Лев Толстой и Достоевский (Мережковский)/Религия/Часть 1/Глава I

Л. Толстой и Достоевский — Часть 1, Глава I
автор Дмитрий Сергеевич Мережковский

I

"Древний Рим первый родил идею всемирного единения людей и первый думал (и твердо верил) практически ее выполнить в форме всемирной монархии. Но эта формула пала перех христианством -- формула, а не идея. Ибо идея эта есть идея европейского человечества, из нее составилась его цивилизация, для нее одной лишь оно и живет. Пала лишь идея всемирной римской монархии и заменилась новым идеалом всемирного же единения во Христе". Это говорит Достоевский в "Дневнике Писателя"1.

Фридрих Ницше в своем "Антихристе" также подходит, хотя и с другой стороны, к неразрывной связи и как будто неразрешимому противоречию между всемирно объединяющей идеей христианства и Римской Империи. "Христианство, -- говорит он, -- разрушило то, что стояло перед людьми вековечнее меди -- aere perennius -- живое тело imperium Romanum, самую великую связующую форму в самых трудных условиях, когда-либо доныне достигнутую, по сравнению с которой все, что было прежде и после, -- только куски, обломки, неудачные попытки, -- разрушило ее, так что не осталось камня на камне, так что германцы и прочая сволочь могли овладеть ею. Неимоверное дело римлян, завоевание почвы под великую культуру, для которой время терпит (die Zeit hat), христианство уничтожило за ночь. -- Неужели этого все еще не понимают? Imperium Romanum, с которым нас все больше и больше знакомит история римской провинции, -- изумительнейшее художественное произведение великого зодчества -- было только началом, строением, рассчитанным на тысячелетия, которые должны были доказать его прочность. До сих пор никогда так не строили, никому в голову не приходило строить в подобных размерах -- sub specie aeterni!".

Едва ли здесь Ницше прав и даже справедлив к христианству; едва ли было оно единственной причиной разрушения, а не последним толчком, от которого завалилось и без того уже, вследствие внутренних причин, расшатанное здание imperium Romanum. И уж, во всяком случае, главной религиозно-культурной идеи Рима -- идеи "всемирного единства" не уничтожило христианство: оно приняло, впитало ее в себя, действительно, "высосало" эту живую кровь, этот дух живой из полумертвого римского тела. И вместе с тем дало ей новую плоть, новую жизнь. Тогда лишь именно, тогда от исполинского здания империи, казавшегося "вековечнее меди", "не осталось камня на камне", -- обнажился перед людьми его не исполненный замысел, внутренний остов; тогда лишь заключенная в этом замысле идея получила все свое значение, приобрела в глазах людей всю свою силу. Перестав быть настоящим, Рим стал не только прошлым, но и будущим, стал "вечным городом"; перестав быть вещественным, сделался духовным -- умер для того, чтобы постоянно воскресать и преследовать европейское человечество в течение всех Средних Веков, как призрак, как самая великая культурно-религиозная мечта.

"И вот, -- говорит Достоевский, -- началась опять попытка всемирной монархии совершенно в духе древнеримского мира, но уже в другой форме". -- "Римским папством было провозглашено, что христианство и идея его, без всемирного владения землями и народами не духовно, а государственно, другими словами, без осуществления на земле новой всемирной римской монархии, во главе которой будет уже не римский император, а папа, -- осуществимо быть не может"2.

Здесь-то открывается связь всякой политики, доведенной до своих последних пределов -- с религией: "устроиться всемирно" человечество не может помимо Бога, без Бога -- так, как будто вопроса о Боге вовсе нет; а может только с Богом или против Бога. Вместе с тем, здесь же обнаруживается какой-то некончающийся поединок в самой глубине христианства, какое-то неразрешимое или, по крайней мере, неразрешенное противоречие, которое еще в первые века религиозная мысль выразила в сказании о борьбе Христа и Антихриста; начало же этой борьбы восходит до самого Евангелия:

"И возвед Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени, и сказал Ему диавол: Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее; итак, если Ты поклонишься мне, то все будет Твое. -- Иисус сказал ему в ответ: отойди от меня, сатана; написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи"3.

"-- Мы не с Тобой, а с ним, вот наша тайна! -- говорит у Достоевского Великий Инквизитор. -- Мы давно уже не с Тобой, а с ним, уже восемь веков... Мы взяли от него то, что Ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал Тебе, показав Тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч Кесаря и объявили лишь себя царями земными. -- Мы будем кесарями и тогда уже помыслим о всемирном счастии людей. -- Потребность всемирного соединения есть последнее мучение людей. Всегда человечество в целом своем стремилось устроиться непременно всемирно. Много было великих народов с великой историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее других сознавали потребность всемирности соединения людей. Великие завоеватели, Тимуры и Чингисханы пролетели, как вихрь по земле, стремясь завоевать вселенную, но и те, хотя и бессознательно, выразили ту же самую великую потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению. Приняв меч и порфиру кесаря, Ты основал бы всемирное царство и дал всемирный покой. Ибо кому же и владеть людьми, как не тем, которые владеют их совестью, и в чьих руках хлебы их? Мы и взяли меч Кесаря, а, взяв его, конечно, отвергли Тебя и пошли за ним".

Здесь Достоевский без всяких оговорок противополагает идеал всемирного единения в Западной церкви идеалу Восточной: утверждает, что на Западе осуществлялось это единение против Христа в исключительно языческом духе, что Западная церковь претворялась в государство, шла от царства небесного к земному, от духа к плоти; когда как на Востоке уже не церковь стремилась сделаться государством, а наоборот -- государство церковью; здесь только, будто бы, шла она по истинному пути, указанному Христом, от царства земного к небесному, от плоти к духу.

Едва ли, однако, такое противоположение оправдывается историческою действительностью: стоит лишь вспомнить отношения церкви и государства, патриархов и кесарей второго Рима -- Византии; или ближе, спор нашего русского святителя Нила Сорского с Иосифом Волоцким о монастырских имуществах, о праве церкви на "владение землями"4 -- т.е., на приобщение к "царству земному"; или, еще ближе, спор патриарха Никона с Алексеем и окончательное "обмирщение" духовной власти, ее совершенное поглощение государством в Духовном Регламенте Петра Великого ("со времени Петра русская церковь в параличе", -- говорит сам Достоевский), Петра, который, уничтожая патриарший сан и встречая поддержку в таких представителях церкви, как Феофан Прокопович, объявил себя единым главою светской и духовной власти и тем самым, по выражению раскольников, увидевших именно в этом одно из знамений Антихристова пришествия, "обезглавил" русскую церковь; -- стоит вспомнить все это и сколь многое другое для того, чтобы понять, что борьба "могучего и умного Духа пустыни" с духом Христовым совершалась не только на Западе, и что судьбы восточного христианства так соответствуют судьбам западного, что противополагать их одно другому, по крайней мере, столь безоглядно, не для одного будущего, но и для прошлого, как это делает Достоевский, -- невозможно, неисторично. В действительности, великая борьба двух царств -- от мира и "не от мира сего" --нигде не окончена, ни на Западе, ни на Востоке. И здесь, и там, одинаково, на всем протяжении всемирно-исторического развития христианства, продолжалось и продолжается второе искушение Христа земными царствами, мечом Кесаря. И дух Великого Инквизитора мог бы сказать Христу от лица не только римско-католической церкви: "Мы исправили подвиг Твой; мы взяли меч Кесаря, а, взяв его, конечно, отвергли Тебя и пошли за ним. Мы не с Тобой, а с ним, вот наша тайна!"

Тайна эта и доныне совершается: и доныне идея всемирного царства земного, imperium Romanum, государства, поглощающего церковь, второго Рима, которому дана власть от "князя мира сего" -- "ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю её" -- идея римского Кесаря, Человека-Бога, или Бога-Зверя -- "кто подобен Зверю сему, и кто сразится с ним?"5 -- не уничтожена, а только противопоставлена христианством идее царства Божьего, идее третьего Рима, церкви, торжествующей над государством, идее Агнца и Первосвященника небесного Иерусалима -- идее Богочеловека. И каждый раз, когда, все равно на Востоке или на Западе, возникает в человечестве мысль о всемирном единении, происходит и новое столкновение этих двух, как выражается Достоевский, "величайших идей из всех, какие когда-либо существовали на земле".

"Попытка римской монархии шла вперед и изменялась беспрерывно, -- говорит он далее. -- С развитием этой попытки, самая существенная часть христианского начала почти утратилась вовсе. Отвергнув, наконец, христианство духовно, наследники древнеримского мира отвергли и папство. Прогремела страшная французская революция, которая, в сущности, была не более, как последним видоизменением и перевоплощением той же древнеримской формулы всемирного единения"6. Достоевский и здесь не договаривает: французская революция выразила одну лишь республиканскую сторону Рима, преувеличила отрицательные идеи свободы и разрушения в ущерб положительным идеям объединяющей власти и всемирного зодчества. В действительности, последним и доныне величайшим, хотя все еще не совершенным, неокончательным воплощением этой древнеримской идеи была не сама революция, а "выброшенное на берег океаном революции чудовище"7 -- Наполеон.

"О, Наполеон, в тебе нет ничего современного, -- ты весь как будто из Плутарха!" -- воскликнул однажды корсиканец Паоли8, товарищ молодого Бонапарте. "Наследником древних Кесарей" называет его Тэн9, сравнивая Наполеоновскую монархию с монархией Диоклетиана и Константина Великого10. Наполеон и сам не только чувствовал, но и сознавал связь свою с древним Римом. Когда был он еще первым консулом, современники уже угадывали его замысел -- "изменить лицо Европы и воскресить Западную Римскую Империю". -- "Changer la face de l'Europe et ressusciter l'empire de l'Occident"11. -- "Я хочу, -- говорит Наполеон, -- господствовать на море так же, как на земле, владеть Востоком и Западом"12. Смысл всех Наполеоновских войн -- основание всемирной монархии, возрождение древней римской культуры в новых, более сознательных и величественных формах для того, чтобы "утвердить, освятить, наконец, господство разума и полное проявление, совершенное торжество всех человеческих сил -- d'établir, de consacrer enfin l'emrire de la raison et le plein exercice, l'entière jouissance de toutes les facultés humaines"13. -- "Посредством мирского, Император будет иметь в своей власти духовное и посредством Папы -- совесть, -- par le temporel l'Empereur tiendra le spirituel et par le Pape les consciences"14. -- "Париж сделался бы столицей христианского мира, и я управлял бы миром религиозным так же, как политическим"15. Не напоминает ли это слово Великого Инквизитора: " Приняв меч и порфиру Кесаря, Ты основал бы всемирное царство и дал бы всемирный покой. Ибо кому же владеть людьми, как не тем, которые владеют их совестью, и в чьих руках хлебы их?" -- "Папа будет в Париже, -- продолжает Наполеон, -- ибо где же и быть главе христианской церкви, как не в столице христианского мира, рядом с главою государства?"16.

Конечно, все это мечты, хотя кое-что из этих мечтаний успел он воплотить и в реальнейших действиях; оценивать, однако, культурное значение Наполеона, как предзнаменующего всемирно-исторического образа, следует не только по тому, что он сделал, но и по тому, что он хотел и, при иных условиях, мог бы сделать.

На острове Св. Елены в своих воспоминаниях рассказывает он "один из своих вечных снов" -- "un de ses rêves perpétuels" -- свою главную мечту, такую заветную, тайную, странную, даже как будто безумную, что едва смеет сам себе признаться в ней и, может быть, нарочно облекает ее в свойственное тому времени романтическое, кажущееся в устах такого великого реалиста, как он, шутливым, преувеличение: "Я создавал религию. Je créais une religion. Я видел себя по дороге в Азию, верхом на слоне, с тюрбаном на голове и с новым Алкораном в руках, написанным по воле моей"17. В Азию влекло Наполеона, кроме "вечного сновидения", и реальное чутье исторической действительности. Еще в Италии 18-го Фруктидора говорил он Бурриену: "Европа -- нора для кротов; нигде, кроме Востока, с его шестьюстами миллионов людей, не было великих империй и великих переворотов"18. По выше приведенным словам о создании новой религии можно догадываться, что и здесь разумеет Наполеон не одни политические, но и религиозные перевороты. Только там, на Востоке, казалось этому бывшему ученику Жан-Жака Руссо19, почувствует он себя окончательно "сбросившим путы стеснительной цивилизации" -- "debarassé des freins d'une civilisation gênante"20; только там будет пустынный простор, нужный силам его для завершения начатого исполинского здания.

В этих думах о Востоке не подходит ли Наполеон к сокровенной стороне "последнего мучения людей", потребности всемирного единства? Не касается ли, хотя еще как будто ощупью, теперь все более и более открывающейся нам необходимости последнего соединения -- двух духовно-противоположных и вечно друг к другу тяготеющих миров -- Запада и Востока, Европы и Азии -- дневной культурной полусферы сознания, разума, личности и ночного, бессознательно-стихийного религиозного творчества?

"В конце концов, этот длинный путь есть путь в Индию, -- говорил он за несколько месяцев до похода в Россию. -- Александр Македонский отправлялся из такой же дали, как Москва, чтобы достигнуть Ганга... С крайнего конца Европы мне нужно теперь приняться за Азию... Это будет предприятие гигантское, я согласен, но возможное в XIX веке..."21. В ноябре 1811 года говорил он Прадту с порывом сильного чувства:

"Через пять лет я буду владыкой мира: остается только Россия, но я раздавлю ее. Il ne reste que la Russie, mais je l'écraserai"22.

Действительно ли, однако, взвесил он возможности "гигантского предприятия"? Отдал ли себе ясный отчет в трудностях неимоверного замысла -- "раздавив Россию", перешагнуть через нее в Азию? Или шел слепо, даже, может быть, преднамеренно слепо, закрыв глаза, увлекаемый силами, которые казались другим и ему самому "роковыми"? Знал ли с точностью, достойною "великого реалиста", как из глубочайшей древности, под сенью византийских преданий, в самодержавии московских великих князей и царей подземно росла идея всемирной монархии, "третьего русского Рима" ("Москва есть третий Рим, -- писал еще в XVI веке Савва Спиридон, -- четвертому же Риму не быть вовеки"23) -- идея, хотя менее сознательная, но зато более исторически жизненная, более цепкими корнями уходящая в землю и потому, может быть, более несокрушимая, чем его собственная идея?

Предчувствовал ли он также, что в этом небывалом поединке Восточного и Западного Кесаря суждено ему, Наполеону, стать лицом к лицу не только с императором Александром I, но и с более таинственным противником -- русским народом?

Сколько бы ни говорили нам о голоде, снегах и морозах, как единственной, будто бы, причине поражения великой армии, остается открытым вопрос: была ли и внутренней причиной этого поражения, только не принятая в расчет гениальным полководцем, стихия русской природы, или также и стихия русского духа? Во всяком случае, нам слишком хорошо известно, что чем-то существенным война Двенадцатого года отличается от всех прежних русских войн, что война эта действительно в памяти и сознании всего народа -- народная -- первое и единственное, со времени Петра Великого, -- всемирно-историческое русское действие. Все прежние войны, от Полтавы до Суворовских походов, были, более или менее, блестящими, разумными и произвольными действиями верховной власти, которая вела за собою народ; только здесь, впервые, власть и народ идут вместе, и даже в некоторых случаях власть идет за народом; мысль и воля народа становятся верховною властью. Здесь произошло нечто, с нашей внутренней русской точки зрения, почти невероятное, подобное чуду: бездна, вырытая преобразованиями Петра, как будто на мгновение исчезла, и весь русский народ встал как один человек. Какая-то новая, еще темная, едва пробуждавшаяся мысль и воля русского Востока встретилась с лучезарно-ясною, завершившеюся мыслью и волею величайшего из героев Запада, воскресителя древнеримской идеи, из которой, по выражению Достоевского, "составилась вся цивилизация европейского человечества", для которой "одной оно и живет". И эта невидная, скрытая, как молния в тучах, но, вместе с тем, как молния, всю Россию пронизавшая мысль была: Наполеон -- Антихрист; эта воля была: восстать на Антихриста, спасти себя от беспощадного вывода западно-европейской культуры -- не быть раздавленным, как мертвое тело, "двунадесятью языками"24.

Наполеон -- Антихрист. И патриарх Никон, боровшийся с царем Алексеем, подобно римским папам, из-за мирской власти церкви, тоже -- Антихрист. И Петр I, который, продолжая дело Московских царей и сознавая себя "наследником древних Кесарей", присвоил себе древнеримский титул "Императора", который так же, как Бонапарте, по следам Александра Великого стремился в Индию и мог бы повторить по поводу духовного регламента слова Наполеона: "Посредством светского я буду управлять духовным", -- для самой чуткой, религиозной части русского народа был Антихристом. Что значит это, ни у одного из других народов с такою силою никогда не проявлявшееся, кажущееся столь нереальным, по своим источникам, и, однако, столь реальное, по своим историческим действиям, ожидание русским народом Антихриста, ожидание конца мира, Второго Пришествия? Что значит эта напряженная, как бы напуганная чуткость, эта вековечная и ежеминутная готовность на борьбу со "зверем, выходящим из бездны", с тем, кто сказал Христу: "Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее"? Есть ли это только "тьма непросвещения", признак средневекового варварства, из которого и доныне Россия не вышла, или нечто большее, более тонкое, сложное, загадочное, какая-то еще младенческая, недодуманная, но уже могущественная мысль -- первые фантастические тени какого-то чуть брезжущего утра?

