Лев Толстой и Достоевский (Мережковский)/Религия/Часть 1/Глава II

Л. Толстой и Достоевский — Часть 1, Глава II
автор Дмитрий Сергеевич Мережковский

II

"Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил. -- Я задал себе один раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Мон-Блан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-напросто одна какая-нибудь смешная старушонка-регистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтобы из сундука у нее деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было? Не покоробился ли бы оттого, что это уж слишком не монументально и... грешно? Ну, так я тебе говорю, что на этом "вопросе" я промучился ужасно долго, так что ужасно стыдно мне стало, когда я, наконец, догадался (вдруг как-то), что не только его не покоробило бы, но и в голову бы ему не пришло, что это не монументально... и даже не понял бы он совсем, чего тут коробиться? И уж если бы только не было ему другой дороги, то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости! Ну, и я... вышел из задумчивости, задушил -- по примеру авторитета... -- И это точь-в-точь так и было!"

Раскольников отлично понимает разницу наполеоновских "счастливых преступлений" и своего неудачного, но разницу только эстетическую -- "формы", а не содержания, количества, а не качества духовной силы. Когда сравнивает он свое преступление с кровавыми подвигами знаменитых увенчанных, исторических злодеев, и Дуня, сестра его, возмущается этим сравнением: "Но ведь это не то, совсем не то! Брат, что ты это говоришь!" -- "А! Не та форма, -- восклицает он в бешенстве, не так эстетически хорошая форма! Ну, я решительно не понимаю: почему лупить людей бомбами правильною осадою -- более почтенная форма? Боязнь эстетики есть первый признак бессилия!" -- Наполеон, пирамиды, Ватерлоо -- и тощая, гаденькая регистраторша, старушонка-протентщица, с красною укладкою под кроватью, -- ну, каково это переварить хоть бы Порфирию Петровичу!.. (судебному следователю). Где ж им переварить!.. Эстетика помешает: "Полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к старушонке!"

Да, именно условная эстетика, риторика учебников, та историческая ложь, которую мы всасываем с молоком матери-школы, искажает нашу нравственную оценку всемирно-исторических явлений. От этой-то "эстетической" шелухи Раскольников и обнажает вопрос о преступности героев, сводит его, по выражению Сократа, "с неба на землю", с той отвлеченной высоты, где совершаются академические обоготворения великих людей, -- на уровень животной жизни, ставит нас лицом к лицу с этим вопросом во всей его ужасной простоте и сложности. Ведь каждый из нас, не-героев, хотя бы раз в жизни, с большей или меньшей степенью сознательности, должен был решить для себя, как решает Раскольников: "тварь ли я дрожащая" или "право имею", "ядущий" ли я или "ядомый"? И этот вопрос, по-видимому, самого широкого и общего всемирно-исторического созерцания здесь неразрывно связан с главнейшим нравственным вопросом всякой отдельной человеческой личности. Не решив его и умом, и сердцем или решив только умом, или только сердцем, -- нельзя жить, нельзя шагу ступить в жизни.

Если мы отделаемся от "боязни эстетики", то не признаем ли, что первая, так сказать, математическая исходная точка нравственного движения Наполеона и Раскольникова -- одна и та же? Оба вышли из одинакового ничтожества: маленький корсиканец, выброшенный на улицы Парижа, пришелец без рода, без племени, Буонапарте -- такой же никому неведомый прохожий, молодой человек, "вышедший однажды под вечер из своей каморки", как студент петербургского университета Родион Раскольников. "Он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темнорус; тонок и строен" -- вот все, что мы знаем в начале трагедии о Раскольникове и немногим больше -- о Наполеоне. "Человеческое право", "свобода", завоеванные Великой Революцией, для обоих суть по преимуществу право и свобода умирать с голода; "равенство и братство" суть равенство и братство с теми, кого они презирают или ненавидят. При взгляде на этих "ближних", "равных" -- "чувство глубочайшего омерзения, -- говорит Достоевский, -- мелькнуло в тонких чертах молодого человека", все равно, Раскольникова или Наполеона. Братство и равенство -- глубочайшее омерзение; свобода -- глубочайшее отвержение, уединение. Ни прошлого, ни будущего. Ни надежд, ни преданий. "Один против всех, умри я завтра и ничего от меня не останется" -- вот первое ощущение обоих. И мечта этой "дрожащей твари" сделаться "властелином" -- такая же сумасшедшая мечта, как бы мания величия, у Наполеона, как у Раскольникова: отвезут в больницу, наденут горячечную рубаху -- и кончено. Перед Наполеоном у Раскольникова есть даже некоторое преимущество: он видит не только внешние, но и внутренние преграды, задержки, которые должен "преступить", чтобы "право иметь". Наполеон их вовсе не видит. Может быть, впрочем, эта слепота и была отчасти источником силы его -- но лишь до поры до времени: в конце концов, недостаток сознания никакой силе не прощается; и Наполеону не простился. Раскольников на большее дерзает, потому что большее видит. Если бы он победил, то победа его была бы окончательнее, бесповортнее, чем победа Наполеона. Во всяком случае, вследствие этого единства исходной точки, несмотря на все неизмеримое различие пройденных путей, нравственный суд над Раскольниковым есть в то же время суд над Наполеоном; вопрос, поднятый в "Преступлении и наказании", есть тот же вопрос, как в "Войне и мире"; вся разница лишь в том, что Л. Толстой обнимает его, Достоевский углубляется в него; один подходит извне, другой -- изнутри; у одного наблюдение, у другого опыт.

Революция -- огромный политический, в гораздо меньшей степени сословный, общественный и уж вовсе не нравственный переворот. "Не убий", "не укради", "не прелюбы сотвори"1 -- все осталось на прежних местах, как в моисеевых скрижалях; все сохранило, помимо внешних церковных и монархических преданий, свою внутреннюю нравственную обязательность для палача-Робеспьера, так же как для жертвы-Людовика XVI. Несмотря на "богиню Разума", Робеспьер был таким же "деистом", как Вольтер, несмотря на гильотину, таким же "человеколюбцем", как Жан-Жак Руссо. Надо любить ближних, надо жертвовать собою ближним -- с этим никто не спорил, ни казнящие, ни казнимые. Тут никакой переоценки нравственных цен не произошло. Подчинение личности обществу не только не уменьшилось, но увеличилось в новом строе: в старом, средневековом, оно было естественным, внутренним, непроизвольным, как подчинение одного члена другому в живом теле народа, одушевленного, может быть, и ложно понятой, но все-таки религиозной, бескорыстной идеей. Теперь политика сводится к механике; личность подчиняется внешнему принудительному действию "Общественного Договора"2 -- большинству голосов, становится рычагом среди рычагов разумно и правильно устроенной машины, единицей среди единиц, при математическом расчете этого большинства. Гнет новой лицемерной свободы оказался страшнее, чем гнет старого откровенного рабства.

И личность не выдержала, возмутилась последним, еще небывалым в мире, возмущением.

Конечно, всего менее о правах человеческой личности, о переоценке всех нравственных цен думал Наполеон, когда направлял жерла тулонских пушек в революционную толпу, чтобы, по выражению Раскольникова, "лупить бомбами в правового и в виноватого, не удостаивая даже и объясниться". И далее -- целый ряд все таких же счастливых преступлений. -- "Я догадался тогда, -- говорит Раскольников, -- что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно, только одно: стоит только посметь!.. Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-запросто все за хвост и стряхнуть к черту! Я захотел осмелиться". Сознанию Наполеона это, конечно, не представлялось "ясным, как солнце"; лишь по темному, первобытному чутью возмутившейся личности, "захотел он осмелиться".

Наполеон вышел из Революции и даже принял ее откровения, только видоизменил их для своих целей. "Все равны, -- согласился он и прибавил -- все равны для меня, все равно подо мною". "Все свободны" -- и он хочет свободы, хочет воли, он "для себя лишь хочет воли".

С точки зрения старой, Моисеевой, и как будто новой, а в сущности столь же старой, человеколюбивой нравственности, которую Жан-Жак Руссо проповедовал пером, Робеспьер топором, Наполеон -- вор, убийца, "разбойник вне закона". Мы подавлены пафосом исторической дали, ослеплены "солнцем Аустерлица". Наполеон, пирамиды, Ватерлоо -- и тощая, гаденькая регистраторша, старушонка-процентщица с красною укладкою под кроватью -- где же им переварить! "Полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к старушонке!" А ведь и в самом деле, если только "эстетика нам не помешает", мы признаем, что для критики чистой нравственности разгром Тулона и залезание под кровать к старушонке за красною укладкою -- одно и то же. Страшно и подло, гнусно. Залез под кровать, всю жизнь залезал. Почему же в одном случае -- "преступление и наказание", в другом -- преступление и увенчание небывалым всемирно-историческим венцом? "Бог дал мне ее" (корону римских кесарей); "горе тому, кто к ней прикоснется"3. Неудивительно, что этому поверила запуганная и опьяненная славою чернь. Но как свободные, мятежные Байроны, Лермонтовы могли поверить? Как могли они признать этого "тирана", который обессмыслил, обезглавил величайшую попытку человеческого освобождения -- Революцию, своим героем? Как, наконец, такие спокойные, трезвые люди, как Пушкин и Гете, могли быть им обмануты? А ведь это так. Как будто угадал он и воплотил их самую тайную, для них самих еще страшную грезу. И с благодарностью слагают они последнее чудесное сказание европейского человечества о мученике-императоре на острове св. Елены, о новом Прометее, прикованном к скале среди океана. Мученике какого Бога? они этого не знают, не сознают, только смутно чуют, что именно здесь, около Наполеона, веется какой-то более близкий и родственный им дух, более новый и даже более свободный, освобождающий, творческий, чем дух Революции. В старом, успокоенном и даже несколько окаменевшем Гете, когда восторгался он Наполеоном, как сверхъестественным, "демоническим" явлением природы и человечества, не пробуждалось ли нечто юношеское, беспредельно-мятежное, подземное, то самое, из чего родился и этот вызов Прометея:

Их воля против моей --
Одно против одного.
. . . . . . . . . . .
Боги? -- Я не бог,
Но считаю себя равным богам.
Бесконечные? Всемогущие?
Что вы можете?
Можете ли вы отлучить
Меня от меня самого?4

И у Байрона образ Наполеона недаром сливается с образами Прометея, Каина, Люцифера -- всех отверженных, гонимых, восставших на Бога, вкусивших от Древа Познания. Дух, ни темный, ни светлый, подобный утренним сумеркам, этот новый европейский Демон, со своею кроткою, бесстрастною улыбкою, --насколько мятежнее, непокорнее, дерзновеннее, чем Робеспьер или Сэн-Жюст, насколько большего хочет, чем Руссо или Вольтер! Кажется, тут и разгадка. Но, может быть, дальше всех от разгадки этой -- сам Наполеон; может быть, никто так не удивился бы, не вознегодовал бы, как он, если бы мог понять, какой вывод сделан будет из его посылок, какое значение будет дано его личности. Ведь не только другим, но и ему самому казалось, что он восстановляет нарушенное равновесие мира, учреждает незыблемый порядок, поддерживает разваливающееся здание европейской государственности, прекращает Революцию. Если бы только мог он сам и другие могли забыть "первый шаг", его исходную точку -- этогс\ бледного молодого человека с окровавленными руками, который лезет за красною укладкою под кровать к старушонке-процентщице -- к революционной богине "Разума"! "Dio mi la dona. Бог дал мне ее", -- корону или укладку? И неужели Бог? Неужели христианский Бог или Бог Моисеева Второзакония? Ведь все же убил и украл! Но он один; а для других по-прежнему: "не убий", "не укради". Если -- он, однако, то почему же и не я? Не вышел ли он из такого же ничтожества, как я, из такой же отвлеченной математической точки ничтожества, как я? Он -- бог; я -- "дрожащая тварь". Но и в моем сердце поднимается вызов титана:

Боги? Я не Бог,
Но считаю себя равным богам.

Если он, "проходя мимо всей этой нелепости, просто-запросто взял все за хвост и стряхнул к черту", то почему бы и мне когда-нибудь не попробовать, ну, хотя бы только из любопытства? "Ведь тут одно, лишь одно: стоит только посметь".

Нет, Наполеон не потушил Великой Революции: он перебросил искру этого пожара из внешней, политической, менее опасной области в область внутреннюю, нравственную, насколько более взрывчатую! Сам не знал он, что творит, сам не ведал, "коего он духа", но всей своей жизнью, примером своим, величием своего счастия и величием своей гибели он потряс, как еще никто никогда не потрясал, глубочайшие основы всей христианской и дохристианской нравственности: помимо воли, против воли своей, начал "переоценку всех цен", возбудил небывалые сомнения в первоначальнейших откровениях человеческой совести; хотя и полусонными глазами, все-таки заглянул, позволил и другим, заставил и других заглянуть "по ту сторону добра и зла". И того, что люди там увидели, они уже не могут забыть. Старая политическая "великая" революция, несмотря на все свои внешние кровавые ужасы, кажется безобидною, безопасною, почти добродушною, маленькою, почти детскою игрою, школьническим буйством перед этим едва зримым, едва слышным, внутренним переворотом, который до сегодняшнего дня не завершился и последствий которого нам невозможно предвидеть.

Целый век напряженной философской и религиозной мысли европейского человечества от "Прометея" Гете до "Антихриста" Ницше нужен был для того, чтобы понять вещий смысл наполеоновской трагедии как всемирно-исторического знаменья: противохристианская и все-таки святая любовь к Себе, к "дальнему" Себе, противопоставленная любви к другим, к "ближнему"; титаническое подземное начало Личности: "Я один против всех" --

Их воля противу моей --

воля самоутверждения, "воля могущества", противопоставленная воле самоотречения, самоуничтожения, бунт против старого, против нового, против всякого общественного строя, всякого "общественного договора", против всех "стеснительных пут цивилизации", по выражению Наполеона, как будто заимствованному от прадеда анархистов, Жан-Жака Руссо; бунт против человечества (Каин), против Бога (Люцифер), против Христа (Антихрист-Ницше) -- вот восходящие ступени этой новой нравственной революции. Безграничная свобода, безграничное Я, обожествленное Я, Я -- Бог, -- вот последнее, едва договоренное слово этой религии, которую предвидел Наполеон с таким гениальным чутьем: "Я создал религию", и от которой отшучивался с таким непростительным легкомыслием: "Все рыночные торговки осмеяли бы меня, если бы я вздумал объявить себя Сыном Божиим".

И с этого же самого подземного вулканического толчка, шедшего как будто с Запада (мы увидим впоследствии, что не только с Запада), с этой же неясной, то сочувственной, то насмешливой, но всегда тревожной и глубокой мысли о наполеоновской личности, о хищных и мятежных героях, "людях рока" -- с Кавказского Пленника, Онегина, Алеко, Печорина, Демона, началось и возрождение русской литературы. Порой скрываясь, уходя под землю, но никогда не иссякая окончательно, постоянно вырываясь наружу с новою и новою силою, мысль эта сопровождала все великое, всемирно-историческое развитие русского духа в русской литературе, от "москвичей в гарольдовом плаще", у которых "руки в крови", от Алеко и Печорина, который "для себя лишь хочет воли", -- до нигилиста Кирилова, который считает себя обязанным "оказать своеволие", до Ставрогина, который находит "одинаковость наслаждения в обоих полюсах" -- в злодействе и в святости, -- до Ивана Карамазова, который понял, наконец, и предсказал в своем: "все позволено" -- "alles ist erlaubt" {Alles ist erlaubt (нем.) -- Все позволено.} Фридриха Ницше.

Молодой человек с бледным лицом, "с прекрасными глазами", наружностью (и не только наружностью) похожий на Буонапарте до Тулона, забирается ночью в спальню к старухе, чтобы насильно выведать у нее карточную тайну. Пистолет, взятый им, чтобы испугать старуху, не заряжен. Но он все-таки чувствует себя убийцею. Тут, впрочем, дело не в старухе: "Старуха -- вздор", может быть, и ошибка; он "не старуху, а принцип убил", ему нужен был только "первый шаг": "Я хотел только первый шаг сделать -- поставить себя в независимое положение, достичь средств, и там все бы загладилось неизмеримою, сравнительно, пользою. Я хотел добра людям". И для добра убил. Это говорит Раскольников. Но мог бы сказать и Пушкинский Герман в "Пиковой даме". Как Раскольников, как Жюльен Сорель в "Красном и черном"5, Герман подражатель Наполеона. Сколь ни слабо, ни легко очерчен внутренний облик его, все-таки ясно, что это не простой злодей, что тут нечто более сложное, загадочное. Пушкин, впрочем, по своему обыкновению, едва касается этой загадки и тотчас проходит мимо, отделывается своей неуловимо-скользящею усмешкою. И получается как будто лишь непритязательный фантастический рассказ во вкусе Мериме: Чайковский с простодушием музыканта так и принял этот рассказ за либретто для оперы6. Но из случайно оброненного Пушкиным анекдота неслучайно выросли "Мертвые души"; из "Пиковой дамы" неслучайно вышло "Преступление и наказание" Достоевского. И здесь, как повсюду, корни русской литературы уходят в Пушкина: точно указал он мимоходом на дверь лабиринта; Достоевский как раз вошел в этот лабиринт, так потом уже всю жизнь не мог из него выбраться; все глубже и глубже спускался он в него, исследовал, испытывал, искал и не находил выхода.

Связь Раскольникова с Германом он, кажется, не только чувствовал, но и сознавал: "Пушкинский Герман, из "Пиковой дамы" -- колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип -- тип из петербургского периода!" --говорит Достоевский устами "Подростка", тоже одного из духовных близнецов Раскольникова. Германа вспоминает Подросток по поводу впечатления от петербургского утра, "казалось бы самого прозаического на всем земном шаре", которое, однако, считает он едва ли "не самым фантастическим в мире". Слова эти я уже приводил: "В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь Пушкинского Германа, мне кажется, должна еще более укрепиться. Мне сто раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: "А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город -- подымется с туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди него, пожалуй, для красы, Бронзовый Всадник на жарко дышащем загнанном коне?""

