Кровавая шутка (Шолом-Алейхем)/Часть вторая. Глава 14. В тюрьме

Кровавая шутка — Часть вторая. Глава 14. В тюрьме
автор Шолом-Алейхем (1859—1916)

Дата создания: 1912-1913. Источник: http://www.web-lit.net/writer/76/book/49971/aleyhem_sholom/krovavaya_shutka

Глава 14. В тюрьме

Репетитор Бардо-Брадовских Григорий Иванович Попов, фантаст и мечтатель, быстро отрезвел. Он увидел оборотную сторону медали, понял, какую ценность он представляет собой в глазах своих хозяев без маски Попова и как на него взглянули бы, если бы он вздумал обнаружить свое подлинное лицо Гершки Рабиновича…

Совсем по-иному жил и чувствовал подлинный Попов, сидевший в это время в тюрьме, под фамилией Рабинович.

Помимо любопытства, с которым он ждал конца всей этой нелепой истории, его еще увлекала мысль, что все это случилось неспроста! Что здесь есть нечто фатальное: именно ему суждено стать жертвой гонения на евреев, провозвестником правды, живым свидетельством невиновности и непричастности целого народа к приписываемому ему чудовищному преступлению!..

По лицу Рабиновича, однако, незаметно было, чтобы он себя чувствовал жертвой. Он был свеж и бодр, как всегда. Имел прекрасный аппетит, спал как убитый.

Только шевелюра у него отросла еще больше да бородка появилась на побледневшем от недостатка воздуха лице, ставшем еще более похожим на еврейское.

С удивительной выдержкой переносил он тяготы заключения. На допросах держал себя независимо и с несокрушимым упорством настаивал на своей невиновности.

К тому же в душе жила уверенность, что его друзья, Шапиро, делают все возможное для его освобождения.

При воспоминании о Шапиро он чувствовал легкий сердечный укол: что с Бетти? Где она? Думает ли она о нем?..

Он думал и о родном доме. Что думает отец, так давно не получающий от него писем? Что думает Вера? Неужто Гершка не устроит все так, чтобы никто ни о чем не подозревал? «Еврейская голова», черт возьми, наверно, что-нибудь придумает!

Рабинович даже не подозревал, какие тучи собираются над его головой. Не подозревал, что дело его с каждым днем все больше и больше осложняется. Ибо к собранным против него уликам за последние дни прибавились еще целых три, и очень серьезных.

Во-первых, Рабинович утверждал, что он ни слова не знает по-еврейски. А между тем отобранные при обыске у старика Рабиновича письма свидетельствовали о противоположном: обвиняемый не только писал по-еврейски, но обнаруживал еще недюжинное знакомство с древнееврейским языком.

Во-вторых — взятое у брата Авраам-Лейба и приобщенное к делу письмо раввина, в котором имеются прямые указания на какую-то организацию, замышляющую освободить преступника! Из этого же письма с очевидностью можно было заключить, что преступление это носит характер не индивидуальный, а коллективный, общееврейский; в противном случае с какой стати стали бы так волноваться совершенно непричастные к делу лица? Мало ли преступников-евреев сидит по тюрьмам, и, однако, не видать, чтобы все еврейство так усердно хлопотало за них! Третьей уликой было живое лицо — дворник дома, где живут Шапиро.

Когда его спросили о Рабиновиче, он сказал, что ни в чем дурном его не замечал, что он тихий и аккуратный жилец, что у Рабиновича, правда, барские замашки, что он любит приказывать, но и платит хорошо за услуги. На Новый год дал дворнику больше других жильцов… Хороший человек, что и говорить!.. Единственное, что дворнику не нравилось, это то, что Рабиновичу время от времени приходил какой-то «юркий еврейчик» с черными кудряшками и разбойничьими черными глазами. Этот подозрительный человечек просиживал подолгу у Рабиновича, а временами и ночевал. Так как он, дворник, обязан перед начальством отчетом за каждое лицо, ночующее во вверенном ему доме, то он пробовал протестовать и требовать прописки. И когда он об этом заявил Рабиновичу, подозрительный субъект пропал, точно сквозь землю провалился. Больше его и не видели. А так, вообще — что же?

