ЛЮДИ СТАРАГО ПОВЕДЕНІЯ.
(Изъ переписки Русанова).
править
Хорошо, старый пріятель! Идетъ! Вотъ что значитъ ударить въ надлежащую струну и въ надлежащій часъ. Ты мнѣ пишешь: «Баста! плюю на все. Пусть, какъ хотятъ, безъ насъ… Даже не хочу знать: кто не годится, мы или они… А потому залѣзаю въ халатъ, сажусь съ ногами въ уголъ дивана — и баста!… Попробую, не буду ли счастливѣе!»… Стало быть, мы свободны и можемъ переписываться. Надѣюсь, за мной на этотъ счетъ дѣло не станетъ.
Прежде всего, поздравь меня: сегодня мнѣ минуло тридцать пять лѣтъ (да, кажется, и тебѣ не много больше, если еще не меньше). Какъ ты думаешь: много это или еще немного? Я думаю, что еще очень-очень немного, хотя я и помыслилъ изрядно, и согнуло меня тоже изрядно, и выгляжу я, братъ, совсѣмъ какимъ-то «дяденькой» (кстати, меня даже зовутъ такъ мои воспитанники). И въ тридцать пять лѣтъ мы уже сбиты на всѣхъ пунктахъ! Въ тридцать пять лѣтъ мы не находимъ ничего лучше, какъ писать мемуары и пріятельски «бередить раны другъ другу»… И это въ такое-то время, каково наше?… Ну, еще, конечно, не было бы обидно, еслибъ такая бѣда стряслась только съ нами двоими… Нѣтъ, посмотри, такими байбаками кишмя кишатъ и столицы, и провинція… И все хорошіе люди! все хорошіе, даже прекрасные люди!… Что же, однако, мы за люди, хотя бы и хорошіе? Вотъ ты пишешь, что знать не хочешь — ты ли негоденъ для жизни, или жизнь не годна для тебя!… Очевидно, въ тебѣ еще шевелится червячокъ, еще ты недостаточно сбитъ, не со всѣхъ пунктовъ… Ну, а я, пріятель, убѣдился, и очень достаточно… Не утѣшатъ меня банальныя фразы и о томъ, что, молъ, намъ, хорошимъ людямъ, все «мѣшаютъ» или, что мы, молъ, люди извѣстные — «Гамлеты», «Лишніе люди», «Рудины»… Говорю искренно: сбитый на всѣхъ пунктахъ, я чувствую въ глубинѣ души только одно: смиреніе… Смиреніе передъ чѣмъ-то необъятнымъ, велиликимъ, передъ тѣмъ, что называютъ «процессомъ жизни» и передъ чѣмъ мы, хорошіе люди, только ничтожные пигмеи…. Тяжело это сознаніе, но я принимаю его — и отступаю въ сторону… Отступаю, потому что видѣлъ и узналъ кое-что изъ этого «процесса жизни» очень близко… Совѣтую и тебѣ сдѣлать то же, чѣмъ ломать изъ себя угнетенную невинность… Это будетъ, право, благороднѣе, чѣмъ ехидничать въ глубинѣ собственныхъ кабинетовъ и разражаться заклятіями… Вѣдь, все одно, ихъ не услышатъ, а если и услышатъ, то пройдутъ мимо….
Что же это такое? Я уже съ перваго письма начинаю философствовать, а ты еще и не, знаешь, вѣроятно, хорошенько: чтоя теперь и какъ. «Чѣмъ былъ и что сталъ, и что есть у меня»…
Ну, такъ слушай же. Начну съ того самаго момента, какъ мы съ тобой разстались въ Петербургѣ. Ты помнишь, это было въ то знаменитое время, когда мы, только что выпущенные изъ alma mater, кипѣли свѣтозарными надеждами. О, какъ много мы мечтали сдѣлать, въ канцеляріяхъ нашихъ дядюшекъ-генераловъ, запрятавшись на время подъ ихъ крылушки и думая, что мы; проведемъ на мякинѣ старыхъ воробьевъ… Передъ нами развертывалась торная дорога — новые суды, земство, преобразованіе высшихъ государственныхъ учрежденій… Мы уже мечтали (да что — «мечтали»! для насъ было несомнѣнно), что заберемся высоко-высоко, какъ только можно, чтобы излить на благо родинѣ весь запасъ своихъ добрыхъ чувствъ, все пріобрѣтенное знаніе претворить въ дѣло… Но тутъ… ты знаешь, что тутъ случилось? Мы бѣжали въ провинцію… Я былъ въ учителяхъ, ты ушелъ въ земство и въ раціональное хозяйство… Потомъ и я ушелъ въ земство… Потомъ я бѣжалъ въ свою деревню… Это было послѣднее убѣжище для бѣгства «добрыхъ намѣреній и чувствъ», гдѣ искалъ я «оскорбленному чувству уголокъ»… Я рѣшилъ заплатить цѣною уединенія, самопожертвованія, всего своего состоянія (я отдалъ крестьянамъ всю свою землю), лишь бы дали хотя ничтожную возможность проявляться моимъ «добрымъ чувствамъ»… Но я не купилъ и такой цѣной этого уголка. Я схоронилъ тутъ заброшеннаго, всѣми забытаго, обворованнаго дворней, своего дядю… помнишь того «рыцаря освобожденій», отъ котораго мы приходили, бывало, въ такой восторгъ и который часто рисовался въ нашихъ мечтахъ, какъ свѣтлый и чистый идеалъ?… Да, такъ вотъ его схоронилъ… получивъ въ наслѣдство одно холодное одиночество никому не нужнаго, заподозрѣннаго барина, въ которомъ онъ еще до меня изнывалъ цѣлыя десять лѣтъ… Тогда я положилъ на столъ револьверъ… Но, должно быть, это было и глупо, и не возвышенно, потому что, собственно говоря, какъ ты объ этомъ ни думай, особенно величественнаго въ нашемъ «бѣгствѣ» ничего не было. Такъ вотъ, послѣ того, я отрясъ прахъ отъ ногъ своихъ и ушелъ въ народъ… Ты, пожалуйста, не пугайся: тутъ даже и въ зародышѣ не было чего-нибудь этакого, устрашающаго… Вѣдь, «добрыя-то чувства», которыхъ намъ отпущено судьбой такъ много, все-таки, меня переполняли, исхода просили… Притомъ же, былъ я одинъ, былъ молодъ, силы кипѣли, а главное — все еще старые призраки и идеалы жгли и говорили: «нѣтъ, еще не все, твое еще впереди, еще ты нуженъ, еще безъ тебя нельзя!»
И такъ, я пошелъ въ самый водоворотъ, былъ сапожникомъ, работалъ, и…
Теперь я, другъ мой, конечно, опять не сапожникъ, но… за то и не прежній. Не минутной экзальтированной выходкой было это «хожденіе», не результатомъ «юношескихъ и незрѣлыхъ теорій»; оно было стихійнымъ, безсознательнымъ, эпидемическимъ влеченіемъ, результатомъ причинъ, для насъ теперь пока еще невыясненныхъ… Но я знаю лично одно, что только переболѣвъ этой «болѣзнью», я понялъ теперь призрачность всего прежняго своего существованія (въ высотѣ предназначенія котораго смѣли ли мы даже усумниться тогда), ибо было оно не больше, какъ «послѣдышемъ» стараго, все равно — хорошаго или дурного, но стараго режима жизни… И это тѣмъ поучительнѣе…
Есть болѣзни, которыя перерождаютъ до мозга костей весь организмъ. Такую болѣзнь пережилъ я. И благо! Вотъ почему, старый пріятель, такъ «учительно» и спокойно говорю я теперь съ тобой и въ такомъ почтительномъ смиреніи отхожу въ сторону, чтобы дать безпрекословно дорогу тому, что я назвалъ «процесомъ жизни»…
Если ты, старый пріятель, задумаешь вылѣзть изъ своего халата и, вмѣсто того, чтобы злобствовать въ одиночку, захочешь повидаться съ «живыми» людьми и со старымъ другомъ, то пріѣзжай въ Москву, прямо съ вокзала нанимай извощика на Никитскій бульваръ; здѣсь, въ домѣ подъ № 00, ты найдешь меблированныя комнаты «Карсъ», а въ нихъ твоего стараго пріятеля и свободной номеръ для себя. Говорю откровенно: за особыя удобства «Карса» ручаться не могу. Номера и малы, и грязноваты, однимъ словомъ — «студенческіе». Хотя я и живу въ нихъ уже лѣтъ пять, но и то больше въ виду экономическихъ соображеній (вѣдь, я теперь — «умственный пролетарій»; ничего, привыкъ), да по нѣкоторымъ стариннымъ традиціямъ. Изволите видѣть, эти самыя комнаты «Карсъ» держитъ ни кто иной, какъ Катай, или, что то же, бывшій дворовый поваръ моего дяди-массона. Если ты встрѣтишь какого-нибудь московскаго студента, то онъ объяснитъ тебѣ, что Катаемъ прозванъ мой хозяинъ потому, что въ его дешевой кухмистерской, бѣдняга-студентъ можетъ пообѣдать на всякую сумму. Если у него только пятиалтынный, то Катай говорилъ: «Ну, что-жь! Нечего дѣлать — катай барину на пятиалтынный!» Впрочемъ, теперь репутація Катая держится больше по преданію. Съ тѣхъ поръ, какъ сынъ его сталъ ворочать капиталами въ званіи артельщика, дочь — снимать «отдѣльную фатеру» на сторонѣ и ѣздить не иначе, какъ на рысакахъ, а его старуха, съ другой дочерью, со всѣмъ вошла во вкусъ столичнаго обихода, — обороты его приняли довольно порядочные размѣры и самъ Катай теперь отошелъ уже отъ дѣлъ, передавъ ихъ своей женѣ и дочери, и предался спокою. Теперь онъ у насъ нѣчто вродѣ Цербера при «Карсѣ». Проникнуть въ «Карсъ», минуя его, невозможно. Какъ только ты войдешь въ переднюю, направо замѣтишь сейчасъ же толстую, дряблую и трупообразную фигуру Катая. Сырой, рыхлый, раздутый отъ бездѣйствія и полной неподвижности водянкой, съ опухшимъ лицомъ, принявшимъ какой-то землисто-фіолетовый цвѣтъ, онъ представляетъ изъ себя нѣчто вродѣ муміи и почти вовсе не покидаетъ своего излюбленнаго мѣста на старомъ диванѣ, у дверей. Доволенъ онъ собой, какъ только можетъ быть довольно человѣческое существо. Въ старомъ барскомъ шлафрокѣ, шерстяныхъ чулкахъ и туфляхъ онъ благодушно встрѣчаетъ привѣтливой улыбкой каждаго входящаго въ «Карсъ».
