной нуждѣ. Затѣмъ переиспытали всего много.

— Да-съ!… Вотъ онъ, Саввушка-то нашъ! — шутилъ старикъ. — А вы какъ бы думали?… Вы думаете, можно грѣшить противъ духа жизни? Нѣтъ-съ, батюшка! Это такой же великій грѣхъ, какъ и противъ Духа святаго… А вы, чай, тоже стыдитесь? Малютки у васъ есть?

— Да я не женатъ, Уваръ Капитонычъ.

— Напрасно, напрасно-съ… Попомните меня: грѣхъ противъ духа природы не прощается…

— А если измѣнишь Духу святому? — спрашивалъ, все улыбаясь, Русановъ.

— Вотъ у васъ все такъ! — махнулъ сердито рукой Уваръ Капитонычъ. — Поневолѣ такъ будетъ, когда естества будете стыдиться, естествомъ небрежить будете… Поневолѣ-съ, коли по угламъ другъ отъ друга разбѣжитесь, стыда ради… И Духу святому мало послужите!… Мало, мало-съ!… А вотъ мы сейчасъ и дома-съ… Оставимъ все это… Я очень радъ… Вы меня извините, простите старика, если я что-нибудь сказалъ лишнее… я болтливъ съ близкимъ, хорошимъ человѣкомъ… Говорю искренно: я очень, очень радъ! — закончилъ старикъ Кремлевъ у самыхъ воротъ, беря въ обѣ пухлыя руки руку Русанова и встряхивая ее. — Пожалуйте… Милости прошу! — приглашалъ онъ, пропуская Русанова въ калитку, которая вела на широкій дворъ одного только въ Москвѣ сохранившейся старой архитектуры дома, стоявшаго позади двора, со множествомъ полисадниковъ.

III.

По одному изъ многочисленныхъ крылецъ Кремлевъ и Русановъ, поднявшись на нѣсколько ступеней, подходили къ двери квартиры Саввы, изъ-за которой уже былъ слышенъ глухой шумъ голосовъ.

— Слышите, слышите? — улыбаясь, спрашивалъ Уваръ Капитонычъ. — Вотъ откуда даютъ знать… Это у Саввушки… Улей!

А когда позвонили, слышно было, что за дверью внезапно произошелъ между кѣмъ-то разладъ, собственно изъ-за того, кажется, кому удостоиться чести отложить крючокъ.

— Кто тамъ? — спросилъ тоненькій голосокъ.

— Да отворяйте же, плуты… Это я — дѣдушка! — крикнулъ старикъ.

— Дѣдушка! Дѣдушка! — закричали голоса за дверью и захлопали въ ладоши.

Наконецъ, тяжелый крючокъ былъ отложенъ, кажется, не безъ помощи подоспѣвшей няньки, дверь отворилась и цѣлая вереница столпившихся въ передней курточекъ, матросокъ, сарафанчиковъ устремила на вошедшихъ свои бойкіе, свѣтлые глазки.

— Ну? Ну, плуты, объ чемъ вы спорили, отчего такъ долго не отворяли дверь? — спрашивалъ, раздѣваясь старикъ.

Кремлевъ, захвативъ изъ кармана пальто коробку конфектъ, которая, главнымъ образомъ, и заинтересовала дѣтей.

— Ну, ну… берите, только, пожалуйста, по-любви, по-милу, по-равненію… Слышите? — говорилъ старикъ, отдавая коробку старшей внучкѣ.

— Дѣти, подите вонъ изъ передней! Что за гадкая привычка выскакивать?… Вы не дадите никому войти, — раздался изъ дальней комнаты хотя рѣзкій, крикливый и строгій женскій голосъ, но именно тотъ, котораго наименѣе боятся и слушаются дѣти.

Когда гости, вслѣдъ за гурьбой дѣтей, вошли въ небольшое зальце, имъ на встрѣчу изъ сосѣдней комнаты вышла молодая бѣлокурая женщина, низенькая, худая, съ ввалившейся грудью, но съ полнымъ, миловиднымъ, румянымъ лицомъ, съ тѣмъ «домашнимъ» выраженіемъ, когда хозяйка дома никого не ожидаетъ встрѣтить изъ постороннихъ. Она уже приготовилась строго наморщить брови и отдуть губы, чтобы сдѣлать выговоръ дѣтямъ, когда увидала сзади старика Кремлева Русанова.

«Да, это она!» — чуть было не вскрикнулъ Русановъ.

— Рекомендую, — сказалъ старикъ, — моя невѣстка, Глафира Трифоновна… Сергѣй Андреичъ Русановъ, Глашенька: первѣйшій, старый нашъ другъ съ Саввушкой, премилый, предобрый, свой человѣкъ…

Глашенька вспыхнула и такъ была поражена неожиданностью, что схватилась холодной, поблѣднѣвшей рукой за край стола; ея глаза безпокойно забѣгали и она едва протянула дрожащую руку Русанову, чуть выговоривъ совершенно беззвучно приглашеніе.

— А это все Саввушкины и Глашенькины, мелюзга-то!… Во-о-онъ ихъ сколько!… Посмотрите-ка туда — тамъ еще двое, — говорилъ, смѣясь, старикъ, показывая Русанову въ сосѣдней комнатѣ кормилицу съ дѣтьми. — Царство-то небесное, не правда ли?.. А?.. А зачѣмъ краснѣть, Глашенька, краснѣть зачѣмъ? — потрепалъ онъ по щекѣ невѣстку. — Вишь зарумянилась, какъ піонъ…

Дѣйствительно, Глашенька зардѣлась еще больше, но такъ какъ она все же была теперь не наивная дѣвушка, а мать, то у нея тотчасъ же нашелся случай выйти изъ смущенія, такъ какъ одного изъ членовъ «царства небеснаго» необходимо и неотложно надо было вывести.

Старикъ Кремлевъ тяжело опустился въ широкое, довольно потертое и обсиженное кресло и отъ души хохоталъ.

— Ну, мелюзга, ну, къ дѣдушкѣ на колѣни… Гопъ, гопъ! — кричалъ онъ, разставляя свои кривыя ноги.

Мелюзга бросилась къ нему и облѣпила его, какъ пчелы, съ визгомъ и крикомъ. Одинъ, самый юркій, забрался на верхъ спинки, сѣлъ на нее верхомъ и, постукивая Кремлева ладонью по лысинѣ, кричалъ: «У дѣдушки на головѣ арбузъ, арбузъ!..»

Кремлевъ такъ и заливался смѣхомъ. Смѣялся, хотя добродушно, но какъ-то вынужденно, и Русановъ, рѣшительно не имѣя возможности войти во вкусъ непривычной для него сцены.

Выразивъ сочувствіе удовольствію старика, Русановъ невольно остановилъ вниманіе на обстановкѣ. Квартира Саввы была обычная, средняя квартира для «такъ называемой интеллигенціи», съ небольшой залой и столовой, замѣняющей и гостинную, и съ тремя-четырьмя небольшими комнатками сзади, обыкновенно сплошь обращенными въ спальни, изъ которыхъ одна ходитъ за хозяйскій «кабинетъ», простенькая, «рыночная», мебель стояла только въ залѣ, въ прочихъ же комнатахъ полагались, для экономіи, табуреты и столы, а стулья, когда нужно, переправлялись изъ комнаты въ комнату. Русановъ замѣтилъ, что хозяйка, очевидно, совсѣмъ оправившись отъ смущенія, хлопотала уже около двухъ сдвинутыхъ въ столовой столовъ, стараясь возможно ровнѣе покрыть ихъ скатертью, которой, оказывалось, на два стола не хватало. Это хозяйку смущало, какъ смущалъ, повидимому, недостатокъ и еще чего-то, объ чемъ она очень серьезно говорила съ прислугой, вынимая изъ стариннаго портмоне деньги.

— А скоро, Глашенька, придетъ Саввушка? — крикнулъ старикъ.

— Я думаю, скоро, папаша, — отвѣтила изъ столовой, невѣстка уже совсѣмъ ровнымъ, увѣреннымъ голосомъ.

— А Нюта гдѣ же? Еще не пришла?

— Нѣтъ еще… Но и она скоро придетъ. У нихъ нынче не полный день.

— А Апполонъ гдѣ же?

— Дома, онъ въ кабинетѣ.

— Это тоже мои… Анна и Аполлонъ, — сказалъ старикъ Русанову. — Одно могу сказать про нихъ, что… живутъ пока здѣсь… Оно, конечно, тѣсненько Саввушкѣ и трудненько, но я, все-таки очень радъ, очень радъ… Анюта занимается въ конторѣ, въ банкирской… Своимъ трудомъ, видите ли… А Аполлонъ… Впрочемъ, увидите сами… Узнаете послѣ…

Скоро явился и Савва. Быстро скидая въ передней пальто и калоши и отбиваясь отъ дѣтей, онъ, въ то же время, въ боязливомъ недоумѣніи силился разсмотрѣть сквозь запотѣвшія золотыя очки и узнать Русанова, сидѣвшаго противъ двери.

— Сергѣй, это ты? — сказалъ Савва, быстро входя въ залу и по дорогѣ положивъ на столъ портфель и новую книгу.

Пріятели, улыбаясь, взглянули другъ на друга, вспыхнули въ невольномъ смущеніи и расцѣловались.

— Какими судьбами? Ты давно здѣсь?

— Пять лѣтъ.

Савва засмѣялся тихимъ, но надтреснувшимъ смѣхомъ, и на его кругломъ, но миловидномъ и симпатичномъ лицѣ, носившемъ на себѣ печать не то физическаго, не то нравственнаго угнетенія, пробѣжала тѣнь легкой грусти, неудовольствій и той тайной, непріязненной раздражительности, въ которой трудно различить, чѣмъ человѣкъ недоволенъ: собой или другими. Глаза его, между тѣмъ, разсѣянно и смущенно бѣгали за стеклами очковъ съ дѣтей на старика, со старика на Русанова и Конрада. Савва, весь былъ въ отца: такой же коренастый, средняго роста и на такихъ же изогнутыхъ ногахъ.

И вся фигура его, съ широкимъ задомъ, такая же неуклюжеподвижная, какъ у отца, теперь двигалась отъ смущенія, какъ на шарнерахъ.

— Пять лѣтъ уже? Да-а, не мало, — протянулъ онъ, стоя и задумчиво скручивая папиросу. — Ну, однако, все-таки, какими же судьбами? — спросилъ онъ, вскидывая на Русанова свои бархатныя рѣсницы, придававшія его лицу что-то женственное.

— А-а!… Какими судьбами? Вотъ отгадай-ка, — крикнулъ старикъ Кремлевъ, сіяя удовольствіемъ.

— Папа затащилъ? Вѣрно?

— То-то вотъ и есть! Погодите, я васъ всѣхъ здѣсь со дна моря вытащу, всѣхъ разыщу и всѣхъ сведу.

— Ну-у! — грустно опять замѣтилъ Савва, чуть кивнувъ сомнительно головой. — Впрочемъ, у тебя есть несомнѣнно эти… организаторскія способности.

— Да никакихъ способностей, голубчикъ мой, не требуется! Одно: чадолюбивый отецъ, — смѣясь, замѣтилъ старикъ.