Обвиняемый на допросе заявил, что ни с какими подозрительными субъектами никогда компании не водил и не знает, о чьих «разбойничьих» глазах говорит дворник.

Тогда допросили Давида Шапиро. Он, по своему обыкновению, выболтал все, что знал о товарище Рабиновича — Тумаркине, но прибавил, что подозревать его в чем бы то было — более чем дико. К тому же Тумаркин куда-то исчез бесследно.

Рабинович признался, что он встречался с Тумаркиным, вел с ним бесконечные споры на темы о национализме и сионизме и даже проникся сам сионистскими идеями… Но так как Тумаркин не имел права жительства, то он улаживал вопрос о ночевке с дворником, который не только не протестовал, охотно брал за это каждый раз соответствующую мзду…

О том, что дело улаживал обычно Шапиро, Рабинович не сказал, не желая впутывать своего квартирохозяина. И понятно, что во время очной ставки с Рабиновичем дворник божился и клялся, молил небо о том, чтобы «лопнули его глаза и разразило его на этом самом месте», если он получал что-либо из рук Рабиновича… Дворнику не поверили и лишили места. Зато Рабинович приобрел нового врага и свидетеля обвинения.

В результате всех этих обстоятельств за Рабиновичем было установлено особо строгое наблюдение; режим его стал гораздо суровее, прогулки и прочие льготы были значительно сокращены.

И все же Рабинович не падал духом и, несомненно, держался бы твердо до конца, если бы не одно постороннее обстоятельство, нарушившее весь ход мыслей «преступника».

---

Однажды в погожий день, во время прогулки по узкому тюремному дворику, Рабинович заметил арестанта-еврея, который издали делал ему глазами какие-то знаки. Видно было, что арестант хочет сказать что-то, но боится стражника. После нескольких попыток приблизиться арестант проговорил с места на каком-то смешанном, еврейско-русском языке:

— Вы тот самый Рабинович, которого обвиняют в ритуальном убийстве? Я могу передать вам привет от мадемуазель Шапиро. Прежде чем меня осудили и привели в острог, мы были с ней вместе в еврейской больнице.

Арестант хотел еще что-то сказать, но стражник прикладом ружья остановил словоохотливого еврея.

Из всего сказанного Рабинович уловил только русские слова: «обвиняют», «ритуальное убийство», «мадемуазель Шапиро», «осудили», «острог», «еврейская больница».

Этого было совершенно достаточно для того, чтобы не спать три ночи подряд.

Было ясно, как день, что мадемуазель Шапиро обвиняют в «ритуальном убийстве», что её посадили в острог, а оттуда она попала в «еврейскую» больницу. Что ж еще?.. Значит, Бетти обвиняют наравне с ним, в остроге она захворала и её перевезли в больницу…

Теперь понятно, почему никто из семьи Шапиро за все время заключения не приходил к Рабиновичу! Очевидно, Бетти очень серьезно больна!.. А может быть… еще что-нибудь и похуже?..

Рабинович соскочил с койки и стал шагать по камере. Тысячи мыслей, одна мрачней другой, теснились в голове, разрывая её на части. Вдруг захотелось покончить со всем, разрушить всю затею! К чему, к чему это все? Если нет в живых той, ради которой он столько уже перенес, ради которой продолжает терпеть столько лишений, оскорблений и унижений, ради которой он готов был пожертвовать своей карьерой и всем на свете, — к чему вся безумная игра?

Должен ли он, в самом деле, погибать за правду, которая у всех на глазах, но которую отказываются видеть?.. К черту все! Завтра же он скажет, что имеет сделать заявление, которое перевернет все дело вверх дном!

Наутро он снова раскаялся и ругал себя на все корки за малодушие и трусость. Но пришла ночь. Снова воцарилась мертвая тишина. Изредка слышался приглушенный лязг кандалов, стук деревянных подошв о каменные плиты, гулко шлепался в глубине двора плевок дневального, шатающегося, как маятник, по коридору…

И снова к изголовью Рабиновича спустлись тревожные думы. Он ворочался с боку на бок с полуоткрытыми глазами и грезил наяву. Он видел себя настоящим Гришей Поповым, у себя дома, видел отца, сестру и привычную уютную обстановку. Просторно, тепло и светло. Невольно он стал думать о том, что было бы, если бы он остался самим собой, Григорием Поповым? Если бы не было этой глупой шутки? Он переходил бы на второй курс, собирался бы домой на летние каникулы, прямо к отцу в деревню, в имение Благосветлово, излюбленное местечко Поповыx.