Такъ вотъ въ этихъ меблированныхъ комнатахъ я и живу подъ присмотромъ и попеченіемъ Катая.
Если ты пріѣдешь и не застанешь меня дома, то будь увѣренъ, что Катай пригласитъ тебя самымъ обязательнымъ образомъ подождать и предложитъ съиграть съ нимъ въ шашки, которыя у него всегда подъ руками. За одну-двѣ партіи ты можешь получить отъ него всѣ свѣдѣнія обо мнѣ, начиная съ самыхъ древнихъ моихъ праотцевъ, и съ приличными разсужденіями по поводу моего настоящаго «поведенія». Онъ остроуменъ, иногда мѣтокъ и проницателенъ. Частенько я обѣдаю и живу у него въ долгъ, нерѣдко занимаю деньги подъ проценты. Онъ даетъ охотно.
Извини, что я такъ долго остановился на Катаѣ. Дѣло въ томъ, что, признаться сказать, я многимъ обязанъ ему въ уясненіи философскаго взгляда на собственную жизнь, и вообще нашихъ. Да, я въ этомъ смыслѣ многимъ обязанъ ему. Въ первое время я частенько любилъ играть съ нимъ въ шашки, потому что во время игры мы всегда вспоминали съ нимъ «старое время»… Съ изумительной ясностію умѣлъ онъ вызывать въ воспоминаніи самыя мельчайшія детали и, какъ нарочно, именно тѣ, которыя самую-то суть и составляютъ. Чувствуешь, какъ вѣетъ на тебя «старымъ» деревенскимъ воздухомъ, свѣжестью первоначальныхъ впечатлѣній… Жиденькая березовая аллея, бѣгущая за полверсты отъ узорчатыхъ воротъ, поставленныхъ на самой дорогѣ… Сѣрый, длинный барскій домъ, съ длинными крыльцами и балконами. Деревня не вдалекѣ… мельница… рѣки… рощи… прудъ… садъ… Мягкій блескъ солнца надъ всѣмъ этимъ… и — покой, покой, лѣнивый, полу созерцательный, тихій и, главное, «добрый»… Добрый баринъ и мужики добрые, и лошади — «добрыя», и кучеръ Селифанъ — «добрый», и Осипъ — поваръ «добрый», и собаки — «добрыя», и самый сѣрый барскій домъ — «добрый». Это впечатлѣніе всеобщей «доброты» особенно рѣзко запечатлѣлось во мнѣ… Да, мы всѣ, всѣ «хорошіе люди» родились именно изъ этого источника; въ этомъ, если хочешь, все то свѣтлое, что случайно охранило въ насъ человѣческое достоинство, при условіяхъ всеобщаго царившаго безчеловѣчія. Но въ этомъ же и нашъ злосчастный фатумъ.
Однажды какъ-то я (въ первый, братъ, разъ!), краснѣя, взволнованный, заикнулся Катаю насчетъ кредита. (Что подѣлаешь! частными уроками и переводами перебивался, а на это не всегда разсчитывать можно; у меня же на рукахъ была семья… не своя, положимъ, но это все одно… Ну, да объ этомъ я тебѣ послѣ какъ-нибудь сообщу). Такъ вотъ тоже хитрость употребилъ. Сѣлъ съ нимъ сначала въ шашки поиграть и такъ, между прочимъ, какъ будто мимоходомъ, и забросилъ словечко… Эхъ, старый пріятель, какія это все новыя для нашего брата ощущенія!.. Какъ подумаешь, что этими ощущеніями живутъ милліоны и что только мы, счастливое меньшинство, были облегчены судьбой отъ нихъ, то невольно смиришься, и поймешь, что одного такого ощущенія достаточно, чтобы заставить человѣка во всемъ, во всемъ иначе чувствовать, иначе думать, иначе дѣйствовать… Тутъ-то и закрадется сомнѣніе: почему же это только наши ощущенія, наши мысли должны являть собою возвышенность и обязательный для другихъ идеалъ, а не чувства и рождаемыя ими мысли и дѣйствія этихъ милліоновъ?… Вотъ какъ разъ-другой выворотитъ у тебя такъ-то всю душу, такъ оно, другъ мой, какъ-то ужь и зазорно ломаться въ угнетенную невинность или въ оскорбленныхъ Чацкихъ.
Катай ничего не сказалъ и продолжалъ играть, только какъ-то игривѣе сталъ придумывать шуточки, сопровождая ими ходы. Отъиграли мы. Тогда онъ, продолжая мнѣ разсказывать какую-то смѣшную исторію, самъ, между тѣмъ, слазилъ въ сундучекъ, вынулъ старый, засаленный комканный бумажникъ и, отвернувшись отъ меня, сталъ отсчитывать бумажки, громко шлепая губами. Затѣмъ онъ повернулся ко мнѣ и, сунувъ мнѣ въ руку кредитки, какъ бы желая даже отъ самихъ насъ скрыть «позорную» операцію, сказалъ, сердито покачивая головой и не глядя мнѣ въ лицо:
— Э-эхъ, сударь! Сами вы добротой своей себя загубили.
— Какъ такъ, Осипъ Петровичъ? — спросилъ я, конечно, «снисходительно» улыбаясь такой «наивности».
— Вѣдь, я васъ вотъ эконькимъ, сударь мой, по шестому годочку, когда вы съ маменькой своей, папеньку схоронивши, къ дядюшкѣ въ усадьбу переѣхали… Такъ я вамъ скажу — не обидьтесь — ужь и тогда мы примѣчали, что загубить вамъ себя…
— Что вы, Осипъ Петровичъ? — говорю я, — да какіе же признаки были?
— Ужь оченно мы были всѣ вами довольны, и дяденькой вашимъ, и маменькой. Вѣдь, про наше житье у васъ — знаете — по всей округѣ слава шла… Вотъ какое было житье! Всѣ пятьсотъ душъ ровно у Бога за пазухой жили! Да-съ, вотъ она какова была доброта-то ваша!…
— Что же тутъ худаго, Осипъ Петровичъ? — удивлялся я.
— Что худаго!.. Развѣ я говорю, что худое… Господи Боже мой! Худое!.. Вотъ хоть бы дяденька вашъ, какой умный былъ господинъ! И серьезенъ, и строгъ, и выдержанъ, и въ чувствахъ легкій… Вѣдь, мы развѣ въ чемъ своимъ-то умомъ при немъ жили? Ни чуть!.. Даже, можно сказать, самое пустое дѣло — бабамъ за ребятишками присмотрѣть — и то ума не прикладывали! Ей-Богу-съ!.. Родится, бывало, ребенокъ: э, думаешь, баринъ мѣсто ему найдетъ, и дѣло дастъ, и прокормитъ… Живъ будетъ!.. Вотъ, вѣдь, какъ насъ научили разсуждать… Бывало, это дяденька вашъ отъ книжекъ не отходитъ, а по воскресеньямъ всѣмъ намъ осмотръ дѣлалъ- говори каждый, кому что нужно… Всему сейчасъ распорядки сдѣлаетъ, каждому рѣчь проговоритъ, и отъ божественнаго, и отъ разума, чтобы, значитъ, во все вникали… Ну, и жили — рай былъ.
— Рай раемъ, Осипъ Петровичъ, а, все-таки, были рабы.
— Рабы!.. Разные, сударь, есть страшныя слова… Насчетъ ихъ я такъ полагаю, что они къ мѣсту ежели идутъ. Вотъ ежели баринъ худого нрава, народъ свой разоряетъ, тиранствуетъ, тогда у него, точно, рабы-съ… А позвольте сказать: вотъ я теперь и вольный, а могу оказаться въ большомъ отъ жизни утѣсненіи… И бываетъ-съ… Нѣтъ, разныя разсужденія тутъ быть могутъ… А вотъ маменька ваша, такъ та была такой доброты — истинно рѣдкой. Бывало, это тоже все книжки съ вами читали… А потомъ пойдетъ по людскимъ, по избамъ… Всѣхъ опроситъ, во всякую нужду вникнетъ… И сейчасъ все это запишетъ, а потомъ приказъ, чтобы сдѣлать такое вотъ доброе дѣло… И вы съ маменькой тогда, — вамъ десятый годочекъ ужь шелъ, — тоже вездѣ ходите… Вотъ, вѣдь, съ коихъ поръ!… А то, бывало, вы намъ изъ книжекъ разсказывали: вотъ, молъ, говорите, какимъ хорошимъ человѣкомъ надо быть!
И представь, Катай отъ умиленія даже прослезился.
— Эхъ, сударь, сударь, — неожиданно заключилъ онъ, — все въ жизни ко времени и мѣсту, обо всемъ свое разсужденіе есть… Съ того времени мало ли мѣста ушло, а вы все поведенія своего не мѣняете! Кто же теперь вамъ это поведеніе дозволитъ, да и кто на него вниманіе обращать будетъ?.. Вѣдь, въ тѣ поры для этого вашего поведенія все ужь такъ и приноровлено было… А кто же теперь для васъ въ такомъ дѣлѣ стараться будетъ?…
И Осипъ Петровичъ покачалъ съ сомнѣніемъ головой.