О Раскольникове в той же мере, как о Пушкинском Германе, можно бы сказать, что это "совершенно петербургский тип, тип петербургского периода". Ни в каком русском или европейском городе, кроме Петербурга, ни в каком другом периоде русской или европейской истории Герман не мог бы развиться и вырасти до Раскольникова. Из-за этих двух "колоссальных", "необычайных" лиц выступает третье, еще более колоссальное и необычайное лицо Бронзового Всадника на гранитной скале. Казавшееся чуждым, навеянным с "гнилого запада", романтическим, байроновским, наполеоновским, становится родным, народным, русским, пушкинским, петровским; идущее из глубин Европы встречается с идущим из глубин России; сон древнего степного богатыря Ильи не есть ли сон о "Чудотворце-Исполине"? Да, в этом тумане финских болот, в этом граните выросшего из них города чувствуется связь всех маленьких и больших героев мятежной или только мятущейся русской личности от Онегина до Германа, от Германа до Раскольникова, до Ивана Карамазова -- с тем,

чьей воли роковой
Над морем город основался7 --

самый "умышленный из всех городов земного шара", город отвлеченнеиших призраков, величайшего насилия над людьми и над природою, над историческою "живою жизнью", город как будто геометрического порядка, механического равновесия, на самом деле, -- опаснейшего нарушения жизненного порядка и равновесия. Нигде в мире такие незыблемые громады не были воздвигнуты на таком зыбком основании.

Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит8.

Гранит, который разлетается в туман, -- туман, который сгущается в гранит. "Дух неволи" -- "дух немой и глухой", которым веет на Раскольникова, когда он смотрит на "великолепную панораму" петербургской набережной; дух неволи и вместе с тем дух "роковой", противоестественной и сверхъестественной "воли". "Дикая мечта" Раскольникова "должна еще более укрепиться" именно здесь, в этом фантастическом городе, "с самою фантастическою историею в мире", от прикосновения этой действительности, которая сама похожа на дикую мечту. "Может быть, все это чей-нибудь сон?.. Кто-нибудь вдруг проснется, кому это все грезится -- и все вдруг исчезнет".

Еще Пушкин заметил сходство Петра с Робеспьером9. И в самом деле, так называемые "Петровские преобразования" -- настоящий переворот, революция, бунт сверху, "белый террор". Петр -- тиран и бунтовщик вместе, бунтовщик относительно прошлого, тиран относительно будущего, Наполеон и Робеспьер вместе. И это бунт не только политический, общественный, но еще в гораздо большей мере нравственный -- беспощадная, хотя и бессовестная ломка всех категорических императивов народной совести, необузданная переоценка всех нравственных цен. Кажется, в летописях всех человеческих преступлений не было такого, если не возмущающего, то смущающего совесть убийства, как убийство царевича Алексея. Оно ведь страшно, главным образом, не несомненною преступностью, а сомнительною и все-таки возможною правотою, невинностью сыноубийцы; оно страшно тем, что тут уж никак нельзя успокоиться, решив, что это простой злодей, "разбойник вне закона". Такой загадочной трагедии нет в жизни Наполеона. Тут всего ужаснее вопрос: что, если Петр должен был так поступить? что, если, поступив иначе, нарушил бы он величайшую и действительную святыню своей царской совести? Убил сына для себя? Но ведь Петр, действительно, не мог, просто не умел никогда отличить себя от России: он чувствовал себя Россией, любил ее, как себя, больше, чем себя. Кто посмеет сказать, что тысячи раз не умер бы он за Россию? Он хотел ей добра, "хотел добра людям", оттого и убил, "переступил", "перешагнул" через кровь, веря, что шаг этот "впоследствии загладится неизмеримою сравнительно пользою". "Разрешил себе кровь по совести".

И вот, как выразился Пушкин, -- "Петр по колена в крови"10. Пытает и казнит собственными руками. Сын "тишайшего" -- палач на Красной площади. И в эту минуту никому не подражает он, не подчиняется никакому веянию Запада; в эту минуту он в высшей степени русский царь, наследник Ивана Грозного. Московский царь-палач столь же народен, как опростившийся царь -- саардамский плотник. Злейшие враги его, раскольники-самосожигатели, хотя и называют его "немцем", "подкидышем", "сыном шведки", чувствуют, однако, что он родной; и славянофилы ненавидят его, как родного, ненавидят его кровною ненавистью, такою же кровною, как и та любовь, которою Пушкин любил Петра. Нет, никогда во всемирной истории не было такого смятения, такого потрясения человеческой совести, какое испытала Россия во время "Петровских преобразований". Не у одних раскольников тут могла бы возникнуть мысль об Антихристе. Кажется, потрясение это отзывается и доныне не только в русском народе, но и в культурном обществе. Кажется, зыбкая почва финского болота под Медным Всадником все еще колеблется. Не сегодня, так завтра -- новый переворот в этой "фантастической истории", новое наводнение --

И всплыл Петрополь, как тритон,
По пояс в воду погружен11.

Действию равно противодействие, бунту сверху отвечает бунт снизу, белому террору -- красный. Русский социализм, русский терроризм -- тоже "совершенно петебургское" явление, явление "петербургского", петровского периода -- есть один из вечных и вещих, зловещих снов "Гиганта на бронзовом коне", одна из круч той "бездны", над которою он "Россию вздернул на дыбы". Здесь фантастическая "дикая мечта" терроризма должна еще более укрепиться от прикосновения дикой и фантастической действительности. Это и есть тот призрачный туман, туман петербургской оттепели, веяний "гнилого Запада", вместе с которым вот-вот подымутся и разлетятся, как дым, обледенелые гранитные глыбы.

"Началось с воззрения социалистов", -- говорит студент Разумихин по поводу учения Раскольникова о преступлении -- того учения, из которого вышла вся трагедия.

В Европе социализм был отвлеченным, научным созерцанием или частным применением этого общего созерцания, вызванным историческими жизненными условиями культуры. Только в России впервые социализм становится всеобщим, всепоглощающим, философским, метафизическим (потому что крайний материализм есть уже метафизика), отчасти даже мистическим учением о смысле жизни, о целях мирового развития -- мистическим, конечно, помимо воли и сознания своих проповедников. И только здесь же, в России, в петербургской, петровской России, социализм доходит до своих последних, в значительной мере противоречащих первым посылкам, иногда прямо отрицающих эти посылки -- анархических выводов. Анархизм есть ужасное русское слово, русский ответ на вопрос западноевропейской культуры. Этого мы не заимствовали у Европы, это мы дали Европе. Россия впервые договорила здесь то, чего не смела сказать Европа. Тут проявилась та особенная, имеющая много общего с религиозными ослеплениями склонность ко всему диалектически крайнему, необузданному, преступающему "за черту", которая свойственна русскому духу. И уж, конечно, не простая случайность, что именно в Петровской России совершилось небывалое развитие этих двух столь, по-видимому, противоположных и несовместимых крайностей -- идеи самовластья, идеи безвластья, Монархии и Анархии. Ведь обе они вышли из "единого духа, немого и глухого", из духа величайшего самодержца и величайшего мятежника новой истории: это две кручи, два края все той же "бездны", над которой вздернут конь Медного Всадника. В политике -- анархизм, в нравственности -- нигилизм. И тут, в нигилизме, -- "последняя точка"; и тут "весь исторический путь пройден, дальше идти некуда". Опять русская крайность, предельный, диалектически необузданный ненаучный вывод из западноевропейской научной "критики чистой нравственности", которая оказалась невыполнимее, чем "критика чистого разума"12, из западноевропейских, несравненно более робких и умеренных, потому что более жизненно-культурных, более исторически воплощенных "попыток устроиться на земле без Бога", без власти небесной так же, как без власти земной -- вывод из будто бы исключительно опытного материалистического и механического миропонимания.

Ежели справедливо слово Разумихина, что учение Раскольникова "началось с воззрения социалистов", то, конечно, не в смысле западноевропейского социализма, а в особом, русском смысле, в смысле анархизма и нигилизма.

"Известно воззрение социалистов, -- продолжает Разумихин, -- преступление есть протест против ненормальности социального устройства -- и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается -- и ничего!". Раскольников, однако, уже и здесь, в исходной точке своей, идет гораздо дальше, чем социалисты. Протест -- отрицание существующего -- должен исчезнуть вместе с тем, на что направлено отрицание, преступления должны уменьшиться, или даже окончательно прекратиться по мере того, как "несправедливое устройство общества будет заменяться справедливым". Но для Раскольникова это не так: преступление есть для него не только отрицание, разрушение старого, но и утверждение, созидание нового, связанное не с временными, изменяющимися условиями человеческих обществ, но с вечными, неизменными законами природы. "По закону природы, -- излагает он свое учение судебному следователю Порфирию, -- люди разделяются вообще на два разряда, на низший (обыкновенных), т.е., так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, т.е., имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово... Второй разряд -- все преступают закон, разрушители... Если ему надо для своей идеи перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь -- смотря, впрочем, по идее и размерам ее -- это заметьте".

"Если бы Кеплеровы, Нютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли стать известными людям иначе, как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан... устранить эти десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству". -- "Далее... все законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Соломонами, Магометами, Наполеонами и так далее (любопытно, что в перечне этом нет Петра, а кого бы, кажется, и помянуть Раскольникову, "совершенно петербургскому", петровскому типу, как не Петра?) -- все до единого были преступниками уже тем одним, что, давая новый закон, нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и уж, конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь. Замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы. Одним словом, я вывожу, что и все, не только великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, т.е. чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны по природе своей быть непременно преступниками -- более или менее, разумеется. Иначе трудно им выйти из колеи, а оставаться в колее они, разумеется, не могут согласиться, опять-таки по природе своей, а по-моему, так даже и обязаны не соглашаться".

Тут всего замечательнее то искреннее или притворное спокойствие, самообладание, с которым излагает он свое учение как отвлеченную математическую истину. Человек о человеческом говорит как не-человек, как существо из другого мира, как естествоиспытатель о муравейнике или о пчелином улье. Он исследует не то, что должно быть, а то, что есть, не желаемое, а действительное. Как будто между миром нравственным и религиозным никакой связи нет, как будто нет никакого отношения между мыслью о благе и мыслью о Боге, как будто самой этой мысли о Боге никогда не существовало в сердце и совести человеческой. Следует отдать справедливость Раскольникову: со времени Маккиавели никто не говорил о вопросах нравственных и политических, возбуждающих наибольшие страсти, с таким бесстрастием. И самый язык петербургского нигилиста напоминает язык секретаря флорентийской республики13 режущей остротой, холодом и ясностью диалектики, "отточенной, как бритва".

Одно лишь слово в конце разговора, которое я уже приводил выше, по поводу Наполеона, изменяет этому циническому бесстрастию и вместе с тем обнаруживает под отвлеченными мыслями гораздо большую глубину, чем предполагает сам Раскольников:

"-- Ну, а действительно гениальные, -- нахмурясь спросил Разумихин, -- вот те-то, которым резать-то право дано, не так уж и не должны страдать совсем, даже за кровь пролитую?

-- Зачем тут слово должны, -- возражает Раскольников, -- тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдают, если жаль жертву... Страдание и боль обязательны для широкого сознания и глубокого сердца... Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, -- прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора".

Мы уже видели на лице того, кому подражает Раскольников, на кого он и наружностью похож так же, как пушкинский Герман, на странно неподвижном лице Наполеона, в глазах его, как будто "устремленных вдаль все на одну и ту же точку", печать этой "великой грусти" -- не раскаяния, не угрызения, не скорби, а именно только грусти: как будто увидел он то, чего не следует видеть глазам человеческим, какую-то последнюю тайну мира, и с той поры уже не сходит с лица его эта грусть, эта тень, даже в самых ослепительных лучах славы и счастья.

Да, странное слово это сказано "не в тон разговора": оно как будто нечаянно сорвалось у Раскольникова. Потустороннее, почти религиозное слово. Ведь ежели в вопросах о добре и зле все так математически ясно и просто, ежели закон нравственный есть только "закон природы, естественной необходимости, внутренней механики -- то откуда и о чем эта "грусть", эта тень, может быть, и не божеского, но и не человеческого мира? Не проговорился ли Раскольников? Нельзя ли заметить по одному этому слову, что его научное бесстрастие только внешность, только оболочка, так же, впрочем, как и бесстрастие Маккиавели, который выдает тайну "своего глубого сердца", только что речь заходит о будущем Италии?14 Кажется, у обоих под бесстрастием -- великая страсть: "огненный напиток в ледяном хрустале".

Упрек, который делает Разумихин, социалистам, отчасти самому Раскольникову -- ведь и у него все "началось с воззрения социалистов", -- последним едва ли заслужен: "Натура не берется в расчет, натура изгоняется; натура не полагается!" -- Оттого-то они так инстинктивно и не любят истории... не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна. А тут, хоть и мертвичинкой попахивает, -- из каучука сделать можно".

Беспощадный аристократизм, положенный Раскольниковым в основу своей теории -- разделение человечества на толпу и героев, на бездейственный "материал", вещество и на творческих гениев, высекающих, как ваятели, из этого вещества новый образ, новый лик истории, -- может быть, взгляд слишком односторонний, крайний и потому умерщвляющий, но во всяком случае не мертвый; -- внежизненный, но не безжизненный. Если учение это и похоже на "механику", то все же не "из каучука" она сделана, а из самой твердой стали, и, как режущая сталь, хотя и убивает, но испытывает, пронизывает живую плоть, живой дух истории. Трудно заподозрить такого проникновения наблюдателя человеческой природы, как Маккиавели, в том, что он "через натуру перескакивает", "не любит истории", "живого процесса жизни". Секретарь флорентийской республики при дворе Цезаря Борджиа находился в средоточии этого "живого процесса" в минуту крайнего его напряжения, в самом вихре величайших исторических событий, когда-либо совершавшихся на земле -- в самом сердце Возрождения. Маккиавели говорит лишь о том, что действительно подслушал у этого беспредельною жизнью и страстью бьющегося сердца, о том, что подглядел у "натуры", которая именно в то время всего более сказывалась во всей своей страшной наготе не только у деятелей, но и у созерцателей истории. И уж, во всяком случае, не социалистическою "мертвечинкой", а скорее живою кровью "припахивает" и не из "каучука" сделана эта соблазнительная химера. Из жизни она вышла и в жизнь вошла, хотя бы, опять-таки, как режущая сталь. А между тем в основе политического и нравственного учения у Маккиавели -- не тот же ли самый или даже еще более беспощадный аристократизм, чем у Раскольникова, не то же ли разделение человечества на "материал", "чернь", "ekelhaftes Gewürm" {ekelhaftes Gewürm (нем.) -- омерзительные гады.}15, по выражению Ницше -- vulgo {vulgo (лат.) -- от vulgus -- чернь.}, предназначенную законом природы к послушанию, -- и на властителей, питомцев полу зверя, полубога, кентавра Хирона16, которые должны соединять в себе, подобно своему учителю, природу сверхчеловеческую, божескую, с природой "зверя" -- bestial Не то же ли "разрешение крови по совести" "благодетелям, установителям человечества", неизбежное будто бы в них соединение "добродетели" -- virtu со "свирепостью" -- ferocita! Недаром столь чувствовавший свое одиночество во всемирной литературе и столь дороживший этим одиночеством, столь взыскательный в признании союзников Ницше сближает в числе немногих предшественников своих Маккиавели и Достоевского (этого "глубокого человека" -- dieser tiefe Mensch -- единственного психолога, у которого я чему-нибудь мог научиться -- "einzigen Psychologen bei dem ich etwas zu lernen hatte". Götzendämmerung. 1899 (стр. 158)17 -- последнего, конечно, и не за сознательные выводы, а лишь за художественные изображения таких героев личного начала, как Иван Карамазов и Раскольников. Ницше ведь тоже -- и уж это мы знаем по опыту нашего собственного сердца и разума -- вышел из жизни и входит в жизнь. Какова бы ни была ценность его учения, нам слишком очевидно, что считаться с ним следует не как с мертвою отвлеченностью, а как с глубоко жизненною историческою силою, как с положительным или отрицательным, но, во всяком случае, живым явлением "живого процесса".

"Монарх" Маккиавели, "властелин" Раскольникова, "сверхчеловек" Ницше --вот опять восходящие ступени, ступени особого, обращенного не к прошлому, а к будущему, разрушительно-творческого, необузданного мятежного аристократизма, более мятежного, чем какая бы ни была демократия, аристократизма, который в политике и нравственности свойствен, по-видимому, всем доныне совершавшимся Возрождениям.

Итак, ежели Раскольников действительно начал "с воззрения социалистов", то кончил тем, что наиболее противоположно этому воззрению: неравенство, как непреложный, осуществляемый во всяком человеческом обществе, "закон природы". И это естественное неравенство не только не сглаживается, а напротив, углубляется по мере всемирно-исторического развития: человечество как бы раскололось на две половины; и уж им нет соединения, сращения. "Человек человеку -- зверь" или бог, но во всяком случае не брат, не ближний, не равный, -- опять-таки по страшному слову Ницше: "Между человеком и человеком -- большее расстояние, чем между человеком и зверем"18.

Вместе с тем тут видно, как идея Анархии, в крайних выводах своих, неизбежно соприкасается, даже прямо сливается с идеей Монархии: последняя свобода, "по ту сторону добра и зла", последнее безвластье приводит к единовластью, к самовластью гения -- к заповеди: "пусть царствует гений" Платоновой Республики.

Раскольников делает, впрочем, уступку социализму в первом теоретическом изложении своих мыслей: "И те, и другие (т.е. и толпа, и герои) имеют совершенно одинаковое право существовать. Одним словом, у меня все равносильное право имеют, и -- vive la guerre eternele -- до нового Иерусалима, разумеется!

"-- Так вы, все-таки веруете же в новый Иерусалим?" -- спрашивает Порфирий. -- Верую!.."

