Лев Толстой и Достоевский (Мережковский)/Жизнь и творчество/Часть 1/Глава VI
VI
В противоположность Л. Толстому, Достоевский не любит говорить о себе. Этому, по-видимому, столь нескромному, даже как будто жестокому и циническому разоблачителю чужих сердец -- в высшей степени свойственно относительно собственного сердца то целомудрие, которое Тютчев находит в северной природе, -- то, как он выражается,
Что в существе разумном мы зовем
Возвышенной стыдливостью страданья[1].
"Никогда, -- говорит Страхов, -- не было заметно в нем -- Достоевском -- никакого огорчения или ожесточения от перенесенных им страданий, и никогда ни тени желания играть роль страдальца. -- Федор Михайлович вел себя так, как будто в прошлом у него ничего особенного не было, не выставлял себя ни разочарованным, ни сохраняющим рану в душе, а, напротив, глядел весело и бодро, когда позволяло здоровье. Помню, как одна дама, в первый раз попавшая на редакционные вечера Михаила Михайловича (брата Достоевского)2, с большим вниманием вглядывалась в Федора Михайловича и, наконец, сказала:
-- Смотрю на вас и, кажется, вижу в вашем лице те страдания, какие вы перенесли.
Ему были видимо досадны эти слова.
-- Какие страдания! -- воскликнул он, и принялся шутить о совершенно посторонних предметах"3.
Достоевский не умел возбуждать любопытства своей частною жизнью. Самообличений у него так же мало, как упреков. Только в последние годы в "Дневнике писателя" иногда обращался он к воспоминаниям детства; но и здесь не только ни на кого не жаловался, а, напротив, старался оправдать и облагородить в своем воображении ту среду, из которой вышел, как будто хотел убедить себя и других, что жизнь его была счастливее, чем на самом деле.
"Я был, может быть, одним из тех, которым наиболее облегчен был возврат к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного. Я происходил из семейства русского и благочестивого. С тех пор, как я себя помню, я помню любовь ко мне родителей. Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства. Мне было всего лишь десять лет, когда я уже знал почти все главные эпизоды русской истории из Карамзина, которого вслух по вечерам читал нам отец. Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным"4.
Однажды в разговоре с братом, помянув своих покойных родителей, он воодушевился и горячо сказал:
-- "Да знаешь ли, брат, ведь это были люди передовые, и в настоящую минуту они были бы передовыми!.. А уж такими семьянинами, такими отцами нам с тобою не быть, брат!"5
Трудно, однако, решить, насколько заслуживают доверия эти счастливые воспоминания Достоевского. По словам его брата, отец их "был чрезвычайно взыскателен и нетерпелив, а главное -- очень вспыльчив"6. По другим известиям, это был "человек .угрюмый, нервный, подозрительный"7. -- "Мне жаль бедного отца, -- пишет сам Достоевский в 1838 году, то есть, когда ему было 16 лет, -- странный характер! Ах, сколько несчастий перенес он. Горько до слез, что нечем его утешить"8.
Судя по некоторым другим, столь же неясным намекам, в судьбе или в самой личности этого, действительно, кажется, "странного" человека было что-то загадочное и трагическое; во всяком случае, весьма вероятно, что тяжелый нрав отца, его угрюмость, вспыльчивость и подозрительность имели влияние на Федора Михайловича глубокое, хотя, к сожалению, для исследования, по недостатку свидетельств, почти недоступное. Только один из жизнеописателей приподымает покров над этою семейною тайною, но тотчас и опускает; говоря о происхождении падучей болезни у Достоевского, замечает этот биограф очень сдержанно и глухо: "есть еще одно совершенно особое свидетельство о болезни Федора Михайловича, относящее ее к самой ранней его юности и связывающее ее с трагическим случаем в их семейной жизни. Но, хотя это и передано мне на словах очень близким к Ф.М. человеком, я ниоткуда более не встретил подтверждения этому слуху, а потому и не решаюсь подробно и точно его изложить"9.
Должно быть, случай этот в жизни "семейства русского и благочестивого", как выражается сам Достоевский, был, действительно, страшный, если от него могла произойти у ребенка падучая и если жизнеописатель не решается сообщить этот слух, опираясь на свидетельство человека, даже "очень близкого к Федору Михайловичу". И пусть это только "слух", -- нельзя ли заключить из трагического свойства легенды, что в "детстве и отрочестве" Достоевского не все было так светло и отрадно, как оно чудилось ему сквозь даль воспоминаний? Едва ли не свою собственную жизнь, по сравнению с жизнью Л. Толстого, разумел Достоевский, когда называл героя романа "Подросток" членом случайного семейства -- "в противоположность еще недавним родовым нашим типам, имевшим столь отличные детство и отрочество". Едва ли также не о себе, не о своем собственном детстве и отрочестве говорит он и этим еще более горьким словом того же героя: "сознание, что у меня, во мне, как бы я ни казался смешон и унижен, лежит то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание уже с самых почти детских униженных лет моих составляло единственный источник жизни моей, мой свет и мое утешение -- иначе я бы, может быть, убил себя еще ребенком".
По сравнению с Л. Толстым, потомком со стороны матери великого князя св. Михаила Черниговского10, замученного в Орде, со стороны отца -- Петра Андреевича Толстого11, любимца Петра Великого, начальника Тайной канцелярии, поимщика царевича Алексея, -- Достоевский, сын штаб-лекаря и купеческой дочки, родившийся в больнице для бедных, в Москве, на Божедомке, близ Марьиной Рощи, есть в самом деле член "случайного семейства". Первое впечатление детства его была если не нужда, то крайняя стесненность. Отец, имевший пятерых человек детей, занимал квартиру, состоявшую собственно из двух комнат, кроме передней и кухни. Передняя была в одно окно, и задняя часть этой комнаты отделялась дощатой столярной перегородкой, образуя полутемный угол, служивший детскою для двух старших братьев -- Михаила и Федора Михайловича. "Отец, -- рассказывает один из братьев, Андрей Михайлович, -- любил повторять, что он человек бедный, что дети его, в особенности мальчики, должны готовиться пробивать себе сами дорогу, что со смертью его они останутся нищими"12. В 1838 году Достоевский писал из Инженерного Училища: "Милый, добрый родитель мой, неужели вы можете подумать, что сын ваш, прося от вас денежной помощи, просит у вас лишнего?"13
"Уважая вашу нужду, -- заключил он, -- не буду пить чаю"14. "Ты жалуешься на свою бедность, -- сообщает он брату почти в то же время, -- нечего сказать, и я не богат. Веришь ли, что я во время выступления из лагерей не имел ни копейки денег; заболел дорогою от простуды (дождь лил целый день, а мы были открыты) и от голода, и не имел ни гроша, чтобы смочить горло глотком чаю"15.