— Вотъ-съ, послѣ воли и пяти лѣтъ не прошло, а ужь дяденьку вашего совсѣмъ на-чисто обобрали… Все свои же, дворовые-съ… (Любопытно, что послѣднимъ изъ производившихъ, этотъ грабежъ, прямо ужь на моихъ глазахъ, былъ самъ Осипъ, съ своей женой и сыномъ). А отчего? Оттого, что вмѣсто, чтобы своему поведенію другой по жизни оборотъ дать, вашъ дяденька пуще на старомъ упорствовалъ. Гдѣ же ужь старое вернуть, сударь! Стараго никто не вернетъ!
Ну, однако, я тебя совсѣмъ заморилъ Катаемъ. Впрочемъ, не раскаяваюсь. Эта философія стараго двороваго, какъ я тебѣ говорилъ, была для меня очень поучительна… Предлагаю подумать надъ ней и тебѣ. Положимъ, выводы его иногда очень неожиданны, по нельзя отказать имъ въ нѣкоторой глубинѣ. По крайней мѣрѣ, мы все полагали, что эти выводы имѣютъ значеніе относительно лишь «злыхъ и худыхъ господъ» и что насъ, «хорошихъ людей», они не касаются… Это было, конечно, утѣшеніе, которымъ, можетъ быть, ты еще живешь до сихъ поръ… Ну, я имѣлъ случай получить должное на этотъ счетъ разъясненіе не отъ одного Катая, а потому давно потерялъ въ немъ вкусъ.
И такъ я, бывшій наслѣдникъ крупнаго имѣнья, живу въ маленькомъ, грязноватомъ номеркѣ, въ гостинницѣ своего стараго двороваго, беру у него въ долгъ деньги и выслушиваю житейскія поученія, а, между тѣмъ, бѣгаю по урокамъ съ утра до вечера, зарабатываю на пропитаніе себѣ и тѣмъ, съ которыми я связанъ. Ты, можетъ быть, скажешь: «все это прекрасно… но къ чему вся эта траги-комедія? По крайней мѣрѣ, доволенъ ли ты собой? Вотъ что сомнительно… Что толку, если это все, въ концѣ-концовъ, самообманъ, даже не искренній?» Да, да, я знаю, что ты такъ думаешь, знаю именно потому, что самъ прежде такъ же думалъ и заподозривалъ въ неискренности другихъ, поставленныхъ жизнью въ мое положеніе. Но и зная все это, я; тебѣ скажу, что я доволенъ… не по существу, такъ сказать, доволенъ, а по смиренію. Въ этомъ и все дѣло. Тутъ-то ужъ ты меня и не можешь заподозрить въ неискренности. Да, посмиренію доволенъ; не по гордому и упрямому сознанію своего подвижничества (хотя бы и непріятнаго, по внутреннему самоощущенію) я доволенъ, а доволенъ тѣмъ, что въ окружающей меня жизни еще нашлась и возможна такая комбинація условій, при которой и я могу дышать, могу жить съ какимъ-нибудь смысломъ.
И такъ, я доволенъ; мало того, недавно (еще такъ недавно!) я даже былъ счастливъ — года три-четыре тому назадъ; это былъ уже послѣдній пунктъ, за который было я и уцѣпился, ну, да и съ этого пункта снесло! Потому что все еще было во мнѣ самомнѣніе «стараго» режима или «поведенія», какъ говоритъ Катай.
Еслибъ ты пришелъ ко мнѣ года два или три тому, или даже полгода назадъ, ты увидалъ бы слѣдующую картину: длинный, сыроватый номеръ нашего «Карса», въ два окна, съ потускнѣвшими подъ слоемъ пыли и грязи гардинами, съ полинявшей, замаслянной и запятнанной старой мебелью; клубы табачнаго дыма, паръ и угаръ отъ самовара, толкающаяся и шумящая группа разношерстной молодежи и среди нея волнующійся, вспотѣвшій, весь беззавѣтно отданный спору пожилой (сравнительно) господинъ, въ старенькомъ пиджакѣ, съ длинными кудрями, значительно повылѣзшими и поистрепавшимися, съ худыми, провалившимися щеками, съ рѣденькой длинной черной бородой и тусклыми сѣрыми глазами. Онъ постоянно, при каждомъ возраженіи, впадаетъ въ какую-то смѣшную и нетерпѣливую ажитацію, и начинаетъ что-то, махая руками, провѣщать. Его слушаютъ: онъ весь упоеніе, горячее, страстное; вотъ что онъ говоритъ…
Впрочемъ, я чувствую, что какъ ни стараюсь густо класть краски на свою картину, ты останешься холоденъ къ ея внутреннему смыслу… Да и понятно. Чтобы войти въ самую сокровенную суть ея, въ ту всезахватывающую сферу внутреннихъ ощущеній, которыми она полна, тебѣ, по крайней мѣрѣ, нужно знать весь тотъ сложный «болѣзненный» процессъ, который называютъ «народничествомъ» и которымъ переболѣлъ я. Но это тема, касаться которой мимоходомъ и страшно, и больно, страшно потому, что она слишкомъ глубока и знаменательна, больно потому, что какую же болѣзнь легко переживать вновь? Когда-нибудь, впрочемъ, я рискну передать тебѣ обо всемъ точно, правдиво, безъ сожалѣнія къ себѣ, безъ страха передъ истиной. У меня кое-какіе эпизоды и набросаны уже изъ области этой «израильской жизни»…. Когда-нибудь соберу ихъ всѣ воедино и представлю тебѣ вещь назидательную…
А теперь я тебѣ скажу только кое о чемъ кратко…
Послѣ того, какъ я былъ «выбитъ» изъ послѣдняго уже (какъ я тогда думалъ) пункта, изъ своей деревни, гдѣ, несмотря на всѣ свои жертвы, для моего «стараго поведенія», однако, никто не хотѣлъ становиться въ «старое положеніе», я, наконецъ, заболѣлъ… И что всего страннѣе, самъ не знаю какъ и когда, и по какому поводу, заболѣлъ болѣзнью «народничества» (вѣроятно, эта болѣзнь уже въ воздухѣ носилась).
Въ одно прекрасное утро (дѣйствительно, было прекрасное осеннее утро), я рѣшилъ совлечь совсѣмъ «ветхаго человѣка» (будто это такъ легко!), отрясти прахъ съ ногъ своихъ и распасться, раствориться, растаять въ массѣ, въ могучемъ массовомъ сознаніи… Нужно же было подъискать какую-нибудь форму для изліянія переполнявшихъ меня «добрыхъ чувствъ»! И вотъ я пошелъ искать эти формы «въ народъ».
Не подумай, пожалуйста, что тутъ была хоть капля рисовки или моднаго увлеченія. О, это было совершенно искренно и честно, до того искренно и честно, что я употребилъ всѣ усилія, чтобы уже отрѣзать себѣ всякое отступленіе: съ рыцарскою поспѣшностію я освободилъ себя отъ всякихъ внѣшнихъ связей съ «ветхимъ человѣкомъ», сполна, цѣликомъ, все отдалъ своимъ мужикамъ, что только имѣлъ. Я чувствовалъ себя легко, я воображалъ, что дѣйствительно все отдалъ, что ничего изъ того, изъ прежняго, съ собой не взялъ, что дѣйствительно отрѣзалъ себѣ всякое отступленіе…
А это было не больше, какъ великое и горькое заблужденіе.
«Ветхій человѣкъ» сказался съ первыхъ же шаговъ по новой дорогѣ: подвернулось мѣсто волостнаго писаря. Я туда, конечно, съ пламенемъ въ сердцѣ… ну, и вышибли сразу же! Потому, опять, кто же это для моего «стараго поведенія» обязанъ былъ изготовлять почву?… Я хочу дѣлать добро, а мнѣ, вмѣсто того, чтобъ мои «добрыя» предначертанія исполнить, въ шею да въ шею, и доносомъ, и клеветой, и прямымъ издѣвательствомъ!… То ли дѣло было у дяди-массона; бывало, захотѣлъ доброе дѣло сдѣлать, приказалъ старостѣ, и, мигомъ все готово, и никто ослушаться не смѣлъ. Ну, а теперь, кто же будетъ для насъ распинаться, чтобы помогать намъ «добрыя чувства» изливать?…
И сколько насъ, обиженныхъ и оскорбленныхъ хорошихъ людей, бѣжало съ первыхъ же шаговъ назадъ!
Что меня спасло — простая ли случайность, или мой темпераментъ — не знаю, да это и не важно, только я предпочелъ заглушить въ себѣ вопли оскорбленнаго самолюбія «ветхаго человѣка» и пошелъ дальше, въ «глубь»… пить чашу до дня.