Если бы уступка эта, действительно, имела для всего учения тот смысл, который она предполагает, то разделение человечества на сохраняющих, продолжающих и на двигающих мир не должно бы вызвать представления о низшем и высшем, о презренном и благородном. Обе половины стояли бы на одинаковом уровне благородства. В "малых сих" открылось бы Раскольникову иное, но не меньшее благородство, чем в великих, -- иная, но не меньшая ценность. Представление "дрожащей твари" -- ekelhaftes Gewürm, черни заменилось бы представлением народа, или "всемирного единения людей". Обе деятельности -- и сохранение равновесия, и движение вперед, плоть и дух человечества -- были бы в глазах его одинаково святы. Быть не толпою, а истинным народом казалось бы ему не более презренным, не более славным, чем быть героем. И много еще других поразительных, уже совершенно для него неожиданных выводов можно бы сделать из этой новой уступки не одному ведь социализму, но и учению Христову: например, не явились бы в таком случае две скрижали нравственных цен, две совести, две истины, действительно "равносильные", "равноправные"? И не увидел бы он, наконец, на последних пределах этого раздвоения возможности соединения, и не поднялась ли бы тогда завеса над действительно "новым", уже вовсе не социалистическим "Иерусалимом"?

Но в том-то и дело, что одинаковое право на существование обеих половин человечества признает Раскольников только умом. Сердцем же отрицает это право с такою силою, как еще никто никогда его не отрицал, полагает между ними большее расстояние, чем древний грек между рабом и свободным, чем индиец между чандала и брамином. Кажется, нет вообще большего расстояния, большей бездны в мире, чем та, которая здесь представляется Раскольникову. Достаточно жестоких и цинических слов не находит он, чтобы выразить свое презрение к не-героям. -- "О, как я понимаю "пророка" с саблей на коне: велит Аллах, и повинуйся "дрожащая" тварь! Прав, прав "пророк", когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удосто-ивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и -- не желай, потому -- не твое это дело!.." -- О каком еще "праве" толпы на существование может быть речь после этого? Разве только -- о праве на вечное дрожание, вечное небытие перед "пророком". Недаром же для самого Раскольникова нет большего ужаса и омерзения, чем чувствовать себя человеком, как все. Он ведь и убил для того, чтобы переступить за черту, которая отделяет героя от не-героев, чтобы самому себе доказать, что он -- человек, а не "вошь": "Мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек!.. Тварь ли я дрожащая или право имею? " -- "Вот они снуют все по улице взад и вперед, и ведь всякий-то из них подлец и разбойник уже по натуре своей, хуже того -- идиот!.. О, как я их всех ненавижу!" В сердце его ни капли той любви и уважения, даже той справедливости к "продолжителям", "охранителям", человечества, которых он признает умом. Тут, очевидно, между жизненным чувством и отвлеченною мыслью Раскольникова какое-то зияющее противоречие.

Другая уступка социализму -- признание "блага человечества", как высшей сознательной цели героев. Герои суть "установители и благодетели человечества". Они преступают закон не только потому, что такова их природа, но и для того, чтобы осуществить высший закон. Они "разрушают настоящее во имя лучшего будущего", во имя "нового Иерусалима". Жертвуя немногими счастью многих, меньшинством -- большинству. Их преступления не только естественны, но и разумны, ибо пагубны для единиц, выгодны для миллионов и, следовательно, могут быть оправданы математическим расчетом: "Не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь тысячи жизней. Одна смерть и сто жизней взамен -- да ведь тут арифметика!"

Но и вторая уступка имеет не большее значение, чем первая; он, впрочем, и сам сознает это впоследствии и тогда уже окончательно порывает последнюю связь с "воззрением социалистов". "За что давеча дурачок Разумихин социалистов бранил? Трудолюбивый народ и торговый; "общим счастьем" занимаются... Нет, мне жизнь однажды дается, и никогда ее больше не будет! я не хочу дожидаться "всеобщего счастья". Я и сам хочу жить, а то лучше уж и не жить. Что ж? Я только не захотел проходить мимо голодной матери, сжимая в кармане свой рубль в ожидании "всеобщего счастья". "Несу, дескать, кирпичик на всеобщее счастье и оттого ощущаю спокойствие сердца". Ха-ха! Зачем же вы меня пропустили? Я ведь всего однажды живу, я ведь тоже хочу..." И он смеется, "скрежеща зубами", над математическим расчетом пользы человеческого блага: "Не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную и приятную цель, -- ха-ха!.. Возможную справедливость положил наблюдать, вес и меру, и арифметику: из всех вшей выбрал наибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколько мне надо для первого шага, и ни больше, ни меньше (а остальное, стало быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию -- ха-ха!..). О, пошлость!.. О, подлость!.." И уже перед самым "покаянием" признается он Соне Мармеладовой: "Всю, всю муку этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного! Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил -- вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного..."

Тут происходит в душе Раскольникова нечто странное и загадочное, казалось бы, ежели для других, для пользы человечества убил, то возможно оправдание: дурные, мол, средства, но цель благородная. А ежели "для себя одного", "для своей плоти и похоти", то ведь уже тут нет никакого оправдания: обыкновенный вор и убийца, простой злодей, "разбойник вне закона". А между тем Раскольников смутно чувствует, что это не так: для себя убил, "для себя одного", и все-таки не для одной своей плоти и похоти, а для чего-то высшего в себе, для чего-то более несомненного и в то же время более бескорыстного, дальнего, чем счастье ближнего, "всеобщее счастье". Тут, конечно, "эгоизм", но эгоизм опять-таки какого-то особого порядка. Злодейство становится, может быть, еще ужаснее, но не проще, не грубее -- напротив, тут только и начинается вся его сложность, утонченность и соблазнительность. Взгляд Раскольникова, изощряемый страданием и страстью, видит уже всю безнадежную плоскость и пошлость социалистических "торговых" отвешиваний, отмериваний общей пользы. А в этом --"для себя, для себя одного" ему едва-едва брезжит какая-то неведомая глубина прикосновения к порядку неизмеримо высших, труднейших, благороднейших ценностей, чем все социалистические пользы и выгоды; он еще не сознает, но смутно чувствует, что тут -- ежели не оправдание, то все же какая-то последняя правда, освобождение, очищение от всей "казуистики", "болтовни и лжи!" о новом социалистическом "Иерусалиме". Вот почему с таким отчаянным упорством и усилием цепляется он за это "для себя, для себя одного", как будто хочет довести свою мысль до конца и не может, не смеет. Тут все еще -- слишком темно, слишком глубоко, страшно для него, именно внезапно открывшейся глубиной своей страшно; тут, может быть, само оправдание страшнее всякого осуждения. Утлая ладья социализма дала под ним течь и, как утопающий, видит он одну твердую точку, одну незыблемую скалу среди волн в этом "для себя одного", но еще не знает, разобьется ли об эту острую, голую скалу окончательно или спасется на ней. Герой "Преступления и наказания" так этого и не узнает, так и не поймет, что нельзя ему спастись иначе, как сделав оправдание любовью к Себе не только общественным, нравственным, философским, но и религиозным.

Именно к религиозному сознанию ближе "Подросток", "идея" которого сходна с идеей Раскольникова по доведенному до последней крайности личному началу.

Уже до "преступления" Раскольников болен от своих страшных мыслей, от одиночества, просто, наконец, от физического истощения, голода. "Это оттого, что очень болен", -- объясняет он сам. И убийство старухи если не совершенно, то в значительной мере -- болезнь, "бред", наваждение. "Черт меня потащил туда". "Старуха -- вздор, старуха, может быть, и ошибка". Ну, конечно, ошибка, по крайней мере, в высшей степени неудавшийся опыт, который ровно ничего не доказывает и ничего не опровергает. В старухе он именно не "принцип", а только старуху убил. Выйдя из области созерцания в несвойственную ему область действия, поработил он свою внутреннюю логику логике внешних, грубых случайностей. Теперь он слишком страдает, чтобы свободно думать. Он не сделал так, потому что думает так, а, наоборот, думает, потому что сделал. Если живая страсть углубила, обострила отвлеченные мысли его, то вместе с тем она лишила их равновесия, меры и ясности.

В "идее" Подростка, может быть, еще больше книжного, неопытного юношеского, даже прямо ребяческого, чем в идее Раскольникова. Это ведь действительно "подросток", почти мальчик. Молодо -- зелено. Но незрелая оболочка не уничтожает возможного впоследствии глубокого внутреннего значения самой "идеи". Когда-нибудь созреет этот слишком ранний плод. Видно, впрочем, уже и теперь, от какого он дерева. Подросток здоровее, уравновешеннее, мысли его свободнее и, главное, сознательнее, яснее, чем мысли Раскольникова.

В жизни деятельной, в развитии сердца и воли исходная точка здесь та же, как у Раскольникова, у Германа, у Онегина, у Печорина -- у всех наполеоновских и петровских героев: необузданно-мятежный аристократизм, бунт личности против общества: "Я сумрачен, я беспрерывно закрываюсь. Я часто желаю выйти из общества. Я, может быть, и буду делать добро людям, но часто не вижу ни малейшей причины им делать добро. С двенадцати лет, я думаю, т.е. почти с зарождения правильного сознания, стал не любить людей".

В жизни созерцательной начинает он прямо с того, чем Раскольников кончает: тут уже никакой связи с "воззрениями социалистов", с арифметикой общей пользы; и то, в чем герой "Преступления и наказания" самому себе едва смеет признаться: "я и сам хочу жить" -- "я убил для себя, для себя одного" -- Подростка уже не пугает; ему не надо повторять и доказывать себе, что тут нет "преступления": ему, действительно, открылся источник нового "категорического императива" в любви к Себе, в бескорыстной любви к Себе, не к малому ближнему, а к великому, дальнему своему Я. И высший предел этой любви -- воля власти, "воля могущества" -- есть первая, не только нравственная, но уже и почти метафизическая, даже почти религиозная основа всей его "идеи":

"Я жаждал могущества всю мою жизнь -- могущества и уединения".

Средство, которое выбирает он для воплощения идеи, -- уже не грубое внешнее насилие, не анархическое убийство, которое бесплодно, бездоказательно, да и просто невозможно, как разумное действие, направленное к какой бы то ни было цели, в условиях современного культурного общества, -- а насилие внутреннее, более утонченное и одухотворенное -- могущество денег. "Мне не нужно денег, или, лучше, мне не деньги нужны, даже и не могущество; мне нужно лишь то, что приобретается могуществом и чего никак нельзя приобрести без могущества: это уединенное и спокойное сознание силы! Вот самое полное определение свободы, над которым так бьется мир! Свобода! Я начертал, наконец, это великое слово... Да, уединенное сознание силы -- обаятельно и прекрасно. У меня сила -- и я спокоен. Будь только у меня могущество, рассуждал я, мне и не понадобится оно вовсе; уверяю, что сам по своей воле займу везде последнее место. Я буду сыт моим сознанием --

с меня довольно
Сего сознанья.

Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин ничего не производил! Тех же мыслей и я теперь".

Как в Раскольникове через Германа, так в Подростке через Скупого рыцаря идея личного начала связана с Пушкиным: и через Пушкина, здесь, как везде у Достоевского, везде в русской литературе -- с глубочайшими корнями не только западноевропейского, но и русского народного духа.

"-- "Ваш идеал слишком низок, -- скажут с презрением, -- деньги, богатство! То ли дело общественная польза, гуманные подвиги?"

Но почем кто знает, как бы я употребил мое богатство? Чем безнравственно и чем низко то, что из множества жидовских, вредных и грязных рук эти миллионы стекутся в руки трезвого и твердого схимника, зорко всматривающегося в мир? В мечтах моих я уже не раз схватывал тот момент в будущем, когда сознание мое будет слишком удовлетворено, а могущества покажется слишком мало. Тогда -- не от скуки и не от бесцельной тоски, а оттого, что безбрежно пожелаю большего, я отдам все мои миллионы людям. Пусть общество распределяет там все мое богатство, а я -- я вновь смешаюсь с ничтожеством. Одно сознание о том, что в руках моих были миллионы и я бросил их в грязь, -- как вран, кормило бы меня в моей пустыне. Да, моя "идея" -- эта та крепость, в которую я всегда и во всяком случае могу скрыться от всех людей, хотя бы и нищим. Вот моя поэма! И знайте, что мне именно нужна моя порочная воля вся -- единственно, чтобы доказать самому себе, что я в силах от нее отказаться".

Не точно ли так же и Раскольникову нужна была его "порочная воля вся"? Чтобы "доказать самому себе" ("мне надо было узнать -- вошь ли я, или человек"), что эта воля, это "право на власть" у него есть, -- он и перешагнул через кровь.

И пусть, повторяю, действенная сторона "идеи" или, лучше сказать, "мечты" Подростка -- совсем еще ребяческая, наивная, даже просто смешная; пусть слышится в ней как будто неустановившийся, ломающийся голос пятнадцатилетнего мальчика: для нас тут ведь, главным образом, важно не осуществление, а только направление, устремление мечты; тут важно под зеленой корой плода первое зарождение того семени, из которого вырастет когда-нибудь новое "древо познания добра и зла", а, может быть, и новое "древо жизни".

И вот что прежде всего замечательно: накопление власти, могущества для Подростка -- не цель. А только средство, путь, подготовительная "пустыня", подвиг, искус, не анархическое разнуздание, а величайшее аскетическое обуздание "плоти и похоти", величайшая победа над плотью и похотью. "Трезвый и твердый схимник" должен выйти из этого искуса. Ему нужна "порочная воля вся", "он для себя лишь хочет воли" -- "для себя, для себя одного". Но конец ли здесь, последний ли предел его желаний? Нет, "я безбрежно желаю большего" -- "мне будет слишком мало могущества". И он отдаст его людям, расточит, бросит в грязь, откажется от воли своей, уйдет еще в большую пустыню. Самоотрицание, самоутверждение личности, новое высшее самоотрицание для нового высшего самоутверждения -- шаг за шагом, ступень за ступенью. По какой-то бесконечной лестнице желаний, восходящих к "безбрежному", последнему желанию. Ежели не самому Подростку, то нам ведь уж слишком ясно, что сознание, которое будет его "кормить в пустыне как вран", есть именно религиозное сознание, что тут начало какой-то религии.

Противоположна ли эта религия той, которую исповедует неожиданный друг и учитель Подростка, законный муж его незаконной матери, бывший крепостной человек Версилова, русский крестьянин, Божий старец и странник, Макар Иванович, несомненный прообраз старца Зосимы в "Братьях Карамазовых"?

Макар Иванович угадывает все, что происходит в душе Подростка, -- его бунт, его одиночество, его ненависть к людям -- и с удивительною свободою прощает все. С тихою и как будто немного хитрою усмешкою радуется на "вьюноша" и не сомневается, что, хотя иным путем, все-таки к Богу придет он, что "Божья тайна" рано или поздно совершится и в этой мятущейся совести: "А что тайна, то оно тем даже и лучше: страшно оно сердцу, и дивно; и страх сей к веселию сердца: "Все в Тебе, Господи, и я сам в Тебе, и приими меня!" Не ропщи, вьюнош: тем оно прекраснее еще, что тайна". -- "Я вам рад, -- приветствует старца Подросток. -- Я, может быть, вас давно ожидал. Я их никого не люблю: у них нет благообразия!.." А у старца оно есть, это вьюнош сразу чувствует; есть древнее, не только русское, как будто даже византийское, иконописное благообразие, но и новое, будущее, может быть, то самое, которое чудится Подростку в "трезвом и твердом схимнике" последнего могущества и уединения, последней свободы -- "по ту сторону добра и зла".

Вот почему все ближе и ближе сходятся они, все глубже и глубже понимают друг друга, точно уже и теперь верят в одно, идут к одному. И перед самою смертью, как будто прозревая будущее, благословляет старец Подростка:

"-- Положил я, детки, вам словечко сказать одно небольшое, -- продолжал он с тихой, прекрасной улыбкой, которую я никогда не забуду, и обратился вдруг ко мне, -- ты, милый, церкви святой ревнуй, и аще позовет, и умри за нее! да подожди, не пугайся, не сейчас, -- усмехнулся он. -- Теперь ты, может быть, о сем и не думаешь, потом, может, подумаешь. Только вот что еще: что благое делать замыслишь, то делай для Бога, а не зависти ради. -- Ну, вот и все, что тебе надо". Кажется, "небольшое словечко" это действительно решает все в будущности Подростка, может быть, и в будущности Раскольникова: "Делай для Бога, а не зависти ради". Раскольников сделал то, что сделал -- "для себя, для себя одного"; -- если бы он мог прибавить "м для Бога", то был бы спасен. Но он этого не может, не смеет прибавить. О Боге-то он и забыл. Ему стыдно и страшно вспомнить о Нем. Он "перешагнул через кровь" не только для высшего, дальнего, но и для низшего, ближнего своего я, не только для своего Бога, каков бы ни был этот Бог, о котором он пока еще не вспомнил, но когда-нибудь да вспомнит же, -- а и "зависти ради". Не великая любовь к Себе, а малая зависть к людям его погубила. Он любит себя не до конца, не до Бога, и недостаточно, не последнею любовью. Подросток ближе к Богу в своей "пустыне", где кормит его, "как вран", сознание новой свободы. Но и в его мечте о нечистых ротшильдовских миллионах, в сущности, о той же красной укладке под кроватью старушонки-процентщицы, или о тайне Германовой Пиковой дамы, есть еще "зависть", уже менее, однако, скрытая, темная, отравленная и отравляющая зависть, чем у Раскольникова, потому что более простодушная, детская. Это молодое вино, может быть, еще перебродит, отстоится, просветлеет, и тогда поймет "вьюнош", что значит странное благословение и пророчество Макара Ивановича.

