Лев Толстой и Достоевский (Мережковский)/Религия/Часть 1/Глава III

Л. Толстой и Достоевский — Часть 1, Глава III
автор Дмитрий Сергеевич Мережковский

III

"Когда не мечтаешь уже о том, что имеешь перед собою свободными десятки лет, год, месяц, когда считаешь уже десятками часов, и будущая ночь несет в себе угрозу неизведанного, очевидно, что отказываешься от искусства, науки, политики и довольствуешься беседой с самим собой, а это возможно до конца. Внутренняя беседа это -- одно, что остается приговоренному к смерти, казнь которого откладывается. Он, этот приговоренный, сосредоточивается в себе самом. -- Он уже не действует, а созерцает. -- Как заяц, он возвращается умирать к своему жилищу; и жилище это есть совесть, его мысль. Пока он может держать перо и имеет минутку уединения, он сосредоточивается перед этим отзвуком самого себя и беседует с Богом. -- Это, впрочем, не нравственное исследование, не покаяние, не призыв. Это только "аминъ" покорности. -- "Дитя мое, отдай мне свое сердце". -- Отречение и согласие мне менее трудны потому, что я ничего не хочу. Я бы желал только не страдать. Христос в Гефсиманском саду просил о том же. Сделаем же то же, что и Он. "Впрочем, пусть будет не моя воля, но Твоя" -- и будем ждать"1.

В этих словах из Дневника Амиеля нет вовсе мысли, даже вопроса о том, если ли смерть не только "переход в ничто", можно ли "смертию смерть попрать", не исчерпывается ли смысл жизни и смерти чем-то независимым от противоположности жизни и смерти? Тут, в этих столь искренних словах, -- только бесконечная покорность и бесконечный страх: "умирающий заяц" не ропщет, где уж ему? Он прижимает уши, прячется в нору, ждет последнего удара и шепчет "аминь" последней покорности: "Да будет воля Твоя". Заячий страх, заячья покорность, отречение от жизни, проклятие жизни, самое безнадежное из всех проклятий, тихое, смиренное, -- "Я ничего не хочу, я бы желал только не страдать", -- так доныне почти всегда и везде понималось учение Христово; к этому пониманию Л. Толстой в сущности ничего не прибавил, только довел его до последней крайности.

Покорность Богу от страха, не от любви и доверия, не от "великого дерзновения", а от одного страха и недоверия. "Страх Божий", как начало христианства? -- "Любовь до того совершенства достигает в нас, -- говорит ученик Иисуса, возлежащий на груди Его, -- что мы имеем дерзновение. -- В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; боящийся не совершен в любви"2. Ежели то, что Л. Толстой называет "христианскою любовью", действительно можно так назвать, то уж, во всяком случае, любовь эта не имеет никакого "дерзновения", не изгоняет "страха, нет, сама она вся от страха, от "мучения страха", от последней степени этого мучения, которая есть даже не просто страх смерти и страданий, а "страх страха": мне так страшно, что лучше я не буду говорить и думать о том, как мне страшно. -- "Дитя мое, отдай мне свое сердце". -- "На, возьми, да будет воля Твоя". А втайне --мысль самая страшная, я знаю, что Ты господин жестокий -- жнешь, где не сеял, собираешь, где не рассыпал; если я Тебе и не отдам моего сердца, Ты все равно возьмешь его, возьмешь насильно: так на же, возьми, "да будет воля Твоя". Покоряться так не значит ли, в сущности, "делать хорошее лицо при скверной игре"? Не отделяет ли здесь один волосок величайшую покорность от величайшего бунта? "Смерть и страдания, как пугалы, со всех сторон ухают на человека и загоняют на одну, открытую ему, дорогу человеческой жизни, подчиненной своему закону разума и выражающейся в любви"3. Вот для христианского чувства охотничий образ, достойный великого язычника, старого лешего, дяди Ерошки. Пугалы смерти и страданий насильно загоняют человека, как зверя, как того кабана, которого травит дядя Ерошка, -- в капкан любви, в закон любви. Да, именно закон. Любовь -- не евангельское "блаженство" и свобода, а все еще ветхозаветный закон; любовь -- вечное насилие Бога над человеком, вечная травля человека Богом. Человек -- "заяц", Бог -- охотник; человек -- преступник, приговоренный к смерти, казнь которого отсрочена: Бог -- палач. В предсмертных мучениях Иван Ильич "бился, как бьется в руках палача приговоренный к смерти, зная, что он не может спастись. Он плакал о беспомощности своей, о своем ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости Бога".

Тайна смерти, тайна Бога и есть та "черная дыра", черный узкий мешок, куда "сует с болью" умирающего Ивана Ильича, "все дальше просовывает и не может просунуть сила невидимая, непреодолимая", нечто безобразное и безобразное.

Такой Бог -- даже не Он, а Оно. В предсмертном бреду князя Андрея "за дверью стоит оно... Что-то ужасное, уже надавливая с другой стороны, ломится в дверь. Что-то нечеловеческое -- смерть ломится в дверь".

Такой Бог лишает человека всякого человеческого достоинства, низводит на степень животного, ставит в самые унизительные положения человеческую душу и тело.

"Все это ужасно просто, гадко, -- думает князь Андрей перед Аустерлицким сражением. -- Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтобы я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут так же привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет"4. "Меня не будет" -- вот крик только животного себялюбия перед смертью, крик только обнаженного человеческого тела, даже не тела, а "мяса". И "дальше кроме этого ничего не было". Тут глухая стена. Душа молчит под бременем тела. Чтобы пробить эту стену, чтобы что-нибудь "было дальше", должно совершиться нечто новое не в душе, подавленной телом, а в самом теле. И оно совершается.

Перед смертью Брехунов, навалившись на замерзающего Никиту, покрывает и согревает его всем своим телом. "Лежи, грейся, мы вот как, -- начал было он; но дальше, к своему великому удивлению, не мог говорить, потому что слезы ему выступили на глаза, и нижняя челюсть быстро запрыгала. Он перестал говорить и только глотал то, что подступало ему к горлу. -- "Настраивался я видно, ослаб вовсе", -- подумал он про себя. Но слабость эта не только не была ему неприятна, но доставляла ему какую-то особенную, не испытанную еще никогда радость". Эта радость Брехунова, эти слезы и умиление от страха, от слабости, расслабленности в глазах Л. Толстого есть начало христианской любви. Все его герои, обращающиеся в христианство, испытывают эту "приятную слабость". Князь Андрей в палатке для раненых, когда хирург с ножом подходит к нему и сердито кричит на фельдшеров: "Раздеть! Что стоите?" -- так же точно, как Брехунов, "настращался и ослаб вовсе". "Самое первое, далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье". И, очнувшись после перевязки, чувствует он "блаженство, давно не испытанное им". Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали на кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, -- представлялись его воображению, даже не как прошедшее, а как действительность". Он видит на соседнем столе злейшего врага своего, красавца Анатоля, которому только что отрезали ногу, -- окровавленного, рыдающего, и чувствует к нему такую же "восторжественную жалость", как Брехунов к Никите. "Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой. Сострадание, любовь к братьям, любовь к врагам, да, та любовь, которую проповедывал Бог на Земле, вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, если бы я был жив".

Иван Ильич, прокричав три дня "на у", в конце третьего дня, за два часа до смерти, "вдруг затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то". Он увидел сына и жену. Ему стало жалко их. "Он указал жене взглядом на сына и сказал: "Уведи... жалко... И тебя..." О хотел сказать еще и "прости", но сказал "пропусти", и, не в силах уже будучи поправляться, махнул рукою, зная, что поймет тот, кому надо. -- И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит, сразу с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон". В это-то мгновение и засиял в конце "черной дыры" "свет", свет христианского, будто бы, "воскресения".

Сын князя Андрея, Николенька Болконский, в вещем сне об отце испытывает смутное чувство, из которого впоследствии вырастет у него религиозное сознание: видя отца, который "ласкал и жалел его, Николенька почувствовал слабость любви: он почувствовал себя бессильным, бескостным и жидким". -- "Все в нем вдруг размягчилось', как выражается Достоевский о кающемся Раскольникове.

Кажется, во всем этом есть некоторое подлинное, глубокочувственное наблюдение плотского умирания: в самом деле, наступает, наконец, такой предел телесных страданий, когда уже тело перестает бороться с ними; и сами они мало-помалу притупляют остроту свою, немеют; когда вдруг все "выходит из человека сразу, с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон", и он испытывает особенную, как бы сладострастную негу в этом отпускании, распускании, развязывании всех узлов и нитей жизни -- в этой бесконечной "слабости". Это-то и есть, говорит Л. Толстой, "слабость любви", той любви, "которую проповедывал Бог на земле". В этой-то телесной, чувственно-сладостной слабости, как в самой первой семенной ячейке, зачинается все толстовское "христианство". Телом "настращался", телом "ослаб вовсе", почувствовал тело свое "бессильным, бескостным, жидким" -- и заплакал, умилился, полюбил и духом "воскрес".

Есть ли это, однако, последнее освобождение, победа духа над плотью? Так Л. Толстой думает, или хотел бы думать. Но едва ли оно так. Ведь нечто новое, решающее здесь произошло сначала в теле; душа только отражает то, что уже произошло в теле; только объясняет слабость тела, как "слабость любви", как сознание своего страшного одиночества и беззащитности; но собственно от себя ничего не прибавляет. И здесь, как везде, как всегда у Л. Толстого, не тело следует за душою, а, наоборот, душа за телом: что сначала в теле, то потом в душе. Телесное первоначально, духовное или, лучше сказать, "душевное" -- производив. Душевное вытекает из телесного, как следствие из причины. Тело уходит из жизни в не-жизнь, опускается в "черную дыру" -- и душа влечется за телом; тело тянет душу. Воскресение духа есть только умирание тела, не начало чего-то нового, сверхживотного, а только конец старого, животного -- отрицание плоти -- одно отрицание, без утверждения того, что за плотью.

Здесь происходящее в душе так связано с происходящим в теле, что одно невозможно без другого, одно исчезает с другим. Если бы Брехунов не замерз, то просто не сумел бы вспомнить своих любовных мыслей о Никите и, по всей вероятности, остался бы таким же кремнем, каким был до замерзания; телом бы воскрес, а духом снова умер бы.

Эта любовь не в жизнь, а из жизни. Более или менее все герои Л. Толстого, спасающиеся в христианстве, испытывают эту телесную слабость и сладость любви -- христианскую любовь, не как последнюю силу и твердость живущего духа, а как последнюю слабость, расслабленность, размягченность умирающей плоти, как "бессильность", "бескостность", "жидкость", обморочность умирающего тела.

Когда князь Андрей, очнувшись от обморока после перевязки, вспоминает самое дальнее свое детство, он мог бы, подобно Л. Толстому, вспомнить и купание в корыте, и то, как "он в первый раз тогда заметил и полюбил свое маленькое, голое тело". Князь Андрей плачет от этих вспоминаний: "Плачет над людьми и над собой". Но ведь уж, конечно, больше над собою, чем над людьми. В его любви к другим -- любовь к себе, снова пробудившаяся детская любовь к своему беззащитному голому телу, чистейший религиозный восторг этой любви. Только по недоразумению принимает он ее за ту "любовь, которую проповедывал Бог на земле".

Когда уже после совершившегося в нем просветления княжна Марья при первом свидении с братом подошла к нему, то, "уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватою. "Да в чем же я виновата?" -- спросила она себя. -- "В том, что ты живешь и думаешь о живом, а я!.." -- отвечал его холодный, строгий взгляд". -- "А я" -- это все тот же, только более дальний, тихий, заглушённый, но и более страшный, отчаянный крик животного себялюбия, крик человеческого голого тела, голого мяса: "Французы швырнут меня в яму, чтобы я не вонял им под носом, и меня не будет!"