Во всяком случае, Наполеону оказана была в России чрезмерная честь, такая, какой и в Европе ему никто не оказывал этим названием "антихрист". Но вместе с тем, может быть, именно здесь-то и почувствовал русский народ последнее величие в замыслах того, кто и Пушкину не даром являлся, как

Посланник Провидения,
Свершитель роковой безвестного веления25, --

почувствовал неизбежную связь наполеоновской всемирной монархии, "всемирного единения" -- с религией. Да, что-то было здесь понято, угадано Россией в этом "сумасшедшем" ("l'Empereur est fou, complètement fou" {l'Empereur est fou, complètement fou (фр.). -- Император сошел с ума, совсем сошел с ума.}, -- говорил Дёкре Мармону26), чего и в Европе никто не понял; как будто подслушана самая тайная, дерзкая, безумная мечта его: "Я создавал религию".

Наполеон не "раздавил" России: он ею сам был раздавлен, и вместе с тем, по выражению Пушкина, --

Он русскому народу
Высокий жребий указал27.

Удар Петра разбудил лишь тело, удар Наполеона -- душу России. И ответом на страшный удар было не только великое всемирно-историческое действие Двенадцатого года, но и великое, всемирно-историческое созерцание -- современная русская литература от Пушкина до Л. Толстого. Недаром же, именно в это время, то есть после Двенадцатого года, зародилась муза Пушкина. И молодого Пушкина и Лермонтова -- первые, еще неясные отроческие думы русской поэзии, привлекал образ Наполеона.

Этот же самый образ сделался средоточием и тех двух великих произведений, которые окончательно дали русской литературе всемирное значение: Наполеон, как исторический, реальный образ в "Войне и мире" Л. Толстого, как воплощение нравственной идеи, как предмет психологического исследования об отношении героя к добру и злу -- в "Преступлении и наказании" Достоевского.

На вопрос, поставленный русскому народу западноевропейскою культурою в лице Наполеона, Россия ответила дважды: войной Двенадцатого года -- во всемирно-историческом действии, и "Войной и миром", "Преступлением и наказанием" -- во всемирно-историческом созерцании.

Глубокое и верное духу народа чутье указало Л. Толстому на изображение борьбы России с Наполеоном, как на самую великую задачу для современного русского художника. Трудность ее соответствовала величию, главным образом потому, что трудность эта была двойная -- требовала взаимодействия двух равных и противоположных сил, из которых каждая в отдельности встречается редко, -- двух направлений философского и художественного созерцания: предстояло изобразить не только океан стихии народной во всей широте его, до последних горизонтов, но и самую уединенную, обособленную вершину, острие человеческой личности, сознание и волю героя, во всей высоте их, до последней высшей точки, до обожествленного я, ибо в изображаемой трагедии было два главных действующих лица, два борющихся противника -- Россия и Наполеон. И только из совершенного созерцания этих обоих действующих лиц могло проистекать совершенное созерцание самого трагического действия; только по силе удара можно было судить о силе сопротивления, по размаху молота, уже занесенного, чтобы "раздавить Россию", -- о твердости камня, о который страшный молот разбился вдребезги, по величию Наполеона -- о величии России. Одно нельзя было понять, нельзя было изобразить без другого.

И вместе с тем, за внешнею, реальною, историческою картиной было скрыто здесь нечто более глубокое, внутреннее, таинственное и все-таки в высшей степени реальное -- если не для настоящего, то для будущего реальное: в этой, по-видимому, столь безумной, фантастической и, однако, неизбежной мысли Наполеона о создании новой религии, о завершении всемирной культуры новым религиозным откровением, "Алкораном", с одной стороны, -- в легенде русского народа о Наполеоне "Антихристе" -- с другой, сказалась не только стихийная, но и культурная борьба Востока с Западом, "произошло столкновение двух величайших идей из всех, какие когда-либо существовали на земле", по преимуществу -- восточной, хотя и на Западе проявлявшейся идеи "всемирного единения во Христе" или только в том, что доныне людям открылось в первом явлении Христа, Богочеловеке -- с идеей, по преимуществу западной, хотя опять-таки и на Востоке проявлявшейся, -- идеей всемирного единения в Кесаре, в Человекобоге, в том, что доныне людям открывалось как начало, противоположное Христу, и последний неожиданный смысл его, может быть! откроется только во втором явлении Христа.

Да, великая задача предстояла Л. Толстому в "Войне и мире", достойная такого художника, как он, -- можно сказать даже, что в современной русской литературе не было большей задачи.

Как же он исполнил ее? И прежде всего, как исполнил одну из ее половин? Каково у него одного из двух главных действующих лиц этой трагедии -- Наполеон?

"Быстро отворились две половинки двери, все затихло, и из кабинета зазвучали другие твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивавших жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волосы его очевидно только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая, пухлая шея его резко выступала из-за черного воротника мундира: от него пахло одеколоном. На моложавом, полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия. -- Он вошел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди".

В сущности, это явление Наполеона -- первое, хотя только в предпоследней части "Войны и мира": раньше мелькал он в тумане исторической дали, в пороховом дыму сражений, как "маленький человек с белыми руками". Зато здесь, как и всегда в подобных случаях у Л. Толстого, мы видим, с поразительною ясностью, с необыкновенным, даже как будто несколько пресыщающим обилием чувственных подробностей, внешний облик, главным образом, тело, именно живое тело, но не живое лицо Наполеона -- а если и лицо, то как часть, как продолжение, а не одухотворяющее завершение тела, не выражение личности. Внешнему, так сказать, анатомическому строению тела -- "выступающий круглый живот, короткие ноги, жирные ляжки, широкие толстые плечи" -- соответствует и внешнее анатомическое строение лица -- выступающий подбородок, широкий лоб -- и очень искусная черточка, которая закрепляет связь этого образа с исторически-приглядевшимся портретом Наполеона -- отдельная "прядь волос", которая спускается "по середине лба". Да, все внешнее наглядно, ясно, точно, но вместо внутреннего выражения -- только опять-таки внешнее, условное, застывшее "императорское приветствие".

Не довольствуясь тем, что показал нам тело Наполеона в одежде, Л. Толстой раздевает и показывает его голым. Утром, накануне Бородина, когда император оканчивает свой туалет, и один из двух камердинеров растирает его щеткою, а другой брызгает одеколоном, мы видим опять "выхоленное тело императора", "толстую спину", "обросшую жирную грудь", "жирные плечи", как будто каждую выпуклость мускулов и мышц этого голого тела, словно опять-таки в превосходнейших анатомических рисунках.

Далее, как всегда у Л.Толстого, черточка прибавляется к черточке, подробность к подробности, соединяясь в единый живой, животный образ. Уже и здесь нам чувствуется какое-то особое, хотя еще едва уловимое, направление, наклонение этих подробностей. Мы еще не знаем, но угадываем, что они ведут куда-то. Не намекает ли, например, "постоянный запах одеколона" на неизменную, даже во всех трагических случайностях войны, заботливость императора о своем "выхоленном теле"? "Кавалерийский глаз Ростова" заметил, что Наполеон "дурно и не твердо сидит на лошади". Недостаток в верховой езде, общая ленивость и неподвижная грузность тела, склонность к ожирению сорокалетнего человека, желтый цвет опухшего лица не напоминают ли о сидячей, нездоровой, телесно-праздной, исключительно умственной жизни, так же, как знаменитое "дрожание левой икры", по поводу которого Наполеон говорил впоследствии: "Дрожание моей левой икры есть великий признак!" -- о несдержанности, неспособности владеть собою, своими чувствами, даже своими нервами и, вместе с тем, о привычке, свойственной избалованным людям, видеть в слабостях своих силу? Недаром так пристально следит художник и за "маленькой, красивой, белой ручкой", в которой Бонапарте держит судьбы мира и который посылает на смерть сотни тысяч людей, как "мясо для пушек". Особое значение имеет и насморк Наполеона. "На этих людях не тело, а бронза", -- говорит Раскольников о Наполеоне. Но мы уже видели голое тело героя, такое же тело, как у всех людей, такое же "человеческое мясо", которое только у других считает он "мясом для пушек". И вот опять этот, в самую торжественную минуту жизни его, накануне Бородина, "от вечерней сырости усилившийся насморк", эта крошечная реалистическая подробность о том, как "посланник Провидения", "наследник древних Кесарей", "сверхчеловек" "громко сморкается", -- не напоминает ли, что и на "этих людях" все-таки не "бронза", а тело, "тело смерти", для которого достаточно насморка, чтобы почувствовать в себе "человеческое, слишком человеческое"?

Но как для нас ни ясен и ни жив, по крайней мере, животно жив этот внешний образ, он пока еще не связан с внутренним -- не прозрачен. Мы видим только движения тела: в лице еще нет движения, нет выражения; как будто изваянное, "не шевелится оно ни одним мускулом", мы узнаем об одном лишь изменении лица Наполеона от Аустерлица до Бородина: сначала оно "худое, бледное", потом "опухшее, желтое": вот все, что с ним произошло в течение этой потрясающей всемирно-исторической трагедии. И здесь опять-таки маленькая, едва уловимая, но в высшей степени знаменательная черточка: при описании наружности других действующих лиц никогда не забывает Л. Толстой показать нам глаза их, выражение глаз; великий художник тела слишком хорошо знает, что именно в выражении глаз сосредоточена вся высшая животность и духовность тела: светом глаз освещается оно и только от этого света становится прозрачным. Как живы и памятны для нас "твердый" взор князя Андрея и Вронского, "кроткие лучистые глаза" княжны Марьи, тусклые рыбьи глаза Каренина, необыкновенно блестящие, полные "избытком чего-то", глаза Анны; лицо и тело Позднышева в "Крейцеровой Сонате" почти совсем не различаемы в темноте вагона: он весь --"один взор лихорадочно-горящих глаз". Но вот о глазах Наполеона как будто и забыл Л. Толстой. На всем протяжении "Войны и мира" упоминается лишь раз, и то мимоходом, с равнодушием, о том, что у Наполеона "большие глаза": он взглянул в лица Балашова "своими большими глазами". Но не только о выражении -- даже о цвете этих "больших глаз" мы так ничего и не узнаем, так и не видим этого, по словам Пушкина, "чудного взора", который --

...живой, неуловимый,
То вдаль затерянный, то вдруг неотразимый,
Как боевой перун, как молния, сверкал28.

Не странно ли, в самом деле? Художник как будто нарочно не смотрит в глаза своему герою, как будто избегает взора его. На теле этом, столь живом, столь совершенно изваянном, лицо так и остается недоконченным -- безглазым, безвзорным, как лица мраморных статуй со слепыми белыми зрачками.

Два раза в первых частях романа внешний облик Наполеона несколько оживляется внутреннею жизнью: первый раз во время Аустерлицкого сражения; и тут, впрочем, лицо и глаза неподвижны: "Лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. На холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика". Второй раз -- во время свидания Бонапарта с императором Александром I в Тильзите. Николая Ростова, "как неожиданность, поразило то, что Александр держал себя как равный с Бонапарте и что Бонапарте совершенно свободно, будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный, обращался с русским царем". "Малый ростом, Бонапарте снизу, прямо глядел Александру в глаза". Александр "приятно улыбается". На лице Наполеона "неприятно-притворная улыбка". "Он отчеканивает каждый слог, с возмутительным для Ростова спокойствием и уверенностью". Но, может быть, это -- впечатление не самого Л. Толстого, а только Николая Ростова, человека не умного, не тонкого и к тому же слепо влюбленного в своего государя?

Как бы то ни было, для нас остается все еще загадкою "маленький человек с белыми руками": что значит эта совершенная неподвижность его в самом средоточии всемирно-исторического водоворота и столкновения разрушительных сил, которые, в конце концов, мы это слишком чувствуем, от него идут и к нему возвращаются?

Именно эта не живая, но ведь и не мертвая же неподвижность, это "холодное", точно каменное, лицо, которое "не шевелится ни одним мускулом", с глазами без выражения, без взора, устремленными вдаль, "на одно место", с глазами статуи -- мало-помалу становится волнующими, грозными. Мы следим за ними с тревогою и ждем, не вспыхнет ли искра жизни в этих глазах, не заглянут ли они нам прямо в глаза своим "чудным взором", "неотразимым", "сверкающим, как молния".

И вот, наконец, внутренний образ Наполеона впервые открывается перед нами -- в третьей части "Войны и мира", в сцене с Балашовым.

Наполеон ""кивнул головою", отвечая на низкий и почтительный поклон Балашова, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить, как человек, дорожащий всякою минутою своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо что нужно сказать. -- "Здравствуйте, генерал! -- сказал он. -- Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть". Он взглянул в лицо Балашова своими большими глазами и тотчас же стал смотреть мимо него. -- Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашова. Видно было, что только то, что происходило в его {Подчеркнуто Л. Толстым. -- Прим. автора.} душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли {Подчеркнуто здесь и дальше мною. -- Прим. автора.}". Когда Балашов упомянул о неизменном со стороны русского императора условии мира -- отступлении французских войск за Неман, -- "лицо Наполеона дрогнуло -- (наконец-то дрогнуло!) -- левая икра ноги начала мерно дрожать". Он стал возвышать голос, и дрожание икры "тем более усиливалось, чем более Наполеон возвышал голос". "И чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своею речью. Вся цель его речи теперь уже очевидно была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания". Балашов пытается ответить. "Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить одному самому, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди". Он говорил, "едва успевая словами поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту и силу (что в его понятии было одно и то же)". Балашов с трудом следит за этим "фейерверком слов". Наполеон дает честное слово, что у него 530 тысяч человек по сю сторону Вислы, "забывая, что его честное слово никак не могло иметь значения". "Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашову становилось тяжело; он, как посол, боялся уронить свое достоинство и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьём беспричинного гнева, в котором находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их". "Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но только потому, что он делал это".

Наполеон -- из беседы его с Балашовым это ясно прежде всего -- не умен; он ведет себя, как человек, не имеющий понятия об искусстве политики, самообладании, скромности, лжи и об еще высшем искусстве обходиться без политики, быть правдивым, быть искренним, предаваться всем порывам чувств, но, конечно, лишь тогда и поскольку это выгодно. Не потому Наполеон здесь кажется неумным, что предается до самозабвения "беспричинному гневу" -- иногда страсть в политике бывает полезнее, чем бесстрастие, -- а потому, что гнев его бесцелен, что он ослабляет его, делает не страшным, а почти смешным, жалким в глазах Балашова -- следовательно, и в глазах императора Александра.

Далее, во время и после обеда, за кофеем, Наполеон обнаруживает отсутствие уже не только высших, но и самых низших умственных способностей, отсутствие первобытного инстинкта животной хитрости, свойственного даже в большей мере глупым, нежели умным людям, и порождаемого в них чувством самосохранения, которое, с точки зрения самого Л. Толстого, именно у Наполеона, при его опасном положении и безмерном себялюбии, должно быть в высшей степени развито. С беспомощною откровенностью, с простосердечною болтливостью, обнажает он перед послом русского императора все свои слабости, так сказать, выдает ему себя с головой. Убежденный, что "Балашов после его обеда сделался его другом и обожателем", он говорит ему вещи, оскорбительные для русского государя и России, "не сомневаясь в том", что слова его "не могут не быть приятными его собеседнику, так как они доказывают превосходство его, Наполеона, над Александром". -- "Балашов наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться, и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашову не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина". -- "Ну-с, что же вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра? -- сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим-нибудь придворным и обожателем, кроме его, Наполеона".

