ЛЮДИ СТАРАГО ПОВЕДЕНІЯ
правитьНе можетъ рокъ отнять у насъ!
Конецъ Русанова.
правитьI.
правитьТяжелый, старой конструкціи, колесный пароходъ «Елатьма» не то что шелъ, а скорѣе пробирался, напряженно, неувѣренно по Окѣ, каждыя пять минутъ мѣняя курсъ: онъ то и дѣло лавировалъ между отмелями, то и дѣло слышалось громыханье по палубѣ постоянно передвигаемыхъ рулевыхъ цѣпей; то и дѣло дно парохода скользило по песку и чувствовалось напряженное пыхтѣніе паровика, силившагося то переднимъ, то заднимъ ходомъ выбиться изъ песчаной пучины.
При каждомъ изъ такихъ пассажей съ пароходомъ, въ каютѣ втораго класса раздавались веселыя остроты, хохотъ, перемѣшанныя восклицаніями и молитвами испуганныхъ, и затѣмъ непремѣнно слѣдовалъ рядъ разсказовъ о пароходныхъ приключеніяхъ, вродѣ того, какъ однажды вотъ «эдакимъ же манеромъ пришлось засѣсть, а потомъ, по приглашенію капитана, покорнѣйше — „очистить“ и „облегчить“ пароходъ, прогулявшись въ бродъ на берегъ», и т. п.
Во второмъ классѣ теперь, впрочемъ, было не особенно много пассажировъ; два купца, нѣсколько молодыхъ прикащиковъ, сѣденькій старичекъ-священникъ, два гимназистика и нѣсколько неизвѣстныхъ лицъ, повидимому, пароходныхъ служащихъ, которые давно уже, совсѣмъ по-домашнему, сняли съ себя все платье, вплоть до нижняго бѣлья, послали по боковымъ диванамъ постели, закутались въ одѣяла и спали, совершенно равнодушные въ перипетіямъ пароходнаго путешествія. Наконецъ, на середнемъ диванѣ, передъ столомъ съ чайнымъ приборомъ, освѣщеннымъ висящей съ потолка лампой, сидѣли другъ противъ друга два интеллигентныхъ господина: одинъ постарше, темнорусый, съ просѣдью въ длинныхъ жидкихъ волосахъ и въ такой-же жидкой, узкой бородѣ, въ старой пуховой шляпѣ и драповомъ, сильно поношенномъ пальто, съ блѣднымъ, худымъ, вытянутымъ лицомъ и мягкими, задумчивыми глазами, другой — бѣлокурый, значительно моложе, лѣтъ около 25-ти, съ лицемъ не столько полнымъ, сколько здоровымъ, круглымъ и красивымъ, купеческаго типа, съ бѣлой кудрявой бородкой и карими, умными, но нѣсколько раскосыми глазами, въ фуражкѣ нѣмецкаго покроя и гуттаперчевомъ пальто.
Было часовъ около десяти вечера, когда съ пароходомъ снова приключилась «оказія».
— Святъ! святъ! святъ! Опять?! Ахъ ты, Господи, улечься не дадутъ! — сказалъ одинъ изъ купцовъ, только что начавшій снимать сапоги и укладываться. — Какъ же, господа, надѣвать опять, значитъ, сапоги-то? — спрашивалъ онъ, обращаясь къ публикѣ и подымая руку съ сапогомъ.
— Не безпокойтесь… Что вы? Укладывайтесь… съ Богомъ! Помолитесь покрѣпче и на боковую… Вѣдь, это, чай, только-съ больше для острастки, чтобы Бога чаще вспоминали… Ха, ха, ха! — утѣшалъ купца одинъ изъ прикащиковъ.,
— Ну, то то, — сказалъ купецъ. — Да и то сказать: коли въ воду лѣзть придется, такъ еще оно и свободнѣй на легкѣ-то!
— На что лучше-съ! Вотъ въ прошломъ году былъ случай… — заговорилъ было другой прикащикъ.
— Э-э!… Нѣтъ, должно быть, надо одѣться… Вишь-тѣ деретъ какъ по дну-то… Это что же? Значитъ, заднимъ ходомъ теперича двинется?
— Такъ точно-съ… Заднимъ ходомъ обойдемъ, вздоху дадимъ ей, а тамъ ужъ, — Господи благослови, — по легоньку и впередъ двинемся, — утѣшалъ все тотъ же прикащикъ.
Но оказалось, что и задній ходъ помогалъ плохо; стащить съ мели стащили, но слишкомъ поспѣшно рванулись вбокъ и опять врѣзались въ отмель такъ, что пароходъ накренило.
— Вотъ такъ чисто засѣли!… Это еще плотнѣе будетъ, чѣмъ прежде, — сказалъ кто-то.
Купецъ пересталъ уже смѣяться и торопливо одѣвался, шепча молитву. Старичекъ-священникъ боязливо озирался и истово крестился; гимназистики перетрусили… На палубѣ поднялась бѣготня; слышно было, какъ ругался капитанъ на весь пароходъ; взбудораженныя волны хлестали въ борта и окна. Половина пассажировъ изъ каютъ выбѣжала на палубу.
Только два интеллигентныхъ собесѣдника продолжали спокойно сидѣть за чайнымъ столомъ, поглядывая на происходившую суматоху, да какой-то юноша, худой, съ болѣзненно-грустнымъ лицомъ, смирно и, повидимому, безучастно ко всему происходившему сидѣлъ невдалекѣ отъ нихъ на краю дивана и изрѣдка взглядывалъ на собесѣдниковъ.
— Право, въ Россіи все одно къ одному, — сказалъ бѣлокурый молодой собесѣдникъ, улыбаясь своему спутнику. — Да это и понятно: каждая страна на все кладетъ свой собственный отпечатокъ… Посмотрите, что выдѣлываетъ пароходъ: очевидно, онъ идетъ на-обумъ, зря, ощупью… Фарватеръ не провѣренъ, капитанъ пьянъ, лоцманы невѣжи… А публика?… Нигдѣ я не видалъ за границей такой публики: то она рычитъ, гогочетъ, шапки вверхъ бросаетъ отъ непонятнаго восторга, то, при малѣйшемъ замѣшательствѣ, начинаетъ соваться изъ угла въ уголъ, ныть, креститься, творить молитвы и каждый думаетъ единственно о спасеніи своей грѣшной души.
— Отчего же это, какъ вы думаете? — спросилъ господинъ съ просѣдью.
— Отъ непривычки къ жизни, отъ домосѣдства, отъ косности… За границей совсѣмъ другое дѣло…
— Вы уже не разъ были за границей?
— Да. Я часто бываю тамъ.
— Скажите: дѣйствительно замѣтна рѣзкая разница между той и нашей жизнью?
— Несомнѣнная, — воскликнулъ молодой человѣкъ, вскинувъ на собесѣдника свои свѣтлые, умные и загорѣвшіеся удовольствіемъ глаза. — Да вотъ возьмите хоть опять это сравненіе… Вѣдь, и за границей такого рода приключенія не только не рѣдкость, но они тамъ чаще и далеко серьезнѣе… Вамъ извѣстно, конечно, какія тамъ бываютъ акціи и реакціи! — замѣтилъ онъ, тонко улыбнувшись. — Но дѣло въ томъ, что эти акціи и реакціи, несмотря на ихъ напряженность, никогда не колеблятъ самыхъ основъ жизни, т.-е., я хочу сказать, не приводятъ къ замѣшательство, не производятъ стихійной и беззалаберной сумятицы… Вы чувствуете — какіе бы громы ни гремѣли въ воздухѣ — основной процессъ жизни не колеблется ни на минуту; онъ совершается неуклонно, могуче, энергично…
«Процессъ жизни!» — подумалъ про себя пожилой господинъ, и, улыбаясь своими мягкими, задумчивыми глазами, пристально смотрѣлъ на своего молодаго собесѣдника. Онъ любовался имъ, любовался съ тѣмъ болѣзненнымъ и завистливымъ удовольствіемъ, съ какимъ больной любуется здоровой, рѣзвой юностью. Надо отдать справедливость, молодой человѣкъ представлялъ настолько характерное явленіе, что не могъ не обратить особаго вниманія. Прежде всего, онъ нисколько не походилъ на тѣхъ нашихъ заграничныхъ жуировъ, которые, сохранивъ въ неприкосновенности безпорядочность русскихъ культурныхъ нравовъ, кичливо тычутъ своимъ европеизмомъ въ носъ всякому встрѣчному. Его сдержанность, при всей рѣзкости выраженій, самый сюртукъ, скромно застегнутый почти на всѣ пуговицы, и, наконецъ, полное, нѣсколько даже утрированное самообладаніе, державшее его постоянно на-сторожѣ, — все это говорило, что онъ человѣкъ особаго закала.
— Вы очень любите Европу? — спросилъ его пожилой господинъ.
— Да… То-есть собственно не Европу, а я люблю цивилизацію… Люблю и уважаю цивилизованнаго человѣка вообще… Люблю за его энергію, трудъ, самообладаніе, разсчетливую экономизацію силъ, — за все то, чего, къ сожалѣнію, такъ мало у насъ, — опять съ тонкой улыбкой прибавилъ онъ.
— Но, можетъ быть, у насъ есть другія достоинства…
— Какъ ихъ не знать!… Но… я очень, очень желалъ бы къ этимъ достоинствамъ прибавить… вотъ тѣ, которыя я вамъ пересчиталъ… Я люблю нашъ народъ, но ненавижу безсиліе, — отчетливо произнесъ молодой человѣкъ послѣднюю фразу, а въ его раскосыхъ глазахъ сверкнулъ огонекъ затаеннаго раздраженія.
Легкая судорога пробѣжала по лицу пожилаго господина; онъ слегка поблѣднѣлъ и горькая улыбка искривила его усы. Но собесѣдникъ этого не замѣтилъ, а пожилой господинъ ничего не сказалъ, но за то сидѣвшій на краю больной юноша приподнялся и пересѣлъ ближе гь разговаривавшимъ.
— Вотъ вамъ примѣръ, продолжалъ прежнимъ, ровнымъ, деликатнымъ тономъ, очевидно, сдерживая себя, молодой человѣкъ, — возьмите нашего рабочего и европейскаго… Вамъ, конечно, извѣстно, въ какомъ положеніи этотъ европейскій рабочій находится… А, между тѣмъ, онъ настолько же внимательно слѣдитъ за всѣмъ и даже участвуетъ въ рѣшеніи «собственнаго вопроса», насколько, въ то же время, остается энергичнымъ, трудолюбивымъ, исполнительнымъ работникомъ… А у насъ?… Малѣйшая неудача, и мужикъ теряетъ голову, впадаетъ въ апатію, все у него валится изъ рукъ, онъ портитъ работу, обманываетъ въ контрактахъ, плачетъ, ноетъ… Да и одинъ ли мужикъ?
— Вотъ это основательно! Вотъ это вѣрно господинъ говоритъ! За что есть похвалить, такъ всегда похвалишь… Ну, ну! Разговаривай дальше, какъ тамъ, у нѣмцевъ-то… Думалъ было заснуть, да, признаться, тебя заслушался, — неожиданно заявилъ купецъ, уже давно успокоившійся насчетъ оказіи съ пароходомъ и лежавшій вверхъ животомъ вблизи собесѣдниковъ, по другую сторону стѣны дивана.
При словахъ купца, молодой человѣкъ непріятно поморщился, какъ будто поймавши себя на неумѣстной откровенности и неловкости.
— Вы, конечно, понимаете меня, что я собственно хочу этимъ сказать? — замѣтилъ онъ пожилому господину.
— Да, понимаю… Но, вѣдь, это все одно, — какъ будто про себя добавилъ пожилой господинъ.
— Да, вѣдь, и я понимаю! Ты что думаешь? — закричалъ и купецъ. — Понимаю, братъ, что всѣ мы одною поля ягоды… Тоже и нашего брата малость распусти, онъ и раскисъ… Давай мертвую пить… Охъ, съ нашимъ братомъ держи ухо востро! Чуть поблажку сдѣлалъ — пропало!
Молодой человѣкъ улыбнулся и не сказалъ ничего. Подошелъ буфетчикъ собирать со стола посуду. Бѣлокурый господинъ продолжалъ молчать, хотя ему, очевидно, хотѣлось что-то досказать, какъ будто ему казалось, что его можно понять не такъ, какъ слѣдуетъ. Однако, онъ ждалъ, пока буфетчикъ не только унесъ посуду, но и стряхнулъ салфетку, поправилъ фитиль лампы, получилъ деньги, принесъ сдачу, и только уже увѣрившись, что буфетчикъ рѣшительно кончилъ съ ними всѣ возможныя съ его стороны операціи, бѣлокурый господинъ началъ говорить, но уже значительно понизивъ голосъ и не глядя на своего собесѣдника.
— Я, все-таки, настаиваю на томъ, что надъ нами еще до сихъ поръ слишкомъ тяготѣютъ традиціи крѣпостнаго права, — началъ онъ, почему-то предполагая въ пожиломъ господинѣ молчаливаго своего оппонента. — Домосѣдство насъ загубило, прикрѣпощенность своему мѣсту, углу… Развѣ вы не замѣчаете, какой мы всѣ отличаемся позорной неподвижностью? Вы только представьте себѣ, что цѣлые легіоны мужиковъ гдѣ-нибудь въ Архангельской или Вологодской губ. даже самаго смутнаго представленія не имѣютъ о томъ, какой и какъ живетъ мужикъ въ Астрахани, въ Малороссіи, казанецъ не имѣетъ понятія о Бѣлоруссіи, не говоря уже объ инородцахъ, о Сибири… Что ужь говорить о мужикѣ! Возьмите самые культурные наши классы, — они-то имѣютъ ли, кромѣ какъ изъ учебника по географіи, какое-нибудь представленіе о живыхъ, не отвлеченныхъ, о живыхъ своихъ собратьяхъ, раскинутыхъ по отдаленнѣйшимъ окраинамъ?
— Что касается культурныхъ классовъ, — да и народа, пожалуй, — замѣтилъ пожилой господинъ, — то, вѣдь, существуютъ общія психическія, такъ сказать, характеристики, которыя при извѣстныхъ условіяхъ болѣе или менѣе аналогичны, однородны…
— Да, вѣдь, это все отвлеченныя представленія! — раздраженно возразилъ бѣлокурый господинъ, повидимому, задѣтый за больное мѣсто. — Живаго человѣка мы не знаемъ… А живой человѣкъ конкректно понимается только въ живомъ общеніи, только… А у насъ живой человѣкъ въ Архангельскѣ представляетъ собой нѣкоторымъ образомъ лермонтовскую сосну, которая «дремлетъ, качаясь» и платонически вздыхаетъ о пальмѣ, изнывающей гдѣ-то тамъ, въ Каменецъ-Подольскѣ… Умственный и нравственный голодъ такъ же ужасенъ для націи, какъ и голодъ физическій… Мы еще недостаточно развились до сознанія этой истины… Мы, напримѣръ, додумались (т.-е. собственно изъ Европы взяли), что желѣзными дорогами мы очень удобно можемъ залежавшійся въ Одессѣ хлѣбъ двинуть въ голодающую Пинегу и спасти ее, но что такія же желѣзные дороги необходимы дли живаго умственнаго и нравственнаго общенія, до этого… Мы даже., видите ли, все это находимъ антинаціональнымъ! Мы копаемся каждый въ своемъ муравейникѣ… Въ углу этомъ душно, плохо, затхло… Всѣ наши усилія сдѣлать что-нибудь въ немъ оканчиваются вздоромъ… Мы доходили до невѣроятныхъ нравственныхъ жертвъ — и только обезсиливали себя… Мы въ этихъ углахъ топимся, вѣшаемся, стрѣляемся, воображая, что на нашихъ уголкахъ весь міръ клиномъ сошелся.
Бѣлокурый господинъ замолчалъ, облокотился на столъ и сталъ нервно вертѣть между пальцами папиросницу. Его возбужденное лицо пылало широкимъ румянцемъ во всю щеку, а раскосые глаза, немного прищуренные, блестѣли раздраженно-иронически.