Тщетно старается он углубить своим сознанием мысли о любви. "Что такое любовь? Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Любовь есть Бог, и умереть значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику". Но это были только мысли, замечает Л. Толстой. "Чего-то недоставало в них, что-то было одностороннее, личное, умственное, не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность". Да, ничего не выходит у князя Андрея из этих "только мыслей" о любви. Когда исчезло вызвавшее их телесное состояние, они потухли, сделались бесплодными, исключительно умственными, рассудочными. Все снова застилается "сухим, жестким недоумением". Дело в том, что телесная слабость и сладость животной любви к себе, притворившейся христианскою любовью к другим, есть одна из ступеней, по которым спускается умирающая плоть в глубину неведомого, одна из ступеней, но не последняя; когда ступень эта пройдена, надо идти дальше. А душа, сознание дальше идти не может: сознание топчется все на одном и том же месте; душа молчит и ждет, что скажет, куда поведет ее тело. Надо, чтобы опять-таки сначала в теле совершилось что-то, а уж потом оно и в душе отразится.

В бреду князя Андрея дверь, за которою стоит оно, отворилась, и "оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер. И в это же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся. "Да, это была смерть. Я умер --я проснулся. Да, смерть -- пробуждение", -- вдруг просветлело в его душе; и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его". -- "С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер". В теле умирающего именно в эту ночь произошло роковое изменение, которое окончательно решает судьбу его, -- и душа отразила это изменение, как "пробуждение от жизни"; последние узлы животной жизни развязались в теле; еще ниже на одну ступень опустилось оно, "куда-то туда", "в черную дыру", и опять-таки душа бессильно, безвластно повлеклась за телом, как раба за господином. И теперь уже только что пройденная ступень, сладость любви, восторженная жалость к себе и к людям -- кажется ему дальнею, чуждою, слишком живою. Тогда он еще жалел жизнь, хотел вернуться в жизнь, думал, что жизнью можно утолить бесконечную жажду любви; теперь он понял до конца, что жизнь не нужна для любви, так же как любовь не нужна для жизни, что сама любовь есть только отрицание всей земной жизни. "Все, всех любить, -- думает князь Андрей, -- значит никого не любить, значит не жить этою земною жизнью". "И чем больше", прибавляет Л. Толстой уже от себя, -- проникался он этим началом любви, чем больше он отрекался от жизни, и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая, когда у нас нет любви, стоит между жизнью и смертью". -- "Всех любить, значит никого не любить" -- вот любовь для нас, живых, непонятная и страшная, страшнее всякой ненависти. Нам кажется, что это вовсе не любовь, а скорее отсутствие любви. И действительно, взгляд князя Андрея на все живое становится "холодным, почти враждебным"; Наташа, Марья робеют под этим взглядом, чувствуют, что он больше не любит их, что их любовь ему не нужна. Он говорит с ними "холодно-оскорбительным тоном"; ему не жалко их: "ему все равно". "Все его слова доказывали, как страшно далек он от всего живого". "В словах, в тоне его, в особенности во взгляде, этом холодном, почти враждебном взгляде, чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал все живое". Теперь он уже не плачет от любви к людям, а только тихо усмехается, спокойно и безотчетно презирает людей. Взгляд его становится все холоднее, все враждебнее, все презрительнее. И эта-то ужасающая насмешка мертвого над живыми, этот отталкивающий холод, это бесконечное презрение и вражда ко всему живому, по мнению князя Андрея, про мнению Л. Толстого, и есть именно "та любовь, которую проповедовал Бог на земле".

Когда княжна Марья подводит к умирающему сына его, Николушку, князь Андрей делает попытку вернуться к живым, сказать им о той новой любви, о том "важнейшем", чем вся земная, что теперь открылось ему. -- "Да, я очень рад Николушке. Он здоров?" -- говорит он, как с ужасом поняла княжна Марья, "с улыбкой не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла последнее средство для приведения его в чувство". "Князь Андрей поцеловал сына и, очевидно, не знал, что говорить с ним. Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удержаться более, заплакала. Он пристально посмотрел на нее, -- "Ты о Николушке?" -- спросил он. Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.

-- Мари, ты знаешь Еван... -- он вдруг замолчал.

-- Что ты говоришь?

-- Ничего. Не надо плакать здесь, -- сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения. "Да, им это должно казаться жалко, -- подумал он. -- А как это просто!" "Птицы небесные не сеют, не жнут, но Отец ваш питает их", -- сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне; "но нет, они поймут это по-своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они -- не нужны. Мы не можем понимать друг друга!" -- и он замолчал".

Доныне казалось нам, живым, что Христос пришел проповедывать учение Свое не мертвым, а живым и что живые могут понять Его. Но вот оказывается, что это ошибка, что все живое для Христа "не нужно" -- между Христом и жизнью нет никакого соединения. -- "Мы не можем понять друг друга". Только умирающие, почти мертвые могут Его понимать. Князем Андреем и Л. Толстым окончательно отвергнуто это слово: "Бог не есть Бог мертвых, но и живых" --"у Бога все живы"5; для князя Андрея и Л. Толстого Бог есть Бог только мертвых -- у Бога все мертвы. "Пусть мертвые хоронят своих мертвецов"6? Нет, "пусть мертвецы хоронят живых"; Христос не "смертью смерть", а смертью жизнь попрал. Для князя Андрея и Л. Толстого не смерть есть жизнь, а жизнь есть смерть. "Да будет и на земле, как на небе, воля Твоя"7? Нет, у князя Андрея и у Л. Толстого молитва иная: да будет воля Твоя на небе, только на небе, потому что вся земля есть то, что против воли Твоей, и воля Твоя в том, чтобы земли вовсе не было.

"-- Мари, ты знаешь Еван..." -- но он вдруг замолчал. -- "Мы не можем понимать друг друга". Какое страшное молчание! Сколько в нем жестокости! Была ли вообще на земле большая жестокость, большее проклятие жизни? И в этом-то проклятьи, которое ведь, в конце концов, есть, может быть, лишь обратная сторона цинического животного себялюбия -- "все это ужасно просто, гадко... все-вы живете и думаете о живом, а я..." -- заключается, по мнению Л. Толстого, вся "благая весть" Евангелия. Полно, не злая ли весть?

"Да, все пустое, все обман, кроме бесконечного неба". Нет земли, есть только небо, но и неба нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения, уничтожения --нирваны. Мы уже знаем эти мысли князя Андрея, которые являлись у него во время первого умирания на поле Аустерлицкого сражения. Тогда он их только предчувствовал разумом, но еще всем своим существом противился им. Они ему были страшны. Теперь, во время второй и окончательной смерти, он принял эти мысли об уничтожении не только разумом, но и всем существом своим; окончательно решил, что некому сказать: "Господи, помилуй меня", что Бог есть "сила неопределенная, неумолимая, к которой нельзя обращаться, даже нельзя ее выразить никакими словами", что Бог есть то нечеловеческое, ужасное оно, которое в бреду его стоит за дверью и ломится в дверь. Конечно, такому Богу нельзя молиться; между таким Богом и людьми, по крайней мере, живыми людьми, не может быть никакого притяжения, а может быть только бесконечная сила обоюдного отталкивания. Учение Христа, которые в действительности есть неимоверное приближение человеческого к Божескому, становится у Л. Толстого их неимоверным отдалением, отчуждением.

Теперь князь Андрей окончательно решил и самый главный вопрос из тех, которые явились у него тогда -- решил, что мир -- "все" есть отрицание Бога, а Бог есть ничто. И князь Андрей проклял мир, проклял все и благословил Ничто. А вместе с князем Андреем, и Толстой решил, что Бог есть Ничто. Deus est nihil. "Это тоже своего рода нигилизм", -- первый заметил, со своею обычною проницательностью относительно великого соперника, Тургенев в одном из писем по поводу "Исповеди" и всего вообще толстовского "христианства"8.

Да, из холодного белого света смерти, который забрезжил князю Андрею перед Аустерлицким сражением и в котором для него сделалось вдруг "все ужасно, просто, гадко, из "холодного, почти" -- почему "почти"? нет, совсем "враждебного" -- прямо даже ненавистнического взгляда умирающего князя Андрея на жизнь, на все живое, вышел весь этот, будто бы "христианский", на самом деле более всего, что только есть в религиях всех веков и народов, противоположный учению Христа, буддийский нигилизм Л. Толстого, религия беспредельного отрицания, благословенного небытия, религия Нирваны, Бога, которого нет, религия обожествленного Ничто.

Мы уже много раз видели самое глубокое противоречие в существе Л. Толстого -- противоречие между умствующим христианином, старцем Акимом и не думающим, не говорящим, но действующим язычником, дядей Брошкою, между стихийною, слепою, а потому имеющею в себе только начало святости, но до конца, как святость, не созданною любовью к себе и совершенно сознанною, но зато и совершенно отвлеченною любовью к другим, которая в сущности вовсе не есть живая любовь к другим, а только умерщвляемая и не умертвимая любовь к себе, желаемая и не достигаемая нелюбовь к себе: "любить всех -- значит никого не любить", то есть не значит любить других, как любишь себя, а именно только никого не любить, и себя не любить, как не любишь других.

К трагическому столкновению противоречие это приводит Л. Толстого только в его личной жизни и в художественном творчестве, где над слабым и зрячим старцем Акимом (зрячим, потому что он все-таки -- сознание) господствует слепой и сильный дядя Брошка. Но в религиозных и философских построениях -- "умствованиях" Л. Толстого, которые гораздо слабее, мельче его стихийной жизни и творчества, само это противоречие слабеет, мельчает, из трагического вырождается в логическое. Как будто здесь усталый дядя Брошка, до такой степени запуганный пугалами смерти и страданий, что из "великого ловца перед Господом" сделался сам "дрожащею тварью", затравленным "зайцем", -- окончательно покоряется старцу Акиму: и маленький, слабенький, но зато юркий и болтливый, хотя, конечно, все-таки лишь расслабленно-юркий, косноязычно-болтливый старец Аким, ведет близнеца своего, не столько, впрочем, ведет, сколько влечет, волочит за собою, как страшно огромное и бесчувственное тело. И так как в тех областях, где, несмотря всю слепоту свою, дядя Брошка бывает иногда ясновидящим, старец Аким, несмотря на все свое зрение, совершенно слеп, -- то, пожалуй, тут хуже, чем "слепой ведет слепого": тут слепой ведет ясновидящего, расслабленный -- могучего, и уж, конечно, оба упадут в яму.

"Всякое понятное воображение о том, что я познаю Бога -- например, что он творец или милосерд, или что-нибудь подобное -- удаляет меня от Него и прекращает мое приближение к нему", -- говорит Л. Толстой в заграничной брошюре "Понятие о Боге", Concept de Dieu. Genève. 1889. Ежели эту логику довести до конца, то неминуемо получится та самая трагедия, которую переживает умирающий князь Андрей: никакими мыслями, никакими чувствами, живые люди не могут приблизиться к Богу, Который есть само отрицание всего живого, всего существующего, есть последнее Ничто: любить Бога значит любить Ничто, погружаться в Нирвану, в небытие. "Мари, ты знаешь Еван..." -- да нет, не стоит с живыми говорить об этом -- все равно не поймут, не услышат: "мы не можем понимать друг друга"; надо молча до конца проклясть всех живых 'и умереть, чтобы соединиться с Богом. "Местоимение "Он" уже несколько нарушает для меня Бога; "Он" как-то умаляет Его", -- продолжает Л. Толстой в той же заграничной брошюре, как будто доканчивая мысли князя Андрея.

Не через свободную, бесстрашную, сыновнюю любовь к Отцу Небесному, а разве только через животный Ерошкин ужас, -- ужас голого человеческого тела, человеческого мяса, через "аминь" последней покорности, "аминь" дрожащей твари, можно приблизиться к такому Богу. Будь только Л. Толстой до конца последователен, он и пришел бы к этому неизбежному выводу, он сказал бы себе: кому я стану молиться: "Господи, помилуй меня?", кому я скажу: "Отец мой Небесный"? Мне этого некому сказать, потому что всякое понятие о Боге, а следовательно, и то, что Он Отец, "прекращает мое приближение к Нему". Ведь Бог для меня не "Он", а "Оно". И я не могу любить это Оно, я могу только бояться Его, как умирающий заяц боится охотника или того зверя, который гонится за ним. Я не могу верить в Отца Небесного, которого проповедывал Христос. Я не знаю, кто я, но во всяком случае я не христианин. -- И когда Л. Толстой сказал бы это себе, началась бы великая трагедия уже не только в его бессознательной стихийной жизни и художественном творчестве, но и в его религиозном состоянии -- наша трагедия.