— Старые дворяне мнѣ всегда говорили, что, въ былое время, никто лучше отца не умѣлъ съорганизовать, сплотить дворянскихъ партій… Онъ считался поэтому силой, его боялись… Не знаю, какъ теперь, въ земствѣ своемъ ты орудуешь…

— Земство! — сердито вскрикнулъ старикъ, вскакивая съ кресла. — Земства нѣтъ, а есть одно проходимство, сборище людей безъ рода, безъ племени… Какое это органическое учрежденіе, когда въ немъ толкутся только или разорившіеся дворяне, червонные валеты какіе-то, или хорошіе люди вродѣ васъ, — извините! — которыхъ, чтобы свести вмѣстѣ, надо со дна моря вытаскивать да веревками другъ въ другу тащить?… А гдѣ въ немъ органическая сила — старое дворянство и мужикъ съ своей семьей, съ женами, дѣтьми, двоюродными и троюродными дядьями и братьями, съ шабрами?… Вотъ!…

— Ну, такого земства, конечно, у насъ нѣтъ, съ женами и дѣтьми, — улыбнулся Савва, — а что касается хорошихъ людей то, кажется, извѣстно, что были пробы… сплачивались…

— Были «пробы!» — перебилъ нетерпѣливо старикъ. — Вы намъ не «пробы» дайте, не искусственное сплоченіе на какихъ-нибудь тамъ теорійкахъ, а вы намъ органическую силу дайте, которая бы сама изъ себя истекала… Вотъ это сила!… Вотъ, бывало, у насъ на дворянскихъ выборахъ, въ старину, все въ ходъ идетъ: и жены, и дочери, и братья, — всѣ заинтересованы… И у мужиковъ также… Свой интересъ у всѣхъ, да не единичный, не интересъ члена управы, или гласнаго, которому хочется ту или иную идейку провести и осуществить, а интересъ всѣхъ — мужей, женъ, дочерей, сыновей, шабровъ… Вотъ! — разошелся старикъ Кремлевъ, махая руками. — Это я понимаю… Это — земство…

— Но что же ты сдѣлаешь, когда его нѣтъ? — спросилъ тихо Савва.

— Конечно, нѣтъ, — и не будетъ, — запальчиво возразилъ старикъ, — и не будетъ, пока вотъ я буду вынужденъ свою собственную семью разыскивать въ одномъ городѣ.

Савва стыдливо опустилъ свои густыя, бархатныя рѣсницы на глаза и, наклонивъ голову, раздраженно провелъ рукой по лицу.

Старикъ что-то хотѣлъ еще сказать, все еще сверкая глазами изъ-подъ сѣдыхъ бровей, но остановился.

— Вовъ что, голубчикъ мой, — заговорилъ онъ мягко и съ обычной добродушной улыбкой. — Ты вотъ засмѣялся, когда я сказалъ, что, молъ, земство съ женами и дѣтьми… А это вѣрно!… А ты вотъ стыдишься этого… царства-то небеснаго, — мотнулъ головой старикъ по направленію къ дѣтямъ.

— Когда же я стыдился? — дѣйствительно покраснѣвъ отъ такого неожиданнаго оборота рѣчи, сказалъ Савва.

— И ты стыдишься, и Глашенька стыдится…

— И почему это вы такъ думаете, папаша? — спросила, входя, Глафира Трифоновна, все еще краснѣя и избѣгая взгляда Русанова, хотя уже совершенно спокойнымъ и увѣреннымъ голосомъ. — Напротивъ, я думаю, что для насъ… для меня (поторопилась она поправить) въ нихъ уже все въ жизни, — прибавила она, медленно переводя свои большіе каріе глаза съ одного ребенка на другаго съ тою грустною задумчивостью, которая всегда является у матерей, когда касаются будущности ихъ дѣтей.

— Да, напротивъ, — для насъ уже тутъ все, что осталось, въ чемъ еще понимаешь и находишь какой-нибудь смыслъ, — быстро проговорилъ Савва съ глубокимъ вздохомъ, котораго онъ не умѣлъ сдержать. Онъ поднялся и, также избѣгая встрѣтиться взглядомъ съ Русановымъ, сталъ смотрѣть въ окно.

— А-а! — тихо и лукаво засмѣялся старикъ, подмигивая Русанову на сына и невѣстку. — А зачѣмъ вздыхать, если такъ?… Зачѣмъ? Зачѣмъ говорить: «Мы ужь перешли Рубиконъ! Мы ужь отрѣзаны!»?… Почему такъ? По ту сторону, молъ, все великое, славное, а здѣсь — низменное, житейское… А? Такъ?

— А развѣ не такъ? — какъ будто проронилъ чуть слышно Савва, быстро отвертываясь отъ окна и стараясь скрыть лицо, по которому пробѣжала чуть замѣтная судорога. — Что же, Глаша, завтракать? — нетерпѣливо перебилъ онъ.

— Да, да, пора, — подхватилъ и старикъ. — Ну, оставимъ это… Все это мы устроимъ, выяснимъ, — потрепалъ онъ по плечу Савву. — А теперь я очень радъ, очень радъ… А вотъ и Анна… Рекомендую: моя вторая дочь, — показалъ онъ Русанову на входившую въ залу худую, блѣдную, но съ замѣчательно красивымъ, холоднымъ и суровымъ лицомъ женщину не первой молодости, въ черномъ простомъ платьѣ, въ черной же тюлевой наколкѣ, на головѣ.

Прежде чѣмъ подать руку Русанову, она вопросительно посмотрѣла на отца и брата, какъ будто спрашивая, кому именно ее рекомендуютъ.

— Русановъ… Сергѣй Андреичъ… Помнишь?

Она медленно провела по лицу Русанова холодными, черными, какъ уголь, глазами, протянула ему такую же холодную, сухую руку съ тонкими, маленькими пальцами и, не говоря ни слова, медленно прошла въ столовую, поразивъ Русанова своимъ все еще граціознымъ станомъ.

За нею пошли всѣ.

IV.

Столъ уже былъ готовъ. Глашенька успѣла загнать всѣхъ дѣтей въ дѣтскую.

— Ну, я очень радъ… Милости прошу, — приглашалъ старикъ Русанова сѣсть рядомъ съ собой. — Я очень радъ, что, мы всѣ начинаемъ понемногу, по старинному прекрасному обычаю сходиться за однимъ столомъ… Помнишь, Савва, Анна?… Помните, какъ у меня… ха, ха, ха!… бывало, засядетъ за столъ восемнадцать душъ обоего пола?

— Помню, папа, — отвѣчала дочь гортаннымъ, съ переливами въ горлѣ, голосомъ, еще болѣе усиливавшимъ сухую холодность ея обращенія. — Могу я взять, Глафира Трифоновна, этотъ кусокъ? — спросила она съ лишне-изысканною деликатностью.

— Пожалуйста… Вотъ этотъ лучше… Позвольте, я положу вамъ, — съ лихорадочной предупредительностью отвѣчала Глашенька.

— Не безпокойтесь… Я возьму… Благодарю васъ.

Тщательно поправляя бѣлые рукавчики и методически приготовляясь ѣсть, Анна пристально устремила свои черные, угольные глаза въ тарелку.

— Какъ это хорошимъ людямъ не ѣсть вмѣстѣ, не раздѣлять хлѣба-соли? Это измѣна-съ, — говорилъ, между тѣмъ, старикъ Кремлевъ, — народнымъ началамъ измѣна… Вотъ вы все эти мелочи пустяками считаете… А, вѣдь, на мелочахъ этихъ жизнь держится, да и не ими ли еще она и управляется… Постойте, не пройдетъ трехъ дней, какъ за этимъ столомъ соберется у меня тоже восемнадцать душъ… Не могу, не могу жить безъ этого!… Смысла въ жизни не вижу, господа, какъ хотите смѣйтесь надъ старикомъ… Я тебѣ, кажется, говорилъ, Саввушка, что и Вуколъ, и Модестъ обѣщали собраться завтра всѣ, здѣсь… Знаешь, вечеркомъ, по-родственному, по-любви… Мнѣ хочется, чтобы у насъ все это шло… въ любви и совѣтѣ. И Конрадъ также хочетъ этого… чтобы, такъ сказать, сообща намѣтить дальнѣйшіе пути въ его жизни… Да?

— Что-жь? Я очень радъ, — поспѣшилъ отвѣтомъ Савва, все время упорно смотрѣвшій на вилку, которую онъ повертывалъ въ рукахъ.

— А что же Аполлонъ? Гдѣ же Аполлонъ? — вскрикнулъ старикъ. — Отчего онъ не идетъ? Конрадъ, сходи, голубчикъ, за нимъ… И тащи его сюда… этого сепаратиста!

Конрадъ вышелъ и скоро вернулся, сказавъ, что Аполлонъ заявилъ рѣшительно, что не желаетъ ни ѣсть, ни выходить.

Старикъ Кремлевъ осердился и что-то проворчалъ, пошлепавъ отдутыми губами.

— Аполлонъ Уварычъ, папаша, отказывается у насъ настойчиво и отъ завтрака, и отъ закусокъ… А за обѣдомъ ѣсть одно блюдо… Онъ какъ будто сдерживается ѣсть у насъ, — сказала Глашенька. — Савва и то сердится на него за это…

Старикъ поднялся и пошелъ за Аполлономъ самъ, но скоро вернулся, сѣлъ, ничего не сказалъ и принялся сердито рѣзать кусокъ мяса. Молчали и всѣ Кремлевы и какъ-то особенно настойчиво и усиленно стучали по тарелкамъ ножами и вилками, словно они были на желѣзнодорожной станціи.

Но старикъ Кремлевъ, быстро покончивъ съ кускомъ мяса, откинулся къ спинкѣ стула и уже опять добродушно улыбался.

— Ну, оставимъ Аполлона… Онъ молодъ еще… дурачится… Хе, хе, хе!.. Да, Глашенька?.. Вотъ какъ мы соберемся всѣ… тогда всѣ придутъ… въ царство-то небесное… Такъ, Глашенька?

— Я вамъ вполнѣ сочувствую, папаша, но какъ это сдѣлать? — отвѣчала Глашенька наивнымъ, дѣтскимъ тономъ.

— Да, какъ это сдѣлать? — задумчиво подтвердилъ Савва, постукивая концомъ вилки о край тарелки и смотря на нее, попрежнему, упорнымъ взглядомъ.

— А вотъ какъ… хе, хе, хе! — сказалъ старикъ, весело подмигивая Глашенькѣ. — Ну-ка, дай мнѣ эту бутылку… Я вижу, ты, Савва, совсѣмъ разучился угощать хорошихъ пріятелей.

— Ахъ, да, виноватъ! — сконфузился Сайва. — Ты пьешь, Сергѣй?

— Да, иногда… съ своей молодежью… мы не прочь распить бутылочку-другую…

— А еще около тебя все молодежь, попрежнему? — спросилъ Савва, какъ будто нѣсколько съ изумленіемъ даже, и покраснѣлъ отъ мысли, зачѣмъ онъ сдѣлалъ этотъ вопросъ такимъ изумленнымъ голосомъ.

— Да… еще есть… кое-кто… Но уже немного, — краснѣя отчего-то, въ свою очередь, проговорилъ Русановъ.

— А-а! Это прекрасно! — сказалъ старикъ, вооружаясь бутылкой. — Ну-съ, ваши стаканы… А ты, Анна?

— Благодарю, папа, я не выношу…

— Напрасно… Тебѣ это было бы полезно… Ты себя замаешь совсѣмъ… Ну, что, какъ твои банкиры?

— Дѣла нашихъ банкировъ плохи. Каждый день мы получаемъ очень неблагопріятныя извѣстія съ лондонской и берлинской биржи… Я съ ужасомъ думаю, что не нынче — завтра нашей конторѣ неизбѣжный крахъ… Я съ ужасомъ думаю, объ этомъ, — проговорила Анна, попрежнему, методично вытирая салфеткой руки.

— Отчего же съ ужасомъ? — спросилъ старикъ. — Что тебѣ Гекуба и что ты Гекубѣ? Хе, хе, хе!…

— Оттого, папа, — сказала Анна и подняла на отца изумленные черные глаза, — оттого, что я принуждена буду остаться только съ работой… на этого профессора… съ однимъ этимъ уродскимъ переводомъ уродливой книги, надъ которой я измучилась… Я не спеціалистка… Оттого, — выразительно добавила она, — что я тогда не ручаюсь за собственное существованіе.

— Анна, зачѣмъ такъ рѣзко выражаться? — замѣтилъ Савва, а губы его задергала въ углахъ судорога, появлявшаяся каждый разъ, когда ему приходилось говорить со своими братьями и сестрами.

— Зачѣмъ? — перенесла Анна на брата свои сверкающіе холоднымъ огнемъ глаза, въ которыхъ загорѣлось раздраженіе. — Затѣмъ, что я не желаю своимъ существованіемъ мѣшать кому бы ни было, какъ хочу, чтобы не мѣшали мнѣ. Я желаю, чтобы въ моей жизни былъ смыслъ, — отчетливо подчеркнула она послѣднюю фразу.

— Но ты можешь, наконецъ, опять въ деревню… во мнѣ… Что-жь банкиры? Господь съ ними! Какъ будто безъ банкировъ нѣтъ ужь и смысла въ жизни? — съ искренней наивностью спросилъ старикъ Кремлевъ.