Пожилой господинъ, попрежнему, задумчивыми глазами продолжалъ любоваться своимъ собесѣдникомъ; только онъ теперь никакъ не могъ объяснить себѣ такого неожиданно-страстнаго его возбужденія; ему казалось даже, что его собесѣдникъ собственно говорилъ вовсе не для него; въ особенности это стало замѣтнѣе по мѣрѣ того, какъ юноша, сидѣвшій вдали отъ нихъ, подвигался къ нимъ все ближе и вслушивался все внимательнѣе. Ему даже казалось, что бѣлокурый молодой человѣкъ, хотя и не оборачивался назадъ и все время обращался въ разговорѣ къ нему, чувствовалъ, однако, за своей спиной даже самое дыханіе болѣзненаго юноши.
— Жизнь — штука суровая, — проговорилъ бѣлокурый господинъ, опять улыбаясь пожилому своему собесѣднику блестѣвшими насмѣшливой ироніей глазами (и опять пожилому господину показалось, что эта улыбка предназначалась собственно вовсе не для него).
— Да, суровая, — продолжалъ онъ. — Нужно быть сильнымъ.
— Но если я… если кто не можетъ? — спросилъ пожилой господинъ, и вдругъ весь вспыхнулъ и смутился, какъ школьникъ.
Это смущеніе замѣтилъ и бѣлокурый молодой человѣкъ и въ изумленіи взглянулъ на своего пожилаго собесѣдника: такимъ страннымъ, дѣтскимъ выраженіемъ дѣйствительнаго безсилія свѣтилось это лицо, изборожденное морщинами и складками. Бѣлокурый молодой человѣкъ еще соображалъ, какъ отвѣтить, какъ передъ обоими собесѣдниками вдругъ остановилась худая, высокая фигура болѣзненнаго юноши, опершись руками о столикъ, какъ будто ему тяжело было сдерживать свое худощавое тѣло, съ сверкавшими болѣзненно-лихорадочнымъ огнемъ глазами, смотрѣвшими изъ глубокихъ впадинъ, онъ почти сердито, какъ смотрятъ больные на надоѣвшаго врача, остановилъ свой взглядъ на молодомъ бѣлокуромъ человѣкѣ и повторилъ тихимъ, слабымъ, но внушительнымъ голосомъ:
— Да… если кто не можетъ?… Вотъ ты тутъ долго говорилъ… Все это прекрасно… Очень хорошо… Ну, а если… кто не можетъ?
— Ты, пожалуйста, только не волнуйся, — съ предупредительностью сидѣлки въ больному сказалъ бѣлокурый молодой человѣкъ, слегка дотрогиваясь рукой до плеча юноши.
— Я ее волнуюсь… Тебя спрашиваю не одинъ я: если кто не можетъ? — опять повторилъ юноша, продолжая упорно смотрѣть въ глаза своего товарища.
Чувство непріятнаго раздраженія охватывало бѣлокураго молодаго человѣка, но онъ, видимо, сдерживался и молчалъ, лихорадочно сдувая пепелъ съ сигары.
Пожилой господинъ не спускалъ глазъ съ юноши: такъ поразительно рѣзокъ былъ контрастъ между нимъ и цвѣтущимъ, крѣпкимъ, коренастымъ бѣлокурымъ собесѣдникомъ. Юноша все стоялъ, опершись на столъ, какъ воплощеніе полнаго безсилія, съ блѣднымъ лицомъ, на которомъ только пятнами вспыхивалъ румянецъ; русые длинные волосы выбивались волнистыми космами изъ-подъ шляпы; бѣловатые усы и бородка только что показывались на свѣтъ Божій; весь костюмъ его, очевидно, былъ цѣнный, но онъ висѣлъ на немъ, какъ на вѣшалкѣ, да и юноша, кажется, дало обращалъ на него вниманія: нѣсколько пуговицъ на пальто висѣло полу оторванными на ниточкахъ, одинъ рукавъ былъ испачканъ въ дегтю, на воротникѣ глаженой сорочки не было галстуха.
Бѣлокурый молодой человѣкъ продолжалъ молчать.
— Вы признаете какъ будто право на жизнь за одними сильными… Но есть же и право безсильныхъ? — спросилъ пожилой господинъ, настолько же желая, кажется, разрѣшить какую-то внутреннюю собственную тревогу, насколько помогая выйти въ затрудненія обоимъ молодымъ людямъ.
— Какое такое право безсильныхъ? — спросилъ бѣлокурый человѣкъ, не поднимая глазъ и продолжая нервно курить. — Я не знаю… Есть одно общее право у всѣхъ — право стать сильнымъ… бы объ этомъ говорите?
Глаза юноши блестѣли все больше и онъ лихорадочно переводилъ ихъ съ одного собесѣдника на другаго.
— Нѣтъ, — сказалъ задумчиво пожилой господинъ. — Я хочу сказать: если имѣетъ право на жизнь сильный, то отчего не имѣетъ этого права безсильный?… Простаго права…
— Такого права нѣтъ, не можетъ быть… и не должно быть, — какъ-то проворчалъ сквозь зубы молодой бѣлокурый человѣкъ, быстро туша сигару, и затѣмъ, вынувъ изъ сакъ-вояжа гуттаперчевую подушку, сталъ усиленно надувать ее. Его раскосые глаза свѣтились теперь все большимъ раздраженіемъ, а надутыя щеки стали красны какъ кумачъ. — Жизнь дѣло суровое, — прибавилъ онъ, затыкая подушку пробкой, — и это ужь не наша вина… Станемъ всѣ сильны — и тогда всѣ получимъ право жить, — прибавилъ онъ еще, уже веселѣе, поднимаясь и съ улыбкой взглядывая на пожилаго господина и юношу.
— А до тѣхъ поръ… если кто не можетъ? — спросилъ глухо юноша. — Умереть?
Бѣлокурый молодой человѣкъ, все еще улыбаясь, пожалъ иронически плечами, взглянулъ сначала на внезапно смущеннаго и поблѣднѣвшаго пожилаго господина, затѣмъ на юношу, у котораго румянецъ выступилъ во всю щеку, и, съ тайной непріязнью сильнаго человѣка къ безсилію своихъ близкихъ, проговорилъ: «Намъ трудно понять другъ друга».
— Виноватъ, — прибавилъ онъ, бросая подушку въ изголовье и разстилая пледъ, — я васъ утомилъ… Пора отдохнуть.
Онъ легъ на диванъ, вытянулъ сначала ноги, затѣмъ руки, наконецъ, потянулся весь своимъ коренастымъ корпусомъ, какъ будто наслаждаясь переливами крови въ здоровыхъ мускулахъ, и закрылъ глаза, сложивъ крестомъ на груди руки.
Блѣдный юноша, съ секунду постоявъ около него, какъ тѣнь медленно прошелъ къ своему мѣсту и, свернувшись суркомъ, прикорнулъ въ уголку дивана.
Пожилой господинъ долго, молча, слѣдилъ за нимъ, потомъ опустилъ голову и задумался. Этотъ пожилой господинъ былъ Русановъ.
II.
правитьНа пароходѣ все уже давно успокоилось; давнимъ давно храпѣлъ на всю каюту купецъ; ему разнообразными носовыми свистками подтягивали прикащики. Только сѣденькій старичекъ-священникъ что-то долго не рѣшался ложиться, но вотъ и онъ, тщательно помолившись, улегся. Наконецъ, и самъ буфетчикъ, съ выраженіемъ человѣка, неуклонно исполнившаго свой долгъ и потому имѣющаго право смотрѣть на всѣхъ съ высоты нѣкотораго величія, методически и неторопливо отстегивалъ подтяжки, снималъ штаны, сапоги. Эта методичность исполнившаго свой долгъ человѣка и несокрушимая уравновѣшенность какъ-то странно занимали вниманіе Русанова: онъ чувствовалъ, какъ его напряженная душевная тревога смирялась передъ этой методичностью; ему становилось легко — сердце билось ровно, мозгъ заснулъ. Онъ прослѣдилъ всю операцію раздѣванья буфетчика до конца. Прежде чѣмъ лечь, буфетчикъ долго сидѣлъ на своей постели, равнодушно поглядывая на Русанова; потомъ онъ быстро повернулся къ нему задомъ, какъ бы желая окончательно подавить его равнодушіемъ человѣка, исполнившаго свой долгъ, закутался съ головой въ одѣяло и тотчасъ же уснулъ, какъ мертвый, не пошевелившись ни однимъ членомъ. «Вотъ и опять я одинъ!» — съ улыбкой подумалъ Русановъ, какъ будто искренно сожалѣя, что даже буфетчикъ съ такимъ равнодушіемъ повернулся къ нему спиной.
Онъ поднялся, медленно оглянулъ погруженную въ сонъ каюту и вдругъ вздрогнулъ: изъ противуположнаго угла, въ которомъ, какъ ему казалось, мирно успокоился свернувшійся суркомъ юноша, на него внимательно смотрѣли изъ глубокихъ впадинъ два блестящихъ глаза. Образъ юноши съ блѣдными щеками, съ безсильно двигавшимися членами внезапно всталъ передъ нимъ и, какъ бы протягивая къ нему руки, шепталъ: «Умереть? Да?…» Русановъ почувствовалъ, какъ какія-то старыя, знакомыя ощущенія охватили всю его душу, — ощущенія любви, сожалѣнія, участія; онъ чувствовалъ, что какая-то невидимая сила тянетъ его къ юношѣ; ему такъ страстно хотѣлось бы приблизить къ себѣ эту юную душу, вызвать въ ней довѣріе къ себѣ, проникнуть въ тайну этого молодаго существованія и затѣмъ… «Нѣтъ! нѣтъ!» — быстро, почти вслухъ, проговорилъ Русановъ, весь вспыхнувъ, и съ ужасомъ отверну лея, избѣгая взгляда юноши, чувствуя, какъ ознобъ пробѣгалъ по его головѣ и какъ гнетущіе образы изъ недавняго прошлаго будто встаютъ одинъ за другимъ въ его воспоминаніи. Ему стало жутко.
Онъ поспѣшно поднялъ огонь лампы, вынулъ изъ кармана письмо и, какъ будто ища въ немъ спасенія, принялся внимательно читать. Это письмо было получено Русановымъ наканунѣ отъѣзда изъ Москвы. Онъ вспомнивъ, что письмо явилось тогда очень не кстати, что только пробѣжавъ первые строки письма, онъ уже раздраженно бросилъ его на столъ и съ тѣхъ поръ объ немъ не вспоминалъ. Теперь онъ, какъ человѣкъ, «покончившій со всѣмъ (такъ ему казалось), со всѣмъ прежнимъ», могъ, какъ думалъ онъ, прочесть письмо хладнокровно и внимательно. Вотъ что писалъ ему старый пріятель, съ которымъ онъ нѣкогда началъ было оживленную переписку:
«Что же это ты смолкъ, старый дружище? Живъ ты или, можетъ быть, смиренно покоишься на Ваганьковскомъ, какъ многіе изъ нашихъ, о смерти которыхъ всегда какъ-то нашъ братъ узнаетъ не раньше, какъ спустя годъ или два, и то случайно? Впрочемъ, ты, можетъ быть, обидѣлся, что я въ отвѣтъ на твои письма подтрунилъ надъ твоей проповѣдью смиренія и даже подосадовалъ на тебя за измѣну своимъ? Напрасно. Я очень былъ радъ твоимъ письмамъ. Среди вашей уѣздной скуки, съ безконечнымъ винтомъ и другими безобразіями, они доставляли мнѣ, признаюсь, истинное удовольствіе. А этотъ „учительный“ тонъ и потомъ несомнѣнный, дружище, талантъ, съ которымъ ты описываешь разныя сценки изъ жизни нашихъ, право, отъ души меня забавляли! А что бы тебѣ, въ самомъ дѣлѣ, въ литературу пуститься? Можетъ быть, и объ насъ бы словечко замолвилъ… Пора намъ, въ самомъ дѣлѣ, и самихъ себя вспомнить! Пиши же. Ну, а насчетъ смиренія, извини, другъ мой. Это еще мы посмотримъ… Гордости въ тебѣ нѣтъ, благородной обиды ты не чувствуешь! Это была всегдашняя твоя слабость, впрочемъ… Да, еще посмотримъ… Скажу тебѣ откровенно: вотъ я теперь занимаю, другъ, казенное мѣсто, спокойное, безгрѣшное, не требующее напряженія ни ума, ни совѣсти (по акцизному вѣдомству), играю въ винтъ по вечерамъ, а больше сижу въ халатѣ дома, почитываю газетки и, признаюсь, съ величайшимъ удовольствіемъ слѣжу, какіе это выкрутасы выдѣлываетъ та телѣга, которую ты возвышенно называешь „процессомъ жизни“! Посмотримъ, далеко ли ускачетъ!… Твой Страховъ».
Русановъ съ напряженнымъ вниманіемъ дочиталъ письмо — ему стало смѣшно, грустно и больно. «Что это — смерть, которая силится улыбнуться своими костистыми челюстями?» — думалъ онъ и ему представился кабинетъ его пріятеля, диванъ и на немъ, поджавъ ноги, въ халатѣ, безобразный, ехидно улыбающійся скелетъ, съ голымъ желтымъ черепомъ. Русановъ невольно взглянулъ въ уголъ каюты, — и оттуда тоже смотрѣли, казалось, одни глубокія впадины, вмѣсто глазъ. Онъ раздраженно засунулъ письмо въ портъ-папье и, не обертываясь, надвинувъ плотнѣе на голову шляпу, быстро вышелъ іа палубу.
Палубная сѣрая публика тоже спала, валяясь кое-какъ во лавкамъ и полу. На него никто не обратилъ вниманія. Даже прислуга пароходная — и та спала, прикорнувъ кое-какъ около машинной трубы. Только бодрствовалъ рулевой, изрѣдка поворачивая рычагъ, да лоцманъ время отъ времени монотонно выкрикивалъ: «пять! шесть! пять! шесть!».
На палубѣ было холодно и сыровато. Свѣжій, влажный вѣтеръ порывисто обдувалъ ее, нанося мелкую водяную пыль отъ колесъ. Темная, съ той особой прозрачностью, которая свойственна весеннему воздуху, тихая ночь висѣла надъ Окой. Рѣдкія, мелкія звѣздочки мелькали кое-гдѣ въ безграничной темной дали. Сплошной, однообразной пеленой окутывалъ мракъ всю вкрестность и только на краю горизонта, сзади парохода, чуть брежжила тонкая полоска догоравшей зари. Полная, беззвучная, тишина царила кругомъ, и на водѣ, и на отлогихъ берегахъ. и на самомъ пароходѣ, который шелъ, мѣрно разсѣкая воду, какъ заколдованный; даже монотонные, шипящіе звуки отъ колесъ, кипятившихъ волны, и размѣренные крики лоцмана не нарушали общей гармонической тишины.
Русановъ, облокотившись, на бортъ, неподвижно и упорно смотрѣлъ на темныя волны, съ изумительнымъ однообразіемъ поглощавшія одна другую и несшіяся ему на встрѣчу. Онъ чувствовалъ, какъ это царство соннаго, однообразно-механичнаго движенія захватывало и его своими умирающими чарами: исчезла порывистая раздражительность, сердце билось въ тактъ съ прибоемъ волнъ о носъ парохода.