В том-то и дело, однако, что перед этим неизбежным выводом своего религиозного сознания он отступает: старец Аким робеет, слабеет, пятится, как будто нарочно слепнет, закрывает глаза перед тою бездною, куда тянет его ясновидящий дядя Ерошка; старец Аким торопится заглушить своим быстрым и косноязычным лепетом слишком искренний тихий стон животного ужаса, вырвавшийся у старого лешего, тащит его назад на большую дорогу умеренных нравоучений, безопасных умствований.

"Христианство, -- говорит Л. Толстой, -- представляется людям в виде сверхъестественной религии, тогда как в нем нет ничего таинственного, мистического, ни сверхъестественного, а она есть только учение о жизни, соответствующей той степени материального развития, тому возрасту, в котором находится человечество"9. И Л. Толстой много раз, во многих местах своих религиозных писаний повторяет эту мысль, твердит все одно и то же почти одними и теми же словами, как будто успокаивает себя самого: "учение истины, выраженное Христом, не есть мистическое выражение чего-то таинственного и непонятного"10. "Сущность всякой религии состоит только в ответе на вопрос, зачем я живу и какое мое отношение к окружающему меня бесконечному миру. -- Вся же метафизика религии, все учения о божествах, о происхождении мира суть только различные по географическим, этнографическим и историческим условиям, сопутствующие религии признаки"11, то есть, говоря проще и откровеннее, суть вздор. И для доказательства этой именно мысли об отсутствии в "истинном христианстве" чего бы то ни было мистического, сверхразумного, пишет Л. Толстой свою главную религиозную книгу: "Царство Божие внутри вас, или христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание"12 -- можно бы сказать опять-таки проще, откровеннее: как новое не религиозное, а практическое жизнепонимание.

Что за странное противоречие? С одной стороны, религия есть все же религия, то есть учение, как сам он выражается, об "отношении человека к первопричине мира" -- к Богу. А опять-таки, по собственному признанию Л. Толстого, Бог для него -- самое далекое, чуждое, непонятное, непознаваемое, так что "всякое понятное воображение о том, что он познает Бога, прекращает его приближение к "Нему"", даже местоимение "Он" умаляет для него Бога, до такой степени Бог сверхразумен. Все это с одной стороны. А с другой -- в христианстве нет ничего непонятного, мистического, сверхразумного и, следовательно, согласно с только что приведенным определением Бога, в христианстве нет ничего относящегося к Богу. Христианство есть религия без Бога, религия без религии.

Из этого логического, только логического противоречия выход не в окончательную трагедию религиозного сознания, не в ту страшную глубину, куда все-таки тянет ясновидящий дядя Ерошка старца Акима, нарочно закрывающего глаза, чтобы не видеть, -- а в безопасную и благоразумную серединную пошлость -- в совсем не глубокую и не страшную яму, что-то вроде канавы при большой дороге, по которой ходят все.

Сначала Бог для Л. Толстого был совершенно непостижимым и далеким; таким не остался Он, приблизился; но все-таки сделался не совершенно близким, любящим Отцом Небесным, а только не очень далеким и не очень близким, чем-то находящимся на всех полупутях, во всех серединах. Сначала Бог был "великое все или ничто"; теперь Он не все и не ничто, а ни то, ни се -- столь знакомая нам, всю совершенно европейскую мещанскую культуру пронизывающая "серединка на половинке". Да это, ежели приглядеться, пожалуй, вовсе и не Бог, а только привычное и приличное пустое место, где когда-то что-то для кого-то было, а теперь ничего нет, хуже, чем ничего, почти ничего -- самое неопределенное, двусмысленное, серое, ни горячее, ни холодное, а только чуть-чуть тепленькое, подогретое, как вчерашнее экономическое блюдо, -- ни рыба, ни мясо. Это не Бог живых, и даже не Бог мертвых, а Бог полуживых, полумертвых, кое-как влачащих свое существование, современных религиозно-позитивных скопцов, у которых нет ни окончательной веры, ни окончательного безверия, а есть торопливо и деловито снисходительное равнодушие к вере и безверию, для которых Бог -- бесконечно захудалый, оскопленный, ни живой, ни мертвый, ни церковный, ни научный заморыш: с одной стороны, как будто бы Он и есть, а с другой, как будто бы и нет Его; в сущности же "неинтересно", есть Он или нет. "Если бы я видел даже, что все, что мне говорит Богословие, разумно, ясно и доказано, я бы и тогда не интересовался этим", -- признается Л. Толстой уж, конечно, совсем от чистого сердца ("Критика Догматического Богословия". Genève. 1896). Не такое или иное "богословие", а именно всякое "учение о божествах", всякое приближение к "первопричине мире", как бы ни были они глубоки и разумны, для Л. Толстого "не интересны". Он чувствует, что может отлично обойтись в своем христианстве без какого бы то ни было, даже без своего собственного Бога -- и, действительно, обходится. Выражение "Бог" сознательно я, кажется, очень редко употребляю отдельно. В связи же с другими выражениями оно представляется в словах: "жить по-Божьи". Когда я говорю это, я внутренно хочу сказать: "Жить по правде, по любви, по разуму или разумно". Итак, "Бог" даже не отдельное существительное, а только прилагательное. С таким "прилагательным" Богом церемониться нечего. Возражая совершенно ребяческим доводам на глубочайшее христианское учение о Триединстве Ипостасей (учение, след которого можно заметить и в других религиях, например, в древнем браманизме и во всей европейской философии от Плотина до Гегеля), кощунственно называя это учение "кощунственным", заключает он так: "Этот страшный кощунственный догмат ни для кого и ни для него не может быть нужен -- нравственного правила из него вывести невозможно никакого". Вот настоящий, хотя и скрытый, ход мысли во всей богословской критике Л. Толстого: не потому из такого-то и такого-то догмата нельзя вывести нравственного правила, что догмат этот ложен, а наоборот, он ложен потому, что из него нельзя вывести никакого правила.

Не человеческая нравственность освящается Богом, а Бог освящается человеческою нравственностью; не добро для Бога, а Бог для добра. Бог есть удобный и условный математический значок х в нравственных уравнениях. Когда уравнение решено, х становится известным и ненужным; Бог становится добром, и даже не бескорыстным добром, а определенною, насущною пользою а, b, с: "Любовь к ближнему, -- говорит Л. Толстой с поразительною даже у него беззастенчивостью, -- есть выгодное, полезное дело". И еще грубее, еще циничнее: "Христос учил людей не делать глупостей". Все учение Христа оказывается только учением здравого смысла, общедоступного, как дважды два четыре, подсчитывания человеческих польз, нечто, может быть, в высшей степени практическое, но ведь и несомненно же, дешевое, коротенькое, как трехкопеечная арифметика для сельских школ.

Раз вступив на эту большую дорогу религиозного опошления, Л. Толстой неминуемо должен был дойти до того же, до чего теперь доходят все идущие по религиозным дорогам -- до почти сознательного безбожия.

И ежели тут сохраняется "почти", ежели все еще называет он свое безбожие религией и не говорит в сердце своем с окончательным цинизмом: "нет Бога" (кто знает, впрочем, может быть, уже и говорит?), то только потому, что так мало думает о Боге, так забыл о Нем, что не удостаивает он эту жалкую метафизическую развалину, "тень тени", даже последним великодушным ударом, последним отрицанием.

Итак, вот весь пройденный Л. Толстым религиозный путь: начал тем, что поверил в Ничто; кончил тем, что не верит ни во что; начал с незапамятно-древнего буддийского нигилизма; кончил даже не вчерашним, а третьегодняшним, отрыгнувшимся русским, базаровским нигилизмом.

Да, слово Тургенева верно: Л. Толстой в своей религии без Бога -- обыкновеннейший, только несколько запоздалый и потому застыдившийся, русский нигилист шестидесятых годов.

То же самое, что с Богом-Отцом, произошло у него с Сыном Божиим.

"Христианское ученье, -- говорит Л. Толстой, -- возвращает человека к первоначальному познанию себя, но только не себя -- животного, а себя -- Бога, искры Божьей, себя -- сына Божья, Бога такого же, как и Отец, но заключенного в животную оболочку"13. Как выражение "Бог-Отец" -- к слишком неопределенному понятию "добро", так и выражение "сын Божий" из отдельного существительного становится только прилагательным к слишком определенному явлению: "Человек Иисус, живший при Пилате Понтийском"14. И тут снова ветхозаветный дядя Брошка перетягивает в свою сторону новозаветного старца Акима, но опять-таки не до конца, а только до середины. Евангельские отношения Отца и Сына нечувствительно подменяются толстовскими отношениями "Хозяина и работника". Бог Израиля, Бог "поядающей ревности", окруженный громами и молниями, от лица которого "тают горы, как воск", бежит земля и небо, -- Которого люди не могут назвать, потому что имя Его слишком страшно, -- подобрел, ослабел, но все-таки Отца Небесного из Него не вышло, а вышел только "Хозяин" небесный; это практичнее, современнее, это и нашим, и вашим. Человек приблизился к Богу, перестал быть совсем рабом, но и совсем свободным не сделался, Сына Божьего из него не вышло, а вышел божий "работник", божий наемник -- полураб, полусвободный.

Не переносятся ли здесь в религию сословные отношения, наступившие в современном русском обществе после шестидесятых годов, после крестьянской реформы, именно в том помещичьем "средне-высшем", как выразился Достоевский, мещански-барском кругу, из которого возник сам Л. Толстой? Не отражается ли здесь в свете метафизическом наша самая унылая "злоба дня"?

"Хозяин" и "работник", "барин" и "мужик" -- яснополянский барин и яснополянский мужик. Что такое "хозяин"? Бывший господин, утративший безграничную власть над телом и душой рабов, сохранивший только половину этой власти не de jure, a de facto, -- то есть бывший добрый или, лучше сказать, добродушный барин Пьер Безухов, Нехлюдов и будущий барин -- кулак Брехунов с ястребиными глазами. Что такое "работник"? Бывший раб, бывший крепостной, дворовой и будущий пролетарий, то есть хоть чуточку бывший лакей Лаврушка и будущий лакей Смердяков. "Ты наш Отец, а мы твои дети"? Нет, это так было когда-то, а теперь иначе: теперь -- "ты наш хозяин, а мы твои работники, твои наемники; волю нам дали, а есть все-таки нечего, вот мы и работаем на Тебя, работаем пока: сегодня на тебя, а завтра на другого". Тут уже не "Отец наш, который на небе"15, а символический разговор яснополянского мужичонки с барином Львом Николаевичем: "Барин, дай жеребеночка". -- "Никакого жеребеночка у меня нет". -- "Нет есть!" -- "Ну, ступай с Богом. Я ничего этого не знаю".

Ведь это именно так; ведь я не искажаю, я только обнажаю то, что сделал Л. Толстой; ведь недаром же столь утонченные, столь пламенеющие религиозным огнем и вместе с тем столь родные, кровные, евангельские символы Отчей любви, Сыновней свободы подменил он своими собственными символами, столь сравнительно холодных, внешних, грубых отношений, как отношения Хозяина и Работника: ведь совершился же при этой, пусть даже нечаянной, подмене какой-то невосполнимый, но зато играющий в руку нигилисту Л. Толстому ущерб святости.