В сущности этот образ неумного, даже прямо глупого Наполеона так и остается неизменным до конца романа. В четвертой части, уже после Бородинского сражения, в самую роковую, решающую минуту своей жизни перед отступлением, когда он принужден просить мира, -- "с своею уверенностью в том, что не то хорошо, что хорошо, а то, что ему пришло в голову, написал он Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла", не имеющие даже, по мнению Л. Толстого, никакой политической цели. И надо помнить, что за этою глупостью ровно ничего не скрывается -- никакой ослепляющей страсти, никакой глубины зла: он просто и, так сказать, первобытно глуп. О величайшей культурной идее, из которой, по выражению Достоевского, "составилась цивилизация европейского человечества, для которой одной оно и живет", -- об идее "всемирного единения" тут уж, конечно, не может быть речи. Ведь Л. Толстой отказывает Наполеону даже в том, в чем Великий Инквизитор Достоевского не отказывает Тимуру и Чингисхану. Самая возможность вопроса о Наполеоне, как о возобновителе того здания, о котором Ницше говорит, что никогда ни прежде, ни после "не строили люди в подобных размерах sub specie aetemi"29, -- ни одним словом не упоминается в "Войне и мире". Ни одной черты трагической, возбуждающей жалость или ужас, -- в судьбе, в личности Толстовского Наполеона: весь он -- маленький, плоский, пошлый, комический или должен бы, по замыслу художника, быть комическим. Ходульная напыщенность или приторная, во вкусе бульварных французских мелодрам, чувствительность -- вместо чувства. Перед вступлением в Москву мечтает он о том, как облагодетельствует этого город. Тот тон великодушия, в котором он намерен был действовать в Москве, увлек его самого". Между прочим, узнав, что в Москве много богоугодных заведений, "в воображении своем решил он, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз (Л. Толстой забывает, что Наполеон, в самой тайной, бессознательной глубине существа своего, вовсе не современный француз, а корсиканец, то есть итальянец XV-XVI века), -- как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без воспоминания o ma chère, ma tendre, ma pauvre mère {О ma chère, ma tendre, ma pauvre mère (фр.) -- О! Моя дорогая, моя нежная, моя несчастная мать.}, он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: ""Учреждение, посвященное моей милой матери". -- Нет, просто: "Дом моей матери", решил он сам с собою".

Несложность и грубость Наполеона таковы, что проницательности пьяного казака Лаврушки хватает на то, чтобы оценить и разгадать его до конца. "Лаврушка, напившись пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность. -- Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал, Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам. -- Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что ничего не моего лишить ни вахмистр, ни Наполеон". Лакейской душе Лаврушки оказывается вполне по плечу не менее лакейская душа Наполеона: рыбак рыбака чует издалека. Бессознательный русский нигилист Лаврушка чувствует даже, благодаря своей внутренней свободе и презрению к людям, некоторое нравственное и умственное превосходство над Наполеоном: в разговоре с ним о войне и политике он вышучивает, водит за нос и, прикидываясь дураком, дурачит того, кем все европейские умники одурачены.

Суждение о Наполеоне лакея Лаврушки и барина Николая Ростова совпадает с окончательным приговором самого Л. Толстого в приложенных к роману "Статьях о кампании 12-го года", где художник подводит итоги всемирно-историческим и философским взглядам, которыми, будто бы, руководствовался при создании "Войны и мира": "Все действия его (Наполеона), -- говорит Л. Толстой, --очевидно жалки и гадки". -- Он совершает только "счастливые преступления". -- "Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил, и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в сфере великого деяния". -- У него "блестящая и самоуверенная ограниченность". -- "Ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему великую славу". -- У него "глупость и подлость, не имеющие примеров" -- "последняя степень подлости, которой учится стыдиться всякий ребенок". -- Он -- "разбойник вне закона".

Так вот, что скрывалось за этою волнующею, грозною неподвижностью "маленького человека с белыми руками", с "глазами, устремленными вдаль" --совершенная подлость, совершенная глупость.

Нет ли, однако, противоречия в соединении этих двух признаков, которыми Л. Толстой не только в объяснительной статье, но отчасти и в самом романе определяет личность Наполеона? Казалось бы, одно из двух: или совершенная глупость, или совершенная подлость. В самом деле, не предполагает ли известная степень злой воли -- известной степени ума, по крайней мере, сообразительности ловкости, той животной хитрости, которою обладает, например, и такой негодяй, как Лаврушка? И наоборот, известная степень глупости не предполагает ли своего рода невменяемости? Если Наполеон глуп настолько, что правой руки не умеет отличить от левой, как и представляется Л. Толстому, то может ли быть речь о каких-либо "злодеяниях"?

Но в том-то и дело, что Л. Толстой, в сущности, вовсе не определяет, не разлагает личности Наполеона, а только уничтожает ее: совершенная "подлость" -- молот, совершенная "глупость" -- наковальня; и личность Наполеона расплющивается между этим молотом и наковальнею. "Это уже не литература, а исправительное наказание! -- тут нарочно собраны все черты для антигероя", -- восклицает одно из действующих лиц Достоевского. Да, именно нарочно, искусственно собраны в этом Наполеоне все черты "антигероя". Л. Толстой не исследует, не изображает, а просто раздевает и по голому телу, которое оказывается вовсе не "бронзою", по живому человеческому телу, "человеческому мясу", подвергает "исправительному наказанию" этого "полубога": "смотрите, чему вы верили! Вот он!" и, в конце концов, остается от Наполеона не маленький, но все-таки возможный, реальный человек, не гадкое и жалкое, но все-таки живое лицо, а пустота, ничто, какое-то серое, мутное, расплывающееся пятно: Л. Толстой раздавил Наполеона, как насекомое, так что от него -- "только мокренько".

Является, однако, вопрос: каким же образом такой идиотик, такой крошечный, даже как бы несуществующий, мерзавец достиг почти сказочной власти? Или вся история Наполеона -- только игра диких случайностей?

"Нет, отвечает Л. Толстой, смысл этого глубже и таинственнее: не случайность, а невидимая рука водила" Наполеоном. "Распорядитель", окончив драму и раздев актера (не точно ли так же, как сам Л. Толстой, исполняющий роль "Невидимой Руки" в своем романе, "раздевает" Наполеона?), -- показал его нам:

"-- Смотрите чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?"

Что это значит? Самая ли это пламенная молитва или самое холодное кощунство?

Бог заставляет людей, как бездушных кукол, плясать и кривляться, совершать злодейства, избивать друг друга, проливать реки крови только для того, чтобы в конце представления раздеть главного актера, главного шута Своего, вознесенного Им на степень божеского величия, и показать людям, злорадствуя: не он, а Я двигал вас, то есть -- не он, а Я обманывал, водил за нос, дурачил вас. Смотрите, чему вы верили! -- Но ведь ежели это так, ежели нет никакого порядка, никакой связи причины и действия, ничего разумного, естественного и необходимого в явлениях истории; ежели каждую минуту может вмешаться в нее "невидимая рука" "устроителя драмы" -- Бога из машины30 и сделать, чтобы дважды два было пять, все ниспровергнуть, все повернуть вверх дном в законах, управляющих явлениями, законах, Им же самим установленных, -- то какое может быть созерцание истинного, созерцание прекрасного, какая может быть история, какая наука, какое искусство? Тогда весь мир -- не вечная ли насмешка Бога над людьми, "пустая и глупая шутка", "бесовский хаос", "дьяволов водевиль", ибо не дьявол ли скорее, чем Бог, -- "распорядитель" такой "драмы"? Не дьявол ли корчит свои рожи из-за кулис этого кукольного театра? И подобный первобытный фетишизм, дикое обоготворение диких случайностей -- воплощенного произвола и бессмыслицы выдает художник за последний вывод свой собственной и всей человеческой мудрости!

Полно, верить ли ему? Не есть ли этот вывод только дурно скрытое признание совершенной беспомощности, отчаяния собственного ума своего перед всемирно-историческими явлениями? Действительно ли уничтожил он, раздавил Наполеона?

Ведь если бы речь шла о каком-нибудь полусказочном лице, скрытом за далью тысячелетий, в роде Фалариса, сжигавшего людей живьем31, или царя Навуходоносора, ходившего на четвереньках32, -- художник, толкуя легенду по-своему, мог бы сохранить в глазах читателя положение бесстрастного изобразителя. Но личность Наполеона слишком близкая, определима и, несмотря на свою загадочность, которая происходит от размеров, превышающих естественные человеческие размеры, слишком доступна нашему исследованию: мы имеем о ней точные и неопровержимые свидетельства истории.

Хотя бы вопрос о "глупости" Наполеона.

"Нам пришлось бы вернуться к Юлию Цезарю, если бы желали мы в истории отыскать ум, равный уму Наполеона", -- замечает И. Тэн, которого, как мы сейчас увидим, трудно заподозрить в пристрастии или даже в излишней снисходительности к Наполеону. -- "Ум его своим проникновением и полнотою превосходит все в этом отношении нам известное, даже вероятно". -- "Что в особенности отличает его, приводит исследователь слова одного из очевидцев и современников, это -- сила и постоянство внимания. Он может проводить по 18 часов кряду за работой над одним и тем же или над различными предметами. Я никогда не замечал усталости или беспомощности ума его в самом сильном, физическом утомлении, изнурении тела, даже в страсти"33. Изумительна "гибкость ума его, -- свидетельствует другой современник, -- которая позволяет ему мгновенно перемещать с одного предмета на другой все свои способности, все свои силы и сосредоточивать их на том, что в данную минуту требует его внимания -- все равно, мошка это или слон, отдельный человек или целая армия. Пока он чем-нибудь занят, все остальное для него как будто не существует: это своего рода охота, от которой ничто не может его отвлечь" (De Pradt)34. -- "Я работаю всегда, -- говорит сам Наполеон в воспоминаниях Рёдерера, -- работаю за обедом, в театре. Ночью просыпаюсь, чтобы работать"35. -- "Его сотрудники изнемогают и падают под бременем, которое он взваливает на них и которое сам несет, как будто не чувствуя тяжести". -- "Нередко в Сен-Клу задерживает он членов государственного совета от десяти часов утра до пяти вечера перерывом на четверть часа, и в конце заседания не кажется более усталым, чем в начале". -- "Во время ночных собраний некоторые члены едва держатся на стульях; военный министр засыпает; Наполеон будит их, встряхивает и понукает. Он не удостаивает замечать их усталости и говорит им о трудах целого дня своего, как о забаве, которая едва успела занять его ум. Случается, что министры, отпущенные им, вернувшись домой, находят с десяток писем от него, требующих немедленного ответа, на который едва хватает работы целой ночи". -- "Количество сведений, который ум Наполеона вмещает и сохраняет, количество мыслей, которые ум его производит и вырабатывает, кажется, превосходит все меры человеческих способностей, -- заключает Тэн; -- и этот мозг, ненасытимый, неисчерпаемый, не ослабевающий, действует, таким образом, в продолжение тридцати лет без перерыва".

"Он взглянул в лицо Балашова, -- говорит Л. Толстой, -- и тотчас же стал смотреть мимо него. Очевидно было, что его нисколько не интересовала личность Балашова. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения". -- "К расчету количеств и возможностей физических, -- говорит Тэн, -- присоединял он расчет количеств и возможностей нравственных; он был великим психологом в той же мере, как великим стратегом. Никто не превзошел его в искусстве угадывать состояния одной души или множества душ, необходимые для известного действия, побуждения, постоянные или мгновенные, которые толкают или удерживают людей вообще или таких-то и таких-то людей в частности, пружины, на которые можно давить, род и степень давления, которое должно оказывать". Эта именно психологическая способность, этот дар сердцеведения, ясновидения душ человеческих для Тэна есть "центральная способность" в Наполеоне. -- "Я всегда любил анализ, -- признается однажды сам Наполеон, -- и если бы когда-нибудь серьезно влюбился, то, конечно, разложил бы страсть мою по ниточке. Почему и как -- такие полезные вопросы, что чем чаще задаешь их, тем лучше"36.

Ум Наполеона -- совершенно точный, ясный, по преимуществу -- математический, "евклидовский" (недаром он сам себя сравнивает с Архимедом37), тот чисто арийский ум, которому последние четыре века европейской культуры обязаны своею славою -- небывалым в истории человечества развитием опытных знаний. Этот самоучка, в сущности, почти "невежественный, потому что он очень мало читал и почти всегда с поспешностью" ("au fond il est ignorant, n'ayant que très peu lu, et toujours avec précipitation" -- m-me de Rèmusafi*) питает по инстинкту неодолимое отвращение ко всему туманному, условному, не научному, ко всякой "идеологии", как он сам выражается39. И тем не менее, область отвлеченного, идеального так же доступна ему, как область реального, может быть, еще более. Никто, мы видели, в такой мере, как он, не был носителем высшего философского обобщения в политике, унаследованного современною Европою от imperium Romanum -- идеи "всемирного единства". И здесь, не только по могуществу реального действия, но и по глубине отвлеченного созерцания, по "сверхчеловеческому величию замыслов" -- la grandeur surhumaine de ses conception -- Тэн ставит его наряду с такими людьми Возрождения, как Данте и Микеланджело40. А заподозрить Тэна в пристрастии, повторяю, невозможно: ведь в конце концов, произносит он приговор, хотя и не столь цинический, как приговор Л. Толстого, но, может быть, тем более беспощадный и даже почти сознательно несправедливый: Л. Толстой судит, не видя и не зная, или, по крайней мере, не желая видеть и знать, как будто нарочно закрывая глаза; Тэн видит и знает, как нельзя лучше, все, что вообще можно видеть и знать.

"Таково, -- заключает он свое исследование, -- дело Наполеоновской политики, дело эгоизма, которому служит гений: в его общеевропейском здании, как и в здании французском, надо всем господствовавший эгоизм испортил постройку". К этому Тэн никаких оговорок не делает, не объясняет нам, что собственно разумеет он под словом "эгоизм", как будто для него совершенно ясно и просто это, на самом деле, одно из самых темных, сложных злоупотребляемых человеческих слов. С точки зрения какой собственно нравственности, "эгоизм" Наполеона оказывается в глазах исследователя таким первоначальным и несложным явлением?

Во всяком случае, эта точка зрения -- простодушно ли позитивной, "альтруистической" или простодушно "христианской" нравственности -- находится в самом непримиримом противоречии с точкою зрения, на которой стоял Тэн в продолжение-всего своего исследования, и с которой уже, конечно, всего менее можно было предвидеть этот последний, столь бесповоротный, приговор.

Вот, между прочим, какими знаменательными словами начинает он свою книгу: "Безмерный во всем, но еще более странный, не только переступает он за все черты, но и выходит из всех рамок -- non seulement il est hors ligne, mais il est hors cadre; своим темпераментом, своими инстинктами, своими способностями, своим воображением, своими страстями, своею нравственностью он кажется отлитым в особой форме, из другого металла, чем его сограждане и современники"41.

Итак, по мнению Тэна, нравственность Наполеона есть нравственность человека, "отлитого в особой форме". Эта, как бы нечеловеческая, совесть Наполеона, невольно совершаемая им оценка или "переоценка" всех цен человеческих, будучи явлением "особого" порядка, казалось бы, и подлежит исследованию с особой точки зрения? Одно из двух: или положение Тэна об исключительности Наполеона не только как исторического, но и психологического, нравственного явления, и есть та особая точка зрения, став на которую, и производит он все свое дальнейшее исследование; или слова эти -- только ровно ничего не значащая фраза, для которой само исследование служит риторическим развитием и распространением: в первом случае -- вывод уничтожается посылкою, во втором -- внутреннее ничтожество посылки обнаруживается выводом.

Приводя слова одного из ожесточенных врагов Наполеона, m-me de Staël, Тэн, по-видимому, соглашается с этим отзывом, действительно глубоким: "Страх, внушаемый Наполеоном, -- говорит m-me de Staël, -- происходил от особенного действия личности его, которое испытывали все, кто к нему приближался. Я встречала в жизни моей людей, достойных уважения, встречала и людей презренных; но в том впечатлении, которое произвел на меня Бонапарте, не было ничего, напоминающего тех или других. Я скоро заметила, что личность его не могла быть определима словами, которые мы привыкли употреблять. Он не был ни добрым, ни злым, ни милосердным, ни жестоким в том смысле, как известные нам люди. Такое существо, не имеющее себе подобного, не могло, собственно, ни испытывать, ни внушать сочувствия; это был больше или меньше, чем человек: его наружность, его ум, его речи носили на себе печать какой-то чуждой породы. И страх мой не только не уменьшался, но тем более увеличивался, чем чаще я встречалась с ним. Я смутно чувствовала, что никакое движение сердца не может на него действовать. Он смотрит на человеческое существо, как на обстоятельство, или на вещь, но не как на себе подобного. У него нет ни любви, ни ненависти к людям; он один -- все для себя -- il nya due lui pour lui -- остальные существа лишь цифры. -- Я чувствовала в душе его как бы холодное и острое лезвие, которое в одно и то же время и леденило и резало: я чувствовала в уме его глубокую иронию, которой не могло избегнуть ничто великое и прекрасное, ни даже собственная слава его, потому что он презирал народ, в котором заискивал. Все для него было только средством или целью; ничего непроизвольного ни в добре, ни во зле -- никакого закона, никакого отвлеченного нравственного правила"42.

Неотразимое впечатление "страха" производил Наполеон не только на людях внимательных, вдумчивых, которые приглядывались к нему, но и на самых легкомысленных, поверхностных, которые проходили мимо него. Так, в Аль-берга, генерал Ожеро, грубый и наглый, предубежденный против маленького выскочки Бонапарте, этого "уличного генерала", которого только что прислали им из Парижа, готовится встретить его дерзостью, но, когда тот появляется, Ожеро немеет, и, лишь выйдя от него и опомнившись, разражается бранью и в то же время признается Массэна, что "этот сукин сын, маленький генерал, напугал его"43; он не может объяснить себе того чувства, которым он был раздавлен "при первом взгляде" на Бонапарте -- l'ascendant dont il s est senti écrase au premier coup d' oeil44. -- "Это больше, чем человек", -- говорили Бёньо, администраторы Дюссельдорфа. -- "Да, -- возразил Бёньо -- это -- дьявол"45. И даже в его отсутствии продолжается это "магическое действие", этот "страх".