Так жизнь Достоевского начинается бедностью, которой не суждено прекратиться почти до смерти его и которая зависела не столько от внешних случайностей, сколько от внутренних свойств природы его. Есть люди, не умеющие тратить, -- естественно, даже как бы помимо воли своей, предопределенные к накоплению; есть другие, не умеющие беречь, -- столь же естественно предназначенные к расточительности.
По свидетельству брата, Федор Михайлович никогда не знал, "сколько у него чего" -- денег, платья, белья. Доктор Ризенкампф, немец, по просьбе того же брата поселившийся с Достоевским в 1843 году в Петербурге и старавшийся приучить своего сожителя к немецкой аккуратности, "застал Федора Михайловича без копейки, кормящегося молоком и хлебом, да и то в долг из лавочки"16. --"Федор Михайлович, -- говорит Ризенкампф, -- принадлежал к тем личностям, около которых живется всем хорошо, но которые сами постоянно нуждаются. Его обкрадывали немилосердно, но при своей доверчивости и доброте он не хотел вникать в дело и обличать прислугу и ее приживалок, пользовавшихся его беспечностью"17. -- "Самое сожительство с доктором, -- прибавляет жизнеописатель, -- чуть было не обратилось для Федора Михайловича в постоянный источник новых расходов. Каждого бедняка, приходившего к доктору за советом, он готов был принять, как дорогого гостя"18.
Л. Толстой в статье своей о Переписи рассказывает, что в Ляпинском ночлежном доме искал он людей, достаточно нуждающихся, которые заслуживали бы денежной помощи и которым бы он мог раздать вверенные ему московскими богачами-благотворителями и оставшиеся у него на руках 37 рублей, -- искал и не нашел. Можно сказать с уверенностью, что Достоевский не затруднился бы в подобном случае.
Вообще любопытно сравнить эту естественную щедрость Достоевского, склонность его бросать деньги на ветер, с такою же естественною, если не бережливостью, то, по крайне мере, несклонностью Л. Толстого быть расточительным. У того и у другого эти свойства -- вне воли и вне сознания. Таким каждый из них родился -- один собирателем, домостроителем, другой -- расточителем, вечно бездомным скитальцем.
Достоевскому не нужно было доказывать себе, что деньги -- зло, что следует отречься от собственности: он мучился бедностью и придавал деньгам, по крайней мере в своем сознании, большое значение; но только что они оказывались у него в руках, -- обращался с ними так, как будто считал их даже не злом, а совершенным вздором. Он любил или воображал, что любит их, но они его не любили. Л. Толстой ненавидит или думает, что ненавидит их, но они любят его и сами идут к нему. Один, всю жизнь мечтая о богатстве, прожил и, по всей вероятности, если бы не деловитость жены, умер бы нищим. Другой, всю жизнь мечтая о бедности, не только не роздал, но и приумножил свое имение. Может быть, все это -- мелочь для таких людей; знаменательно, однако, что и в этой жизненной мелочи они так противоположны.
Не только, впрочем, относительно денег, но и всех прочих благ мирских в судьбе Л. Толстого есть как бы сила притягивающая, в судьбе Достоевского -- сила отталкивающая. По-видимому, Достоевский отчасти сознавал присутствие в жизни своей этой роковой силы, накликающей бедствие, но вместе с тем имел наклонность приписывать причину своих страданий себе самому, своей "порочности". "У меня ужасный порок, -- признается он брату, -- неограниченное самолюбие и честолюбие"19. "Я тщеславен так, как будто с меня кожу содрали, и мне уже от одного воздуха больно", -- говорит герой "Записок из подполья", многими чертами напоминающий самого Достоевского. -- "На днях Тургенев и Белинский разбранили меня за беспорядочную жизнь"20. -- "Я болен нервами и боюсь горячки или лихорадки нервической. Порядочно я жить не могу, до того я беспутен"21. Едва ли, впрочем, в подобных признаниях есть действительное раскаяние. Это скорее несколько грустные и удивленные самонаблюдения. "Черт знает, -- замечает он, -- давай мне хорошего, я непременно сам сделаю своим характером худшее"22. И в другой раз, много лет спустя, по поводу проигрыша на рулетке в Бадене: "везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил"23. Вот чего, может быть, не прощало Достоевскому провидение нашего века, столь боящегося "последних пределов", вот за что оно мстило ему так насмешливо и так беспощадно. В этом отношении, так же как и во многих других, он человек в высшей степени несовременный и несвоевременный. Что касается Л. Толстого, то замечательно, что, несмотря на всю видимую страстность своих увлечений в области созерцательной, никогда в самой жизни, в действиях своих недоходил он "до последнего предела", не "переступал черты".
Достоевский начал с успеха. "Неужели вправду я так велик, стыдливо думал я про себя в каком-то робком восторге, -- рассказывает он свои мысли по поводу впечатления, произведенного "Бедными людьми" на Некрасова и Григоровича. -- О, я буду достойным этих похвал, -- и какие люди, какие люди! Я заслужу, постараюсь стать таким же прекрасным, как и они -- пребуду "верен"! О, как я легкомыслен, и если б Белинский только узнал, какие во мне есть дрянные, постыдные вещи"24. Следующий роман "Двойник"25 провалился. Друзья отвернулись от него, почуяв, что ошиблись, что приняли его за другого. Судьба, как будто нарочно, послала ему мгновенный успех, чтобы тем больнее сделать ряд следовавших ударов и поражений. С того времени вся литературная деятельность Достоевского была ожесточенной борьбой с так называемым "русским общественным мнением" и с критикой. И какой несоответственной, какой случайной кажется нам, начинающим понимать действительную меру заслуг его, та слава, которая выпала ему на долю незадолго перед смертью -- особенно по сравнению с прижизненной славой Л. Толстого.