— Благодарю васъ, — проговорила Анна, тщательно отряхни съ колѣнъ крошки хлѣба, и встала.

— Ты куда же? — крикнулъ старикъ.

— Я къ себѣ… Виновата!… Мнѣ нужно отдохнуть.

— Хе, хе, хе! — неестественно засмѣялся старикъ. — Что за народъ нынче!… Вотъ и обидѣлась!.. Чирьи!… Извините… Ей-богу, чирьи… Самые наболѣвшіе, зеленые чирьи… Прошу извинить за сравненіе, — смѣялся старикъ, — но не съумѣю подобрать лучше… Вотъ и Аполлонъ… Конечно, онъ несчастливъ, — печально проговорилъ старикъ, сдвигая сѣдыя брови и замолкая на нѣсколько секундъ. — Да, большое несчастіе, и ему должно простить… Но, все-таки… зачѣмъ такъ?.. "Я, говоритъ, инвалидъ (это въ двадцать-то пять лѣтъ!). Мы, говоритъ, только въ тягость… Это не прежде… Теперь у нихъ у всѣхъ свои дѣла, свои интересы… Гдѣ ужь намъ ихъ стѣснять?… Это, говоритъ, даже совсѣмъ подло… Саввушкѣ едва свою семью прокормить, а ужь гдѣ ему объ насъ, инвалидахъ, заботиться!… Вѣдь, вотъ какъ говорятъ, — прибавилъ старикъ. — Ну, не великое ли это несчастіе, если человѣкъ, уже въ молодыхъ лѣтахъ, доведенъ до того, что поворачивается языкъ выговаривать такія рѣчи?… Ахъ, какое несчастіе! — говорилъ старикъ, сокрушенно покачивая головой.

А Савва все сидѣлъ, опустивъ внизъ свои пушистыя рѣсницы, и нервно игралъ часовымъ ключемъ, между тѣмъ какъ судорожныя подергиванія въ углахъ губъ все усиливались.

— Вотъ и Вуколъ, — продолжалъ старикъ, — вонъ что говоритъ: «Мы всѣ другъ друга любимъ и уважаемъ, и даже христіанскій долгъ предписываетъ… Но, папаша, не буду ли я лишнимъ? Мои убѣжденія… мой образъ жизни… столь расходятся съ общимъ мнѣніемъ…» Ахъ, ахъ, ахъ!.. «Убѣжденіе, образъ мыслей!..» а кровныя-то узы, простыя человѣческія чувства? Инстинктъ-то, инстинктъ-то? Или они уже ничего не говорятъ?… «Свобода отношеній!..» «Не стѣснять другъ друга!..» Позвольте, господа, — разгорячился старикъ. — Свобода — прекрасная вещь и я противъ нея ничего не имѣю… Но любовь, дружба, симпатія, семья, — это несвобода, а стѣсненіе-съ… Основа любви не свобода, а стѣсненіе себя… Извините!… Да-съ, стѣсненіе себя во имя другаго…

— Ну, однако, пойдемте, папа, въ залу, — быстро вставая, сказалъ Савва, — и оставимъ это… Сергѣю не можетъ быть въ этомъ, папа, никакого интереса… Все это дѣлишки, имѣющія смыслъ только для насъ…

— Напротивъ… Хе, хе, хе! — засмѣялся старикъ, деликатно дотрогиваясь рукой до плеча Русанова. — Я, признаюсь, думаю, что все это можетъ имѣть значеніе и въ общемъ смыслѣ… Извините, я думаю, всѣ мы грѣшны одними грѣшками… Такъ ли-съ?

— Пожалуй, что вѣрно, — задумчиво отвѣчала Русановъ, какъ будто припоминая что-то недавнее, какой-то новый рядъ впечатлѣній, значеніе которыхъ онъ не умѣлъ уяснить себѣ раньше. — Мы жаждемъ свободы для братства, а въ концѣ находимъ одиночество… Это одинъ изъ жестокихъ житейскихъ парадоксовъ…

Эта мысль въ послѣднее время какъ-то гнетуще занимала Русанова и, высказавъ ее, онъ даже покраснѣлъ, какъ будто уличивъ себя въ ренегатствѣ, и чтобъ успокоить себя, взглянулъ на Савву. Но Савва, въ свою очередь, при послѣднихъ словахъ Русанова, съ недовѣрчивымъ изумленіемъ посмотрѣлъ мелькомъ на него и затѣмъ, взглянувъ на часы, сказалъ: «А читали вы сегодня газеты?.. Знаете, папа…» И Савва торопливо заговорилъ о политикѣ, какъ будто спѣша перебрать всѣ газетныя новости. Для Русанова было очевидно, что какъ Савва ни старался, повидимому, горячо говорить о литературѣ, церкви, школѣ, — все это было для него чѣмъ-то далекимъ, постороннимъ, потерявшимъ «вкусъ». И въ политикѣ наиболѣе искренно и непосредственно заинтересованнымъ оказался старый Кремлевъ. Онъ опять, махая руками, пустился развивать свою «органическую теорію», съ признаніемъ «права на участіе въ жизни женъ, дочерей, дядьевъ, шабровъ…»

— Все это старая исторія, — сказалъ Савва. — Всѣ эти ваши «органическіе элементы» достаточно, кажется, очень даже внушительно испробованы… Опытъ…

— Въ чемъ опытъ, сударь, въ чемъ? — перебилъ старикъ, поднося свое улыбающеся лицо къ лицу сына. — Опыты бываютъ разные… Можно дѣйствительно сдѣлать опытъ, а можно просто пальцы только обжечь и принять отъ личной боли (несомнѣнной, несомнѣнной!) свои ощущенія за истинный результатъ опыта.

— Впрочемъ, Богъ съ вами, — сказалъ Савва и махнулъ рукой. — Мы ужь отрѣзанные ломти…

— Теперь ужь, молъ, дѣло вамъ, старикамъ, а наше, молъ, дѣло отжитое!… Хе, хе, хе!… Такъ, что ли… вы нынче говорите? Не какъ прежде?… Ахъ вы, инвалиды, инвалиды! — добродушно смѣялся старикъ и вдругъ, что-то вспомнивъ, вышелъ.

— Нда-а, — протянулъ, вздохнувъ, Савва и весь какъ-то заметался, когда вышелъ отецъ, какъ будто онъ оставилъ его совершенно безпомощнымъ, съ глазу на глазъ со злѣйшимъ врагомъ.

Онъ не зналъ, объ чемъ заговорить съ Русановымъ, и сидѣлъ, опустивъ голову внизъ и нервно раскачивая одну ногу. Русановъ тоже не зналъ, что сказать.

— А много у тебя дѣтей? — вдругъ спросилъ онъ, чувствуя всю неумѣстность этого вопроса.

— Да… есть… много… А что? — быстро переспросилъ Савва, поднявъ на Русанова пытливый и почти непріязненный взглядъ.

— Нѣтъ, я такъ, — смутился Русановъ, и чтобы поправить дѣло, спросилъ о новой книжкѣ либеральнаго направленія, принесенной Саввой и, очевидно, только что купленной. — Ты, попрежнему, еще сохранилъ страсть къ новымъ книжкамъ?

— Да… изрѣдка покупаю… А что?.. Ты, однако, зачѣмъ это спрашиваешь? Или ты думаешь… — что-то хотѣлъ сказать Савва, прищуривая глаза.

— Право, я ничего не думаю, Савва, — улыбнулся Русановъ.

— Или ты думаешь, что ужь я… Впрочемъ, ты, конечно, правъ, ты имѣешь основаніе, — залепеталъ Савва, какъ стыдливый ребенокъ, себѣ подъ носъ и весь съежился, какъ улитка.

Вдругъ вернулся старикъ Кремлевъ съ озабоченнымъ лицомъ, совершенно непохожимъ на то, съ какимъ все время видѣлъ его Русановъ.

Старикъ подошелъ въ Саввѣ и тихо сказалъ:

— Анна плачетъ.

И на лицѣ старика при этихъ словахъ отразилось такъ много горечи, недоумѣнія и жалости.

Савва молча поднялъ глаза на отца и его пушистыя рѣсницы вдругъ заморгали, судорога задергала углы губъ; онъ вскочилъ и, стараясь спрятать лицо, взглянулъ на часы.

— Ну, пора мнѣ… Извини… Если хочешь, ты побесѣдуй съ отцомъ, — сказалъ онъ, обернувшись, Русанову, но не смотря на него. Русанову показалось, что Савва сейчасъ заплачетъ самъ.

— Я тоже пойду, — сказалъ Русановъ.

— Какъ хочешь… Я къ тебѣ зайду непремѣнно… Ты въ «Карсѣ»? Заходи ко мнѣ… Впрочемъ, какъ видишь, у меня интереснаго мало…

Когда Русановъ разошелся у воротъ съ Саввой, — несмотря ни на увѣреніе старика «всѣхъ сплотить, все округлить», ни на обѣщаніе Саввы зайти къ нему, — онъ чувствовалъ одно… чувствовалъ, какъ страшно и больно «бередить раны другъ другу», когда, опережая тебя, уже вырастаетъ новая жизнь и чутко прислушивается къ біенію твоего пульса…

V.

Дней черезъ пять, въ субботу, вечеромъ, когда у Русанова собрался, по обыкновенію, кружокъ своихъ людей, нынѣ уже небольшой, къ нему пришелъ старикъ Кремлевъ съ Конрадомъ.

Едва старикъ увидалъ мирную группу, собравшуюся, по обыкновенію, за чайнымъ столомъ въ комнатѣ Клеопатры, едва услыхалъ живой и веселый говоръ молодежи, едва уловилъ матерински-внимательное и любовное выраженіе на лицѣ Клеопатрѣ, какъ пришелъ въ неописанный восторгъ.

— Ахъ, какъ я радъ, какъ радъ! — говорилъ онъ, нѣсколько разъ сжимая руки Русанова и сладкими, умильными глазами обводя всѣхъ присутствовавшихъ и каждому любовно улыбаясь. — Право, я самъ не свой становлюсь, когда вижу такое прекрасное общество… Очень пріятно!.. Сударыня! — обратился онъ къ Клеопатрѣ, — вы счастливѣйшая женщина на свѣтѣ!

— О, да… Я была еще счастливѣе недавно! — воскликнула, въ свою очередь, обычнымъ экзальтированнымъ тономъ Клеопатра. — Насъ теперь, къ сожалѣнію, становится все меньше…

— Отчего же, сударыня? Отчего-съ? — спросилъ старикъ такимъ жалобнымъ голосомъ, какъ будто дѣло касалось его семейства.

— Я не знаю… Я боюсь думать объ этомъ, — тихо отвѣчала Клеопатра, опустивъ глаза, въ которыхъ слишкомъ замѣтно отражалось тайное раздраженіе.

— Да, да, да! — заговорилъ грустно старикъ. — Въ жизни много таинственнаго и, — извините, если выражусь по просту, — и совсѣмъ безтолковаго. Какая-то толчея-съ!… Право!… А, между тѣмъ, такъ много слезъ, несчастій, страданій… Впрочемъ, виноватъ! — спохватился Уваръ Капитонычъ, вскакивая и обѣими потными руками пожимая маленькую, сухую руку Клеопатры. — Простите старика!.. Зря болтаю… Здѣсь, и въ особенности здѣсь, среди этой юности, грѣшно говорить такія рѣчи. «Уныніе — великій грѣхъ», сказалъ кто-то. Напротивъ, сударыня, я искренно радъ, что есть еще въ жизни уголки, гдѣ… Что я имѣю удовольствіе быть съ сыномъ среди такого прекраснаго общества!… Сударыня, позвольте надѣяться, что вы приголубите и моего юнца?… Онъ такъ въ этомъ нуждается и, притомъ, онъ самъ такъ желаетъ съ вами сойтись, — понизивъ голосъ, прибавилъ старикъ, — такая, знаете, впечатлительная натура… Я особенно дрожу за него… Послѣдній изъ Кремлевыхъ, послѣдышекъ!