Как неумного Ожеро, как простодушных администраторов Дюссельдорфа, так и самого трезвого, уравновешенного из современных людей -- Гете, во время их свидания в Эрфурте 2 октября 1808 года, поразила личность Наполеона: Гете сразу в ней почувствовал нечто как бы сверхъестественное или, по его собственному выражению, "демоническое". -- "Er hatte kein grösseres Erlebniss, als jenes ens pealissimum, genannt Napoleon"46. -- "Во всей жизни Гете не было большего события, чем это реальнейшее существо, называемое Наполеон", -- замечает по этому поводу Ницше (Götzen-Dämmerung. 1899)47.

В так называемом "эгоизме", обыкновенном человеческом себялюбии, самолюбие, самоутверждение, самовозвеличение -- инстинкт более поздний, производный, -- ограничиваясь более первобытными и могущественными инстинктами самосохранения, никогда не переступает за известные пределы: вот почему обыкновенный эгоизм чаще приводит людей не к великой трагической гибели, а к благоразумной и благополучной серединной пошлости. Вместе с тем по самой природе своей эгоизм -- скрытен, ибо тот же инстинкт самосохранения учит и скрываться под маскою самоотречения, самопожертвования -- любви к другим. И чем он сильнее, тем искуснее умеет пользоваться этою маскою не только перед другими, но и перед самим собою. Никогда не называет он себя по имени, никогда не забывает, достигая "последней степени подлости", что этой подлости "учится стыдиться всякий ребенок".

В эгоизме Наполеона или в том, что кажется у него "эгоизмом", прежде всего поражает изумительная откровенность, бесстыдная, или только нестыдящаяся нагота.

Непроизвольно (в этом именно и заключается та непроизвольность в существе Наполеона, которой в нем искала и не нашла m-me de Staël) он смотрит на себя, по выражению Меттерниха, "как на существо единственное в мире, созданное, чтобы властвовать"48. -- "У меня, -- признается однажды он сам Рёдереру, -- нет честолюбия". И потом прибавляет с обычной ясностью самонаблюдения: "А ежели есть, то такое естественное, врожденное, связанное с моим существованием, что оно как бы кровь, которая течет в моих жилах, воздух, которым я дышу"49. --"Я имею право на все ваши жалобы возражать вечным Я", -- ответил он однажды на заслуженные упреки одного близкого ему человека и затем прибавил: "Я не похож ни на кого; я не принимаю ничьих условий". -- Je suis à part de tout le monde; je n'accepte les conditions de personne50. -- На поле сражения, в минуту опасности обращается он к армии с неотразимым простодушием и уверенностью: "Солдаты! Мне нужна ваша жизнь, и вы должны мне пожертвовать ею". Наедине с самим собою, в минуту тихого раздумья и углубления в собственную совесть, решает он спокойно: "Я не такой человек, как все, и законы нравственности или общественных условий не могут для меня иметь значения". -- Je ne suis pas un comme les autres, et les lois de morale ou de convenance ne peuvent être faites pour moi"51.

Но всего удивительнее то, что этого себялюбия, странного, ни на что не похожего, как будто самому себе противоречащего, самому себя уничтожающего, не останавливают, повторяю, никакие инстинкты самосохранения -- ни даже самый глубокий и цепкий из них -- инстинкт продолжения рода, продолжения своего я, своей личности в будущем: для Наполеона как будто совсем нет будущего; один из государей, не заботится он о своих наследниках: "Замечательно, -- говорит Меттерних, -- что Наполеон, непрерывно, изменяя политические отношения всей Европы, до сей поры не сделал ни шага, чтобы обеспечить существование своих преемников". -- "Мой брат, -- говорил Иосиф Бонапарте в 1803 году, -- хочет дабы люди до такой степени чувствовали потребность в нем, в его существовании, дабы оно было для них таким благодеянием, -- чтобы того времени, когда его не будет, они и представить себе не могли без ужаса"52. Конец его -- конец мира. И он постоянно чувствует в себе, в своем Я этот конец, этот вечный предел, эту последнюю высшую точку, за которой уже нет ничего: нет прошлого, нет будущего, есть только настоящее, только вечное мгновение, вечное Я, Я -- одно для себя, "все для себя".

Подобное себялюбие, может быть, страшно, чудовищно и безумно, но уж, во всяком случае, не благоразумно, не серединно, не пошло -- не обыкновенный человеческий эгоизм. "Он создает из идеального, из невозможного", -- признается сам умеренный и позитивный Тэн. -- "В замыслах его великое становится безмерным, безмерное вырождается в безумное"53. -- "Император сошел с ума, -- шепнул однажды Дёкре на ухо Мармону, -- окончательно сошел с ума: он отправит нас всех к черту, и окончится все это ужасающею катастрофою"54.

Наполеон, как будто предчувствуя неизбежность "катастрофы", этот конец -- сам идет к нему, торопит его.

"Желающий сберечь душу свою потеряет ее, и потерявший ее сбережет"55, --с этим положением нравственности, как будто диаметрально противоположной нравственности Наполеона, он в одной точке сходится: он ведь тоже не бережет, а теряет душу свою. Его себялюбие переступает за все естественные пределы, в которых возможно сохранение личности: он знает, что должен погибнуть, и все-таки стремится к этой гибели, без страха, без сожаления, без раскаяния.

"Конечно, я люблю власть -- но я люблю ее, как художник, как музыкант любит свою скрипку: я люблю ее звуки, созвучия, гармонии, которые я из нее извлекаю"56. Какое странное признание! Вот, кажется, один из ключей к самой таинственной стороне его существа. Не только герой созерцания, как Данте и Микел-Анджело, но и художник действия, как Цезарь или Александр. Герой и художник своей собственной трагедии: сочиняет и живет ее. Единственный страх, угрызение, его в том, что он не успеет, не сумеет сыграть ее и дожить до конца.

Простите, пышные мечтанья:
Осуществить я вас не мог,
О, умираю я, как бог
Средь начатого мирозданья!57

"Qualis artifex pereo! Какой художник во мне погибает!"58 Недаром именно художников всего более притягивала к себе личность Наполеона. С такой легкостью прощают ему все и любят его, потому что им кажется, что он похож на них. Так же, как его, обвиняют их в "эгоизме". Но тут ведь уж слишком ясно, что эгоизм Байрона и Лермонтова -- не "последняя степень человеческой подлости". Не грубый, низменный, животный инстинкт самосохранения, не "страх за свою шкуру" (кто вообще меньше, чем они, боялся за свою шкуру?), а нечто высшее, более сложное, одухотворяющее -- эгоизм какого-то особого порядка. Такую любовь к себе не отделяет ли один волосок, может быть, впрочем, для них самих и непереступимый, от величайшей любви к другим, от бескорыстного религиозного подвига, самоотречения, самопожертвования? Мы знаем, что Байрон и Лермонтов, действительно, не "берегли", а "теряли душу свою", -- все горе их было в том, что не знали, за что стоило бы потерять ее окончательно. -- "Солдаты! Мне нужна ваша жизнь, и вы должны мне ею пожертвовать", говорит Наполеон, "как власть имеющий", и слово его действительно "со властью"; люди рады идти на смерть за этого "проходимца", "выскочку", "разбойника вне закона", потому что не только боятся, ненавидят, но и любят, может быть, сильнее любят его, чем он любит себя. "Такой человек, как я, плюет на жизнь миллиона людей. Un homme comme moi se f... de' la vie d' un million d'hommes"59, -- вот слова, в устах всякого другого -- возмутительные, как "последняя степень человеческой подлости", а в его устах -- только страшные, страшные тем, что он должен именно так говорить, не может иначе, ибо он это говорит не от себя, а как "посланник", как "свершитель роковой безвестного веленья". Он только покорен этому велению, этой "Невидимой Руке", которая ведь его самого, он знает, влечет на заклание, как жертву. Его добро, его совесть, его святость, его "категорический императив", непонятный и ужасный людям, и есть именно эта последняя покорность. -- Да, в "эгоизме" Наполеона, безумном или животном, с точки зрения нравственности "позитивной", не желающей быть и не смеющей быть "христианской", скрывается, с иной точки зрения, нечто высшее, потустороннее, первозданное, примирное -- религиозное: "Я создавал религию". -- Как будто на себя он любит в себе, а ему самому еще неведомое.

И если он погиб, то не потому, что слишком, а потому, что все-таки недостаточно любил себя, любил себя не до конца, не до Бога, не вынес этой любви, ослабел, потерял равновесие и, хотя бы на одно мгновение, сам себе показался безумным, смешным: "От великого до смешного только шаг"60. От этого маленького сомнения в себе, а не от великой веры, в себя, он и погиб.

"-- Ну, а гениальные, -- нахмурясь, спросил Разумихин после того, как Раскольников изложил свою теорию, "разрешающую кровь по совести", -- вот те-то, которым резать-то право дано, не так уж и не должны страдать совсем даже за кровь пролитую?

-- Зачем тут слово должны! -- возражает Раскольников. -- Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву. -- Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть".

На "неподвижном" лице "маленького человека с белыми руками", в "больших глазах" его, как будто "устремленных вдаль все на одно и то же место", кажется, есть печать этой именно "великой грусти". -- "О, Наполеон, в тебе нет ничего современного -- ты весь как будто из Плутарха!" -- Вернее было бы сказать: "Ты весь из греческой трагедии". Да, лицо Наполеона -- самое древнее, роковое, трагическое из всех современных европейских лиц. "У меня душа из мрамора, ничем невозмутимая, и сердце, недоступное общим слабостям"61. Никто из людей, однако, может быть, не чувствовал, как он, все-таки "человеческой, слишком человеческой" слабости своей под тяжестью Невидимой Руки, под ужасом рока. И в этом "холодном" лице, точно изваянном из того же мрамора, как лицо "Дельфийского идола", -- какая девственная тонкость и хрупкость, какая детская покорность и беспомощность! "Из ядущего вышло ядомое и из крепкого вышло сладкое"62. Ведь и он -- жертва. И это лицо героя -- вместе с тем, лицо жертвы, не только страшное, но и жалкое, может быть, самое жалкое из всех человеческих лиц.

Ницше видел в нем последнее "воплощение бога солнца" -- Аполлона63.

Кажется, и перед Пушкиным носилось лицо Наполеона, когда создавал он пророческие стихи об изображении одного из двух своих "бесов".

... Дельфийский идол -- лик младой --
Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.

И вот, рядом с этим "Дельфийским идолом" -- богом или бесом? -- крошечный мерзавец, Наполеон-выскочка, возмущающий Николая Ростова тем, что смеет говорить с русским законным государем, "как равный", -- Наполеон-лакей, разгаданный лакеем Лаврушкою.

Что заставило великого художника так кощунственно исказить один из прекраснейших человеческих образов? Или не ведал он сам, что творит -- не понял Наполеона, потому что не мог понять, потому что не было у него путей к нему?

Нет, кажется, у Л. Толстого пути к нему были, если не сознательные, то, по крайней мере, стихийные.

Князя Андрея, чистого и благородного не менее, чем Левин, близкого сердцу Л. Толстого, пленяют судьба и личность Бонапарте; князь Андрей, правда, с романтическою неопределенностью мечтает сам сделаться русским Наполеоном. "Да, завтра, -- думает он ночью накануне Аустерлицкого сражения, -- завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать все то, что я могу сделать". -- "И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представился ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтоб уж никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту, и один одерживает победу... Следующее сражение выиграно им одним... Кутузов сменяется, назначается он... Ну, а потом?" Следует поразительное признание, которое я уже раньше приводил, потому что оно, как нельзя лучше, изображает мечты о "Георгиевском крестике", о военной славе, безумно-страстные, наполеоновские мечты самого Льва Николаевича в молодости: "Ну, а потом, -- отвечает себе князь Андрей, -- я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать; но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, одного этого я хочу, для этого одного я живу. Да, для одного этого! Я никогда, никому не скажу этого (ведь и Л. Толстой никогда никому этого не говорил, даже самому себе, кажется, не говорил и до конца не скажет) -- но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи -- ничего мне не страшно, и как ни дороги, ни милы многие люди: отец, сестра, жена -- самые дорогие мне люди; но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знал и не буду знать. -- Я дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этою таинственною силой и славой, которая вот тут надо мною носится в тумане".

Жизнь близких людей -- отца, сестры, жены -- для князя Андрея не менее священна, чем жизнь "миллиона людей". И вот он, однако, не шутит -- он, действительно, переступил бы через эту святыню, отдал бы жизнь этих людей за минуту славы. Тут, конечно, мгновенное опьянение вином славы, которое бросилось ему в голову: но ведь "в вине -- правда"64. И правда эта не приближает ли его к тому эгоизму, который и Наполеона заставляет воскликнуть: "Такой человек, как я, плюет (по-французски хуже, бесстыднее, чем "плюет"65) на жизнь миллиона людей". Вся разница в том, что князь Андрей стыдится своих "пьяных" мыслей о славе -- никогда, никому он не признается в них, а Наполеон бросает их как вызов людям, -- т.е., вся разница в откровенности. Князь Андрей человек нравственный, даже рыцарски-благородный. Но ведь вот есть же и для него в желании славы, в любви "любви людской", в любви к себе такая сила, кажущаяся "неестественной", и, однако, естественная, кажущаяся преступною, и, однако, невинная ("я не виноват, что хочу этого, одного этого!"), которая способна смести, как былинку, не только все грубые инстинкты самосохранения, продолжения рода, но и высочайшие инстинкты человеческой совести, долга, веры.

В самой жизни так и не находит князь Андрей ничего, что могло бы противиться этой силе. Нужна внешняя случайность -- шальная пуля, рана, потеря крови, ослабление мозга, телесные страдания, близость смерти для того, чтобы "пьяный" протрезвился, прозрел и увидел ничтожество мыслей своих о земной величии. Не достаточно ли было бы, однако, лишь несколько высшей ступени сознания, чтобы князь Андрей, и без удара пули по голове, увидел, что мечты его о славе, хотя искренние, -- слишком первобытны, грубы, наивны, даже неумны? В герое своем он ведь так и не понял самого главного, все решающего, того бескорыстного, за что Наполеон любил власть, "как художник, как музыкант любит свою скрипку за звуки, созвучия, гармонии", -- того последнего, что заставило его сказать: "я создавал религию". Князь Андрей только бессознательно тянется к этой скрипке, как маленькие дети к игрушке. Но на вопрос: ну, а что же потом? -- он так и не может ответить, так и не знает, что делать со "скрипкою" -- ему просто нечего с нею делать. И уж, конечно, высшая гармония, которая звучала в душе наследника римских Кесарей, которая давала право музыканту держать в руках скрипку, -- величайшая культура гармония "всемирного единения" князю Андрею и не снилась. Вот почему достаточно было столь малого -- случайной телесной раны, чтобы показать ему ничтожество его мыслей о славе; на самом же деле, мысли эти были не столько ничтожные, сколько не окончательные, не последние -- серединные, не злые, не добрые, серые, обыкновенные человеческие мысли. В сущности, князь Андрей умирает так же слепо, как слепо живет: он живет, как будто нет смерти; умирает, как будто нет жизни. Жизнь открыла ему одну неполную истину -- бессознательное утверждение своего Я ("я не виноват, что хочу только этого -- торжества над людьми"), смерть -- другую, столь же неполную -- бессознательное отрицание своего Я ("все обман, кроме этого высокого неба", -- т.е., предела Не-Я). А соединить истину своей жизни с истиной своей смерти, именно потому и не может он, что обе они не полные, не сознательные.

Трагедия меньших размеров, совершающихся в князе Андрее, этом очень благородном, но не очень умном неудачнике, была одним из путей, которые открывались Л. Толстому к трагедии больших размеров, совершавшейся в Наполеоне.

А вот и другой путь.

Близ Ольмюца, во время смотра русским и австрийским императорами, союзной армии, "каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и, вместе, чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого". -- "В мертвой тишине император Александр сказал приветствие, и первый полк гаркнул: "Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли". -- "Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, -- чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества. Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с нею, -- ничтожная песчинка) пошла в огонь и в воду, на преступление, на смерть и на величайшее геройство, и потому-то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова". Глядя на "прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, испытал он чувство нежности и восторга, подобно которому он еще не испытывал. Все -- всякая черта, всякое движение казалось ему прелестно в государе". -- "Ему хотелось высказать чем-нибудь свою любовь... Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать". -- "Как бы был счастлив Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!" -- "Только умереть, умереть за него!" -- Ему вспоминалась вчерашняя ссора с князем Андреем Болконским, из-за которой он хотел вызвать его на поединок, и представился вопрос, следует ли вызывать его. -- "Разумеется не следует", -- подумал Ростов. -- "И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь?.. Я всех люблю, я всем прощаю теперь..." -- "Молодцы, Павлоградцы!" -- проговорил государь. -- "Боже мой! Как бы я счастлив был, если б он велел мне сейчас броситься в огонь", -- подумал Ростов. Далее, во время случайной встречи с императором Александром на поле сражения, Ростов "был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что по мере приближения все светлее, радостнее и значительнее делалось вокруг него. Все ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот, он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос -- этот ласковый, спокойный, величественный, и вместе с тем столь простой голос. Как и должно иыло быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя: -- "Павлоградские гусары?" -- вопросительно сказал он. -- "Резерв, ваше величество!" -- отвечал чей-то голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: "Павлоградские гусары?"