Благосветлово! Можно ли где-либо на свете лучше провести лето, чем там? К этому времени там собирается вся семья и родня Поповых: отец, Вера, зятья, тетки с детьми, гости… Обеды, пикники, стрельба в цель, рыбная ловля, оxота… А купанье, а плаванье, а катанье на лодках с молоденькими кузинами!.. Трогательные романы, клятвы в любви «до гроба», первое сердечное томление, муки ревности, «демонические женщины» пятнадцати лет от роду!..

Ах, как хорошо бы сейчас очутиться там!

Рабинович вскакивал, шагал по камере, снова ложился.

Мысль уносила его в далекое лучезарное детство. С особенным наслаждением он переживал сызнова свои шалости, игры с Верой, катанье верxом… Но стоило открыть глаза, и узкая, мрачная камера неумолимо возвращала к действительности.

«Где я? — спохватывался Рабинович. — Почему здесь? Как я мог допустить? Нет, нет! С этим нужно покончить! Но как? Неужто теперь, после всего, что пережито, сорвать с себя маску и сказать: „Я — не я“? А слово, которое я дал? Неужели я, Попов, первый его нарушу? Неужели не вынесу испытания я, русский, Попов, в то время, как забитые, несчастные евреи выносят его столько веков подряд? Стыдно, Гриша, ах как стыдно!»

Хватался за голову и чувствовал, что еще две-три таких ночи — и его свезут в сумасшедший дом!

Под усилениым конвоем с шашками наголо вели обвиняемого, Герша Мовшевича Рабиновича, в здание суда на допрос. Он заявил, что должен сделать важное сообщение по своему делу…

---

Свежий воздух, солнце и шумная улица, по которой шёл Рабинович, отрезвили его, и он стал было раскаиваться в своём намерении поведать судебному следователю всю правду.

Но, с другой стороны, тот же воздух, солнце и шумная улица удесятерили его жажду свободы…

«Неужто, — думал Рабинович, — я через какой-нибудь час буду свободен, как птица, и смогу делать что мне вздумается, ходить куда хочется и даже уехать?»

Конечно, он первым долгом пойдет на ту улицу, к тому дому, позвонит у дверей и прежде всего спросит: что с Бертой Давыдовной? Но кто знает, что он услышит? Найдет ли он там кого-нибудь?..

Рабинович вошел в знакомый, уже приевшийся кабинет. Следователи сидели за столом и притворялись равнодушными, но по физиономиям их видно было, что они ждут сенсационных разоблачений.

— Итак, что нового вы нам скажете?

Рабинович думал, с чего начать. Сказать ли все сразу или постепенно приподымать завесу и следить за впечатлением, которое произведут его слова? Пожалуй, так лучше: пусть они сами увидят, в каком заблуждении пребывали до сих пор… А почему он до сих пор этого не говорил? Да просто не хотел! Кто может его приневолить? В худшем случае он ответит за то, что жил по чужим документам. Подумаешь, какое преступление! Да, наконец, он не бесправный бродяга… Как-никак — сын Ивана Ивановича Попова, черт возьми! Достаточно черкнуть два слова отцу, чтобы покончить со всей этой ерундой!

— Вы ждете новостей? — сказал Рабинович слегка заигрывающим тоном. Скажите, что было бы, например, если бы вы узнали, что я — не я?..

Слова эти произвели некоторое впечатление. Следователи насторожились и стали вглядываться в лицо обвиняемого.

— Что вы, собственно, хотите этим сказать?

— Я хочу сказать вот что! Что было бы, если бы вы узнали, то есть если бы я вам доказал, что вы имеете дело вовсе не с евреем, обвиняевым в ритуальном убийстве, которое само по себе вздорно, а с русским дворянином?