— Будьте увѣрены… Я сама такъ радуюсь всякому новому живому существованію въ нашемъ уголкѣ, — отвѣчала — Клеопатра, всматриваясь сіяющими отъ удовольствія глазами въ юную, бодрую, полную здоровьемъ и свѣжестью красивую фигуру Конрада, съ его темными мелкими кудрями, какъ шапка нависшими надъ высокимъ бѣльемъ лбомъ, съ его черными глазами, такими пытливо-умными и, въ то же время, такими мягкими и задумчивыми (они напоминали нѣсколько глаза Анны).

На эти глаза обратила давно уже вниманіе и еще одна личность, посматривавшая несмѣло изъ-за самовара; то была Агаша, робкая, добрая и беззавѣтно преданная Клеопатрѣ дѣвушка (дочь покойнаго сапожника Королева). Клеопатра представила ее старику Кремлеву съ сыномъ; какъ «самую близкую къ ней душу».

Старикъ и Конрадъ разговорились съ ней, но какъ ни старался старикъ казаться оживленнымъ, Русановъ замѣтилъ, что онъ былъ чѣмъ-то сильно озабоченъ: очевидно, старику тяжело было держать себя въ тонъ съ юной молодежью, несмотря на все желаніе не выказать «унынія».

Русановъ предложилъ ему войти въ его номеръ, оставивъ молодежь на попеченіи Клеопатры. Старикъ поспѣшно согласился. Когда они вошли въ сосѣднюю комнату, Кремлевъ тяжело и устало опустился въ кресло и, склонивъ голову на грудь, молчалъ нѣсколько секундъ.

— Пора къ шабрамъ… домой. — сказалъ онъ, наконецъ, проведя рукой по лицу. — Вотъ пришелъ съ вами проститься.

— Что вы торопитесь?

— Нельзя-съ… Тоже — служба…

— Вы служите все еще?

— Какже-съ! Кто изъ насъ теперь не служитъ?… Я мировой судья… Впрочемъ, какой я судья! Я мировая, какъ насъ тамъ прозываютъ… Хе, хе, хе!… У насъ такъ одинъ почтенный собратъ изъ лабазниковъ подписывался: «почетная мировая судья». Ну, съ тѣхъ поръ и пошло! Да, вѣдь, и у меня, признаться, все больше письмоводитель… Дѣла много, вникнуть надо, а у меня у самого заботы… Семейство, знаете, не малое, хозяйство…

— А какъ ваше хозяйство?

— Какое наше хозяйство! — сокрушенно сказалъ старикъ. — Про наши хозяйства всѣ уши прожужжали… И дѣйствительно — плохо… Не будь я мировой судья, совсѣмъ хоть брось дѣло… а, между тѣмъ, наше помѣстье было большое, да и теперь еще есть надъ чѣмъ потрудиться…

— Что же такъ?

— Объясненія, конечно, давно извѣстны: отсутствіе крѣпостнаго труда… Это вѣрно, но я, все-таки, нѣсколько иначе на это смотрю; по старинѣ. Думаю, что оттого зло, что мы дома перестали жить, «домъ» потеряли… Прежде, — конечно, и крѣпостной трудъ имѣлъ значеніе, — прежде всѣ дома были, за службой и посторонними занятіями не гнались; а коли дома, все нѣтъ-нѣтъ да въ землю смотришь!… да, у насъ было большое помѣстье, и хорошее!… Были лѣса… Ну, сначала дочери повыклевали… Хе, хе, хе!… Вотъ Анна взяла… Конечно, я ничего не говорю: съ ея стороны все это было прекраснымъ, благороднымъ побужденіемъ… У насъ, у Кремневыхъ, это въ роду… А, все-таки, теперь ужь этого куска-то нѣтъ у насъ… Вотъ, онъ у кабатчика у нашего! А славный былъ кусокъ!… Да, но обидно то, что взамѣнъ, вѣдь, и другое-то ничто не уцѣлѣло; все вихремъ словно сдуло: всѣ эти женскіе учительскіе институты, школы съ физическими кабинетами, ясли тамъ эти разныя… Ахъ, Анна, добрая Анна! — вздохнулъ старикъ, опять опуская на грудь голову, и смолкъ.

— Она, видите, вышла замужъ за одного «энергичнаго» разночинца, — началъ опять старикъ, съ особымъ выраженіемъ тайной непріязни подчеркнувъ слово «энергичный». — Такой былъ мужчина съ открытымъ взглядомъ и благородной рѣчью! Ну, онъ сначала велъ у нея разныя финансовыя операціи по осуществленію ея «хорошихъ дѣлъ»… А потомъ, — Богъ его знаетъ! — очень ли онъ ужь этими финансовыми операціями проникся, или раньше-то очень настрадался, бѣдняга (сынъ дьякона сельскаго былъ), только онъ скоро взглянулъ на «хорошія дѣла» Анны скептически и практически… Дѣйствительно, скоро имѣніе было продано, половина денегъ, уложенная на ясли, вмѣстѣ съ этими яслями и погибла, другая… грѣшить не хочу, не знаю… Только Анна скоро разошлась съ мужемъ и съ шестилѣтней дочерью уѣхала въ Петербургъ, учиться; жила безъ средствъ почти, кочевала по меблированнымъ комнатамъ и потеряла дочку уже въ десять лѣтъ… И теперь…

У старика пробѣжала по щекѣ одинокая слеза и застыла въ серебряной бородѣ; онъ стряхнулъ ее носовымъ платкомъ.

— Какое хозяйство! — продолжалъ онъ, помолчавъ. — Хлопотъ иного, я ужь старъ, а ни помощника, ни на смѣну никого нѣтъ… Несмотря на то, что угодья у насъ прекрасныя, а приходится признаться, что и мы ведемъ хозяйство не лучше другихъ… Модестъ вотъ тоже выпросилъ выдѣлъ… Ну, отдали ему. Что-то онъ хотѣлъ съ нимъ сдѣлать (право, такъ и теперь не знаю, что именно, что-то только интеллигентное, вродѣ какъ бы образцовой для мужиковъ деревни… вотъ, вѣдь, что загнулъ!), да такъ и теперь валяется: мужикамъ въ аренду не сдаетъ и самъ не обрабатываетъ…

Старикъ вдругъ остановился, помолчалъ и спросилъ, внимательно смотря въ лицо Русанова:

— Скажите, пожалуйста, вы ничего не знаете о Модестѣ? То-есть, я хочу сказать, не извѣстно вамъ что-нибудь относительно его образа жизни здѣсь?

— Право, я не знаю, — сказалъ, смущаясь, Русановъ. — Слышалъ я здѣсь только, что его считаютъ оригиналомъ, эксцентрикомъ…

— Оригиналомъ! — прошепталъ задумчиво старикъ. — А не слыхали вы, что онъ пьетъ запоемъ? Изъ своихъ, близкихъ по духу и по профессіи, ни съ кѣмъ ни сходится, всѣхъ бѣжитъ, а, между тѣмъ, пьетъ съ какими-то странными личностями, которыхъ самъ не уважаетъ… Со всѣми другими холоденъ, надмененъ… Я слышалъ, при немъ живетъ маленькая дѣвочка на рукахъ швейцарки… А онъ мнѣ ее не показывалъ!… А какъ онъ въ наукѣ?

— Онъ пользуется большой извѣстностью.

— Гм… Странное у него въ ней отношеніе… Я, конечно, мало тутъ что понимаю, но, все-таки, полагалъ, что ученый любитъ свою науку, какъ жену, какъ друга… страстно эдакъ… Третьяго дня собрались мы у Саввы всѣ… Пріѣхалъ и Модестъ (въ каретѣ), забрался въ уголъ (онъ на меня похожъ, только брюнетъ… Да, вѣдь, когда-то и и былъ брюнетъ!… Хе, хе, хе!), да, забрался въ уголъ, сидитъ, ножичекъ вытащилъ изъ кармана и ногти стругаетъ. Спросятъ — отвѣтитъ, взглянетъ словно сонными глазами, улыбнется и опять за ногти. Вотъ я и спрашиваю: «Какъ же ты думаешь, Модестъ? Ты спеціалистъ: есть ли резонъ поступать Конраду именно на естественный факультетъ?» — «Можетъ быть, есть, а, можетъ, и нѣтъ». — «Не лучше ли на медицинскій? Все-таки, спеціальность, прямо ближнему пригодна». — «Что-жь, и на медицинскій хорошо, пожалуй». — «Т.-е. какъ же это, пожалуй? Вѣдь, ты вотъ полюбилъ науку, значитъ…» — «Ничего, говоритъ, не значитъ… Все это — пустяки: призваніе тамъ, „служеніе“ и прочее… Важно одно: талантъ и успѣхъ… Есть они — все твое будетъ вездѣ, нѣтъ — пресмыкайся или отправляйся ad patres… Это ужь какъ кому по вкусу». И это при Конрадѣ!… Я, знаете, чуть ротъ ему не заткнулъ платкомъ.

Старикъ замолкъ.

— Говорятъ… (мнѣ это и Савва подтверждалъ)… Вы не слыхали?… Говорятъ, у него гдѣ-то недалеко отъ Москвы есть собственная дача, и тамъ у него живетъ тигрица, т.-е. не какая-нибудь иносказательная, а въ прямомъ смыслѣ… Тамъ за ней смотрятъ дворецкіе, лакеи… Онъ самъ ѣздитъ туда каждый мѣсяцъ пить съ пріятелями… Тѣ пьютъ, а на самихъ лица нѣтъ, а Модестъ дразнитъ тигрицу (онъ ее гдѣ-то щенкомъ купилъ), начнетъ бороться съ ней…

Старикъ говорилъ объ этомъ, все понижая голосъ, и съ болѣе и болѣе возрастающимъ ужасомъ смотрѣлъ на Русанова, какъ будто тотъ ему объ этомъ разсказывалъ, а не онъ ему.

— Говорятъ, дочь свою и самъ онъ по цѣлымъ мѣсяцамъ не видитъ, не велитъ приводить ее на свою половину… А то ночью пріѣдетъ вдругъ, и прямо къ ней, въ спальню… Сядетъ у ея кроватки и плачетъ по цѣлымъ часамъ… Вы не замѣчаете, что съ Кремлевыми дѣлается что-то неладное? — спросилъ вдругъ старикъ, попрежнему, внимательно смотря въ лицо Русанову, который жадно слушалъ его.

Русановъ смутился, хотѣлъ что-то сказать, но опустилъ глаза и промолчалъ.

— А про Вукола вы ничего не слыхали? Вы не встрѣчались съ нимъ? — опять заговорилъ Кремлевъ.

— Нѣтъ. Я меньше всѣхъ его знаю.

— Милый, добрый такой… Признаюсь, я не ожидалъ… Мнѣ нго больше всѣхъ жалко стало… Я его тоже давно не видалъ… Былъ у него только набѣгомъ… А вотъ третьяго дня, какъ всѣ мы собрались…

Старикъ нервно провелъ по лицу рукой и вздохнулъ, какъ будто воспоминаніе объ этомъ вечерѣ ложилось на него гнетущей тяжестью, изъ-подъ которой онъ не могъ выбиться.

— Вѣдь вотъ, — сказалъ Русановъ, — какъ вы ожидали, съ вашимъ пріѣздомъ снова всѣ собрались вокругъ васъ.

— Да, да, я очень радъ! — заговорилъ поспѣшно Уваръ Капитонычъ. — Все-таки, сошлись на вечерокъ. Хотя не на долго, а сошлись всѣ… И Модестъ, и Вуколъ, и Савва, и Аполлонъ…. да… и Анна… Цѣлая больница! — прибавилъ онъ, засмѣявшись сдержаннымъ, надтреснутымъ смѣхомъ. — Живаго мѣста ни у кого нѣтъ… Признаюсь, я былъ словно на угольяхъ… Того и жду: вдругъ кто-нибудь скажетъ что неосторожное — и все вспыхнетъ! Я ужъ, признаться, порадовался, что Аполлонъ покашлялъ, покашлялъ, поворчалъ что-то про себя и ушелъ… Хорошо, что свое мнѣніе онъ высказалъ мнѣ ужь послѣ, когда я зашелъ къ нему въ комнату: «Нечего сказать! Благодарю, говоритъ, не ожидалъ! Вотъ ужь никакъ не думалъ, что въ такую компанію придется вернуться черезъ семь лѣтъ (онъ только что возвратился: больной, разбитый, нервный, желтый, — желчь, что ли, у него разлилась!). Компанія! Какіе-то ученые безъ страсти къ наукѣ, идеалисты безъ вѣры въ идеалы, народники безъ народа и насѣдки, краснѣющія за цыплятъ… Какая прочная и сильная организація!…» Выпалилъ все это, пожелтѣлъ еще больше и закашлялся.