Сын знает Отца; раб не знает Господина; работник отчасти знает, отчасти не знает Хозяина; он больше умствует, хвастает тем, что знает барина: "Я знаю, что Ты человек жестокий, жнешь, где не сеял, собираешь, где не рассыпал, вот же Тебе твой талант". Это -- расчет хозяина и работника. Работник не может "войти в радость господина своего"16, а разве только в прибыль хозяина. "Мужиков надо держать вот как!" -- говаривал, показывая свой крепко сжатый кулак, Николай Ростов, тоже хозяин. И небесный Хозяин у Л. Толстого держит работников своих "вот как": он загоняет их, как зайцев, пугающими пугалами смерти и страданий "на дорогу любви". Какая же, однако, любовь, какая свобода, ежели "пугалы"? -- "Я как-то думал, -- признается Л. Толстой, -- как больно, что люди живут не по-Божьи, и вдруг мне стало ясно, что закон не будет нарушен, только проигрыш остается за человеком. Он же не исполнил, как человек, -- исполнит его как животное, как, еще ниже, кусок разлагающейся плоти. Для меня это стало ясно и утешительно". Страшная ясность, неимоверная утешительность! Ведь не может Л. Толстой не сознавать, что от начала мира до возникновения толстовской религии никто или почти никто, даже сам он, Лев Николаевич, закона любви так, как он его понимает, сознательно не исполнил. И, следовательно, почти все человечество, за исключением семи, да и то, кажется, сомнительных, потому что бессознательных, праведников, не более, как "разлагающаяся плоть", смрадная падаль. И это-то находит он с точки зрения той самой любви, которую проповедывал Бог на земле, не только ясным, разумным, справедливым, но и "утешительным". -- Господь не хочет погибели грешных, но чтобы все спаслись. "Истинно, истинно говорю вам, ангелы на небесах радуются о едином кающемся грешнике более, нежели о десяти праведниках"17. Так для Бога, так для Сына Божьего. Но не так с хозяйской, с толстовской точки зрения. "Их надо держать вот как!" Почти все живое погибнет -- туда ему и дорога. Работник входит в прибыль хозяина своего -- ведь "проигрыш" все-таки за человеком, хозяйский расчет не нарушен, а об остальном ему горя мало. Было ли когда-либо вообще произнесено не более жестокое, а только более жесткое, грубое, холодное, "нехристианское" слово о христианской любви? "Этот человек никогда никого не любил", -- вспоминается слово Тургенева и слово князя Андрея: "всех любить, значит никого не любить". Вот, что такое эта любовь -- не любовь, свободная любовь из-под палки, из-под плети, из-под ухающих пугал. "Дитя мое, отдай мне свое сердце" -- ведь все равно, если не отдашь, проигрыш за тобою, ты будешь куском разлагающейся плоти. Понятно, что, слыша такой призыв Отца, умирающий Амиель дрожит, как затравленный заяц; понятно, что Иван Ильич, пролезая в узкий черный мешок, в который толкает его "неодолимая, невидимая сила", "бьется, как жертва в руках палача". И уж если бы, по крайней мере, откровенно и только -- Палач. А то наполовину Палач, наполовину Отец. Я не знаю в истории всех религий ничего ужаснее, ничего безобразнее, чем этот толстовский Хозяин, Палач небесный, притворившийся Отцом небесным, этот яснополянский помещичий Бог с не добрым, а только добродушным лицом бурлака-философа Левина, Пьера, Нехлюдова, из-за которого выглядывает ястребиное лицо кулака Брехунова. Ежели я не могу быть сыном Отца Небесного, то не хочу быть и "работником" такого Хозяина -- пусть уж лучше я буду по-прежнему рабом, дрожащею тварью, даже "куском разлагающейся плоти" -- это все-таки менее позорно и жестоко.

Слишком религиозное евангельское понятие о сыновности людей Богу, в конце концов, оказывается неудобным для "христианства" Л. Толстого, и он всеми силами старается вытравить это понятие из Евангелия. В книге "Учение 12 апостолов", переводя греческий подлинник, повсюду тщательно заменяет он слово "Сын" словом "отрок": вместо "Иисус, Сын Божий" -- "Иисус, отрок Божий". "Сын" -- слишком дорого, "раб" -- слишком дешево; "отрок" -- как раз по сходной цене; отрок -- полураб, полусын: опять-таки нечто "средне-высшее", "серединка-на-половинке". Мало того: против всякой очевидности, с непостижимым цинизмом -- трудно решить, исторической ли недобросовестности или фанатического ослепления -- утверждает Л. Толстой, что Христос никогда не считал себя Единородным Сыном Божиим. "Иисус, -- уверяет он, -- считал себя таким же человеком, как и другие люди. -- Никогда не отрицая сыновности Богу, Он никогда не приписывает ей никакого особенного значения. Что Ему стоило прямо сказать* Я -- Бог, хоть не прямо сказать, а, по крайней мере, не иносказательно, не так, чтобы можно было без всякого желания дурного понять это иначе. А то Он сказал так, что нельзя понять иначе, как так, что Он прямо утверждал многим, что он не Бог". С точки зрения философского рационализма можно отвергать мистическую сущность Евангелия -- понятие о Единородной Сыновности, как это делали Штраус и Ренан. Но ведь уже конечно ни Штраус, ни Ренан не осмелились бы утверждать, будто бы "человек Иисус", живший при Пилате Понтийском, такой, каким он изображен в евангельских подлинниках, -- а ведь иных изображений, иных "документов" мы вовсе не имеем -- не считал Себя Единородным Сыном Божиим, ибо подобное утверждение было бы вопиющею историческою нелепостью. "Что Ему стоило прямо сказать: "Я -- Бог"?" -- спрашивает Л. Толстой. Что же, однако, значат эти Евангельские слова: "Дана Мне всякая власть на земле и на небе. Я и Отец -- одно"18. Это ли еще не прямо, не ясно? В математических формулах нет большей ясности. Да за что же, наконец, и распят был Иисус? -- "И, встав, первосвященник сказал Ему: что же Ты ничего не отвечаешь? что они против Тебя свидетельствуют? -- Иисус молчал. И первосвященник сказал Ему: заклинаю Тебя Богом живым, скажи нам, Ты ли Христос, Сын Божий? -- Иисус говорит ему: ты сказал; даже сказываю вам: отныне узрите Сына Человеческого сидящего одесную Силы и грядущего на облаках небесных. -- Тогда первосвященник разодрал одежды свои и сказал: Он богохульствует! на что еще свидетелей? вот, теперь вы слышали богохульство Его! Как вам кажется? -- Они же сказали в ответ: повинен смерти" (Матфея, XXVI, 62-66). После таких свидетельств утверждать, будто бы во всем Евангелии нет ни одного места, из которого следовало бы заключить, что Христос считает себя "не человеком, как все", а Сыном Божьим, -- едва ли возможно, по выражению Л. Толстого, "без другого желания". Чтобы этого свидетельства не слышать, надо заткнуть уши. Тут уж действительно, кажется, происходит с ним нечто необъяснимое, похожее на мгновенное умопомрачение. Так ли, впрочем, необъяснимое? Не оставалось ли ему одно из двух: или окончательно отвергнуть всю религиозную сущность Евангелия -- учение о всеобщей сыновности людей Богу, слишком неразрывно ежели не мистически, то, по крайней мере, исторически связанное с учением о Единородной Сыновности; но ничего бесповоротного и окончательного, как мы видели, "умствующий" Л. Толстой не переносит; или же -- лгать перед самим собою, но лгать уже до потери здравого смысла, умопомрачения. Л. Толстой и выбрал последнее.

Итак, христианство -- не только без Бога-Отца, но и без Сына Божьего, христианство без Христа. "Соль -- добрая вещь, но если соль потеряет силу, чем исправить ее? Ни в землю, ни в навоз не годится; вон выбрасывают ее"19. Кажется, толстовское "христианство" и есть именно эта самая пресная из всех пресных вещей -- соль, переставшая быть соленою, которая ни в землю, ни в навоз не годится и которую "вон выбрасывают".

Религиозное опошление, сведение всех слишком опасных бесплодных вершин и глубин к одной практически полезной, сельскохозяйственной плоскости продолжается.

"Что делать? Что именно делать?", -- спрашивает себя христианский старец Аким и, казалось бы, должен ответить со своей христианской точки зрения: "первое и несомненное дело мое, как и всякого человека", -- любить Бога больше, чем себя, любить ближнего, как себя. Но ветхозаветный дядя Ерошка опять-таки перетягивает в свою сторону: "Первое и несомненное дело мое, -- отвечает Л. Толстой, -- кормиться, одеваться, отопляться и в этом же самом служить другим. Первая и несомненная обязанность человека есть участие в борьбе с природою за свою жизнь и за жизнь других людей"20. Борьба с природою, "борьба за существование" -- не как естественная необходимость до религии, а как первая религиозная обязанность, Богом данный закон, божественная заповедь. "Не заботьтесь, что вам есть, и что пить, и во что одеться, посмотрите на птиц небесных: они не сеют, не жнут, и Отец ваш питает их"21. Вот один из двух вечных пределов -- конец борьбы за существование. "В поте лица твоего снеси хлеб твой дондеже возвратишися на землю, от нее же взят"22, -- вот другой, противоположный предел -- начало этой же самой борьбы. Л. Толстой, по своему обыкновению, чтобы соединить оба предела, оскопляет, притупляет их религиозные, слишком для него острые жала. Того и другого берет понемножку: немножко робкого буддийского "неделания", вместо слишком смелой евангельской беспечности; немножко практической англо-саксонской, дарвиновской борьбы за существование, вместо слишком грозного ветхозаветного "в поте лица твоего ешь хлеб твой", -- и получается благоразумная обеспеченность, всеобщая сытость, вроде той, о которой мечтают социал-демократы; получается самая современная, прогрессивная, протестантская, вегетарианская, тепленькая и жиденькая смесь, Ветхий завет, разбавленный Новым, то есть опять-таки нечто "средне-высшее", серединка-на половинке, ни то ни се, ни рыба, ни мясо, вчерашнее подогретое блюдо.

"Попробуй кормиться, одеваться, отопляться и кормить, одевать, отоплять других, -- в статье "Трудолюбие, или торжество земледельца" соблазняет Л. Толстой человека, самое "неблагоразумное и неблагонравное из всех животных", по уверению Достоевского, -- и ты почувствуешь, что ты дома, что тебе свободно, прочно, идти больше некуда". -- "Исполнять закон жизни, значит выпускать заряд энергии, принимаемый в виде пищи, мускульным трудом". -- "Человек прежде всего есть машина, которая заряжается едою, для того, чтобы кормиться". Четыре действия машины -- "четыре упряжки": 1) до завтрака, 2) от завтрака до обеда, 3) от обеда до полдника и 4) от полдника до вечера. Машина заряжается, чтобы кормиться, кормится, чтобы снова заряжаться -- и так без конца -- "идти больше некуда". Бог и человек -- не Отец и Сын, не Господин и раб, даже не Хозяин и работник, а только механик и машина, вроде сельскохозяйственных машин новейшего устройства, под фирмой "Трудолюбие, или Торжество Земледельца", паровых американских молотилок и веялок. Зарядил, пустил в ход, и готово -- человек работает, исполняет "четыре упряжки", выпускает "мускульным трудом" и евангельскою любовью "заряд энергии, принятый в виде пищи".

"Горы сравнять -- хорошая мысль, не смешная, -- объясняет у Достоевского в "Бесах" нигилист Петр Верховенский учение своего сообщника, нигилиста Шигалева. -- Не надо образования, довольно науки!.. В мире одного только недостает -- послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание... Мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. "Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого"", -- вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое, вот девиз земного шара.

"Трое нас, трое вас -- Господи, помилуй нас", -- молятся в легенде Л. Толстого три старца, которые до такой степени "опростились", что даже Отче наш не могут выучить наизусть. Они, впрочем, и так, со своею упрощенною молитвою, спасутся23. "Отче наш" -- это не самое "необходимое", это уже "роскошь", "метафизика", с точки зрения толстовского, шигалевского уравнения всех вершин и долин, приведения мира к одному знаменателю, мира о трех измерениях, то есть все-таки слишком высокого и глубокого, слишком непонятного, к миру о двух измерениях, совершенно понятному, но и совершенно плоскому, расплющенному. "Трое нас, трое вас, Господи, помилуй нас", это -- мертвый стук машины или костяшек на счетах евангельской любви -- самого выгодного и полезного дела.