"Давай мне хорошего, я непременно сам сделаю своим характером худшее" -- верность этого самонаблюдения, кажется, с особенной очевидностью оправдалась в деле Петрашевского, из-за которого Достоевский так жестоко поплатился26.
Трудно себе представить, что именно заставило его вмешаться в это дело. Мечты социалистов были не только чужды, но и враждебны его природе. "Он говорил, -- замечает один из биографов, -- что жизнь в Икарийской коммуне или фаланстере представляется ему ужаснее и противнее всякой каторги"27. Если сравнить тогдашнее его показание на суде с тем, что он впоследствии без всякого внешнего принуждения проповедывал, то едва ли возможно заподозрить искренность его утверждения, что "он не принадлежит ни к какой социальной системе, будучи уверен, что применение их не только к России, но даже к Франции поведет за собою неминуемую гибель"28.
Главное, что уже и тогда отвращало его от социализма и вместе с тем заставляло так упорно вдумываться в попытку современного человечества устроиться на земле без Бога, без религии, -- был нравственный материализм этого учения. По свидетельству очевидца, Петрашевский производил на Федора Михайловича отталкивающее впечатление тем, что был "безбожник и глумился над верою"29. Точно так же легкомысленное отношение Белинского к религии пробудило в Достоевском ту неудержимую, ослепляющую ненависть, которая через многие годы разгоралась в нем каждый раз все с новою силою, когда вспоминал он о Белинском, об этом будто бы "самом смрадном, тупом и позорном явлении русской жизни" (письмо H.H. Страхову из Дрездена от 18-30 мая 1871 года). В "Дневнике" за 1873 год он очень зло и тонко передает как будто бы тоже насмешливый, на самом деле только в высшей степени простодушный, чтобы не сказать больше, рассказ Белинского об их философских беседах, в которых русский критик старался обратить будущего творца "Идиота" в безбожие: "Каждый-то раз, -- говорит Белинский, -- когда я вот так помяну Христа, у него все лицо изменяется, точно заплакать хочет". -- "Да поверьте же, наивный вы человек, -- набросился он опять на меня, -- вспоминает Достоевский, -- поверьте же, что ваш Христос, если бы родился в наше время, был бы самым незаметным и обыкновенным человеком; так и стушевался бы при нынешней науке и при нынешних двигателях человечества". -- "Этот человек ругал мне Христа!" -- вдруг не выдерживает Федор Михайлович через тридцать лет, как будто беседа происходила только накануне, и разражается яростной бранью. -- "Этот человек ругал мне Христа, и между тем никогда не был способен сам себя и всех двигателей всего мира сопоставить со Христом для сравнения. Он не мог заметить того, сколько в нем и в них мелкого самолюбия, злобы, нетерпения, раздражительности, подлости, а главное -- самолюбия. Он не сказал себе никогда: что же мы поставим вместо Него? Неужели себя, тогда как мы так гадки? Нет, он никогда не задумался над тем, что он сам гадок; он был доволен собой в высшей степени, и это была уже личная смрадная, позорная тупость" (письмо к H.H. Страхову от 18 мая 1871 г., см. Поли. собр. соч. Достоевского, т. I, стр. 312, СПб., 1883).
Итак, если кто-либо когда-нибудь был невинен в социализме, по крайней мере в том социализме, за который преследовало тогдашнее русское правительство, -- то это, конечно, Достоевский. Он сделался мучеником и едва не погиб за то, во что не только ни минуты не верил, но что ненавидел всеми силами души. Что же влекло его к этим людям? Не то же ли, что всю жизнь заставляло его искать самого трудного, бедственного, жестокого и страшного, как будто он чувствовал, что ему нужно "пострадать", чтобы вырасти до полной меры сил своих? Или он переходил за черту, играя опасностью среди политических заговорщиков так же, как играл он ею всегда и везде, как впоследствии -- в карточной игре, в сладострастии, в мистических ужасах?
Восемь месяцев просидел он в Петропавловской крепости. Один из его товарищей по заключению стал сходить с ума. Федор Михайлович прочел здесь два путешествия по св. местам и сочинения св. Дмитрия Ростовского30. "Последние, -- пишет он, -- меня очень заняли"31. Он ожидал смертного приговора и, действительно, услышал его.
"Когда осужденных привезли на Семеновский плац и троих уже привязали к столбам, -- рассказывает Спешнев, -- Федор Михайлович, как ни был он потрясен, не потерялся. Он был бледен, но довольно быстро взошел на эшафот; скорее был тороплив, чем подавлен. Оставалось произнести: "пли!" -- и все было бы кончено32. Тут махнули платком -- и казнь была остановлена. Но когда Григорьева, того самого, который уже в крепости стал мешаться в уме, отвязали от столба, он был бледен как смерть. Умственные способности окончательно ему изменили"33. По словам одного из приговоренных, "многим из них весть о помиловании вовсе не представилась радостною, а как будто даже обидною"34, --как впоследствии выразился Достоевский, "безобразным и ненужным ругательством"35.
Мгновения, проведенные Достоевским не с вероятием, а с уверенностью в ожидающей его через "пять минут" смерти, имели на всю его последующую духовную жизнь неизгладимое влияние: они как бы передвинули угол зрения его на весь мир: он что-то понял, чего не может понять человек, не испытавший этого ожидания верной смерти. Судьба послала ему некоторое великое познание, редкий опыт, как бы новое измерение всего существующего, которые не пропали даром, которыми впоследствии сумел он воспользоваться для поразительных открытий.
"Подумайте, -- устами "Идиота" говорит Достоевский, -- подумайте, если, например, пытка; при этом страдания и раны, муки телесные и, стало быть, все это от душевного страдания отвлекает, так что одними только ранами и мучаешься вплоть, пока умрешь. А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот, что вот знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас -- душа из тела вылетит, и что человеком уже больше не будешь, и что это уж наверно; главное то, что наверно. Вот как голову кладешь под самый нож и слышишь, как скользнет над головой, вот эти-то четверть секунды всего и страшнее. Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия? Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное? Может быть, и есть такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: "ступай, тебя прощают". Вот этакий человек, может быть, мог бы рассказать. Об этой муке и об этом ужасе и Христос говорил".