А пока оно кажется, в самом деле, очень странным: по идее, по духу родной брат антихриста, убийцы Раскольникова, всех возмутившихся, хищных, демонических героев, которые хотят "для себя лишь воли", которым "нужна их порочная воля вся", -- благословляется на ревность и на смерть "за святую церковь Христову". Не ошибся ли, не прогадал ли старец? Верно ли он понял, "коего духу" Подросток? Макар Иванович и сам, впрочем, кажется, предчувствует это недоумение. "Да подожди, не пугайся, -- предупреждает он со своею прозорливою усмешкою, -- теперь ты, может быть, о сем и не думаешь, потом, может, подумаешь". Ну, конечно, теперь еще он о церкви так же мало думает, как Раскольников. Но ведь потом действительно за Раскольникова -- Иван Карамазов, за Подростка Алеша о церкви подумают, и думы эти до наших дней не прекратятся, будут с каждым днем становиться все глубже и глубже, все неотступнее и неотступнее. Недаром уже и в Подростке зародился новый лик "трезвого и твердого схимника", подвижника, может быть, послушника, Алеши. Недаром ищет уже и Подросток не только прометеевского, наполеоновского, западноевропейского "уединения и могущества", но и русского, родного, самого древнего и самого нового, будущего "благообразия". Это-то благообразие и найдет он в старце Зосиме. Несмотря на мечты о нечистых миллионах, "вьюнош" все-таки сердцем чист: он -- почти такой же "бессребренник", как Алеша; и, несмотря на версиловское "злое и сладострастное насекомое", которое и в нем живет, -- он почти такой же девственник, как Алеша, ибо версиловское, карамазовское есть и в Алеше: "Мы все, Карамазовы, такие же, -- говорит брат Дмитрий, -- и в тебе, ангеле, это насекомое живет и в крови твоей бури родит". Да, Подросток находится на полпути от Раскольникова, от Ивана Карамазова к "чистому херувиму Алеше". На этом-то пути и благословляет его старец. И первая чета "послушника" Подростка и старца Макара Ивановича есть прообраз второй четы Алеши и старца Зосимы.

Нет, не ошибся, не прогадал Макар Иванович: это лишь с точки зрения одного первого Пришествия без второго -- одного первого, явного Лика без второго, тайного, с точки зрения нашего современного, умерщвляющего, толстовского, буддийского христианства кажется, что старец, благословляя в ученике своем твердыню личного начала, "неприступную крепость уединения и могущества", благословил нечто противоположное Христу, нечто "антихристово". -- "Теперь ты, может быть, о сем и не думаешь, потом, может, подумаешь". О, да, конечно, потом и еще о многом другом подумаешь! -- "Еще многое имею сказать вам, но вы теперь не можете вместить, когда приидет Он, Дух истины, то и наставит вас"19. -- Кажется, Макар Иванович и старец Зосима уже отчасти "вместили", уже отчасти "наставлены" не только Отцом и Сыном, но и Духом Истины. Надо любить других, как себя! Но надо любить других не для других, а для Бога, в Боге: таков завет Христа. И прежде, чем так полюбить других, надо и себя полюбить не для себя, а для Бога, в Боге -- неужели это завет Антихриста? Нет, любить других и себя в Боге, это не два, а одно. Бесконечною любовью нельзя любить ни себя, ни других -- можно любить только бесконечное, только Бога. Бесконечная любовь к себе, бесконечная любовь к другим есть одна и та же любовь к Богу. Надо отдать себя другим? Но, чтобы отдать себя, надо сперва иметь себя, найти себя, владеть собою. Многие ли из нас действительно нашли себя, овладели собою? Не легче ли, чем кажется, дар тех, кто, отдавая ближним все, что имеет, почти ничего не отдает, потому что ничего не имеет? Я должен положить душу за брата? Но ведь это значит положить за брата не малое и не среднее, а самое великое, чем только может быть душа моя. Я должен возвысить душу мою не только до брата, но и до Бога, чтобы дар мой был достоин Бога, а не отдавать ему то, что мне самому не нужно, с чем мне самому уже нечего делать -- не отдавать Богу униженную, уничтоженную, опостылевшую душу мою.

"Трезвые, твердые схимники" прошлых веков действительно имели себя, владели собою: как скупые, собирали, похищали они себя из мира, копили сокровища духовного уединения, могущества, последней свободы -- одно сознание этой свободы, "как вран", кормило их в пустыне --

... с меня довольно
Сего сознанья.

На подоблачных вершинах, в подземных вертепах жили они, как орлы и львы, как хищные звери. Святая хищность, святая скупость. Нет, учение Христово не только величайшее самоотрицание, но и величайшее самоутверждение личности, не только вечная Голгофа, распятие, но и вечный Вифлеем -- рождение, Возрождение личности. Доныне люди видели ясно только одну половину учения Христова -- половину самоотрицания; наступает время, когда увидят они, наконец, так же ясно и другую половину этого учения, увидят за первым, уже явленным -- второй, сокровенный Лик Господен, за ликом "голубиной простоты" -- лик "мудрости змеиной", за ликом рабства и смирения -- лик силы и славы. Доныне этот Второй Лик или пугает, или соблазняет. Так на наших глазах испугался Л. Толстой, соблазнился Ницше: оба они приняли одинаково, с самых противоположных точек зрения, второй лик Христа за лик Антихриста. -- "Да подожди, не пугайся", усмехается старец бесстрашною усмешкою. -- "Вскоре вы не увидите Меня и опять вскоре увидите Меня". -- Тут некоторые из учеников Его сказали один другому: что это Он говорит нам: вскоре не увидите Меня и опять вскоре увидите Меня... "Итак они говорили: что это говорит Он: вскоре? Не знаем, что говорит"20. Ученики тоже соблазнились, тоже испугались в самом деле, сколько загадок, сколько соблазнов! Не чересчур ли много? Есть ли вообще другая религия с большими загадками и соблазнами? -- "Соблазн должен прийти в мир, но горе тому, через кого приходит соблазн. Блажен, кто обо Мне не соблазнится"21. -- Да, трудно не соблазниться о Нем, даже почти невозможно, особенно в наше время, когда начинает исполняться это самое загадочное и соблазнительное из всех Его пророчеств: "Вскоре не увидите Меня" и "опять вскоре увидите Меня". Мы ведь в самом деле уже не видим Его и "опять" еще не увидели. Что это сказал Он: "опять"? Не знаем, что сказал Он. -- Макар Иванович, старец Зосима, может быть, отчасти и сам Достоевский уже знают: уже опять увидели Его.

Что же, однако, в Раскольникове произошло с личным началом? Ежели приводит оно Подростка к религиозной святыне, к "благообразию", к лику "трезвого и твердого схимника", "лику "чистого херувима" Алеши, то почему то же самое начало приводит Раскольникова к такому отрицанию всякой святыни, к такому безбожному проклятию мира, как "бесовского хаоса" -- пусть даже не к "преступлению" в его собственных глазах, но ведь все же к "болезни" и "бреду", к "подлости", к "пошлости", как он сам выражается, то есть к величайшему неблагообразию? Где тут собственно первая ошибка, первая точка отклонения, искривления -- в действии или в созерцании, в воле или в мысли, или же, наконец, в том и в другом месте?

"Преступление и наказание". Так озаглавлено произведение, так доныне и принято всеми. С этой точки зрения (на которой едва ли стоит, но, кажется, хочет стоять, а может быть, даже и притворяется только, что стоит сам Достоевский) вся трагедия Раскольникова -- такая же не сложная, не новая, вечная трагедия человеческой совести, карающей Немезиды, как Царь Эдип или Макбет22. Нравственное равновесие нарушено и восстановлено: преступил закон, и осудили по закону; пролил кровь, и кровь отомщена; убил, украл, и замучен "эвминидами"23 -- угрызениями совести, доведен до всенародного покаяния, до явки с повинною, и осужден, и сослан в каторгу. Чего же больше? О чем пытать? Не все ли ясно, просто, не все ли на своих местах, как во всех вековечных уголовных и нравственных законодательствах, начиная от Моисеева Второзакония: мера за меру, око за око24.

Но, если мы не остановимся на этой вывеске, на заглавии книги, почти откровенно, почти насмешливо обманчивом и успокоительном, если мы вникнем в самое сердце книги, -- не подымется ли у нас то "язвительное, бунтующее сомнение", которое "вскипает" в душе Раскольникова в последнюю минуту, когда уже идет он "каяться". "Да, так ли, так ли все это!"; и по мере того, как мы пристальнее будем всматриваться не только в книгу, но и в то, что за нею, сомнение это будет расти и перейдет, наконец, в недоумение, изумление о том, какова должна быть беспечность мысли и совести современных читателей, чтобы так обмануться, попасть в такую преднамеренно, кажется, не скрытую, не хитрую ловушку?

Раскольников исполнил завет Сони Мармеладовой или, по крайней мере, одну часть этого завета: "Поди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и перед ней согрешил, и скажи всему миру вслух: "я убийца!"". Он действительно "стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю". Его приняли за пьяного, стали над ним смеяться. И вот самое слово раскаяния, самое признание вины, завещанное Соней: "я убийца!" -- "может быть, -- замечает Достоевский, -- готовившееся слететь у него с языка, так и не слетело, так и замерло в нем". Все внешнее исполнено, а внутреннее, то есть самое важное, не свершилось, остановилось поперек горла, "замерло", умерло, потухло в нем. Есть покаяние, нет раскаяния. Что же собственно произошло в Раскольникове? Что он думал и чувствовал, стоя на коленях среди площади, если он вообще что-нибудь думал и чувствовал, во время этого "припадка", как опять-таки выражается сам Достоевский? Не пронизало ли душу его последнее сомнение, более страшное, "язвительное и бунтующее", чем все его прежние сомнения: "да так ли, так ли это все!" Мы, впрочем, увидим впоследствии, что именно значило и чего стоило в собственных глазах его это "покаяние" или этот "припадок". Но что бы он тогда ни думал и ни чувствовал, предшествующие думы и чувства его слишком ясны, слишком неотразимы, чтобы не принять их в расчет при окончательной оценке самого "покаяния".

"-- Страдание принять, искупить себя им, вот что надо", -- говорит ему Соня.

-- Нет. Не пойду я к ним, -- "тихо" отвечает Раскольников. -- Не будь ребенком, Соня. В чем я виноват перед ними? Зачем пойду? Что им скажу? Все это "один только призрак... Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Плуты и подлецы они, Соня!.. Не пойду!"

И когда он все-таки уже идет, то спрашивает себя, должно быть, так же "тихо", в последней тишине и тайне совести своей, в последней твердыне и свободе разума своего: "А любопытно, неужели в эти будущие пятнадцать-двадцать лет так уже смирится душа моя, что я с благоговением буду хныкать перед людьми, называя себя ко всякому слову разбойником?" И далее громкими словами негодования старается он заглушить это более страшное, тихое недоумение, окаменение, замирание сердца: "Да, именно, именно! Для этого-то они и ссылают меня теперь, этого-то им и надобно... Вот они снуют все по улице взад и вперед, и всякий-то из них подлец и разбойник уже по натуре своей; хуже того -- идиот! А попробуй обойти меня ссылкою, и все они взбесятся от благородного негодования! О, как я их всех ненавижу!.."

И это -- лишь за несколько мгновений до того, как поцелует он грязную землю. Немного ранее, но все-таки в тот же день, почти в тот же час, когда он признается Дуне, что идет "предавать себя, хотя и сам не знает, для чего" -- да, именно не столько каяться, сколько "предавать себя" -- и Дуня обнимает его, благословляет: "Разве ты, идучи на страдание, не смываешь уж вполовину свое преступление?"

"-- Преступление? Какое преступление? -- вскричал он вдруг в каком-то внезапном бешенстве. -- То, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку-процентщицу, никому не нужную, которую убить -- сорок грехов простят, которая из бедных сок высасывала, и это-то преступление? Не думаю я о нем и смывать его не думаю. И что мне все тычут со всех сторон: "преступление, преступление". Только теперь вижу ясно всю нелепость моего малодушия, теперь, как уж решился идти на этот ненужный стыд! Просто от низости и бездарности моей решаюсь, да разве еще из выгоды, как предлагал... этот Порфирий!

-- Брат, брат, что ты это говоришь! Но ведь ты кровь пролил! -- в отчаянии вскричала Дуня.

-- Которую все проливают, -- подхватил он чуть ли не в исступлении, -- которая льется и всегда лилась на свете, как водопад, которую льют, как шампанское, и за которую венчают в Капитолии и называют потом благодетелем человечества. Да взгляни только пристальнее и разгляди!.. Но я, я и первого шага не выдержал, потому что я -- подлец. Вот в чем все и дело! И все-таки вашим взглядом я не буду смотреть: если бы мне удалось, то меня бы увенчали, а теперь в капкан! Никогда, никогда яснее не сознавал я этого, чем теперь, и более, нем когда-нибудь, не понимаю моего преступления! Никогда, никогда не был я сильнее и убежденнее, чем теперь!"

Царь Эдип, ослепленный страстью или роком, мог не видеть или только желать не видеть своего преступления -- отцеубийства, кровосмешения; но когда увидел, то уже не мог сомневаться, что он преступник, не мог сомневаться в правосудии не только внешнего, общественного, но и внутреннего, нравственного карающего закона -- и он принимает без ропота все тяжести этой кары. Точно так же Макбет, ослепленный властолюбием, мог закрывать глаза и не думать о невинной крови Макдуффа; но только что он отрезвился, для него опять-таки не могло быть сомнения в том, что он погубил душу свою, перешагнув через кровь. Здесь, как повсюду в старых, вечных -- вечных ли? -- трагедиях нарушенного закона, трагедиях совести, и только совести, -- определенная душевная боль -- "угрызение", "раскаяние" -- следует за признанием вины так же мгновенно и непосредственно, как боль телесная за ударом или поранением тела.

Совсем иное, ни с чем в старой трагедии несравнимое, несоизмеримое происходит в Раскольникове: он сомневается не в своем преступлении, а в преступлении вообще, сомневается глубочайшим из всех возможных сомнений в самой сущности, в самом существовании какого бы то ни было нравственного закона, какой бы ни было нравственной задержки и преграды между преступным и невинным. "У меня тогда одна мысль выдумалась, которую никто и никогда еще до меня не выдумывал". Надо понять до конца всю действительную новизну и небывалость этой мысли: все прежние злодейства совершались, все равно по расчету или из страсти, но для какой-нибудь цели; если бы преступник отрекся от цели, освободился от страсти, то мог бы не делать того, что сделал; Раскольников, первый из людей, "выдумывает" и совершает действительно небывалое, неведомое в мире, новое преступление такое, какого никто и никогда не совершал до него, преступление нового порядка нравственных измерений (которое своею всеобъемлющею отвлеченностью относится к прежним частным преступлениям приблизительно так же, как в математике логарифм относится к числу25) -- преступление для преступления -- без расчета, без цели, без страсти, по крайней мере, без страсти сердца, только с холодною, отвлеченною страстью ума, познания, любопытства, опыта. На опыте желает он узнать, "испробовать" последнюю сущность того, что люди называют "злом" и "добром", желает узнать последние пределы человеческой свободы. И он узнал их. Но выводы опыта превзошли его ожидания: он думал, что человек свободен; но он все-таки не думал, что человек до такой степени свободен. Этой-то беспредельности свободы и не вынес он: она раздавила его больше, чем вся тяжесть карающего закона.

Тацит рассказывает, что во время завоевания Иерусалима Титом Веспасианом римляне пожелали узнать, какие сокровища или тайны находятся в самой отдаленной части храма Соломонова, во "Святом святых", куда никто из иудеев не вступал, потому что они думали, что вошедший туда должен умереть. Но когда римляне вошли, то увидели, что там нет ничего, что Святое святых -- обыкновенная комната с белыми голыми стенами. И они удивились и не поняли26. Но если бы один из иудеев, стоявших извне, в ожидании громов и молний, увидел эту пустоту, то не почувствовал ли бы от нее большего ужаса, чем от всех громов и молний Саваофа?

Раскольников таким же бесстрашным циническим взором, как римские легионеры, заглянул туда, куда никто из людей до него не заглядывал, -- во "Святое святых" человеческой совести. И он увидел или ему кажется, что он увидел, "ничто", пустое место, пустой воздух -- "белые, голые стены". В такой мере он этого не ожидал: когда он шел "попробовать", то ведь все-таки сомневался, -- иначе и пробовать было бы незачем -- и не только сомневался, но, может быть, и надеялся, даже прямо желал, конечно, сам того не подозревая, чтобы не так-то было "просто", как ему кажется, "взять все за хвост и стряхнуть к черту". И вот он узнал наверное, что извне это действительно очень трудно и опасно, но зато внутри -- а внутри-то для него самое важное, единственно важное -- еще гораздо проще, чем он предполагал. От этой-то простоты ему и сделалось страшно: ему сделалось "страшно оттого, что вообще нет ничего страшного". Ужас им овладел, больше которого в мире нет и от которого "бежит вся природа", -- ужас пустоты, ужас ничего.

Он испытал подобное тому, что должен бы испытать человек, который вдруг потерял бы ощущение веса и плотности своего тела: никаких преград, никаких задержек; всюду пустота, воздушность, беспредельность; ни верху, ни низу; никакой точки опоры; оставаясь неподвижным, он как будто вечно скользит, вечно падает в бездну. После "преступления" Раскольников испытывает вовсе не тяжесть, а именно эту неимоверную легкость в сердце своем -- эту страшную пустоту, опустошенность, отрешенность от всего существующего -- последнее одиночество: "точно из-за тысячи верст я смотрю на вас", -- говорит он своей сестре и матери. Он еще среди людей, но как будто уже не человек; еще в мире, но как будто уже вне мира. Ему легко и свободно. Ему слишком легко, слишком свободно. Страшная свобода. Создан ли человек для такой свободы? Может ли он ее вынести, без крыльев, без религий? Раскольников не вынес.

И как могли, как могли подумать, как до сих пор еще думают все, что он оправдывает себя, потому что боится вины своей, боится "угрызений совести". Да он их только и жаждет, только и ищет сознания вины своей, раскаяния, как своего единственного спасения.

"-- Знаешь, Соня, -- сказал он вдруг с каким-то вдохновением, -- знаешь, что я тебе скажу: если бы я только зарезал из того, что голоден был, -- продолжал он, упирая в каждое слово и загадочно, но искренно смотря на нее, -- то я бы теперь... счастлив был! Знай ты это!"

Он был бы счастлив, если бы мог почувствовать себя простым злодеем. Не укоров совести испугался он, а молчания совести, не подавляющего сознания вины своей, а неизменно более подавляющего сознания своей невинности, не грозящего наказания, а неизбежной безнаказанности. Насколько для него было бы отраднее, чем это слово: "я ни в чем не виноват перед людьми", насколько было бы для него успокоительнее, чем это тихое слово свободы, -- пронзительный свист бичей, "собачий лай" старых "добрых" сестер, потому-то и названных "добрыми" -- Евменидами, что ужасом совести закрывают они от глаз человеческих ужас последней свободы.