"Дитя мое, отдай мне свое сердце", выбери одно из двух: будь или евангельскою машиною, или "куском разлагающейся плоти". "Все это ужасно просто, гадко", даже для умирающего князя Андрея, и разве только для окончательно мертвого старца Акима "ясно и утешительно".

С такою же легкомысленною грубостью русского нигилиста шестидесятых годов, как живую душу Евангелия -- учение о Боге и о Сыне Божьем, -- умерщвляет Л. Толстой и живое тело христианства -- таинства и обряды.

В условиях земного мира не может быть души без тела, разума без плоти; не может быть и религии без таинства. Тело есть нечто противоположное душе и в то же время согласное с нею, нечто прозрачное для души; таинства суть естественные человеческие действия и явления природы, сверхъестественно понятые -- то есть понятые, как знаки, знаменья, символы, соединяющие оба мира, доведенные до последней возможной степени чувственно-сверхчувственной, духовно-телесной прозрачности. Ежели мистика -- душа, таинства -- тело, то обряды -- одежда, покровы этого тела. Одежда, как самое внешнее, скорее всего ветшает, изнашивается, отпадает или меняется. Но пока пламенеет живое сердце религии, все вокруг него живо и действенно, все символично, то есть прозрачно, до последней мелочи обряда: так на прекрасном и одухотворенном теле все, до последней, как будто случайной, на самом деле необходимой, складки одежды кажется прекрасным и одухотворенным. Самое священное есть самое стыдливое, потому что стыд есть чувство телесной святости. Самое священное показывает и в то же время скрывает наготу свою. Обряд, как прозрачно-стыдливый покров, и обозначает, и покрывает наготу слишком священного, слишком страшного в духовном теле -- в таинствах религии.

У машины нет ни живой души, ни живого тела, никакой тайны: в ее стальных или медных членах все наружу, все ясно, полезно, бесстыдно и голо. У машинной религии Л. Толстого нет живой души, живого стыдящегося тела, и потому она не требует никаких покровов, никаких обрядов: она совершенно голая, бесплотная и бездушная.

Обряды великой религии -- это те ступени, по которым миллионы и миллионы, века и века восходили к Богу; пусть древние ступени обрушились, заглохли, заросли сорными травами, так что теперь уже я не могу по ним восходить; я все-таки их чту, я плачу над ними, я их целую, как самые святые воспоминания, как мертвое и, однако, все еще для меня живое, потому что слишком родное тело. Пусть мать моя умерла; но мертвое тело ее для меня не менее, а может быть, даже в эту минуту последнего целования еще более свято, чем живое.

Вовсе не надо быть верующим, не надо понимать таинственной символической музыки обрядов, надо только иметь уважение к самым дорогим воспоминаниям своего детства, своего народа, да, наконец, и всего человечества, к этим древним ступеням, ведущим к Богу, для того, чтобы почувствовать, что в издевательствах Л. Толстого над христианскими таинствами и обрядами есть нечто возмутительное. Ведь стоит прочесть лучшие страницы Л. Толстого, описание похорон матери, говения, исповеди, причащения в "Детстве и отрочестве", чтобы увидеть, до какой степени православная церковь и для него была матерью. Пусть он думает теперь, что она умерла. Неужели это дает ему право кощунствовать, обнажать мертвое тело матери и ругаться над ним? Это стыдно, страшно, этого нельзя вынести. Мы достаточно любим его и благоговеем перед ним, чтобы сказать вслух, что это самые позорные страницы русской литературы.

А главное, это полезно, потому что слишком старо. Неужели в настоящее время даже неверующие гимназисты согласились бы стать на такую откровенно не научную, не историческую, в духе XVIII века, вольтерианскую точку зрения, как та, с которой Л. Толстой объясняет происхождение всех вообще религий одним "грубым обманом", "мошеннической подтасовкой", "шарлатанством жрецов"? Неужели поле Тюбингенской школы могло бы прельстить самых желторотых птенцов-материалистов, остроумие, вся соль которого заключается в том, чтобы вместо слова "крестить" употреблять слово "купать", вместо "причащаться" -- "съесть с ложечки хлеба с вином", "ужинать", и тому подобное. Когда Л. Толстой (в "Исповеди", "Царствии Божием", "Догматическом Богословии" и в изданных за границею частях "Воскресения") называет иконы "безобразными идолами", возмущается непонятностью слова "дариносима" в Херувимской24, спрашивает: "В чем разница между чувашем, мажущим сметаной своего Бога, и православным, съедающим кусочек своего Бога"? (Догм. Бог., стр. 317), то это напоминает, с одной стороны, барскую брезгливость наших крепостных времен к вере "подлого народа", а с другой, -- дикие, революционные зверства санкюлотов, которые оскверняли христианские церкви для того, чтобы доказать торжество Богини Разума25.

Здравый смысл -- добрая вещь. Существуют, однако, области человеческого духа, куда можно и даже должно пускать здравый смысл только для того, чтобы он здесь подчищал, подбирал, отворял и затворял двери, -- словом, прислуживал, но отнюдь не приказывал. Если же слуга вздумает разыгрывать роль господина, то неминуемая кара заключается в том, что этот новый барин, мещанин во дворянстве, становится смешным и непристойным, благодаря ужасно лакейскому выражению лица.

Когда Смердякову минуло лет двенадцать, его стали учить Священной Истории. "Но дело кончилось тотчас же ничем. Как-то однажды, всего только на втором или на третьем уроке, мальчик вдруг усмехнулся.

-- Что ты? -- спросил Григорий (старый слуга, учитель Смердякова), грозно выглядывая на него из-под очков.

-- Ничего-с. Свет создал Господь в первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый день. Откуда свет-то сиял в первый день?

Григорий остолбенел. Мальчик насмешливо глядел на учителя. Даже было вЬ взгляде его что-то высокомерное. Григорий не выдержал. "А вот откуда!" --крикнул он и неистово ударил ученика по щеке".

"Вот славная пощечина!" -- согласились бы, если не Вольтер и Руссо, то более тонкие и вежливые скептики, как Эразм, Монтань, Гоббес26.

Смердяков, однако, вынес пощечину, не возразив ни слова; по всей вероятности, чувствуя себя страдальцем за свободу разума, подумал он то самое, что впоследствии ответил на вопрос, как понравились ему "Вечера на хуторе близ Диканьки":

"-- Все про неправду написано, -- прошамкал Смердяков, ухмыляясь".

"Тело моего прадедушки сгнило, частица тела его пошла в траву, -- тоже несколько "ухмыляясь", рассуждает Л. Толстой о воскресении мертвых в "Критике Догматического Богословия". -- Траву съела корова, мальчик крестьянский выпил эти частицы в молоке, и эти частицы стали его телом, и его тело сгнило. Частиц много недостает, так что посредством частиц сделать этого и Богу никак нельзя". Может быть, тут и есть остроумие "здравого смысла". Но зачем это? Что с этим делать верующему и неверующему? Как с этим спорить или как согласиться? Не все ли равно, доказательно это или не доказательно? Главное, что это так ужасно плоско, "ужасно просто, гадко", что это напоминает смердяковское "про неправду все написано".

В религиозном опошлении идти дальше некуда, и если кажется, что в нехудожественных частях "Воскресения" Л. Толстой пошел дальше, то это только потому, что здесь отвлеченные христианские умствования старца Акима особенно выделяются на живом стихийном творчестве, которое напоминает прежнего великого художника Л. Толстого, тайновидца плоти, бессмертного язычника, дядю Ерошку. Здесь опять-таки уже не в отвлеченном созерцании, а рядом с живыми людьми, среди живого трагического действия проходит перед нами целая вереница таких же не мертвецов, не привидений, а усовершенствованных человеческих автоматов, машин христианской любви, как фабричный Маркел Кондратьев, крестьянин Набатов, Новодворов, американец Симонсон и тот ужасный англичанин со своим невозмутимым "all right", который раздает и проповедует Евангелие каторжным.

"В религиозном отношении, -- говорит Л. Толстой, -- Набатов был типичным крестьянином: никогда не думал он о метафизических вопросах, о начале всех начал, о загробной жизни. Бог был для него, как и для Араго, гипотезой, в которой он до сих пор не встречал надобности"21. Здесь уже словами сказано то, что только предчувствовалось в религиозных умозрениях Л. Толстого: все равно, есть Бог или нет Его, главное, что Бог не нужен, Бог устарел, без Бога можно обойтись. Так вот вся сущность русского крестьянства-христианства, по мнению Л. Толстого: религия без Бога, опередившая не только Вольтера, который думал, что "если бы не было Бога, то следовало бы его изобрести"28, -- но и самого Араго, который думает, что изобретать Бога во всяком случае не следует. Вот всемирно-исторический путь, так называемый "прогресс" русского народа, -- от Христа к Араго и, конечно, далее от Араго против Христа, потому что "кто не со Мною, тот против Меня"29, а ведь, говоря откровенно, какой же Христос без Бога, без доброго, старого, слишком не прогрессивного, не американского, не симонсоновского Бога?

Симонсон -- это другой, не русский, а уже всемирный христианин или, как он сам себя называет, "мировой фагоцит". -- "У него, -- говорит Л. Толстой, -- на все практические дела были свои теории: были правила, сколько надо часов работать, сколько отдыхать, как питаться, как одеваться, как топить печи, как освещаться". Например, печку топит он не так, как люди "старого языческого миропонимания", а по особенной теории наименьшей потери тепловой энергии". Для брака точно так же у него "своя теория, состоящая в том, что размножение людей есть только низшая функция человека, высшая же состоит в служении уже существующему живому".

Он находит подтверждение этой мысли в существовании фагоцитов в крови. Холостые люди, по его мнению, были те же фагоциты, назначение которых состояло в помощи слабым, больным частям организма. Он признавал себя так же, как и Марью Павловну (еще христианка в том же машинном американском роде), "мировыми фагоцитами".

К этой галерее принадлежит и другая безымянная парочка -- англичанин и купец-золотопромышленник. "Англичанин -- здоровый, румяный человек, очень дурно говорящий по-французски, но замечательно и ораторски внушительно по-английски, многое видел и был интересен своими рассказами об Америке, Индии, Японии и Сибири. Молодой купец-золотопромышленник, сын мужика, в сшитой в Лондоне фрачной паре, с бриллиантовыми запонками, имевший большую библиотеку, жертвовавший много на благотворительность и державшийся европейски-либеральных убеждений, был приятен и интересен Нехлюдову (кажется, он приятен не только Нехлюдову, но и самому автору), представляя из себя совершенно новый и хороший тип образованного прививка на здоровом мужицком дичке". Так вот последнее культурное воплощение толстовского христианства -- капиталист-благотворитель в безукоризненной фрачной паре, с европейски-либеральными убеждениями, бриллиантовыми запонками и, по всей вероятности, так же, как его земляк, "румяный англичанин", с дешевыми Евангелиями в походном мешке для раздачи русским каторжным, на которых оба смотрят, как миссионеры на дикарей Центральной Африки. Неужели это не пародия? Неужели мог это написать творец "Анны Карениной"? Тут ведь не только в неожиданном со стороны анархиста Льва Толстого сочувствии к этому "прививку" буржуазной, европейской, будто бы, "культурности", в действительности, кажется, европейского варварства на мужицком, будто бы, в действительности, кажется, опять-таки на лакейском "дичке", тут, я говорю, не только в чувствах, в мыслях, но уже и в самом языке, в чрезвычайной развязности, с какою все это говорится, есть нечто отзывающееся романами Боборыкина30.