— А вотъ вы, однако, не зашли къ намъ, на наше семейное собраніе, а обѣщали? — круто оборвалъ свой расказъ старикъ Кремлевъ и вопросительно взглянулъ на Русанова, который опять съ какой-то жадностью, даже удивлявшею его самого, вслушивался въ его разсказъ.

Послѣдній вопросъ какъ будто толкнулъ Русанова.

— Виноватъ, — сказалъ онъ, собираясь съ мыслями. — Я думалъ, что буду лишній, что могу помѣшать…

— А-а, да, да!… Ну. что же? Не будемте мѣшать другъ другу, не будемте мѣшать! — проговорилъ старикъ съ такой глубокой грустью, что Русанову сдѣлалось ужасно жалко его. Но подъ впечатлѣніемъ ли его разсказовъ, которые взволновали самого Русанова, или подъ давленіемъ собственнаго душевнаго настроенія, только у Русанова не нашлось для него словъ утѣшенія.

Старикъ Кремлевъ быстро поднялся съ кресла, встряхнулся, будто сбрасывая тяжелый грузъ, лицо его приняло вдругъ прежнее обычно-ласковое, доброе и заискивающее выраженіе добряка-помѣщика, онъ взялъ въ обѣ руки руку Русанова и сказалъ:

— Ну, оставимъ все это… Только, пожалуйста… Конрада… поберегите моего… Прошу васъ! прошу, какъ отецъ! — проговорилъ онъ, все ближе поднося свое лицо въ лицу Русанова, такъ что послѣдній могъ видѣть, какъ блестѣлй его влажные, полные слезъ глаза.

— Послѣдышекъ! Послѣдній изъ Кремлевыхъ! — продолжалъ старикъ мягкимъ, умоляющимъ, дрожащимъ голосомъ, не выпуская руки Русанова изъ своихъ. — Еслибъ вы знали только, что это за дитя!… Нѣтъ, я даже. не хочу быть пристрастнымъ, какъ отецъ… Вы сами это можете понять… Замѣтили вы его глаза? Это глаза моей бабушки (у Анны такіе же). Моя бабушка когда-то держала масонскую ложу въ Москвѣ, около Мясницкой… Въ Конрадѣ — все лучшее, Кремлевское… Въ тѣхъ, въ другихъ, все это разбросалось… а въ Конрадѣ, какъ въ фокусѣ!.. Все!… Онъ еще такъ юнъ, такъ нѣженъ… Если бы ему окрѣпнуть, только бы окрѣпнуть!…

— Послушайте, еще нѣсколько минутъ… Я болтунъ — и какъ старикъ, и какъ Кремлевъ (это у насъ есть въ роду), и какъ отецъ… Я слишкомъ злоупотребляю вашимъ вниманіемъ… Но еще пять минутъ! Только пять минутъ… на Конрада!

— Пожалуйста… Я очень радъ, — улыбнулся Русановъ.

— Признаться вамъ сказать, — началъ старикъ разсказывать, какъ будто по секрету, взявъ Русанова подъ руку и хода съ нимъ вдоль комнаты, — признаться сказать, я полюбилъ ужасно Конрада уже въ тотъ почти день, когда онъ родился… Не умѣю вамъ объяснить, отчего это… Даже, знаете, я стыдился этой любви… Помилуйте, послѣ столькихъ ребятишекъ, уже почти старикъ — и вдругъ такія нѣжности!… Не знаю, не знаю почему, только (можетъ быть, оттого, что послѣдышекъ, можетъ, за глаза, за весь этотъ Кремлевскій, такъ сказать, обликъ, можетъ, тутъ трепетала родовая жилка: она есть, есть…) я привязался къ нему страстно… Никто мнѣ не доставлялъ столько заботъ. Я самъ разыскалъ для него лучшую женщину въ, нашихъ деревняхъ въ кормилицы, изъ лучшей крестьянской семьи. Чтобы она не скучала, я взялъ ее въ домъ вмѣстѣ съ ея ребенкомъ. Потомъ няня… Няня у него была изъ старыхъ, изъ такихъ, которыя теперь рѣдки… Потомъ онъ росъ… росъ онъ у меня на всемъ божьемъ привольѣ луговъ, полей и лѣсовъ… И въ какое время!… То было счастливѣйшее время въ моей жизни… Ему было тогда уже лѣтъ девять-десять. Значитъ, самыя первыя, прекрасныя впечатлѣнія на немъ отразились… Все тогда вокругъ меня зеленѣло, цвѣло молодое, бодрое, свѣжее… шумное, такое любящее, веселое!… Помните, помните каникулы? Вѣдь, вы къ намъ тогда наѣзжали?

— Да, да… Помню! — какъ-то радостно и восторженно невольно воскликнулъ и самъ Русановъ, словно и на него пахнуло вдругъ изъ-за десятка лѣтъ этой первоначальной свѣжестью.

— Ну, вотъ!… Потомъ я его отдалъ въ гимназію; впрочемъ, я долго воспитывалъ его дома… У меня жили молодые учители, по рекомендаціи старшихъ сыновей… Да-съ, потомъ я отдалъ его въ гимназію… Я, признаюсь, побаивался, отпуская его туда одного… Но мои опасенія скоро разсѣялись: черезъ годъ онъ уже явился такимъ… Какъ вамъ сказать?.. Трудно это опредѣлить… Да вотъ вамъ: когда онъ пріѣзжалъ, прислуга не знала — былъ онъ дома, или нѣтъ. Его комнаты никогда не касалась рука лакея или горничной. Онъ спалъ на жесткомъ войлокѣ, носилъ парусинныя блузы, самъ мелъ свою комнату, безъ стыда и жеманства, самъ чистилъ свои сапоги и одежду, самъ запрягалъ или сѣдлалъ лошадь… Деликатный, мягкій и серьезный со всѣми, онъ, признаюсь, даже тревожилъ меня своею впечатлительностью… а въ особенности тѣмъ, что очень, очень рѣдко высказывался… Все что-то онъ копилъ, копилъ въ своей душѣ, какъ драгоцѣнный кладъ… Занимался онъ упорно. Уроки ему давались трудно, въ особенности языки… И онъ съ ужаснымъ упорствомъ проходилъ этотъ искусъ, безъ слова жалобы, почти съ равнодушіемъ, какъ что-то неизбѣжное для чего-то тамъ… впереди… Да… А что тамъ? — остановился старикъ, упорно смотря въ лицо Русанова, и замолчалъ.

— Ну, все равно… Не будемъ пророками… Мы такъ всѣ изболѣли, что склонны принимать свои личныя ощущенія за непреложныя истины… А гдѣ тотъ, кто осмѣлится сказать, что онъ знаетъ истину? Такъ ли?

Русановъ молчалъ.

— Прошу васъ объ одномъ: больше живости, свѣта… Больше живости… Повеселѣе… Вотъ! Поддерживайте этотъ огонекъ, который горитъ у васъ, тамъ, — показалъ онъ по направленію къ комнатѣ Клеопатры. — Объ одномъ прошу: не разбивайте этого свѣтлаго у Конрада, во что бы онъ ни вѣрилъ… все одно… Но только бы искренно, только бы не уныніе, не отчаяніе. Прошу васъ, прошу! — опять крѣпко жалъ старикъ руку Русанова со слезами на глазахъ.

VI.

Русановъ былъ взволнованъ.

Вдругъ все, что еще недавно было такъ мучительно пережито, передумано и перечувствовано; все, что онъ только что въ такой жесткой и безжалостной формѣ излилъ въ письмахъ къ своему старому пріятелю, — все это вдругъ снова налегло на его душу, и стало ему и больно, и страшно… Вѣра!… Но гдѣ слова для ея выраженія? Гдѣ музыка души, которая прежде вдохновляла его рѣчи? Гдѣ пламень, который зажигалъ кровь, вливалъ энергію въ мышцы, страсть въ сердце, отвагу въ душу? Слова… слова остались тѣ же, но вѣяли холодомъ, безжизненностью; музыка смолкала и отдавались на глубинѣ души только чуть внятные, отдаленные какъ будто, мучительно-жгучіе скорбные аккорды; пламень погасалъ, чуть мигая неровными, порывистыми вспышками… Зачѣмъ же опять и еще? Зачѣмъ эти встрѣчи?

Такъ думалъ Русановъ въ эту ночь, проводивъ старика Кремлева съ сыномъ. Безнадежный, мрачный пессимизмъ охватывалъ его своимъ холоднымъ дыханіемъ все больше и больше. Онъ чувствовалъ, какъ подъ этимъ всезамораживающимъ дыханіемъ подгибались его колѣна, ноги переставали держать его. апатія и вялость прокрадывались во всѣ жилы, пульсъ переставалъ биться и все медленнѣе, лѣнивѣе работала въ головѣ мысль…

И, какъ старикъ Кремлевъ, онъ, измученный и угнетенный, безсильно опустился въ кресло.

— Serge! вы еще не ложились? Можно къ вамъ войти? — спросила Клеопатра за дверью.

— Нѣтъ еще, входите, — тихо вздохнувъ, отвѣчалъ Русановъ, чувствуя, что онъ не въ силахъ подняться.

Клеопатра вошла въ его маленькій, полуосвѣщенный лампой съ зеленымъ абажуромъ номеръ и сѣла возлѣ него, не замѣчая его настроенія, сама вся погруженная въ міръ собственныхъ мыслей.

— Serge, — заговорила она, — вы хорошо знаете этого юношу, Конрада?

Русановъ поднялъ на Клеопатру глаза и его поразило сильно ея взволнованное лицо.

— Нѣтъ. Я уже говорилъ вамъ, что встрѣтилъ его въ первый разъ на улицѣ, съ отцомъ… А что?

— Онъ произвелъ на меня странное… поразительное впечатлѣніе… Знаете что? Я страстно полюбила его, какъ никогда еще никого не любила въ жизни, какъ не любила бы, можетъ быть, своего сына, если бы онъ не былъ Конрадъ. — Проговорила все это Клеопатра быстро, опустивъ глаза, въ сильномъ волненіи.

— Его взглядъ, — продолжала она, — его взглядъ… этихъ черныхъ глазъ… рветъ мнѣ сердце… Я чувствую, что при одномъ воспоминаніи я испытываю смущеніе… Знаете, Sérge, мнѣ кажется… у меня засѣла неотвязная мысль, что этотъ загадочный юноша внесетъ въ мою жизнь что-нибудь чрезвычайное… А замѣтили вы что-нибудь въ Агашѣ? Впрочемъ, онъ произвелъ на всю нашу молодежь, кажется, сильное впечатлѣніе… Этотъ взглядъ — безмолвный, проницательный и невыразимо грустный… Это — ужасный взглядъ! Serge, намъ надо беречь его и лелѣять, какъ хрусталь…

— Да, да! — воскликнулъ порывисто Русановъ, вскакивая съ кресла, какъ будто поднятый электрическимъ ударомъ. Ему вспомнился этотъ Конрадъ, когда онъ встрѣтилъ его въ первый разъ, припомнилось это робкое уваженіе къ нему, Русанову, ко всѣмъ имъ, этимъ людямъ стараго поведенія, которое, казалось, проникало все существо его, припомнилась эта страстная жажда услыхать отъ нихъ рѣшающее слово, и эта твердая, дѣтская вѣра, что это рѣшающее слово есть у нихъ, есть, потому что они — соль земли, и эта робкая еще, колеблющаяся, но упорная рѣшимость слѣдовать за ними.

VII.

Прошло около трехъ мѣсяцевъ. Конрадъ продолжалъ навѣшать Русанова; но въ послѣднее время эти визиты стали рѣже и короче. Русановъ и Клеопатра замѣчали, что все увеличивающаяся грусть Конрада стада перемежаться припадками какой-то нервной раздражительности. Въ его взглядѣ исчезала прежняя мягкость и та добрая, ровная увѣренность и стойкость, которыя такъ прежде ярко свѣтились въ немъ. Усилія Русанова и Клеопатры по возможности разсѣять сгущавшуюся надъ душой Конрада тучу оставались все менѣе и менѣе успѣшны.

