Красное яичко (Амфитеатров)/ДО

Красное яичко
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ

Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сказочныя были. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 159.^[1]

Каждый праздникъ нисходитъ на землю, какъ нѣкій царь, — въ сопровожденіи ярко расцвѣченной свиты обычаевъ, преданій, повѣрій, примѣтъ и суевѣрій, накопленныхъ вѣками, въ пышномъ ореолѣ символовъ, часто заслоняющихъ въ міровоззрѣніи средняго человѣка религіозную или историческую основу празднуемаго событія. Такъ, — за блескомъ легенды о «святомъ», за лучезарнымъ сіяніемъ поэтическаго вѣнца вокругъ его головы, теряются зрительныя представленія о дѣйствительныхъ чертахъ его лика. Наиболѣе рѣзкій примѣръ, какъ исторія святого можетъ быть совершенно уничтожена поэтическою легендою о немъ, представляетъ собою жизнеописаніе св. Георгія, рыцаря-патрона «старой веселой Англіи», въ дѣйствительности же александрійскаго епископа въ четвертомъ вѣкѣ, притомъ далеко не блестящаго въ ряду великихъ мужей тогдашняго мощнаго христіанства. Полюбившійся символъ заслонилъ въ вѣкахъ человѣка. Для множества людей, праздникъ — также, прежде всего символъ: Рождество — это дѣтская елка; Троица — березки, цвѣты, гирлянды, крестный ходъ; Ивановъ день — потѣшный костеръ, расцвѣтъ папоротника, шуточное кладоискательство; Вербное воскресенье уже однимъ названіемъ своимъ обличаетъ символъ, съ нимъ сопряженный; Успенье — праздникъ дожиночнаго снопа, а на югѣ — первой кисти винограда; Преображеніе слыветъ въ народѣ Спасомъ на яблокахъ, въ отличіе отъ Спаса на водѣ и Спаса на меду. Христіанство, такимъ образомъ имѣетъ своихъ язычниковъ, безсознательно сближающихъ религіи, происшедшія изъ Евангелія съ пантеизмомъ древнихъ извѣчныхъ культовъ; жизнь Христа комментируется для нихъ годовымъ оборотомъ жизни природы, Богъ всеобъемлющей любви есть не только Солнце Правды, но и зримое солнце, животворящее землю. Это христіанское язычество, въ огромномъ большинствѣ своихъ проявленій, настолько граціозно, наивно и трогательно, что противъ него рѣдко поднимаются руки даже у самыхъ суровыхъ ортодоксовъ церковной догмы. Вѣрѣ оно никогда нигдѣ не мѣшало.

Напротивъ, можно смѣло утверждать, что — гдѣ народъ начиналъ терять свои «суевѣрія», тамъ онъ весьма скоро разставался и съ вѣрою. Да и понятно: почти всѣ христіанскія «суевѣрія» проникнуты жаркою любовью къ Христу, твердою вѣрою въ Его могущество и правду, какихъ не привьешь человѣку катехизическимъ внушеніемъ, — онѣ родятся изъ непосредственнаго, природнаго самосознанія. Вѣра природная, вѣра по инстинкту всегда и всюду стояла выше вѣры разсудочной, вѣра съ нагляднымъ, образнымъ символомъ чувствуется и держится обыкновеннымъ человѣкомъ, не мыслителемъ, надежнѣе и прочнѣе вѣры отвлеченной, умозрительной.