«Догорѣла!» — подумалъ онъ, когда исчезъ съ горизонта послѣдній отблескъ потухшей зари, — и ему стало грустно, и въ его воспоминаніи понеслись легкія, меланхолическія тѣни знакомыхъ образовъ: вотъ юный Конрадъ мелькнулъ съ своими черными, задумчивыми глазами и кивалъ ему головой; за нимъ Аполлонъ, мрачный, желтый, съ своей ироническо-грустной и скорбной улыбкой; Анна, вся окутанная въ бѣлое покрывало, теперь величаво-спокойная, съ тріумфомъ побѣды въ большихъ черныхъ глазахъ — съ маленькой дѣвочкой, съ черными кудрями, сидѣвшей на рукахъ матери и прильнувшей въ ея плечу… А вотъ худенькое, все прозрачное, сухое существо, съ жидкими, подрѣзанными волосами, въ бѣломъ кружевномъ чепчикѣ, съ сурово-серьезнымъ и какъ будто сердитымъ выраженіемъ на исхудаломъ, истомленномъ лицѣ… «Хорошо! Хорошо!… Не извиняйтесь… Я васъ понимаю… Благодарю васъ», — шепчетъ она, не открывая блѣдныхъ, безкровныхъ губъ. Это — Клеопатра. Онъ именно такою видѣлъ ее наканунѣ ея смерти, въ сыроватомъ, грязненькомъ номеркѣ «Карса», на желѣзной кровати, скорчившейся, какъ больной ребенокъ, подъ несообразно-толстымъ байковымъ «номернымъ» одѣяломъ. Еще раньше она ему какъ-то говорила: «Отчего это такъ хочется умереть тамъ, гдѣ родилась? А у меня такая была славная, теплая, большая, сухая дѣтская, съ тяжелыми драпри на окнахъ (этихъ противныхъ колесъ не было слышно вовсе и вотъ этого ужаснаго лязганья подъ ихъ ударами желѣзной рѣшетки надъ водоотводной трубой!). Я помню, мнѣ очень нравилась большая изразцовая, съ лѣпными украшеніями, печь… и каминъ… И надъ нимъ всегда стояли двѣ вазы съ свѣжими цвѣтами. Это каждое утро мнѣ мама ставила… Потомъ у меня была бонна — швейцарка, маленькая, но съ такимъ большимъ, горбатымъ носомъ, ходившая всегда въ короткой юбкѣ, изъ-подъ которой виднѣлись синіе чулки… И такая была веселая и болтливая старуха!… Бывало, она, каждый вечеръ уперевъ руки въ бокъ, скакала со мной по цѣлымъ часамъ, а папа и мама смотрѣли на насъ… Мнѣ такъ напоминали ее нѣкоторые фламандскіе жанры…» Но, однако, Клеопатра, умирая, была сурова. Она только сказала: «Потрудитесь передать мнѣ мой ридикюль и флаконъ… Благодарю васъ!» И ему припомнилось, какъ она, собираясь нѣкогда «бѣжать» съ нимъ «изъ народа», точно также говорила столпившейся вокругъ ней благодушно-льстивой и соболѣзнующей кучкѣ мужиковъ, бабъ и ребятитекъ: «Хорошо, хорошо… Я васъ понимаю… Благодарю васъ».
А у самой губы были блѣдны, и дрожали. Потомъ онъ помнитъ, какъ его поразило ея худое, все высохшее тѣльце, безъ мышцъ, безъ крови, съ плоской, какъ доска, грудью, съ желтымъ, сморщеннымъ старческимъ лицомъ, когда толстый, жирный Катай, схвативъ ея тѣло въ охапку, сунулъ въ гробъ. «Полвѣка прожила барыня, а посмотрѣть не на что!» — сказалъ онъ съ замѣтнымъ досадливымъ сожалѣніемъ къ такому вопіющему воплощенію человѣческаго безсилія. Потомъ онъ помнитъ, какъ «жиличку» въ то же утро поспѣшно «стащили» на дроги, какъ тотчасъ же Катай принялся выкуривать уксусомъ изъ сыроватаго номерка даже самый воздухъ, которымъ нѣкогда это существо дышало, торопясь замести всякій слѣдъ его. Потомъ двѣ заморенныя клячи «поволокли» это миніатюрное тѣльце на расшатавшихся дрогахъ по грязнымъ улицамъ Москвы, почти одинокое… А когда любопытные спрашивали возницу о скромной покойницѣ, онъ лаконично отвѣчалъ: «Жиличка! Жиличка изъ номеровъ!» Потомъ Русановъ долго стоялъ около ея свѣжей могилы, увязая по колѣна въ мокрой отъ весенней распутицы глинѣ. Холодноватый вѣтеръ раздражительно трепалъ его волосы, мелкій дождь щекоталъ лицо, забирался подъ галстухъ. По небу быстро неслись, какъ дымъ, разорванныя, облака, сквозь которыя иногда на мгновеніе проскальзывалъ солнечный лучъ. Дождь мелкой пылью крутился около него, застилалъ все вокругъ туманной пеленой. Русановъ слѣдилъ, какъ свѣжій холмикъ на могилѣ расползался, таялъ, проваливался на его глазахъ. Еще нѣсколько часовъ, и отъ него не останется слѣда. Русановъ пошатнулся, жгучія рыданія душили его, и онъ помнитъ, что чуть не упалъ въ эту липкую глину на колѣна, передъ прахомъ этой безсильной жертвы суроваго процесса жизни.
"Могилы, могилы — шепталъ Русановъ и смотрѣлъ въ безграничную даль полупрозрачныхъ сумерекъ весенней ночи, гдѣ только изрѣдка сверкали отдаленные огоньки сторожевыхъ теплинъ. И ему казалось, что пароходъ торопливо уносилъ его въ безграничный мракъ вѣчнаго покоя и забвенія.
"Вѣдь, и тамъ, куда я ѣду, для меня тоже только однѣ, могилы… тамъ, на этой моей родинѣ… Это вотъ уже они. моя родные луга. Пройдетъ еще два часа, и я буду «тамъ, гдѣ я рожденъ». Но къ кому я постучусь тамъ, въ родной деревнѣ? Кто приметъ меня, кто пуститъ только на одинъ ночлегъ? Съ кѣмъ осталась у меня тамъ хотя какая-нибудь связь? Знаю ли я хоть чье-нибудь имя? А мое? О, оно, вѣроятно, давно уже стерлось тамъ, какъ гербъ на истертой полушкѣ… Десять лѣтъ! Ужь если десять лѣтъ назадъ, — думалъ Русановъ, между тѣмъ какъ дрожь пробѣгала по его кожѣ при воспоминаніи о холодномъ могильномъ «одиночествѣ», которое испыталъ нѣкогда онъ, «заподозрѣнный баринъ», въ своемъ собственномъ барскомъ домѣ, когда искалъ и жаждалъ только «вздоха», — ужь если десять лѣтъ назадъ, когда я былъ «силенъ» еще, когда… Что же теперь для этой родины я, безсильный? Умереть? — спросилъ онъ себя, поблѣднѣвъ, и ему показалась, что это спросилъ не его голосъ. Онъ вздрогнулъ и обернулся. Не вдалекѣ отъ него, также облокотившись на бортъ парохода, стоялъ болѣзненный юноша и внимательно слѣдилъ за нимъ большими, блестѣвшими глазами. Встрѣтившись взглядами, они оба тотчасъ же смущенно отвернулись другъ отъ друга и стали напряженно глядѣть въ сумрачную, лежавшую передъ ними даль рѣки. Но Русановъ чувствовалъ, что какая-то таинственная, непонятная, странная свянь должна существовать между нимъ и этимъ юношей. Смутно какъ будто сознавалъ это и юноша, и, въ то же время, что-то стояло между ними и не давало имъ сблизиться. Они продолжали молча, неподвижно сидѣть не вдалекѣ другъ отъ друга, кажется, чувствуя каждое дыханіе груди, каждое біеніе сердца одинъ у другаго.
А, между тѣмъ, впереди нихъ, на востокѣ, уже прорѣзывалась на краю горизонта свѣтлая полоса утренней зари, то исчезая, то вновь вспыхивая, какъ будто борясь съ мракомъ и разгоняя кучившіяся надъ нею и постоянно заслонявшія ее гряды облаковъ.
III.
правитьПоловина неба уже была охвачена бѣловато-розовыми лучами разсвѣта, гнавшими передъ собой, вмѣстѣ съ сумракомъ ночи, и вереницы разорванныхъ облаковъ, когда вдали начала показываться пристань. Сквозь туманъ, клубившійся надъ засеребрившейся рѣкой и зазеленѣвшими лугами, рѣзкими очертаніями вырисовывался крутой, гористый берегъ.
Вдругъ пароходъ зычно загудѣлъ надъ самымъ ухомъ Русанова, весело вымахнувъ кверху высокую струю пара, и дерзко нарушилъ торжественное молчаніе еще спавшаго утра. Гулко, пронзительно и тяжело пронесло эхо этотъ звукъ — и какъ будто именно этого только оклика и ждала охваченная чарами сна окрестность.
Пароходъ кричалъ все упорнѣе, все сильнѣе. Ему, казалось, самому стало весело отъ своего зычнаго крика, и вотъ онъ, прибавивъ паровъ, пошелъ бойчѣе, увѣреннѣе, огибая песчаную косу отлогаго противуположнаго берега. Проснулась жизнь и на пароходѣ. На трапѣ появился капитанъ; палубные пассажиры, крестясь, приподнимались.
Въ томъ мѣстѣ, гдѣ скалистая стѣна берега достигаетъ наибольшей высоты и переходитъ почти въ гору, пароходъ пошелъ тише и, наконецъ, присталъ къ «конторкѣ».
На верху горы лѣпились избушки деревеньки; самую грудь склона прорѣзывала узкая ложбина, вся заросшая зеленымъ дубнякомъ, между которымъ вилась узкая дорога къ самой вершинѣ. Внизу, какъ будто нѣжась въ лучахъ разсвѣта, сонно колыхалась, подернутая легкой рябью, рѣка. Первые солнечные лучи ударили прямо въ вершину горы и она зардѣлась розовымъ огнемъ. Прозрачный воздухъ былъ свѣжъ, здоровъ, пахучъ. Русановъ обернулся назадъ: за рѣкой, на противуположной сторонѣ, лежала безграничная зелень поймъ.
Какъ ни мрачны были ночныя думы и видѣнія Русанова, но и они разсѣялись и растаяли, какъ бѣловатый туманъ поймы, и Русановъ какъ-то невольно, въ умиленіи, снялъ шляпу и вздохнулъ всей грудью, какъ уже давно-давно не вздыхалъ.
Мимо него сходили на берегъ пассажиры и входили новые. Вотъ быстро прошелъ бѣлокурый его собесѣдникъ, съ сакъвояжемь, и слѣдомъ за нимъ юноша, который показался теперь Русанову значительно бодрѣе и здоровѣе, чѣмъ въ полутьмахъ пароходной каюты, и даже глаза его не сверкали такъ зловѣще. Молодые люди, проходя мимо него, съ улыбкой приподняли шляпы и быстро побѣжали по качающимся сходнямъ на берегъ. Русановъ, опустившись въ каюту и захвативъ вещи, сошелъ вскорѣ вслѣдъ за ними. Но когда онъ, пройдя черезъ «конторку», спустился на землю, молодые люди уже сидѣли въ большомъ старинномъ тарантасѣ. Пара вороныхъ здоровыхъ жеребцовъ, ловко затянутыхъ возжами бойкимъ молодымъ ямщикомъ, круто подхватила экипажъ и, раздувая красныя ноздри, азартно помчала вверхъ, на самую крутизну ската.
«Неужели это купцы?» — подумалъ Русановъ, нѣсколько какъ будто изумленвый этимъ обстоятельствомъ, между тѣмъ какъ его окружили ямщики.
Родная деревня Русанова не близко, верстъ на 18 была отъ рѣки, путешествіе по которой онъ предпочелъ желѣзной дорогѣ.
Лошади бѣжали бойко, ямщикъ былъ веселый, и свѣжее, розоватое, пахучее весеннее утро разсѣяло въ воспоминаніи Русанова даже маленькія дорожныя непріятности. Можетъ быть, онъ вполнѣ отдался бы наслажденію чарующей прелестью роднаго пейзажа, еслибъ довольно скоро не пришла ему въ голову одна мысль, которая, послѣ тѣхъ таинственно-фантастическихъ и напряженныхъ бредней, которыя терзали его ночью на пароходѣ, изумила его своей реальной простотой. Да и мысль была не новая, — она уже являлась ему и раньше, — но она тогда какъ-то скользнула мимоходомъ только.
«А въ самомъ дѣлѣ, къ кому я ѣду? — спросилъ самъ себя Русановъ, бросая окурокъ сигары. — Вѣдь, ужь у меня тамъ, кромѣ могилъ, ничего и никого нѣтъ! Давнимъ давно мною порваны всѣ связи, какія были тамъ, въ деревнѣ… Да и были ли онѣ у меня? Вѣдь, тѣ, старыя связи, были не мною заложены, а дядей, матерью… и онѣ уже, конечно, давно умерли вмѣстѣ съ тѣми, старыми людьми… А гдѣ и съ кѣмъ мои связи? Я убѣжалъ изъ своей деревни, убѣжалъ огорченный, разобиженный. Положимъ, мнѣ было дѣйствительно обидно, тяжело, больно, но, вѣдь, что-жь изъ того? Вѣдь, не могъ же я, однако, предположить, что если я, интеллигентный баринъ, всегда имѣлъ и имѣю возможность бѣжать отъ того, что мнѣ. непріятно, то и деревня тоже убѣжитъ куда-нибудь отъ разныхъ „умственныхъ“ чадъ своихъ вродѣ страшнаго Кабанова (при этомъ воспоминаніи невольное чувство глубокаго отвращенія, обиды и непріязни вдругъ больно зашевелилось въ груди). Нѣтъ, ей, моей деревнѣ, некуда бѣжать, и силъ у нея нѣтъ. Да и куда убѣжитъ она отъ Кабановыхъ, когда это ея собственныя чада? Такъ или иначе, хорошо или дурно, но ей самой, своими средствами и силами, оставалось на свой собственный страхъ, вѣдаться съ своими горами и бѣдами. А бѣжать ей некуда, ибо для деревни нѣтъ такихъ злачныхъ мѣстъ, „гдѣ оскорбленному есть чувству уголокъ“ и гдѣ можно, поджавъ ноги на диванѣ, злорадно „слѣдить за тѣми выкрутасами, которыя выдѣлываетъ телѣга, возвышенно называемая процессомъ жизни“… (Русанову опять припомнился, съ чувствомъ ужаса и отвращенія, „акцизный“ скелетъ, въ халатѣ, съ сигарой въ зубахъ, съ картами въ рукѣ, съ улыбкой „винтящій“ безконечный винтъ). Нѣтъ, некуда бѣжать моей деревнѣ… А а вотъ опять ѣду въ нее… Положимъ, я теперь ѣду къ могиламъ… Да, и вотъ, я опять ѣду въ нее… А, между тѣмъ, никого, никого какъ есть я тамъ уже не помню. Даже ни одного мужика по имени и отчеству не знаю… Даже объ этомъ не позаботился!»
И Русановъ покраснѣлъ, какъ самый легкомысленный школьникъ, пойманный на феноменальной глупости, изумившей его самого.
«Какіе-то идеалисты безъ вѣры въ идеалы, народники безъ народа», — звучали отчетливо въ его ушахъ слова Аполлона Кремлева, показавшіяся ему когда-то такими рѣзкими и почти несправедливыми, клеветой.
Чѣмъ ближе подвигался Русановъ къ своей деревнѣ, чѣмъ больше вдумывался въ эту изумительно простую мысль, на которую онъ никакъ не могъ отъискать столь же простого отвѣта, тѣмъ внутренній стыдъ снѣдалъ его больше и больше; ему просто было стыдно даже спины ямщика. А онъ еще такъ недавно думалъ, съ чувствомъ тайной внутренней обиды и глубокаго огорченія, — думалъ, что, вѣроятно, имя его, его, такого добраго и изстрадавшагося барина, давно стерлось въ воспоминаніи мужиковъ, которые теперь ползаютъ въ ногахъ передъ какимъ-нибудь хищнымъ Кабановымъ… Да, обидно, слова нѣтъ… Ну, а онъ самъ, добрый баринъ («Землю отдалъ! Да какъ бы онъ ее не отдалъ? Приказали, такъ и отдалъ… Чать, онъ за енто жалованье получаетъ», — припоминались ему слова мужиковъ о его самоотреченіи), ну, а онъ помнилъ, зналъ кого-нибудь изъ этихъ мужиковъ, изъ этого «народа», настоящаго, реальнаго, а не того «синтетическаго мужика», о которомъ онъ такъ много пролилъ слезъ и такъ долго и много витійствовалъ?