Это наш ужас, наша трагедия, никогда еще не совершавшаяся в мире, новая трагедия свободы, противоположная старой трагедии совести, новое, открытое нами, как бы четвертое, трагическое измерение мира и духа. Это наш ужас, и если мы от него погибаем, то и гордиться вправе перед всеми веками величием этого ужаса.

Но приговор совести, внутреннее "наказание" за "преступление", так и не найденные самим Раскольниковым, не находит ли за него Достоевский, не найдем ли их и мы, вместе с ним, в суде над главным героем других действующих лиц трагедии?

Из них лишь двое судят Раскольникова по существу, если не вполне, то хоть отчасти понимая точку зрения, на которой он стоит. Эти двое: судебный следователь Порфирий и проститутка Соня Мармеладова.

Порфирию Достоевский вверяет оплот старой житейской "морали" -- не нравственности даже, а именно только "морали", нравоучения ("добродетель награждена, порок наказан"), ту обращенную к толпе и ее успокаивающую маску, привычную и приличную охранительную внешность, из которой вышло и заглавие, и доныне общепризнанное понимание книги -- "Преступление и наказание".

"-- Я ведь вас за кого почитаю?" -- говорит Порфирий и его устами сам Достоевский, так, по крайней мере, может казаться -- самому Достоевскому хотелось бы, чтобы казалось так. -- Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоят да с улыбкой смотреть на мучителей, если только веру или Бога найдет. Ну, и найдите, и будете жить. Станьте солнцем, вас все и увидят... Я даже вот уверен, что вы "страданье надумаете принять". Потому страданье, Родион Романович, великая вещь, в страдании есть идея..." И несколько ранее: "Подумайте-ка, голубчик, помолитесь-ка Богу. Да и выгоднее, ей Богу, выгоднее". Итак, с одной стороны, в страдании есть "идея", а с другой "выгода". Свято и выгодно вместе. Неисповедимая тайна Божия и наглядная, знакомая еще социалисту Раскольникову, арифметика пользы. И нашим, и вашим, и Христу и Мамону; -- та нравственная "большая дорога", по которой идут все и на которой только и водится человеческое благополучие. Полно, уж не нарочно ли умный Порфирий, в качестве не столько христианского учителя, сколько полицейского сыщика, издевается над Раскольниковым, дразнит его, чтобы довести до последней черты, до взрыва? Тот ведь и в самом деле наконец не выдерживает. "Раскольников даже вздрогнул:

-- Да вы-то кто такой, -- вскричал он, -- вы-то что за пророк? С высоты какого это спокойствия величавого вы мне премудрствующие пророчества изрекаете?"

И во время первого отвлеченного разговора, когда Порфирий, "как-то вдруг подмигнув левым глазом и рассмеявшись неслышно", спрашивает: "Неужели бы вы сами решились перешагнуть через препятствие-то?.. Ну, например, убить и ограбить?" -- "Если бы я и перешагнул, то уж, конечно бы, вам не сказал!" -- с вызывающим, надменным презрением отвечает Раскольников.

-- Да вы-то кто такой -- не мог ли бы в свою очередь и Порфирий спросить Раскольникова. -- С высоты какого это спокойствия величавого вы, преступник, разбойник вне закона, презираете меня, блюстителя закона и порядка, не одного общественного, но и ведь и нравственного порядка, на котором все-таки пока еще только и держится мир?

Но нет, Порфирий об этом ни за что не спросит. Он слишком умен, слишком чувствует, что Раскольников, со своей точки зрения, может быть, и действительно имеет право презирать его.

"-- Кто я? -- смиренно отвечает судебный следователь убийце и, хотя в дальнейшем много сыскно-полицейских ловушек, лести, "подлаживания", но есть тут и капелька ядовитейшей искренности: -- я поконченный человек. Человек, пожалуй, чувствующий, но уже совершенно поконченный. А вы -- другая статья. Вы мне, Родион Романыч, -- прибавляет он, однако, сейчас же со своей загадочною ужимкою, -- на слово-то, пожалуй, и не верьте, пожалуй, даже и никогда не верьте". Это значит: я хотя и лгу, но лживыми устами чту Бога истины; я хоть и мертвец, но и мертвым сердцем чту живого Бога. "Вы не глядите на то, что я отолстел -- нужды нет, зато знаю, не смейтесь над этим, в страдании есть идея".

"Фу, как это явно и нагло!" -- с отвращением думает Распольников о Порфирий по другому поводу, но мог бы подумать и по этому самому.

Из чего же, собственно происходит "наглость", нравственная грубость, "толстота", толстокожесть Порфирия? Во имя чего "покончил" он с собою, погубил душу свою до такой степени, что ему самому кажется душа убийцы сравнительно менее погибшею?

"-- Да пусть, пусть его погуляет пока, пусть, -- ведь я и без того знаю, что он моя жертвочка и никуда не убежит от меня! -- рассказывает Порфирий о тех ощущениях, которые делают для него полицейский сыск утонченнейшим из всех сладострастии. -- Он по закону природы от меня не убежит, хотя бы даже и было куда убежать. Видали бабочку перед свечкою? Ну, так вот он, все будет, все будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях, затревожит себя насмерть!.. И все будет, все будет около меня же круги давать, все суживая да суживая радиус, и -- хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я его и проголочу-с, а это уж очень приятно, хе-хе-хе! Вы не верите?"

Да, Порфирию так же "приятно", так же сладострастно-смешно проповедовать христианскую идею страдания своей "жертве", как пауку высасывать живую, бьющуюся в лапах его муху. Но ведь ежели есть нечто страшное для первобытного нравственного чувства в "преступлении" Раскольникова, то нет ли для того же самого чувства чего-то не только страшного, но и гнусного в добродетели Порфирия, в этом паучьем сладострастии торжествующей добродетели? Не одинаковое ли насилие в обоих случаях -- там во имя разрушения, здесь во имя сохранения старого порядка? Не одинаково ли в обоих случаях -- "человек -- человеку волк", с тою лишь разницей, что волчье у "разбойника вне закона" обнажено, а у блюстителя закона прикрыто христианскою овечьею шкурою: "вы на слово-то, пожалуй, мне не верьте, пожалуй, даже и никогда не верьте" -- это ведь и есть тот древний волчий дух, дух первого апокалиптического "зверя", дух сохранения, продолжения без конца, соединения Бога и Мамона в серединной пошлости, который заключил как будто вечный союз с духом Христовым: это и есть непроницаемая толща, толстокожесть ("не глядите на меня, что я отолстел, нужды нет") государственного Левифиана, одного из тех китов, на которых и доныне держится если не мир, то Рим, вот уже тысячелетия все падающий и никак не могущий упасть окончательно, Рим, Imperium Romanum -- "царство от мира сего".

Теперь понятно, что значит "христианская" мораль, внушаемая Порфирием Раскольникову, пауком -- рвущейся из лап его мухе: "Я ведь тебя, мою жертвочку, все равно проглочу, не бейся же, не дергайся понапрасну, -- помолись-ка Богу, да прими страдание: не гляди на то, что я отолстел, -- я знаю, в страдании есть идея, и тебе будет легче, и мне приятнее".

Понятно также, почему Раскольников от этой "морали" бледнеет и корчится, как от прикосновения протягивающейся, присасывающейся к нему, скользкой и холодной щупальцы "самого холодного из чудовищ" -- Государства, по выражению Ницше27. Нельзя лучше показать, чем это сделано в образе Порфирия, до какого падения, до какого осквернения может дойти то, что принимается людьми за "христианскую нравственность". Трудно себе представить, чтобы сам Достоевский мог не только сознательно, но даже бессознательно стоять на стороне Порфирия против Раскольникова, смешивая "идею страдания", как внутреннего свободного подвига, с идеей "наказания", как внешней насильственной кары. Во всяком случае, впоследствии окончательно понял он и высказал, что между этими двумя идеями нет ничего общего, что одна -- государственная -- исключает другую -- религиозную: тем-то ведь и ужасна внешняя кара закона, что отнимает у преступника всякую возможность внутреннего добровольного искупления. Вот что говорит об этом уже не бунтующий анархист Раскольников, а смиренный старец Зосима в "Братьях Карамазовых": "Все эти ссылки в работы, а прежде с битьем, никого не исправляют, а главное, почти никакого преступника и не устрашают, и число преступлений не только не уменьшается, а чем далее, тем более нарастает... И выходит, таким образом, что общество совсем не охранено, ибо хоть и отсекается вредный член механически и ссылается далеко, с глаз долой, но на его место тотчас же появляется другой преступник, а, может, и два другие... Общество отсекает его от себя вполне механически, торжествующею над ним силой, и сопровождает отлучение это ненавистью и полнейшим к дальнейшей судьбе его, как брата своего, равнодушием и забвением". Эту господствующую в современной культуре, первобытную грубость и механичность в разрешении нравственных вопросов старец объясняет тем, что теперешнее государство есть "союз еще почти языческий".

"-- Социалист, верующий в Бога, социалист-христианин страшнее социалиста-безбожника, -- замечает один из слушателей.

-- То есть, вы... и в нас видите социалистов?" -- прямо и без обиняков спрашивает отец Паисий, единомышленник старца Зосимы.

У Достоевского нет ответа на этот любопытный вопрос. Но, кажется, ответ ясен: в самом деле, ежели старец Зосима и отец Паисий не анархисты, то все-таки не ближе ли они, конечно, в отрицательной только, критической стороне учения своего, к Раскольникову-разрушителю, чем к Порфирию-охранителю.

Ощущение мертвого холода, который испытывает всякая живая душа от прикосновения "самого холодного из чудовищ", может быть, нигде во всемирной литературе не передано с такою силою, как на сцене предварительного следствия над Митей Карамазовым. "Ему претило, -- говорит Достоевский, -- перед этими холодными, впивающимися в него, как клопы, людьми". Человек человеку тут даже не зверь, а смрадное насекомое.

"-- Помилосердуйте, господа! -- всплеснул руками Митя на один из особенно цинических вопросов прокурора. -- Ведь я, так сказать, душу мою разорвал пополам перед вами, а вы воспользовались и роетесь пальцами по разорванному месту в обеих половинах... О Боже!"

Тут уж, кажется, слишком явно, на чьей стороне Достоевский.

"-- Вижу ясно, не надо было сознаваться. Зачем, зачем я омерзил себя признанием в тайне моей! А вам это смех ("неслышный смех" Порфирия). -- Пойте себе гимн, если можете... Будьте вы прокляты, истязатели!". Этот крик Мити не есть ли ответ и Раскольникова, который ведь тоже, в конце концов, почувствует, что "омерзил себя" покаянием, "признанием в тайне своей", "явкой с повинною", -- ответ на "христианскую мораль" Порфирия, -- но неужели, неужели же и на "мораль" самого Достоевского? Как мог он думать, что мы этому поверим, что мы попадемся в эту ловушку, повторяю, слишком нехитрую, как будто нарочно устроенную так, чтобы мы, наконец, ее увидели?

"-- Страдание принять и искупить себя им, вот что надо. Тогда Бог опять тебе жизнь пошлет", -- совсем то же, почти теми же словами, как Порфирий, говорит и Соня Мармеладова, хотя, конечно, более глубокий христианский смысл, чем в устах палача-Порфирия, имеет это "нравоучение" в устах "жертвочки" Сони. Может ли оно, однако, даже в ее устах быть принято, как последний и окончательный вывод самого Достоевского из "Преступления и наказания"?

"Страдание принять"? Но что же сделала Соня? Не исполнила ли она на себе самой этот завет? Не приняла ли страдания, не предала ли себя -- до преступления противоположного и, однако, равного преступлению Раскольникова?

"-- Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила... смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь... Свою (это все равно!). Ты могла жить духом и разумом, а кончишь на Сенной... Мы вместе прокляты, вместе и пойдем -- по одной дороге!"

Он убил другого для себя, только для себя, а не для Бога; она убила себя для других, только для других, а не для Бога -- и "это все равно" -- "преступление" одинаковое. Как противохристианское самоутверждение -- любовь к себе не в Боге, точно так же и христианское или, лучше сказать, только кажущееся христианским самоотречение, самопожертвование -- любовь к другим не в Боге -- ведет к одному и тому же не "преступлению", а умерщвлению души человеческой --все равно, своей или чужой. Раскольников нарушил заповедь Христову тем, что любил других меньше, чем себя; Соня -- тем, что любила себя меньше, чем других, а ведь Христос заповедал любить других не меньше и не больше, нем себя, а как себя. Оба они "вместе прокляты", вместе погибнут, потому что не сумели соединить любовь к себе с любовью к Богу.

Раскольникову, по завету Сони, "надо искупить себя страданием". Ну, а ей-то самой, каким еще страданием искупить себя? Не заключается ли все ее "преступление" именно в том, что она пострадала через меру, переступила, "смогла переступить" тот предел самоотречения, самопожертвования, который человеку позволено переступать не для других и не для себя, а только для Бога?

"-- А что ты великая грешница, -- говорит ей Раскольников, -- то это так. А пуще всего тем ты грешница, что понапрасну умертвила и предала себя. Еще бы это не ужас! Еще бы не ужас, что ты живешь в этой грязи, которую так ненавидишь и в то же время знаешь сама (только стоит глаза раскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь!"

Когда исполнит Раскольников завет Сони -- всенародно покается -- не "умертвит" ли, не "предаст" ли и он себя ("я иду себя предавать, сам не знаю, для чего"), точно так же понапрасну, как Соня, -- и ничем не поможет, ни от чего не спасет, только "омерзит себя", по выражению Мити, признанием в тайне своей, так же, как Соня себя омерзила?

Да как и ему, Раскольникову, "пострадать", каким еще "страданием"? Не достиг ли и он предела человеческих страданий, не переступил ли за этот предел? Принимая внешнюю кару закона, он ведь примет не новую тяжесть, а, напротив, облегчение; не увеличит, а уменьшит, заглушит свою боль, ибо, как мы видели, внутренняя свобода и безнаказанность для него ужаснее всякого внешнего насилия и наказания.

Нет, кажущаяся исключительно христианскою, истина преступной мученицы Сони так же мертва, как христианская ложь добродетельного палача Порфирия. "Надо пострадать" -- это "надо" все еще древний закон, а не новая свобода, все еще умерщвляющий закон, а не воскрешающая свобода, все еще скорбь закона, а не "блаженство" Христово, ветхозаветная "жертва", а не "милость" Христова. Не путь к оправданию, а лишь путь от одного преступления к другому, не большему, не меньшему, а только обратному, от убийства к самоубийству, от осквернения насилием и кровью к осквернению слабостью и ложью, грязью ("ты живешь, Соня, в грязи" -- и во время покаяния целует Раскольников "грязную землю"). Это не разрешение, а только еще большее запутывание, затягивание страшного узла.

Раскольников поклонился в ноги "великой грешнице" Соне.

"-- Я не тебе поклонился, а всему страданию человеческому поклонился", --объясняет он.

Не значит ли это, что есть такая святыня в человеческом страдании, которой уже не может возвысить никакой подвиг и унизить никакое преступление, которая -- за пределами добра и зла, "по ту сторону добра и зла"? Как тут близко, как страшно близко последнее кощунство соприкасается, даже как бы сливается с последнею святостью! Ведь ежели это действительно так, ежели есть нечто достойное религиозного поклонения и вне нравственного закона, ежели убийца Раскольников -- не больший преступник, чем самоубийца Соня, то не мог ли бы кто-нибудь поклониться этой же последней святыне, последней безвинности человеческого страдания и в нем, в Раскольникове? Достоевский должен был дойти до этого вопроса, действительно, дошел и ответил на него:

"-- Зачем живет такой человек? -- говорит Дмитрий Карамазов, указывая на отца своего. -- Можно ли еще позволить ему бесчестить собою землю?"

"-- Слышите ли, слышите ли вы, монахи, отцеубийцу?" -- восклицает Федор Павлович.

И он прав: если не делом, то мыслью Дмитрий -- отцеубийца.

"Вдруг поднялся с места старец Зосима, шагнул по направлению к Дмитрию Федоровичу и, дойдя до него вплоть, опустился перед ним на колени. Алеша подумал было, что он упал от бессилия, но это было не то. Став на колени, старец поклонился Дмитрию Федоровичу в ноги полным, отчетливым, сознательным поклоном и даже лбом своим коснулся земли.

-- Простите! Простите все!"

Не мог ли бы старец сказать отцеубийце Дмитрию Федоровичу точно так же, как Раскольников говорит святой блуднице Соне:

"-- Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился".

И здесь опять тоже как близко, как страшно близко соприкасаются кощунство с религией! Ведь оба они, и старец Зосима, и Раскольников, сами того не зная, -- старец, впрочем, может быть, и знает, но молчит до времени, -- поклонились не только святыне последнего страдания, но и святыне последней свободы.

Страшная свобода! Может ли человек ее вынести? "Человеку это невозможно, но Богу все возможно"28. Раскольников, забывший о Боге, объясняет свой ужас перед этою свободою не общею неизбежною слабостью людей без Бога, а только своею собственною, случайною слабостью, -- "пошлостью": "Я и первого шага не выдержал, потому что я -- подлец!" Вот в чем все дело!

"-- Черт меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому, что я такая же вошь, как и все".

Замечательно, однако, что не только "после", но и до того, без объяснений "черта", он все это уже заранее знал и предвидел:

"-- И неужели ты думаешь, Соня, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать, имею ль я право власть иметь, то, стало быть, не имею права власть иметь. Или, что если задаю вопрос: вошь или человек? то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет... Уж если я столько дней промучился, пошел ли бы Наполеон или нет? -- так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон.

-- Потому-то я окончательно вошь, -- прибавил он, скрежеща зубами, -- потому, что сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью! Да разве с этаким ужасом что-нибудь может сравниться! О, пошлость! О, подлость!.."

В этих самообличениях, несмотря на их слишком явное, болезненное преувеличение, есть и доля глубокой правды.