Символъ праздника праздниковъ, — Св. Пасхи, — красное яйцо. По довольно распространенному мнѣнію, естественное происхожденіе обычая пасхальныхъ яицъ надо приписать учрежденію обязательнаго поста. Въ IV вѣкѣ церковь воспретила употребленіе въ пищу яицъ въ теченіе четыредесятницы, т. е. какъ нарочно въ такое время, когда куры, по вешней порѣ, начинаютъ нестись съ особеннымъ усердіемъ. Запретъ соблюдался строго; въ домашнемъ обиходѣ христіанъ накоплялось чрезмѣрное количество яицъ, которыя хозяева не знали, куда дѣвать; чтобы избавиться отъ нихъ, стали отдавать въ забаву дѣтямъ. Ввели обычай дарить къ празднику роднымъ и друзьямъ яйца, выкрашенныя въ пестрые цвѣта и расписанныя священными фигурами и нравоучительными изреченіями. Чтобы освятить новый обрядъ, сразу полюбившійся поэтически настроенному христіанскому обществу первыхъ вѣковъ, нашли легендарный авторитетъ, яко-бы его утверждающій. Явилось преданіе, будто считать красное яичко символомъ Воскресенія Христова подала примѣръ Марія Магдалина: она-де, придя въ Римъ, на Пасху, въ амфитеатрѣ, засвидѣтельствовала свое христіанство передъ Тиберіемъ, подавъ ему красное яичко и привѣтствуя цезаря словами:

— Христосъ Воскресе!

Завелась игра въ красныя яйца, живущая и по сіе время. Стукали одно яйцо о другое; чье яйцо было крѣпче, тотъ забиралъ себѣ всѣ разбитыя. Отсюда пошелъ обычай варить пасхальныя яйца въ-крутую, чтобы сдѣлать ихъ жестче.