Подучился я кое-какимъ ремесламъ и двинулся наниматься по ярмаркамъ. Тутъ сошелся я съ однимъ бродячимъ сапожникомъ, Степаномъ Тимоѳеичемъ Королевымъ, сошелся такъ, что мы другъ въ другѣ души не чаяли. Вошелъ я къ нему въ семью, какъ свой человѣкъ. Былъ онъ настоящій бродячій израильскій патріархъ. Полюбилъ онъ меня несказанно, и я было вздохнулъ всей грудью: вотъ, молъ, гдѣ она, суть-то сліянія… А мой Степанъ Тимоѳеичъ возьми, да и вздумай умирать… А, умирая, и говоритъ мнѣ: «Серега! ты меня любилъ и я тебя любилъ… Ты хорошій парень, на рѣдкость. А коли ты хорошій человѣкъ и доброта у тебя въ душѣ рѣдкая, будь имъ, моимъ ребятишкамъ, замѣсто меня кормилецъ и отецъ!» Сползъ съ лавки, да мнѣ въ ноги… Съ тѣмъ и умеръ. А ихъ у него было пять человѣкъ, что называется малъ-мала меньше… Помню, у меня тогда голова закружилась…
Сначала я ничего еще не понялъ хорошенько, разобраться не могъ, ну, а потомъ, понемногу, какъ вникъ въ самую-то суть, что мнѣ сапожникъ завѣщалъ…
Только тутъ, другъ мой, я понялъ, что за пропасть лежала между тѣмъ «хорошимъ человѣкомъ», идеаломъ котораго когда-то мы съ тобой восхищались въ Петербургѣ, и тѣмъ, котораго указалъ мнѣ сапожникъ. Не по качеству указываю на эту разницу, а, такъ сказать, по пространству, одного отъ другого отдѣляющему. И ужь теперь не только не пошевелился у меня языкъ для какихъ-либо заклятій направо и налѣво, но даже самое представленіе о возможности какого-нибудь ехидства или ломанья было невозможно! Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ!…
И тутъ-то, другъ мой, и оказалось для меня возможнымъ одно — смиреніе… Но это было не то доброе, энергическое, входящее на костеръ смиреніе, какимъ оно бываетъ у людей, уже дѣйствительно понявшихъ настоящую суть жизненнаго процесса, а была просто соломенка, за которую я и ухватился, ради собственнаго спасенія… Ошеломленный, пораженный, пригнетенный не призрачными припятствіями на пути изліянія добрыхъ чувствъ, а глубиной реальнаго, многознаменательнаго факта жизни милліонной массы, я шепталъ: «Нѣтъ, не могу… Я ничтоженъ передъ этимъ фактомъ… Нѣтъ, нѣтъ! я — баринъ, баринъ, баринъ! Я все сдѣлаю, но только не это; или не въ этой формѣ, по крайней мѣрѣ…»
И съ какимъ-то чувствомъ ребяческой радости встрѣтилъ я инстиктивно шевельнувшуюся въ головѣ мысль, что вѣдь, въ сущности-то, я вовсе не сжегъ за собой всѣхъ кораблей… Что еще осталось нѣчто, чѣмъ я пожертвовать не могу!…
Но я еще не сразу освоился съ этой мыслью. Стыдно ли мнѣ было сознаться въ ней, или меня уже стихійно влекло все дальше и дальше «въ глубь», какъ манитъ къ себѣ невольно пропасть, только я еще долго не рѣшался… пока не выпилъ, съ какимъ-то ужь чувствомъ даже болѣзненнаго удовольствія, всю чашу другихъ глубоко потрясающихъ огорченій и оскорбленій.
Я переболѣлъ всю болѣзнь до конца. Впрочемъ, объ этомъ послѣ, когда-нибудь. А теперь вернусь къ той сценкѣ изъ моей будничной жизни въ «Карсѣ», которую я набросалъ въ предъидущемъ письмѣ.
Впрочемъ, погоди еще разъ… Только одинъ необходимый переходный эпизодъ.
Однажды (это было уже въ концѣ моей «болѣзни») я по какому-то дѣлу (право, забылъ теперь) зашелъ въ школу нашего села. Школишка у насъ была неказистая, хотя и каменная, но сырая, холодная, грязноватая, облупившаяся и полинявшая. Надо тебѣ сказать, что наше село было очень бойкое, съ разношерстнымъ населеніемъ; тутъ были и землепашцы, и промышленники, и торговцы, и рабочіе, даже маленькія фабрички.
Да; такъ вотъ вхожу я въ школу и застаю уже конецъ такой сцены. По классной комнатѣ школы (она была теперь свободна) маленькими, но быстрыми шагами, постукивая высокими каблучками ботинокъ, бѣгала взволнованная учительница… Признаюсь, какъ ни справедливо догадывался я о серьезномъ смыслѣ происходившей здѣсь сцены, но не могъ не улыбнуться. Нужно тебѣ сказать, что я, просто случайно, какъ-то мало зналъ и интересовался этой учительницей, тѣмъ болѣе, что ихъ было у насъ цѣлыхъ три. Тѣмъ не менѣе, она на меня всегда производила странное впечатлѣніе, когда случайно приходилось видѣть ее бѣгущей по улицѣ (она всегда ходила быстрыми, легкими, семенящими шажками). Представь себѣ маленькое, низенькое, худенькое и при этомъ еще сутуловатое, съ высохшимъ, какъ старый лимонъ, лицомъ, какое-то полувоздушное и вмѣстѣ съ претензіей на изящество существо. Ходила она всегда въ коротенькой юбочкѣ, даже въ сухую погоду осторожно поднимая ее и ступая на носки ботинокъ, какъ будто боялась ихъ замочить; на головѣ черненькая шапочка съ перомъ и вуалью, подъ которой она цѣломудренно скрывала свое лицо, а въ рукахъ, представь, всегда неизбѣжный и классическій ридикюль! (это въ деревнѣ-то!). Смотрѣла она чрезвычайно сурово на всѣхъ мужиковъ, а ея быстрые глазки какъ будто постоянно бросали стрѣлы негодованія. Но увы! мужики-то именно съ нею обращались наиболѣе добродушнымъ образомъ. И при всемъ этомъ она была старая дѣвушка… и, какъ ты послѣ узнаешь, добрѣйшее, беззавѣтнѣйшее существо. Звали ее Клеопатрой Павловной.
Такъ вотъ, передъ нею теперь, около дверей, стоялъ высокій среднихъ лѣтъ, веселый, повидимому, мужикъ, а рядомъ съ нимъ его сынишка, лѣтъ 12, котораго онъ гладилъ по головѣ. Мужикъ улыбался, чуть не растянувъ ротъ до самыхъ ушей, между тѣмъ какъ Клеопатра Павловна, очевидно, выходила изъ себя; у нея даже распустились букли около висковъ отъ волненія.
— Какъ ты смѣешь этакъ дѣлать? — кричала она. — Ты безсовѣстный! жадный!… Ты, просто… просто, плантаторъ! Ты торгуешь собственными дѣтьми!… Онъ у меня лучшій, самый даровитый изъ всѣхъ… а ты ему не дашь просидѣть въ школѣ лишній годъ!… Ты его, вмѣсто школы, гонишь въ кабакъ!…
— Точно-съ, въ питейное заведеніе, — поправилъ мужикъ. — Да вы не извольте тревожиться такъ, Клеопатра Павловна… совсѣмъ понапрасну; мы оченно… даже чувствительно вами довольны… мальчишка вполнѣ произведенъ… Даже весьма достаточно…
— Да хоть бы не въ кабакъ!… Вѣдь, это, вѣдь, это… — перебила его Клеопатра Павловна.
— Да, вѣдь, примѣнительность… какъ безъ примѣнительности?… ежели то ись… Нельзя-съ мальчишку безъ примѣнительности… А ежели что… такъ онъ теперь ужь своимъ умомъ дойдетъ, не извольте сумлѣваться… Понапрасну тревожитесь… Теперь ужь онъ дойдетъ, потому произведенъ вполнѣ достаточно…
— Ну, ступай, ступай, ступай съ глазъ моихъ долой! — какъ-то взвизгнула Клеопатра Павловна и нервно притопнула на него каблукомъ.
— Напрасно… И ей Богу напрасно такъ разгасились… Мы даже весьма чувствительно довольны, — говорилъ мужикъ, — тѣмъ не менѣе, выбираясь съ сынишкомъ неторопливо изъ сѣней.
Я взглянулъ на Клеопатру Павловну. Вдругъ все ея маленькое личико передернула судорога; она бросилась на стулъ около стола и зарыдала громко, истерически, такъ что все ея жидкое тѣльце такъ и поднимало.
Я смотрѣлъ на нее и, представь, почувствовалъ, какъ какое-то необъяснимое, но, повидимому, одинаковое ощущеніе охватываетъ и меня; что-то и у меня защемило сердце и чуть не подступали къ глазамъ слезы.
— Объ чемъ вы плачете? — спросилъ я, когда она начала уже рыдать тише и тише.
— Какъ объ чемъ? Какъ? — быстро отдернула она отъ заплаканнаго лица руки и закричала, рѣшительно не обращая вниманія, что передъ нею былъ совсѣмъ незнакомый человѣкъ. — Какъ объ чемъ? Вѣдь, это совершается передо мною изо дня въ день… Вѣдь, это шесть лѣтъ, цѣлыхъ шесть лѣтъ! Я не вижу дѣтей, не вижу — что, какъ, гдѣ мои воспитанники… Они плывутъ изъ моихъ рукъ… Нѣтъ, ихъ просто рвутъ отъ меня; рвутъ отцы, рвутъ матери, рветъ всякое начальство. Зачѣмъ я здѣсь, зачѣмъ?… Я — генеральская дочь. Я шла сюда, чтобы принести свѣтъ и добро… Я для этого всѣмъ, всѣмъ пожертвовала… Я имѣла право разсчитывать, что мнѣ помогутъ, окажутъ сочувствіе всѣ, всѣ… И гдѣ же плоды?… Я спрашиваю, покажите мнѣ плоды моихъ трудовъ, моихъ жертвъ!…
Я чувствовалъ, какъ меня охватывало непонятное волненіе. все больше и больше; у меня что-то подступило къ горлу. Мнѣ было и больно, и грустно, и радостно, какъ бываетъ при встрѣчѣ съ близкимъ роднымъ послѣ долгаго одиночества среди чужихъ. Да, роднымъ повѣяло!
— Клеопатра Павловна, я васъ понимаю! — порывисто сказалъ я, крѣпко сжимая ея руку.
Она остановилась и въ изумленіи смотрѣла на меня. Только тутъ я вспомнилъ, что былъ въ рабочемъ платьѣ.