Но вот, после Тильзитского свидания, совершается нечто для Ростова непостижимое: Солнце его, император Александр, из расчетов лукавой политики, делается не только союзником, но и сердечным другом выскочки Бонапарте, кровопийцы, изверга, "разбойника вне закона". В уме Ростова "происходила мучительная работа, которой он никак не мог довести до конца". В душе подымались страшные сомнения: "Зачем война? зачем вся эта пролитая кровь? эти бесчисленные жертвы?" Однажды, среди товарищей, тоже недовольных миром -- "еще бы подержаться, Наполеон бы пропал" -- "вдруг на слова одного из офицеров, что обидно смотреть на французов, Ростов начал кричать с горячностью, ничем не оправданною и потому очень удивившею офицеров: "И как вы можете судить, что было бы лучше!" -- кричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. -- Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать? Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!.. Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего... Умирать велят нам, так умирать... Не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз -- значит так надо. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не остается. Этак мы скажем, что Бога нет, ничего нет".

В эпилоге, когда война с Наполеоном кончена, Николай Ростов уже в зрелых летах, отец семьи, рассудительный, спокойный, по поводу высказанных Пьером сомнений в нравственном достоинстве Аракчеевских влияний на государя -- "в душе своей, не по рассуждению, а по чему-то сильнейшему, чем рассуждение, зная несомненную (несомненную для кого? только для Ростова или также для Толстого?) -- справедливость своего мнения о том, что Пьер ошибается, и что в России все благополучно, -- восклицает в порыве сильного чувства: "Я вот что тебе скажу!.. Доказать я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно, и что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга -- условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучший друг мой, ты это знаешь, но составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить -- ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди, как хочешь".

Такова вера Николая Ростова -- не "рассуждение", а именно вера, недоказуемое откровение, то самое, что и дает твердость этому "столпу отечества", столпу семьи и брака, столпу мира в "Войне и мире"; такова его религия: с нею он жил, с нею и умер. Ничего иного нет у Николая Ростова. Конечно, у Льва Николаевича Толстого есть и кое-что иное. Но есть ли у него -- не у теперешнего, а у того, кто создал "Войну и мир", т.е. все-таки у величайшего, подлинного Льва Толстого, -- есть ли не только противовес, но и решающий вес, который бы окончательно мог преодолеть и перетянуть эту столь глубоко не "христианскую", даже, с известной точки зрения, прямо антрихристианскую -- "антихристову" религию?

Ростов добродетелен, так же добродетелен и еще менее умен, чем князь Андрей. Для Ростова император Александр -- "законный государь", помазанник Божий, а Наполеон -- выскочка. В это Ростов уперся, как бык, и его уже ничем не сдвинешь. Но ведь для самого Льва Толстого, даже в то время, когда он писал "Войну и мир", слишком ясно было, что здесь понятия "законности" и "незаконности" -- условные, слитные, и что всякая власть основана не только на праве, сколько на силе, или, как он сам стал выражаться впоследствии, -- на "языческом насилии". Разница между Александром и Наполеоном та, что один принял, а другой взял власть. Не только, однако, законный государь Александр и целые народы признавали Наполеона "помазанником Божьим", но и таким вольным людям, как Пушкин, Байрон, Лермонтов, казался он истинным помазанником, если не Бога (уже и теперь с большой) -- то "бога" (пока все еще с маленькой буквы), "свершителем безвестного веления" этого безвестного бога. Ведь и до сей поры имеют для некоторый вечный сверхисторический смысл слова "незаконного императора", возлагающего на себя венец древних римских кесарей: Diomiladona, guaia qui la tocca. Бог мне дал его, горе тому, кто прикоснется к нему". Или, выражаясь словами Платоновой "Республики": "Пусть царствует гений"66. Помазание гения -- помазание Божие. Кто имеет большее право на это венчание -- принявший или взявший власть? наследник по крови, или наследник по духу? "Кто воистину государь? -- спрашивает Гете по поводу Наполеона и отвечает: -- лишь тот, кто сумеет сделаться государем"67. Только Николай Ростов может с таким простодушием и легкостью решать этот вопрос.

Император Александр для Ростова, кажется, и для самого Толстого есть олицетворение христианского милосердия, кротости, "благословенное?". По уверению художника, несколько тоже наивному, ростовскому, Александр, будто бы, "сильнее страдает", чем умирающий за него солдат. Наполеон -- злодей, кровопийца; он говорит: "Я плюю на жизнь миллиона людей". Но уже, конечно, о христианском милосердии, о "благословенности Александра" не может быть речи по поводу аракчеевского эскадрона, с которым Ростов "ни на секунду не задумался бы рубить" своих близких и друзей. -- Нет, слишком очевидно, что в этой религии не доброта, не "добро" притягивает, и не жестокость, не "зло" отталкивает, а нечто иное, хотя бессознательное, но в высшей степени действенное, нечто помимо "добра" и "зла", "по ту сторону добра и зла".

Ведь там еще, близ Ольмюца, во время смотра войск и случайной встречи с государем, при самом первом зарождении религии Николая Ростова, религии чисто языческой, все равно древнеримской или византийской, западного или восточного imperium Romanum, религии, которая воздает не "кесарево Кесарю и Божье Богу", а Кесарю Божье, для которой не Бог становится человеком, а человек Богом, -- уже там сказалось это "по ту сторону". И опять-таки, слишком очевидно, что уже и в тогдашнем восторге Николая, восторге слияния, соединения с человеческою громадою, "морем людей", восторге любви к Соединителю; в этом умилении: "Я всех люблю, я всех прощаю", -- в этих слезах: "Ему хотелось плакать от любви к государю" -- было нечто большее, чем обыкновенные "верноподданнические" чувства, нечто неотразимое, вечное, вытекающее из последних глубин природы человеческой и, ежели как будто не "христианское", по крайней мере, в том смысле -- не низшем, а самом высшем смысле, какой люди сумели доныне найти в слове "христианский", -- не "христианское", то все же молитвенное, святое, религиозное. Ростову кажется, что у государя "нечеловеческий" голос, нечеловеческое лицо, что:

Он прекрасен,
Он весь, -- как Божия гроза68,

или -- как "солнце": "Все ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света". -- "О, только бы умереть, умереть для него! Боже мой: как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь". Как бы он счастлив был, если бы государь произнес своим "нечеловеческим" голосом: "Солдаты! мне нужна ваша жизнь, и вы должны мне ею пожертвовать". И уж, конечно, "в такую минуту" не стал бы он торговаться, спорить, имеет ли право "свершитель безвестного веленья" "плевать на жизнь миллиона людей", потому что для Ростова все счастие именно -- быть одним из этого миллиона. И если бы в то время, как он умирал, государь "не страдал за него" или казался бы не страдающим, если бы лицо его оставалось ясным, как "солнце", "холодным" и "неподвижным", точно изваянный из мрамора "лик Дельфийского идола" --

Лик его младой
Был гневен, полон гордости ужасной
И весь дышал он силой неземной, --

Ростов еще отраднее умер бы, еще безмятежнее верил бы, что умирает за Бога.

Для такого религиозного чувства, что значит "зло" и "добро"? "От одного слова этого человека зависело, чтобы вся громада пошла в огонь и в воду, на преступление, на смерть и на величайшее геройство". Тут преступление так же бескорыстно, так же "не для себя" и, следовательно, с точки зрения всей громады и ее "песчинки", Ростова, так же свято, как величайшее геройство. Тут уже какое-то новое неведомое "добро" и "зло"; "переоценка всех цен": "злое" сделается "добрым", если так прикажет этот "нечеловеческий голос", темное -- светлым, если упадет на него луч этого "солнца". Тут -- "категорический императив", которого нельзя понять и о котором нельзя рассуждать: "Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что Бога нет, ничего нет". В цинической оболочке, ведь это же и есть та государственно-религиозная мысль, с которою и римские легионы шли за "божественным" -- divus" и в то же время "Равноапостольным" Константином Великим; это и есть все еще крепкая, после стольких разрушений и наводнений, подводная спайка Imperium Romanum, которою и доныне держатся камни всех европейских государственных зданий; древнеримская формула: Divus Caesar Imperator -- Бог-Кесарь -- "воздавайте Кесарю Божье" -- формула, которую не победило, а только претворило, впитало в себя историческое христианство Западной и Восточной империи, Рима и Византии, Карла Великого и Юстиниана Великого.

Но вот еще более цинический, поистине ужасающий и, однако, неизбежный вывод из этой же формулы, вывод уже не восторженного мальчика, а спокойного мужа, знающего, говорит сам Л. Толстой, -- "не по рассуждению, а по чему-то сильнейшему, чем рассуждение, несомненную справедливость своего мнения".

"Вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить -- ни на секунду не задумаюсь и пойду".

Что это? "Последняя ли степень человеческой подлости, которой учится стыдиться всякий ребенок", или все еще какая-то "святыня", какая-то "религия", хотя и омраченная наивною грубостью, даже просто глупостью Ростова? И у Левина -- у совести романа -- так ведь ничего и не оказывается "сильнейшего, чем рассуждение", что мог бы он противопоставить этой "святыне" или этой "подлости".

Исходная точка Николая Ростова -- любовь к отечеству, чистейший религиозный восторг этой любви -- восторг народного единения. Но Наполеон давал или хотел дать людям нечто неизмеримо большее: он хотел утолить "последнее мучение людей", дать им восторг уже не народного, а всемирного единения. Вытекающей отсюда силы религиозного чувства современные люди, кажется, и представить себе не могут. Тут уж, действительно, -- "одна из двух величайших идей, какие когда-либо существовали на земле". И уж, конечно, в случае упадка, вырождения этой идеи, предстояло бы нечто более страшное, чем "аракчеевщина", нечто, пожалуй, и в самом деле похожее на "царство Зверя". Должно ли удивляться тому, что носитель такой идеи не только своим Николаям Ростовым, солдатам, которые жертвовали за него жизнью и на жизнь которых он "плевал", -- хуже, чем плевал, -- но и столь же беспощадно скептическим, неисцелимо насмешливым людям, как Байрон, Лермонтов, Ницше, -- иногда казался "не человеком", а "солнцем", последним воплощением бога Солнца, "дельфийского демона"? "Я создавал религию". Л. Толстой в "Войне и мире" и бороться не начинал с этою религией. Перед нею, судя по беззащитности его сознания перед религией даже только народного Кесаря, он окончательно безоружен.

Таковы два пути: один внешний -- от человечества к герою: "в огонь и в воду, на преступление и на геройство -- только бы умереть, умереть за него"; другой внутренний -- от героя к человечеству: "я не виноват, что этого хочу, одного этого, -- я тотчас же отдам их всех за минуту славы, торжества над людьми" -- таковы два пути, которые открывались Л. Толстому, и, следуя по которым до конца, если не как мыслитель, то как художник, неминуемо пришел бы он к пониманию трагического величия в образе Наполеона.

Почему же не пошел Л. Толстой ни по одному из этих путей? Потому ли, что не мог, или потому, что не хотел? Кажется, последнее вернее; кажется, он знал, что делал, знал, или, по крайней мере, предчувствовал, на кого подымает руку, на какой венец: "Dio mi la dona, guai a qui la tocca". Что же заставило его нарисовать эту карикатуру, не смешную и даже не злую, а только позорную, -- надо же, наконец, когда-нибудь прямо сказать -- позорную уж, конечно, не для Наполеона?

По отношению Л. Толстого к самому Наполеону судить об этом трудно, так как, несмотря на всю свою внешнюю грубость, отношение это все-таки слишком неоткровенное; слишком избегает судья взора подсудимого, не смотрит ему в глаза, не становится ни разу к противнику --

Лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу69.

Побеждает и уничтожает не живого Наполеона, а только живое тело, мертвую душу, мертвую куклу -- покорно пляшущую на ниточках, условно комическую марионетку, Петрушку того театра, в котором во все вмешивается и всем управляет Бог случая, "Бог из машины" -- "Невидимая Рука".

О действительных причинах несправедливости Л. Толстого к Наполеону всего легче судить по отношению художника к другим действующим лицам романа, истинным героям, которые противопоставляются герою мнимому, "антигерою" Наполеону, в особенности по отношению к двум из них -- к Платону Каратаеву и Кутузову.

"Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве-Займище) так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, -- не могли не слышать". Все, что говорил дежурный генерал, было умно и дельно; "но очевидно было, что Кутузов презирал и знание, и ум, и знал что-то другое, что должно было решить дело, что-то другое, независимо от ума и знания". Не точно ли так же знает и Николай Ростов несомненную справедливость своего мнения о том, что следует идти с эскадроном и рубить своих лучших друзей по приказанию Аракчеева, -- знает это "не по рассуждению, а по чему-то сильнейшему, чем рассуждение"? -- "Очевидно было, что Кутузов презирал ум и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем-то другим. Он презирал их своей старостью, своей опытностью жизни". Эта "опытность жизни" выражается, между прочим, в таких пословицах: "Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать" --"В сомнении воздерживайся" -- "Нет сильнее двух воинов: терпения и времени". Пока Наполеон истощается в героических и все-таки бесплодных усилиях, Кутузов терпит и ждет, почитывая романы мадам Жанлис70: и в конце концов, эти французские романы оказываются для французского императора страшнее, чем русские пушки. Чем больше князь Андрей "видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей, и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, -- тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть". "У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли -- это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение, и в виду этого значения умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной воли". -- "Он русский".

В "Хозяине и Работнике" Никита тоже "давно привык не иметь своей воли и служить другим". На вопрос "хозяина": "А не замерзнем мы"? -- "Что же, и замерзнешь -- не откажешься", -- отвечает Никита. Подобно Кутузову, "Никита был терпелив и мог спокойно ждать часы, даже дни, не испытывая ни беспокойства, ни раздражения". -- "Кроме тех хозяев, как Василий Андреич, которым он служил здесь, он чувствовал себя всегда в этой жизни в зависимости от главного Хозяина, Того, Который послал его в эту жизнь".

Кутузов для Л. Толстого есть воплощение духа народного в обществе культурном, в условиях исторических; воплощение того же духа в самом народе и, как бы вне всяких временных условий, в самой вечности -- Платон Каратаев.

"Платон Каратаев был для всех самым обыкновенным солдатом. -- Но для Пьера, каким он представлялся в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды -- олицетворением всего русского, доброго и круглого, таким он и остался навсегда. -- Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. На словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла, как отдельная жизнь. Она имела смысл только, как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова". Этот "запах цветка" ("Посмотрите на лилии, как они растут") и есть душа Платона Каратаева -- его "лилейная" красота, его особое русское "торжественное благообразие" -- отделяющееся от всей его личности, впечатление "совершенной круглости", кругл ости молекулы и свода небесного. Тут, как у древних пифагорейцев71, раскрытие божественной тайны в созерцании простой геометрической фигуры -- круга или шара; тут последняя глубина толстовской мистики.

Итак, вот свойства русских истинных героев или "антигероев", в противоположность героям западноевропейским, неистинным! -- "презрение к знанию", культуре, отречение от воли, от разума, от личности, отсутствие личности -- "ничего своего", "совершенная круглость" -- круглое Все или, может быть, круглое Ничто, -- но "в твоем ничто я все найти надеюсь", как отвечает Фауст Мефистофелю72. Конечно, с этой точки зрения, протопоп Аввакум и Суворов, Петр и Пушкин -- не русские герои, даже вообще не русские люди. С этой же точки зрения, христианство есть отрицание всякого я, всякой личности; не отрицание сначала для высшего утверждения потом, а единственное, самодовлеющее и окончательное отрицание, не смерть для жизни, для воскресения ("смертью смерть попрал"73), а смерть для смерти и жизнь для смерти; "голубиная простота", несоединенная, несоединимая с "змеиною мудростью" (не "будьте просты, как голуби, и мудры, как змеи"74, а "будьте только просты, как голуби"), "голубиная простота", противопоставляемая "змеиной мудрости", как одно из двух несовместимых начал, как Ариман Ормузду75, как зло добру, как вечное, да вечному нет. И представитель этого противоположного "змеиного начала" -- не "страшу ный и могучий дух пустыни", не "Зверь, выходящий из бездны", не Антихрист, не Человекобог, не воплощение Солнца, "Дельфийского демона", как у Достоевского и Пушкина, а только сказочный слабоумец -- обратный, злой Иванушка-дурачок, маленький, гаденький мерзавец, лакей-Наполеон, которого заставляет плясать и дергаться, как бездушную марионетку на ниточке, "Невидимая Рука". Когда же по окончании представления кукольный Петрушка раздет тою же Невидимою Рукою и показана жалкая тряпичная нагота его ("смотрите -- не он, а Я двигал вас"), когда он подвергнут "исправительному наказанию" и уничтожен, то ему должны верить, что вместе с ним уничтожено все, что он, будто бы, в себе воплощал, т.е. вся человеческая культура, -- все произведения человеческой воли, знания, сознания, разума, личности -- все, что "отдельно", что само по себе и само для себя, а не только "частица", совершенно круглая молекула совершенно круглого целого. И рядом с этим необузданным, хотя и сознательным отрицанием всякого я, в его последних духовных явлениях, столь необузданное, хотя и бессознательное утверждение того же я, исключительно в первых животных явлениях: торжество "самки" Наташи, у которой видно только лицо и тело, а души "как будто вовсе не видно"; и путеводное знамя человечества, водруженное на самой вершине исполинского здания "Войны и мира" -- детские пеленки "с желтым пятном вместо зеленого". С другой стороны, как последний вывод из религиозного восторга единения с человеческою громадою, с божественно "круглым целым" -- этот крик сердца, эта покорность Николая Ростова "нечеловеческому голосу" уже не Александра Благословенного, а отнюдь не благословенного Аракчеева, эта ужасающая готовность без "рассуждений", на основании "чего-то сильнейшего, чем рассуждение", "идти с эскадроном рубить своих лучших друзей".