Русановъ и Клеопатра, наконецъ, съ какой-то неопредѣленной боязнью стали слѣдить за Конрадомъ. Русановъ нѣсколько разъ навѣстилъ даже Савву. Повидимому, въ семьѣ Саввы дѣла не измѣнились къ лучшему. Напротивъ, Анна, послѣ крушеніи конторы, нашла себѣ новое мѣсто съ еще меньшимъ вознагражденіемъ, а, между тѣмъ, болѣе тяжелое. Она хирѣла и замораживалась на глазахъ у всѣхъ съ каждымъ часомъ. Между тѣмъ, семья Саввы увеличилась еще, — вслѣдствіе чего Аполлонъ ушелъ отъ него окончательно, жилъ въ невозможной каморкѣ гдѣ-то безъ всякихъ занятій, и почти умиралъ съ добровольнаго голода. Понятно, что при такихъ условіяхъ Русановъ, заикнувшись поговорить съ Саввой о Конрадѣ, услыхалъ въ отвѣтъ только мрачную фразу: «Да, надъ Кремлевыми тяготѣетъ рокъ…», причемъ Савва чуть не разрыдался.

Тревога Русанова и Клеопатры усиливалась, кромѣ того, опасеніями не за одного Конрада, а и за Агашу, которая, очевидно, находилась подъ сильнымъ вліяніемъ Конрада, и подъ страннымъ вліяніемъ: она походила на птицу, все больше и больше запутывавшуюся въ сѣть, изъ которой съ испугомъ и безсильно старалась выбиться.

Агаша была взята Клеопатрой и Русановымъ къ себѣ въ Москву, вмѣстѣ съ братомъ, когда ей было уже пятнадцать лѣтъ, взята прямо изъ деревни, изъ каморки сапожника Степана Тимофеича Королева. Теперь ей было двадцать лѣтъ слишкомъ. Это была дѣвушка полная, бѣлокурая, съ длинной и толстой бѣлой косой, какія бываютъ только у дѣвушекъ изъ народа. И какъ дѣвушки изъ народа, она, едва попала въ сравнительно болѣе благопріятныя условія жизни, тотчасъ распустилась, «какъ маковъ цвѣтъ», что ее немножко даже смущало: смущали слишкомъ полныя и розовыя щеки, смущали черезъ-чуръ упругія руки, грудь и ноги. Лицо ея не было красиво, но было миловидно, какъ вообще лица простыхъ русскихъ дѣвушекъ, миловидно дѣтски-простымъ, искреннимъ и наивнымъ отраженіемъ ихъ несложной душевной жизни. И душа ея также привольно и свободно распускалась въ новой жизни. Новая обстановка устранила отъ нее даже тотъ рядъ впечатлѣній, которыя она испытывала у отца: грустное сознаніе бѣдности, мелочныхъ обидъ за отца, за мать, за братьевъ и сестеръ. Всего этого уже не было, но не было и мучительныхъ пытокъ сознанія отъ новыхъ впечатлѣній, въ которыхъ изнывали ея воспитатели и которыя она, если и понимала, то разсудочно только. Но за то въ ней развилась одна черта, которую невозможно было искоренить даже въ теченіе пяти лѣтъ: добрая, тихая, любящая, она, тѣмъ не менѣе, постоянно была въ какомъ-то испугѣ и почти невозможно было вызвать ее на откровенность. Это не была замкнутость, а просто непонятная боязнь, растерянность. И она предпочитала лучше молчать, чѣмъ говорить. Несмотря на пятилѣтнее пребываніе въ новыхъ условіяхъ, она жила среди нихъ какъ-то ощупью, съ боязливымъ недоумѣніемъ. Всего годъ, какъ Клеопатра устроила ее младшей помощницей учительницы въ одной частной школѣ, но жила она вмѣстѣ съ Клеопатрой.

Однажды, не задолго до Рождества, Русанову пришлось проходить по одному очень отдаленному бульвару, какъ вдругъ онъ замѣтилъ на одной изъ скамеекъ Конрада и Агашу. Чтобы не смутить ихъ, онъ повернулъ съ бульвара на панель и прошелъ мимо незамѣченнымъ. Агаша въ этотъ день вернулась позднѣе обыкновеннаго и ничего не сказала. Очевидно, это свиданіе ихъ было не первымъ. Русановъ только еще яснѣе замѣтилъ, что Агаша стала грустнѣе, серьезнѣе, а ея испуганность и растерянность приняли уже слишкомъ рѣзкій характеръ; въ ея взглядѣ иногда было столько недоумѣвающаго ужаса, что Русановъ рѣшился даже переговорить съ Клеопатрой, тѣмъ болѣе, что если это были первыя вспышки молодой страсти, то онѣ были черезъ-чуръ странны.

Черезъ день послѣ этого у Русанова былъ обычный вечеръ. Пришелъ братъ Агаши, Никаша, кончавшій курсъ въ одной ремесленной школѣ, пришли и другіе изъ молодежи. Пришелъ и Конрадъ. Но сегодня онъ былъ грустнѣе обыкновеннаго и, притомъ, во всемъ немъ сказывалось что-то неестественно-развязное; глаза у него горѣли и растерянно скользили какъ-то съ предмета на предметъ. Русановъ замѣтилъ, что то же настроеніе тотчасъ передалось и Агашѣ, едва появился Конрадъ. Онъ неоднократно, мелькомъ, взглядывалъ на Агашу нѣсколько вызывающимъ взглядомъ; но она, словно въ испугѣ, избѣгала этого взгляда.

У Конрада былъ прекрасный, хотя и слабый, и необработанный, баритонъ. Онъ любилъ пѣть, и Русановъ нерѣдко упрашивалъ его на вечерахъ спѣть ту или другую пѣсню, которыя ему особенно удавались. Иногда онъ разучивалъ новыя, особенно ему понравившіяся, пьесы, самъ подбирая мотивы.

Русановъ попросилъ его спѣть и сегодня, чтобы разсѣять его, такъ какъ послѣ пѣнія Конрадъ обыкновенно дѣлался веселѣе и довольнѣе.

Конрадъ не отказался и сегодня.

— Я вотъ уже два дня настойчиво разучиваю одну вещицу, которую вычиталъ у Гёте и которая мнѣ очень понравилась… Не знаю, удастся ли…

Онъ, по обыкновенію, всталъ позади стула, оперся руками на его спинку и, нѣсколько раскачиваясь корпусомъ и опустивъ внизъ глаза, пропѣлъ какъ-то особенно мягко и задушевно, хотя во многихъ мѣстахъ фальшиво и неудачно:

Одежды бѣлой не снимайте

Съ меня. Пристала мнѣ она…

Съ земли прекрасной скоро, знайте,

Въ могилу я сойти должна.

Но день придетъ, — я скоро вѣжды

Свои открою, наконецъ!

Покину свѣтлыя одежды,

Покину поясъ и вѣнецъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я бѣдъ не знала, но скорбѣла

И буду вѣкъ душой скорбѣть.

Я слишкомъ рано постарѣла:

Хочу навѣкъ помолодѣть!

Конрадъ какъ-то оборвалъ послѣдній стихъ и замолчалъ, но остался на прежнемъ мѣстѣ, опустивъ смущенно глаза и разсѣянно и нервно перебирая пальцами по спинкѣ стула. Ждали ли всѣ, что Конрадъ еще будетъ пѣть, или подъ впечатлѣніемъ только что пропѣтаго, всѣ молчали довольно долго. Повидимому, и это молчаніе, и самое настроеніе, вызванное пѣснью, подѣйствовало на Русанова какъ-то раздражающе. Онъ поднялся и, нервно взбивъ волосы на головѣ, прошелъ нѣсколько разъ вдоль комнаты, какъ будто что-то обдумывая, и потомъ заговорилъ, не обращаясь лично ни къ кому, какъ это часто съ нимъ случалось, — заговорилъ на тему о «вмѣненіи». Эта тема играетъ немаловажную роль въ психопессимизмѣ и она особенно занимала Русанова въ послѣднее время. На эту же тему отчасти намекало и гётевское стихотвореніе.

Русановъ сталъ говорить; какъ и всегда, онъ говорилъ просто, безъ всякой вычурности, не стараясь подбирать эффектныя фразы, жесты и округлять періоды; какъ и всегда, путался часто, иногда долго подъискивая выраженія, и, какъ всегда, рѣчь его, прежде всего, отличалась искренностью, которая и подкупала въ его пользу даже тогда, когда онъ самъ смутно сомнѣвался въ справедливости своихъ положеній. За послѣднее время, впрочемъ, въ его рѣчь вкрадывалась все чаще и чаще невольная раздражительность, неопредѣленная и непонятная для него самого.

Русановъ въ послѣднее время сильно согнулся и постарѣлъ. Въ его жидкія, сухія, какъ сѣно, но все еще длинныя кудри пробивалась сѣдина; борода тоже порѣдѣла. На лицѣ появились, какія-то судорожныя подергиванія, сильно увеличивавшія его раздражительность.

Тѣмъ не менѣе, сегодня онъ увлекся, казалось, попрежнему, такъ что Клеопатра Павловна, и та съ пріятнымъ и восторженнымъ изумленіемъ слушала, его. Русановъ говорилъ долго, въ особенности горячо возставалъ противъ пессимистическаго міровоззрѣнія, которое такъ губитъ нашу интеллигенцію, но только его протестъ противъ пессимизма звучалъ слишкомъ уже сердечною мягкостью, какъ будто онъ былъ ему слишкомъ близокъ и какъ будто онъ боялся слишкомъ больно коснуться чего-то. Но ему самому и Клеопатрѣ казалось, что въ его рѣчи игралъ, такой восторженный идеализмъ, какого они даже не ожидали.

Русановъ еще говорилъ, когда Конрадъ тихо поднялся и сталъ, искать свою шляпу. Русановъ пріостановился и присѣлъ рядомъ съ Клеопатрой, когда Конрадъ подошелъ къ нимъ проститься. Онъ былъ взволнованъ; глаза его горѣли и блуждали еще больше. То настроеніе непонятной тревоги, съ которой онъ пришелъ къ нимъ, стало еще замѣтнѣе.

— Простите меня, я не могу… больше, — сказалъ Конрадъ, подавая руку Клеопатрѣ.

— Вамъ не понравилось, что говорилъ Serge? — спросила она. шутя.

— О, напротивъ!… Это все такъ хорошо! — горячо возразилъ Конрадъ и, въ то же время, остановилъ свой блуждающій взглядъ на ней и Русановѣ.

То былъ взглядъ такого скорбнаго унынія, любви и недовѣрія, жалобы и отчаянія, что Русановъ почувствовалъ, какъ этотъ взглядъ угнеталъ его и что ужь онъ больше не произнесетъ ни слова такъ, какъ онъ говорилъ раньше. Настроеніе ли самого Русанова подсказывало ему, или въ самомъ взглядѣ Конрада слишкомъ ясно свѣтилось это, только Русанову и Клеопатрѣ казалось, что онъ читалъ въ ихъ сердцахъ и говорилъ: «О, добрые, хорошіе люди! Прекрасны ваши рѣчи, но онѣ облиты кровью… Я уже чую часъ, когда разразится надъ вами послѣдній ударъ и вы смолкнете совсѣмъ. Вѣдь, вы — живое противорѣчіе вашихъ словъ, ваша судьба опровергаетъ васъ: безсильному нѣтъ въ жизни мѣста…»

— Вы сегодня особенно взволнованы. Что съ вами? — спросилъ его тихо Русановъ, отводя подъ руку въ сторону.

— Я не знаю… Но я… Анна умираетъ, — отвѣчалъ порывисто Конрадъ. — Это я въ честь ея разучилъ пѣсню, — прибавилъ онъ, грустно улыбнувшись.

— Что съ ней?

— Вѣроятно, простудилась, — пробормоталъ онъ невнятно и быстро подошелъ къ Агашѣ, особенно крѣпко и вызывающе пожалъ ей руку и вышелъ. И Русановъ, и Клеопатра не могли не замѣтить, какъ поблѣднѣла Агаша и съ какимъ молчаливымъ испугомъ смотрѣла она вслѣдъ Конрада.

