Лев Толстой и Достоевский (Мережковский)/Жизнь и творчество/Часть 1/Глава V
V
"Ты царь -- живи один"[1], -- говорил себе Пушкин; но, несмотря на великое внутреннее одиночество, он более, чем кто-либо, всю жизнь окружен был "друзьями". Удивительна в нем эта способность быстрой и как будто даже опрометчивой дружбы, простого и легкого общения с людьми, равно с великими и малыми, с Гоголем и Ариной Родионовной, с императором Николаем, Баратынским, Дельвигом, Языковым и Бог весть еще с кем, чуть ли не с первым встречным.
Нет, ты не проклял нас!.. Ты любишь с высоты
Скрываться в тень долины малой,
Ты любишь гром небес и также внемлешь ты
Журчанью пчел над розой алой2.
В нем столько естественного, бессознательно-христианского прощения, снисхождения к малым. И ни тени зависти, корысти или злобы -- к великим. С какою беспечностью отдает он сердце свое, с какою царственною щедростью, даже расточительностью. Он кажется всем человеком, как все, "добрым малым" Пушкиным. И почти никто из "друзей" не подозревает страшного величия его, безнадежного одиночества. Оно обнаружилось вдруг только перед самою смертью, когда он мог сказать себе с тихою последнею горечью: "ты царь -- умри один!"
И Гете, еще более одинокий, чем Пушкин, умел "скрываться в тень долины малой" со своих ледяных безмолвных вершин, где обитают ужасные Матери3, --для дружбы с пламенным и столь земным, несмотря на свою "небесность", Шиллером.
В жизни Л. Толстого поражает особое одиночество, не то, которое свойственно гениям, а иное, земное, житейское, человеческое. Он приобрел себе почти все, что может человек приобрести на земле, -- кроме друга. Его отношения к Фету нельзя назвать дружбою: он смотрит на него слишком свысока. Да и мог ли Фет быть другом Толстому? Это скорее приятельство двух барских, помещичьих семей -- не более. Всю жизнь окружают его только родственники, поклонники, наблюдатели или наблюдаемые и, наконец, ученики -- последние, кажется, дальше всех от него. И с годами увеличивается в нем эта слишком благоразумная, расчетливая замкнутость, бережливость сердца, совершенная неспособность к дружбе. Один только раз судьба, как бы желая испытать его, послала ему достойного великого друга. И он сам оттолкнул его или не сумел приблизить. Я разумею Тургенева.
Их отношения -- одна из труднейших и любопытнейших психологических загадок в истории русской литературы. Какая-то таинственная сила влекла их друг к другу, но, когда они сходились до известной близости, -- отталкивала, для того, чтобы потом снова притягивать. Они были неприятны, почти невыносимы и вместе с тем единственно-близки, нужны друг другу. И никогда не могли они ни сойтись, ни разойтись окончательно.
Тургенев первый понял и приветствовал в Толстом великого русского писателя: "Когда это молодое вино перебродит, выйдет напиток, достойный богов", -- еще в 1856 году писал он Дружинину4. А через двадцать слишком лет -- Фету: "Имя Л. Толстого начинает приобретать европейскую знаменитость; мы, русские, давно знаем, что у него нет соперников"5.
"Мнение человека, -- признается Л. Толстой, -- которого я не люблю, и тем более, чем более вырастаю, -- мне дорого -- Тургенева"6
"В отдалении, хотя это звучит довольно странно, -- пишет он самому Тургеневу, -- сердце мое к вам лежит, как к брату. Одним словом, я вас люблю, это несомненно"7.
Григорович рассказывает о вечерах "Современника" --на квартире Некрасова в 50-х годах. "Толстой лежит в средней проходной комнате на сафьяновом диване и дуется, а Тургенев, раздвинув полы своего к короткого пиджака, с заложенными в карманы руками, продолжает ходить взад и вперед по всем трем комнатам". В предупреждение катастрофы, Григорович и входит к Толстому.
"-- Голубчик, Толстой, не волнуйтесь. Вы знаете, как он вас ценит и любит.