Рабинович остановился и взглянул на следователей. Однако трудно было сказать, какое впечатление произвели на них эти слова.

Во всяком случае, не то, которого он ожидал.

После короткой паузы следователь заявил, что это — вообще праздный вопрос, к чему гадать о том, «что было бы»? Трудно сказать, что было бы… Во всяком случае, это к делу не относится, и желательно, чтобы обвиняемый говорил по существу.

Рабинович осекся и подумал, что еще можно воздержаться от сообщений, но в эту минуту в окно ворвался отдаленный шум большого города, снова мелькнули перед глазами видения бессонных ночей, и обвиняемый ответил:

— Вы хотите, чтобы я рассказал все без околичностей? Извольте! Вы пребываете в великом заблуждении: вы думаете, что я — еврей? По фамилии Рабинович? А если хотите знать правду, я — русский дворянин, отец мой — бывший губернский предводитель дворянства, один дядя — земский начальник, другой губернатор…

— А сами вы — португальский принц? — вырвалось у следователя, и помощники его разразились хохотом…

Такого финала Рабинович не ожидал! Его попросту высмеяли?! Шутом, что ли, его считают? Это было так неожиданно, что он стал глядеть на следователей во все глаза: «Я рехнулся или они свихнулись?» Следователи перестали смеяться, увидев перекошенное лицо обвиняемого.

— Мы поняли вас, Рабинович! — сказал один из них. — Мы поняли, что вы хотите сказать, но мы должны вас предупредить, что это не пройдет!.. Вы выбрали неудачный способ… придумали неважный анекдот…

— Еврейский анекдот! — сказал второй.

— Нехорошо! — попенял Рабиновичу старший. — Нехорошо и неумно… Мы думали, Рабинович, что вы гораздо умнее…

Рабинович был ошеломлен. Он стоял как вкопанный, глядя во все глаза на трех тупых чиновников.

Хотелось хохотать. Однако он сдержался.

— А что будет, если это не «еврейский анекдот», что будет, если я вам дам возможность убедиться в правдивости моих слов? Если вы дадите телеграмму моему отцу, который, смею вас уверить, действительно русский человек, столбовой дворянин, бывший губернский предводитель дворянства, у которого брат…

— Губернатор, а другой — министр? Ну, довольно, мы это уж слыхали! прервал следователь и, нажав кнопку звонка, приказал отвести обвиняемого в соседнюю комнату.

Когда спустя несколько времени Рабиновича снова ввели в кабинет, там никого из прежних лиц не было. У окна сидел какой-то человек, которого Рабинович видел впервые. То был старик, очень почтенного вида, в штатском. Бросались в глаза его огромный выпуклый лоб и меланхолический взгляд озабоченных глаз.

Как только ввели обвиняемого, старик поднялся с места, протянул ему руку и взглядом попросил стражника выйти из комнаты.

Предложив арестанту стул и усевшись сам рядом, старик заговорил мягким, задушевным голосом:

— Ваша фамилия Рабинович? Вероятно, от слова «рабин»; это свидетельствует о том, что ваши родители происходят от раввинов, очевидно, целый род раввинов, ученыx…

Все это было произнесено ровным, журчащим голосом, причем собеседник не спускал своих пронизывающих глаз с лица Рабиновича.

«Кто он такой?» — думал обвиняемый и стал прислушиваться к разговору, легко переходившему с одного предмета на другой и становившемуся интересным.

Как человек, переходящий речку по первому льду, щупал старик «почву под ногами», искал, очевидно, тему, которая захватила бы обвиняемого.

Мало-помалу разговор перешел на тему о ритуальных убийстваx. Рабинович, приходивший всегда в возбуждение, когда речь заходила об этом вопросе, и на сей раз не преминул высказать свои взгляды, а также и свое удивление тому, что интеллигентный человек может говорить об этом в серьезном тоне. Как не стыдно вытаскивать из покрытых пылью и плесенью архивов средневековую легенду и делать в наше время из этого трагедию?

Высоколобый старик чутко прислушивался, молчал и глядел в глаза Рабиновича проникающим взором. Изредка покачивал головой и вставлял слово.