"Это плоды царства буржуазии, -- заметил Достоевский о таких же приблизительно европейских "прививках", -- это будущие дикие, который проглотят Европу. Из них изготовляется исподволь, но твердо и неуклонно будущая, бесчувственная мразь"31. Все эти американские янки Симонсоны, русские мужички Набатовы, напоминающие желтолицых позитивистов, китайских, буддийских мужичков, все эти "мировые фагоциты", автоматы и машины, которые "заряжаются едою и выпускают заряд энергии четырьмя упряжками" -- правильны, ясны, гладки, голы и бесстыдно полезны, как новейшие эдиссоновские электромоторы, телефоны, фонографы; все в них из алюминия или "из каучука сделано", "мертвечинкой припахивает". Страшны они уже сами по себе; но еще страшнее то, что Л. Толстой указывает на них, как на цвет европейской и русской культуры, как на христианскую соль земли.

Что же, однако, произошло в герое "Воскресения", в Нехлюдове? Спас ли он себя и Маслову? "Воскреснут" ли оба?

Маслова любит Нехлюдова, -- он ее не любит; Симонсон любит Маслову, --она его не любит; это не ново и не старо; это неизбежная канва всех романов от начала и, по всей вероятности, до конца мира. Сам Л. Толстой понимает, что из главного и в сущности единственного действия романа никакого "воскресения" произойти не может. "Мне кажется, -- говорит Нехлюдову Марья Павловна, одна из мучениц нового "христианства", очевидно, стоящая на точке зрения самого Л. Толстого, -- мне кажется, что со стороны Симонсона это -- самое обыкновенное мужское чувство, хотя и замаскированное. Он говорит, что эта любовь возвышает в нем энергию и что это любовь -- платоническая. Но я-то знаю, что если это исключительная любовь, то в основе ее лежит непременно все-таки гадость". Любовь Симонсона кончается обыкновенным браком, семьею. С точки зрения толстовского, позднышевского христианства, с точки зрения "Крейцеровой Сонаты", в основе этой любви, как и всякого полового чувства, есть нечто несовместимое с христианством, нечто животное, скотское, та же мужская "гадость", с которю Маслова достаточно познакомилась, будучи проституткою. И вот вся ее судьба; из одной откровенной "гадости", которая называется проституцией, попадает она в другую, замаскированную, лицемерную, которая называется "платоническою любовью", или новым соединением "мировых фагоцитов". В сущности же, гадость вторая стоит первой. Прежде Маслова продавала только тело свое: теперь, выйдя замуж за чуждого ей, может быть, прямо даже отвратительного своей христианскою машинностью Симонсона, она хуже, чем продаст, она, как Соня Мармеладова, "предаст себя" -- не только тело, но и душу свою предаст, "сама на себя наложит руки", сделается "преступною мученицею", преступною, потому что примет чрезмерную и не святую муку из любви к человеку, а не к Богу. В Бога она давно, впрочем, уже не верит, еще с той ночи, как в первый раз покинул ее Нехлюдов. "Она прежде сама верила в Бога и в то, что люди верят в Него, но с этой ночи убедилась, что никто не верит в это и что все, что говорят про Бога и Его закон, все это обман и несправедливость. Он (Нехлюдов), которого она любила и который ее любил, -- она это знала, -- бросил ее, надругавшись над ее чувствами, а он был самый лучший из людей, каких она знала". Она не потому погибает, что делается проституткою, а, наоборот, потому делается проституткою, что уже погибла, вместе со всеми нами, погибла в ту минуту, когда перестала верить в Бога. Теперь, после того как Нехлюдов опять и еще безнадежнее покидает ее, только вытащив ее из одной ямы, дает ей упасть в другую, после того, что сделал с ней "этот лучший из людей" и сделает Симонсон, -- утраченная вера в Бога, конечно, не вернется к Масловой: она еще больше убедится, "что никто не верит в это и что все, что говорят про Бога" эти новые христиане, -- такой же "обман и несправедливость", как старое христианство тех, которые откровенно покупали и продавали ее тело, что и здесь, как там, "все это ужасно просто, гадко".

Нехлюдов видит, что происходит с Масловой, но ничем не может ей помочь. Сам он еще слабее, еще меньше верит. Он ее не любит как женщину, не любит и как сестру. Чем больше старается любить, тем меньше любит. И она это знает, знает также, что если бы приняла жертву его, согласилась выйти за него замуж, то никогда, ни за что не простил бы он ей этой жертвы, замучил бы ее своим великодушием, доконал бы ее своею теперешнею бесстрастною любовью, хуже чем прежнею, страстною. Жизнь с Нехлюдовым для нее страшнее, чем даже с "каучуковым" Симонсоном. И Нехлюдов знает, что она все это знает; он испытывает, говорит Л. Толстой, -- "тяжелое, неприязненное чувство к ней"; он смотрит на нее "холодным, почти враждебным взором" умирающего князя Андрея; он "тяготится жертвою" и вместе с тем не может ей простить, что она "не желает вовсе этой жертвы". В самом конце романа, случайно попадая в счастливую, "так называемую добродетельную", семью, чувствует он зависть к обыкновенному, с его теперешней точки зрения, животному благополучию. "Ему стало завидно и захотелось себе такого же изящного, чистого, как ему казалось, счастья". -- "Но я-то знаю, -- могла бы ему напомнить слишком искренняя Марья Павловна, -- что в основе всего этого лежит непременно все-таки гадость". С этой-то "гадости" начинается, ею продолжается и кончается все у Нехлюдова. --"Я жить хочу, хочу семью, детей, хочу человеческой жизни", -- мелькает у него в голове во время последнего свидания с Масловой. "И вам жить надо", -- высказывает она вслух его самую глубокую, страшную и стыдную мысль.

"-- Неужели между нами все кончено?

-- Да, похоже на то, -- сказала она и странно улыбнулась.

-- Но все-таки я бы желал служить вам.

-- Нам, -- она сказала "нам" и взглянула на Нехлюдова, -- ничего не нужно.

Нехлюдов понял, что она любила его и думала, что, связав себя с ним, она испортит его жизнь, а выходя за Симонсона, освобождала его.

Она пожала его руку, быстро повернулась и вышла".

"Дело его с Катюшей было кончено, -- подтверждает Л. Толстой. -- И кончено не хорошо. Было что-то стыдное в воспоминании об этом". Но ведь именно дело с Катюшей и есть главное, все решающее дело жизни его, да и главное действие самой трагедии, от которого зависит судьба героя -- его духовная смерть или "воскресение". Ведь это же и есть тот пробный камень, на котором испытывалась подлинная ценность всех нехлюдовских, толстовских "христианских" чувств и мыслей. Не окончательный ли приговор над Нехлюдовым произнесен самим художником? Нет, утешает Л. Толстой, "другое его дело не только не было кончено, но сильнее, чем когда-нибудь, мучило его и требовало от него деятельности". Дело это заключается в том, чтобы искупить вину свою уже не перед одною Масловой, а перед всеми людьми вообще, помочь всем братьям, всем ближним своим. Так ли это, однако, в действительности? Два ли это дела, -- не одно ли? Ведь Маслова ему ближе всех людей, потому что именно ее судьба предостерегающим знаменьем разбудила совесть его. Ежели его последнее чувство к ней тяжелое, неприязненное, не христианское, последнее воспоминание о ней "стыдное", ежели не нашел он в себе силы помочь даже ей, полюбить даже ее, самую близкую, самую родную, посланную Богом для его спасения, то откуда возьмет он эту силу, чтобы помочь людям вообще, полюбить чуждых и дальних? Конечно, гораздо легче любить "людей вообще" такою отвлеченною, умственною любовью, какою любят их или думают любить Нехлюдов, Безухов, Левин, чем живою действенною любовью, любить каждого человека в отдельности. Но ведь эта легкость обманчивая. И Л. Толстой, и Нехлюдов помогают друг другу в обмане; кажется, герой "Воскресения" будет вечно искать своих ближних, спрашивать, как фарисеи спрашивали Господа: "А кто мой ближний?"32 -- но так и не получит ответа. Мы не видим из романа, но имеем право догадываться -- ибо в деле с Масловой Нехлюдов достаточно показал нам меру сил своих -- что второе "дело" его с людьми вообще кончится так же "нехорошо", так же стыдно, такою же обыкновенной) человеческою "гадостью", как дело с Масловой. "Этот человек никогда никого не любил" и никогда никого не полюбит, по крайней мере, тою любовью, которая ему самому кажется христианскою. А так как он "не исполнит закона любви", не сделается ни буддийским мужиком Набатовым, ни христианскою машиною Симонсоном, то ему остается только, по учению самого Л. Толстого, сделаться "куском разлагающейся плоти". Он должен умереть второю смертью, которая страшнее первой -- от которой нет воскресения. На последних страницах романа мы, действительно, и видим начало этого конца, чувствуем холод этой смерти.

Когда, после того разговора, который я только что привел, Маслова вышла из комнаты, "Нехлюдов сел на деревянный диванчик, стоявший у стены, и ему вдруг сделалось не только стыдно, но и безнадежно. И, чувствуя непреодолимую усталость, он прислонился к спинке дивана, на котором сидел, закрыл глаза и заснул". В этом засыпании нет ли чего-то более ужасного, более окончательного, чем в самом ужасном отчаянии? "Закрыл глаза и заснул", потому что все для него кончено, -- заснул навеки, по крайней мере, здесь, на земле, душа его уже никогда не проснется. Это сон почти мертвой души, почти "разлагающейся плоти", начало того сна, которым спят усопшие в гробах, ожидая "гласа трубного"33.

"Я жить хочу, хочу семью, детей, хочу человеческой жизни" -- вот последний уголок живого, хотя и цинически голого тела, голого "мяса" в мертвой плоти и мертвой душе Нехлюдова, последний крик дяди Ерошки, который не может умереть, почти задушенного старцем Акимом, который не может воскреснуть.

Да, это их последняя борьба; старец Аким не воскрес, но и дядя Ерошка если не умер, то "заснул" -- потому что, по природе своей, он все-таки бессмертен: когда кажется, что кончено, что он совсем умер, -- он еще жив; так и здесь, в самом конце "Воскресения", он вдруг пробуждается. И какое это ужасное пробуждение!

Нехлюдов ходит по арестантским камерам с англичанином, который раздает Евангелия каторжным.

"В третьей камере слышались крики и возня. Смотритель застучал и закричал: "смирно!" Когда дверь отворили, все вытянулись у нар, кроме нескольких больных и двоих дерущихся, которые, с изуродованным злобой лицами, вцепились друг в друга, один за волосы, другой за бороду. Они только тогда пустили друг друга, когда надзиратель подбежал к ним. У одного был разбит нос, и текли сопли, слюни и кровь, которые он утирал рукавом кафтана; другой обирал вырванные из бороды волосы. -- "What did they fight for?" {"What did they fight for?" (англ.) -- Из-за чего они дрались?} -- спросил англичанин. -- Нехлюдов спросил у старосты, за что была драка. -- "За подвертку; вклепался в чужие, -- сказал староста, продолжая улыбаться. -- Этот толкнул, тот сдачи дал". Тогда англичанин достал свое Евангелие в кожаном переплете. "Пожалуйста, переведите это, -- сказал он Нехлюдову. -- Вы поссорились и подрались, а Христос, Который умер за нас, дал нам другое средство разрешать наши ссоры. Спросите у них, знают ли они, как, по закону Христа, надо поступать с человеком, который обижает нас?" Нехлюдов перевел слова и вопрос англичанина. "Начальству пожалиться, оно разберет?" -- вопросительно сказал один, косясь на величественного смотрителя. -- "Вздуть его, вот он и не будет обижать", -- сказал другой. Послышалось несколько одобрительных смешков. Нехлюдов перевел англичанину их ответы.

-- Скажите им, что, по закону Христа, надо сделать прямо обратное: если тебя ударили по одной щеке, подставь другую, -- сказал англичанин, жестом как будто подставляя свою щеку. Нехлюдов перевел.

-- Он бы сам попробовал, -- сказал чей-то голос.

-- А как он по другой залепит, какую же еще подставлять? -- сказал один из лежавших больных.

-- Этак он тебя всего измочалит.

-- Ну-ка, попробуй, -- сказал кто-то сзади и весело засмеялся. Общий неудержимый хохот охватил всю камеру; даже избитый захохотал сквозь свою кровь и сопли. Смеялись и больные.