-- Я не позволю ему ничего делать мне назло, -- говорит Толстой с раздувающимися ноздрями. -- Это вот он нарочно теперь ходит взад и вперед мимо меня и виляет своими демократическими ляжками!..""
Наконец "катастрофа", которой недаром боялся Григорович, разразилась в Степановке, имении Фета, в 1861 году -- ссора из-за пустяков, которая, однако, едва не довела их до поединка. Тургенев был виноват Он погорячился, сказал лишнее. Толстой был прав -- как во всех своих житейских отношениях, безукоризнен и, несмотря на кажущийся внешний пыл, внутренно холоден, замкнут и сдержан. А между тем, как это ни странно, виноватый Тургенев производит менее тягостное впечатление в этой ссоре, чем правый Толстой. Тургенев тотчас опомнился и как мужественно, как просто и великодушно извинился. Толстой принял или только хотел принять его извинение за трусость9.
"Я этого человека презираю", -- писал он Фету10, зная, что слова его будут переданы врагу.
"Я чувствовал, -- признавался Тургенев, -- что он меня ненавидит, и не понимал, почему он постоянно ко мне обращается. Я должен был по-прежнему держаться от него в стороне; я же попробовал приблизиться к нему, и это чуть не привело нас к дуэли. Я никогда не любил его. И как я не понял всего этого раньше!"11
Казалось бы, все между ними кончено бесповоротно. Но вот, через семнадцать лет, Толстой делает снова первый шаг к Тургеневу, снова к нему "обращается" и предлагает ему помириться. Тургенев тотчас отвечает с радостною готовностью, как будто сам только и хотел и ждал этого примирения, встречает его, как после долгой невольной разлуки самого близкого родного человека12.
И последняя мысль умирающего Тургенева обращена к "другу", к Толстому: "Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар ваш оттуда, откуда все другое. Ах, как бы я был счастлив, если б мог подумать, что просьба моя так на вас подействует... Друг мой, великий писатель земли русской, внемлите моей просьбе!"13
В этих словах есть недоговоренный страх за Толстого, безмолвное недоверие к его христианскому перерождению. Толстой ничего не ответил, по крайней мере, пред лицом русского народа, как обратился к нему Тургенев, -- не ответил ему. И как знать, не уязвило ли его это письмо, исполненное той бесконечной силы правды, которую люди говорят только на краю гроба, больнее, чем какое-либо из их прежних столкновений? Не повторил ли он в тайне сердца своего, с пробудившеюся снова неодолимою ненавистью, с напрасным желанием презрения: я этого человека презираю. Как всегда в тех именно случаях, когда, казалось бы, следует ожидать от него самого великого, правдивого, всерешающего слова, он замолчал и пропустил мимо ушей эту последнюю мольбу умирающего друга и врага своего, как недостойную ответа.
Однажды Тургенев сказал, может быть, самое глубокое и проникновенное слово, которое когда-либо говорилось о Л. Толстом: главный недостаток его заключается в отсутствии духовной свободы14.
О Левине, который, как это было Тургеневу ясно, есть двойник самого Льва Толстого, он писал одному приятелю:
"Разве мог бы ты хоть на секунду допустить... что Левин вообще способен кого-нибудь любить! Нет, любовь -- это одна из тех страстей, которые уничтожают наше "я"... Левин же, узнав, что он любим и счастлив, не перестает заниматься своим собственным "я", не перестает ухаживать за самим собою... Левин -- эгоист до мозга костей"15.
"-- У вас есть удивительное, редкое качество -- откровенность, -- замечает Нехлюдов Иртеньеву.
-- Да, -- соглашается Иртеньев не без тайного самодовольства, -- я всегда говорю именно те вещи, в которых мне стыдно признаться".