Но ужь мнѣ было все равно, съ этой минуты я любилъ эту старую дѣвушку всѣми силами души, какъ сестру, какъ друга! Я разсказалъ ей, открылъ все, путаясь и волнуясь. Мы просидѣли цѣлый вечеръ и разстались не только, какъ давніе знакомые, а какъ самые близкіе родные. Такъ было каждому изъ насъ все ясно и понятно другъ въ другѣ! А черезъ недѣлю у насъ уже былъ составленъ планъ бѣгства изъ деревни. Мы нашли соломенку, ухватились за нее и рѣшили, съ помощью ея, благородно отступить. Мы придумали хитрую штуку, которою еще разъ думали «обойти жизнь». Я долженъ былъ, по нашему плану, отправиться въ Москву, сыскать тамъ «интеллигентную работу» для себя и для Клеопатры, и подыскать подходящую квартиру. Въ это время Клеопатра выбирала любимѣйшихъ изъ своихъ воспитанниковъ и воспитанницъ, вступая въ переговоры съ ихъ оѣцами и матерями (по преимуществу, съ тѣми, которые поподатливѣе и побѣднѣе), чтобы они отдали ихъ ей «въ науку», пожалуй, даже по контракту, а мы обязывались «сдѣлать изъ нихъ людей». Затѣмъ, послѣ такой вербовки, Клеопатра, по полученіи отъ меня благопріятнаго письма, вмѣстѣ съ завербованными и съ семьей сапожника, которую я обязывался пристроить въ Москвѣ, ѣхала ко мнѣ.
О, какіе чистые и наивно-хитрые, какіе безгрѣшные и увлекательные были у насъ планы! Клеопатра рѣшительно ожила. Если бы ты видѣлъ ее въ это время: она вся какъ-то просвѣтлѣла. «Хорошо же, хорошо! Мы покажемъ теперь себя деревнѣ, кто мы такіе… Мы ей отомстимъ за все! О, она и не замѣтитъ, кого мы для нея приготовимъ! Это ужь не мы будемъ! Они съумѣютъ съ нею сладить! — такъ съ дѣтскимъ восторгомъ постоянно твердила моя бѣдная Клеопатра. — Намъ ужь теперь ничто не помѣшаетъ, ничто не вырветъ у насъ изъ рукъ!»
Ну, и прочее такое, все въ томъ же экзальтированномъ родѣ. Бѣдная Клеопатра!
Знаешь ли ты, мой другъ, что значитъ «схватиться за соломенку?» Это значитъ превратить эту соломенку въ божество, въ кумиръ, въ любовницу, въ конечный смыслъ своего существованія; слиться съ ней нераздѣльно всѣмъ существомъ, охватить ее своими объятіями такъ крѣпко, чтобы уже никакая сила не могла ее отъ тебя оторвать. Эта соломенка превращается тогда въ твой жизненный руль, поглощаетъ все твое существованіе, всѣ силы души твоей сосредоточиваетъ на себѣ, потому что въ ней все твое дыханіе! И вотъ почему передъ нею восторгъ, умиленіе, въ ней надежда, вѣра — все! Потому что
Мигъ одинъ — и нѣтъ волшебной сказки…
И ты пересталъ дышать, и тебя мрачно и зловѣще охватываютъ и тянутъ въ бездонную глубину жадно-свирѣпыя волны!…
И такъ, вотъ что значила для меня и Клеопатры, вотъ какимъ, внутреннимъ смысломъ была полна та картина, эскизы которой я было сталъ набрасывать тебѣ.
Все устраивалось такъ, какъ мы мечтали. Черезъ четыре года мы уже были среди «своихъ». Вокругъ насъ уже выростали тѣ прекрасныя, мраморныя созданія Прометеевскаго сада, которыя такъ радовали и восторгали нѣкогда этого «отца интеллигенціи». Да, мы чувствовали себя такими же маленькими Прометеями. Не смѣйся, это глубоко вѣрно, можетъ быть, глубже, чѣмъ ты можешь предположить. Клеопатра всѣмъ существомъ, всей душой, умомъ, сердцемъ ушла въ эту творческую работу лѣпки новыхъ созданій. Была ли въ то время хоть одна минута въ ея жизни, которая не носила бы на себѣ отблеска великаго подъема ея души, которая не была бы свѣтла и непорочна, какъ подвигъ! На ней не лежало даже признака житейской пошлости.
Да, вотъ какова она, эта «соломенка». И какъ ты хочешь, а въ этой «соломенкѣ» дѣйствительно все наше спасеніе, все наше дыханіе, подъ ней дѣйствительно скрыто все истинно прекрасное, истинно великое! И жалко, очень жалко, что многіе изъ насъ предпочли гордо и надменно оттолкнуть эту соломенку и наивному преклоненію передъ ней предпочли ехидныя злобствованія на судьбу и сухое, черствое хихиканіе надъ «идеалами» въ глуши собственныхъ кабинетовъ… Чего вы ждете и отъ кого? Почему кто-то обязанъ для васъ и за васъ что-то сдѣлать, приготовить арену для изліянія вашихъ добрыхъ чувствъ, а вы тогда придете и по-хозяйски усядетесь на приготовленные для васъ стулья! Если это такъ, если дѣйствительно кто-нибудь эту арену приготовитъ, то будьте же, по крайней мѣрѣ, настолько честны, чтобы смиренно сознать безсиліе своей натуры! Да, мы — «хорошіе люди», но будемте же настолько смѣлы нравственно, по крайней мѣрѣ, чтобы смиренно преклониться передъ тѣми, что выше насъ, и сознать, что бываютъ времена, когда мало, безконечно мало быть хорошимъ, и когда надо, кромѣ того, и прежде всего, быть сильнымъ! Съ жизнью надо вести крупные счеты… Ты это сейчасъ увидишь.
Черезъ четыре года, какъ я писалъ уже тебѣ, я и Клеопатра были въ самомъ зенитѣ счастія, полнаго нравственнаго счастія. Я и она переводили, репортерствовали, бѣгали по урокамъ и вообще жили «интеллигентнымъ трудомъ», а, между тѣмъ, близъ насъ и вокругъ насъ уже расцвѣтали юныя созданія всей прелестью распускающейся молодой жизни. Нѣкоторымъ было уже по 16—17 лѣтъ; однихъ мы устраивали въ учебныя заведенія на казенный счетъ, другіе жили при насъ, напримѣръ, Никаша (сынъ сапожника Степана Тимоѳеича) и Агаша. Какая расцвѣтала изъ нея милая, славная дѣвушка!… Хорошо и пріятно было слѣдить за развитіемъ этихъ существъ, когда еще они были очень малы и юны, но во сколько же разъ было пріятнѣе для насъ чувствовать, когда въ нихъ начинали уже загораться первые проблески сознанія, когда они начинали какъ будто еще ощупью, но съ напряженнымъ и все увеличивающимся интересомъ вникать въ самый смыслъ не только нашихъ рѣчей, но и нашей жизни, и, наконецъ, въ смыслъ жизни вообще. Въ наивно-дѣтскомъ недоумѣніи и невинности остановились они теперь передъ этой панорамой жизни, и, устремивъ на насъ полные томительныхъ запросовъ глубокіе глаза, горѣвшіе энергіей, спрашивали: что теперь и куда?
Оставалось только «дунуть» въ души этихъ юныхъ созданій, какъ умѣлъ «дунуть» Прометей.
Но вотъ тутъ-то… Конечно, воображать себя Прометеями можно. И мы, какъ всѣ наши, даже не усомнились въ томъ, что наше «дуновеніе» можетъ дѣйствительно вдохнуть душу живую, силу въ мышцы, энергію въ сердце.
Околдованные успѣхомъ, мы уже успѣли забыть суровые уроки жизни, и снова, и опять возмнили, что мы можемъ «обойти жизнь».
Смиреніе, старый пріятель, смиреніе! «Хорошіе» мы люди, нѣтъ сомнѣнія, высоки и благородны наши чувства и намѣренія, прекрасны наши стремленія, безспорны наши идеалы, но есть нѣчто выше и сильнѣе всего этого, — это «процессъ жизни», глубокій и могучій, какъ море, и право этой «жизни» на заявленіе себя еще болѣе несомнѣнное, чѣмъ наше, хотя бы оно, увы! игнорировало насъ.
И мы убѣдились въ этомъ; убѣдитесь, придетъ время, и вы. Но бойтесь, если вамъ, упорствующимъ, придется убѣждаться въ этомъ такъ же горько, какъ намъ.
Это было года два-три тому назадъ. Стояла осень. На дворѣ шелъ дождь со снѣгомъ, вылъ вѣтеръ; было сыро, холодно, неприглядно. Было неприглядно и сыровато и въ «меблированныхъ комнатахъ» нашего «Карса», но я уже писалъ тебѣ, что мы съ Клеопатрой были въ то время въ зенитѣ счастія, а потому у насъ казалось уютно, тепло и свѣтло. Я только что вернулся къ вечернему чаю съ уроковъ. Была суббота, а потому наши юные протеже уже вернулись въ отпускъ (съ субботы на воскресенье они всегда приходили къ намъ). На столѣ шипѣлъ самоваръ, около котораго хлопотала Клеопатра. Эта старая дѣвушка теперь совсѣмъ смотрѣла матерью; именно такъ матери встрѣчаютъ изъ школы своихъ дѣтей. И я присѣлъ тутъ же; шумно, весело пошла у насъ бесѣда (пришли и два-три человѣка изъ «хорошихъ людей» — учителя) и такой несказанной теплотой было охвачено все мое существо! Не широка, говорилъ я, — арена, не велико поприще для славы, ну, да, все-таки, есть, молъ, «хорошему человѣку» еще вздохъ. Кто же можетъ что-нибудь сказать противъ той ясной, безспорной, «безусловной правды», каторая здѣсь витаетъ надъ нами, согрѣваетъ все и освѣщаетъ?!"
Сидимъ это мы въ мирной бесѣдѣ, какъ кто-то постучалъ въ номеръ. Я пошелъ отворить и, къ моей пущей радости, встрѣтилъ нашихъ старыхъ хорошихъ знакомыхъ «изъ народа».
— Вотъ какъ вы кстати!… Вотъ и прекрасно! Входите, входите, Вакула Петровичъ! — приглашалъ я.
Навстрѣчу гостямъ выбѣжала и Клеопатра. Мы были оба, дѣйствительно, искренно рады. Только меня нѣсколько удивило, что Вакула Петровичъ пріѣхалъ ныньче не одинъ, а съ женой.