Каторгу принял он с покорностью. И сам не жаловался, и не любил, когда другие жалели его. Он старался возвысить и облагородить свои воспоминания о каторге так же, как о детстве, видел в ней суровый, но спасительный урок судьбы, без которого не было ему выхода на новые пути жизни. "Я не ропщу, -- пишет он брату из Сибири, -- это мой крест, и я его заслужил"36. Но если он в самом деле не роптал, то не следует забывать, чего ему стоила эта покорность.
"Я почти в отчаянии. Трудно передать, сколько я выстрадал"37. -- "Те четыре года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу. Что за ужасное было это время, не в силах я рассказать тебе, друг мой. Это было страдание невыразимое, бесконечное, потому что всякий час, всякая минута тяготела как камень у меня на душе. Во все четыре года не было мгновения, в которое бы я не чувствовал, что я в каторге. Но что рассказывать! Даже если бы я написал к тебе 100 листов, то и тогда ты не имел бы понятия о тогдашней жизни моей. Это нужно, по крайней мере, видеть самому, я уже не говорю испытать"38.
Итак, если вообще утешать себя мыслью о пользе каторги для Достоевского, то, конечно, не в прямом житейском, как он, однако, сам любил это делать, а лишь в сверхжизненном значении этой пользы. Не встречаемся ли мы здесь опять с теми таинственными силами, которые как будто невидимо бодрствуют над всеми земными судьбами Достоевского и ведут его к особой цели? В этом смысле каторга, действительно, была одним из ударов, на которые он сам иногда как будто напрашивался, который раздавил бы и уничтожил всякого другого на его месте, а ему нужны были, во всяком случае, нужнее, чем, например, столь же сверхжизненное, роковое счастие Л. Толстого, -- потому что удары эти выковывали Достоевскому душу, необходимую, чтобы создать то, что он создал:
Так тяжкий млат, Дробя стекло, кует булат39.
Все, о чем Л. Толстой мечтал, к чему стремился и что, может быть, иногда в его созерцании было глубоким, но, только что переходило в действие, становилось похожим на забаву -- лишение собственности, труд телесный, слияние с народом -- все это пришлось Достоевскому испытать на деле, и притом с такой подавляющей суровостью, с какой это только возможно.
Арестантский полушубок и кандалы были для него отнюдь не отвлеченным символом, а действительным знаком гражданской смерти и отвержения от общества. Сколько бы Л. Толстой ни рубил деревьев для бедных поселян, сколько бы ни пахал землю в поте лица, это все-таки менее труд, чем охота, аскетическое упражнение и гимнастика. Сущность труда, все равно физического или умственного, заключается в сознании не только нравственной, но и телесной необходимости, в действительной опасности, в действительном страхе, унижении и беспомощности нужды: если не заработаю, то через день, через месяц или год останусь без куска хлеба. Это кажется общеизвестным, но на самом деле вовсе не так легко понятно в последней жизненной глубине своей для людей с таким воспитанием и прошлым, как Л. Толстой. Подобно тому, как человек, никогда не испытавший известной физической боли, не может иметь представления о ней, сколько бы ни старался вообразить ее, так тот, кто никогда не испытал нужды, не может ее понять, сколько бы ни думал и ни рассуждал о ней.
В этом отношении Достоевский был счастливее Л. Толстого: судьба послала ему случай испытать на каторге труд и нужду простых людей точно так же, как он узнал страх смерти не в отвлеченных мыслях о ней, а в ее действительной близости, стоя на эшафоте.
Летом, в первый год его острожной жизни, около двух месяцев продолжалась носка кирпичей с берегов Иртыша к строившейся казарме, сажен на семьдесят расстояния, через крепостной вал. "Работа эта, -- говорит Достоевский, -- мне даже понравилась, хотя веревка, на которой приходилось носить кирпичи, постоянно натирала мне плечи. Но мне нравилось то, что от работы во мне, очевидно, развилась сила"40. Какая разница со Л. Толстым, пашущим или носящим кирпичи для печки бедной бабы.
Если ему приятно ощущение развивающейся силы, это все-таки не отвлеченный, иносказательный труд, не одна из "четырех упряжек", не эпикурейский спорт или гимнастика: он знает, что от телесной силы зависит жизнь его, спасение, вопрос о том, вынесет ли он или не вынесет каторгу. Он также знает, что хотя ему и нравится носить кирпичи, но если бы он вздумал отказаться от работы, его ожидают брань и побои конвойных, розги острожного начальства. И нешуточность, необходимость труда дают ему жизненный смысл.
Достоевскому не нужно в отвлеченных умозрениях отвергать собственность и условия культурного общества: он сам отвержен. Л. Толстой сделал вполне верный и точный, но, в сущности, оказавшийся бесплодным для жизни его математический расчет, что ему следовало бы дать нищему старику две тысячи рублей для того, чтобы милостыня его равнялась двум копейкам плотника Семена. Он приведен был к сомнению, имеет ли он вообще право помогать бедным, и кажется, это сомнение еще и по сию пору не разрешилось. Для каторжника Достоевского подобных сомнений вовсе не могло существовать: сама жизнь разрешила их за него, поставив его в такое положение, в котором пришлось ему не давать, а принимать милостыню. "Это было скоро по прибытии моем в острог, -- рассказывает Достоевский, -- я возвращался с утренней работы один, с конвойным. Навстречу мне прошли мать и дочь, девочка лет десяти, хорошенькая, как ангельчик. Я уже видел их раз. Мать была солдатка, вдова. Ее муж, молодой солдат, был под судом и умер в госпитале, в арестантской палатке, в то время, когда и я там лежал больной. Жена и дочь приходили к нему прощаться; обе ужасно плакали. Увидя меня, девочка закраснелась, пошептала что-то матери, та тотчас же остановилась, отыскала в узелке четверть копейки и дала ее девочке. Та бросилась бежать за мной. -- На, несчастный, возьми Христа ради, копеечку! -- кричала она, забегая вперед меня и суя мне в руки монетку. Я взял ее копеечку, и девочка возвратилась к матери, совершенно довольная. Эту копеечку я долго берег у себя". Сколько бы ни уверяли нас жизнеописатели Толстого, что хотя он и не роздал своего имения, но что это все равно, потому что он перестал им "пользоваться", мы все-таки чувствуем, что того стыда и той гордости, той боли и того наслаждения, которые испытал Достоевский, принимая милостыню от девочки, Л. Толстому ни разу в жизни не дано было испытать; мы чувствуем, что тут есть великая разница в подлинности если не мыслей и намерений, то действий и ощущений.