Странное, однако, впечатление производит "откровенность" Толстого, если глубже вникнуть в нее: начинает казаться, что этою откровенностью он еще больше скрывает последнюю глубину и тайну свою, так что, чем откровеннее он, тем скрытнее. Всегда говорит именно те вещи, в которых стыдно ему признаться, кроме одной, главной, самой стыдной и страшной: о ней он ни с кем, даже с самим собою, никогда не говорит. Тургенев был единственный человек, которым он не мог, как со всеми, ни молчать, ни быть скрытно откровенным. Тургенев слишком знал, что такое Левин, слишком ясно видел, что никогда иного не может он полюбить, кроме себя, и что в этом -- последний стыд, последний страх его, в которых признаться не имеет он силы. В чрезмерном ясновидении Тургенева заключается, может быть, главная причина той загадочной, то притягивающей, то отталкивающей силы, которая так чудесно играла ими всю жизнь. Они были как два зеркала, поставленные друг против друга, отражающие, углубляющие друг друга до бесконечности; оба они боялись этой слишком прозрачной и темной бесконечности16.
Столь же замечательны отношения Л. Толстого к Достоевскому.
Они никогда не видались. Лев Николаевич в течение долгих лет собирался с им познакомиться: "я его считал моим другом, и иначе не думал, как то, что мы видимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое"17. Все собирался, но так и не собрался, не удосужился, и только после знаменитых похорон Достоевского, когда все сразу заговорили, закричали о нем, засуетились, как будто впервые открыли его, и Лев Николаевич, наконец, присоединился к общему хору, тоже заторопился навстречу всенародному признанию, вспомнил и о своей заочной, запоздалой любви и вдруг почувствовал, что это был "самый близкий, дорогой, нужный"18 ему человек. "Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся... я плакал и теперь плачу... На днях, до его смерти я прочел "Униженные и оскорбленные" и "умилялся""19.
Удивительно, однако, как ему до конца не везло с Достоевским. Ну, почему бы, кажется, уж если "плакать и умиляться", не выбрать чего-нибудь более заслуживающего, хотя бы "Преступление и наказание", "Идиота", "Братьев Карамазовых"? Почему остановился он именно на одном из немногих, посредственных, юношеских и устарелых, не имеющих будущности произведений Достоевского, на "Униженных и оскорбленных"? Опять -- досадная случайность, опять "не пришлось", не удосужился?
Но вот, что еще более удивительно в этом "похоронном" письме:
"...Никогда мне в голову не приходило меряться с ним, никогда, -- уверяет Л. Толстой. -- Все, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал)", -- не предполагают ли, однако, эти скобки, что Достоевский делал не настоящее, не хорошее, о чем он, Лев Николаевич, здесь, над гробом, считает пристойным умолчать? -- "все, что он делал, было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже. Но дело сердца -- только радость"20.
Что это? Как понять? Слишком ли он тут скрытен или слишком откровенен? Признается в зависти вообще, но отнюдь не в зависти к величайшему сопернику: в произведениях Достоевского, мол, только "дело сердца", не более? Неужели, однако, не более? Неужели во всем Достоевском так-таки и нет ничего, кроме "дела сердца" -- ни ума, ни искусства, которым бы иногда мог и Л. Толстой позавидовать? Или же в сравнении с "делом сердца" искусство и ум у Достоевского так не важны, так мелки, что о них и говорить не стоит? Но ведь от такой похвалы не поздоровится. А Лев Николаевич плакал, конечно, искренне плакал и умилялся над Достоевским... Не целый ли лабиринт в этих немногих словах? Попробуйте-ка, разберитесь в них. Снаружи как просто -- как сложно внутри. Кажется, мысль его смотрит мне прямо в глаза, невинная голая, но только что я пытаюсь поймать ее, она, как оборотень, ускользает из рук моих, и нет ее, и я не знаю, что это было, -- только холодно и жутко.
И в этом письме, как, впрочем, всегда, не обмолвился он ни словом о самом важном, любопытном, вызывающем на неизбежную последнюю откровенность -- об отношении не только своем к Достоевскому, но и Достоевского к нему. А ведь именно Достоевский говорил и еще незадолго до смерти об учении Л. Толстого, о христианском перерождении его так прямо, так искренно, как никто никогда не говорил. Или опять "не пришлось", не случилось Льву Николаевичу заглянуть в "Дневник писателя", или он просто не полюбопытствовал? А ведь как бы не полюбопытствовать, кажется, не узнать, что думает о святом-святых его этот "самый близкий, нужный ему, дорогой человек", эта внутренняя "опора" всей духовной жизни его? И о чем бы, кажется, и кому говорить, как не об этом, Льву Толстому с Достоевским, и особенно в такую торжественную минуту, когда он вдруг почувствовал, что опоздал к живому другу и что ему остается только плакать над мертвым?