В самом деле, что Раскольников -- не "вошь", по крайней мере, не только "вошь", что он до некоторой меры "властелин", это ведь слишком явно даже для толстокожего Порфирия: "Я ведь вас за кого почитаю? За святого, за мученика, который еще не нашел своего Бога. Найдите же Его, станьте солнцем для людей". -- "Мне вдруг ясно, как солнце, представилось", -- говорит сам Раскольников, -- у меня тогда она мысль выдумалась, которую никто и никогда еще до меня не выдумывал". И это сомнение, скорее наоборот: он пока и сам не видит всей новизны, всего "солнечного" блеска своей мысли; только мы теперь ее вполне увидели: великое философское и религиозное возрождение, которое на наших глазах едва начинается, последствий которого нам пока невозможно предвидеть, возрождение, кажущееся противохристианским, на самом деле, выходящее из последних непроявленных глубин христианства (ибо без Христа не было бы и Антихриста), все это возрождение предсказано, как плод семенем, мыслью Раскольникова, действительно до гениальности новою, действительно, "как солнце", озаряющее и "никогда никому", до него, с такой степенью ясности, не являвшеюся. Не очертила ли эта мысль весь горизонт современной европейской мысли, от проповедников личного начала реальнейшим "действием" -- анархистов, до проповедника этого же начала в отвлеченнейшем созерцании -- Ибсена, от черта Ивана Карамазова -- до "Антихриста" Ницше?

Да, в созерцании -- "властелин", в действии Раскольников, пожалуй, и в самом деле -- только "дрожащая тварь". Он просто не создан для действия: такова его природа, как природа лебедя плавать, а не ходить; пока лебедь плавает, он кажется "властелином", а только что выйдет на сушу, становится "дрожащею тварью". Тут не столько слабость духа, сколько иное устройство духа и даже иное устройство тела.

"-- Нет, те люди не так сделаны; властелин, кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же по смерти ставят кумиры, а стало быть, и все разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза".

Трагедия Раскольникова заключается не в том, что, "вообразив себя бронзовым", оказался он "перстным", но лишь в том, что тело у него действительно все не из "бронзы", а душа не вся из бронзы; и ошибка его не в том, что он "полез в новое слово", а лишь в том, что он "полез" и в новое действие, тогда, как рожден был только для "нового слова".

Впрочем, и это противоречие, этот разрыв созерцания и действия -- вовсе не личная слабость Раскольникова, а слабость вообще всех людей новой европейской культуры до такой степени, что и самый сильный из них -- Наполеон отчасти разделял ее, хотя и в обратном смысле: в созерцании, в "идеологии", как сам он выражался, Наполеон слабее, чем в действии; были такие области религиозного созерцания, где и он, как мы видели, превращался из "властелина" в "дрожащую тварь": "Все рыночные торговки осмеяли бы меня, если бы я вздумал объявить себя Сыном Божиим". "От великого до смешного только шаг" -- шаг "величественного" лебедя, который, выйдя из воды на землю, вдруг становится смешным.

Это противоречие уже само по себе глубоко и страшно. Но последний источник того, что Раскольников называет своею "подлостью" и "пошлостью", того, что кажется нам только "человеческою, слишком человеческою" слабостью, --последний источник ужаса его перед новою свободою находится в противоречии, еще более глубоком и страшном, которого сам он не видит, но, кажется, Достоевский уже видит, кажется, именно он, первый из людей, увидел его с такою ясностью.

"-- Угрюм, мрачен, надменен и горд; великодушен и добр; иногда холоден и бесчувственен до бесчеловечья: право, точно в нем два противоположные характера поочередно сменяются", -- определяет Разумихин личность Раскольникова.

Один из этих двух поочередно сменяющихся характеров мы уже видели. А вот и другой.

Во время суда Разумихин "откопал откуда-то сведения и представил доказательства, что преступник Раскольников, в бытность свою в университете, из последних средств своих помогал одному своему бедному и чахоточному университетскому товарищу и почти содержал его в продолжение полугода. Когда же тот умер, ходил за оставшимся в живых старым и расслабленным отцом товарища (который содержал и кормил своего отца своими трудами чуть ли не с тринадцатилетнего возраста), поместил, наконец, этого старика в больницу и, когда тот тоже умер, похоронил его. -- Сама бывшая хозяйка его, мать умершей невесты Раскольникова, вдова Зарницына, засвидетельствовала тоже, что, когда они еще жили в другом доме, у Пяти Углов, Раскольников во время пожара, ночью, вытащил из одной квартиры, уже загоревшейся, двух маленьких детей и был при этом обожжен".

"-- Известно ли вам, -- рассказывает мать Раскольникова, -- как он полтора года назад меня изумил, потряс и чуть совсем не уморил, когда вздумал было жениться на этой, как ее, на дочери Зарницыной, хозяйки его... Вы думаете, его бы остановили тогда мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может быть, с тоски -- наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия. (Не точно ли так же, хотя и по другому пути, "перешагнул он через препятствия", "через кровь"?). А неужели он, неужели же он нас не любил?

"-- Больная такая девочка была, -- вдруг задумываясь и потупившись, вспоминает сам Раскольников, -- совсем хворая; нищим любила подавать и о монастыре все мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить -- (это, конечно, прообраз Марьи Лебядкиной, "юродивой", "хромоножки", невесты Ставрогина в "Бесах"). -- Да, да, помню... очень помню. Дурнушка такая... собой. Право, не знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется, за то, что всегда больная... Будь она еще хромая аль горбатая, я бы, кажется, еще больше ее полюбил. (Он задумчиво улыбнулся.) Так, какой-то бред весенний был..."

"-- Полечка, меня зовут Родион; помолитесь когда-нибудь и обо мне, "и раба Родиона" -- больше ничего", -- говорит он однажды четырнадцатилетней девочке, Сониной сестре, должно быть, с такою же задумчиво-нежною и детски-жалобною улыбкой, как и о том "весеннем бреде".

В самые исступленные минуты вдруг откуда-то, из неведомых ему самому глубин его сердца, подымается как бы тихое веяние: точно в холодном колющем осеннем воздухе -- мягкая и теплая струя.

"-- Прав, прав пророк, когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостаивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь! -- кричит он почти в безумном бешенстве, "скрежеща зубами". -- О, ни за что, ни за что не прощу я старушонке... Кажется бы, другой раз убил, если бы очнулась!" И тотчас же почти без перехода, точно не он, а кто-то в нем заговорил совсем другой другим голосом: "Лизавета! Соня! Бедные, кроткие, с глазами кроткими... Милые! Зачем они не плачут? Зачем они не стонут?.. Они все отдают... глядят кротко и тихо... Соня, Соня! Тихая Соня!"

И далее, когда, чувствуя себя уже окончательно раздавленным, идет он каяться -- среди последнего ожесточения: "О, как я их всех ненавижу!" -- опять вдруг тихое, кроткое, детски-жалобное признание:

"-- О, если бы я был один, и никто не любил меня, и сам бы я никого никогда не любил! Не было бы всего этого!"

Иногда эта темная, глухо копящаяся, вечно подавляемая сила разражается целыми бурями, внезапными "припадками", похожими на припадки страшной болезни. Тогда все в нем вдруг тает, слабеет, рыхлеет, "размягчается", как лед весенним солнцем подточенной снизу лавины. В таком припадке, "точно полоумный" (по выражению Сони), бросается он перед ней на колени и целует ей ноги. И во время покаяния на площади "новое, полное ощущение" "каким-то припадком, -- говорит Достоевский, -- к нему вдруг подступило: загорелось в душе одною искрою и вдруг, как огонь, охватило всего. Все разом в нем размягчилось, и хлынули слезы. Как стоял, так и упал на землю". Не напоминает ли это припадок, столь обычный у героев Достоевского, "священной болезни"?

Да, "два противоположные, поочередно сменяющиеся характера", два противоположные лица, два я.

Одно освещенное, хотя и неполным сознанием, -- лицо Наполеона, лицо "властелина", "пророка с саблей на коне" -- "я видел себя верхом на слоне, с новым Алкораном в руках", говорил Наполеон и мог бы прибавить, как Раскольников: "велит Аллах -- и повинуйся, дрожащая тварь". Хотя еще и в тумане "социалистических" воззрений, это, конечно, все тот же, слишком знакомый нам, как будто преследующий нас, лик одного из двух пушкинских демонов:

... лик его младой
Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной,

лик, "дельфийского идола", как бога-солнца, "Человекобога".

Другое лицо -- темное, страшное, потому-то и страшное для него, что слишком темное. Сам он думает, или только хотел бы думать, что это -- "подлое и пошлое" лицо толпы, лицо "дрожащей твари". Он хотел бы думать так, чтобы не бояться и окончательно уничтожить в себе это лицо. Но тут-то и начинается его трагедия, ужас его слепой свободы.

Ведь не был же он только "дрожащею тварью", когда во время пожара вытаскивал детей из огня. Была же для него какая-то утонченная прелесть и в "весеннем бреде" о дочери Зарницыной; отблеск этой прелести -- в "задумчивой улыбке" Раскольникова, когда он вспоминает о своей "невесте неневестной"29. Чувствует же он нечто благородное, властительное и в "тихой Соне", когда падает перед ней на колени. И когда просит: "помолитесь за меня, Полечка", то и в собственном сердце его не звучит ли уже забытая детская молитва?

И тут, как там, и в этом нижнем, темном полюсе мира его, как и в верхнем, светлом, есть тоже начало религии -- противоположной религии: ежели там религия Человекобога, то здесь религия Богочеловека.

Да, борьба, которая происходит в Раскольникове, неизмеримо глубже, чем политика, глубже, чем нравственность: это борьба двух первозданнейших религиозных стихий человеческого духа.

Чтобы понять весь ужас этой борьбы, надо сначала понять весь ужас религиозной слепоты, беспомощности, беззащитности Раскольникова.

"-- Вы в Бога веруете? -- любопытствует Порфирий.

-- Верую.

-- И в воскресение Лазаря веруете?

-- Ве-рую. Зачем вам все это?

-- Буквально веруете?

-- Буквально".

Едва ли не в тот же день говорит он Свидригайлову:

"-- Я не верую в будущую жизнь", что, однако, не мешает собеседнику тотчас напугать его чуть не до слез, чуть не до истерики, как совсем глупенького, маленького мальчика, кошмарами и привидениями, бредом о вечности -- "закоптелой баней с пауками по углам".

Тут на Раскольникове сказывается первородный грех русского "либерализма", до сей поры еще неискупленный грех всего поколения русских шестидесятых годов: отрицание, не как плод мысли, а как плод отсутствия всякой мысли о Боге, как школьническое удальство и шалость, как совершенная умственная плоскость и пошлость, как религиозное вырождение и одичание. "Верую в воскресение Лазаря, а в будущую жизнь не верую" -- в области религии это ведь не слово человеческое, а какой-то писк щенка.

Да, гениальнейший прозорливец в вопросах нравственных, Раскольников --только слепой щенок в вопросах религиозных. Ну, куда ему верить или не верить, когда он еще и думать-то, как взрослый человек, не научился о вере, неверии. Он, повторяю, просто забыл о Боге.

А вспомнить о Нем ему все-таки пришлось. Когда подкапываясь под человеческую нравственность, под Древо познания добра и зла, докопался он до той глубины, где корни этого Древа сквозь всю земную толщу, уходят в неземную, хотя и не надземную, а в противоположную, подземную религиозную бездну, в противоположное, подземное небо, -- тут-то ему и пришлось вспомнить о Боге. Он еще сам не знает где он и что с ним, только чувствует, что вдруг не стало перед ним никакой задержки, никакой преграды, но зато и никакой точки опоры и что он куда-то проваливается. Ужас последней свободы и есть для него ужас этого падения или полета без крыльев, без религии, в совершенной слепоте.

И не то что найти, но даже искать не умеет он выхода из того религиозного противоречия, которое раздирает сердце его невыносимою и непонятною болью. Он только смутно чувствует, что противоречие это бесконечно глубже, чем все нравственные противоречия, и что боль бесконечно страшнее, чем все угрызения совести.

Двойники, на которые расщепилось внутреннее существо его, борются в нем, не зная, не слыша, не видя друг друга, как слепорожденные, как глухонемые. Кто-то кого-то давит и душит, а кто кого за что -- ему самому неизвестно.

Во время убийства старухи один из этих двойников как будто окончательно одолел другого -- "я не старуху, я принцип убил". Но если и принцип, то лишь нравственный, а не религиозный: вот почему "принцип-то убил, а переступить не переступил, на этой стороне остался". Ведь собственно даже и не "принцип", а двойника своего хотел он убить; но так и не убил, а только "омерзил" его "подлостью и пошлостью", осквернил кровью. И оскверненное, умерщвленное, но неумертвимое, противоположное лицо восстает в нем вдруг с небывалою силою и страшно мстит: оно становится из божеского демоническим, ибо и христианство, не понятое, может быть демоническим: "# этом человеке есть бес", -- говорили о Господе враги Его30.

Убитая старуха в бреду его становится бессмертною, становится символом, неуязвимым демоном, воплощением того, кто "потащил его туда", а потом "осмеял".

"На стуле, в уголку, сидела старушонка, вся скрючившись и наклонив голову, так что он никак не мог разглядеть лица, но это была она. Он постоял над ней: "боится!", подумал он, тихонько высвободил из петли топор и ударил старуху по темени раз и другой. Но странно: она даже и не шевельнулась от ударов, точно деревянная. Он испугался, нагнулся ближе и стал ее разглядывать; но и она еще ниже нагнула голову. Он пригнулся тогда совсем к полу и заглянул ей снизу в лицо, заглянул и помертвел: старушонка сидела и смеялась -- так и заливалась тихим, неслышным смехом, из всех сил крепясь, чтоб он ее не услышал. Вдруг ему показалось, что дверь из спальни чуть-чуть приотворилась и что там тоже как будто засмеялись и шепчутся. Бешенство одолело его: изо всей силы начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот из спальни раздавались все сильнее и слышнее, а старушонка так вся и колыхалась от хохота. Он бросился бежать, но вся прихожая уже полна людей, двери на лестнице отворены настежь и на площадке, и на лестнице, и туда вниз -- все люди, голова с головой, все смотрят, но все притаились и ждут, молчат..."

Вот истинная Немезида Раскольникова: не грозная трагическая дева, которая клянет и карает, а только смеющаяся старушонка, покорная, тихая, такая же тихая, как Соня, как Лизавета с "голубыми глазами", которые не плачут, не стонут и все отдают. Эта-та новая, уже не нравственная, а религиозная Немезида и ведет его от первого ко второму, обратному "преступлению", от убийства к самоубийству, от осквернения кровью к осквернению грязью.

"Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой раз.

-- Ишь, нахлестался! -- заметил подле него один парень.

Раздался смех.

-- Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной прощается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт Петербург и его грунт лобызает, --прибавил какой-то пьяненький из мещан.

-- Парнишка еще молодой! -- ввернул третий.

-- Из благородных! -- заметил кто-то солидным голосом.

-- Ноне их не разберешь -- кто благородный, кто нет".

Не те ли это самые люди из бреда Раскольникова, которые там, на лестнице, стояли "голова с головой", шептались и смеялись, пока он ударял бессмертную старуху топором по темени? Ведь и эти так же смеются, смотрят и ждут, чтобы он сказал: "Я убийца!" Признание уже "готово слететь с языка его", но так и не слетело, замерло в нем; вдруг что-то он понял и как будто проснулся от бреда, от противоположного бреда. И не тот же ли самый черт, который тогда потащил его к старухе, теперь объясняет ему снова, что он "понапрасну", как Соня, "предал себя", "омерзил себя"? Да разве что-нибудь в самом деле может сравниться с этаким ужасом?

Ужастен "властелин" Раскольников, окровавленный, лезущий к старушонке под кровать за "красною укладкою"; но, может, быть, еще ужаснее Раскольников -- "дрожащая тварь", на коленях среди площади, целующий грязную землю; там -- позорное и страшное, здесь -- позорное и смешное, которое страшнее страшного. Ведь единственную святыню свою, в которую он все-таки верит, которую даже почти сознает, как веру, святыню последней свободы --

Ihr Wille gegen meinen,

Eins gegen Eins --

лик "пророка и властелина", лик дельфийского демона, воплощенного бога-солнца, "Человекобога", предал он на поругание черни, сбросил в уличную грязь. Это и есть то падение, тот склон обезбоженного христианства, анархического "братства и равенства", по которому все мы нечувствительно скользим, сползаем даже не в кровавый, а только в грязный анархический хаос, где, пожалуй, в самом деле -- "ноне не разберешь, кто благородный, кто нет", кто, например, в отношении к Наполеону истинный Л. Толстой, "великий Патрокл", и кто "презрительный Терсит"31, лакей Лаврушка" Смердяков.

Во всяком случае, в "Преступлении и наказании" не одно преступление, а или два, или ни одного; но вернее -- ни одного, только два осквернения, два кощунства.

Первого из них -- над святынею христианскою -- Раскольников так и не сознал, только смутно почувствовал его; второе -- сознал до конца, потому что сама оскверненная святыня была его сознанию ближе.

В Сибири, на каторге, то есть уже исполнив завет Сони, "приняв страдание", "строго судил он себя, -- говорит Достоевский в эпилоге романа, -- и ожесточенная совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошлом, кроме разве простого промаха, который со всяким мог случиться. Он стыдился именно того, что он, Раскольников, погиб так слепо, безнадежно глухо и глупо, по какому-то приговору слепой судьбы, и должен смириться и покориться перед "бессмыслицей" какого-то приговора, если хочет сколько-нибудь успокоить себя. -- Он не раскаивался в своем преступлении. -- Совесть моя спокойна, -- говорил он себе. -- Конечно, сделано уголовное преступление; конечно, нарушена буква закона и пролита кровь, ну, и возьмите за букву закона мою голову, и довольно!.. Те люди (настоящие "властелины") вынесли свои шаги, и потому они правы, а я не вынес, и, стало быть, я не имел права разрешать себе этот шаг".

"Вот, в нем в одном, -- заключает Достоевский, -- признавал он свое преступление: только в том, что не вынес и сделал явку с повинною".

"Преступление" для Раскольникова есть "покаяние", подчинение закону совести.

Этим собственно и кончается или, вернее, обрывается трагедия, ибо настоящего конца и разрешения вовсе нет: все, что следует далее, до такой степени искусственно и неискусно приставлено, прилеплено, что само собой отпадает, как маска с живого лица. Ну, конечно, он снова "покаялся"; конечно, снова "вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило его к ногам Сони"; снова плачет он, обнимает ее колени -- и "воскресает".