Во время говения "в церкви, -- рассказывает Достоевский, -- мы становились тесной кучей, у самых дверей, на самом последнем месте. Я припоминал, как бывало еще в детстве, стоя в церкви, смотрел я иногда на простой народ, густо теснившийся у входа и подобострастно расступившийся перед густым эполетом, перед толстым барином, перед расфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непременно проходили на первые места и готовы были поминутно ссориться из-за первого места. Там, у входа, казалось мне тогда, и молились-то не так, как у нас, молились смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности. Теперь и мне пришлось стоять на этих же местах; даже и не на этих: мы были закованные и ошельмованные, от нас все сторонились, нас все даже как будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней, и, помню, мне это было даже как-то приятно, какое-то утонченное, особенное ощущение сказывалось каждый раз в этом удовольствии. "Пусть же, коли так!" -- думал я. Арестанты молились очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил свою нищенскую копейку на свечку или клал на церковный сбор. "Тоже ведь и я человек", -- может быть, думал он или чувствовал, подавая, -- "перед Богом-то все равны". Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал слова: "но яко разбойника мя приими", почти все повалились на землю, звуча кандалами, кажется приняв эти слова буквально на свой счет".
Такой опыт давал право Достоевскому утверждать впоследствии, что он жил с народом и знает его. Когда вместе с другими каторжниками повторял он в сердце своем: "яко разбойника мя приими", он не отвлеченно созерцал, а действительно, всем существом своим чувствовал и мерил бездну, отделяющую народ от культурного общества, по краю которой Л. Толстой всю жизнь только скользил в художественных и нравственных созерцаниях.
Начало своей эпилепсии Достоевский приписывал каторге. Мы знаем, что, по другому свидетельству, болезнь эта началась у него в детстве. По всей вероятности, в необычайно повышенной и утонченной чувствительности таилась главная причина недуга, который только развился и усилился во время каторги. В письме к императору Александру II "бывшего государственного преступника" Достоевского он утверждает, будто бы болезнь его началась в первый же год каторжной работы. "Болезнь моя, -- прибавляет он, -- усиливается более и более. От каждого припадка я, видимо, теряю память, воображение, душевные и телесные силы. Исход моей болезни -- расслабление, смерть или сумасшествие"41. Нам известно, что в жизни его действительно бывали времена, когда падучая грозила ему совершенным помрачением умственных способностей. "Припадки болезни, -- по словам Страхова, -- случались с ним приблизительно раз в месяц, -- таков был обыкновенный ход. Но иногда, хотя очень редко, бывали чаще; бывало даже и по два припадка в неделю".
"Самому мне, -- продолжает Страхов свой замечательный рассказ, -- довелось раз быть свидетелем, как случился с Федором Михайловичем припадок обыкновенной силы. Это было, вероятно, в 1863 году, как раз накануне Светлого Воскресения. Поздно, часу в 11-м, он зашел ко мне, и мы очень оживленно разговорились. Не могу вспомнить предмета, но знаю, что это был очень важный отвлеченный предмет. Федор Михайлович очень оживился и зашагал по комнате, а я сидел за столом. Он говорил что-то высокое и радостное; когда я поддержал его мысль каким-то замечанием, он обратился ко мне с вдохновенным лицом, показывавшим, что одушевление его достигло высшей степени. Он остановился на минуту, как бы ища слова для своей мысли, и уже открыл рот. Я смотрел на него с напряженным вниманием, чувствуя, что он скажет что-нибудь необыкновенное, что услышу какое-то откровение. Вдруг из его открытого рта вышел странный, протяжный и бессмысленный звук, и он без чувств опустился на пол среди комнаты".
В то мгновение вдруг чрезвычайно искажается лицо, особенно взгляд, --описывает припадок сам Достоевский в "Идиоте". -- Конвульсии и судороги овладевают всем телом и всеми чертами лица. Страшный, невообразимый и ни на что не похожий вопль вырывается из груди; в этом вопле вдруг исчезает как бы все человеческое, и никак невозможно, по крайней мере, очень трудно наблюдателю вообразить и допустить, что это кричит этот же самый человек. Представляется даже, что кричит как бы кто-то другой, находящийся внутри этого челочка. Многие, по крайней мере, изъясняли так свое впечатление; на многих же вид человека в падучей производит решительный и невыносимый ужас, имеющий в себе даже нечто мистическое".
Древние называли падучую священною болезнью. Народы Востока видели в ней тоже, как выражается Достоевский, "нечто мистическое", связанное с даром пророчества и ясновидения, божеское или бесовское. В истории великих религиозных движений мы встречаемся иногда с этою мало исследованною или, по крайней мере, мало объясненною болезнью, особенно -- в их первом начале, в их самых темных подземных родниках. В одном из глубочайших произведений своих, в "Бесах", Достоевский несколько раз с упорной вдумчивостью возвращается к легенде о знаменитом кувшине эпилептика Магомета, не успевшем, будто бы, пролиться в то время, как пророк на коне Аллаха облетел небеса и преисподнюю42. Замечательно, что и в рассказе Страхова намечена эта же связь чего-то "высокого и радостного", видимо религиозного, какого-то "откровения", для которого Достоевский искал и не находил слов, с мгновенно затем наступившим припадком.