Достоевский первый пророчески указал на будущее, в то время почти никому еще непонятное, да и доныне едва ли вполне понятное, всемирное значение художественных произведений Толстого. И так же ясно, как силу, видел он и слабость его. О Левине Достоевский говорит почти то же самое, что Тургенев: "Левин эгоист до мозга костей" -- только другими словами. Он спрашивает себя: "Отчего произошло столь мрачное обособление Левина и столь угрюмое отъединение в сторону!"21 И возвращается не раз к этому вопросу, между прочим, размышляя и о так называемом "опрощении" Левина и Льва Толстого, об их попытках "вернуться к народу". Достоевский сознавал, что он более, чем кто-либо из русских культурных людей, имеет право высказать свое мнение по этому поводу: "Я видел народ наш и знаю его, жил с ним довольно лет, ел с ним, спал с ним и сам "к злодеям причтен был", работал с ним настоящей мозольной работой... Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю"22.
Достоевский думал, что бездна, отделяющая таких людей, как Левин и Лев Толстой, от народа, гораздо глубже и неприступнее, чем они полагают. "Ничего нет ужаснее, как жить не в своей среде. Мужик, переселенный из Таганрога в Петропавловский порт, тотчас же найдет там такого же точно русского мужика, тотчас же сговорится и сладится с ним. Не то для "благородных". Они разделены с простонародьем глубочайшею бездной, и это замечается вполне только тогда, когда благородный вдруг сам, силою внешних обстоятельств, действительно, на деле лишится прежних прав своих и обратится в простонародье. Не то хоть всю жизнь свою знайтесь с народом, хоть сорок лет сряду каждый день сходитесь с ним... по-дружески, в виде благодетеля или в некотором смысле отца, -- никогда самой сущности не узнаете. Все будет только оптический обман и ничего больше. Я ведь знаю, что все, решительно все, читая мое замечание, скажут, что я преувеличиваю. Но я убежден, что оно верно... Может быть, впоследствии все узнают, до какой степени это справедливо"23.
"...Надо делать только то, что велит сердце: велит отдать имение -- отдайте, велит идти работать на всех -- идите, но и тут не делайте так, как иные мечтатели, которые прямо берутся за тачку: дескать, я не барин, я хочу работать, как мужик. Тачка опять-таки мундир. -- Не раздача имения обязательна и не одевание зипуна: все это лишь буква и формальность; обязательна и важна лишь решимость ваша делать все ради деятельной любви, все, что возможно вам, что искренно признаете для себя возможным. Все же эти старания "опроститься" -- лишь одно только переряживание, невежливое даже к народу и вас унижающее"24.
"...Сомнения кончились, и Левин уверовал, -- во что? Он еще этого строго не определил, но он уже верует. Но вера ли это? -- Надобно полагать, что еще нет. Мало того: вряд ли у таких, как Левин, и может быть окончательная вера. Левин любит называть себя народом, но это барин, московский барин средне-высшего круга, историком которого и был по-преимуществу граф Л. Толстой. -- Я хочу только сказать, что вот эти -- как Левин, сколько бы ни прожили с народом или подле народа, но народом вполне не сделаются, мало того -- во многих пунктах так и не поймут его никогда вовсе. Мало одного самомнения или акта воли, да еще столь причудливой, чтобы захотеть и стать народом. Пусть он помещик, и работящий помещик, и работы мужицкие знает, и сам косит, и телегу запречь умеет, -- все-таки в душе его, как он ни старайся, останется оттенок чего-то, что можно, я думаю, назвать праздношатайством, тем самым праздношатайством физическим и духовным, которое, как он ни крепись, а все же досталось ему по наследству, и которое уж, во всяком случае, видит во всяком барине народ. --А веру свою он разрушит опять, разрушит сам, долго не продержится: выйдет какой-нибудь новый сучок и разом все рухнет. -- Одним словом, эта чистая душа есть самая праздно-хаотическая душа, иначе он не был бы современным русским интеллигентным барином, да еще средне-высшего дворянского круга"25.