Такимъ — безспорно ошибочнымъ и наивнымъ мотивомъ — объясняетъ происхожденіе краснаго яичка, въ числѣ другихъ, Амедей де-Понтье. Но обычай этотъ гораздо древнѣе христіанства; мы находимъ его, въ разныхъ видоизмѣненіяхъ, и у народовъ нехристіанскихъ. Персы дарятъ другъ другу яйца на новый годъ, а евреи, какъ и русскіе, на праздникъ своей пасхи. Такъ какъ въ христіанскомъ Римѣ, а равнымъ образомъ у франковъ, при Капетингахъ, пасха и новый годъ совпадали, то можно еще считать открытымъ вопросомъ: было ли у нихъ красное яичко подношеніемъ пасхальнымъ или новогоднимъ? Что яйцо, какъ эмблема начала всѣхъ началъ, пользовалось въ древнихъ языческихъ культахъ и многихъ философскихъ системахъ большимъ вниманіемъ и почетомъ, излишне объяснять: фактъ общеизвѣстный и общепонятный. «Весь міръ — изъ яйца». Эту увѣренность встрѣчаемъ мы въ миѳахъ Индіи, Китая, Японіи, въ финской Калевалѣ; яйцо — отраженіе макрокосма. Мистическое значеніе яйца, прямо изъ язычества, минуя христіанство, перешло въ средневѣковую магію, наслѣдницу еврейской Каббалы и восточныхъ дуалистическихъ культовъ. Колдуны употребляли яйцо для заклинаній дьявола. Ловко вынувъ желтокъ и бѣлокъ, они чертили на внутренней сторонѣ скорлупы магическіе знаки, вліяніемъ которыхъ изводили людей. Сказки русскія, западно-славянскія, нѣмецкія, скандинавскія постоянно связываютъ съ яйцомъ судьбу своихъ героевъ. «Гдѣ твоя смерть, Кощей Безсмертный? — Моя смерть далече: на морѣ на океанѣ есть островъ; на томъ островѣ дубъ стоитъ, подъ дубомъ сундукъ закрытъ, въ сундукѣ — заяцъ, въ зайцѣ — утка, въ уткѣ — яйцо, а въ яйцѣ — моя смерть!» По другой сказкѣ, на диво нѣжной и граціозной, какъ нельзя лучше подтверждающей, что и нашей старинѣ не чуждъ рыцарскій культъ женщины, многими для древней Руси совершенно отрицаемый, — въ яйцѣ, спрятанномъ столь же надежно, какъ смерть Кощея, заключена «пропавшая любовь» Царь-Дѣвицы — солнечной богини. Иванъ — купеческій сынъ, послѣ долгихъ и трудныхъ странствій и приключеній, добылъ яйцо, угостилъ имъ Царь-Дѣвицу, и остывшая было любовь ея къ нему запылала съ новою силою. Знакома русская сказочная миѳологія и съ развитіемъ міра изъ яйца. Царевны, избавленныя богатыремъ отъ человѣкоядцевъ — зміевъ, дарятъ ему яичко мѣдное, серебряное, золотое. Разбилъ богатырь мѣдное яичко, и выросло вокругъ него мѣдное царство; въ серебряномъ яичкѣ заключалось царство серебряное, въ золотомъ — золотое. Въ сказкахъ Оренбургской губерніи о Данилѣ Безсчастномъ, о Васильѣ Царевичѣ и Еленѣ Прекрасной мистическое значеніе придается уже не просто яйцу, но именно яичку пасхальному. «Вотъ тебѣ, молодецъ, три яичка: первымъ похристосуйся съ княземъ, вторымъ съ княгинею, а третьимъ — съ кѣмъ тебѣ вѣкъ прожить». Данило Безсчастный не уберегъ третьяго яичка, отдалъ его не своей женѣ — премудрой Лебеди-Птицѣ, а первому встрѣчному нищему, и лишился своего счастья и удачи, подвергся сраму и тяжелымъ искупительнымъ испытаніямъ. Въ яйцѣ — судьба, любовь, царство, міръ: яйцо божественно. Изъ яйца вышелъ первородный богъ орфеевой миѳологіи — Фанисъ, осмѣянный христіанскимъ апологетомъ Аѳинагоромъ-аѳиняниномъ. Изъ яйца исходитъ цѣлая серія символическихъ божествъ Эллады; шарлатанъ имперіи римской, Александръ изъ Абонотейха, не возбудилъ ни малѣйшаго удивленія, когда, по предварительно подтасованному пророчеству, ловкимъ фокусомъ, вывелъ передъ суевѣрною толпою изъ яйца яко-бы «новорожденнаго» бога Эскулапа, во образѣ змѣи. Римскій обычай начинать трапезу съ яицъ, — откуда извѣстная поговорка cantare ab ovo usque ad mala^[2], — многіе изъясняютъ, какъ мистическое освященіе яйцомъ всей дальнѣйшей снѣди, подобно тому, какъ и въ наши дни люди, держащіеся за старину, возвратясь отъ пасхальной заутрени, разговляются прежде всего освященнымъ яйцомъ, а потомъ уже насыщаются прочими кушаньями, заготовленными на праздничный столъ. Петръ Петрей передаетъ, что въ царской Руси человѣкъ, который въ теченіе Великаго поста касался зубами скорлупы яичной, уже лишался права на причастіе въ Свѣтлое Христово Воскресенье. Та же кара постигала его, если онъ имѣлъ кровотеченіе изъ десенъ. Красное яичко укрощаетъ молнію: если грозою зажгло избу, утишить пожаръ можно, лишь перебросивъ черезъ «неборожденное» пламя пасхальное яичко. Оно смиряетъ нечистую силу. Подружиться съ домовымъ, по народному представленію, очень просто. Стоитъ лишь запастись краснымъ яичкомъ, которымъ впервые похристосовался священникъ послѣ Свѣтлой Заутрени. Съ такимъ яйцомъ и съ зажженною свѣчею, тоже оставшеюся отъ пасхальной заутрени, надо стать ночью, до пѣтуховъ, передъ растворенной дверью хлѣва и сказать:

— Дядя дворовой! Приходи ко мнѣ ни зеленъ, какъ дубравный листъ, ни синь, какъ рѣчной валъ; приходи — каковъ я. Я тебѣ Христовское яичко дамъ!

Тогда выйдетъ изъ хлѣва домовой точь-въ-точь похожій на того, кто его вызвалъ, возьметъ яичко и будетъ заклинателю вѣрнымъ другомъ на всю жизнь.