Англичанин не смутился и просил передать им, что то, что кажется невозможным, делается возможным и легким для верующих".

"Да совсем новый, другой, новый мир, вот он le vrai grand monde"**, -- думал Неклюдов, уезжая в Сибирь с Масловой и впервые знакомясь с простыми рус-жими людьми, рабочими в вагоне третьего класса. "Он испытывал, -- заключает Л. Толстой, -- чувство радости путешественника, открывшего новый, неизвестный и прекрасный мир".

Не разочаровался ли, однако, Нехлюдов или, по крайней мере, читатель, познакомившись теперь ближе с "le vrai grand monde" {le vrai grand monde (фр.) -- настоящий, большой мир.}. Что нашли они в глубине этого "неизвестного мира"? "Типичного русского крестьянина" Набатова, для которого Бог так же, как для Араго, есть ненужная "гипотеза", и обитателей Мертвого дома -- эту "самую даровитую, самую сильную часть русского народа", по уверению Достоевского, -- хохочущих над словами Евангелия.

Возмутительный хохот; но, может быть, еще возмутительнее в устах машинного англичанина слова Господни, "глаголы вечной жизни", звучащие как тот хриплый дурацкий писк, что-то вроде голоса шутовского Петрушки, которым кажется всякий человеческий голос, пройдя сквозь каучуковые внутренности и металлические трубы эдиссоновского, симонсоновского фонографа. И это, конечно, понял бы Нехлюдов, который все-таки русский человек, если бы только в сердце его оставалось хоть что-нибудь живое, хоть капля уважения и любви к русскому народу; -- он понял бы, что этот чужой человек смотрит на русских людей, как на диких, говорит с ними, как с дикими; -- потому-то они и отвечают ему, как дикие, не могут ответить иначе; и если бы вместо того, чтобы переводить слова английского миссионера, прислуживаться, быть тенью этой тени, лакеем этого лакея, сумел бы Нехлюдов ответить за несчастных так, что и они бы поняли и перестали бы смеяться; не позволил бы этой заморской кукле кривляться, хвастая перед русскими варварами своею "европейскою культурностью"; наконец, в крайнем случае, если бы даже не сумел ответить словами, то хоть бы внутренно послал его к черту, нравственно, так сказать, плюнул бы в лицо, в "румяное", благонравное смердяковское лицо этого автомата, этой всемирной "бесчувственной мрази". Но в том-то и ужас, что Нехлюдов не находит в сердце своем никакого возмущения в ответ ни на проповедь англичанина, полную такою мертвенною фарисейскою ложью, ни на хохот каторжных, полный такою животною циническою правдою. В том-то и ужас, что в словах, умствованиях своих Нехлюдов -- на стороне англичанина; а в самых глубоких, стыдных мыслях, чувствах и делах своих, например в деле с Масловой, которое кончилось "гадостью", на стороне этих людей, хохочущих над словами Евангелия: "Возьми крест твой и следуй за мною"34. -- "Нет, не могу, не хочу -- я жить хочу, хочу семью, детей, хочу человеческой жизни!" Ведь это другими, более вежливыми словами в сущности тот же ответ, как и хохот каторжных: "Он бы сам попробовал -- этак он тебя всего измочалит".

И Нехлюдов это чувствует: потому-то он молчит и, как Данте за Виргилием, следует за своим англичанином, тень за тенью; с лакейскою услужливостью помогает раздавать евангелия, переводить на русский язык отвратительный евангельский волапюк, мышиный писк этого фонографа: "What did they fight for". "Нехлюдов, -- говорит Л. Толстой, -- шел, как во сне, не имея силы отказаться и уйти, испытывая все ту же усталость и безнадежность". И опять -- этот сон умирающей души, разлагающейся плоти, сон "второй смерти", от которой только по втором пришествии, только для "страшного суда" может быть "воскресение".

Расставшись, наконец, с англичанином, вернулся он домой; не ложась спать, долго "ходил взад и вперед по номеру гостиницы. Устав ходить, он сел на диван перед лампою и машинально (тут слово "машинально" имеет бездонно-глубокое значение: тут ведь все, кроме животного хохота над словами Евангелия, во всех, от Симонсона до Нехлюдова, происходит в высшей степени "машинально", машинно, механически) -- машинально открыл подаренное ему англичанином Евангелие, которое он, выбирая то, что было в карманах, бросил на стол. "Говорят, что там разрешение всего", -- подумал он и, открыв Евангелие, начал читать там, где открылось -- Мф. XVIII гл. Затем он уставился на свет горевшей лампы и замер". Что же дальше? Ну, конечно, снова вспомнил дело с Катюшей, которое кончилось так "стыдно", такою "гадостью", вспомнил хохот людей над распятым за них Человеком, почувствовал еще большую усталость, еще большую безнадежность и так же, как намедни в арестантской, после свидания с Масловой, "прислонился к спинке дивана, на котором сидел, закрыл глаза и -- заснул", как он постоянно теперь засыпает, потому что ему и делать больше нечего, как засыпать все глубже и глубже, все безнадежнее. И конец? И "воскресение" не удалось?

Нет, уверяет Л. Толстой, "давно не испытанный им восторг охватил душу" Нехлюдова; он вдруг понял притчу о виноградарях, о Хозяине и работниках, которая, как мы видели, сводится к притче о яснополянском помещике и бывших крепостных мужиках, или даже еще грубее, еще циничнее -- о Боге-механике и человеке-машине; понял, "что только исполняй люди это учение, и на земле установится царствие Божие, и люди получат наибольшее благо, которое доступно им", понял все это и -- "воскрес", воскрес-таки!

Но что же собственно произошло в Нехлюдове? Что он понял, во что поверил, чего раньше не понимал и во что раньше не верил? Все время он только отвлеченно умствовал и теперь умствует. "Восторг испытал он", -- утверждает Л. Толстой. Но где же, какой восторг? Восторга-то именно меньше всего в этих жеваных, пережеванных нехлюдовских, толстовских умствованиях над притчей о виноградарях, о Хозяине и работнике; в них, может быть, много здравого смысла, но именно религиозного восторга -- ни капли, живого огня -- ни искры; таким же холодом, "тлетворным духом" веет от этих умствований, как от практических правил американца Симонсона для топки печей с "наименьшей потерей тепловой энергии" или от мерзостного волапюка англичанина -- апостола русских варваров. Чем утолил Нехлюдов свои угрызения и свой стыд в деле с Масловой? Чем заглушил хохот каторжных над словами Евангелия? Когда вся тайная, хотя и ослабленная сопротивлением старца Акима, но все еще огромная, творческая сила дяди Ерошки, когда все внутреннее устремление трагедии направлено к тому, чтобы показать, как Нехлюдов постепенно и неизбежно умирает, "засыпает", -- на основании последних, самых слабых и незначительных во всем произведении, семидесяти строк мы должны поверить, что он все-таки воскрес? Или совершилось тут чудо Божие? "Благодать", как сказали бы верующие, сошла на Нехлюдова?

"Иисус же приходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. --Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит Ему: Господи! Уже смердит, ибо четыре дня, как он во гробе. -- Иисус говорит ей: не сказал ли Я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу Божию! -- сказав это, он воззвал громким голосом: Лазарь! изыде. -- И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами"35.

Конечно, такого чуда не могло совершиться с Нехлюдовым. Да и сам Л. Толстой уже не верит в такие чудеса. Сколько бы ни уверял он, что "с этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь" и что "все, что случилось с ним, с этих пор получило для него совсем иное, чем прежде, значение", -- мы не то что догадываемся, мы чувствуем, что от Нехлюдова, как от четырехдневного мертвеца, "уже смердит" и что никогда не выйдет он из гроба.

Важно, впрочем, не то, что будет с Нехлюдовым, воскреснет ли он или не воскреснет, превратится ли в каучуковую куклу вроде Симонсона или в "кусок разлагающейся плоти"; -- важно для нас то, что, по свидетельству "великого писателя земли русской", единственное отношение "самой даровитой, самой сильной части русского народа" ко Христу есть зверский хохот. Но ведь если это не клевета, то, значит, и весь русский народ погиб, умер второю смертью, значит и он, как Нехлюдов, -- четырехдневный мертвец, Лазарь, который не воскреснет. Да и один ли русский народ? Не во всем ли современном европейском человечестве, от крупповских орудий до "ницшеанства", конечно, понятого так дико и безобразно, как оно почти везде и всегда понимается, не звучит ли тот же самый хохот: "А как он по другой залепит, какую же еще подставить? Этак он тебя всего измочалит". И ведь уж, конечно, этого животного, но все-таки живого, потрясающего хохота, фонографический писк: "подставь и другую щеку" -- не заглушит; этого мертвецы Набатовы, Симонсоны не воскресят.

Значит, прав князь Андрей, жизнь есть смерть, а благая весть Христова, "воскресение", есть отрицание жизни, проклятие жизни, буддийская нирвана, уничтожение? С одной стороны, живые, которые дерутся и вечно будут драться "из-за подвертки", так что текут "сопли, слюни и кровь", -- которые хохочут и вечно будут хохотать над Евангелием, с другой -- мертвые, которые одни только и могут понять, что значит учение Христа: "Мари, ты знаешь Еван... Нет, не стоит им говорить об этом, все равно не поймут, -- мы не можем понимать друг друга".

Легко догадаться, с каким беспредельным, хотя, по всей вероятности, бессознательным отчаянием Л. Толстой дописывал "Воскресение". Кажется, никто из современных людей, кроме, может быть, творца Заратустры-Антихриста, не доходил до такого отчаяния. Ведь в самом деле, у Л. Толстого было только два выхода, оба одинаково страшные: или окончить всю трагедию впечатлением, полным такою циническою правдою жизни, что его не покрывает ничто во всем произведении ни раньше, ни после, -- хохотом каторжных над словами Евангелия; т.е. признать, что не только Нехлюдов, но и сам он, Л. Толстой, в душе своей не нашел ничего, что давало бы ему право возразить на этот хохот, -- следовательно, признать весь религиозный путь Нехлюдова, в значительной мере и свой собственный путь, погибельным; или же -- солгать, но опять-таки солгать так, как он уже раз лгал, утверждая, будто бы в Евангелии нет свидетельства об Единородности Сына Божия, -- солгать до мгновенной потери сознания, до умопомрачения -- воскресить Нехлюдова, во что бы то ни стало, хотя бы против всякой художественной, нравственной, религиозной очевидности: он это и сделал. Пораженный убийственным ударом дяди Ерошки, старец Аким, несмотря на всю свою расслабленность, юркий и скользкий, как оборотень, хотя и легко падающий, но и столь же легко подымающийся, своего рода "Ванька-встанька" -- ударился оземь, обернулся, встряхнулся и сделал вид, что он как ни в чем не бывало, что ничего особенного не произошло: одно дело с Масловой кончилось "гадостью", другое дело с ближними вообще кончится, будто бы, святостью. Как мог бы он, однако, надеяться, что его не обличат во лжи? Или рассчитывал на всеобщее религиозное огрубение и опошление, которые заставят и других лгать тою же привычною ложью, принимая смерть за "Воскресение", не сознавая, какое кощунство совершается в этом подлоге, кощунство, может быть, более возмутительное, чем хохот каторжных. Кажется, -- увы! -- расчет был верен, -- может быть, потому, что все мы до такой степени уже "четырехдневные мертвецы", что обоняние наше слишком притупилось в общем взаимном смраде, и мы теперь уже, действительно, сами не разберем, от кого больше, от кого меньше смердит. Но, конечно, расчет верен все же только до времени: пока еще никто, или почти никто об этом не говорит, как не говорят о веревке в доме повешенного: слишком страшно, слишком стыдно; но все или почти все мы чувствуем, конечно, сами себе не отдавая в этом отчета, что именно тут, в конце "Воскресения" произошло что-то непоправимое с толстовскою религией, что тут, повторяю, что-то сорвалось у него, изменило, отомстило ему так, что этого, пожалуй, ничем уже не загладишь. Будь Л. Толстой искуснее, а главное, последовательнее в своем проповедничестве, он сжег бы "Воскресение", потому что, несмотря на всю свою религиозную ложь, все-таки оно еще слишком художественно-правдиво, слишком выдает последнюю тайну его собственного душевного состояния, похожего на спокойствие, но более страшное, чем всякое отчаяние, спокойствия, в котором человек подобно Нехлюдову, тихо "замирает", "засыпает" от "безнадежности". Да, в этом незабываемом хохоте каторжных над словами Евангелия слишком явственно послышался нам торжествующий хохот великого язычника, дяди Ерошки, над христианским старцем Акимом, который высосал из него, как упырь, живую кровь, но и сам не ожил, не согрелся, остался мертвецом, холодным и бледным -- воскресал, воскресал, да так и не воскрес -- только людей насмешил.