Не знаменательно ли совпадение в отзыве о Левине и Льве Толстом двух столь своеобразных, чуждых друг другу и даже противоположных умов, как "западник" Тургенев и "славянофил" Достоевский? "Никогда никого не любил, кроме себя самого" -- "эгоист до мозга костей" -- "московский барич средне-высшего круга" -- "праздно-хаотическая душа" -- "праздношатайство". Неужели, однако, это последний приговор?
Кажется, Тургенев и Достоевский справедливы, но не до конца справедливы; в пылу слишком близкой и страстной борьбы не захотели или не сумели они высказать все, что, может быть, им самим уже смутно чуялось и в Левине, и во Льве Толстом, как искателях новой религии. Кажется, теперь для нас, более далеких и более спокойных, возможно и большее проникновение в эту все-таки единственно-великую человеческую душу, потому что для нас возможно большее милосердие. А ведь только последнее милосердие есть в то же время и последняя справедливость.
Ежели есть в жизни, в действиях Л. Толстого то, что я называю "эпикурейством" или "охотничеством" дядя Ерошки, что Достоевский, пожалуй, с чрезмерною резкостью, называл "праздношатайством московского барича", то все-таки во внежизненном, творческом созерцании своем и в своей бессознательной стихии -- он глубже эпикурейства. Все-таки первая основа души его так же, как у всех людей нашего времени, -- бездонно-глубокая, трагическая. Стоит взглянуть на это лицо, до грубости сильное, лицо еще слепого подземного титана, чтобы почувствовать, что это не только "эпикуреец", не только "барич средне-высшего дворянского круга" и что уж во всяком случае это не обыкновенный, безмятежный и беззастенчивый эпикуреец, как, например, наши русские баре XVIII века, что это -- недаром в образе нищего Лазаря от самого себя скрывающийся богач, огорченный, испуганный и застыдившийся эпикуреец. Сквозь лучезарнейшую радость жизни, хотя и не в живом, не в явном, не в дневном, а в темном, закрытом, еще слепом, подземном и тайном лице его я узнаю Каинову печать нашего века, печать неисцелимой скорби и гордыни. И те, кого назвал Баратынский
Поэзии таинственных скорбей
Могучие и сумрачные дети26,
могли бы иногда приветствовать в нем одного из своих --
Ты с нами пил из общей чаши,
Как мы, отравлен и велик.
Будущего он не достиг, но и к прошлому нет для него возврата. Он не доплыл до другого берега, не долетел до другого края бездны -- он погибает, но его величие в гибели его.
Он никогда никого не любил, даже и себя не дерзнул любить последнею бесстрастною и бесстрашною любовью. Но кто с большею мукою жаждал любви, чем он? Он никогда ни во что не верил. Но кто с большею неутолимостью жаждал веры, чем он? Это не все, но разве этого мало?
"Пускай, -- говорит он в Исповеди, -- пускай я, выпавший птенец, лежу на спине, пищу в высокой траве, но я пищу оттого, что знаю, что меня в себе выносила мать, высиживала, грела, кормила, любила. Где она, эта мать? Если забросили меня, то кто же забросил? Не могу я скрыть от себя, что, любя, родил меня кто-то. Кто же этот кто-то?"27
Я не верю ему, когда он уверяет, будто бы нашел истину и навсегда успокоился, что теперь ему "все ясно стало". И кажется, когда он это говорит, -- он всего дальше от Бога и от истины. Но я не могу ему не поверить, когда он говорит о себе, как о жалком, выпавшем из гнезда, птенце. Да, как ни страшно, --а это так. И он, этот титан со всей своей силою -- только жалкий птенец, который выпал из гнезда, лежит на спине и пищит в высокой траве, как я и вы, и все мы до единого. Нет, ничего не нашел он -- никакой веры, никакого Бога. И все его оправдание -- только в этой безнадежной мольбе, в этом пронзительно-жалобном крике беспредельного одиночества и ужаса. Да, и он, и все мы только смутно чувствуем, но еще не знаем, какие мы действительно жалкие, покинутые птенцы, лишенные нашей единственной всечеловеческой Матери-Церкви, --я разумею Церковь не прошлого и не настоящего, а грядущего Иерусалима, ту, которая всегда говорит людям: сколько раз хотела я собрать вас, как мать собирает птенцов под крылья свои, и вы не захотели.