Гости сложили мѣшки въ передней и робко вошли въ номеръ. Это были старички Горбуновы, рабочіе на одной небольшой фабричкѣ стальныхъ издѣлій около того села, гдѣ нѣкогда жили я и Клеопатра. Прежде они были кустари, держали свое небольшое заведеньице, но затѣмъ, не имѣя возможности конкуррировать съ большимъ заведеніемъ, должны были прикрыть свое и поступить въ наемные мастера.
Клеопатра знала ихъ давно и давно съ ними подружилась, еще въ первые годы своего «подвижничества» въ народныхъ учительницахъ. Въ то время у нея въ школѣ учились два ихъ сына, Миша и Гриша, — первые мальчики, которые особенно поразили ее своими способностями. Съ обычной беззавѣтностью она просто влюбилась въ нихъ и, когда они кончили курсъ ея школы, она уговорила стариковъ отпустить ихъ учиться въ одно желѣзно-дорожное техническое училище, куда обѣщалась найти протекцію черезъ своихъ знакомыхъ въ Москвѣ. Старики, хотя и были очень рады этому, но упирались, такъ какъ имъ уже мечтался скорый отдыхъ отъ тяжелой работы, при помощникахъ. Однако, Клеопатра такъ настаивала, что старики уступили. Теперь же у насъ жилъ и готовился въ техническое училище ихъ послѣдній, младшій сынъ, который былъ лѣтъ на шесть моложе братьевъ. Клеопатра такъ любила эту семью и была отъ нея въ восторгѣ; полюбилъ ее и я. Впрочемъ, старшихъ сыновей я не зналъ, но старикъ и старуха были простые, богобоязненные, трезвые и безусловно честные и работящіе люди. Младшій ихъ сынъ, Вася, — прекрасная, нѣжная, романтическая натура.
Вакула Петровичъ наѣзжалъ въ Москву очень рѣдко, и то по случаю, когда хозяинъ поручалъ ему какое-нибудь дѣло; а жена его и совсѣмъ никогда здѣсь не бывала. Тѣмъ пріятнѣе былъ намъ ихъ пріѣздъ.
Вакула Петровичъ и его жена, раздѣвшись, робко вошли въ комнату и сѣли у дверей. Это старички низенькіе, худенькіе, маленькіе съ сильной просѣдью въ волосахъ и оба съ лицами нѣсколько темными, землистаго цвѣта (старушка помогала тоже въ работѣ мужу, при очисткѣ и шлифовкѣ вещей). Вакула Петровичъ ходилъ, однако, уже въ пиджакѣ, а его жена — въ платьѣ и косыночкѣ на головѣ.
Старички раскланялись съ нами, молча перецѣловались съ Васей и смирно усѣлись рядышкомъ у дверей, положивъ руки степенно на колѣни.
— Ну, что, Вакула Петровичъ, какъ поживаете? Какими судьбами сюда? — спросилъ я, — опять по хозяйскому порученію?
— Никакъ нѣтъ-съ… Теперь мы по своему дѣлу… Именно… судьба наша! — проговорилъ неторопливо, робко и какъ-то съ разстановками старикъ. И вдругъ оба стали утирать слезы.
Это меня поразило, и только теперь я замѣтилъ на лицахъ стариковъ не совсѣмъ обычное строго-скорбное выраженіе.
— Что такое? — съ обычнымъ порывистымъ вниманіемъ спросила Клеопатра.
— Такъ-съ… Большое дѣло, Клеопатра Павловна, большое, — отвѣчалъ, вздохнувъ, старикъ. — Скоро не разскажешь… Скучно вамъ будетъ…
Я и Клеопатра стали ихъ упришивать, чтобъ они разсказали все сейчасъ же, обнадеживать, что мы постараемся имъ тотчасъ же помочь, что стѣсняться нечего, такъ какъ здѣсь все «свои люди».
— Все объ сынкахъ, Клеопатра Павловна… На Гришу-то съ Мишей, да и на насъ что-то Господь Вседержитель обидѣлся. Не потрафили Ему, Батюшкѣ, — сказала, наконецъ, старушка.
— Что же съ ними? — спросили мы въ одинъ голосъ. — Мы, вѣдь, уже давно ихъ изъ виду упустили… Давно объ нихъ не слыхать было.
— Да, вѣдь, и мы давно объ нихъ не были извѣстны, — началъ Вакула Петровичъ, откашлявшись въ руку. — Помните, съ тѣхъ поръ, какъ они изъ этого дорожнаго училища вышли, съ тѣхъ поръ и не видѣлись ни разу… Годовъ этому ужь пять будетъ… Миша-то все же частенько писалъ, что вишь и еще гдѣ-то обучался, «надо, было, пишетъ, подучиться еще поспеціальнѣе»… А послѣ этой спеціальности, опять писалъ, что, молъ, скоро думаетъ хорошее мѣсто достать, у какой-то вдовы-заводчицы, въ управляющіе… «Съ перваго слова, пишетъ, три тысячи въ годъ даетъ, на всемъ готовомъ… И васъ, говоритъ, тогда выпишу къ себѣ… Вотъ, пишетъ, тятенька, и на нашей улицѣ праздникъ! Не все бѣдствовать! Будетъ — потерпѣли! А сколько, пишетъ, тятенька, въ нашей рабочей натурѣ силы — такъ даже удивительно! Вотъ, господа говорили, что мы „черная кость“, что нѣтъ у насъ ни ума, ни талана… что мы рождены къ тому, чтобы въ черномъ тѣлѣ, да въ каторжномъ трудѣ быть… И все что, тятенька, одна неправда. Я это по себѣ знаю. Сквозь огонь и воду и мѣдныя трубы прогнали меня… все претерпѣлъ… И превозмогъ!» Много онъ такъ писалъ… Вы ужь извините меня, старика, ежели что я здѣсь невоздержно выскажу.
Мы увѣрили старика, что никто его «невоздержностями» не обидится и чтобы онъ не стѣснялся, передавалъ все.
— Слушаю-съ, — сказалъ Вакула Петровичъ, и продолжалъ: — раза два такъ-то отписывалъ, но большому письму… Ну, радовались мы искренно, радовались со старухой, и молебенъ благодарственный отслужили… Ужь извините, сударь и сударыня… отецъ, мать… родное все… Какъ не порадоваться?
Мы всѣ улыбнулись.
— Всяко бываетъ… Въ жизни надо во всемъ осмотрительность, — повидимому, оправдывался серьезно старикъ. — Да-съ, такъ вотъ отъ Миши нѣтъ-нѣтъ, да письмецо и получимъ. А отъ Гриши почесть и совсѣмъ ничего не получали… Такъ, развѣ записочку приложитъ, когда денегъ пришлетъ (деньги завсегда присылалъ аккуратно, немного, а аккуратно)… Напишетъ, что, молъ, живъ и здоровъ и намъ того же желаетъ, съ тѣмъ и все… Только каждую записочку всегда ужь подпишетъ вполнѣ: «ученый слесарь Григорій Вакуловъ Горбуновъ»… Ну, мы и за Гришу радовались… Чѣмъ наше рабочее занятіе безчестно, или передъ Богомъ грѣшно, или правоты въ немъ нѣтъ? Слава Богу, вотъ мы со старухой шестьдесятъ лѣтъ прожили, благородно и честно, и никогда у насъ мысли не было своимъ званіемъ гнушаться… И дѣтямъ всегда такъ говорили. Еще бывало такъ скажешь: «еще имъ до Бога-то дойди надо… Мы къ Богу-то ближе! У насъ правды-то побольше… т.-е. ежели въ разумѣніе взять»… И касательственно богатѣевъ и господъ нѣкоторыхъ такъ выражались. Да, вѣдь, иного, въ горькій часъ, чего не скажешь! Что дѣлать, сударь и сударыня! горя много въ жизни видѣли всякаго! Какъ бывало ребенчишку-то няньчишь и ростишь въ холодѣ, да голодѣ — ну, всякое съ языка слово полѣзетъ… Извините!…
— Да полноте, Вакула Петровичъ! — говорили мы ему.
— Нѣтъ-съ, какже-съ… Нельзя-съ, нужно со всякимъ человѣкомъ быть обходительнымъ… Нужно непрестанно имѣть въ виду, какъ бы другому обиду не сдѣлать, непріятности… Обидѣть долго ли! Такъ вотъ, радовались, мы, и Господа Бога благодарили, и за васъ молились, а все же… тоскливо было! Одни одинешенки мы, старики, остались… Хотя и бѣдные мы люди, а все же въ дѣтяхъ утѣшеніе находимъ… Что дѣлать-съ! Немощенъ человѣкъ! А въ это время вотъ и Васю вы взяли… Послѣдняго! Не хотѣлось ужь съ остальнымъ разставаться, да думалось, какъ бы и васъ не обидѣть. Потому, какъ видѣли столько отъ васъ доброты…
— Ну, что-жь, Богъ дастъ, всѣ соберутся около васъ! За то ужь тогда…
— Все Богъ! Все Богъ-съ! — вдругъ порывисто перебилъ старикъ, и опять оба стали утирать слезы. Помолчали.
— Ну-съ, — отерѣвъ платкомъ лицо, сталъ продолжать Вакула Петровичъ, — отписали мы тогда и Гришѣ, и Мишѣ въ такомъ родѣ, что хотя мы и благодаримъ за нихъ Господа Бога, а всеже хотѣлось бы, если бы они родителевъ навѣстили, какъ значитъ противу натуры идти трудно, да и на родину побывать намѣшаетъ. И что же, сударь, двухъ недѣль не прошло, какъ сначала отъ Миши получили извѣстіе, что, молъ, на праздникъ (Воздвиженье у насъ празднуютъ) безпремѣнно думаетъ быть, а тутъ въ скорости и отъ Гриши также, что и онъ будетъ… И что всего, сударыня, удивительнѣе: какъ есть въ одно число оба намѣтили пріѣхать! Какъ будто оба сговорились. А нужно вамъ сказать, что никогда они въ своихъ письмахъ другъ о другѣ не любопытствовали: обо всѣхъ спросятъ, о Васѣ, а другъ о дружкѣ чтобы — никогда… А, вѣдь, какіе они прежде одинъ другому товарищи были, такъ даже всѣ у насъ на селѣ такой дружбѣ удивлялись. Ну, мы такъ и думали, что, молъ, они другъ о другѣ сами въ извѣстность поставлены… Потому, и числа у нихъ въ письмахъ сошлись… А оказалось, сударь, что въ числахъ-то таинственный смыселъ былъ сокрытъ, непостижимый Промыселъ Божій!