Во всяком случае, на жизнь его, не только телесную, но и духовную, на все его художественное творчество и даже отвлеченную философскую мысль "священная болезнь" оказала поразительное действие. В своих произведениях он говорит о ней с особым сдержанным волнением, как бы с мистическим ужасом. Самые значительные и противоположные из его героев -- изверг Смердяков, "святой" князь Мышкин, "пророк Человекобога" нигилист Кирилов -- эпилептики. Припадки падучей были для Достоевского как бы страшными провалами, просветами, внезапно открывавшимися окнами, чрез которые он заглядывал в потусторонний свет. "Затем вдруг как бы что-то разверзлось перед ним: необычайный внутренний свет озарил его душу", -- говорит он в одном из своих описаний43. "Много раз мне рассказывал Федор Михайлович, -- вспоминает Страхов, -- что перед припадком у него бывают минуты восторженного состояния". -- "На несколько мгновений, -- говорил он, -- я испытываю такое счастие, которое невозможно в обыкновенном состоянии, и о котором не имеют понятия другие люди. Я чувствую полную гармонию в себе и во всем мире, и это чувство так сильно и сладко, что за несколько секунд такого блаженства можно отдать десять лет жизни, пожалуй, всю жизнь". Но после припадка "душевное состояние его было очень тяжело; он едва справлялся со своею тоскою и впечатлительностью. Характер этой тоски, -- по его словам, -- состоял в том, что он чувствовал себя каким-то преступником, ему казалось, что над ним тяготеет неведомая вина, великое злодейство".
Великая святость, великое злодейство, потусторонняя радость, потусторонняя скорбь -- и оба чувства вдруг соединяются, разрешаются в мгновенной, ослепляющей как молния, точке, в последнюю "четверть секунды", когда "кувшин Магомета" не успел еще пролиться и когда из груди "бесноватого уже вырывается ужасающий вопль, который заставляет думать, что кричит не он сам, а кто-то другой, внутри его находящийся" -- не человек.
Как знать, не касаемся ли мы здесь самого глубокого первоначального и неразгаданного в существе Достоевского, в его телесном и духовном составе? Не сходятся ли в этом узле все нити клубка? И не кажется ли иногда, что именно эти припадки, эти внезапно разражающиеся бури какой-то недоступной нашему исследованию, но, может быть, во всех нас безмолвно копящейся, ожидающей силы сделали телесную оболочку Достоевского, пелену плоти и крови, отделяющую душу от того, что за плотью и кровью, более тонкою, более прозрачною, чем у других людей, так, что он уже мог видеть сквозь нее то, чего никогда никто из людей не видал.
И опять является невольно сравнение с Л. Толстым, -- сравнение "священной", демонической болезни Достоевского, которая, может быть, вовсе не есть слабость, скудость, а напротив -- грозовой, скопившийся избыток жизненной силы, до последнего предела доведенное утончение, обострение, сосредоточение духовности, -- с не менее священным и демоническим избытком плотскости, крепости, здоровья у Л. Толстого, с избытком, в конце концов, той же, как у Достоевского, столь же грозовой и оргийной, только иначе проявляющейся, разражающейся жизненной силы. Впоследствии мы увидим, что Л. Толстой почерпает свою, не мнимую, не лжехристианскую, а истинную, языческую религиозность из бесконечного углубления в тайны этой плотскости, этой божеской животности; я говорю -- божеской для того, чтобы выразить, что, с известной религиозной точки зрения, животное в человеке столь же свято и небесно, как духовное, так что плоть и дух только в своих видимостях, только в явлениях -- противоположны, но в последней потусторонней сущности -- едины. Застарелая дурная привычка лжехристианства или, лучше сказать, павлианства44, заставляет почти всех современных людей, даже отрекшихся от религиозности, унижать плотское в пользу духовного, отвлеченного, рассудочного, бесплотного и бескровного, как нечто низшее, греховное или, по крайней мере, грубое, стыдное, скотское. Есть, однако, глубина религиозного созерцания соединяющая, символическая (опять напоминаю: символ -- aup.ßoXov значит соединение), для которой плоть столь же потустороння, как дух, для которой бездна животного, кажущаяся темною, нижнею, становится равною бездне духовного, кажущейся светлою, верхнею, ночное полушарие небес -- равно дневному. Л. Толстой, как мыслитель-художник, погружаясь именно в эти бездны животного, на последних его пределах встречает другое начало, вечно ему противоположное и как будто его отрицающее -- сознание грозящего разрушения животной личности, сознание смерти. Здесь-то и начинается его трагедия; здесь впервые брезжит тот "холодный белый свет", который кажется ему светом нового христианского "воскресения" и который поражает князя Андрея в ночь перед Аустерлицким сражением.
"И с высоты этого представления, то есть представления о смерти, все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидел вдруг без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. "Да, да, вот они, те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы", -- говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня -- ясной мысли о смерти. -- "Все это ужасно, просто гадко!""
Итак, для Толстого свет смерти светит на жизнь извне, разлагая, угашая краски и образы жизни; для Достоевского он светит изнутри. Свет смерти и свет жизни для него -- свет единого огня, который зажжен внутри "волшебного фонаря" явлений. Для Толстого весь религиозный смысл жизни заключается в переходе от жизни к смерти -- в другом свете. Для Достоевского этого перехода как бы вовсе нет, он как бы все время, пока живет, умирает. Постоянно зияющие провалы, просветы, припадки "священного недуга" -- утончили, опрозрачили ткань его животной жизни, сделали ее редкою, сквозящею, повсюду просвечивающею внутренним светом. Для Толстого тайна смерти -- за жизнью; для Достоевского сама жизнь -- такая же тайна, как смерть. Для него холодный свет будничного петербургского утра есть в то же время и страшный "белый свет смерти". Для Толстого существует только вечная противоположность жизни и смерти; для Достоевского -- только их вечное единство. Толстой смотрит на смерт изнутри посюсторонним взглядом; Достоевский взглядом потусторонним смотрит на жизнь изнутри того, что живущим кажется смертью.
Кто же из них ближе к истине? Какая из этих двух жизней прекраснее?