Как близок он был к тому, чего искал! Кажется -- еще один миг, одно усилие -- и все открылось бы ему. Почему же не сделал он этого шага? Какая черта отделяла его от грани будущего? Какая бесконечная слабость в бесконечной силе его помешала ему разорвать последнюю завесу, уже прозрачную, тонкую, как "слабая паутина", -- и увидеть Свет?
И ныне, исполнил ли он все, что назначено ему было исполнить на земле? Закончил ли круг своего духовного развития? Остановился ли и окаменел или снова оживет и снова совершится в нем последнее, уже действительно последнее перерождение?
Кому предсказывать будущность такого человека? Но не кажется ли всем нам, что слова и дела его жизни для нас уже не любопытны, незначительны, что мы знаем заранее, что больше того, что сказал и сделал, -- он уже не скажет и не сделает, и что он будет жить, как жил всегда. Но как он будет умирать?
Гете говорит: "благо тому, кто сумеет соединить конец своей жизни с началом ее"28: это значит -- соединить "змеиную мудрость" старости своей с "голубиною простотою" своего детства. Сумеет ли соединить их Л. Толстой? Произойдет ли в нем если не в жизни, то, по крайней мере, в смерти это последнее Воскресение, о котором я говорю? Спадет ли с очей слепого титана последняя пелена, и прозреет ли он окончательно при "белом свете смерти"?
В первой книге его есть изображение весенней природы после грозы, какой она является глазам ребенка.
"...Я высовываюсь из брички и жадно впиваю в себя освеженный душистый воздух... Все мокро и блестит на солнце, как покрытое лаком. С одной стороны дороги -- необозримое озимое поле, кое-где перерезанное неглубокими овражками, блестит мокрою землею и зеленью и расстилается тенистым ковром до самого горизонта; с другой стороны -- осиновая роща, поросшая ореховым и черемушным подседом, как бы в избытке счастья, стоит -- не шелохнется и медленно роняет со своих обмытых ветвей светлые капли дождя на сухие, прошлогодние листья. Со всех сторон вьются с веселою песнью и быстро падают хохлатые жаворонки; в мокрых кустах слышно хлопотливое движение маленьких птичек, и из середины рощи ясно долетают звуки кукушки. Так обаятелен этот чудный запах леса после весенней грозы, запах березы, фиалки, прелого листа, сморчков, черемухи, что я не могу усидеть в бричке, соскакиваю с подножки, бегу к кустам и, несмотря на то, что меня осыпает дождевыми каплями, рву мокрые ветки распустившейся черемухи, бью себя ими по лицу и упиваюсь их чудным запахом. Не обращая даже внимания на то, что к сапогам моим липнут огромные комки грязи и чулки мои давно уже мокры, я, шлепая по грязи, бегу к окну кареты.
-- Любочка! Катенька! -- кричу я, подавая туда несколько веток черемухи, --посмотрите, как хорошо!
Девочки пищат, охают; Мими кричит, чтобы я ушел, а то меня непременно раздавят.
-- Да ты понюхай, как пахнет! -- кричу я"29.