И вотъ теперь, когда ему приходилось обратиться къ этому настоящему, реальному, а не «синтетическому» мужику, къ живой индивидуальности, обратиться по поводу простаго житейскаго факта: «у кого и гдѣ я могу остановиться въ нужной мнѣ деревнѣ? Кто приметъ меня, какъ хорошаго, давнишняго знакомаго, съ которымъ давно, не прерываясь, поддерживалась связь по такимъ же простымъ, самимъ простымъ обиходнымъ человѣческимъ отношеніямъ? Кто?…» И теперь, когда всталъ передъ нимъ этотъ вопросъ, Русановъ воскликнулъ въ душѣ: "Боже мой! Вѣдь, у насъ, у большинства насъ, — этихъ «хорошихъ людей», добрыхъ сочувственниковъ народа, нѣтъ, — я знаю, вѣрно знаю, — нѣтъ ни одной знакомой деревни, нѣтъ ни одного знакомаго, близкаго мужика… О, понятно, понятно, почему мы, ломаясь и корчась въ судорогахъ дешеваго пессимизма, такъ страстно бросались на всякую клевету на народъ и, въ концѣ-концовъ, съ какимъ-то дикимъ злорадствомъ стали кричать: «Долой этнографію! Вонъ этнографію! Намъ нужны чары, видѣнія, фантасмагоріи… Что такое этнографія, жанръ? Кружковщина… Скучно!»
Плетеный тарантасикъ ходко катился по укатанной дорогѣ: ямщикъ посвистывалъ; солнце косыми лучами ударяло прямо въ щеку Русанова и играло на ней яркимъ румянцемъ; свѣжій вѣтерокъ обдувалъ его взволнованное лицо и трепалъ посѣдѣвшія кудри; надъ полями то и дѣло поднимались жаворонки и звонко заливались въ вышинѣ; вдали блестѣла серебристая лента Оки; высокій берегъ синѣлъ полосой лѣса; поля смѣнялись оврагами и ложбинами, заросшими березовыми рощами, обдававшими влажностью и пахучимъ смолистымъ ароматомъ лопающихся и едва зеленѣющихъ почекъ.
— Экое утречко Господь далъ, братецъ мой! — не утерпѣлъ сказать даже ямщикъ. — Лошади, и тѣ чуютъ… Даромъ что животина… Вишь, какъ бойко березнячкомъ-то бѣгутъ! Какъ хвостомъ машутъ, какъ уши поставятъ — я ужь вижу, что веселится животинка…
Но Русановъ ничего не чувствовалъ, ничего не видалъ изъ того, что даже лошади видѣли и чувствовали. Ему было стыдно, совѣстно, больно все это видѣть и чувствовать. Въ его головѣ упорно жила и жгла мозгъ все одна и та же простая, страшная въ своей элементарности мысль.
"Да, и въ самомъ дѣлѣ, — продолжалъ онъ безжалостно терзать себя, искупая хоть этимъ невозможность оправдаться, — въ самомъ дѣлѣ, любилъ ли я кого-нибудь изъ моей деревни, какую-нибудь одну индивидуальную личность, — не «политической» или «экономической» любовью только, не любовью «гуманнаго барина», а простой, самой простой христіанской любовью, которая, прежде всего, любитъ не человѣка вообще, не націю, не раба, а личность, живую личность, чья бы она ни была, съ тѣми ея скорбями и радостями, недугами и достоинствами я непрестанно, неуклонно стоитъ на стражѣ этихъ скорбей, какъ бы мелки и ничтожны онѣ ни были въ общемъ смыслѣ? "
Ему, прежде всего, какъ отрадный лучъ, мелькнулъ образъ сапожника Степана Тимофеича Королева, въ хибаркѣ котораго онъ прожилъ цѣлый годъ, дѣля съ нимъ радости, напасти и горе. Но, во-первыхъ, это было уже послѣ всего, на концѣ, такъ сказать, всего стараго поведенія, а, притомъ, вѣдь, онъ и оттуда, изъ этой хибарки сапожника, все же бѣжалъ.
Потомъ припомнился ему одинъ мужикъ (одинъ, а какой — онъ давно уже забылъ), приславшій ему въ Москву письмо и просившій его, какъ «добраго барина», принять участіе въ его горѣ: третій годъ, какъ страдалъ у него сынокъ-юноша каменной болѣзнью, истерзалъ сердце и себѣ, и всей семьѣ. «Говорятъ, — писалъ мужичекъ, — слухи до насъ дошли, что въ Москвѣ пользуютъ отъ этихъ болѣзней, только мы въ своей темнотѣ и немощи не знаемъ, какъ и черезъ кого къ этому дѣлу приступиться. Богъ васъ не оставитъ своей милостью, доброжелатель нашъ, буде вы горю нашему приклоните вниманіе». И Русановъ помнилъ, что онъ раза два съ этимъ письмомъ ходилъ къ Модесту Кремлеву, но Модестъ Кремлевъ его не принялъ «по принципу»; Русановъ обидѣлся на Кремлева за непріемъ и очень долго волновался по поводу странныхъ отношеній между «хорошими людьми», а потомъ письмо, вмѣстѣ съ адресомъ, затерялъ, а справиться не зналъ какъ, а потомъ совсѣмъ забылъ.
Припомнилось и еще нѣчто подобное, и еще, и еще… и все кончалось такимъ же манеромъ: то ему, Русанову, нельзя было сходить къ одной нужной личности, потому что «что же можетъ быть между ними общаго?» То, обратившись за помощью къ одному литератору-народнику, который могъ похлопотать у знакомаго ему адвоката, онъ услыхалъ въ отвѣтъ изумленный вопросъ: «Помилуй! Чтобы я чѣмъ-нибудь обязался этому либеральному пройдохѣ?!» Да, все въ томъ же родѣ. А, между тѣмъ, мальчикъ-страдалецъ, вѣроятно, продолжалъ, попрежнему, испытывать муки и терзать сердце отца и близкихъ, а отецъ забывалъ о добромъ баринѣ и вотъ, можетъ быть, въ самомъ преданномъ ему сердцѣ, въ самой честной головѣ шевелилось сомнѣніе и мысль: «А, вѣдь, должно про всѣхъ про нихъ, про баръ-то, правду говорятъ это… Зря болтать не станутъ».
И чудилось Русанову, что онъ слышитъ и стоны малютки, и эти рѣчи его отца и болѣзненно сжалась его грудь.
Припомнились ему и еще, еще…
Такъ терзалъ свою совѣсть, подъ гнетомъ житейскихъ неудачъ, этотъ уже посѣдѣвшій почти человѣкъ, какъ раскаивающійся въ своемъ легкомысліи школьникъ, искренняя, глубокочувствующая и прямая душа котораго готова, ради искупленія, принятіь на себя всѣ вины, какія не въ силахъ поднять никакая отдѣльная человѣческая личность.
— Ну, теперь ужь скоро, — сказалъ ямщикъ.
— Скоро? — переспросилъ, какъ будто приходя въ себя, Русановъ. — Что скоро?
— Приклонъ скоро (Приклономъ звалась деревня Русанова). Сначала вотъ будетъ Новый Приклонъ, Кабановскій, а потомъ старый Барскій Приклонъ будетъ… Вишь ты какъ нонѣ: былъ прежде, видишь ты, одинъ Приклонъ, а нонѣ ужь вотъ два стало! Ты и гляди, какъ времена-то идутъ, — разсуждалъ ямщикъ. — Да, былъ одинъ раньше-то Приклонъ, да и то плохенькій, а нонѣ два… Время-то идетъ — насъ не ждетъ…
— Какой же это еще Кабановскій Приклонъ? — спросилъ Русановъ въ удивленіи.
— Ай вы не знаете? — быстро повернувшись къ нему, спросилъ не менѣе изумленный ямщикъ. — Ка-акже!… А Артамона Матвѣичево заведеніе? Разѣ не извѣстны вы?
— Нѣтъ, я давно здѣсь не бывалъ.
— Ка-акже!… Такое-то онъ здѣсь гнѣздо развелъ, страсть Божья… Что говорить! мужикъ съ понятіемъ! Что! Одно слово — здѣшнему народу жисть далъ!
— Вотъ какъ!
— Настоящее дѣло… Жисть далъ вполнѣ… А то мы такъ всѣ было давно порѣшили, что приклонскому мужику сгибнуть оставалось — одно… послѣ энто, значитъ, воли-то…
— Отчего же? Вѣдь, у нихъ, кажется, земли было порядочно, — несмѣло и стыдливо рѣшился замѣтить Русановъ.
— Было, точно. Подарилъ, слышно было, баринъ кое мѣсто землишки… Ну, да кою часть сами растранжирили (лѣсишко-то на подати свели, да пожарами смучались), а коя часть такъ прахомъ пошла… Все неурожаи. Стали было льны сѣять… А ленъ, знаешь какой? Онъ, вѣдь, жадный; онъ тебѣ въ три года такъ землю-то высосетъ, что послѣ ты изъ нее травы не выжмешь… Привыкли было ткать, а тутъ ленъ пересталъ родиться… Какая ужь тоже землишка была!… И много ея, точно, да землишка ужь выпаханная, братецъ мой, изморенная… Мало разѣ на ей народу вырасло!… Тоже, вѣдь, черезъ силу не потянешь… Мужику-то ужь взять-то и нечего стало…
— А когда же Кабановъ пріѣхалъ? Вѣдь, онъ раньше не жилъ здѣсь?
— Нѣтъ, не жилъ. Онъ въ Адестѣ жилъ… А вотъ и пріѣхалъ какъ льны-то перестали родиться. Годовъ ужь съ восемь эдакъ будетъ. Пріѣхалъ, повысмотрѣлъ, повынюхалъ да и запустилъ заведеньице, такъ починочекъ, спервоначалу, для приглядки, значитъ, чтобы не промахнуться… Ну, мужики видятъ — подмога, а онъ посмотрѣлъ въ карманъ — барышъ. Ну, и тѣмъ, и другому вышло дѣло-то въ люботу… Онъ тутъ и еще распространился, значитъ, гнѣздомъ-то… А мужикамъ опять въ пользу: бывало ребятишки-то такъ, что галки, дарма по улицѣ трепались, анъ теперь деньгу понесли… Такъ они теперь ребятишекъ-то, чуть мало отъ земли поднялся, сейчасъ на заведенье… А Кабановъ, значитъ, все распространяется въ гнѣздѣ-то… Теперь посмотри, что тутъ дѣлается! Теперь ужь онъ не одинъ Приклонъ, а всю округу кормитъ… Вотъ сейчасъ подымемся на горку, тутъ и трубу видно будетъ.
«Могилы, однѣ могилы! — думалъ онъ. — Могилы тамъ, позади, могилы здѣсь… И больше ничего, ничего не осталось! Умереть? Но неужели ужь я такъ виноватъ, такъ негоденъ ни на что? Неужели ужь такъ ничего нѣтъ въ моей груди, въ моей головѣ, въ моемъ сердцѣ, что могло бы быть не безполезнымъ и для другихъ? Неужели отъ моей жизни, наконецъ, ничего не осталось такого, что хотя бы на малую каплю искупило мои вины, если уже онѣ такъ велики?»
Такъ, низко опустивъ голову, ничего не видя и не слыша, шепталъ про себя этотъ несчастный человѣкъ, и глубокій мракъ все гуще и гуще застилалъ передъ нимъ живую жизнь…
IV.
правитьКогда съ вершины горы, на которую поднялся Русановъ, вдругъ открылись на далекое пространство родныя, знакомыя окрестности, онъ былъ изумленъ совершенно незнакомымъ пейзажемъ, внезапно выросшимъ передъ нимъ въ самомъ сердцѣ его родины; этотъ пейзажъ былъ настолько свѣжъ, новъ и неожиданъ, что Русановъ только при очень большомъ напряженіи могъ возстановить его прежнюю физіономію. Новый Приклонъ совершенно, подавилъ и стёръ съ поля зрѣнія старый, Барскій. Высокая чугунная труба, съ длинной, медленно расползавшейся надъ вершиной лѣса полосой дыма, царила надъ кучкой маленькихъ избъ и домиковъ, и надъ двумя большими зданіями, съ флагомъ на высокой мачтѣ. И только уже за этими громадами, изъ поэтической лощинки, съ замѣтно погустѣвшей зеленью, скромно мелькали постарѣвшія отъ времени жилища стараго Барскаго Приклона, со старинной маленькой церковью и съ длиннымъ барскимъ наглухо заволоченнымъ домомъ, около котораго все еще шуршали вѣковыми вершинами старыя липы. Чѣмъ очертаніе пейзажа стало вырисовываться ярче, рѣзче, тѣмъ Русановъ пристальнѣе, съ какимъ-то пугливымъ замираніемъ всматривался жадно въ каждую деталь, какъ будто ждалъ, что ксе это должно поразить и подавить его чѣмъ-то еще болѣе неожиданнымъ.
Ушедшій весь въ это напряженное вниманіе, онъ опять забылъ ту простую мысль, которая вызвала въ немъ такъ много душевныхъ мукъ и отвѣтъ на которую онъ, все-таки, такъ и не придумалъ, и только когда онъ въѣхалъ уже въ самый центръ «кабановскаго гнѣзда» и ямщикъ, уже съ неудовольствіемъ, спросилъ — куда же ѣхать? — Русановъ, въ нерѣшительности, какъ будто не имѣя силъ придти въ себя, велѣлъ остановиться.
Грохотъ колесъ и шумъ паровой машины, отъ которыхъ замѣтно колебалась почва, говоръ рабочей «смѣны», толпившейся у фабричнаго зданія, крикъ ребятишекъ и бабъ, чьи-то громкія, увѣренныя приказанія, разносившіяся въ свѣжемъ воздухѣ, и какое-то невольно-бодрящее, веселое ощущеніе отъ этой оживленной муравьиной дѣятельности, — все это такъ было не похоже на «добрый», полулѣнивый покой прежняго Приклона! Даже люди говорили и смотрѣли совсѣмъ не такъ, какъ прежде. Полулѣнивая, неторопливо-размѣренная, согбенная походка пахаря замѣнилась спѣшной, бойкой, вызывающей походкой фабричнаго. Не видно размѣренныхъ движеній и согбенныхъ спинъ, не замѣтно уже и добродушно-заискивающей, рабской приниженности на лицахъ: все смотрѣло прямо, открыто, бойко… Что это было — ростъ сознанія личности? Азартъ игрока, пускающаго въ ходъ послѣднюю копѣйку? Или это «власть машины», уже наложившая на все «старое» свою зловѣщую печать, печать той механической, тупо-безсознательной самоувѣренности и наглости, съ которою, гордо несется по рельсамъ бездушный паровозъ, грозя задавить и задушить все живое, что осмѣлилось бы встать на его пути, и также ухарски готовый слетѣть въ пропасть и разбиться въ дребезги самъ, чуть сломается подъ нимъ ничтожный винтъ?
— Что же, баринъ, найдемъ мы гдѣ пристанище-то, али нѣтъ? — наконецъ, съ насмѣшливой ироніей спросилъ ямщикъ.
— Поѣзжай къ барскому дому, — сказалъ разстерянный Русановъ.
И прежде чѣмъ лошади успѣли дернуть, Русановъ могъ уже замѣтить, какую сенсацію произвелъ его пріѣздъ; пиджакъ быстро побѣжалъ въ крыльцу, на который высыпали уже другіе пиджаки, — въ штанахъ за сапогами, и въ штанахъ поверхъ сапоговъ, тоненькіе и толстые, юркіе и солидные, — и всѣ пристально смотрѣли ему вслѣдъ; потомъ одинъ изъ самыхъ юркихъ пиджаковъ, не спуская съ него глазъ, сторонкой побѣжалъ вслѣдъ за нимъ. Рабочая смѣна, шумливая и крикливая, съ надвинутыми на затылокъ рваными картузами и накинутыми на плечо пиджаками и свитками, перешла ему дорогу съ свистомъ, гамомъ, хохотомъ выпущенныхъ изъ школы ребятишекъ. Русанова никто не узнавалъ: онъ былъ чужой для нихъ, они были чужіе ему. Весь этотъ безалаберный шумъ фабрики, хаосъ непривычныхъ, новыхъ впечатлѣній, досадливое ощущеніе раздраженія и недовольства, чувство неудовлетвореннаго ожиданія, невольно вызваннаго воспоминаніемъ старыхъ, всегда поэтически грустныхъ и тихихъ впечатлѣній, — все это подѣйствовало на Русанова такъ гнетуще, что, казалось ему, никогда, никогда еще онъ не чувствовалъ себя столь безпомощнымъ и безсильнымъ, какъ въ этотъ короткій переѣздъ отъ Новаго Приклона къ Старому.