Я сознаю, что по первой главе моего исследования читатель может заподозрить меня в предубеждении против Л. Толстого в пользу Достоевского. В действительности мне только хотелось перегнуть и выправить лук, слишком натянутый в противоположную сторону толстовским и вообще современным европейским, чересчур узко и односторонне, исключительно аскетически и рассудочно понимаемым христианством. Но если я был односторонним, даже как будто несправедливым, то это -- преднамеренно и предварительно; я не остановлюсь на этой ступени исследования; я постараюсь пойти далее, углубляясь в художественное, философское и религиозное творчество обоих писателей. До сей поры я сравнивал их как людей, с точки зрения христианской или кажущейся христианскою, исчерпывающею то, что у современных людей называется христианством. Но если бы я сравнил эти две жизни и с противоположной точки зрения -- языческой или опять-таки кажущейся языческою, то не пришлось ли бы мне заключить, что жизнь Л. Толстого, со своею неувядаемою свежестью, крепостью, неисчерпаемою, земною, посюстороннею радостью, -- совершеннее, прекраснее, чем жизнь Достоевского. И, наконец, с третьей и последней точки зрения -- символической, соединяющей оба противоположные религиозные полюса, не покажутся ли жизнь Л. Толстого и жизнь Достоевского одинаково, хотя и противоположно и несовершенно прекрасными -- несовершенно потому, что все-таки нет ни у того, ни у другого, в русской культуре уже предзнаменованной Пушкиным степени гармонии -- у Толстого вследствие перевеса плоти над духом, у Достоевского -- духа над плотью. Тем не менее, обе эти жизни, одинаково великие, одинаково русские, завершают и дополняют одну другую, необходимы одна для другой, как будто нарочно созданы для пророческих сопоставлений и сравнений. Это как бы две, из одной точки в разные стороны расходящиеся линии до сей поры не замкнутого, но могущего и долженствующего быть замкнутым круга, так что уже и теперь мы знаем, что две эти линии снова сольются, образуют совершенный круг, во второй, противоположной и высшей точке. Это -- два до времени кажущиеся противоречивыми, на самом деле уже и теперь согласные пророчества еще неведомого, но уже нами чаемого русского гения, столь же стихийного и народного, как Пушкин, из которого вышли Толстой и Достоевский, но вместе с тем уже более сознательного и, следовательно, более всемирного -- второго и окончательного, соединяющего, символического Пушкина. -- Это два великих столпа, еще одиноких и не соединенных, в преддверии храма; две обращенные друг к другу и противоположные части одного уже начатого, но в целости своей еще невидимого здания -- здания русской и в то же время всемирной религиозной культуры.
Примечания
1 "...Что в существе разумном мы зовем // Возвышенной стыдливостью страданья". -- Из стихотворения Ф. Тютчева "Осенний вечер" (1840).
2 ...редакционные вечера Михаила Михайловича... -- Достоевский Михаил Михайлович (1820-1864), брат Ф.М. Достоевского, писатель, издатель журналов "Время" и "Эпоха". Собрания сотрудников журнала "Время" проводил главный редактор его М.М. Достоевский.
3 Страхов Николай Николаевич (1828-1896), литературный критик, публицист, философ. Познакомился с Достоевским в 1860 г. в кружке А.П. Милюкова. Автор "Воспоминаний о Федоре Михайловиче Достоевском" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. СПб., 1883. Т. 1. Биография, письма и заметки из записной книжки). Здесь и далее Мережковский цитирует текст этого издания.
4 "Я был, может быть, одним из тех... было для меня чем-то торжественным" -- ДП за 1873 г., гл. 16 (V. Одна из современных фальшей).
5 ..."Да знаешь ли... нам с тобою не быть, брат!" -- Слова Достоевского в пересказе его брата, Андрея Михайловича Достоевского (1825-1897), цитируются по его "Воспоминаниям" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. СПб., 1883. Т. 1. Биография, письма и заметки из записной книжки). Здесь и далее Мережковский цитирует по тексту этого издания.
6 ..."был чрезвычайно взыскателен и нетерпелив, а главное -- очень вспыльчив". -- Там же.
7 По другим известиям, это был "человек... подозрительный". -- Мережковский приводит слова О.Ф. Миллера из его "Материалов для жизнеописания Ф.М. Достоевского" (Там же. С. 20). А.М. Достоевский в своих "Воспоминаниях" полемизирует с этим высказыванием.
8 "Мне жаль бедного отца... нечем его утешить". -- Письмо Ф.М. Достоевского М.М. Достоевскому от 31 октября 1838 г. из Петербурга.
9 ...один из жизнеописателей приподнимает покров... "есть еще одно совершенно особое свидетельство... не решаюсь подробно и точно его изложить". -- Имеется в виду предположение, приводимое Миллером, что причиной эпилепсии стало убийство крестьянами отца Достоевского.
10 ...великий князь св. Михаил Черниговский... -- Родоначальник князей Волхонских. Как вспоминает Берс, "от времен деда, князя Волхонского, в Ясной Поляне еще сохранилось генеалогическое дерево князей Волхонских, написанное на полотне масляными красками... Князь Черниговский держит в руке дерево, разветвления которого содержат перечень его потомства. Фамильное сходство и деда и внука с князем Михаилом Черниговским на портрете несомненное, хотя живописец конечно не мог иметь понятия о несуществовавшем тогда внуке". -- Берс.
11 Толстой Петр Андреевич (1645-1729), граф, сенатор с 1714 г., дипломат, родоначальник рода Толстых. Берс пишет, что Петр Андреевич был "друг Петра I, пожалованный в графы, выходец из Пруссии, занимавший пост посла в Турции, где был заключаем в семибашенный замок. Поэтому в гербе графов Толстых и изображен этот замок". Берс. С. 3. Образ Петра Андреевича Толстого, любимца Петра Великого, поимщика царевича Алексея, создан Мережковским в романе "Антихрист. Петр и Алексей" и трагедии "Царевич Алексей" (1918).
12 "Отец, -- рассказывает один из братьев... со смертью его они останутся нищими". -- Из "Воспоминаний" А.М. Достоевского.
13 ..."Милый, добрый родитель... просит у вас лишнего?" -- Неточность в дате: Цитируется письмо М.А. Достоевскому от 5-10 мая 1839 г. из Петербурга.
14 "Уважая нужду... не буду пить чаю". -- Неточно приведены слова из письма М.А. Достоевскому от 5-10 мая 1939 г. из Петербурга. -- Миллер. С. 32.
15 "Ты жалуешься на свою бедность... смочить горло глотком чаю". -- Письмо М.М. Достоевскому от 9 августа 1838 г. из Петербурга.
16 Ризенкампф Александр Егорович (1821-1895), врач-ботаник, приятель Достоевского по Ревельской инженерной команде. Поселился у Достоевского в сентябре 1834 г. и проживал у него по 1845 г. Цитируются "Воспоминания" А.Е. Ризенкампфа о Ф.М. Достоевском. -- Миллер.