Однажды Пьеру, занятому масонскими мыслями, снится вещий сон: ему "представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок-учитель, который в Швейцарии преподавал ему географию. -- "Постой", -- сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар (т.е., опять-таки нечто геометрически "круглое", "совершенно круглое", каратаевское, пифагорейское) -- шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собою. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватив наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею"" --"Вот жизнь", -- сказал старичок-учитель. -- "Как это просто и ясно", -- подумал Пьер. -- "В середине Бог, и каждая капля стремится, расширившись, в наибольших размерах, отразить Его. И растет, и сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот --разлился и исчез. -- "Понимаешь ты"? -- сказал учитель".

Большого художественного значения сон этот не имеет; но он проливает неожиданный свет на все религиозное и философское миросозерцание Л. Толстого.

В шаре (центр которого Бог, т.е. последнее отрицание отдельных человеческих Я, -- вечное Не-Я, а поверхность состоит из отдельных частиц совершенно круглого целого, отдельных человеческих Я) в этом шаре существует два противоположные движения частиц -- одно на поверхности к центру, от Я к Не-Я, другое от центра к поверхности, от Не-Я к Я; движение от человека к Богу и движение от Бога к человеку; течение нисходящее и восходящее, центростремительное и центробежное.

В первом, т.е. центростремительном, находится Платон Каратаев, который, совершенно округлившись, сжавшись, "свернувшись калачиком", с такою безболезненною легкостью умирает, точно засыпает, опускается прямо к центру -- к Богу; здесь же Никита-работник, который "давно привык не иметь своей воли и покоряться "воле Хозяина""; и Кутузов, у которого нет "ничего своего", который "презирает ум, знание, патриотическое чувство" и тоже покоряется воле Хозяина -- ходу мировых событий; и обратившийся в христианство Пьер; и умирающий князь Андрей. Самому Л. Толстому течение это и только это кажется истинным, добрым, святым, христианским, русским.

В противоположном, центробежном течении находится Наполеон и живой, мечтающий о славе, князь Андрей: "Я хочу этого, одного этого -- я отдам всех своих близких за минуту славы"; -- отдельная капля хочет "расшириться", "захватив наибольшее пространство", поглотив другие капли, хочет сама сделаться единым центром шара, Богом. И Л. Толстому течение это кажется порочным, злым, не христианским, не русским.

Что в грубых мечтах князя Андрея о военной славе (в сущности, не более, чем о "Георгиевском крестике") мало святого и религиозного, достаточно ясно. Он ведь любит себя только для себя, власть -- только для власти. И в этом его оправдании: "я не виноват" -- ужасно много неумного, ростовски-неумного. Но вот Наполеон уже любит власть, "как художник, как музыкант любит свою скрипку", не для самой скрипки, а для "звуков, созвучий, гармоний" и, конечно, для высшей гармонии -- "всемирного единения" -- не для той ли самой, хотя и несколько иначе понятой, которая была последнею целью всего исторического христианства? И Гете любит себя -- тише, но, может быть, глубже, чем Наполеон; но ведь уж тут почти совсем очевидно, что в себе любит Гете не только себя -- себя не только для себя; он любит Бога в своей воле, в своем разуме, в своем искусстве, в своем знании -- во всей своей беспредельно расширяющейся личности. Это уже почти несомненно святая любовь к себе, по крайней мере, в высших своих проявлениях, -- например, в ответе Прометея богам:

Ihr Wille gegen meinen!
Eins gegen eins --
Ich daure so wie sie76.

Это уже более, чем создаваемая -- отчасти и созданная, по крайней мере, сознанная религия, которая только не нашла доныне своего окончательного послехристианского воплотителя.

Сжимание, нисхождение капель к центру свято; расширение, восхождение к окружности не свято, -- утверждает Л. Толстой. А почему не свято? "Каждая капля, -- опять говорит Л. Толстой, -- стремится расшириться, захватить наибольшее пространство, чтобы в наибольшем размере отразить Его", т.е. Бога. Бог свят; отражение Бога свято; но ведь ежели так, то и расширение капли, т.е. расширение человеческой личности, которая стремится отразить в себе Бога в наибольших размерах, не менее свято, чем ее сжимание; центробежное, восходящее течение -- не менее, чем центростремительное, нисходящее; отрицание моего Я, как идущей против Бога реальности, -- не менее, чем утверждение этого же Я, как идущего к Богу символа. Если я люблю людей не для людей, а для Бога и в Боге -- я свят; если я люблю себя не для себя, а для Бога и в Боге -- я столь же свят. Оба течения одинаково святы или одинаково не святы, не окончательно святы, ибо последняя святость только в соединяющем, символическом созерцании и оправдании обоих течений, в познании того, что любовь к себе и любовь к другим есть одна и та же любовь к Богу.

Вот чего Л. Толстой не понял и до сей поры не может или не хочет понять. Здесь мы подходим к первому источнику всех его ошибок и противоречий, к первому повороту того страшного лабиринта, из которого, раз заблудившись, он так и не выбрался.

Христианство есть ли, в самом деле, отрицание всего личного, центробежного, всего мудрого змеиною мудростью, всего прометеевского, титанического? До сей поры мы думали, что, это так. Но не потому ли, что первая и последняя глубина учения Христова, заслоненного историческим христианством -- "солью, переставшею быть соленою", нам все еще не открылась?

"Слово стало Плотью", -- никогда этого не поймут такие христиане одной простоты голубиной, как Платон Каратаев, который ведь и отдельного человеческого слова, смысла отдельной человеческой жизни, отдельной личности не понимает. А ведь вот -- самая отдельная, отделившаяся от целого, самая уединенная личность; самое отдельное Слово, разделяющее мир, как "меч": "Думаете ли вы, что Я пришел принести мир на землю? Не мир пришел Я принести, но меч; ибо Я пришел разделить"77. Конечно, этот меч для высшего мира; это разделение для высшего соединения. Но сначала "разделение", и уж только потом "соединение". И это именно самое отдельное, разделяющее Слово стало Плотью.

Нет ли здесь тайны, которою освящается все центробежное, все восходящее, стремящееся от Бога к человеку, от Не-я к Я?

А вот и обратная тайна: "Ядущий Мою Плоть во Мне пребывает и Я в Нем"78. Не только Слово стало Плотью, но и Плоть стала Словом. Не освятилось ли этим и другое противоположное течение, центростремительное, нисходящее -- от Я к Не-я, от человека к Богу?

Первая из религий, христианство, в этих двух величайших тайнах своих -- в тайне воплощаемого Бога ("Рождество") и обожествляемой Плоти ("Воскресение") провела единственно возможный радиус, который соединил все точки поверхности мирового шара с центром, все человеческие Я с Не-я. "Я и Отец -- одно"79, другими словами: "Я и Не-я -- одно", -- вот совершенно прямая линия этого радиуса, последний символ, последнее соединение. Христос для нас вечное имя этого символа.

Л. Толстой думал, что можно принять круг, отвергнув радиус, которым круг описан, что можно принять учение Христа, отвергнув слово Его о том, что Сын и Отец -- одно, или приняв эту сыновность только в смысле общей сыновности всех "сынов человеческих" Богу, оставив неразрешенным ветхозаветное противоположение Бога человеку, Господина, "Хозяина" -- рабу, "работнику". Но это оказалось невозможным: когда Л. Толстой вынул символ Единородной Сыновности, на котором все держится в учении Христа, -- оно распалось, рассыпалось, как зерна ожерелья, из которого вынута связующая нить, само себя отринуло, уничтожило в своих последних выводах, не только как религия, но и как нравственность; вместо великого соединения получилось такое раздвоение, расщепление, такое противоречие Я и Не-я, любви к себе и любви к другим, такое отрицание божеского во имя человеческого, человеческого во имя божеского, каких еще не было ни в одном из религиозных и нравственных учений мира.

На поле Аустерлицкого сражения, раненый, упавший на спину князь Андрей смотрит в небо. "Над ним не было ничего уже, кроме неба, -- высокого неба, неясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нему серыми облаками. "Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, -- подумал князь Андрей, -- не так, как мы бежали, кричали и дрались, совсем не так ползут облака по этому высокому, бесконечному небу. Как же я не видел прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его, наконец. Да, все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!.." -- ""Вот прекрасная смерть", -- сказал Наполеон, глядя на Болконского. Князь Андрей понял, что это было сказано о нем и что говорит это Наполеон. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он знал, что это был Наполеон -- его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом. Ему так ничтожны казались в ту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял".

Что же собственно понял князь Андрей в небе и в Наполеоне?

Наполеон, казавшийся ему великим в то время, как он мечтал о военной славе, о "георгиевском крестике", -- оказался маленьким "перед правдою смерти", в глазах князя Андрея. Но в глазах читателя, в глазах самого Л. Толстого с этим воображаемым Наполеоном никакой перемены не произошло. Маленьким был он, маленьким и остался. Чтобы понять его малость, ни читателю, ни художнику вовсе не нужно было удара пулей по голове и бесконечного неба: ведь даже такой лакей, как Лаврушка, разгадал и оценил по достоинству ничтожество этого условного Наполеона; тут Лаврушка, как это ни странно, умнее, проницательнее, взыскательнее, даже по-своему аристократичнее, чем князь Андрей.

Что же, однако, произошло бы не с воображаемым Наполеоном Лаврушки и князя Андрея, а с истинным, историческим? Для Л. Толстого эти два Наполеона совпадают; но мы видели, что они вовсе не совпадают в действительности. Князь Андрей не понял Наполеона в жизни; понял ли он его в смерти? Не прошел ли мимо истинного величия в своем презрении так же, как в своем поклонении герою? Бессознательно жил князь Андрей, бессознательнее даже, чем Лаврушка; не бессознательно ли он и умер? Казавшееся ему великим в жизни было маленьким; может быть, и наоборот: кажущееся ему в смерти маленьким есть, на самом деле, великое?

Одно, впрочем, мы знаем уж наверное: тем каплям мирового шара, приснившегося Пьеру, которые в центробежном течении поднялись выше всех других капель на поверхность и больше всех "расширились, захватили наибольшее пространство, чтоб в наибольших размерах отразить Бога", -- таким людям, как Пушкин, Байрон, Лермонтов, Ницше, -- Наполеон казался не "маленьким", а великим, хотя еще непонятным, загадочным героем, "свершителем безвестного веления", а не маленьким тоже, а великим, даже самым великим злодеем, --"Антихристом", казался он людям противоположного течения, центростремительного, нисходящего к Богу, того течения, в котором находится Платон Каратаев, -- простым русским людям. Так вот вопрос: не величие Наполеона, признанное князем Андреем, осмеянное Лаврушкою, а другое, благословенное на вершинах западноевропейской культуры, проклятое в глубинах русской народной стихии, оказалось ли бы ничтожеством перед правдою смерти и "высокого неба"?

Несомненно также, что в мелких, тщеславных мечтах своих о Наполеоне князь Андрей далек одинаково от Наполеона и от Каратаева, от вершин и от глубин, от капель, ближайших к центру, и от капель, ближайших к поверхности шара: он -- именно в самой середине, между центром и окружностью, в той полосе, где слабеет движение капель как вверх, так и вниз, где мутнеет в них отражение Бога; -- в полосе всего серединного, мещанского, конечно, в самом широком, метафизическом смысле "мещанского", -- всего пошлого тою "бессмертной пошлостью людской", о которой говорит Тютчев80, всего серединного, посредственного тою "холодною посредственностью", о которой говорит Пушкин, тоже как раз по поводу отрицателей Наполеона:

Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной
. . . . . . . . . . . . . . . .
Он угождает81.

Смерть -- вывод из жизни: как поживешь, так и умрешь. Тщеславно жил князь Андрей, тщеславно и умирает или близится к смерти, потому что от этой "аустерлицкой раны он еще не умрет. Да, есть "пошлость бессмертная", сильнее смерти. Этой-то пошлости и не победил князь Андрей, не вышел из этой "по-средственноти хладной", по крайней мере, в своем отношении к Наполеону. Условному герою поклонился и условного отверг, пройдя мимо истинного. Раздавленный неудачник старается отомстить торжествующему удачнику. Если бы в смерти достиг он последней тишины и мудрости, если бы "высокое небо" стало действительно ниже, ближе к нему, то он, может быть, понял бы и связь этого близкого неба с героем, "посланником Провидения", может быть, прочел бы на лице, в глазах Наполеона не только "мелкое тщеславие", "ограниченность", "безучастную радость победы", но и "великую грусть великих людей", и какую-то земную тайну, земную святость, не меньшую, чем тайна и святость небесные.

То, что происходит между "высоким небом" и душой князя Андрея, ему самому и Л. Толстому кажется началом христианства, христианского "Воскресения". Но воскресение ли это в действительности, да и христианство ли вообще? Не иное ли что-то, хотя по внешности и похожее на христианство?

"Да, все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его", -- думает князь Андрей. Ничего нет, есть только небо. На этом он, однако, не останавливается, "но и того даже нет", то есть и неба нет. Что же есть? -- "Ничего нет, кроме тишины, успокоения", то есть кроме уничтожения в Боге -- Нирваны. С этой точки зрения, какой смысл имеет сравнение "справедливого и доброго неба" с несправедливым и злым Наполеоном? Впрочем, и сам князь Андрей сейчас же усомнится в доброте и справедливости неба. Во имя какой же собственно "небесной" правды отвергает он всякую правду земную? Со своей новой точки зрения, понял ли он небесное в земной жизни, в земной смерти? Нет, он понял только, что ничего нельзя понять ни в земном, ни в небесном. "Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой значения никто не мог понять, и о еще большем ничтожестве смерти, смысла которой никто не мог понять и объяснить из живущих". Не о тайне, не о святости, не о величии жизни и смерти -- он думает только о ничтожестве смерти и о ничтожестве жизни. Да, последнее слово этой открывшейся ему небесной правды есть именно только ничтожество, только уничтожение, только отрицание, только вечное Нет без вечного Да.

Увидев на груди образок княжны Марьи, он вспоминает о ней и об ее простой христианской вере. "Хорошо бы это было, -- думает он, -- ежели бы все было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее там, за гробом". Но он этого не знает, он этого никогда не узнает; он даже знает наверное, что этого никогда не узнает: в этом "наверное" -- спрятавшаяся гордыня, источник вольтеровски-жесткой и желчной -- сколь цинической, сколь пропитанной "посредственностью хладной" усмешки, насмешки его в такую минуту: "или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладанке княжной Марьей?" Нет, никогда не "обратится" князь Андрей и не "станет, как дети", не скажет как дети: "Отец наш небесный!" -- "Как бы счастлив и спокоен был, ежели бы мог сказать теперь: Господи помилуй меня!" Но нет Отца, нет Сына: "Кому я скажу это? Или сила -- неопределенная, непостижимая (и значит уж, конечно, не "справедливая", не "добрая"), к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, -- великое все или ничего?" И князь Андрей кончает мыслью, полной беспредельного отчаяния: "ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего-то непонятного, но важнейшего". -- "Бог есть великое все или ничего?" -- он еще колеблется, не смеет решить, но скоро он решит, он уже почти решил, что Бог есть Ничто, именно только Ничто, только отрицание Я и Не-я, только уничтожение. И смерть есть переход в Бога, "переход в ничто", в Нирвану -- смерть без воскресения. Этот переход в ничто, погружение в Нирвану начались уже здесь, в первом и окончатся во втором, после Бородинского сражения, умирании князя Андрея.

Религия, как вечное уничтожение мира и Бога, как обжествленное Ничто. Неужели же это не чистейший буддийский нигилизм.