Никаша, коренастый юноша, съ широкимъ, бѣлесоватымъ и некрасивымъ плебейскимъ лицомъ, съ нѣсколько вызывающимъ взглядомъ человѣка, который полонъ сознаніемъ каждаго завоеваннаго шага въ жизни, хотя бы онъ не шелъ еще дальше однобортнаго школьнаго вицмундира съ мѣдными пуговицами, уже давно подергивалъ нервно плечомъ во все время, пока Конрадъ объяснялся съ Русановымъ.

— Не нравится мнѣ этотъ баринъ, — выговорилъ, наконецъ, онъ съ плохо скрытой непріязнью, когда Конрадъ ушелъ. — Жеманство одно…

— Отчего вы, Никаша, всегда нападаете на Конрада? Онъ славный юноша, — замѣтилъ Русановъ.

— Можетъ быть,. — проворчалъ Никаша съ утрированнымъ пренебреженіемъ. — Только мнѣ кажется, это — актеры, а не простые люди… Для нихъ личный успѣхъ или неуспѣхъ, личныя ощущенія — все… Они въѣлись въ нихъ… Ради нихъ они, пожалуй, готовы весь народъ.поставить на карту, если это нужно, чтобы доказать, какъ они страдаютъ, бѣдные… Чего народъ! Они весь міръ порѣшатъ! Ка-акже! На нихъ, вѣдь, міръ клиномъ сошелся!

— Нѣтъ, Никаша… Вы несправедливы… Нѣтъ! Я этого не ожидалъ отъ васъ, — съ неудовольствіемъ сказалъ Русановъ.

Это явное неудовольствіе кольнуло Никашу.

— Не знаю, можетъ быть… Вы послушали бы, что онъ про васъ говоритъ, — сказалъ Никаша раздраженно и покраснѣлъ отъ внутренняго сознанія гадливости произнесенной имъ фразы, но онъ не въ силахъ былъ удержаться. — Это эгоисты и больше ничего! — заключилъ онъ съ упорствомъ раздраженной ревности.

Русановъ былъ очень недоволенъ и нервная судорога постоянно дергала его щеку и придавала непріятное выраженіе его обыкновенно мягкому и симпатичному лицу. Эта судорога еще больше раздражила его. Онъ окончательно замолчалъ.

Вообще вечеръ былъ испорченъ и скоро всѣ разошлись. Агаша становилась все страннѣе; ей, очевидно, было не по себѣ, и она постоянно пугливо взглядывала на Клеопатру, когда та смотрѣла на нее. Одинъ разъ она уже надѣла было шапочку, собираясь идти, но потомъ опять сняла и осталась.

— Агаша, что съ вами? — спросила Клеопатра.

— Ничего, Клеопатра Павловна, — быстро отвѣтила Агаша, опять пугливо взглянувъ на нее.

— Какъ ничего? Вы сами не въ себѣ… Скажите мнѣ, голубушка, если можете…

— Право, я не знаю… Я сама не понимаю…

— Чего вы не понимаете?

— Право… Я не знаю… Мнѣ такъ страшно какъ-то… — говорила Агаша и во всѣ глаза съ такимъ наивнымъ выраженіемъ недоумѣнія смотрѣла на Клеопатру, что послѣдняя ни на секунду не сомнѣвалась въ ея искренности, но не сомнѣвалась также и въ томъ, что она ей не въ состояніи ничего объяснить.

— Съ вами говорилъ Конрадъ? — спросилъ она.

— Да, говорилъ… Онъ много говорилъ мнѣ.

— Не сказалъ онъ вамъ чего-нибудь особеннаго?

— Нѣтъ, онъ такъ много говорилъ… Только я не могу всего передать… Говорилъ о своихъ братьяхъ и сестрахъ… О своей жизни…. Только я не понимаю…. Такъ, мнѣ страшно какъ-то…

— Агаша, вы любите его? — тихо спросила Клеопатра, взявъ ее за руку.

— Нѣтъ… Да… Право, я ничего не понимаю, — въ испугѣ вскочила Агаша.

— Ну, простите меня, дитя мое, что я васъ словно допрашиваю, — сказала Клеопатра, цѣлуя ее. — Но вы сами такъ безпокоитесь. Ложитесь, милая, и усните.

Агаша, дѣйствительно, скоро раздѣлась и легла, съ тѣмъ же ребяческимъ испугомъ совсѣмъ закутавшись въ одѣяло, какъ будто она думала, что уже тутъ никто больше не побезпокоитъ ея и пугать не будетъ.

«Господи, помилуй меня!. Господи, помилуй!» — прошептала она, не отдавая себѣ отчета, какъ нѣкогда шептала въ деревенской хибаркѣ, залѣзая на полати подъ старый отцовскій тулупъ.

VIII.

Между тѣмъ, Русановъ долго еще ходилъ по своему номеру, мрачно передумывая свои думы все о томъ же «процессѣ жизни», который не давалъ забыться на минуту, не давалъ укрыться отъ себя никуда. Онъ видѣлъ, что этотъ «процессъ жизни» врывался даже въ ихъ мирный уголокъ и налагалъ свою тяжелую печать на самыя завѣтныя упованія. Русановъ никакъ не ожидалъ, чтобы въ Никашѣ могло сказаться такъ много затаенной вражды къ тѣмъ, которые по убѣжденію были всѣ такіе же «хорошіе люди», какъ и онъ. Русановъ сильно былъ раздосадованъ Никашей въ этотъ вечеръ, и внутренно краснѣлъ отъ негодованія каждый разъ, когда вспоминалъ о немъ. Русановъ чувствовалъ, что на душѣ его становилось все мрачнѣе и мрачнѣе. Чтобы нѣсколько разсѣяться и освѣжиться, онъ вышелъ на улицу, хотя было уже около часа ночи.

Тихая, зимняя, безмолвная ночь лежала надъ Москвой, одна изъ тѣхъ морозныхъ, свѣжихъ и ядреныхъ ночей, которыя дѣлаютъ суровую зиму такой обаятельной для русскаго. Темное небо, сплошь усѣянное миріадами звѣздъ, перепоясанное бѣлымъ звѣзднымъ поясомъ Млечнаго Пути, какъ будто уходило все дальше и дальше отъ земли въ темную надзвѣздную бездну. Воздухъ былъ чистъ, прозраченъ и какъ-то жгучъ; блестящая мелкая изморозь искрилась около фонарей. Заиндивѣлыя деревья Тверскаго бульвара недвижно стояли въ глубокомъ снѣ. Пешеходовъ почти не было уже. Только не вдалекѣ поскрипывали по жесткому снѣгу шаги уныло и медленно ходившаго городоваго да изрѣдка сбоку провизжатъ полозья саней съ заиндевѣлой лошаденкой и согнувшимися отъ холода Ванькой и сѣдокомъ.

Когда Русановъ подошелъ къ памятнику Пушкина, онъ чувствовалъ себя уже не только бодрымъ, но даже повеселѣвшимъ. Онъ какъ-то обрадовался этому новому настроенію. Увидавъ огни на углу въ гостинницѣ, исключительно посѣщаемой запоздавшими кутилами и студентами и гдѣ ему самому иногда приходилось выпивать съ тѣми же студентами, онъ повернулъ въ ней. У крыльца стояли два извощика, поджидавшіе «счастливаго» сѣдока. Въ гостинницѣ народу было, видимо, не много. Въ первой залѣ сидѣлъ только какой-то мрачный господинъ съ большими усами и бритымъ подбородкомъ и лѣниво и сонно пилъ стаканъ за стаканомъ пива. Русановъ спросилъ тоже пива и помѣстился въ этой же залѣ, гдѣ, повидимому, все дремало: дремали полу-погашенные канделябры, дремали половые, дремалъ буфетчикъ и даже жиденькія поджарыя пальмы, стоявшія въ углахъ въ зеленыхъ кадушкахъ. За то въ сосѣднемъ залѣ шелъ оживленный говоръ: кто-то спорилъ, кто-то смѣялся, кто-то дребезжалъ стаканами и бутылками. Русановъ долго не могъ, да и не хотѣлъ особенно разобрать, о чемъ шла рѣчь въ веселой компаніи, какъ вдругъ раздался тонкій, рѣзкій, почти визгливый голосъ, покрывшій собою всѣ прочіе голоса, которые скоро всѣ смолкли совсѣмъ.

— Я говорю-съ, — кричалъ визгливый господинъ, видимо, даже силясь перекричать всѣхъ, — я говорю-съ, что болѣе печальнаго положенія трудно себѣ вообразить-съ, когда мальчики, у которыхъ, съ позволенія сказать, молоко на губахъ не обсохло-съ. принимаются рѣшать міровые вопросы-съ… Какъ вамъ угодно-съ: я всегда это говорилъ и говорю-съ!… Мальчишка-съ, не выдержавъ экзамена или поссорившись съ инспекторомъ, у насъ считаетъ себя въ правѣ щеголять пессимизмомъ, третируетъ en canaille восьмидесяти-милліонный народъ, объ которомъ онъ даже по географіи порядочныхъ свѣдѣній не имѣетъ-съ… А позвольте узнать, что выходитъ изъ этихъ мальчиковъ въ тридцать лѣтъ-съ? Какое общество?… Въ тридцать лѣтъ, когда собственно человѣкъ и долженъ былъ бы представить изъ себя умственную и нравственную силу-съ, когда… однимъ словомъ-съ, мы вмѣсто того видимъ-съ цѣлые легіоны байбаковъ-господчиковъ, оскорбленныхъ якобы героевъ, которые заражаютъ воздухъ безнадежнымъ нытьемъ… Они даже-съ не въ состояніи помочь сами себѣ, лучшимъ изъ своихъ-съ, которые гибнутъ, съ женами и дѣтьми, на ихъ глазахъ-съ отъ позорной нужды-съ… Постыдитесь! Очнитесь! Настоящіе пессимисты умѣли, по крайней мѣрѣ-съ, умирать! — закончилъ ораторъ даже съ визгомъ, обращаясь къ кому-то.

«Пожалуй, онъ былъ бы правъ, еслибъ…» — подумалъ было про себя Русановъ, отпивая глотокъ, какъ вдругъ стаканъ задрожалъ въ его рукѣ.

— Пошелъ вонъ!… Вонъ отсюда, или я расшибу твою тупую, безмозглую, вагнеровскую башку! — вдругъ загремѣлъ звучный, сильный, но еще очень молодой голосъ.

Не было сомнѣнія, это былъ голосъ Конрада.

— Вы сумасшедшій, Кремлевъ! — пропищалъ визгливый голосъ.

— Пошелъ вонъ отсюда, или я тебѣ докажу, что Кремлевы умѣютъ лучше умирать, чѣмъ жить съ такими… ослами!

— Вы пьяны… Я не хочу имѣть теперь съ вами дѣла. Но вы мнѣ отвѣтите, Кремлевъ, отвѣтите! — провизжалъ низенькій господинъ, тонкій и юркій, въ золотыхъ очкахъ, съ большимъ носомъ, маленькими, мелкими шажками быстро проходя мимо Русанова въ швейцарскую.

Русановъ узналъ въ немъ Зобова, фельетониста одной маленькой московской газеты, постоянно тёршагося среди молодежи.

Половые давно уже повскакали и стояли готовые на всякій случай въ дверяхъ залы.

Русановъ въ волненіи взглянулъ изъ-за нихъ на шумѣвшую группу, которая продолжала ожесточенно спорить. Одни доказывали, что Зобовъ правъ, другіе возражали. Между тѣмъ какъ Конрадъ, весь розовый, пошатываясь съ бутылкой въ одной рукѣ, а другой поддерживая повисшую на его локтѣ молоденькую женщину съ усталыми глазами и блѣдную, стоялъ передъ столомъ и силился, кажется, произнести за что-то тостъ.

— Господа! За единственный… За единственный, господа!… За единственный счастливѣйшій день, господа, какой можетъ быть въ жизни!… Господа, пьемъ! — кричалъ онъ уже осипшимъ, но все еще нѣжнымъ юношескимъ голосомъ.

— Пей, Marie!