17 "Федор Михайлович... не хотел вникать в дело и обличать... пользовавшихся его беспечностью". -- Там же.
18 "Самое сожительство с доктором... принять, как дорогого гостя". -- Там же.
19 "У меня ужасный порок... самолюбие и честолюбие". -- Из письма Ф.М. Достоевского М.М. Достоевскому от 1 апреля 1846 г. из Петербурга.
20 "На днях Тургенев и Белинский разбранили меня за беспорядочную жизнь". -- Из письма М.М. Достоевскому от 16 ноября 1845 г. из Петербурга.
21 "Я болен нервами... до того я беспутен". -- Из письма Ф.М. Достоевского М.М. Достоевскому от 1 февраля 1846 г. из Петербурга.
22 "Черт знает... сделаю своим характером худшее". -- Из письма Ф.М. Достоевского М.М. Достоевскому от 18 июля 1849 г. из Петропавловской крепости.
23 ...по поводу проигрыша на рулетке... "всю жизнь за черту переходил". -- Из письма А.Н. Майкову от 16(28) августа 1867 г. из Дрездена.
24 "Неужели вправду я так велик... во мне есть дрянные, постыдные вещи". -- ДП за 1877 г., январь, гл. 2 (IV. Русская сатира. "Новь". "Последние песни". Старые воспоминания).
25 "Двойник" -- роман Достоевского (1846).
26 ...в деле Петрашевского, из-за которого Достоевский так жестоко поплатился. -- Петрашевский (Буташевич-Петрашевский) Михаил Васильевич (1821-1866), по делу о социалистическом кружке которого Достоевский в 1849 г. был арестован и приговорен к смертной казни, замененной каторгой (1850-1854) с последующей службой рядовым.
27 "Он говорил, -- замечает один из биографов... противнее всякой каторги". -- Имеются в виду воспоминания А.П. Милюкова "Федор Михайлович Достоевский", впервые напечатанные в "Русской старине" за 1881, No 3, 5, впоследствии вошедшие в книгу Милюкова "Литературные встречи и знакомства" (СПб., 1890).
28 Если сравнить тогдашнее его показание на суде... что "он не принадлежит... неминуемую гибель". -- Мережковский приводит показания Достоевского из "Формального допроса" по Делу петрашевцев. Выдержки из показаний Достоевского. -- Миллер. С. 108.
29 По свидетельству очевидца... "безбожник и глумился над верою". -- Имеются в виду слова H.A. Спешнева, записанные А.Г. Достоевской и приведенные Миллером (с. 91). С.Я. Яновский вспоминал, что Достоевский "высказывал неуважение к Петрашевскому, причем обыкновенно называл его агитатором и интриганом" (Рус. вестник. 1885. апр.).
30 ...сочинения Дмитрия Ростовского. -- Речь идет о сочинениях митрополита Ростовского св. Дмитрия, изданных в 1842 г. (М., 1842. Ч. 1-5).
31 "Последние... меня очень заняли". -- Отзыв о сочинениях Дмитрия Ростовского содержится в письме Ф.М. Достоевского М.М. Достоевскому от 18 июля 1849 г. из Петропавловской крепости.
32 "Когда осужденных привезли... все было кончено". -- Спешнев Николай Александрович (1821-1882), петрашевец. Здесь неточность: это слова не Спешнева, а М.А. Загуляева. -- Миллер. С. 119.
33 Тут махнули платком... "Умственные способности окончательно ему изменили" . -- Воспоминания Спешнева. -- Миллер. С. 119.
34 По словам одного из приговоренных... "как будто даже обидною"... -- Имеются в виду слова И.М. Дебу. -- Миллер. С. 119.
35 ... "безобразным и ненужным ругательством". -- ДП за 1873 г., гл. 16 ("Одна из современных фальшей").
36 "Я не ропщу... я его заслужил". -- Слова Ф.М. Достоевского из письма М.М. Достоевскому от 30 июля 1854 г., Семипалатинск.
37 "Я почти в отчаянии... я выстрадал". -- Из письма А.Е. Врангелю от 23 мая 1856 г., Семипалатинск.
38 "Те четыре года... уже не говорю испытать". -- Из письма А.М. Достоевскому от 6 ноября 1854 г., Семипалатинск.
39 ..."Так тяжкий млат, // Дробя стекло, кует булат". -- Из поэмы Пушкина "Полтава" (1828-1829), песнь I.
40 "Работа эта... мне даже понравилась... во мне, очевидно, развилась сила". -- "Записки из Мертвого Дома". Мережковский цитирует по: Миллер. С. 131.
41 "Болезнь моя... смерть или сумасшествие". -- Слова Достоевского из письма Александру II от 10-18 октября 1859 г. из Твери.
42 ...возвращается к легенде о знаменитом кувшине эпилептика Магомета... -- Согласно преданию, мусульманский пророк Магомет, разбуженный ночью архангелом Гавриилом, совершил на чудесном коне путешествие из Мекки в Иерусалим, побывал на небесах, беседовал с Богом, ангелами и пророками. Все это произошло за такое короткое время, что кувшин с водой, задетый крылом архангела Гавриила, не успел пролиться. По словам С. Ковалевской, Достоевский рассказывал, что "за секунду перед припадком" испытывал "счастье": "Магомет уверяет в своем Коране, что видел рай и был в нем, -- говорил Достоевский, -- все умные дураки убеждены, что он просто лгун и обманщик. Ан нет! Он не лжет! Он действительно был в раю в припадке падучей, которою страдал, как я" (Ковалевская СВ. "Воспоминания детства". 1887).
43 "Затем вдруг как бы что-то разверзалось..." говорит он в одном из своих описаний. -- Описание эпилептического припадка в романе "Идиот".
44 Павлианство (павликанство) -- религиозная секта, возникшая в VII в. в Армении, отрицавшая большинство христианских догматов и церковную иерархию. Ее приверженцы появились и на территории Южной и Западной Европы. В их представлениях доброе и злое начала мира находятся в противоборстве, а Творец, создавший нынешний мир, не тот, кто создаст будущий.
- ↑ 1