В современной Европе часто смешиваются христианство с буддизмом; на самом деле, нет, кажется, религий более несовместимых.

В христианстве -- последнее соединение двух начал центробежного и центростремительного; в буддизме -- последнее разъединение этих начал и единство, достигаемое посредством уничтожения одного начала другим -- центробежного центростремительным, начала Я началом Не-я. В христианстве жизнь и смерть для воскресения; в буддизме жизнь для смерти и смерть для смерти без воскресения. В христианстве отрицание земного, как реального, и утверждение земного, как символического, предзнаменующего; в буддизме только отрицание, как единственная реальность. В христианстве вечное да и вечное нет вместе: "Да будет воля Твоя на земле, как на небе"82, -- воля Отца Небесного соединяет землю с небом, делает землю небесною, небо -- земным; в буддизме небо поглощает, уничтожает землю, так что земли уже нет, ничего нет, кроме неба, "но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения", уничтожения, небытия, Нирваны -- страшного толстовского "Воскресения" -- и "слава Будде".

В высшей степени замечательно, что кажущийся антипод Л. Толстого, Фридрих Ницше, в своем "Антихристе" точно так же смешивает христианство с буддизмом. Причину одинаковой, будто бы, психологической окраски христианства и буддизма усматривает Ницше в том, что называет он в обеих религиях волей к уничтожению, к небытию -- волей к Ничто -- "Wille zum Nichts". Выходя из утверждения человеческой личности против безличного, отвергает он христианство, как опаснейший и утонченнейший "нигилизм", как самую ядовитую заразу "вырождения", "упадка", "декадентства", какая когда-либо грозила человечеству. Выходя из отрицания человеческой личности в пользу безличного, Л. Толстой принимает этот же самый, будто бы христианский, в действительности буддийский, нигилизм, как единственное спасение человечества. В этом, т.е., может быть, именно в самом главном, величайший друг и величайший враг христианства, проповедник Христа и проповедник Антихриста, Л. Толстой и Ницше поразительно сходятся -- не потому ли, что принятие христианства Л. Толстым и его отвержение Ницше в своей последней глубине все-таки имеют один и тот же источник -- отрицание (в одном случае сознательное, в другом -- бессознательное) религиозной сущности в учении Христовом -- той невидимой оси, на которой все держится, все движется в нем и которая выражена этим нигде, кроме христианства, не существующим символом: Я и Отец -- одно.

Оба они -- и Ницше, и Л. Толстой -- были или, по крайней мере, могли быть так близки ко Христу, что трудно решить, какое из этих двух отрицаний -- сознательное или бессознательное -- более кощунственно. Во всяком случае, у Л. Толстого еще там, в "Войне и мире", с кощунства над героем, над тем роковым венцом, о котором сказано: "Dio mila dona, guai a qui la tocca" {Dio mila dona, guai a qui la tocca (итал.) -- Бог мне дает его, горе тому, кто прикоснется к нему.} -- "Пусть царствует гений", с кощунства над Человекобогом началось и это кощунство над Богочеловеком, и эта в самом христианстве "мерзость запустения на месте святом"83.

Кажется иногда, что Пушкин, самый вещий из русских людей, и здесь, в предстоявшем русскому духу суде над Наполеоном, как будто предвидя именно эту опасность кощунства, дал меру справедливости великого народа к великому врагу своему:

Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень. Хвала!
Он русскому народу
Высокий жребий указал,
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал84 --

свободу, может быть, не только в политике, как разумел Пушкин и сам Наполеон, но и в высших областях -- нравственной, религиозной -- в оценке добра и зла, в "переоценке всех цен", всего человеческого и божеского -- ту окрыляющую свободу, которую и теперь мы лишь смутно предчувствуем. Вместе с тем в этих столь пророческих стихах не произнес ли Пушкин от лица всего русского народа если не настоящий, то будущий, но все-таки неминуемый приговор над создателем "Войны и мира", который "возмущая безумным укором" тень героя, в некотором смысле "бьет лежащего"; ибо в то время, как создавалась "Война и мир", тень эта была уже развенчана или полуразвенчана в глазах XIX века, самого антигероического из всех веков, так что Л. Толстой даже не начал бить, а только добивал лежащего? Не предостерегал ли нас Пушкин от этой именно "малодушной" победы?

Изображение поединка Европы и России, Кесарей Западной и Восточной Римской империи, борьбы получившего власть по праву крови и взявшего ее по праву духа -- изображение всемирно-исторической трагедии, которое предстояло Л. Толстому, но не было им исполнено в "Войне и мире", как будто предвосхитил Пушкин в этих столь же пророческих стихах о призраке Наполеона, являющегося русскому царю:

То был сей чудный муж, посланник Провиденья,
Свершитель роковой безвестного веленья,
Сей всадник, перед кем склонялися цари,
Мятежной вольницы наследник и убийца,
Сей хладный кровопийца,
Сей царь, исчезнувший, как сон, как тень зари.
Ни тучной праздности ленивые морщины,
Ни поступь тяжкая, ни ранние седины,
Ни пламень гаснущих нахмуренных очей
Не обличали в нем изгнанного героя,
Мучением покоя
В морях казненного по манию царей.
Нет, чудный взор его, живой, неуловимый,
То вдаль затерянный, то вдруг неотразимый,
Как боевой перун, как молния, сверкал;
Во цвете здравия, и мужества, и мощи,
Владыке полунощи
Владыка Запада грозящий предстоял85.

От этого Пушкинского Наполеона до Наполеона Толстого -- какой спуск, какое падение русского духа!

И здесь, как везде, верный себе, Пушкин только начал и не кончил, только в легкостью, точно с небрежностью коснулся и оставил; может быть, в этом случае коснулся он чего-то даже слишком грозного и тяжкого, чего не следовало касаться с такою легкостью: и здесь опять он только загадал нам одну из своих вечных загадок.

Глубже, чем Пушкин, задумались над этою загадкою простые русские люди и тогда же, еще в Двенадцатом году, разгадали ее по-своему: "Наполеон -- Антихрист". Это, в некотором смысле, тоже ответ России Л. Толстому на "Войну и мир" и вместе с тем преувеличение уже в другую сторону: считать Наполеона "зверем, вышедшим из бездны", даже во время величайшего могущества его, было не только чересчур простодушно, но, пожалуй, и чересчур великодушно. В этой легенде скрывается, однако, как мы уже отчасти видели, под суеверною оболочкою и очень глубокое, хотя бессознательное, религиозное проникновение.

Ведь и сам Наполеон, воскреситель древнеримской империи, в которой, по выражению Достоевского, "являлся Человекобог" и которая "воплощалась, как религиозная идея", -- предчувствовал необходимую связь политики с религией, невозможность "устроиться людям всемирно", без Бога, помимо Бога и помимо Христа. Но это было именно только предчувствие, а не сознание. Недостаток религиозного сознания вовлек Наполеона в ошибку, хотя и противоположную ошибке папского Рима, но не менее роковую: папа стремился подчинить государство церкви, власть гражданскую власти духовной, сделать политику оружием религии. Наполеон, наоборот, стремился подчинить церковь государству, духовное -- гражданскому, сделать религию орудием политики: "Посредством гражданского, -- говорит он сам, -- император будет управлять духовным, посредством папы -- совестью людей"86. Но действительно новые формы с новым содержанием, в которых государство и церковь соединились бы в одно целое, в одну "духовную плоть" или воплощенный дух, не были найдены ни западным первосвященником, ни западным кесарем. Первосвященник, подчинявший себе кесаря, вливал новое христианское вино в старые языческие мехи; Кесарь, подчинявший себе первосвященника, вливал в старые христианские мехи новое языческое вино; -- в обоих случаях последствия были одинаковы: мехи разодрались, вино вытекло. Западноевропейской культуре не удались ни всемирное государство, ни всемирная церковь.

Да, именно здесь, в религиозных вопросах, сказался у Наполеона недостаток нового религиозного сознания. У него было великое сознание, великая способность созерцания, но все-таки воля, способность действия перевешивали в нем способность созерцания. Он был умен и силен; но все же недостаточно умен для своей силы. Недаром же так боялся он "идеологии", называл ее своим "черным зверем", "bete noire" {bête noire (фр.) -- пугало, жупел.}. Не была ли для него в идеологии, главным образом, именно религиозная идея этим "черным зверем", с которым рано или поздно, он это предвидел, ему нужно было сразиться и которого, он это тоже предвидел, не так-то легко ему было победить?

Кажется, он и сам иногда сознавал в себе эту слабость и старался скрыть ее под шуткою: "Я воображал себя по пути в Азию, верхом на слоне, с тюрбаном на голове* с новым алкораном в руках". Если это наполовину шутка, то на другую половину -- страх религиозной идеи, страх "черного зверя". "Я создавал религию" -- опять как будто шутка. Ну, конечно, никакой религии не создавал он, а если и создавал, то не создал, да и не мог бы создать; он только предвидел необходимость ее создания и боялся этой необходимости, как того подводного камня, о который могли разбиться и, действительно, разбились все его исполинские замыслы. Путь из Европы в Азию, может быть, в самом деле не обошелся бы без "алкорана". Но как бы Наполеон принялся сочинять этот алкоран не только для Европы, зараженной "идеологией", но хотя бы и для простодушной Азии? Не показался ли бы он самому себе смешным в роли Магомета? А ведь страх "смешного", особого, французского смешного -- ridicule -- был в Наполеоне всю жизнь еще сильнее, чем страх "идеологии".

"Я пришел в мир слишком поздно, -- признается он однажды с удивительным простодушием. -- Ничего великого теперь уже сделать нельзя. Конечно, карьера моя была блестящею, путь мой прекрасен. Но какое же сравнение с древностью! Там Александр, покорив Азию, объявляет себя народу сыном Юпитера, и за исключением Олимпия, который знал, в чем дело, да Аристотеля, да нескольких афинских педантов весь Восток поверил Александру. Ну, а я, если бы в настоящее время я вздумал объявить себя сыном Бога Отца и назначить благодарственное богослужение по этому поводу -- нет такой рыночной торговки в Париже, которую я не был бы освистан. Да, народы в наше время слишком просвещены: нельзя ничего сделать!"87

Какое смешение силы и бессилия! Под кажущейся опять-таки шуткою, какая религиозная проницательность; он, первый из людей новой Европы, понял, что, не преодолев главной идеи Богочеловека -- символа единородной сыновности: "Я и Отец -- одно", нельзя воскресить главную религиозную идею римской империи, идею Кесаря, как всемирного объединителя, идею Человекобога: "Я -- Бог". Перед чем же он останавливается? Чего испугался он, не боявшийся ни людей, ни Бога, ни рока? Свиста рыночной торговки. "О, Наполеон, в тебе нет ничего современного!" -- Неправда, современного-то именно в нем все еще слишком много; этот страх смешного -- наследие скептического XVIII, предвестие позитивного XIX века -- и есть тот "внезапный демон иронии", который мучил и Байрона, и Лермонтова88. Действительно, под властью этого демона, "нового алкорана" не создашь Азии ни в самой Азии, ни в Европе, то есть в России, духовно не победишь. "От великого до смешного только шаг". И этот шаг он сделал -- не тогда, как по снегам России бежал от старого лентяя, который, почитывая романы мадам Жанлис, заставил-таки славную армию есть лошадиное мясо, -- нет, Наполеон, был, действительно, смешон, когда испугался смешного в глазах рыночной торговки.

Вот Ахиллесова пята героя, вот человеческое тело, "человеческое мясо" в этом теле из бронзы, в этой душе из мрамора -- то уязвимое, голое, что и Л. Толстому, если бы он сумел этим воспользоваться, дало бы возможность сделать, хотя бы на одно мгновение, великого малым, страшного смешным не только в глазах лакея Лаврушки и князя Андрея.

Может быть, впрочем Наполеон разделял эту уязвимость со всеми вообще доныне являвшимися людям героями; может быть, в глубине вообще всякой трагедии есть нечто комическое, в глубине всякого ужаса человеческого есть смех божеский?

Как бы то ни было, а до Антихриста ему далеко: по сравнению со всеми вообще доныне являвшимися людям героями; может домашний зверь; и ежели рядом с Наполеоном толстовским, исторический кажется гигантом, то, может быть, окажется он, действительно, маленьким, по сравнению с тем, кого он только предвещает?

И все-таки:

Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень.

"Позор" этот мы и переживаем в современной русской литературе, хотя его не чувствуем; напротив, теперь-то и празднуем, как никогда, годовщины всевозможных слав; и даже славу Пушкина принимаем без малейшей неловкости за свою собственную, современную славу. Все реже, все глуше становятся голоса, предупреждающие о том, что в русской литературе происходит нечто неладное, хотя и безмолвное, подземное, но тем более жуткое.

Достоевский заметил однажды, что главные действующие лица в произведениях Л. Толстого принадлежат к "средне-высшему кругу"89. Да, именно к средне-высшему, не только по сословному, как разумел Достоевский, но и по духовному уровню. Это "унижение высокого" (опять слово Пушкина90) в пользу "средне-высшего", то есть все-таки серединного, посредственного, в пользу хотя и безу-ховски, ростовски, барственно, но все-таки духовно мещанского, или, выражаясь о некрасивом чужеземном предмете некрасивым чужеземным словом, -- в пользу "буржуазного", конечно, в самом широком, обобщающем смысле "буржуазного", -- это унижение началось еще там, в "Войне и мире", с уничижения Наполеона и до сей поры продолжается во всей русской литературе, в том, что мы теперь переживаем не как явный упадок, не как острую болезнь "декадентства", а как постепенное погружение в умеренно-демократические, консервативно-либеральные серенькие сумерки, как почти незаметный спуск под гору на очень гладкую, ровную, безопасную, только слегка болотистую низменность -- не как провал, а лишь постепенное оседание почвы, даже не столько "унижение", сколько понижение "высокого".

"Толпа, -- говорит Пушкин, -- в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении: "Он мал, как мы, он мерзок, как мы!"".

Может быть, главная причина русского и общеевропейского успеха "Войны и мира" -- не все еще скрытое, истинное величине толстовского эпоса, а именно это, замеченное Пушкиным, общедоступное и в высшей степени современное "восхищение" перед маленьким толстовским Наполеоном, превращенным в "дрожащую тварь", в насекомое: "Он мал, как мы, он мерзок, как мы!" И теперь уже никто ни у нас, ни на Западе не ответит, подобно Пушкину: "Врете, подлецы: он мал и мерзок не так, как вы, -- иначе!"91

Да, может быть, это тихое оседание культурной почвы, неодолимое торжество неодолимой посредственности в русской литературе -- и в одной ли русской? -- страшнее всякого внезапного провала и падения. Не страшно ли, в самом деле, что этот не русский и не западно-европейский дух (хотя не даром же научнопозитивный Тэн в своем окончательном приговоре над Наполеоном совпал с Л. Толстым), дух всемирной черни, не народа, а именно черни, все равно -- голодной или сытой, либеральной или консервативной, -- дух старинного русского лакея Лаврушки и грядущего всемирного лакея Смердякова сказывается и в таком исполинском явлении, как "Война и мир", как весь Лев Толстой.

Неужели правда это? Неужели исполнилась угроза "маленького человека с белыми руками", хотя и не тогда и не так, как он предполагал: "Я раздавлю Россию". Ведь и "Война и мир", тоже своего рода поединок "владыки Запада" с "владыкой Полунощи" -- Наполеона с духом России в лице одного из величайших представителей этого духа. А между тем, если кто кого действительно "раздавил" в "Войне и мире", то уж, конечно, не Л. Толстой -- Наполеон.

Но это только один из двух поединков; другой, более страшный для Наполеона, дан был ему в произведении столь же великом и не случайно созданном одновременно с "Войной и миром" -- в "Преступлении и наказании" Достоевского.