Мелькнет ли в предсмертном бреду его это воспоминание детства? Почудится ли ему снова упоительный запах черемухи и свежее, как детский поцелуй, прикосновение мокрых веток к лицу? И почувствует ли он тогда, что в этой бесконечной радости земной и этой любви к земному, даже только к земному, было и начало неземного? Поймет ли он, что неодолимая, нечеловеческая, животная и вместе с тем божественная любовь его к плоти, с которою он всю жизнь так тщетно боролся, могла бы остаться такой же невинной, как в еще более далеком, незапамятном детстве, когда он, купаясь в корыте, в первый раз заметил и полюбил "свое маленькое голое тельце, с выступавшими ребрами"; и что эта любовь его к себе, к себе одному, была бы святою, если бы только он любил себя до конца, -- а это значит, любил себя не для себя, а для Бога, так же ведь, как и других велел Господь любить не для них самих, а для Него? Поймет ли он, наконец, что тут нет высшего и низшего, что эти два противоположных и равноис-тинных пути, ведущих к одному и тому же; что это, в сущности, даже и не два пути, а один, только до-времени кажущийся двумя, что не против и не от земли, а только через землю можно прийти к неземному, не против и не без плоти, а только через плоть -- к тому, что за плотью? И нам ли бояться плоти -- нам, детям того, Кто сказал: кровь Моя истинно есть питие, и плоть Моя истинно есть пища, -- нам, чей Бог, чье "Слово стало плотью"?30
Как нужно и важно было бы для всех нас, чтобы и Л. Толстой, этот в настоящее время все-таки величайший, сильнейший из русских людей, увидел то, что мы уже видим и в жизни, и в смерти нашими едва прозревшими и светом ослепленными глазами -- последний свет, последнее соединение -- чтобы и он это увидел, если не в жизни, то хоть в смерти своей, чтобы он успел если не написать, то хоть сказать нам об этом, -- о, мы ведь услышим и поймем слова его, сказанные даже в предсмертном бреду, как бы ни казались они другим неясными, ибо сказанное для нас уже важнее, нужнее написанного: говорится, что есть и будет, пишется лишь то, что было и чего уже нет; нашу последнюю истину еще нельзя написать -- ее можно только сказать и совершить.
Но успеет ли он? Дай Бог ему и нам, чтоб он успел.
Примечания
2 "Нет, ты не проклял нас!.. Ты любишь с высоты.. " -- Из стихотворения Пушкина "С Гомером долго ты беседовал один..."
3 Матери -- символ созидательного и охранительного принципа, от которого берет свое начало все, чему на поверхности земли дана форма и жизнь. Представления о Матерях как о богинях, Гете, по его словам, почерпнул у Плутарха, "остальное -- выдумал сам". Во II части "Фауста" герой спускается в пустое пространство, где нет ни предметов, ни времени.
4 "Когда это молодое вино перебродит..." писал он Дружинину. -- Письмо Тургенева Дружинину от 5(17) декабря 1856 г., Париж.
5 "Имя Л. Толстого... у него нет соперников". -- Письмо Тургенева А. Фету от 30 сентября / 12 октября 1878 г., Париж.
6 "Мнение человека... мне дорого -- Тургенева". -- Письмо Толстого A.A. Фету от 23 января 1865 г., Ясная Поляна.
7 "В отдалении... я вас люблю, это несомненно". -- Здесь неточность. Это письмо не Толстого Тургеневу, а Тургенева Толстому от 28/16 ноября 1856 г., Париж.
8 Григорович рассказывает о вечерах "Современника"... "...виляет своими демократическими ляжками!.." -- Рассказы Д. Григоровича приводятся по книге A.A. Фета "Мои воспоминания" (М., 1890. Ч. 1), цитируются: Сергеенко (II).
9 ...ссора из-за пустяков... хотел принять его извинение за трусость. -- Ссора Толстого с Тургеневым произошла в Степановке 27 мая 1861 г. Эпизод пересказывается по книге A.A. Фета "Мои воспоминания".
10 "Я этого человека презираю"... -- Слова Л. Толстого из письма A.A. Фету от 28 мая 1861 г., Богослово.
11 "Я чувствовал... что он меня ненавидит... как я не понял всего этого раньше!" -- Неточно приводятся слова Тургенева из письма П.В. Анненкову от 7(19) июня 1861 г., Спасское. Тургенев писал: "Я чувствовал, что он меня ненавидел и не понимал, почему он -- нет-нет, и возвратится ко мне. Я должен был по-прежнему держаться в отдалении, попробовал сойтись и чуть было не сошелся с ним на барьере. И я его не любил никогда, -- к чему же было давным-давно не понять все это".
12 ...через семнадцать лет... встречает его... родного человека. -- Примирение Толстого и Тургенева произошло в 1878 г. по инициативе Толстого.