Дѣла въ Старомъ Приклонѣ нѣсколько какъ будто пошли лучше. Во-первыхъ, отъ самого Стараго Приклона вдругъ повѣяло самой старинной стариной, а густо разросшіяся но деревенской улицѣ ветлы, — столь тщетно когда-то насаждавшіяся его дядей-масономъ, — теперь гостепріимно шумѣли на встрѣчу ему; у сѣрыхъ избушекъ, попрежнему, качались люльки съ грудными ребятишками, подъ присмотромъ грязныхъ и растрепанныхъ дѣвочекъ-нянекъ, попадались уже и самые старинные старики, такъ уже и не распрямившіе своихъ спинъ, все съ тѣмъ же классическимъ выраженіемъ спокойной покорности раскланивавшіеся со всѣми встрѣчными. Вотъ она, можетъ быть, и ужасная, но все же милая старая поэзія, сама такая робкая, пугливая, безсильная, но такая добрая и задумчиво-грустная!
Затѣмъ у барскаго дома встрѣтившаяся старуха «сразу признала», по ея словамъ, «стараго барина», хотя, впрочемъ, послѣ того уже, какъ ей прямо заявилъ Русановъ — кто онъ. Однако, старушка, всплеснувъ въ умиленіи руками о колѣни и всплакнувъ, куда-то убѣжала и исчезла.
Наконецъ, въ-третьихъ, кое-какъ разысканный съ помощью ребятишекъ староста, еще молодой мужикъ, стоялъ передъ Русановымъ безъ шапки, не столько почтительно, сколько растерянно.
— Что же, могу я пока помѣститься въ барскомъ домѣ? — спрашивалъ Русановъ.
— Не могу знать-съ, — отвѣчалъ староста, — потому какъ теперь училище тутъ…
— Кто же здѣсь распоряжается имъ?
— Да у насъ все Артамонъ Матвѣичъ ужь тутъ хозяйствуетъ да учитель… Ну, только теперь ихъ нѣту, по лѣтнему времени…
— Такъ какъ же съ этимъ быть?
— Какъ вашей милости будетъ угодно… Прикажете ежели отпереть…
— Ну, хорошо. Отопри. Я пока помѣщусь здѣсь.
— Слушаю-съ.
Однако, дѣло все еще далеко не достигло благополучнаго конца. Хотя Русанова и впустили въ барскій домъ (нѣкогда подаренный имъ подъ школу) и староста предупредительно растворилъ закрои у оковъ, но Русановъ могъ видѣть въ окно, какъ посланные за нимъ въ догонку «пиджаки» изъ Новаго Приклона энергично аттаковали старосту и привели его въ такое недоумѣніе, что онъ половину закроевъ такъ и оставилъ полуоткрытыми. Затѣмъ и пиджаки, и староста куда-то скрылись и только уже когда явившійся урядникъ окончательно удостовѣрилъ, что всѣ требуемыя Новымъ Приклономъ законныя предосторожности были выполнены, Русановъ могъ спокойно осматривать свой старый домъ и, если желаетъ, предаться пріятнымъ воспоминаніямъ о прошломъ.
Русановъ, дѣйствительно, медленно переходилъ изъ комнаты въ комнату. Въ пустомъ домѣ было сыро, темновато и затхло; свободныя парты вверхъ ногами торчали, придвинутыя къ стѣнамъ. вездѣ было голо и пусто, и только въ прежней гостинной, — гдѣ десять лѣтъ провелъ, сидя поджавъ на кровать ноги, худенькій генералъ-масонъ, сося кусочки сахару, — теперь висѣлъ на стѣнѣ большой портретъ, писанный масляными красками. Русановъ остановился и долго пристально смотрѣлъ на него. Это былъ портретъ Артамона Кабанова. Съ большой черной, съ просѣдью, бородой, съ выпяченными глазами, съ проборомъ по серединѣ лба и медалью на выгнутой груди, онъ сидѣлъ съ такимъ напряженнымъ выраженіемъ на лицѣ, съ какимъ обыкновенно сидятъ и стригутся люди въ цирюльнѣ. Трудно сказать, какой идеей руководился художникъ, но несомнѣнно, что онъ представилъ фигуру, которая всѣми своими деталями «пёрла въ пространство, ни на что же взирая». Русановъ улыбнулся и подумалъ: «А что-жь? Можетъ быть, оно такъ и слѣдуетъ… Процессъ жизни!»
Осмотръ барскаго дома, несмотря на помѣщенную въ немъ школу и на портретъ ея попечителя, мало утѣшилъ Русанова. Когда онъ усѣлся за самоваръ, обязательно приготовленный для него старостой, и остался одинъ, его вновь охватило то же гнетущее чувство безпомощности, безсилія и глухаго, жуткаго одиночества, которое онъ испыталъ нѣкогда въ этомъ же домѣ, десять лѣтъ назадъ, въ виду еще только первыхъ тріумфовъ торжественнаго вступленія въ жизнь прежняго его крѣпостнаго крестьянина Артамона Кабанова.
Попрежнему, мрачная тишина царила въ домѣ и Русанову казалось даже, что еще теперь въ гостинной стоитъ гробъ со старымъ дядей-масономъ въ шитомъ золотомъ генеральскомъ мундирѣ и сурово смотритъ на портретъ Кабанова тѣмъ же начальнически-неукоснительнымъ взглядомъ, какимъ нѣкогда, вѣроятно, Суворовъ съ вершины Альповъ посматривалъ на Европу.
Попрежнему, со стороны сада, липовые сучки тоскливо бились въ окна, застилая солнечный свѣтъ. И вотъ, попрежнему, тутъ же одинокимъ сидѣлъ меланхолическій потомокъ стараго дворянскаго гнѣзда, опустивъ на грудь свою посѣдѣвшую голову.
Вдругъ скрипнула дверь и, несмѣло и неловко переступая порогъ, снимая помятую шляпу, вошелъ знакомый пароходный спутникъ — болѣзненный юноша. Встрѣча эта здѣсь была, кажется, такъ неожиданна для обоихъ, что Русановъ и юноша съ минуту въ испуганномъ смущеніи смотрѣли другъ на друга. Смущеніе же Русанова было тѣмъ больше, что изъ глубокихъ впадинъ теперь смотрѣли на него не зловѣще сверкавшіе зрачки живаго мертвеца, а мягкіе, полные радостнаго дѣтскаго смущенія голубые глаза.
— Такъ это вы и есть?! — пролепеталъ юноша, совершенно сконфуженный. — Сергѣй Андреевичъ… Русановъ?… Нашъ старый баринъ? (И юноша при этихъ словахъ добродушно засмѣялся).
— Да нѣтъ, это какъ же!… Такъ нельзя… Одинъ… въ пустомъ домѣ… Васъ не обидѣли наши эти пиджаки-то, собаки-то?… Вѣдь, это собаки… Да! — вздохнулъ юноша. — Растерзать могутъ… Могутъ… Ну, да теперь (и юноша опять засмѣялся), теперь… вы внѣ всякой опасности! (и онъ засмѣялся еще добродушнѣе). Кто можетъ здѣсь что-нибудь сдѣлать противъ Кабанова?
— Вы сынъ Артамона Кабанова?
— Да, — прошепталъ юноша и, смущенно конфузясь, опустилъ глаза. — Вы меня извините… Я, конечно, еще не имѣлъ права… на ваше расположеніе… Вниманіе, которое, можетъ быть, вы…
— Да, вѣдь, мы уже съ вами знакомы, — сказалъ, вспоминая пароходъ и улыбаясь Русановъ, и съ невольнымъ выраженіемъ дѣйствительной близости между ними, несмотря на разницу лѣтъ, онъ радушно протянулъ ему руку
Юноша схватилъ ее и, сжимая, смотрѣлъ въ лицо Русанова: онъ былъ и изумленъ, и смущенъ; ему хотѣлось и плакать, и смѣяться.
— Да нѣтъ, такъ нельзя… Какъ это можно!
И юноша, схвативъ шляпу, бросился вонъ изъ дому.
— Что вы хотите? — крикнулъ ему вслѣдъ Русановъ.
Но юноша не отвѣчалъ. Черезъ пять минутъ онъ опять прибѣжалъ, запыхавшійся, волнующійся. Розовыя пятна переливались по его блѣднымъ щекамъ.
— Берите, берите… Несите… Прямо въ мою комнату, ко мнѣ! — кричалъ онъ.
И тѣ же пиджаки-собаки теперь подобострастно подхватили вещи Русанова.
— Пожалуйста! — проговорилъ юноша, опять сжимая руку Русанова.
Охваченный безсознательнымъ влеченіемъ, которое превозмогало и чувство затаенной гордости, и непріязни, и силу старыхъ впечатлѣній, Русановъ медленно и несмѣло пошелъ вслѣдъ за юношей въ Новый Приклонъ.
V.
правитьБыло часовъ десять вечера, когда Русановъ и Капитонъ Кабановъ (такъ звали болѣзненнаго юношу), только что вернувшись въ домъ, усталые, лежали другъ противъ друга на кроватяхъ, облокотившись на подушки, и молчали. Въ открытое окно смотрѣла свѣжая, пахучая, безлунная весенняя ночь. Съ высоты втораго этажа, въ которомъ помѣщалась ихъ комната, открывался безграничный горизонтъ, и теперь, въ окно, Русановъ видѣлъ кусокъ этого горизонта съ перспективой холмовъ, лѣсовъ и облаковъ, охваченныхъ розоватымъ свѣтомъ заката.
— Ну, теперь, кажется, я вамъ все показалъ, — сказалъ юноша. — Мнѣ хотѣлось сразу васъ поставить въ извѣстность обо всемъ этомъ… внѣшнемъ… чтобъ уже не возвращаться къ этому.. Вы устали?
— Да, порядкомъ.
— Отдохните, — прибавилъ наивно Капитоша, вздохнувъ. — Хорошо ли вамъ? Вы, право, пожалуйста, говорите прямо, не стѣсняясь… Ей Богу! Что же стѣсняться?
— Хорошо, хорошо! — улыбнулся Русановъ, припоминая, что ему приходилось отвѣчать такимъ образомъ уже въ сотый разъ.
— Ну, и я вамъ больше мѣшать не буду, — проговорилъ Капитоша, легъ на спину и, подложивъ руки подъ голову, замолчалъ, какъ послушный ребенокъ.
Русанову, дѣйствительно, хотѣлось отдохнуть, хотя сколько-нибудь разобраться въ массѣ совершенно новыхъ и неожиданныхъ впечатлѣній. Не то чтобы онъ никогда не видалъ фабрикъ, а такъ все какъ-то складывалось именно здѣсь, въ этомъ Новомъ Приклонѣ, въ странный хаосъ, какъ будто нарочно соединявшій въ трудно-разрѣшимую загадку трудно-совмѣстимое одно съ другимъ. Да, именно его поражалъ этотъ Новый Приклонъ: и эта встрѣча съ Капитошей, и то, что вотъ онъ, Русановъ, «старый баринъ», теперь тутъ, у Артамона Кабанова, въ этомъ странномъ домѣ…
А громадный домъ былъ дѣйствительно странный: строго смотрѣли эти бревенчатыя, ничѣмъ не обитыя, изъ вѣковыхъ сосенъ, смолистыя стѣны, и тутъ же богатыя драпри на окнахъ, дорогая гнутая мебель, большія иконы въ золотыхъ ризахъ, стараго письма, съ вычурными лампадами, и тутъ же, вотъ въ этой комнатѣ, смотрѣли на Русанова со стѣнъ Шекспиры, Гоголи, Бокли, «пиджаки-собаки», сновавшіе, какъ ящерицы, въ своихъ глянцевитыхъ сапогахъ, со своими змѣиными ужимками, по всему дому и Приклону, и большая, въ дорогой рамѣ, копія съ Рѣпинскихъ «Бурлаковъ» — въ залѣ; цѣнные столовые, и чайные приборы, дорогія вина и закуски — и тутъ же, вмѣсто прислуги, какія-то подобострастные старушки, сновавшіе въ своихъ мягкихъ, покромковыхъ башмакахъ и собиравшія со стола крошки въ подолъ или передникъ; самъ Артамонъ Кабановъ, — тотъ Кабановъ, который жилъ въ воображеніи Русанова (теперешняго Кабанова онъ еще не видалъ: онъ былъ въ отъѣздѣ), — этотъ нахально гордый своей «умственностью» мужикъ — и его двоюродные и троюродные дядья, братья, сватья и шабры, лохматые, нечесанные, перепачканные, стоявшіе на фабрикѣ у станковъ… А вотъ, наконецъ, къ довершенію всѣхъ этихъ изумительныхъ контрастовъ, рядомъ съ этой комнатой — таинственная келья, въ которой обитаетъ какая-то таинственная «старая бабка», древняя «бѣгунка», которую никто не видитъ, не слышитъ, а здѣсь вотъ, на кровати, опять облокотившись на подушку и устремивъ на Русанова большіе голубые глаза, смотрѣвшіе изъ глубокихъ впадинъ, ея внукъ или правнукъ, болѣзненный юноша, нервный, порывистый, изстрадавшійся внутренней борьбой, ревнивый владѣлецъ вотъ этого шкафика, стоящаго у его изголовья, съ полками книгъ, и всѣхъ этихъ Шекспировъ и Гоголей, строго смотрѣвшихъ на него со стѣнъ…
Въ странную, изумительную амальгаму, невѣдомыми таинственными путями, соединилось здѣсь, въ этомъ Новомъ Приклонѣ, все то, что, казалось, никакими силами человѣческими не могло бы быть соединено въ одномъ мѣстѣ, если бы соединяла все это творческая мысль, ясное сознаніе, правда, а не стихія, не «процессъ жизни», не безсознательная игра исторіи. И что же за муки, за пытки испытывало все это, собранное здѣсь, одно другое ненавидѣвшее, одно другому мѣшавшее, взаимно мучившееся и, все-таки, соединившееся и не имѣвшее силъ еще порвать другъ съ другомъ!
Давно уже откуда-то сталъ доноситься безалаберный грохотъ разстроеннаго рояля, потомъ послышался хохотъ, крики, звонъ колоколовъ и бубновъ, потомъ разомъ рявкнули по зарѣ визгливые голоса приклонскихъ дѣвокъ… А вотъ тутъ, за этой стѣной, можетъ быть, тупая, но глубоко послѣдовательная старая фанатичка, зажавъ уши, отплевывается отъ «антихриста», а лицо ея правнука становится опять все блѣднѣе и блѣднѣе и снова начинаетъ Русанову казаться, что глаза юноши блестятъ изъ глубокихъ впадинъ.
— Это наши идіоты, братцы мои, балуются, пока тятеньки нѣтъ… мы еще не были съ вами у нихъ во флигелѣ… Да нѣтъ, я васъ туда не поведу, — сказалъ юноша, какъ будто отвѣчая на недоумѣніе Русанова.
Потомъ онъ, облокотившись на подушку, повернулся лицомъ къ Русанову и, остановивъ на немъ свой грустный взглядъ, сталъ говорить прерываясь, путаясь.
— Все наше несчастье — мое и отца — въ томъ, что мы любимъ другъ друга… И мать у меня добрая… простая баба… Да, отецъ меня любитъ… И я его люблю… То-есть я ему не прощаю, многаго не прощаю, нѣтъ! — воскликнулъ юноша въ наивномъ гнѣвѣ. — Но… онъ ужь, вѣдь, теперь не тотъ, что прежде… Потомъ онъ, все-таки, былъ всегда такой энергичный… И потомъ умъ у него есть… Ни одинъ изъ рабочихъ не сравнятъ его съ братьями… Его боятся, можетъ быть, проклинаютъ, но уважаютъ… А другіе и любятъ даже… Онъ все же мужикъ… Вотъ тутъ бабка его… въ кельѣ… Онъ иногда посмѣивается надъ ней, но онъ ее почитаетъ… А этихъ идіотовъ не любитъ и не уважаетъ… Нѣтъ!… И этихъ собакъ-пиджаковъ онъ ненавидитъ… Онъ говоритъ мнѣ: «что-жь, коли лучше ничего не придумали люди?…» Нѣтъ, право, онъ все же не такой, какъ эти… саврасы безъ узды… такіе жадные, наглые… Изъ нихъ ничего ужь не сдѣлаешь… Нѣтъ! — говорилъ юноша, отчаянно и скорбно качая головой, — а отецъ могъ бы быть другимъ… Онъ во многомъ не виноватъ…
Капитоша грустно замолчалъ.