Русановъ, сурово надвинувъ брови, быстро подошелъ къ своему столу, наскоро расплатился и вышелъ вонъ.

На утро Русановъ, едва вставъ, тотчасъ же пошелъ къ Саввѣ узнать о Конрадѣ. Оказалось, что Конрадъ не ночевалъ дома уже двѣ ночи. Русановъ ничего не разсказывалъ Саввѣ, только просилъ сказать Конраду, когда онъ вернется, чтобы тотъ непремѣнно зашелъ къ нему. Но Конрадъ не пришелъ въ этотъ день.

На слѣдующее утро, за утреннимъ чаемъ, Русановъ; читавшій газету, вдругъ опустилъ ее и измѣнился въ лицѣ.

— Что съ вами? — спросила изумленная Клеопатра.

Скрывать было невозможно.

— Конрадъ застрѣлился, въ номерѣ, въ гостинницѣ… Но это, можетъ быть, ошибка, — прибавилъ онъ, совершенно увѣренный, что это очень могло быть.

Агаша, слабо вскрикнувъ, вскочила и замерла на мѣстѣ, съ выраженіемъ ужаса къ глазахъ; казалось, испутъ, который не докидалъ ея, достигъ теперь высочайшей степени.

Клеопатра Павловна сначала поблѣднѣла, замерла, даже не вскрикнула, не сняла со стола побѣлѣвшую руку, но потомъ съ ней случилось что-то странное: она взглянула сердитыми, непріязненными глазами сначала на Агашу, потомъ на Русанова и медленно вышла изъ номера.

Русановъ побѣжалъ къ Кремлевымъ. У Саввы дверь была раскрыта на-стежь. Шубы, свалившіяся съ вѣшалки, валялись на полу. Въ залѣ толкался народъ и о чемъ-то, кажется, совершенно безсознательно хлопоталъ. Глашенька суетливо бѣгала изъ комнаты въ комнату, Савва ходилъ изъ угла въ уголъ, не замѣчая сновавшихъ ему подъ ноги дѣтей; тутъ же нянька и кухарка зачѣмъ-то топтались, вздыхая и заставляя дѣтей совершенно безъ толку переходить съ мѣста на мѣсто.

Тутъ были уже и Вуколъ, и Аполлонъ. Вуколъ, высокій и тоненькій мужчина, лѣтъ сорока слишкомъ, въ черномъ сюртукѣ, застегнутомъ на всѣ пуговицы вплоть до шеи, на которой виднѣлся только черный галстухъ, ходилъ медленно и осторожно, какъ будто боясь кого-нибудь побезпокоить, около стола и отъ времени до времени бралъ измятый нумеръ газеты, пробѣгалъ внимательно прискорбное извѣстіе и клалъ опять и начиналъ ходить, погруженный въ глубокое созерцаніе. Его взглядъ, жесты, движенія были мягки, плавны и какъ-то даже излишне-предупредительны. Тѣмъ не менѣе, было замѣтно, что этотъ человѣкъ весь настолько поглащенъ внутреннимъ, совершающимся въ немъ процессомъ, что врядъ ли кто-либо могъ разсчитывать но его откровенность. Вообще, несмотря на утрированную даже мягкость его движеній, голосъ и взгляды, онъ производилъ странное, нѣсколько какъ бы пугающее впечатлѣніе; особенно это было замѣтно по дѣтямъ, которыя, сконфуженно ускользая отъ его ласки, совершенно свободно терлись около мрачнаго дяди Аполлона. А Аполлонъ былъ дѣйствительно мраченъ и какъ-то вызывающе спокоенъ. Онъ сидѣлъ въ креслѣ, бокомъ ко всѣмъ, въ старомъ, измятомъ и долго немытомъ парусинномъ пальто, несмотря на зиму, въ протертыхъ брюкахъ и сильно поношенныхъ штиблетахъ. Длинное, худое лицо его было желто и жестко, сѣрые глаза угрюмо стрѣляли изъ подлобья, но неуловимая иронія, проникавшая все существо его и придававшая лицу его нѣчто дѣтски-вызывающее, значительно смягчала впечатлѣніе отъ его «мрачности». Онъ уже переходилъ на третье мѣсто, скрываясь отъ дѣтей Саввы, и, наконецъ, вскрикнулъ: «Это чортъ знаетъ что! Отъ твоего „божьяго благословенія“ дѣваться некуда! И что за манера держать дѣтей заодно съ серьезными людьми?» Савва и Глашенька переконфузились не на шутку, но, должно быть, въ тонѣ Аполлона звучало такъ мало устрашающаго для дѣтей, что его негодованіе нисколько не помѣшало двоимъ изъ нихъ забраться снова къ нему на колѣни.

— Ну, вотъ, я тебѣ говорилъ, — плаксиво началъ Савва, здороваясь съ Русановымъ, — вотъ и началось съ Кремлевыми.

— Полно!… Вы ничего не знаете о Конрадѣ, что съ нимъ было до этого?

— Ничего.

Русановъ сталъ разсказывать все, что зналъ о настроеніи Конрада за послѣднее время. Слушать разсказъ собрались всѣ чада и домочадцы Саввы. Вуколъ слушалъ стоически-спокойно (было замѣтно даже это его напряженіе), Аполлонъ равнодушно-спокойно. Савва все подергивалъ головой, какъ будто постоянно подтверждалъ, что это именно такъ все и должно было быть и что это ему и заранѣе было извѣстно. Давно уже слушалъ молча и Модестъ, остановившійся въ дверяхъ, въ ильковой шубѣ, съ бояркой и тростью въ рукѣ. Онъ слушалъ, какъ слушаетъ профессоръ на экзаменѣ студента.

Модестъ, — несмотря на то, что онъ былъ старшій изъ братьевъ и что въ черной бородѣ его сильно пробивалась сѣдина, — былъ красивѣе всѣхъ, напоминая Анну. Это была одна изъ тѣхъ физіономій съ печатью блигородной грусти, при видѣ которыхъ невольно думается; «да, этотъ господинъ пережилъ не одинъ любовный романъ!»

— Ну, вотъ, — сказалъ Савва, когда кончилъ Русановъ. — Я тебѣ говорилъ…

Вуколъ ничего не сказалъ.

Но Аполлонъ очень внятно и внушительно произнесъ: «Нечего сказать! Стоило родиться, чтобы доказать столь интересное положеніе! Впрочемъ, мы, Кремлевы, кажется, всѣ изъ кишокъ лѣземъ, чтобы что-то кому-то доказать. И кого это мы благоудивить думаемъ?!»

Модестъ аккуратно переносилъ свои холодно-внимательные глаза съ одного дѣлавшаго замѣчанія на другаго. Наконецъ, онъ обвелъ всѣхъ быстрымъ взглядомъ и спросилъ:

— Однако, гдѣ же онъ теперь?

— На томъ свѣтѣ-съ! — съострилъ Аполлонъ.

— Нѣтъ, т.-е. тѣло…

— Я, право, не знаю, — замѣтилъ хлопотливо и растерянно Савва. — Все это такъ неожиданно… Мы только сами узнали… Вѣдь, это должна полиція, что ли…

— Гдѣ эта гостинница? — спросилъ Модестъ.

Ему сказали.

— Я съѣзжу… Да прошу не говорить Аннѣ, — сказалъ онъ. — Положимъ, она все равно умретъ… но тѣмъ менѣе слѣдуетъ ей интересоваться тѣмъ, что дѣлается на землѣ, — прибавилъ онъ, улыбнулся и ушелъ.

Русановъ взялъ на себя порученіе отправить телеграмму старику Кремлеву.

Во весь этотъ день Клеопатра, видимо, избѣгала встрѣчаться съ Русановымъ и даже не интересовалась, что къ обѣду не пришла Агаша, и они отобѣдали вдвоемъ, молча. Русановъ замѣтилъ, что выраженіе непріязни на ея лицѣ, казалось, такъ и застыло. Наступилъ вечеръ, а Агаша все не приходила; Русановъ начиналъ безпокоиться, когда вдругъ на столикѣ Агаши, въ номерѣ Клеопатры, замѣтилъ запечатанное письмо. Онъ передалъ его Клеопатрѣ. Та прочитала и не сказала ничего. На нее нашелъ нервный столбнякъ. Она, попрежнему, сѣла на диванчикъ и стала смотрѣть неподвижно въ стѣну.

Агаша писала: «Простите меня… Я, ей-Богу, ничего не могу сообразить, что со мной дѣлается. Только мнѣ страшно… Только я не могу больше… Не кляните меня, неблагодарную… Я уѣду къ маменькѣ».

Перевертывая, задумчиво, это письмо въ рукахъ, Русановъ замѣтилъ другое, валявшееся подъ столомъ и писанное рукой Конрада.

Онъ поднялъ и прочиталъ.

«Я васъ жду завтра. Будетъ вамъ малодушествовать! Тяжело видѣть сильную молодую натуру, ведущую какую-то растительную жизнь. И неужели вамъ ни разу не было тошно отъ постояннаго сосѣдства сорокалѣтнихъ старичковъ, безвкусно перетряхивающихъ старье, въ которое извѣрились сами? Впрочемъ, объ этомъ я, кажется, достаточно толковалъ съ вами! Я не люблю повторяться. Слышите же! Я жду васъ на мой „праздникъ жизни“. Ахъ, какъ хороша хоть одна минута, но полная, захватывающая!… Если не придете, да будетъ надъ вами вѣчно тяготѣть мое презрѣніе! Адресъ и время вамъ извѣстны».

«Глупенькая! даже не съумѣла спрятать концы въ воду», — подумалъ Русановъ въ первую минуту, но затѣмъ онъ почувствовалъ, какъ начинали выступать у него багровыя пятна на щекахъ, на лбу. Онъ истинктивно сунулъ записку въ карманъ и быстро вышелъ, боясь, чтобы Клеопатра не вернула его и не потребовала это письмо.

Скоро онъ ушелъ изъ квартиры совсѣмъ, даже забывъ, что оставляетъ Клеопатру почти безпомощной. Онъ вернулся только къ ночи и, измученный, повалился на постель.

На третье утро послѣ смерти Конрада, Русановъ и Клеопатра, молчаливые, угрюмые, избѣгая смотрѣть другъ на друга, сидѣли по угламъ чайнаго стола, когда въ номерѣ Русанова послышался торопливый, тяжелый шумъ, тяжелое, прерывистое дыханіе; дверь на-стежь отворилась — и передъ изумленными до ужаса глазами Русанова и Клеопатры показалась фигура старика Кремлева. Въ медвѣжьей шубѣ, надѣтой на одинъ рукавъ, въ мерлушьей шапкѣ на всклокоченныхъ сѣдыхъ волосахъ, со сбитой на сторону, мокрой отъ инея бородой, весь красный, безумно ворочая воспаленными глазами, старикъ, тряся толстой съ круглымъ набалдашникомъ палкой, закричалъ, едва переступивъ порогъ:

— Вы мнѣ отвѣтите за него!… Отвѣтите! Клянусь истиннымъ Богомъ, отвѣтите!

Клеопатра вскрикнула, истерически зарыдала и, въ нервномъ припадкѣ, откинулась къ стѣнкѣ кресла. Русановъ бросился къ ней, а старикъ, между тѣмъ, кричалъ:

— Отдайте моего сына! Отдайте… моего Конрада, Конрада… Мнѣ больше ничего не нужно… Ничего больше…

И старикъ завылъ какъ-то: то были не то рыданія, не то стоны.

— Что я говорю?… Я съ ума схожу… Умъ у меня мѣшается… Сударыня, простите меня… глупаго, сумасшедшаго старика! Простите, сударыня! — вдругъ сталъ онъ умолять, ползая на колѣняхъ передъ Клеопатрой и волоча за собой полы тяжелой шубы. Русановъ, уложивъ на постель Клеопатру, бросился къ старику, кое-какъ поднялъ его съ полу и усадилъ въ кресло.

Кремлевъ, безпомощно опустивъ голову на грудь, слабо и тихо нылъ и стоналъ. По лицу его и бородѣ лились слезы, изо рта текла слюна, какъ у разбитаго параличемъ.

Русановъ невольно на секунду отвернулся, закрывъ лицо, руками. Слезы душили его.

Н. Златовратскій.