Старикъ перекрестился:, перекрестилась за нимъ и старушка.
— Только, конечно, въ то время еще смыселъ этотъ намъ не открылся, и рѣдко мы такой радостью радовались.. Да и ужь и не запомню, была ли когда еще такая… Что-то ужь какъ будто необычайное съ нами сталось! Конечно, натуральный законъ, кровь! Праздникъ все ближе, а мы все больше какъ бы въ волненіе приходимъ. Просто, знаете, великаго дня такъ не ожидали, къ великому дню такъ не прибирались. Всю избушку свою вычистили вымыли, клоповъ и таракановъ повывели; кое-гдѣ обойцами да бѣлой бумагой изукрасили… Кровати имъ устроили. Бывало, о кроватяхъ, да о подушкахъ цѣлыми вечерами со старухой говорили. Ровно малыя дѣти стали! А какъ Воздвиженье-то пришло, такъ, не повѣрите, руки у насъ тряслись, словно съ похмѣлья….Смотримъ со старухой другъ на друга, да сквозь слезы и смѣемся, а сердце такъ голубемъ и бьется. Признаться вамъ сказать, не разъ подумалъ, какъ бы это къ худу не было… Главное, сударь и сударыня, насъ то удивляло и радовало, что въ одно число они надумали насъ навѣстить… Ботъ, думаемъ, долго ждали, анъ Богъ какой большой праздникъ намъ уготовалъ!… О, Господи, Господи!… Что есть человѣкъ?
Весь свой вѣкъ, бѣдный, мечтаетъ,
Счастіе съискать желаетъ,
А того не размышляетъ,
Что судьба имъ управляетъ! —
съ чувствомъ проговорилъ на-распѣвъ старикъ и опять прослезился.
— Извините… Такъ ужь это, отъ чувства полноты, — сказалъ онъ и задумался, опустивъ голову внизъ. Онъ, кажется, такъ былъ погруженъ въ свои внутреннія ощущенія, что дѣйствительно забылъ все окружающее. Старушка продолжала плакать, утирая концомъ платка слезы.
— Сходили это мы утромъ къ ранней обѣднѣ, вернулись, ждемъ… Разодѣлись со старухой. Какже-съ, ученые, вѣдь, сынки-то стали — все пригляднѣе будетъ!… Ждемъ, утренняя машина у насъ къ десяти часамъ приходитъ. Слышимъ, свистокъ… Полчаса не прошло (а ужь у насъ на столѣ и самоваръ во всѣ пары валитъ, и самъ какъ жаръ горитъ!), глядимъ въ окно, анъ ѣдетъ съ полустанка Миша, въ шарабанчикѣ. Такой бравый, смотримъ, веселый, въ драповомъ пальто, въ шляпѣ, черезъ плечо сумка аглицкая, руки какъ бы фертомъ поставилъ, самъ это держитъ себя открыто, наотлетѣ, и всѣмъ такъ весело смотритъ и улыбается. А народъ изъ воротъ да оконъ глядитъ. «Вонъ, молъ, Михаила Вакулычъ къ старикамъ ѣдетъ!» Всѣ, вѣдь, извѣстно, отъ насъ давно ужь узнали. А Гриши, смотримъ, съ братомъ нѣтъ. Ну, встрѣтили, разцѣловались. А онъ веселый, кровь съ молокомъ, бородка кудрявится, такой бравый. Сила-то изъ него такъ и бьетъ! И точно, подумали мы грѣшные: должно, Онъ это все вѣрно писалъ: и насъ Господь разумомъ не обидѣлъ, и наша правота сказалась! Посмотри, въ грязи родился, въ тряпицахъ ростили, а чѣмъ не «бѣлая кость»!… Говорить съ нами сталъ любовно, весело, шутитъ, а старуху нѣтъ-нѣтъ да въ голову поцѣлуетъ: «ахъ, маменька, какъ я давно васъ не видалъ, голубушка!… Эхъ, старички, скажетъ, не унывайте, теперь заживемъ! И на нашей улицѣ праздникъ! Будетъ, будетъ вамъ страду-то терпѣть!… Покажемъ, что и мы не хуже другихъ! Только бы намъ силы побольше забрать, воздуху побольше захватить!…» Поразсказалъ онъ тутъ намъ, чего, ему эта наука стоила, сколько онъ нужды принялъ, сколько униженій всякихъ перенесъ; съ утра, говоритъ, да, пожалуй, до другого утра, то по урокамъ бѣгалъ, то переписывалъ, то въ газеты писалъ, то рисунки чертилъ, чтобы одѣться, прокормиться да и то, говоритъ, по мѣсяцамъ сыто не ѣдалъ… «А вотъ, говоритъ, выбрался, не загибъ! Мы, говоритъ, теперь покажемъ, кто мы! Нѣтъ ужь, говоритъ, у насъ изъ рукъ-то не вырвутъ, нѣ-ѣтъ!» Говоритъ онъ такъ, а насъ ужь и страхъ сталъ забирать со старухой; открещиваемся. «Полно, Миша, говоримъ, ты бы посмирнѣе… Благодари Господа въ душѣ, знай про себя, а на вѣтеръ не бросай. Гордость, вѣдь, это! Не любитъ Богъ гордости! Ты смирненько, смирненько» — «Нѣтъ ужь, говоритъ, тятенька, будетъ! ползали, унижались — достаточно!… Теперь ужь отъ насъ не вырвешь!… Нѣтъ, вѣдь, это — кровь да потъ, вѣдь, это все (постукалъ онъ себя въ лобъ) какой цѣной куплено? Это — не по наслѣдству, не съ дядьками да съ няньками взято»… Извините, такъ ужь это онъ, отъ радости, болталъ… Конечно, молодъ еще очень, ну, какъ молодой жеребенокъ и скачетъ. А мы все, сударь и сударыня, нѣтъ-нѣтъ да и посмотримъ въ окно: все Гришу поджидаемъ, не запоздалъ ли, молъ, онъ на полустанкѣ. — «Не видалъ, молъ, ты на поѣздѣ Гришу-то?» — «Нѣтъ, говоритъ, а развѣ онъ тоже хотѣлъ пріѣхать?» спрашиваетъ. — «Да развѣ, молъ, ты не знаешь? Мы, молъ, думали, что вы вмѣстѣ списались». — «Нѣтъ, говоритъ, я объ немъ ничего не знаю… Мы съ нимъ давно ужь другъ другу ничего не пишемъ». — «Что такъ? А мы думали…» Ну, Миша тутъ объ чемъ-то другомъ заговорилъ. Видимо было, что какъ будто ему тяжело объ Гришѣ говорить… Ну, и опять это мы съ нимъ болтаемъ, всякое разное… Привезъ онъ съ собой цѣлый погребецъ, съ водкой московской, да съ виномъ, да закусокъ разныхъ. Признаться, и я немножко съ нимъ вмѣстѣ на радостяхъ подвыпилъ… Что дѣлать?
И старикъ засмѣялся такимъ дѣтскимъ смѣхомъ и, къ удивленію, такимъ же радостнымъ и довольнымъ, какимъ онъ, вѣроятно, смѣялся именно въ то время.
— Время ужь и къ обѣду подвигалось; старуха столъ накрывала. Только взглянулъ я въ окно, а по дорогѣ, отъ полустанка, вижу, идетъ кто-то незнакомый… Сталъ я присматриваться: высокій такой (Гриша-то выше старшаго брата, только худѣе, а Миша плотнѣе, круглѣе, хоть и ниже), высокій, тонкій, въ длинномъ пальто; на головѣ картузъ, а изъ-подъ него длинныя кудри чуть не до плечъ; вродѣ какъ бы послушникъ какой… Идетъ этакъ неслышно, въ рукахъ только палочка тоненькая, идетъ и головой не шевельнетъ по сторонамъ, глаза внизъ, въ землю, опустилъ. Говорю я старухѣ: «кто бы это такой?» — А она взглянула, да какъ крикнетъ: вѣдь, это Гриша! Засуетились это мы; а Миша слова не говоритъ и даже какъ будто смутился, всталъ и про себя что-то замурлыкалъ… Ну, вошелъ Гриша (мать ему еще раньше навстрѣчу къ воротамъ побѣжала), и такой-то сурьёзный, степенный, молчаливый (а всего ему двадцать первый годъ минулъ). Вошелъ неторопливо, сначала тросточку (простая, липовая тросточка-то) и картузъ на скамью положилъ, со мной, съ матерью поцѣловался, и все это тихо, ровно больной… Глазами, такими сердитыми и задумчивыми, будто поверхъ всѣхъ смотритъ; лицо усталое совсѣмъ, худое, длинное, а въ кудряхъ-то еще длиннѣе показалось; и носъ вытянулся… Поцѣловался съ нами и сѣлъ на лавку, а брату ни слова не сказалъ, ни руки не подалъ. Какъ будто они только что вмѣстѣ всю дорогу ѣхали. — «Какъ же это ты пріѣхалъ?» спросили. — «Я на товарномъ, говоритъ, по рабочему билету». — «Что же это ты. Гриша, съ братомъ не поздоровался?» — опять спрашиваемъ его съ матерью (а Миша глаза въ столъ опустилъ да барабанитъ по немъ пальцами). — «Мы, говоритъ, съ нимъ видѣлись»… Не показалось намъ это, ну, да смолчали: думаемъ, обойдутся. Стали разспрашивать Гришу (а онъ одѣтъ какъ совсѣмъ простой рабочій, изъ мастеровыхъ нашихъ), какъ онъ теперь и что? — «Мастеръ, говоритъ, кѣмъ же мнѣ больше быть?… Али ужь вы, на старости лѣтъ, своимъ званіемъ гнушаться стали?» — «Что ты, говоримъ, развѣ мы учили васъ этому? Слава Господу, шестьдесятъ лѣтъ въ этомъ званіи честно, благородно прожили, грабежомъ и обманомъ не занимались, и для васъ только этого и молимъ у Бога». — «Ну, такъ что же, говоритъ, спрашиваете? И я, говоритъ, грабить не захотѣлъ». На этомъ и кончили. Сталъ онъ послѣ разспрашивать о знакомыхъ своихъ, что у насъ на фабрикѣ да на селѣ жили, о товарищахъ, и все доподлинно допрашивалъ объ каждомъ, какъ и гдѣ, и что, и сколько получаетъ, пьетъ или нѣтъ, женатъ ли, какъ съ женой живетъ, кто изъ нихъ въ «грабители» угодилъ (это хозяевъ онъ называлъ такъ) и какъ удалось ему: по наукѣ ли до грабительства дошелъ, или безъ науки…. И все только спрашиваетъ, самъ ничего не говоритъ ни о комъ, ни хорошо, ни дурно. Ну, тутъ обѣдать сѣли. Только ужь что-то все не такъ пошло. Глядимъ, и Миша какъ-то какъ будто не совсѣмъ въ себѣ, нѣтъ ужь въ немъ этакой свободы и отважности въ обращеніи, какъ прежде. А все наровитъ видимо переломить себя: виномъ насъ угощаетъ. Пьемъ мы, а Гриша до рюмки не-дотрогивается. «Да вы въ разныхъ, что ли, училищахъ учились, по разнымъ наукамъ, что ли?» — спросила ихъ мать. Гриша улыбнулся, и говоритъ: «Нѣтъ, въ одномъ… Изъ одного колодца пили, да разную воду»… Не поняли мы, конечно, что это значитъ. Да и доселѣ не знаемъ. Одно знаемъ: Божій Промыселъ всяко себя проявляетъ!