13 "Друг мой, вернитесь к литературной деятельности!... внемлите моей просьбе!" -- Письмо Тургенева Толстому от 27(28) июня 1883 г., Буживаль.
14 Однажды Тургенев сказал... недостаток его заключается в отсутствии духовной свободы. -- Неточно приводятся слова Тургенева из письма A.C. Суворину от 14 марта и 1 апреля 1875 г., Париж. В письме Тургенева: "...отсутствие настоящей художнической свободы".
15 О Левине, который... эгоист до мозга костей" -- Источник данной цитаты найти не удалось.
16 Тургенев был единственный человек... оба они боялись этой слишком прозрачной и темной бесконечности. -- Позднее, в статье "Поэт вечной женственности" (1917), Мережковский предложил другое объяснение этой "трансцендентной ненависти": Тургенев "не понимал" Достоевского и Толстого, потому что "не понимал и в самой России чего-то главного. Все "русское" казалось ему "расплывающимся киселем", возбуждало в нем "чувство гадливости, доходящей до омерзения". Его жизнь складывалась из "измен", сменяющих друг друга: "измена" родине, "измена матери", "измена женщине", "измена друзьям" и, наконец, "измена себе самому -- своему слову, последней святыне поэта": "Остается только краснеть за себя, -- писал Тургенев Е. Колбасину, -- за свою родину, свой народ -- и молчать"". Отсутствие "крепости воли", содержание без формы, говорит Мережковский, "слабый, мягкий, жидкий, текучий, волнообразный, как стихия водная, -- стихия женская". Тургеневу-человеку, этому "седому старику-исполину", была предназначена "душа женщины", и потому он "не видит" "всей мужественной половины мира", мужественной половины русской культуры, в которой видное место принадлежит Толстому. (Мережковский Ц.С. От войны до революции. Невоенный дневник. Пг., 1917).
17 .."я его считал моим другом... это мое". -- Письмо Толстого H.H. Страхову от 5-10 февраля 1881 г. Это письмо Страхов цитировал на поминках Достоевского в Славянском благотворительном обществе 14 февраля 1881 г.
18 .."самый близкий, дорогой, нужный"... человек. -- Письмо Толстого H.H. Страхову от 5-10 февраля 1881 г.
19 "Опора какая-то отскочила от меня... и "умилялся". -- Письмо Толстого H.H. Страхову от 5-10 февраля 1881 г.
20 "...Никогда мне в голову не приходило меряться с ним... Но дело сердца -- только радость". -- Письмо Толстого H.H. Страхову от 5-10 февраля 1881 г.
21 ..."Отчего произошло... отъединение в сторону?" -- ДП за 1877 г., июль-август, гл. 2. (I. Опять обособление. 8 часть "Анны Карениной").
22 ..."Я видел народ наш... Я его знаю". -- ДП за 1880 г., август, гл. 3 (I. Об одном самом основном деле).
23 "Ничего нет ужаснее, как жить не в своей среде... до какой степени это справедливо" -- "Записки из Мертвого дома" Достоевского (II, 7).
24 "...Надо делать только то, что велит сердце... вас унижающее". -- ДП за 1877 г., февраль, гл. 2 (IV. Русское решение вопроса).
25 "...Сомнения кончились, и Левин уверовал... средне-высшего дворянского круга". -- ДП за 1877 г., июль-август, гл. 2 (IV. Помещик, добывающий веру в Бога от мужика).
26 "Поэзии таинственных скорбей // Могучие и сумрачные дети..." -- Из стихотворения Е. Баратынского "На посев леса" (1842).
27 "Пускай я... лежу на спине... Кто же этот кто-то?" -- Исповедь (XI).
28 ... "благо тому, кто сумеет соединить конец своей жизни с началом ее"... -- Цитируются "Максимы и размышления" Гете (р. "Этические афоризмы"), пер. Д.С. Мережковского.
29 "...Я высовываюсь из брички... Да ты понюхай, как пахнет! -- кричу я"... -- "Отрочество" (II).
30 ..."Слово стало плотью"... -- Иоан. 6:55, 1:14.
- ↑ Из сонета Пушкина "Поэту" (1830).