— Если бы онъ меня не любилъ, меня давно бы не было здѣсь, или я умеръ бы… давно (и голосъ юноши дрогнулъ на этомъ словѣ). А если я умру, меня здѣсь не будетъ, — отецъ не будетъ знать правды. Ему будутъ ужасы говорить про народъ, а онъ суровъ и скупъ… Его такимъ сдѣлала жизнь… А когда я открываю ему всю правду, онъ все готовъ сдѣлать, — хоть и пожмется, а сдѣлаетъ, потому, что онъ самъ еще близокъ къ правдѣ этой… къ народу. Вѣдь, у насъ еще родственниковъ много среди рабочихъ… А если умретъ отецъ — они меня… убьютъ!… Что вы? Убьютъ! убьютъ! — повторилъ юноша, блѣдный, дрожащимъ голосомъ, поднимаясь на кровати, — то-есть такъ ли, эдакъ ли, можетъ быть, не уголовной смертью, а такъ изведутъ… Ну, возьмутъ въ опеку, или… или… тамъ еще какъ-нибудь…. Развѣ нельзя?
И Русановъ чувствовалъ, какъ ужасъ охватывалъ юношу чѣмъ больше онъ говорилъ.
— Да, изведутъ… И что могу сдѣлать противъ нихъ я, — безсильный?… И теперь мнѣ это чего стоить!… Да, очень трудно!… То-есть очень мучительно все это… Я не хочу сказать, чтобы это было какое большое дѣло… а мучительно очень.
И Русанову припомнилось, какія, дѣйствительно, пытки испытывалъ этотъ юноша въ продолженіе даже тѣхъ немногихъ часовъ, въ которые они обходили фабрику. То и дѣло кто-нибудь изъ рабочихъ тихонько и незамѣтно дергалъ его за рукавъ. И Капитоша зналъ, что это значитъ. Онъ тоже, не подавая никому вида, какъ-нибудь уводилъ рабочаго за уголъ и выслушивалъ его. Потомъ бѣжалъ въ контору или другое отдѣленіе фабрики, разыскивалъ кого-нибудь изъ братьевъ а затѣмъ, запыхавшись, возвращался къ Русаноку, опять блѣдный съ яркими красными пятнами по всему лицу, въ холодномъ поту, весь дрожащій отъ нервнаго волненія.
— И отецъ знаетъ это, — продолжалъ юноша, — то-есть, что если онъ умрётъ, то и я умру… или, можетъ быть, что-нибудь ужасное изъ меня будетъ… А если меня не будетъ, онъ знаетъ, что тутъ будетъ одинъ грабежъ… и что его память народъ проклинать будетъ… и что прахомъ пойдетъ все его богатство… А ему не хочется, чтобъ народъ проклиналъ его… Ну, кое-что онъ и дѣлаетъ для него. И я еще что-нибудь могу черезъ него, ногу убѣдить его… И легко, право легко!… А если онъ умретъ, я не смогу, нѣтъ… даже этого не смогу… потому что мнѣ нужно быть… тогда… собакой… да!… Или вотъ какъ Павелъ… Байкаловъ… Вотъ… Вы знаете его, Павла Байкалова?
— Нѣтъ.
— Это тотъ, бѣлокурый, который съ вами бесѣдовалъ на пароходѣ.
— Да, помню… Такой сердитый и суровый.
— Да, да… Ахъ, я его глубоко уважаю! Да! — воскликнулъ Капитоша, совсѣмъ вскакивая съ кровати. — Это — натура!… Вотъ такимъ быть!… Вотъ вы его еще, можетъ быть, увидите… Онъ уѣхалъ къ отцу на мельницу и вернется вмѣстѣ съ нимъ. Онъ нашъ дальній родственникъ… сынъ или внукъ одного изъ крестьянъ сосѣдней деревни, сосланнаго за что-то въ Сибирь еще при крѣпостномъ правѣ… Да, онъ самъ себя называетъ «человѣкомъ случайнымъ». Онъ — рѣдкій. Онъ еще мальчикомъ былъ отданъ на пріиски… И тогда ужь, говоритъ, мнѣ хотѣлось быть «богатымъ», т.-е., по-просту, независимымъ. Въ двѣнадцать лѣтъ онъ золото искалъ, на пріисковой конторѣ игралъ въ карты, чтобы накопить денегъ, и, въ то же время, учился у всѣхъ, у кого только было можно: у ссыльнаго поляка, у заѣзжаго въ глушь врача… Ну, просто, видите — натура! А для натуры всякія условія ничто, натура выше условій… Такъ ли?… Легко сказать: будь сильнымъ! Еще легче сознавать, что надо быть сильнымъ… Но какъ это сдѣлать?… А? Не такъ ли?.. Знаете, я ужасно мучаюсь этой мыслью. Но, вѣдь, могутъ быть такія условія, которыя выше даже силы сильныхъ… да, и сильный можетъ оказаться безсильнымъ… Такъ ли?… А должно быть иначе, должно быть такъ, чтобы можно было жить и безсильному. Мнѣ очень понравилось, когда вы это сказали Павлу… Право безсильныхъ на жизнь!… Да это и есть — все!… все!…
— Да, это все, — сказалъ Русановъ, не спуская внимательныхъ глазъ съ оживленнаго лица Капитоши, въ которомъ играла, кажется, всякая жилка. Всѣ члены его оживленно и нервно двигались постоянно, выраженіе лица мѣнялось каждую минуту и почти ни одной минуты онъ не могъ пробыть въ одномъ положеніи.
— Ну, вотъ! А что же они говорятъ: «умереть»? Я не понимаю… Нужно сдѣлать такъ, чтобы безсильный могъ жить, а не умирать… Такъ ли?… Байкаловъ — сила… Да, я ничего не говорю… Онъ независимъ — у него есть спеціальность, ремесло (онъ техникъ). Да, его не скоро заберешь въ лапы… Потомъ онъ агентъ отъ различныхъ здѣшнихъ и иностранныхъ фирмъ, какой-то «гражданинъ міра»: сегодня онъ здѣсь, завтра въ Одессѣ, послѣ-завтра въ Марсели, въ Парижѣ… въ Нью-Іоркѣ… Это прелесть!… Правда?… У него связи всюду, онъ всѣхъ и все знаетъ, начиная отъ парижскаго рабочаго до сибирскаго милліонера-золотопромышленника… Мой отецъ его очень уважаетъ, хотя, кажется, не совсѣмъ понимаетъ… Да, я самъ знаю, что онъ — не мы… Мы — разрыхленные… Что же дѣлать, если я не могу… такъ смотрѣть на вещи… съ высоты силы? Я и теперь изнемогаю: сегодня пытка, завтра — борьба… нынче съ братьями, завтра съ отцомъ, то противъ отца и братьевъ, то я опять съ отцомъ противъ нихъ, то отецъ разсердится ужь на меня — и всѣ тогда на меня… И это за что же? За какой-нибудь лишній грошъ для рабочаго, за самое маленькое человѣческое чувство… И этотъ ужасъ изо дня въ день… И знать, что это безъ конца… что вездѣ и всюду такъ… Ахъ, нѣтъ!… Я не хочу быть сильнымъ… Нѣтъ! Да и не могу, не могу… Что же мнѣ дѣлать?… Я могу только вотъ — снять рубашку и отдать… вотъ! — проговорилъ юноша чуть слышно, совсѣмъ ослабѣвшимъ голосомъ. Страшное утомленіе виднѣлось на его блѣдномъ лицѣ, и онъ, обезсиленный, упалъ на кровать.
Русановъ поднялся, подошелъ къ нему и положилъ ему руку на холодный лобъ.
— Вы усните… Будетъ… Вы устали сегодня, вы просто измучены…
— А знаете, какъ меня зоветъ отецъ? «Ты, — говоритъ, — крестъ мой!. За грѣхи крестъ мнѣ!» А послѣ какой-нибудь сцены съ братьями и со мной, придетъ ко мнѣ и скажетъ: «На, расточитель! Отдай поди имъ». И сунетъ, сколько я просилъ: на избу тамъ кому-нибудь, или на что другое…
И юноша засмѣялся тихимъ, дѣтскимъ смѣхомъ.
«И это сынъ моего бывшаго крѣпостнаго!» — вдругъ, какъ молнія, пронеслась мысль въ головѣ Русанова. И тихо присѣлъ онъ около юноши на край кровати, и, взявъ его холодную руку, долго крѣпко и нѣжно жалъ въ своей, не сводя глазъ съ его блѣднаго, какъ мраморъ, молодаго лица съ полузакрытыми, обезсиленными глазами и перепутавшимися прядями длинныхъ русыхъ волосъ.
— А знаете ли… — началъ было опять юноша, открывая тяжелыя вѣки.
— Молчите… Будетъ! — сказалъ Русановъ.
— Нѣтъ, я еще только объ одномъ… Вѣдь, я васъ знаю давно, т.-е. слыхалъ объ васъ много… Объ васъ часто отецъ говорилъ: «Хорошій, говоритъ, баринъ… Только что-жь изъ того? Чай, теперь вотъ гдѣ-нибудь жалованье получаетъ, въ зависимости передъ другими… поди, заискиваетъ, принижается, слово пикнуть боится… А вотъ его-то землями въ --ой губерніи кулачишка какой-то владѣетъ, кабатчикъ… Да, кабатчикъ силу возъимѣлъ, а онъ, умный и образованный, обезсилѣлъ… Что хорошаго?» И юноша засмѣялся, вспоминая эти слова. Улыбнулся и Русановъ.
— Вы, пожалуйста, не обижайтесь… Конечно, онъ иначе и не могъ говорить… Но ему, все-таки, жалко, что «какой-то мужичишка-кабатчикъ», вмѣсто «васъ, хорошаго барина, власть возъимѣлъ». Вотъ видите! Потомъ я слышалъ объ васъ здѣсь много, когда мы изъ Одессы сюда переѣхали… Когда я потомъ уѣхалъ въ Москву, въ техническое училище (только и не кончилъ, отецъ взялъ меня — не знаю почему: жалко ли ему меня было, такъ какъ я сильно хворалъ, или онъ чего боялся, или ему просто нужно было здѣсь «вѣрнаго» человѣка, который бы за конторой и за братьями слѣдилъ во время его разъѣздовъ, — право, не знаю, кажется, все тутъ было). Такъ вотъ, когда я пріѣзжалъ на каникулы, я постоянно ходилъ къ Аграфенѣ Петровнѣ… Такая она простая, славная… Я съ ней черезъ нашихъ рабочихъ познакомился… Вдова она, дьячкова дочь… Она изъ ближняго села, отсюда верстахъ въ пяти… Она давно ужь здѣсь учитъ всѣхъ, лечитъ… Весь округъ ее верстъ на тридцать знаетъ… Такъ вотъ она много намъ объ васъ разсказывала, о своихъ братьяхъ… И какъ разсказывала!… Знаете что? — снова волнуясь и порывисто приподымаясь, сказалъ Капитоша, — поѣдемте къ ней завтра утромъ, чѣмъ свѣтъ… по холодку… Вотъ хорошо будетъ!… А какъ она вамъ будетъ рада!… А вечеромъ, послѣ работъ, я васъ свожу къ нашимъ крестьянамъ — рабочимъ (у насъ еще, слава Богу, половина при землѣ держится, при общинѣ свое хозяйство имѣетъ… Вѣдь, и какъ имъ немного надо!… Только бы чуточку поддержать при своемъ хозяйствѣ, при землѣ!). Они васъ тоже всѣ знаютъ и все объ васъ жалѣютъ, да… А какъ они рады будутъ! Вы не вѣрите?… Не вѣрите?… Знаете, какіе изъ нихъ люди есть? — сказалъ Капитоша, сердито сдвигая брови и сверкая на Русанова своими лихорадочно-подвижными глазами. — Изъ нихъ есть подвижники… да!.. Подвижники… Имъ всего (ихъ два товарища) по двадцати-пяти лѣтъ, а они ужь вериги носили… Отъ всѣхъ удовольствій (это они-то, мужики) отказывались: не знали, что такое водка, табакъ, гулянки… Всю библію самоучкой отъ доски до доски прочитали… А какіе люди вышли!… Но нѣтъ, вы, конечно, не повѣрите… А я, вѣдь, съ ними — вотъ какъ! Родные!… Да, голову могу имъ на руки отдать… Я вамъ всѣхъ ихъ покажу… живыми… вотъ, какъ есть… А какъ они-то будутъ рады, если вы… да съ ними… по человѣчески-то… хоть одно слово… Да, нѣтъ, я знаю, вы теперь все одно не повѣрите, — грустно проговорилъ юноша. — А вотъ ужь завтра…
— Вѣрю я въ это, голубчикъ, вѣрилъ всегда и буду вѣрить, — съ чувствомъ произнесъ Русановъ, пожалъ руку Капитошѣ, улыбаясь его дѣтскому восторгу, поднялся и чуть не упалъ: сердце его усиленно билось, ноги дрожали; небывалое волненіе охватило все его существо. Онъ чувствовалъ самъ, какъ щеки его горѣли и все лицо… сіяло… Шатаясь, онъ добрался до кровати.
«Что это такое: свѣтъ? Отплата? Или все тотъ же „процессъ жизни“?»
Но онъ не могъ думать. Объятый смутнымъ, безсознательнымъ чувствомъ довольства и радости, онъ уснулъ крѣпкимъ, спокойнымъ сномъ, какого не знавалъ уже давно.
VI.
править— Куда же мы, однако, идемъ? Я что-то забылъ уже эту мѣстность, — проговорилъ Русановъ, когда раннимъ утромъ поднимались они на вершину глинистаго, изрытаго промоинами и колеями холма; въ полуусталой, но пріятной истомѣ, поджидая своего отставшаго спутника, Русановъ прислонился къ влажному стволу одной изъ сосенъ, кучкой сбѣжавшихся на этой голой вершинѣ. — и его обдало густымъ смолистымъ запахомъ и цѣлымъ дождемъ мелкихъ росинокъ, чуть державшися на зеленыхъ иглахъ. Русановъ закурилъ сигару и съ какимъ-то дѣтскимъ удовольствіемъ долго слѣдилъ за тонкой струей пахучаго дыма, быстро таявшаго въ свѣжемъ, рѣдкомъ воздухѣ.
— А идемъ мы вонъ туда… Забыли? — сказалъ, подходя, Каштоша, запыхавшійся и разрумянившійся отъ ходьбы въ гору.
Русановъ обернулся въ сторону, указанную Капитошей, и въ томъ мѣстѣ, гдѣ сбѣгавшая съ холма дорога поворачивала вбокъ въ рѣчкѣ, онъ увидалъ знакомую бѣлую, жестяную голову маленькой, выкрашенной желтой охрой церкви бѣднаго, древняго погоста Прихолмскаго.
— А! — слабо протянулъ Русановъ, глубоко вздыхая. Онъ что-то хотѣлъ сказать, но удержался.
— Ну, что-жь! Пойдемте, — прибавилъ онъ, какъ человѣкъ, настолько обремененный ношей, что лишняя прибавка новой тяжести для него была бы почти нечувствительна.
Они спустились къ рѣчкѣ, обогнули заросшій орѣшникомъ крутой скатъ оврага и въ болотистой лощинкѣ на берегу пруда увидали съ десятокъ домиковъ и избъ погоста, скучившихся между церковной оградой и кладбищемъ.