Опять остановился старикъ, глубоко и скорбно вздохнулъ и опустилъ по прежнему глаза внизъ.
Всѣ мы уже давно напряженно молчали и въ комнатѣ были до того тихо, что слышался каждый шорохъ.
— Пообѣдали мы. Я, признаться, съ непривычки охмѣлѣлъ немного, и потянуло меня ко сну… «Ну, говорю, ребятки, давайте въ мирѣ отдохнемъ! Вы же съ дороги… Ложитесь-ка здѣсь, я пойду на мосту полежу!…» Гляжу, а на мосту рябятишки, да и на улицѣ бабы, да мужики въ окно смотрятъ… Извѣстно, любопытствуютъ. Прогналъ я ребятишекъ съ мосту, а самъ легъ, и таково было сладко заснулъ. Мало ли, много ли я спалъ, только слышу говоръ. Словно бранятся. Я прислушался: у насъ въ избѣ, слышу. Разобралъ голоса: Гриша и Миша, слышу, говорятъ, и только крупно разговариваютъ. Я вслушиваться — слова все мудреныя, почесть ничего не понялъ… Слушаю дальше да больше, Гриша ужь кричать начинаетъ на брата, и такимъ голосомъ страшнымъ, что мнѣ самому стало жутко. А Миша (онъ тихо говорилъ, такъ, что я разобрать его не могъ) скажетъ что-нибудь, и какъ будто тихонько засмѣется… А Гришу отъ этого такъ и подымаетъ. Только вдругъ Гриша какъ закричитъ: «Разбойникъ ты! Грабитель!.. Хуже! Іуда предатель! Ты пьешь родную кровь! Ты всѣхъ подлѣе! Другіе родились такъ, а ты, мерзавецъ, на что употребилъ…» Тутъ ужь я, признаться, не понялъ, что-то онъ мудреное сталъ говорить… Сижу я на полу, а подняться не могу, словно ноги отнялись… Слышу ужь и Миша сталъ громче говорить. «Юродивые, говоритъ, полоумные всѣ вы!.. Юродивые — одно вамъ слово!» Скажетъ — и захохочетъ… Вы, говоритъ, «отцовъ губите! Вы!.. Изъ-за васъ ихъ пуще будутъ гнать и толкать… Изъ-за вашего юродства… Вы только мутите, да хорошимъ людямъ помѣхи ставите! Эхъ, юродивые!» Къ чему онъ это сказалъ, право, не знаю, а все запомнилъ, все, Каждое слово ихъ у меня въ ушахъ-то ровно молотомъ било. Слышу, и старуха что-то говоритъ. Должно быть, уговариваетъ, усмиряетъ. А тутъ Миша еще что-то сказалъ непонятное, и опять засмѣялся. А ужь тутъ… Господи-батюшки! Согрѣшили мы, согрѣшили, окаянные!.. (старикъ пріостановился). Слышу, кричатъ ужь — и Гриша кричитъ, и мать… Я вскочилъ, да въ избу. Гляжу, а посереди избы Гриша впился рукой въ Мишину грудь (такъ всю глаженную рубашку на Мишѣ и смялъ) и кричитъ: «Ты мнѣ отвѣтишь за это слово, Іуда! Ты мнѣ отвѣтишь… Слышишь?..» Старуха, гляжу, бросилась между нихъ, разнять хочетъ, плачетъ, да кричитъ: «Ребятки мои! да что съ вами? Кровные мои! что вы? Господи, Царица Небесная!.. утиши, матушка, родную кровь!» — «Слышишь?» — кричитъ Гриша-то (а Миша все улыбается, да таково злобно), кричитъ, а самъ его трясетъ: «а то я тебя…» Простите, не могу я выговорить этихъ словъ, языка у меня на эти слова нѣтъ! Простите… А сраму что на народъ-то было! Родные братья! Народъ-то давно ужь во всѣ щели смотрѣлъ, да слушалъ… Братья-то больше часу такъ-то другъ съ другомъ, по-родственному, по-родному, бесѣду вели… И хоть бы пьяные, хоть бы по-просту, какъ простые люди, ссорятся… Боже мой, Боже мой!..
Старикъ смолкъ. Молчалъ онъ долго и плакалъ. Наконецъ, я его спросилъ: "Ну, и все обошлось мирно? Чѣмъ же кончилось? "
— По заслугамъ, сударь, по заслугамъ… Не противъ кого, противъ самого Господа бунтъ оказали, противу природы человѣческой! А это, сударь, не прощается… Нѣтъ ужь. Все простится, все можетъ быть прощено, только Каиновъ грѣхъ… О, Боже мой! Боже мой! Послѣ того цѣлый вечеръ никто ни съ кѣмъ почти не говорилъ: молча пили, да ѣли, и налегъ на нашу обитель, вмѣсто радости, мира и совѣта, гнѣвъ Божій. Скоро и спать разошлись, а къ утру начальство пріѣхало… Урядникъ это, али кто другой… Много народу ихъ рѣчи слушало!… Такъ съ начальствомъ и ушли оба… И не видали мы ихъ больше…
Старикъ всталъ, поклонился и сказалъ:
— Простите, милостивые господа! Можетъ, лишнее что выговорилъ, не поставьте въ вину! Потому, сами не знаемъ, что въ этомъ дѣлѣ зло и что добро… Отецъ, мать… Я бы съ вами, сударь и сударыня, хотѣлъ словечко наединѣ сказать! — вдругъ прибавилъ Вакула Петровичъ, обращаясь ко мнѣ и къ Клеопатрѣ.
Мы провели его въ сосѣдній пустой номеръ.
Онъ долго кашлялъ въ руку, пока, наконецъ, собрался сказать:
— Простите насъ, глупыхъ… Чувствительно мы вамъ, значитъ, отъ всего сердца… А только что… Пожалѣйте стариковъ!
— Что же вы хотите, Вакула Петровичъ?
— Вы ужь отпустите намъ Васю… Хоть одинъ будетъ при насъ… зачѣмъ еще? Будетъ… Гордость это… Возгордились мы… гнѣвъ Божій!
Ты можешь себѣ представить, какъ мы были поражены. Мы стали его уговаривать, но онъ до того былъ потрясенъ, что опустился на стулъ и уже говорилъ что-то безсвязное.
— Нѣтъ ужь, зачѣмъ? Гнѣвъ Божій видимо!… Вотъ я и старуху нарочно прихватилъ… Думалъ, что вы мнѣ одному не повѣрите. Послѣ того, къ отцу протопопу ходилъ, наединѣ съ нимъ цѣлый часъ говорилъ… Много, много онъ мнѣ разъяснилъ, много! Гнѣвъ Господень! Страшно, сударь и сударыня… Зачѣмъ намъ наука? Смирненько надо, смирненько… Отецъ-то протопопъ говорилъ… Ахъ, много онъ говорилъ, много! Послѣ того самъ еще не разъ ко мнѣ приходилъ… Объ Васѣ все спрашивалъ… Пожалѣйте сударь и сударыня! Слезно васъ молимъ!
Мы растерялись и сами были взволнованы. Позвали Васю (ему уже 16 лѣтъ) и передали ему желаніе отца и матери:, тутъ же и старушка пришла. Вася, услыхавъ эту вѣсть, вдругъ весь покраснѣлъ до корня волосъ, глаза его растерянно забѣгали.
— Что же, Вася, надо будетъ, значитъ, прикончить? — сказалъ я.
— Я не пойду, — прошепталъ онъ глухимъ голосомъ, какъ-то весь напружившись.
Старикъ заплакалъ. Все это было невѣроятно тяжело… У насъ у самихъ сердце рвало на части. И жалость, и скорбь, и обида… Объяснять тебѣ всего разсказаннаго я, конечно, не буду. Что тутъ объяснять?…
Смиреніе, смиреніе, старый пріятель! Смиреніе… если не можешь быть сильнымъ!