Примечания

      1 "Древний Рим первый родил идею всемирного единения людей... новым идеалом всемирного же единения во Христе". -- ДП за 1877 г., май-июнь, гл. 3. (I. Германский мировой вопрос. Германия -- страна протестующая). 
      2 "И вот... началась опять попытка всемирной монархии... осуществимо быть не может" -- ДП за 1877 г., май-июнь, гл. 3 (I. Германский мировой вопрос. Германия -- страна протестующая). 
      3 "И возвед Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства... Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи". -- Мф. 4 : 8-10. 
      4 Нил Сорский (Майков) (ок. 1433-1508), один из виднейших деятелей русской церкви. Имеется в виду выступление Нила Сорского на соборе 1503 г. о монастырских владениях. Один из первых отшельников, Сорский сопротивлялся тому, что давшие обет "нестяжательности" монахи не "питаются своим рукоделием и живут по пустыням", а влекутся в мир" церковной собственностью на землю. Иосиф Волоцкий выступил с отповедью Сорскому, утверждая, что у церкви остается немало честных монахов, которым следует доверять. "Аще у монастырей сел не будет, -- восклицал Волоцкии, -- како честному и благородному человеку постричися"? Источником для Мережковского, очевидно, послужила статья А.Н. Пыпина "Иосиф Волоцкий и Нил Сорский" (Вестник Европы. 1894. Кн. 6. С. 753-754). 
      5 ..."кто подобен Зверю сему, и кто сразится с ним?" -- Апок. 11:7. 
      6 "Попытка римской монархии шла вперед и изменялась беспрерывно... формулы всемирного единения". -- ДП за 1877 г., май-июнь, гл. 3. (I. Германский мировой вопрос. Германия -- страна протестующая). 
      7 ..."выброшенное на берег океаном революции чудовище"... -- Las Cases E. Le mémorial de Sainte-Hyelene. P., 1894. T. 2. P. 88. 
      8 "О, Наполеон, в тебе нет ничего современного, -- ты весь как будто из Плутарха!"... -- Las Cases E. Le mémorial... T. 1. P. 36. 
      9 "Наследником древних кесарей" называет его Тэн... -- Тэн (1,1). Мережковский использовал исследование И. Тэна как отправное для изучения личности Наполеона. Между тем, характер цитирования современников Наполеона свидетельствует, что Мережковский обращался и к тем источникам, на которые ссылается Тэн. В настоящем комментарии указываются разделы книги Тэна, в которых содержатся цитируемые Мережковским высказывания, а также, если это возможно, и источники, являющиеся общими для обоих исследований. Перевод, приводимый в скобках, принадлежит Мережковскому. 
      10 ...Тэн, сравнивая Наполеоновскую монархию с монархией Диолектиана и Константина Великого. -- Тэн (1,1). 
      11 ..."изменить лицо Европы и воскресить Западную Римскую Империю". --Metternich. Mémoires, document et écrits divers. P., 1880. T. 2. P. 304. 
      12 "Я хочу... владеть Востоком и Западом". -- Las Cases E. Le mémorial... T. 2. P. 298. 
      13 ..."утвердить, освятить, наконец, господство разума... всех человеческих сил. -- Las Cases E. Le mémorial... T. 2. P. 43. 
      14 "Посредством мирского, Император будет иметь в своей власти духовное и посредством Папы -- совесть... -- Тэн (1, IV). 
      15 "Париж сделался бы столицей... миром религиозным так же, как политическим". -- Las Cases E. Le mémorial... T. 3. P. 254; Тэн (1, IV). 
      16 "Папа будет в Париже... рядом с главою государства?" -- Las Cases E. Le mémorial... T. 3. P. 257; Тэн (1,IV). 
      17 "Я создавал религию... с новым Алкораном в руках, написанным по воле моей". -- Las Cases E. Le mémorial... T. 3. P. 257; Тэн (1, IV). 
      18 "Европа -- Hopd для кротов... великих переворотов". -- Fauvelet de Bourrienne LA. Mémoires sur Napoleon. P., 1900. T. 1. P. 230. 
      19 ...этому бывшему ученику Жан-Жака Руссо... -- Наполеон считал себя последователем Жан-Жака Руссо, хорошо знал его книги. "Опровержение "Защиты христианства" Рустана" начинается словами: "Руссо! Один из твоих соотечественников и твоих друзей...", за которыми следует разбор одной из глав "Общественного договора" (см.: Fr. Masson et G. Biagi. Napoleon inconnu. Papiers indetins. P., 1895. T. 1. H. 147-158). 
      20 ... "сбросившим путы стеснительной цивилизации"... -- Цит. по: Remusaî С.-E.G. de. Memories. T. 1. P. 274. 
      21 "В конце концов, этот длинный путь есть путь в Индию... Это будет предприятие гигантское, я согласен, но возможное в XIX веке..." -- Высказывание взято из воспоминаний G. Lacour-Gayet "Napoleon" (более позднее издание: Lacour-Gayet G. Napoleon: Sa vie, son oeuvre, son temps. P. 1921. P. 158). См. также -- Тэн (1, V). 
      22 "Через пять лет я буду владыкой мира: остается только Россия, но я раздавлю ее..." -- Тэн (1, V). Цитата взята из воспоминаний: Pradt de. Histoire de l'ambassade dans le grant duché de Varsovie en 1812. P., 1815. P. 23. 
      23 ..."Москва есть третий Рим, -- писал еще в XVI веке Савва Спиридон, -- четвертому же Риму не быть вовеки"... -- Мережковский соединяет более поздние высказывания старца Филофея с более ранним (ок. 1523 г.) "Посланием Спиридона-Саввы о Мономаховом венце", в котором говорится лишь о передаче царских регалий из Византии московским князьям как признаке их великого княжения и "вольного самодержавия великой России". 
      24 ..." двунадесятъю языками"... -- Реминисценция. Лк. 14 : 31. 
      25 "...Посланник Провидения, // Свершитель роковой безвестного веления..." -- Из стихотворения Пушкина "Недвижный страж дремал на царственном пороге..." (1824). 
      26 ... "l'Empereur est fou, completument fou", -- говорил Декре Мармону... -- Marmont A.F. Mémoires du maréchal Marmont, due de Raguse de 1792-1841. P., 1857. T. 3. P. 337; Тэн (2, V). 
      27 "...Он русскому народу // Высокий жребий указал". -- Из оды Пушкина "Наполеон" (1821). 
      28 "...живой, неуловимый, // То вдаль затерянный, то вдруг неотразимый, // Как боевой перун, как молния, сверкал. -- Из стихотворения Пушкина "Недвижный страж дремал на царственном пороге..." (1824). 
      29 ..."не строили люди в подобных размерах..." -- Из "Антихриста" (21) Ф. Ницше. 
      30 Бог из машины... -- "Deus ex machina" (лат.), в античных драмах приспособление для спуска на сцену актера, играющего бога. Стало нарицательным наименованием произвольной развязки драматического действия. 
      31 Фаларис, сжигавший людей живьем. -- Фаларис (IV в. до н.э.), Агригенский царь, отличавшийся чрезмерной жестокостью. Виновных заточал живьем в медную раскаленную статую быка. 
      32 царь Навуходоносор, ходивший на четвереньках... -- имеется в виду библейское предание о безумстве Вавилонского царя Навуходоносора, которое постигло его за гордость: "он ел траву как вол и орошалось тело его росою небесною, волосы у него выросли, как у Льва и ногти как у птицы" (Цар. 27 : 27-30). 
      33 "Нам пришлось бы вернуться к Юлию Цезарю... в самом сильном, физическом утомлении, изнурении тела, даже в страсти". -- Тэн (1, IV). 
      34 ...гибкость ума его... своего рода охота, от которой ничто не может отвлечь"... -- Тэн (1, II). Тэн цитирует по: Pradt de. Histoire de l'ambassade dans le grant duché de Varsovie en 1812. P. X, 5. 
      35 "Я работаю всегда... просыпаюсь, чтобы работать". -- Тэн (1, II). 
      36 "Я всегда любил анализ... полезные вопросы, что чем чаще задаешь их, тем лучше". -- Тэн (1, III). Тэн цит. по: Remusat С.-E. G. de. Mémoires de madame Remusat, 1802-1808 / Pub. har Remusat P. P., 1893. T. 1. P. 103, 268. 
      37 ...недаром он сам себя сравнивает с Архимедом... -- Сведения почерпнуты Мережковским из кн.: Holland H.R. Souvenirs des cours de France, d'Epagne, de Prusse et de Russe. P., 1862. P. 200. 
      38 ...невежественный, потому что он очень мало читал и почти всегда с поспешностью"... -- Тэн (1,1). Тэн цит. по: Remusat С.-E. G. de. Mémoires. T. 1. P. 101. 
      39 ...Отвращение... ко всякой "идеологии", как он сам выражается. -- Из кн: Bertaut J. Napoleon Bonaparte, virilités. P., s.a. P. 169. 
      40 ... Тэн ставит его наряду с... Данте и Микеланджело. -- Тэн (2,1) 
      41 "Безмерный во всем, но еще более странный, не только переступает он за все черты... из другого металла, чем его сограждане и современники". -- Тэн (1, I). 
      42 "Страх, внушаемый Наполеоном... происходил от особенного действия личности его... никакого закона, никакого отвлеченного нравственного правила". -- Тэн (1,1). Сведения содержатся в кн.: Staël-Holatein A.-L. G. de. Considération sur la révolution franèaise. P., 1862. T. 3. Cah. 2. 
      43 ..."этот сукин сын, маленький генерал, напугал его"... -- Тэн (1,1). 
      44 ...он был раздавлен "при первом взгляде" на Бонапарте... -- Имеются в виду слова Ожеро: "Этот маленький генерал, сукин сын, навел на меня страх; я и сам не могу объяснить чувства, каким сразу, при первом взгляде на него, я был раздавлен". Приводятся по кн.: Segur P.P. Histoire en mémoires. P., 1873. T. 1. P. 194; Тэн (1,1). 
      45 "Это больше, чем человек... это -- дьявол". -- Beugnot. Mémoires (l, 380, 386). 
      46 ...Гете сразу в ней почувствовал нечто как бы сверхъестественное... "демоническое". -- "Er hatte kein grosseres Erlebniss aks lenes ens pealissimum, genannt Napoleon" -- запись И.П. Эккермана от 2 марта 1831 г. ("Разговоры с Гете в последние годы его жизни"). 
      47 "Во всей жизни Гете не было большего события..." замечает Ницше (Gotzen-Dammerung. 1899) -- Это высказывание Ницше содержится не в "Сумерках идолов", а в книге "По ту сторону добра и зла" (отд. 8). 
      48 ..."как на существо единственное в мире, созданное, чтобы властвовать". -- Metternich. Mémoires, documents et écrits divers. P., 1880. T. 1. 
      49 "У меня... нет честолюбия"... "воздух, которым я дышу". -- Тэн (2, III). 
      50 "Я имею право на все ваши жалобы возражать венным Я ... я не принимаю ничьих условий". -- Эти слова Наполеон сказал Жозефине в ответ на упреки в его неверности. Тэн (2, IV). Тэн цит. по: Remusat С.-E. G. de. Mémoires. T. 2. P. 112. 
      51 "Я не такой человек, как все, и законы нравственности или общественных условий не могут для меня иметь значения". -- Las Cases E. Le mémorial de Sainte-Helene. T. 3., P. 357. 
      52 "Мой брат... хочет дабы люди до такой степени чувствовали потребность в нем... представить себе не могли без ужаса". -- Слова И. Бонапарта в пересказе м-м Ре-мюза: Remusat С.-E. G. de. Memories. T. 2. P. 112. 
      53 "В замыслах его великое становится безмерным, безмерное вырождается в безумное". -- Тэн (2, V). Тэн цит. по: Miot de Melino A.F. Mémoires. P., 1880. T. 1. P. 349. 
      54 "Император сошел с ума... окончится все это ужасающею катастрофою". -- Тэн (2, V). Тэн цит. по: Marmont A.F. Mémoires du maréchal Marmont. T. 3. P. 337. 
      55 "Желающий сберечь душу свою потеряет ее, и потерявший ее сбережет"... -- Компиляция выражений. Мф. 16 : 25, 26. 
      56 "Конечно, я люблю власть... гармонии, которые я из нее извлекаю". -- Тэн. (1, V). 
      57 "Простите, пышные мечтанья: // Осуществить я вас не мог..." -- Из незавершенной драмы Гете "Прометей" (1773). 
      58 "Qualis artifexpereo! Какой художник во мне погибает!" -- Слова, по преданию, сказанные перед смертью Нероном. 
      59 "Такой человек, как я, плюет на жизнь миллиона людей..." -- Эти слова говорил Наполеон Меттерниху в 1813 г. в Дрездене. -- Mettemich. Mémoires, documents et écrits divers. P. 1880. T. 1. P. 147; Тэн (2, V). 
      60 "От великого до смешного только шаг". -- В пересказе Прадта слова, повторяемые Наполеоном при подходе к Варшаве в конце 1812 г. -- (Тэн (2, V)). Мережковский считал, что смысл этого выражения Наполеон впервые понял после уничтожения французского флота в Абукире 7 августа 1798 г. (Мережковский Д.С. Наполеон. Т. 2. Жизнь Наполеона. Восходящее солнце. И. Египет.). 
      61 "Уменя душа из мрамора, ничем невозмутимая, и сердце, недоступное общим слабостям". -- Las Cases E. Le mémorial... T. 4. P. 243. 
      62 "Из ядущего вышло ядомое и из крепкого вышло сладкое". -- Суд. 14 : 14. 
      63 Ницше видел в нем последнее "воплощение бога солнца" -- Аполлона. -- Речь идет о книге "Сумерки идолов" (4). 
      64 ..."в вине -- правда". -- Выражение, идущее от древнегреческого поэта Алкея, встречающееся у Диогениана и Плиния, ставшее латинской поговоркой "In vino veritas" ("истина в вине"). 
      65 "Такой человек, как я, плюет (по-французски хуже, бесстыднее, чем "плюет") на жизнь миллиона людей". -- Слова Наполеона Меттерниху, сказанные в 1813 г. в Дрездене. --Mettemich. Mémoires. T. 3. P. 230; ...бесстыднее, чем плюет... -- то есть "мне наплевать". 
      66 ...выражаясь словами Платоновой "Республики": "Пусть царствует гений". -- Из диалога Платона "Государство" (70-60-е гг. до н.э.). 
      67 "Кто воистину государь?.. тот, кто сумеет сделаться государем". -- Из "Разговоров с Гете в последние годы его жизни" Эккермана. Запись от 11 марта 1828 г. 
      68 "...Он прекрасен, // Он весь, -- как Божия гроза..." -- Из поэмы Пушкина "Полтава" (1828-1829). 
      69 "...Лицом к лицу, // Как в битве следует бойцу". -- Из поэмы Лермонтова "Мцыри" (XVIII). 
      70 Жанлис Стефания Фелиция (1746-1830), французская писательница, автор детских и педагогических сочинений, написанных в "чувствительном" духе, а также многочисленных романов. 
      71 Пифагорейцы -- религиозно-этическое и философское братство, основанное Пифагором (540-500 до н.э.); отличались строгими обычаями и аскетическим образом жизни, занимались математическими исследованиями. 
      72 ... "в твоем ничто я все найти надеюсь", как отвечает Фауст Мефистофелю... -- Трагедия Гете "Фауст" (ч. 2, акт I, "Темная галерея"). 
      73 ..."смертью смерть попрал"... -- Из пасхальных песнопений. 
      74 ..."будьте просты, как голуби, и мудры, как змеи" -- Неточно. Мф. 10 : 16. 
      75 Ормузд (или Ормазд) -- в зороастрской религии божество добра и света, которое находится в вечном противоборстве с духом зла Ариманом. 
      76 "Ihr Wille gegen meinen! // Eins gegen eins -- // Ich daure so wie sie" (нем.). -- "Их воля против моей! Одно против одного -- Я вечен, как они" (пер. Д.С. Мережковского). Цитируется ода Гете "Прометей" (1774). 
      77 "Думаете ли вы, что Я пришел принести мир на землю?.. Я пришел разделить". -- Мф. 10 : 34-35. 
      78 "Ядущий Мою Плоть во Мне пребывает и Я в Нем". -- Иоан. 6 : 56. 
      79 "Я и Отец -- одно" -- Иоан. 10 : 30. 
      80 ... "бессмертной пошлостью людской"... -- Последняя строка стихотворения Тютчева "Чему молилась ты с любовью" (1854). 
      81 "Да будет проклят правды свет, // Когда посредственности хладной... // Он угождает". -- Из стихотворения Пушкина "Герой" (1830). 
      82 "Да будет воля Твоя на земле, как на небе"... -- Лк. 11:2. 
      83 ..."мерзость запустения на месте святом". -- Неточно. Дан. 11 : 31. 
      84 "Да будет омрачен позором // Тот малодушный, кто в сей день..." -- Из оды Пушкина "Наполеон" (1821). 
      85 То был сей чудный муж, посланник Провиденья, // Свершитель роковой безвестного веленья... -- Из стихотворения Пушкина "Недвижный страж дремал на царственном пороге..." (1824). 
      86 "Посредством гражданского... посредством папы -- совестью людей". -- Тэн (1, IV). 
      87 "Я пришел в мир слишком поздно... нельзя ничего сделать!" -- Слова Наполеона Декрэ 4 ноября 1804 г. -- Тэн (2, III). 
      88 ..."внезапный демон иронии"... -- Реминисценция из романа Достоевского "Бесы". 
      89 Достоевский заметил однажды, что главные действующие лица в произведениях Л. Толстого принадлежат к "средне-высшему кругу". -- ДП за 1877 г., январь, гл. 1 (V. Именинник). 
      90 ..."унижение высокого"... -- Выражение Пушкина из письма П.А. Вяземскому (вторая половина ноября 1825 г.) из Михайловского. 
      91 "Толпа в подлости своей радуется унижению высокого... "Он мал, как мы, он мерзок, как мы!" ..."Врете, подлецы: он мал и мерзок не так, как вы -- иначе!"". -- Из письма Пушкина П.А. Вяземскому (вторая половина ноября 1825 г.).