Все это Русановъ узналъ сразу; все, видимо, стояло неприкосновенно, какъ и пятнадцать лѣтъ назадъ; тѣ же одряхлѣвшіе домики съ вишневыми садами на задахъ; тотъ же колодезь ко срединѣ улицы съ прогнившей и заплеснѣвѣвшей крышей; тотъ же батюшкинъ домъ съ огромнымъ покосившимся крыльцомъ, обвѣшаннымъ по периламъ сушившимся бѣльемъ и всякой дрянью, и, наконецъ, все та же знакомая большая, старая и за копченая, съ непомѣрно высокой остроконечной крытой изба дьячка Петра Прихолмскаго. Да, вотъ она, старуха!…
И Русанову припомнилось, какъ много хорошихъ юношескихъ мыслей зародилось въ этой избѣ и какъ еще больше было сказано хорошихъ словъ. Почему-то именно теперь ему припомнилось, какъ когда-то въ этой избѣ шелъ оживленный споръ о сліяніи, о формѣ его. Все это обсуждалось горячо, искренно: одни безусловно стояли за лапоть, другіе предпочитали кожанный сапогъ, а третьи, и въ томъ числѣ онъ, указывали на Лассаля, который покорялъ сердца массъ, несмотря на то, что ѣздилъ на митинги въ лайковыхъ перчаткахъ и каретѣ. И обо всемъ этомъ серьезно толковали добрые, хорошіе люди, «герои», кое-что уже почитавшіе и передумавшіе, говорили вотъ тутъ, гдѣ «настоящій-то» мужикъ былъ съ ними бокъ-о-бокъ. Все это, конечно, было наивно и смѣшно, но и вспоминая объ этомъ теперь, Русановъ не смѣялся; онъ сурово сдвинулъ брови и глубокія морщины выступили на его лбу: подъ смѣшнымъ символомъ сапога оказалась скрытой тайна пятнадцатилѣтней жизни, а, можетъ быть, и всей, до гробовой доски. Подъ символомъ этого смазнаго сапога, вотъ здѣсь, въ этой старушкѣ-избѣ, аристократъ-барченокъ, перенимая неряшливость плебея, смирялъ въ себѣ гордаго, сильнаго человѣка, а плебей, съ утрированнымъ цинизмомъ пронося этотъ, смазной сапогъ въ гостинную, полагалъ, что заявляетъ права безсильнаго…
— Капитонъ Артамонычъ! не къ намъ ли, батюшка, пожаловали? Милости прошу!… Входите! — крикнула высунувшаяся изъ окна здоровая старуха съ перепачканнымъ мукой большимъ мясистымъ носомъ, спряталась опять за окно и встрѣтила уже вошедшихъ въ сѣняхъ избы, одергивая подолъ платья съ тѣмъ, нѣсколько сдержаннымъ подобострастіемъ, съ которымъ русскій человѣкъ всегда встрѣчаетъ «сильнаго» человѣка, хотя бы онъ въ немъ вовсе не нуждался. Русановъ тотчасъ же узналъ дьячиху, почти неизмѣнившуюся: высокая, костистая, серьезная женщина, что называется съ «крѣпкимъ разсудкомъ», а потому грубоватая и плутоватая, какъ всѣ люди «деревенскаго здраваго смысла».
— Вотъ какъ, и ваше высокоблагородіе, черезъ кои-то вѣки, задумали насъ навѣстить, — сказала старуха, не выказывая особаго изумленія при видѣ Русанова, но плотно поджимая губы, съ тонкой улыбкой «человѣка здраваго смысла», который привыкъ считаться съ жизнью и смотрѣть ей прямо въ глаза. — Какъ васъ, батюшка, Господь милуетъ?
— Ничего, благодарю васъ, — растерянно отвѣчалъ Русановъ. — Какъ вы поживаете?
— Что мнѣ теперь? Теперь мнѣ Бога гнѣвить нечего… Вдовствуемъ мы вотъ здѣсь вдвоемъ съ дочкой, съ Груней… вдовствуемъ… Присядьте… Она скоро придетъ… А мы вотъ пока, честь честью, чайку попьемъ…
И старуха вышла, захвативъ ведро.
Русановъ оглядѣлъ старую избу, теперь пустую, почти безмолвную, а когда-то полную кипятившейся, боровшейся за существованіе, рвавшейся на свѣтъ, на свободу жизни. И только цѣлый рядъ старыхъ, полувыцвѣтшихъ фотографическихъ карточекъ, бросившихся въ глаза Русанову со стѣны, напоминали о томъ, сколько жизненныхъ силъ вышло на просторъ изъ этой избы деревенскаго дьячка. Онъ подошелъ къ портретамъ и цѣлый рядъ знакомыхъ и забытыхъ образовъ прошелъ въ его воспоминаніи: тутъ были военные и статскіе мундиры, рясы и купеческія поддевки, лица — суровыя и сухія, добрыя и симпатичныя, наглыя и тупыя, скорбныя и грустныя. А вотъ и родоначальникъ всей, этой массы выпущенныхъ изъ этой избы жизней: маленькій, лысый, съ жидкими косичками, съ добрымъ, но съ печатью вѣчнаго смиреннаго «послушанія» лицомъ, старичекъ-дьячекъ Петръ Прихолмскій. Сбоку его — полустертая, старая карточка молодой бѣлокурой, шестнадцатилѣтней дѣвушки, словно застывшей съ выраженіемъ добраго, наивнаго изумленія на лицѣ. А вотъ тутъ, въ сторонкѣ отъ нея, какъ-то спрятавшись за картиной Побѣдоносца Георгія, поражающаго змѣя, совсѣмъ выцвѣтшій, въ смѣшной самодѣльной рамкѣ изъ золотого бордюра, портретъ красиваго, темнокудраго юноши, съ тонкими, породистыми, аристократическими чертами лица, и подъ нимъ, приколотая булавкой, засиженная мухами, визитная карточка, Богъ вѣсть зачѣмъ-то и кѣмъ-то сохраненная. Русановъ узналъ портретъ и карточку, вспыхнулъ и въ растерянномъ смущеніи отвернулся отъ стѣны.
— А мы вотъ здѣсь вдовствуемъ вдвоемъ съ дочкой, съ Грушенькой, — повторила, входя старуха. — Потихонечку да помаленечку живемъ…
— А какъ ваши сынки: устроились, довольны? — спросилъ Русановъ, торопясь подавить въ себѣ внутренное волненіе.
— Что имъ не быть, батюшка, довольными? По прежнему-то половина изъ нихъ на колокольняхъ бы звонила, да по яйцы по деревнямъ долгія-то полы трепала… А теперь, поди-ка, какіе изъ нихъ тузы есть, — отвѣчала грубоватая дьячиха, приготовляя самоваръ. — Вонъ гляньте-ка на стѣну то: кого — кого нѣтъ! Ежели посчитать сыновей, да зятьевъ, — тутъ тебѣ и профессора, и благочинные, и анжинеры, и такъ какіе-то безпризорные, художники да адвокаты… Мы, вѣдь, большое сѣмя со старикомъ-то запустили! Всю Расею теперь, почесть, опутали: кто въ Кіевѣ, кто въ Петербургѣ, кто въ Москвѣ, кто въ Одессѣ, кто въ Сибири… Призваться сказать, кабы не Груня, я бы и адресовъ-то половины не знала… Мало ли ихъ у меня! — продолжала говорить старуха, торопливо и привычно то насыпая угли въ самоваръ, то щепля лучину, то перетирая посуду, но не теряя, попрежнему, собственнаго достоинства. — Всѣмъ бы нужно быть довольнымъ да Бога благодарить, а, признаться, по мнѣ, такъ изъ нихъ только и есть настоящаго-то народу, что двое или трое: анжинеръ одинъ у меня есть… Ну, этого человѣка — такъ ужь и видишь, что на линіи стоитъ твердо; пріѣдетъ въ деревню, эполетой поведетъ, сразу видно, что начальникъ и свое мѣсто знаетъ! А другой вотъ, старшій изъ всѣхъ, хоть и въ несчастій онъ (кажись, товарищъ онъ-то вамъ и былъ), да добрый былъ, на братьевъ чуть не всего себя уходилъ, самъ-то пробивался, да и ихъ всѣхъ за собою тянулъ… Кабы не онъ, гдѣ бы имъ еще людьми быть! Ну, да ужь вотъ самому-то и ничего не осталось… Да, вѣдь, одно дѣло: себя ли обмундириватъ, или другихъ… Такимъ-то людямъ и все такая награда… А вотъ ужь другіе-то, такъ тѣ всѣ ровно развинченные какіе-то… Художникъ у меня теперь есть, ко мнѣ все по лѣтамъ ѣздитъ; пріѣдетъ, да цѣлое лѣто на сѣнѣ или по травѣ и валяется… Прежде-то онъ все мужиковъ рисовалъ, а теперь и это бросилъ. Другой разъ скажешь ему: «Посмотрю-ка я, Алексѣй, все ты пустяками занимашься, а дѣда отъ тебя не видно». А онъ молчитъ… А другой разъ вцѣпится въ волосы-то руками да и реветъ, что корова. А то есть такіе, развинченные-то, что и старшаго брата не стыдятся поносить… что, вишь, будто онъ ихъ судьбу загубилъ!… Всякіе, всякіе есть!… Въ большой семьѣ всего много… Вотъ откушайте-ка деревенскаго угощенія, по старой памяти, — угощала старуха. — А признаться-то сказать, намъ, старикамъ, да вотъ Грунѣ всѣхъ тяжелѣе пришлось, пока еще молодцы-то въ люди вышли, — начала она, присаживаясь къ столу, поставила на него локти и, подперевъ щеку, стала смотрѣть въ лицо Русанова. — А вы, чай, помните Груню-то? — спросила она, попрежнему, поджимая губы, съ тонкой, замысловатой, улыбкой.
— Да, — отвѣчалъ Русановъ, смущенно опуская глаза.
— То-то… Ну, да, чай, ужь плохо… Гдѣ помнить!… А ужь чего-то, чего не приняла она изъ-за васъ да изъ-за братьевъ. Еще въ то-то время, бывало, какъ вы здѣсь, молодые-то, Форсы-то задавали всякіе, такъ и тогда ей ни про кого изъ васъ лишняго слова сказать нельзя было: такъ вся и задрожитъ, и загорится, готова глаза выцарапать… А ужь про васъ… такъ я и не знаю. Ужь и такой-то вы хорошій, такой-то вы пригожій… Чуть не святой!… Ровно на икону она на васъ молилась! Другой разъ скажешь: «Да выбрось ты его изъ головы… Ну, ровня ли онъ намъ?» Такъ она даже помертвѣетъ вся: «Лучше бы вы меня зарѣзали, чѣмъ такими словами меня терзать». Лучше старшаго брата да васъ, кромѣ у нея никого и на свѣтѣ не было… Да… А вотъ весь свой дѣвичій вѣкъ здѣсь промаялась! Васъ, соколовъ, тоже голыми-то руками въ люди-то не выведешь. Бывало это, одинъ соколъ вылетѣлъ, а за нимъ слѣдомъ другой, а тамъ третій. Одинъ въ училище, другой въ семинарію, тотъ въ университетъ, этотъ въ академію. Одинъ пишетъ — полдюжины бы рубашекъ, другой — подштанниковъ, третій — полотенецъ, четвертому — штаны, этому — блузу… Да такъ съ Груней-то, бывало, и сидимъ однѣ, съ утра до поздней ночи, спины не разгибая. А тутъ сестренки замужъ повыскакали (онѣ не больно разборчивы на людей-то, не то что Груня), да еще свое хозяйство. Только и утѣшенія было у Груни, что вотъ все письма читала отъ васъ да отъ братьевъ… И все-то, все слѣдила — гдѣ вы да что вы… «Не грѣхъ, говоритъ, маменька, на нихъ и поработать!» А тѣмъ временемъ стало намъ здѣсь все хуже, да хуже повелась у насъ эта язва — сталовѣры да нововѣры. Отовсюду спросу много, а взяться не чѣмъ… Помощи еще не отъ кого не было; трое братьевъ еще въ училищѣ да семинаріи были… Вѣдь, ихъ всѣхъ обуть, одѣть надо было… А тутъ у насъ открылась ваканція дьяконская… Мы съ отцомъ-то да къ Грунѣ-то въ ноги… «Грушенька, пожалѣй, говоримъ, братьевъ, дай имъ въ люди выдти… Не забудутъ!» Помертвѣла вся, ровно вотъ бѣлый снѣгъ, да слова не сказала — пошла, къ вѣнцу… Но, думаемъ, вздохнемъ за зятемъ, да не то вышло… Задался онъ злодѣй, завистливый да жадный (вишь, за то злобствовалъ, что изъ семинаріи сключили). Бывало, напьется, станетъ попрекать Груню вами, а братьями… Станетъ бить ее: «Я, говоритъ, вышибу изъ себя эти форсы да модели-то!» Господи! Бывало, прибѣжитъ къ намъ Груня-то, вся въ синякахъ, голубушка, истерзанная; запремся мы въ избѣ-то здѣсь наглухо, да втроемъ, со старикомъ-то покойникомъ, и ревемъ, и воемъ, несчастные… Потомъ дѣти у нея пошли — того больше надсады. Не успѣетъ родиться — умретъ, не успѣетъ умереть — опять беременна… А злодѣй все злодѣйствуетъ!… Рази-рази когда Груня вырвется да у насъ, гдѣ ни-то въ уголку, письма-то всѣ старыя ваши перечитаетъ, или книжку какую-нибудь, да все урывочками… Карточки-то ваши да братьевъ все ужь въ подполицу прятала… Ну, да всего года четыре помаялась, а тамъ ужь какъ-то сразу Господь, за долгое терпѣніе, насъ милостію взыскалъ. Умеръ злодѣй-то, а тутъ ужь кое-кто и изъ соколовъ въ люди вышли… Помогать стали… Вскорости старикъ мой померъ, остались мы въ Груней вдвоемъ, только мальчикъ при ней одинъ остался… Ну, стала она тутъ грамотѣ приходскихъ дѣтей учить… Потомъ это, Богъ ей послалъ, въ Москву съѣздила, тамъ съ годъ лекарству поучилась, и опять вернулась… Ожила совсѣмъ!… Теперь у ней вся округа знакома, а мужики да бабы души въ ней не чаютъ… Ну, да, вѣдь, страданія-то ея да доброта у всѣхъ на глазахъ были!… А ужь объ васъ-то она, объ васъ-то и теперь безъ молитвы слова не скажетъ! Нѣтъ того малаго мальченки, чтобъ она кому объ васъ да объ старшемъ братѣ не говорила: что вы и отъ богатства-то и почестей отрѣшились, что какъ вы и мужиковъ-то по-христіански любили, и какъ это вы имъ земли-то свои отдали… И все это, вѣдь, не изъ-чего, всякій видѣлъ, что безъ хитрости, безъ умыслу, безъ разсчету, а единственно отъ сердца… Ну, да простите меня, старуху, что я такъ разболталась… Да, вѣдь, и то сказать: не все намъ, господа, на васъ молиться; дайте намъ и про себя слово молвить!… То же, вѣдь, Богъ знаетъ, далеко ли соколики-то улетѣли, кабы мы здѣсь не плакали, да въ норахъ-то, около грязи, не копались! --прибавила хитрая старуха, съ лукавой улыбкой взглядывая на блѣдное лицо Русанова. Она бросилась къ закипѣвшему самовару, а изъ груди Русанова невольно, вмѣстѣ со вздохомъ, вырвался болѣзненный стонъ, стонъ послѣ такой пытки, которой даже онъ никогда въ жизни не испыталъ.
— А вонъ и Груня! — сказала старуха, увидавъ дочь въ полуотворенную дверь въ сѣвяхъ. Русановъ не успѣлъ еще придти въ себя, какъ черезъ порогъ переступила высокая, худая женщина, лѣтъ тридцати, въ простомъ ситцевомъ платьѣ и легкомъ шерстяномъ платкѣ на головѣ, съ добрымъ, худымъ, блѣднымъ лицомъ и съ знакомыми, наивными карими глазами. Она сначала было весело и привѣтливо взглянула на гостей, узнавши одного «Капитошу», но вдругъ поблѣднѣла, потопъ вспыхнула, пошатнулась: на ея лицѣ отразились разомъ тайная любовь, радость, испугъ, стыдъ и благоговѣніе. Потомъ руки ея задрожали, щеки задергало судорогою и, закрывъ лицо, она вдругъ заплакала, опустившись на скамью. Но черезъ секунду она овладѣла собой, быстро встала и, утирая платкомъ слезы, веселая, радостная, разрумянившаяся, улыбаясь, подошла въ Русанову и протянула руку ему и Капитошѣ.