Но ведь тут одно из двух: или второе покаяние ничем не разнится от первого и есть обычный "припадок", похожий на припадки падучей ("это оттого, что я очень болен", -- признается он однажды сам), такой же, как и тот, который бросил его в первый раз к ногам Сони и потом -- среди площади на грязную землю; а если это так, то надо думать, что, подобно всем остальным припадкам и этот пройдет без следа для его сознания, что больной опомнится, забудет все, что с ним было, и снова скажет, как уже столько раз говорил: "Совесть моя спокойна -- менее чем когда-либо я понимаю мое преступление". Или же покаяние это уже действительно последнее, окончательное и бесповоротное. В таком случае произошло именно то, что Раскольников и сам давно предвидел, тогда еще, как шел каяться и спрашивал себя: "А любопытно, неужели в эти будущие пятнадцать-двадцать лет так уже смирится душа моя, что я с благоговением буду хныкать перед людьми, называя себя ко всякому слову разбойником? Да, именно, именно! Для этого-то они и ссылают меня теперь, этого-то им и надобно". -- "Он глубоко задумался о том, каким же это процессом может так произойти, что он, наконец, перед всеми ими уже без рассуждений смирится, убеждением смирится? -- "А что же, почему и нет? Конечно, так и должно быть. Разве двадцать лет беспрерывного гнета не добьют окончательно? Вода камень точит. И зачем, зачем жить после того, зачем я иду теперь, когда сам знаю, что все это будет именно так, как по книге, а не иначе"". В эпилоге "Преступления и наказания" все действительно и совершается "именно так, как по книге": вода проточила камень; внешний гнет раздавил-таки его, и он смирился без рассуждений". Но этот смирившийся, плачущий или, по собственному выражению, "хныкающий", "воскресающий" Раскольников -- не живой человек, а только тень живого -- живой мертвец. Тот прежний, настоящий, и будущий, проклинающий людей и Бога, -- все-таки ближе к живым людям, к живому Богу, чем этот успокоенный, как будто даже слишком успокоенный, "покойный" раб Божий Родион. Кажется, один из боровшихся в нем двойников окончательно убил другого, "дрожащая тварь" убила "властелина"; но если умер один из двух сросшихся близнецов, то и другой должен умереть: и в самом деле, мы уже видели, как по сращению этих близнецов передается холод смерти, бледности смерти от одного к другому.

"В их больных и бледных лицах (Сони и Раскольникова) сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь... Он воскрес, и он знал это всем обновленным существом своим". -- "Воскрес, воскрес, обновился" упорно и как-то уныло повторяет Достоевский, точно сам себе не верит.

"Вместо диалектики, -- замечает он, -- наступила жизнь".

Но опять -- "так ли, так ли все это"? Не наоборот ли? Не наступила ли вместо жизни диалектика, нехлюдовская, левинская, толстовская, отвлеченно-христианская, буддийская диалектика? Как мало свободы и радости в этом воскресении. Ведь ему, пожалуй, и делать-то ничего не оставалось, как умирать под палкою или воскресать из-под палки. Не лучше ли, не чище ли было бы откровенно умереть, чем так сомнительно воскресать? "Воскрес", шепчут уста, а в бескровном лице, в потухших глазах -- все тот же вопрос: "И зачем, зачем жить, когда сам знаю, что все будет именно так, как по книге" -- как по нравоучительной прописи отолстевшего Порфирия, как по одной из последних книг тоже слишком успокоенного, покойного Л. Толстого. Нет, кого другого, а нас этими "воскресениями" теперь уже не обманешь и на заманишь -- слишком мы им знаем цену: "мертвечинкой от них припахивает"; Бог с ними, мы их и врагу не пожелаем!

Как бы то ни было, не последнее живое слово живого Раскольникова, каким он остается в нашей памяти, последний нравственный вывод самого Достоевского из всей трагедии -- именно эти слова: "Совесть моя спокойна". -- "Свое преступление признавал он только в том, что не вынес его и сделал явку с повинною".

Ни "преступления", ни "наказания". Разве только уголовное преступление, уголовное наказание. Но ведь уж чересчур явно, что здесь нечто более ответственное и глубокое, чем простое уголовно-юридическое исследование. Нет, никогда еще под столь обманчиво и насмешливо успокоительным заглавием не являлось столь дерзновенной, искушающей книги; никогда под знаменем христианского смирения, терпения, покорности не была пропущена контрабанда более опасных взрывчатых веществ: произошло такое же приблизительно недоразумение, как если бы за прибор для тушения пожаров принят был снаряд, начиненный динамитом. И чем больше вдумываешься, тем больше удивляешься тому, что недоразумение это и до сей поры продолжается: нужна была вся близорукость и беззаботность русской критики в области религиозных вопросов, чтобы так обмануться.

Истинный Достоевский, тот бесстрашный испытатель божеских и сатанинских глубин, каким мы его знаем, начался с "Преступления и наказания". Все, что раньше создавал он, "Бедные люди", "Униженные и оскорбленные", принадлежит как бы совсем другому писателю. Если бы все это исчезло, образ его, как художника, в особенности, как мыслителя, ничуть не пострадал бы, скорее, напротив, очистился бы от случайного и наносного. Одного прикосновения к вопросу, поставленному в "Преступлении и наказании", достаточно было, чтобы сразу вырос он почти до полной меры сил своих. В самой трагедии вопроса этого он так и не решил; но и отделаться от него с тех пор уже не мог никогда; с каждым из следующих произведений возвращался к нему все упорнее, все неотступнее; можно сказать, что всю свою жизнь Достоевский только и думал об этом вопросе, только им одним и мучился: от Наполеона-Раскольникова с его "все разрешается", через Подростка с его "могуществом и уединением", через Ставрогина, находящего "одинаковость наслаждения в обоих полюсах, в злодействах и в святости", через Кирилова, который первый произносит имя божества этой новой веры -- "Человекобог" и постигает "главный атрибут божества своего" -- "своеволие", -- до Ивана Карамазова с его "все позволено", Ивана, которому уже с окончательною ясностью открывается то, что Раскольникову точно смутно брезжит -- сверхнравственное, все равно, положительное или отрицательное, Христово или Антихристово, но во всяком случае религиозное значение последней свободы:

"-- Надо всего только в человеке разрушить идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело, -- говорит Черт Ивану. -- Человек возвеличится духом титанической гордости, и явится человекобог. Ежечасно побеждая уже без границ природу волею своею и наукой, человек тем самым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования наслаждений небесных. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как бог. -- Мало того: если даже период этот и никогда не наступит, то, так как Бога бессмертия все-таки нет, новому человеку позволительно стать челове-кобогом, даже хотя бы одному в целом мире. -- ... В этом смысле ему все позволено -- для Бога не существует закона! Где станет Бог, там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место, -- "все дозволено"".

Пусть это лишь капля того яда, целую чашу которого преподнес нам творец "Заратустры" и "Антихриста"; но к самой остроте и силе яда он ведь уже почти ничего не прибавил, может быть, даже у Достоевского имеет этот яд еще более разрушительную силу, благодаря тому, что не остается в чистом виде, как у Ницше, а входит, как одна из двух частей, в новый, еще ужаснейший состав: недаром Иван Карамазов, наперсник Черта, -- другою, противоположною и равною половиною существа своего ближе, чем кто-либо, ближе (потому что близость эта сознательнее), чем даже "чистый херувим" Алеша, -- к святому старцу Зосиме.

Далее раздвоенность человеческого существа, кажется, не шла никогда. Может ли она вообще идти далее?

Сам Достоевский, по-видимому, был уверен, что эта религиозная раздвоенность есть в России болезнь исключительно верхнего культурного слоя, подвергшегося влиянию духа западного, "ратного", и что в глубине народа, под сенью духа восточного, "благодатного", все еще сохраняется в неприкосновенности религиозное единство. Главною точкою опоры для сознания Достоевского среди его собственных религиозных сомнений и колебаний служило это именно нерушимое, будто бы, в лице русского народа-"богоносца", единство Лика Христова. "Русский народ, -- говорит он, -- весь в православии -- более в нем и у него ничего нет, да и не надо, потому что православие все". Действительно ли, однако, Достоевский так твердо был уверен в этом, как с первого взгляда может казаться, как ему самому хотелось, чтобы казалось?

Мы уже видели, что связь своих петербургских, петровских героев, героев доведенного до крайности, хищного, личного начала с такими для него самого несомненно русскими людьми, вышедшими из народных глубин, как Петр и Пушкин, -- он предчувствовал. Предчувствие это, правда, лишь умозрительное. Но иногда и опыт, и наблюдение над живою жизнью наталкивали его на явления, которые могли бы пошатнуть в нем уверенность в религиозном единстве русского народного духа. Вот, например, что рассказывает он в "Записках из Мертвого дома" об одном из своих товарищей по острогу, разбойнике Орлове:

"Давно уже я слышал о нем чудеса. Это был злодей, каких мало, резавший хладнокровно стариков и детей, человек с страшной силой воли и с гордым сознанием своей силы. -- Это была наяву полная победа над плотью -- (не та же ли победа, как у трезвого и твердого схимника в "идее" Подростка, как у Ставроги-на и старца Зосимы?). -- Видно было, что этот человек мог повелевать собою безгранично, презирал всякие муки и наказания и не боялся ничего на свете. В нем вы видели одну безграничную энергию, жажду достичь предположенной цели. Между прочим, я поражен был его страшным высокомерием. Он на все смотрел как-то до невероятности свысока, но вовсе не усиливаясь подняться на ходули, а так, как-то натурально. Я думаю, не было существа, которое бы могло подействовать на него одним авторитетом. На все он смотрел как-то неожиданно спокойно, как будто не было ничего на свете, что бы могло удивить его. --Я пробовал с ним заговорить об его похождениях. Он немного хмурился при этих расспросах, но отвечал всегда откровенно. Когда же понял, что я добираюсь до его совести и добиваюсь в нем какого-нибудь раскаяния, то взглянул на меня до того презрительно и высокомерно, как будто я вдруг стал в его глазах каким-то маленьким, глупеньким мальчиком, с которым нельзя и рассуждать как с большими. Даже что-то вроде жалости ко мне изобразилось в лице его. Через минуту он расхохотался надо мной самым простодушным смехом, без всякой иронии и, я уверен, оставшись один и вспоминая мои слова, может быть, несколько раз он принимался смеяться. -- Прощаясь, он пожал мне руку, и с его стороны это был знак высокой доверенности. -- В сущности он не мог не презирать меня и непременно должен был глядеть на меня, как на существо покоряющееся, слабое, жалкое и во всех отношениях перед ним низшее". Раскольников сказал бы: как "властелин" смотрит на "дрожащую тварь".

Конечно, всего легче и проще было бы для Достоевского взглянуть на Орлова с точки зрения господствующей, уголовно-юридической нравственности: простой, мол, злодей, изверг, человек-зверь -- и кончено, но он этого не делает; какое-то странное и неодолимое любопытство притягивает его к Орлову: тайнозритель душ человеческих как будто угадывает, что здесь совершенная "безнравственность", или, лучше сказать, вне-нравственность, есть явление особого порядка, не подходящее под обычные уголовно-юридические и нравственные определения.

Достоевский чувствует также, что Орлов -- русский человек, что это -- сила, хотя и чуждая, страшная, но вышедшая несомненно из глубочайших, девственнейших недр стихии народной. Ни о каком "ницшеанстве", ни о каком вообще западноевропейском влиянии тут уж, разумеется, речи быть не может; а между тем, этот дикий, для культуры потерянный самородок не предвещает ли и культурных героев хищного начала, "своеволия" от Печорина до Ивана Карамазова, кажущихся нерусскими, байроновскими, наполеоновскими, на самом деле, в высшей степени русских? Не из той ли же самой первозданнейшей руды человеческого духа, "воли могущества и уединения", из которой изваян Орлов, образует природа и настоящих своих "властелинов", "творцов-разрушителей", тех, кому "все разрешается", -- таких всемирно-исторических "разбойников", как Наполеон, таких людей, "на которых не тело, а бронза", как Петр, исторический Петр и пушкинский Бронзовый Всадник?

Ежели Платон Каратаев есть "олицетворение всего русского, доброго и круглого, -- ну, пожалуй, и не "всего", а только чего-то действительно "русского", -- то не мог ли бы и разбойник Орлов, будь только образ его доведен до конца, до своего трагического разрешения, -- сделаться олицетворением чего-то столь же русского, хотя уж, конечно, не каратаевского, не "доброго" и не "круглого"?

Да, оба они -- представители двух великих течений, которые борются не только на культурной поверхности, но и в стихийной глубине русского народа. Ведь не качеством, а лишь количеством духовной силы отличается Орлов от своих товарищей по каторге, таких же, как он, истинно русских людей. И вот, как сам Достоевский дорожит этою силою: "Сколько в этих стенах, -- кончает он "Записки из Мертвого дома", -- погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы... А кто виноват? То-то, кто виноват?"

Не эти ли слова Достоевского вспоминает Ницше (Gotzendämmerung, 1899, стр. 158) по поводу Наполеона: "Для поставленной нами задачи (о Наполеоне, как о "преступнике"), говорит Ницше, -- имеет очень важное значение свидетельство Достоевского, единственного, кстати сказать, психолога, от которого я чему-нибудь научился. Достоевский принадлежит к самым прекрасным и счастливым находкам моей жизни {er gehört zu den schönsten Gluksfallen meines Lebens)... Сибирские каторжники, в среде которых он долго жил, все самые тяжкие преступники, для которых уже не было никакого возврата в общество, на этого глубокого человека (tiefe Mensch) производили совсем другое впечатление, чем он сам ожидал, -- приблизительно такое, как будто люди эти были сделаны из лучшего, самого твердого и драгоценного дерева, какое только вообще растет на русской земле. -- Ungefähr als aus dem besten, härtesten und werkvollsten Holze geschnitzt das auf Russischer Erde überhaupt wächst"32.

"Погибли даром могучие силы, -- заключает Достоевский. -- А кто виноват?.. То-то, кто виноват?"

Не виноват ли, между прочим, и Порфирий, паук, отолстевший на проповеди "христианской" идеи страдания? Не виновата ли и вечная жертва паука, "тихая Соня", которая "все отдает", "не плачет, не стонет" и осуществляет эту идею страдания до преступного мученичества?

Во всяком случае, если бы в том, что у русского народа есть одна лишь эта идея христианского страдания, смирения, покорности, что больше ему "ничего и не надо", потому что это оно есть "все", -- Достоевский был, действительно, так твердо, так спокойно уверен, как это может казаться, то едва ли бы спрашивал он с таким недоумением и тревогою по поводу гибели лучшей, "самой сильной" части русского народа в стенах Мертвого дома: "Кто виноват?"

Нет, великая трагедия религиозной раздвоенности, "раскола" совершается не только в верхнем культурном слое, в сознании, в разуме, но и в стихии, в сердце народа. Потому-то, может быть, русский народ -- по преимуществу всемирный, что он переживает эту трагедию с такою силою, с какой не переживал ее доныне ни один из европейских народов.

"Я, конечно, народен, -- говорит о себе Достоевский в своих предсмертных заметках, -- ибо направление мое истекает из глубины христианского духа народного"...33 Это верно только в том случае, если разуметь "христианство" не в смысле уже достигнутого, уже совершенного, "вмещенного" единства, г в смысле обетованного "Духом Истины", долженствующего быть "вмещенным", вечно достигаемого соединения. Ведь и в самом Достоевском, как мы впоследствии увидим это яснее, не было того единства, нерушимость которого предполагал он в русском народе ("православие -- все, и больше ничего не надо"), а была неутолимая жажда соединения, жажда, зажигаемая в нем именно этой болью двойственности.

"Двойственность, -- пишет он незадолго перед смертью в одном откровенном письме к неизвестной, но, кажется, очень близкой ему женщине, -- двойственность -- черта, свойственная человеческой природе вообще, но далеко не во всякой природе человеческой встречающаяся в такой силе, как у вас. Вот и поэтому вы мне родная, потому что раздвоение (подчеркнутое самим Достоевским) в вас точь-точь как и во мне, и всю жизнь во мне было (подчеркнуто мною). Это большая мука, но в то же время и большое наслаждение"34.

И тут, как всегда, когда речь заходит о двойственности, о "двух правдах", о которых Черт говорит Ивану Карамазову, Достоевский не договаривает, как будто и ему, бесстрашному, страшно становится. А ведь всю-то, всю жизнь он только об этом и говорил и никогда не договаривал. "В двойственности большая мука и большое наслаждение", -- признается он. И Ставрогин находит совпадение красоты, одинаковость наслаждения в обоих полюсах. Не кажется ли иногда, что в самом Достоевском, как в Ставрогине, Версилове, Иване Карамазове, Раскольникове, -- "два противоположные характера поочередно сменяются", два сросшиеся и противоположные близнеца? борющиеся, но уже не слепые, как в Раскольникове, а прозревшие, заглянувшие в лицо друг другу и друг друга смертельно испугавшиеся двойники? Не потому ли с такой надеждою, последнею надеждою отчаяния, хватается он за нерушимое, будто бы, в православии русского народа религиозное единство, за не раздвоенный, будто бы, не "расколотый" образ Христов? (нигилист Версилов "раскалывает пополам" образ, принадлежавший божьему старцу Макару Ивановичу.) Впоследствии мы опять-таки увидим, что в главных своих героях, героях этого мучительного и все-таки сладостного, соблазняющего раздвоения Достоевский действительно изображал, обвинял и оправдывал себя самого.

"Нет, всегда вели избранные! И тотчас после этих мужей середина, действительно, это правда, формулировала на идеях высших людей свой серединненький кодекс. Но приходил опять великий или оригинальный человек и всегда потрясал кодекс. Да вы, кажется, принимаете государство за нечто абсолютное. Поверьте, что мы не только абсолютного, но более или менее даже законченного государства еще не видали. Все эмбрионы"35.