А когда Рабинович кончил и успокоился, старик снова заговорил сглаживающим голосом:

— Вы совершенно правы, молодой человек, совершенно! Конечно, это глупость, и, конечно, нужно быть профаном и невеждой, чтобы обвинять целый народ с вековой культурой в таком диком, варварском обычае, пережитке глубокой старины! Но, с другой стороны, совершенно отрицать и утверждать, что у вас нет такой секты, которая…

При словах «у вас» Рабинович невольно опустил глаза и ответил уже несколько сдержаннее, что если бы действительно была такая секта у евреев, то об этом нашелся бы хоть намек в их богатой литературе. Старик выслушал молодого человека, который так логично рассуждал и вообще не обнаруживал каких-либо признаков ненормальности. Удивляло только, что, говоря об евреях, он употреблял выражение «у них».

Однако, оставляя эту особенность в стороне, старик заметил, что литература о сектах и сектантах вовсе не такая простая штука, как думают многие. Далеко не всякий может похвастать, что он изучил этот вопрос до конца. Он сам, например, уже много лет работает над этим вопросом, не только над литературой, но и над самими сектантами, исписал уже по этому поводу не одну стопку бумаги и не одну книгу в свет выпустил. И все же не может похвастаться абсолютным знанием…

«Кто же он? — думал Рабинович. — Довольно приятный старичок! Ученый, по-видимому, книги печатал… Интересно бы почитать, что он думает по этому вопросу, а кстати, узнать его имя. Наверно, профессор… или доктор… Может быть, психиатр?..»

Мысль о том, что это — профессор-психиатр, вошла и прочно засела в голове Рабиновича. Но что он тут делает? «Неужели меня считают сумасшедшим?..»

Он начал припоминать минуту за минутой весь этот день. Но, кажется, он держал себя как человек нормальный? Он припоминал все сказанные им сегодня слова… Ничего нелепого он не говорил!.. Разве только правда, которую он сообщил, показалась безумной… Он стал глядеть на старика уже не столько из любопытства, сколько со страхом: профессор, доктор, псиxиатр… значит, его считают больным, душевнобольным? С каких же пор? Неужели к этому привела его попытка рассказать правду о себе?

Очевидно, они считают его маньяком. Значит, напрасны были его труды и намерение сорвать маску до времени…

— Простите! — сказал он. — Можно мне вас кой о чем спросить?

— Спрашивайте!

— Вы — доктор?

— Доктор.

— Психиатр?

— Психиатр.

— Вы меня считаете не совсем нормальным?

— Ни в коем случае!

«Не хочет сказать!» — подумал Рабинович и заглянул доктору в глаза. Хотел еще о чем-то спросить, но доктор сунул ему руку и сказал:

— Мы еще, вероятно, увидимся…

Солнце уже собиралось садиться, когда Рабинович под тем же усиленным конвоем, по тем же улицам шел обратно в тюрьму. Его лицо не выражало ни отчаяния, ни подавленности. Только на лбу было несколько больше, чем всегда, морщин…

---

К солидному вороху бумаги, скопившемуся за время предварительного следствия по делу об убитом Владимире Чигиринском, прибавилась еще одна: экспертиза известного профессора-псиxиатра. В этом ученом труде почтенный профессор высказывал новую глубокую мысль о психологии сектантов: «В то время как у большинства других, например, христиан-сектантов наблюдаются определенные признаки душевной ненормальности, евреи-сектанты, употребляющие христианскую кровь, в большинстве случаев — нормально развитые люди со здравым рассудком и сильной волей…»

Приводя обильные цитаты из Ломброзо, Крафт-Эбинга и Шарко, профессор резюмировал свою экспертизу и заявлял, что разносторонний разговор, а также признаки чисто еврейского лица обвиняемого и семитический череп, манера говорить и реагировать привели его, профессора, к глубокому убеждению, что Рабинович здоров душевно так же, как и физически, и что попытку представиться не евреем, а русским дворянином нужно рассматривать не как болезнь, именуемую «манией величия», а как обыкновенную симуляцию, подделку под сумасшедшего…

«С такого рода преступниками, — заканчивался ученый трактат о Рабиновиче, — нужна сугубая осторожность…»