— Вы меня извините… право… Такая я стала чувствительная… Я и сама на себя сержусь, что нѣтъ во мнѣ эдакой выдержки, да ничего сдѣлать не могу… Какой ужь отъ насъ выдержки ждать?… Какъ это вы надумали? — спрашивала она Русанова, садясь около стола, волнуясь и избѣгая смотрѣть на него. — Право, какъ это хорошо, что вы, наконецъ, надумали… Послѣ столькихъ лѣтъ… Какъ мы вамъ здѣсь рады будемъ… Вѣдь, мы васъ хорошо помнимъ… Вы рады Капитонъ Артамонычъ? Да?
— Я-то?… Какая вы чудная, Аграфена Петровна! — махнулъ рукой Капитоша.
— Право, какъ это хорошо… Да и не мы одни рады будемъ… Васъ здѣсь знаютъ такіе люди, о которыхъ вы и не думали… Только все такіе хорошіе…Вы, пожалуйста, не бойтесь, не подумайте, что какіе-нибудь… Ну, вотъ, давайте чай пить! — говорила она, постоянно то садясь, то опять вставая, то вспыхивая, то улыбаясь.
— Ну, ужь вотъ ты теперь угощай, какъ знаешь, — сказала старуха. — Это твои гости…
VII.
правитьБыло уже далеко за полдень. Русановъ, не ощущая ни жары, ни пыли, быстро шелъ отъ Прихолмскаго погоста къ Приклону. Ему казалось, что уже очень, очень давно онъ не ходилъ такъ легко, свободно. Притомъ, ему вовсе не было нисколько нужды торопиться куда-либо, а, между тѣмъ, его что-то непонятное влекло, уносило, какъ будто у него вырасли крылья, и онъ иногда даже нарочно крѣпче ступалъ ногой, чтобы ощутить подъ собой землю. Что-то радостное, мирное, свѣтлое охватило его. Въ головѣ не было ни одной устойчивой мысли; онѣ мелькали тамъ одна за другой, какъ тѣ игривые, желтые мотыльки, которые, не отставая, крутились передъ нимъ вотъ уже всю дорогу. Онъ былъ одинъ, кругомъ не видно было ни одной живой души, а поля, рощи, холмы безмолвно покоились подъ пригрѣвшими ихъ солнечными лучами. И Русановъ былъ радъ, что ни одно внѣшнее впечатлѣніе «изъ жизни» не нарушало воцарившейся въ его душѣ гармоніи… И Капитоши не было съ нимъ: онъ и то все утро сидѣлъ, какъ на иголкахъ; его подвижная, нервная натура, одинаково приходившая въ волненіе какъ отъ собственныхъ внутреннихъ ощущеній, такъ и отъ внѣшнихъ впечатлѣній, не могла ни на минуту успокоиться; въ концѣ-концовъ, онъ убѣжалъ, сказавъ, что ему «неотложно» нужно на фабрику, что, вѣроятно, пріѣхалъ отецъ, что онъ боится, что между нимъ и братьями произойдетъ «стычка» и что можетъ выйти изъ этого «ерунда», за которую, въ концѣ-концовъ, придется расплачиваться все тѣмъ же рабочимъ.
Какъ ни пріятно было Русанову сосѣдство Капитоши, но, въ глубинѣ души, онъ чувствовалъ, что былъ доволенъ теперь отсутствіемъ этой напряженной, воспріимчивой и звучавшей, какъ туго натянутая струна, юной души.
Вдали показывалась фабричная труба, но уже теперь ни фабричный послѣобѣденный свистокъ, глухо доносившійся до него, ни самъ Новый Приклонъ, ни даже неизбѣжная скорая встрѣча съ самимъ «хищнымъ» Артамономъ Кабановымъ не смущали, не пугали его. Русановъ продолжалъ легко и быстро идти, не анализируя, какъ прежде, своего, настроенія, не копаясь, съ прежней обычной привычкой, въ самыхъ тайныхъ уголкахъ души, не отдавая себѣ отчета ни въ бродившихъ въ головѣ мысляхъ, ни въ душевныхъ ощущеніяхъ.
Такъ же быстро, съ открытымъ, оживленнымъ, раскраснѣвшимся лицомъ, вбѣжалъ онъ по ступенямъ широкой, въ старинномъ вкусѣ, со множествомъ балясь, лѣстницѣ въ верхній этажъ кабановскаго дома, вошелъ въ корридоръ и вдругъ, не давая себѣ отчета, остановился. Въ полуотворенную дверь, которая вела изъ корридора въ гостинную, онъ увидалъ нѣмую, какъ будто на мгновеніе застывшую группу. Въ глубинѣ комнаты, положивъ безмолвно дрожащую руку на столъ и тяжело дыша, сидѣлъ самъ Артамонъ Матвѣичъ Кабановъ. Ни то, какимъ все время рисовался онъ въ воспоминаніи и воображеніи Русанова, ни портретъ его, висѣвшій въ школѣ, не давали почти никакого намека на то, что онъ видѣлъ передъ собой. Въ длинномъ суконномъ купеческомъ сюртукѣ на-распашку, изъ-подъ котораго виднѣлась жилетка, выпущенная клѣтчатая рубаха и такіе же шаровары, полысѣвшій, съ просѣдью въ волосахъ и бородѣ, удрученный и какъ будто обезсилѣвшій сидѣлъ онъ, опустивъ голову, и только лихорадочно бѣгали его умные, суровые глаза. Вбокъ отъ него, въ уголкѣ, около двери стояла рыхлая и добрая его супруга, вся воплощеніе напряженнаго испуга и, казалось, шептавшая про себя молитвы. А впереди родителей, около стѣны, стояли ихъ сыновья — трое молодцовъ въ пиджакахъ, раздушенные, въ разнообразныхъ галстухахъ и манжетахъ, съ вычурными золотыми массивными часовыми цѣпочками поверхъ жилетовъ. Всѣ они были, очевидно, погодки, всѣ были молодые — отъ двадцати до двадцати пяти лѣтъ, всѣ были здоровы, румяны, красивы, и всѣ, какъ по уговору, совершенно одинаковымъ, тупо-упорнымъ, вызывающимъ, возбужденнымъ взглядомъ, не моргая, смотрѣли на отца. Наконецъ, не вдалекѣ отъ братьевъ и отца, въ углу между стѣной и окномъ, прислонившись плечомъ, стоялъ Капитоша, какъ и всегда, блѣдный, съ легкимъ болѣзненнымъ румянцемъ и съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ. Чувствовалось, какъ ходила въ немъ ходуномъ каждая жилка, дрожали ноги, руки и блѣдныя губы.
Вдругъ отецъ обвелъ быстрымъ взглядомъ всѣхъ своихъ сыновей, нервно вскочилъ и, сверкая глазами въ ту и другую сторону, не закричалъ, а какъ-то зашипѣлъ: «Лиходѣи! ненавистники!… Что вы такъ другъ на друга смотрите?… Что вы?… Есть ли на васъ ликъ-то Божій?… Вѣдь, на васъ, на всѣхъ, Божьяго лика не видать!»
— Батюшка, Артамонъ Матвѣичъ, умирись!… Пожалѣй себя… Долго ли до грѣха! — бросилась къ нему его жена, останавливая за рукавъ.
— Прочь! — оттолкнулъ ее Кабановъ, — прочь, говорятъ! Что вы меня мучаете? Что вы меня терзаете? — сдержанно шепталъ онъ, подступая то къ старшимъ сыновьямъ, то къ Капитошѣ. — Каждый день, каждый часъ… Что вы изъ моего дому дѣлаете? Мало вамъ отцовскихъ денегъ, мало все на безобразія-то ваши? Чего вамъ еще не достаетъ? Чего? — говорилъ онъ, раздраженно срывая съ грудей сыновей цѣпочки и теребя ихъ за борты пиджаковъ. — А ты что, полоумный? — накинулся онъ на Капитона. — Посмотри, вѣдь, тебя въ гробъ. класть! Что ты хочешь? Расточить, все расточить? Кто тебѣ такое право далъ, на отцовскія деньги? Чѣмъ ты это право взялъ — имъ дворцы-то строить на отцовскія деньги?
— Вѣдь, мы, папаша, объ томъ же… Вѣдь, это одно безобразіе, — заговорили разомъ старшіе сыновья. — Или вести дѣло какъ слѣдуетъ, или расточать… Помилуйте! Гдѣ это видано, въ какихъ фирмахъ, чтобы всѣ хозяева въ разницу думали, въ разныхъ направленіяхъ?… Этого позволить нельзя… Мы тоже допустить не можемъ. Наши интересы страдаютъ…
— Все мое, все! — не выдержавъ, зарычалъ какъ-то Артемонъ Кабановъ, и его лицо налилось кровью. — Все мое! Слышите? Нѣтъ тутъ вашего ни капли… Все мое! Плохъ я, дуракъ — самъ отвѣчу; грабитель я, воръ — и за это самъ отвѣчу!… Все мое!… Нѣтъ вашихъ здѣсь никакихъ правовъ — ни вамъ съ мамзелями гулять, ни тебѣ расточать!… Вонъ пошли, вонъ! Чтобы глаза мои васъ, ненавистниковъ, не видали!
И обезсиленный, дрожащій Артамонъ Кабановъ упалъ въ кресло.
VIII.
правитьРусановъ, пораженный и смущенный, какъ будто очнулся и, повернувшись назадъ, быстро сбѣжалъ съ лѣстницы и зашагалъ куда-то машинально, не отдавая себѣ отчета. Когда онъ нѣсколько пришелъ въ себя, онъ почувствовалъ что-то похожее на радость, на самодовольство. Но ему тотчасъ же стало стыдно и гадко отъ этого чувства. «А если и тутъ могилы?» — мелькнуло у него въ головѣ. Онъ обогнулъ задами фабрику и пошелъ въ Старому Приклону.
Онъ подходилъ къ нему съ задовъ, и теперь Старый Приклонъ еще больше, чѣмъ прежде, произвелъ на него грустно-утѣшающее впечатлѣніе. Каждая самая мелкая деталь вызывала въ немъ воспоминаніе о чемъ-то очень близкомъ, родномъ. Бани по берегу пруда, карявыя и раскидистыя ветлы, полуразрушенныя овины и сѣнницы, — все это, казалось, мягко, радушно, гостепріимно встрѣчало его и манило къ себѣ. Вонъ дѣвушки и ребятишки группами сбираются невдалекѣ и, останавливаясь, внимательно осматриваютъ его, показывая пальцами. «Это — старый баринъ нашъ, — какъ будто, слышится Русанову, шепчутъ они. — Вотъ самый тотъ, про котораго Аграфена Петровна говорила… Это онъ самый!» — «Ахъ, болѣзный! Какъ-то теперь ему живется?» — опять кажется ему, думаютъ старухи, провожая его глазами. А вонъ два парня фабричныхъ стоитъ въ сторонѣ и еще болѣе внимательными взглядами смотрятъ за нимъ. Вотъ они, не подобострастно, какъ прежде, и не съ фабричною вызывающею ухарскою повадкой, а съ истинымъ уваженіемъ низко раскланялись съ нимъ, и по ихъ глазамъ видно, что имъ очень хотѣлось бы побесѣдовать съ нимъ, сойтись поближе. Ужь не тѣ ли это два товарища-подвижника, въ веригахъ, о которыхъ говорилъ Капитоша?
Русановъ шелъ все тише и медленнѣе, весело и любовно улыбаясь всему, что онъ встрѣчалъ. Онъ чувствовалъ какъ душевная гармонія снова воцарилась въ немъ, и даже недавняя видѣнная имъ тяжелая сцена въ домѣ Кабанова нисколько не смущала этой гармоніи.
Что-то теплое, ласкающее мало-по-малу охватило всю его душу. Съ тихимъ чувствомъ умиленія и какой-то дѣтской благодарности вспоминалъ Русановъ о Грунѣ, о Капитошѣ, объ этихъ рабочихъ въ веригахъ, о другихъ «такихъ хорошихъ людяхъ», которые здѣсь его давно знаютъ, по словамъ Аграфены Петровны, и которые такъ ему будутъ рады; вспоминалъ и еще многихъ, которые только здѣсь, можетъ быть, помнятъ его… О, этого уже никто не отниметъ отъ него, даже самая смерть!
То, что у жизни взято разъ,
Не въ силахъ рокъ отнять у насъ!
Вспомнилъ даже объ этой старой приклонской общинѣ, которая все еще стоитъ и существуетъ попрежнену, туго поступаясь своими миролюбивыми «устоями». И вотъ какъ-то мелькомъ, робко, у него мелькала мысль, при которой онъ стыдливо вспыхивалъ: «Не здѣсь ли конецъ и отрада? Не въ этой ли пристани отвѣтъ на все: отплата за прошлое, надежды на будущее? Не здѣсь ли, наконецъ, успокоеніе?»
Такъ думалъ онъ, когда, не замѣчая, гдѣ онъ бродилъ, вдругъ очутился на маленькомъ кладбищѣ за оградой церкви, вблизи своихъ «фамильныхъ плитъ», покоившихся подъ густой тѣнью черемухъ, липъ и рябинъ.
Онъ вошелъ подъ ихъ прохладную сѣнь и смущенно остановился, вперивъ взглядъ въ эти тяжелые, заросшіе густой травой памятники. «Могилы! — шепталъ онъ. — Могилы!… Тотъ народъ великъ, у котораго есть великія могилы», — припомнилось ему чье-то выраженіе, и его обдало холодомъ и ужасомъ. И опять цѣлый рядъ то унылыхъ, меланхолическихъ, то гордыхъ и побѣдоносно глядѣвшихъ тѣней пронесся въ его воображеніи. А вотъ среди нихъ и образы дяди-масона, и матери — этой «ангельской души», какъ звали ее крестьяне. Высокая, стройная, съ гордымъ, умнымъ, бѣлымъ, какъ слоновая кость, лбомъ, съ уныло-доброй улыбкой, но съ мечтательной энергіей въ голубыхъ глазахъ, какъ будто озиравшихъ безграничную даль, встала она передъ нимъ.
Вотъ онъ — этотъ милый, свѣтлый, дорогой образъ! Вотъ она, лучшая кровь которой текла въ его жилахъ!
— Мать, мать! — вдругъ сквозь рыданія вырвалось изъ груди Русанова. — Такимъ ли ждала ты видѣть сына у своей могилы? О томъ ли ты мечтала вмѣстѣ со иной? Гдѣ тѣ широкіе, орлиные захваты, уносившіе насъ съ тобой въ необозримо-высокое поднебесье, въ прозрачную, свѣтлую синеву чистаго воздуха, въ это царство мирной, безграничной свободы? А тѣ великіе образы Вашингтоновъ, Франклиновъ, которые ты умѣла вызвать въ моемъ дѣтскомъ воображеніи въ такой обольстительно-величавой красотѣ? А эта родина, которая рисовалась въ нашихъ мечтахъ, вся охваченная высокимъ подъемомъ духа, вся полная энергіи, живой дѣятельности, мира, свободы, благополучія, счастія? О, дорогая моя, святая!… Я слабъ… Я изнемогаю…
Русанова вдругъ охватило что-то сильное, непобѣдимое и какъ будто сжало своими могучими объятіями; онъ чувствовалъ, что теряетъ волю, самообладаніе; колѣна его подкашивались; глаза застилалъ мракъ; въ ушахъ раздавался шумъ… «Безсильный! Безсильный!» — слышалось ему и въ лепетѣ листьевъ, и въ тихомъ вѣяніи вѣтра. Ему казалось, что кругомъ обступала его шумная, торжествующая толпа, и всѣ указывали на него пальцами… Ему стало стыдно, горько и обидно… Онъ отчаянно, собравъ послѣднія силы, рванулся отъ плиты, которая, казалось, притягивала его къ себѣ непобѣдимой силой, но вдругъ схватился за сердце и упалъ снова на холодный чугунъ.
Спустя шесть часовъ, Русановъ, перенесенный въ домъ Кабанова, умеръ. По заключенію врача, съ великимъ трудомъ разысканнаго Капитошей, смерть послѣдовала отъ разрыва сердца, вслѣдствіе продолжительныхъ душевныхъ потрясеній… Vae victis, читатель!