Кто это говорит? Не анархист ни Раскольников? В том-то и дело, что не Раскольников, а сам Достоеский. И когда же? В предсмертном дневнике своем, в то самое время, когда он достиг, по уверению Страхова, высшего христианского просветления, "выражением лица и речи походил на кроткого и ясного отшельника", может быть, на святого старца Зосиму. "Бывали такие минуты", --говорит Страхов. Бывали, однако, и другие минуты, когда "кроткий и ясный отшельник" в том же дневнике, похожем на исповедь, признавался: "Мы все нигилисты, мы все до единого Федоры Павловичи Карамазовы"36. "Мы все нигилисты" -- ведь это, пожалуй, ответ на вопрос, предложенный отцом Паисием за себя и за старца Зосиму: "То есть... вы и в нас видите социалистов (вернее было бы сказать, "анархистов"), верующих во Христа?"

"Кто из нас, -- воскликнул однажды (в 1865 году, в "Объявлении о подписке на журнал "Эпоха") Достоевский со смятением, близким к ужасу, -- кто из нас по совести знает теперь, что зло и что добро!"

И вот опять "бывали такие минуты", когда ему казалось, что он это узнал, узнал окончательно, отделил добро от зла неприступно.

"Подставить ланиту, любить (других) больше (чем) себя -- не потому, что полезно, а потому, что нравится, до жгучего чувства, до страсти. "Христос ошибался!" -- доказано. Это жгучее чувство говорит: лучше я останусь с ошибкой, со Христом, чем с вами, -- пишет он все в том же предсмертном дневнике-исповеди и заключает. -- Нравственно только то, что совпадает с нашим чувством красоты и с идеалом, в котором мы ее воплощаем"37.

Так вот совершенное определение нравственного, единственно твердое, будто бы, мерило добра и зла, конечно, добра и зла в смысле учения Христова, ибо ведь оно-то Достоевским здесь и разумеется: -- красота.

"Красота, -- почти в это же самое время говорит "кроткий и ясный отшельник" устами Дмитрия Карамазова, -- красота -- это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Слишком много загадок. Разгадывай, как знаешь, и вылезай сух из воды. Красота! Перенести притом не могу, что иной высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, воистину горит, как и в юные, беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк -- я бы сузил. Черт знает, что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу -- сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей -- знал ли ты эту тайну или нет? Ужасно то, что красота не только страшная, но таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы -- сердца людей".

И неужели, неужели же все-таки "нравственно только то, что совпадает с нашим чувством красоты"? Да ведь с таким определением согласился бы, пожалуй, и Наполеон, любивший власть, "как художник, за те звуки, созвучия, гармонии, которые он из нее извлекает" -- "pour les sons, les accords, les harmonies". Согласился бы Ставрогин, способный одинаково и к величайшему злодейству и к величайшему подвигу, и тоже, конечно, "как художник", находивший "совпадение красоты" в обоих полюсах -- в идеале Мадонны и в идеале Содомском. Не есть ли подобное мерило самое крайнее отрицание нравственного и религиозного единства, самое крайнее утверждение двойственности?

Да, "кто из нас по совести знает теперь, что зло и что добро!" -- кажется, это крик самого Достоевского вместе со всеми его героями, крик ужаса перед последнею свободою.

Так же, как Ницше (подобные совпадения у тайного язычника, Л. Толстого, менее удивительны, чем у Достоевского), считает он последнюю свободу даром Человекобога, Антихриста, с тою лишь разницею, что Ницше благословляет, а Достоевский проклинает этот Антихристов дар. Но почти невозможно поверить будто бы со своим бесконечным ясновидением евангельского духа действительно мог Достоевский противополагать откровение Христа, как закон, как нравственный закон (зло и добро, преступление и наказание), откровению Антихриста, как последней свободе.

"Господь есть Дух: а где Дух Господен, там свобода" (Второе послание к Коринфянам, III, 17). -- "Закон производит гнев, потому что где нет закона, нет и преступления" (К Римлянам, IV, 15). -- "Я не иначе узнал грех (то есть преступление), как посредством закона, ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: "не пожелай". -- (Повинуйся, дрожащая тварь, и не смей желать!) -- Но грех, взяв повод от заповеди, произвел во мне всякое пожелание; ибо без закона грех мертв. -- Я жил некогда без закона; но когда пришла заповедь, то не ожил я, а умер; и таким образом заповедь, данная для жизни, послужила мне к смерти" (К Римлянам, VII, 7-10). Эту-то смерть от закона и победил Христос своею смертью и умерщвленных законом, "преступлением и наказанием", воскресил Свою последнюю свободу, ибо после Христа "делами закона не оправдывается никакая плоть" (К Галатам, II, 16). Следовательно, и делами против закона уже не осудится никакая плоть. Неужели, однако, -- "все позволено"? Да, "все мне позволительно, -- отвечает апостол Павел, -- но ничто не должно обладать мною" (Второе послание к Коринфянам, VI, 12). Рабам не все позволено: но "вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли духа усыновления, которым взываем: "Авва, Отче!" -- Сей Самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы -- дети Божий"38. А ежели дети -- то не рабы. "Надо принять страдание и искупить себя им", вот рабское слово закона. Ведь ежели страдание, то и страх, а ежели страх, то нет еще "усыновления", нет "совершенной любви", ибо "совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; боящийся не совершенен в любви" (Первое послание Иоанна, IV, 18). Надо принять не страдание и не страх, а блаженство и свободу, и ведь уже, конечно, второе не легче, а труднее, ответственнее, может быть, даже страшнее первого. "Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный -- ибо Он повелевает солнцу Своему всходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных"39. Не значит ли это: как Отец ваш Небесный не делает различия между злыми и добрыми, так и вы не делайте, побеждайте зло и добро, побеждайте всякую тень и всякий свет вашим солнцем, вашею последнею свободою. Да, Христос есть явление не нравственное, а религиозное, сверхнравственное, преступающее через все пределы и преграды нравственного закона, явление величайшей свободы "по ту сторону добра и зла". И ежели доныне действительность европейской культуры не принимает Христа, оставаясь в нравственности при ветхом иудейском законе (мера за меру, кровь за кровь -- категорический императив), в государственности -- при древнеримском праве ("Преступление и наказание"), то не потому, что люди не поняли, не приняли Христовой любви, а потому, что именно свободы Христовой не вынесли они, свободы испугались больше, чем всякого рабства и всякой смерти.

Почти невозможно, повторяю, представить себе, чтобы Достоевский этого не видел: кажется, он только не хотел видеть, старался не видеть. Но недаром же мысль его так кружилась, все суживая и суживая круги, иногда обжигаясь, но ни разу не вспыхнув последним огнем -- именно около этого пламени. Что же его останавливало? Не сходство ли, не соблазнительное ли ("блажен, кто не соблазнится о Мне") сходство, совпадение "обоих полюсов", обоих столь, по-видимому, несовместимых и противопложных ликов -- Человекобожеского и Богочеловеческого -- именно здесь, в этой последним огнем пламенеющей точке, в этой последней свободе. Потому-то никогда и не решался он вглядеться пристально в эту соединяющую точку, в это последнее религиозное единство, что слишком боялся, как бы и оно не начало тоже раздваиваться, раскалываться.

Однажды, говоря о воплощенном будто бы западною римскою церковью Антихристе, употребляет он выражение: "противоположный Христос".

Ужас последней свободы для Достоевского не есть ли ужас этих двух в нем самом "поочередно сменяющихся" лиц, ужас собственного двойника и обратно, как в зеркале, отраженного в этом двойнике, "противоположного Христа"! Достоевский так же, как Раскольников, не вынес этого ужаса: спасся от него или только хотел спастись в единство Лика первого без второго. Но нам, при теперешней степени нашего религиозного сознания, уже нет спасения в первом, еще бессознательном, не нарушенном единстве, которое предшествует сознательной двойственности: слишком ясно, лицом к лицу увидели мы нашего Двойника; мы должны или погибнуть, или через все ужасы двойственности достигнуть уже не первого единства, а последнего соединения: ибо Он есть мир наш, соделавший из обоих одно (ό ποιήσὰς τὰ αμφὸτερα έν) и разрушивший стоявшую посреди преграду, -- дабы из двух составить в Себе Самом Одного". (К Ефесянам, II, 14, 15). Вот наша "благая весть". Имеющие уши слышать да слышат40.

Таковы эти два одновременные и столь различные поединка русского духа с великим воплощением духа западноевропейского -- Наполеоном, -- как бы два повторения Двенадцатого года в русской литературе: "Война и мир", "Преступление и наказание". Мы видели, что первый поединок кончился не победой, а лишь кощунством.

Потерпел ли русский дух поражение и во втором поединке или нет, во всяком случае, здесь показал он, что достоин померяться силами и с таким противником, как Наполеон; здесь встретил он врага

...лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу.

Достоевский обнаружил главное бессилие наполеоновской идеи, бессилие не политическое, даже не нравственное, а религиозное: прежде чем воскрешать в современной Европе идею древнеримской монархии, идею всемирного Кесаря-Объединителя, Человекобога, надо было преодолеть противоположную идею христианского всемирного объединения, идею Богочеловека: Наполеон исторический в действии так же как Наполеон-Раскольников в созерцании, оба не только не преодолели этой идеи, но и не подошли к ней, не увидели ее вовсе. Ежели Наполеон Раскольникова действительно "пророк с саблей на коне", но все-таки -- без "нового алкорана" в руках, пророк не от Бога и не против Бога, а только без Бога; и в этом смысле он, конечно, лжеантихрист. "Ежели нет Бога, то я Бог!" -- решает безумный и бесстрашный Кирилов, -- не потому ли бесстрашный, что безумный? "Ежели бы я вздумал объявить себя Сыном Божиим, то все рыночные торговки меня осмеяли бы!" -- решает не слишком ли осторожный и благоразумный Наполеон. Конечно, тут от великого, от страшного до смешного --"только шаг". Но страх смешного у Наполеона не есть ли в то же время и несколько смешной страх, страх самозванца перед короною наследника? "Бог мне дал ее (корону). Горе тому, кто к ней прикоснется". -- Да уж полно, Бог ли? -- никто никогда не спрашивал его об этом с такою язвительною усмешкою, никто никогда не прикасался к венцу его с таким дерзновением, как Достоевский.

Уже и в этих двух созданиях, где Л. Толстой и Достоевский являются впервые в полной мере сил своих, мы видели начало религиозного раздвоения у обоих писателей, раздвоения бессознательного у Л. Толстого, сознательного у Достоевского. Оно не останавливается, однако, на той ступени, на которой мы его видели: идет дальше, глубже.

До сей поры видели мы, главным образом, один лишь полюс этого раздвоения -- отношение Л. Толстого и Достоевского к началу личному, героическому, противохристианскому или только кажущемуся противохристианским -- к "Антихристу". Прежде чем приступить к изучению следующих ступеней этой двойственности, я должен сказать несколько подробнее и о другом полюсе, об отношении Л. Толстого и Достоевского к Христу.

Примечания

       1 "Не убий", "не укради", "не прелюбы сотвори"... -- Исх. 20 : 13-15. 
      2 "Общественный договор" -- теория происхождения государства, согласно которой оно возникло благодаря договору между людьми. Такой договор предусматривает добровольный отказ части общества от естественных прав в пользу государства, призванного охранять собственность и безопасность граждан. 
      3 "Бог дал мне ее... горе тому, кто к ней прикоснется". -- Восклицание Наполеона во время венчания в Милане. 
      4 "Их воля против моей -- // Одно против одного. -- Из незавершенной драмы Гёте "Прометей" (1773). 
      5 "Красное и черное" -- роман Стендаля (1831). 
      6 ... Чайковский с простодушием музыканта так и принял этот рассказ за либретто для оперы. -- Речь идет об опере П.И. Чайковского "Пиковая дама", написанная по повести Пушкина. Автор либретто -- М.П. Чайковский. 
      7 "... чьей воли роковой // Над морем город основался..." -- Из поэмы Пушкина "Медный всадник" (II). 
      8 "Город пышный, город бедный, // Дух неволи, стройный вид..." -- Из стихотворения Пушкина "Город пышный, город бедный..." (1828). 
      9 Еще Пушкин заметил сходство Петра с Робеспьером. -- Имеются в виду высказывания Пушкина, в частности в наброске статьи 1831 г., не содержащей, однако, прямого сопоставления. Мережковский возвратится к сопоставлению Петра и Робеспьера в статье "Грядущий Хам" (1906) (р. V). 
      10 ..."Петр по колена в крови". -- Мережковский приводит одно из многочисленных высказываний Пушкина о жестокости Петра. 
      11 "...И всплыл Петрополь, как тритон, // По пояс в воду погружен. -- Из поэмы Пушкина "Медный всадник" (I). 
      12 "Критика чистого разума" -- название одной из "критик" И. Канта; ... критика чистой нравственности... -- имеется в виду "Критика практического разума" И. Канта, посвященная проблемам нравственности. 
      13 ...флорентийская республика... -- Республиканское правление во Флоренции существовало с 1494 по 1530 г. Секретарем флорентийской республики в течение 14 лет был Никколо Маккиавелли (1469-1527), итальянский общественный деятель, мыслитель, дипломат, историк, писатель. 
      14 ...Маккиавелли, который выдает тайну "своего глубокого сердца", только что речь заходит о будущем Италии? -- Мысль, высказанная Маккиавелли в трактате "Государь", которая заключается в том, что все части Апеннинского полуострова должны быть объединены одним властителем; Цезарь (Чезаре) Борджа (1474-1506), сын папы Римского Александра VI, кардинал, убийца собственного брата, одержимый мечтой объединения частей Апеннинского полуострова под властью монарха. Имя стало символом вероломства и кровожадности. Маккиавелли познакомился с Ч. Борджа в 1502 г., когда ездил с дипломатическим поручением в Сиену и Кашину. Борджа произвел на Маккиавелли большое впечатление как человек хитрый, жестокий, не считающийся ни с какими нормами морали, но одновременно смелый, решительный и проницательный правитель. Маккиавелли не идеализировал Борджа, но его интересовала его политика, направленная на объединение Италии. 
      15 ...разделение человечества на "материал", "чернь"... -- Из книги Ф. Ницше "По ту сторону добра и зла" (V). 
      16 кентавр Хирон -- в греческой мифологии получеловек-полуконь. 
      17 ...и Достоевского (этого "глубокого человека"...) -- единственного психолога, у которого я чему-нибудь мог научиться... -- Сумерки идолов. 
      18 "Между человеком и человеком -- большее расстояние, чем между человеком и зверем" -- Так говорил Заратустра (1, 10). 
      19 "Еще многое имею сказать вам... и наставит вас". -- Иоан. 16 : 12, 13. 
      20 "Итак они говорили: что это говорит. Он: вскоре? Не знаем, что говорит". -- Иоан. 16 : 16-18. 
      21 "Соблазн должен прийти в мир... Блажен, кто обо Мне не соблазнится". -- Мф. 11 :6и 17:7. 
      22 Немезида -- в греческой мифологии богиня мести; Царь Эдип -- в греческой мифологии царь Фив, невольно убивший собственного отца и женившийся на своей матери. Узнав об этом, выколол себе глаза застежкой с платья, повесившейся матери; Макбет -- герой трагедии Шекспира (1606). 
      23 эвминиды (эринии) -- богини мщения подземного мира, родились из капель крови, упавших на землю при оскоплении Урана; защитницы нравственных устоев, безжалостно карающие всякую несправедливость, в особенности убийства, наказывая виновного безумием, насылая на него порчу и смерть. 
      24 ...мера за меру, око за око. -- Неточно. Мф. 5 : 38. 
      25 ...как в математике логарифм относится к числу... -- Логарифм есть показатель степени, в которую надо возвести число, называемое основанием, чтобы получить данное число. 
      26 Тацит рассказывает, что во время завоевания Иерусалима... они удивились и не поняли. -- Здесь неточность. В "Истории" Тацита (кн. 6, 9) повествуется о завоевании Иерусалима, Тацит подробно рассказывает о верованиях иудеев, которые не хранят в храмах изображения своих богов. Историк сопоставляет современное ему сражение в Иудее с более ранним сражением, когда в Иерусалимский храм вошли войска Гнея Помпея. Тогда выяснилось, что храм пуст и в нем нет изображения иудейских богов; Тацит Публий Корнелий (ок. 55 -- ок. 120 н.э.), римский историк; Тит Флавий Веспасиан (39-81), римский император (с 79 г.). 
      27 ..."самого холодного из чудовищ" -- Государства... -- Так говорил Заратустра (I. Речи Заратустры. О новом кумире). 
      28 "Человеку это невозможно, но Богу все возможно". -- Мф. 19 : 26. 
      29 ..."невеста неневестная"... -- Одно из наименований пресвятой Богородицы. Выражение, употребляемое в молитвах. 
      30 "В этом человеке есть бес"... -- Неточно. Иоан. 8 : 48. 
      31 ...кто... "великий Патрокл", и кто "презрительный Терсит"... -- Намек на балладу Ф. Шиллера "Das Siegerfest" (1803) в переводе В.А. Жуковского: "Нет великого Патрокла // Жив презрительный Ферсит!". Патрокл и Ферсит (Терсит) -- персонажи "Илиады" Гомера. Патрокл -- благородный друг Ахиллеса; Ферсит -- трусливый урод и лживый болтун-демагог. 
      32 "Для поставленной нами задачи... драгоценного дерева, какое только вообще растет на русской земле. -- Сумерки идолов (4). 
      33 Я, конечно, народен, ибо направление мое истекает из глубины христианского духа народного". -- Запись Достоевского из Записной тетради 1880-1881 гг. 
      34 "Двойственность -- черта, свойственная человеческой природе вообще... большое наслаждение". -- Из письма Достоевского Е.Ф. Юнге от 11 апреля 1880 г., Петербург. 
      35 "Нет, всегда вели избранные!.. государства еще не видали. Все эмбрионы". -- Из Записной тетради Достоевского 1880-1881 гг. 
      36 "Мы все нигилисты, мы все до единого Федоры Павловичи Карамазовы". -- Неточно -- запись Достоевского из Записной тетради 1880-1881 гг. 
      37 "Подставить ланиту, любить (других) больше (чем) себя... с идеалом, в котором мы ее воплощаем". -- Из Записной тетради Достоевского 1880-1881 гг. 
      38 "Авва, Отче!"... мы -- дети Божий". -- Рим. 15 : 16. 
      39 "Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный... посылает дождь на праведных и неправедных". -- Мф. 5 : 45, 48. 
      40 Имеющие уши слышать да слышат. -- Апок. 2 : 7.