Л. Толстой не верит в Бога, не верит в Сына Божьего, не верит во Христа, Спасителя мира, не верит даже в "самого мудрого и праведного из людей, Человека Иисуса" -- не верит ни во что. Л. Толстой хотел отделить нравственность от религии; но когда порвал их живую связь, то и нравственность, как религия, в руках его истлела -- и от христианства ничего не осталось. Он сам это уже почти сознает, хотя не имеет, по всей вероятности, и никогда не будет иметь силы признаться в этом ни себе, ни другим.

Еще только один человек в современной Европе дошел до такого же богоискательства, как Л. Толстой, -- это Фридрих Ницше.

Религиозные судьбы Л. Толстого и Ницше поразительно противоположны и подобны: оба исходят из одного и того же взгляда на учение Христа, как на будийский нигилизм, как на вечное нет без вечного да -- умерщвление плоти без воскресения, отрицание жизни без ее утверждения. Оба видят во Христе только новый лик Распятого без второго -- Грядущего одесную Силы. Сознание Ницше прокляло, -- сознание Л. Толстого благословило этот первый страдальческий лик. Но бессознательная стихия обоих одинаково стремилась не к первому, а ко второму Лику Христа, еще темному, тайному. Исследуя художественное творчество Л. Толстого, мы видели (Вторая Часть, IV), что "только через божеское в мирском" (через святость "Божьей твари" постигнутую дядей Ерошкою) коснулась его бессознательная стихия "божеского в человеческом" -- через "Бога-Зверя -- Богочеловека". Его сознание отвергло лик зверя, как лик Антихриста.

Толстой понял только противоположность этих двух ликов и так же, как Ницше, не понял возможного разрешения противоречий в символическом соединении противоположностей. Бессознательная стихия Ницше тоже влеклась ко второму голосу, который являлся его сознанию, как лик языческого бога Диониса или Антихриста. Ницше называл себя "последним учеником философа Диониса!"36. И так и не понял он, а может быть, только не хотел понять, нарочно закрывал глаза, чтобы не видеть слишком страшной и загадочной связи Диониса, бога трагического отчаяния, бога вина и крови, отдающего людям кровь свою, как вино, дабы утолить их жажду, -- связь этого бога с Тем, Кого "последний ученик Диониса" не потому ли так яростно отрицает, что все-таки слишком чувствует свою беззащитность перед Ним, -- с Тем, Кто сказал: "Я есмь истинная лоза, а Отец мой виноградарь. Кто жаждет, -- иди ко мне и пей"37. Задумывался ли когда-нибудь Ницше о легенде первых веков христианства, предрекающей подобие лика Антихриста лику Христа, подобие, которым, будто бы, Антихрист, главным образом, и соблазнит людей? Если Ницше думал об этом, то это, конечно, была одна из тех, летящих в бездну мыслей, из которых родилось его сумасшествие. Недаром в вещем бреду уже начинавшегося безумия называл он себя не только последним учеником, не только жрецом и жертвою Диониса, но и самим "распятым Дионисом" -- "der gekreuzigte Dionysos". Из этого-то противоречия сознания и бессознательной стихии вышли обе трагедии -- и Л. Толстого, и Ницше, с тою разницею, что у первого слепая и ясновидящая бессознательная стихия шла против сознания, а у второго, наоборот -- сознание шло против бессознательной стихии. Это-то противоречие и довело обоих до богохульства, которое оба они старались принять за религию, Ницше -- тайный ученик, явный отступник; Л. Толстой -- явный ученик, тайный отступник Христа.

Достоевский говорит, что "природа человеческая не выносит богохульства и в конце концов, сама же себе всегда и отомстит за него". Слово это оправдалось на Л. Толстом и на Ницше. Ницше отомстил себе ужасным; Л. Толстой смешным; Ницше -- религиозным самоотрицанием, безумием; Л. Толстой -- религиозною серединою, пошлостью, неудачными усилиями мертвого старца Акима воскреснуть -- смешным, которое в таком человеке, может быть, страшнее всего.

"И сказал Иисус: на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы. -- Услышавши это, некоторые из фарисеев, бывших с Ним, сказали Ему: неужели и мы слепы? -- Иисус сказал им если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас"38.

И это слово исполняется в наши дни: хотя слепые еще не прозревают, но уж самые видящие, ясновидящие слепнут. Слепые ведут ясновидящих, и одни падают, как Ницше, в бездну, другие, как Л. Толстой, -- хуже, чем в бездну, -- в яму при большой дороге, по которой ходят все: все опошляющий в религии, здравый смысл Л. Толстого стоит безумия Ницше. Страшно за них и за нас: как бы на последнем суде не пришлось и нам всем вместе с ними услышать: "если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха, но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас".

Примечания

      1 "Когда не мечтаешь уже о том, что имеешь перед собою свободными десятки лет... "Впрочем, пусть будет не моя воля, но Твоя" -- и будем ждать". -- Из "Дневника" Амиеля. Лмиель Анри-Фредерик (1821-1891), французский протестантский философ и литератор. Толстой познакомился с его дневником в октябре 1892 г., и в декабре 1893 г. подготовил "Предисловие к Дневнику Амелия", которое печаталось в январской книжке "Северного вестника" за 1894 г. Отрывки из "Дневника Амелия" опубликованы в No 1-7 того же журнала. В 1894 г. книга "Из дневника Амелия" вышла отдельным изданием в издательстве "Посредник" в переводе М.Л. Толстой под редакцией и с предисловием Л. Толстого. 
      2 "Любовь до того совершенства достигает в нас... ...борящийся не совершен в любви". -- 1 Иоан. 4 : 17, 18. 
      3 "Смерть и страдания, как пугалы, со всех сторон пухают на человека... подчиненной своему закону разума и выражающейся в любви". -- Из "Дневника" Амелия. 
      4 "Все это ужасно просто, гадко, -- думает князь Андрей перед Аустерлицким сражением... я не буду знать про них, и меня не будет". -- Здесь неточность: эти рассуждения князя Андрея -- перед Бородинским, а не Аустерлицким сражением ("Война и мир". III, 2, 24). 
      5 ..."у Бога все живы"... -- Неточно. Лк. 20 : 38. 
      6 "Пусть мертвые хоронят своих мертвецов". -- Неточно. Мф. 8 : 22. 
      7 "Да будет и на земле, как на небе, воля Твоя"... -- Лк. 11:2. 
      8 "Это тоже своего рода нигилизм..." -- Слова Тургенева из письма Д. Григоровичу от 31 октября / 12 ноября 1882 г., Буживаль. 
      9 "Христианство представляется людям в виде сверхъестественной религии... возрасту, в котором находится человечество". -- Царствие Божие (IV). 
      10 ..."учение истины, выраженное Христом, не есть мистическое выражение чего-то таинственного и непонятного". -- Из предисловия Толстого к статье Т.М. Бондарева "Трудолюбие или Торжество земледельца" (1886). Впервые: Сочинения графа Л.Н. Толстого. Часть тринадцатая. Произведения последних годов. М., 1890. Мережковский цитирует по этому изданию. Слова, близкие по смыслу, см.: Царствие Божие (III). 
      11 "Сущность всякой религии, состоит только в ответе на вопрос, зачем я живу... различные по географическим, этнографическим и историческим условиям, сопутствующие религии признаки". -- Исповедь (XIII). 
      12 Трактат "Царство Божие внутри вас, или христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание" писался Толстым с небольшими перерывами около трех лет, с июля 1890 г. по май 1893 г. 
      13 "Христианское ученье возвращает человека к первоначальному познанию себя... заключенного в животную оболочку". -- Царствие Божие (IV). 
      14 "Человек Иисус, живший при Пилате Понтийском". -- Неточно. Царствие Божие (III). 
      15 "Отец наш, который на небе"... -- Из молитвы "Отче наш...". 
      16 ..."войти в радость господина своего"... -- Мф. 25 : 21. 
      17 "Истинно, истинно говорю вам... о десяти праведниках". -- Неточно. Лк. 15-7. 
      18 "Дана Мне всякая власть на земле и на небе. Я и Отец -- одно". -- Мф. 28:18. 
      19 "Соль -- добрая вещь... вон выбрасывают ее". -- Лк. 14 : 34-35. 
      20 "Первое и несомненное дело мое... участие в борьбе с природою за свою жизнь и за жизнь других людей". -- Из статьи Толстого "Так что же нам делать" (XXXVIII). 
      21 "Не заботьтесь, что вам есть... Отец ваш питает их". -- Мф. 6 : 25, 26. 
      22 "В поте лица твоего снеси хлеб твой дондеже возвратишися на землю, от нее же взят". -- Приводится пересказ Толстым слов из Бытия (3:19) в статье "Так что же нам делать" (XXXVIII). 
      23 "Три старца" -- легенда Л. Толстого (1886). 
      24 ...непонятностью слова "дариносима" в Херувимской... -- Толстой говорит об этом несколько раз, в частности в "Исповеди" и в "Царствии Божием". 
      25 ...зверства санкюлотов, которые оскверняли христианские церкви для того, чтобы доказать торжество Богини Разума. -- Речь идет о бесчинствах городской бедноты в храмах и костелах во время Фрунцузской революции 1789 г. 
      26 Эразм Роттердамский, Дезидерий (1466-1536), центральная фигура европейского гуманизма; Монтень Мишель де (1533-1592), французский философ и писатель; Гоббс Томас (1588-1679), английский философ. 
      27 "В религиозном отношении... Набатов был типичным крестьянином... он до сих пор не встречал надобности". -- Из романа Л. Толстого "Воскресение" (III, 4). 
      28 ..."если бы не было Бога, то следовало бы его изобрести"... -- Высказывание Вольтера: "Si Dieu n'existait pas, il faudrait l'inventer" в поэтическом послании "К автору книги о трех обманщиках" (1769). 
      29 ..."кто не со Мною, тот против Меня"... -- Мф. 12:30. 
      30 Боборыкин Петр Дмитриевич (1836-1921), писатель и критик. Встречался с Толстым в начале 80-х годов, автор романов "Земские силы" и "В путь-дорогу", разбору которых Толстой посвятил письмо Боборыкину от июля-августа 1865 г. Мережковский говорит о романах Боборыкина как о воплощении пошлости, бездуховности, буржуазного прагматизма. 
      31 "Это плоды царства буржуазии... бесчуственная мразь". -- ДП за 1876 г., июль-август, гл. 2 (III. Детские секреты). 
      32 "Л кто мой ближний?" -- Лк. 10 : 29. 
      33 ...ожидая "гласа трубного". -- Иоан. 5 : 28. 
      34 "Возьми крест твой и следуй за мною". -- Лк. 9 : 23. 
      35 "Иисус же приходит ко гробу... И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами". -- Иоан. 11: 38-44. 
      36 ..."последним учеником философа Диониса". -- Сумерки идолов (Чем я обязан древним. 5). 
      37 "Я есмъ истинная лоза, а Отец Мой виноградарь. Кто жаждет, -- иди ко мне и пей". -- Неточно. Иоан. 15:5 и 7 : 37. 
      38 "И сказал Иисус: на суд пришел Я в мир сей... вы говорите, что видите, то грех остается на вас". -- Неточно: Иоан. 9: 39-41.