Праздникъ Воскресенія Христова — праздникъ объединенія мертвыхъ съ живыми. Общеніе съ мертвыми во Христѣ — исконное убѣжденіе всѣхъ славянъ, и до христіанства имѣвшихъ весьма развитое представленіе о загробной жизни. По весьма распространенному повѣрью — на первый день Пасхи отпирается небо, и въ продолженіе всей Свѣтлой недѣли души усопшихъ постоянно обращаются между живыми, посѣщаютъ своихъ родственниковъ и знакомыхъ, пьютъ, ѣдятъ и радуются вмѣстѣ съ ними; въ Москвѣ до сихъ поръ держится обычай христосоваться съ покойниками: ходятъ на кладбища, кланяются могиламъ роднымъ съ обычнымъ возгласомъ «Христосъ Воскресе!» и кладутъ на могилки красныя яйца, ломти творожной пасхи и т. п. Такъ какъ врата неба отверзты, то свободенъ не только выходъ изъ нихъ, но и доступъ въ оныя. Поэтому — человѣку, умершему на Пасхѣ, предназначенъ невозбранный входъ въ рай: праведенъ ли, грѣшенъ ли, онъ, безразлично, наслѣдуетъ царствіе небесное. Всякому, кто умираетъ между Свѣтлымъ Днемъ и Вознесеньемъ кладутъ въ гробъ красное яйцо, чтобы, на томъ свѣтѣ, покойникъ могъ похристосоваться со своими родичами. Въ Малороссіи и Галиціи принято бросать въ воду скорлупу отъ крашеныхъ яицъ. Объясняется это преданіемъ, что гдѣ-то далеко за моремъ-океаномъ, подъ самымъ Востокомъ солнца, естъ счастливая страна, обитаемая блаженнымъ народомъ — «рахманами», т. е. брахманами, браминами. Они ведутъ святую жизнь, содержатъ круглый годъ строгій постъ, разрѣшая себѣ мясо лишь на Великъ день, т. е. въ Свѣтлое Христово Воскресенье, которое празднуется у нихъ не вмѣстѣ съ другими христіанами, но тогда, когда скорлупа священнаго краснаго яйца доплываетъ къ нимъ отъ насъ черезъ морской просторъ. Сравнительная миѳологія давно выяснила, что «царство рахмановъ» средневѣковой легендарной литературы есть не иное что, какъ царство мертвыхъ. И у славянъ, и у германцевъ скорлупа яйца, брошенная въ ручей, постоянно разсматривается, какъ таинственный корабль, перевозящій души усопшихъ, а также русалокъ, эльфовъ, вѣдьмъ съ нашей земли въ землю ангельскую — Engelland. Общепринятый обычай во всѣхъ славянскихъ земляхъ сыпать въ Свѣтлое Воскресеніе на могилы родныхъ кормъ для птицъ и, въ особенности, крашеныя яйца, находится также въ тѣсной связи съ убѣжденіемъ, будто въ этотъ день души усопшихъ гуляютъ на волѣ: онѣ чаще всего прилетаютъ на землю «изъ вирія» (т. е. вѣчнозеленой страны), перекинувшись птицами. Отсюда же обычай выпускать на праздники Благовѣщенія и Пасхи птицъ на волю, — въ особенности, голубей; симпатіи къ послѣднимъ помогла символистика христіанской иконописи, олицетворившая въ видѣ голубя Духа Святаго. Освобожденіе птицъ изъ клѣтки — освобожденіе душъ изъ ада. Впослѣдствіи, когда вѣра окрѣпла, когда хотѣлось истиннымъ христіанамъ, ознаменовать праздникъ не только полусознательнымъ, традиціоннымъ повтореніемъ обряда, хотя и очень красиваго и трогательнаго, но, въ основѣ, все же суевѣрнаго, — короли, князья, магистраты замѣняли выпускъ птицъ на волю — освобожденіемъ узниковъ изъ темницъ. Для мертвыхъ разверзались могилы, для живыхъ — тюрьмы. На старой Москвѣ царь нисходилъ христосоваться къ темничникамъ, «яко Іисусъ Христосъ во адъ». «Самъ великій князь встаетъ въ этотъ праздникъ около 12 часовъ ночи и ходитъ по всѣмъ темницамъ и заключеніямъ, гдѣ сидятъ преступники, которыхъ всегда большое число, велитъ носить за собою нѣсколько сотенъ яицъ, даетъ каждому заключенному по яйцу и по овчинному тулупу и, не цѣлуясь съ ними, говоритъ, чтобы они радовались и вѣровали несомнѣнно, что Христосъ за грѣхи всего міра распятъ, умеръ и воскресъ; потомъ идетъ въ церковь и приказываетъ опять запереть и стеречь темницы, думая, что такимъ смиреніемъ и уничиженіемъ много сослужилъ Богу и заслужилъ рай» (Петръ Петрей). Во Франціи пасхальное освобожденіе узниковъ имѣло основаніемъ легенду о св. Романѣ (VII в.). Вотъ она:

«Въ Сенѣ жилъ свирѣпый драконъ, по имени Gargouille. Онъ топилъ суда, а на берегу пожиралъ скотъ, выгоняемый пастись на заливныхъ лугахъ. Уже много безстрашныхъ рыцарей (sans paour) выходило на поединокъ съ нимъ, но драконъ былъ непобѣдимъ: всѣхъ убилъ и съѣлъ. Тогда за обузданіе наглости дракона взялся св. Романъ, въ ту пору архіепископъ руанскій. Прежде всего онъ отправился въ государственную тюрьму и взялъ оттуда въ помощь себѣ двухъ осужденныхъ на смерть. Затѣмъ, предводительствуя огромною толпою любопытныхъ, епископъ пришелъ къ логовищу чудовища. Голосъ святого мужа сразу укротилъ дракона: Гаргуйль сталъ смирнѣе овцы. Св. Романъ надѣлъ ему на шею веревку, прикрылъ его епитрахилью, и узники повели дракона, какъ собаку, къ мѣсту общественныхъ казней, гдѣ полудемона-полузвѣря ждалъ уже достойный его злодѣяній костеръ. Очутившись въ огнѣ, Гаргуйль попробовалъ было потушить пламя, изливъ изъ пасти огромное количество воды, но, по молитвамъ св. Романа, не успѣлъ въ томъ и превратился въ пепелъ». Съ тѣхъ поръ въ Руанѣ завелся хорошій обычай отпускать на волю двухъ, заключенныхъ ради Свѣтлаго Христова Воскресенія, а въ архитектурѣ — появился терминъ gargouilles: стоки для грязной воды, изваяемые по угламъ готическихъ соборовъ, въ видѣ фантастическихъ животныхъ съ разверстою драконовою пастью. Въ Руанѣ узниковъ освобождалъ — по рекомендаціи ихъ благонравія тюремщикомъ — архіепископъ, лично для того посѣщавшій тюрьму. Въ Парижѣ та же церемонія производилась въ Notre Dame^[3]: архидіаконъ разбивалъ звено цѣпи, и заключеннаго отпускали на всѣ четыре стороны, взявъ съ него слово исправиться. Другая пасхальная церемонія въ Notre Dame^[3], державшаяся со временъ Роберта Благочестиваго, и именно съ 995 года, до вѣка Людовика XV, — месса бѣсноватыхъ. Доброта Роберта граничила со святостью. Однажды, замѣтивъ, что воръ норовитъ отрѣзать золотую кисть съ его королевскаго плаща, Робертъ ограничился дружескою просьбою къ мошеннику:

«Другъ мой, не воруй, сдѣлай милость, цѣлой кисти; оставь половину для другого горемыки!»

По приказанію Роберта былъ воздвигнутъ дворецъ — Palais de la Citè. Освященіе его было назначено на Свѣтлый День. Всѣ бѣдняки Парижа получили даровой обѣдъ, за богато накрытыми столами. Передъ началомъ обѣда, король умылъ руки: слѣпой нищій попросилъ у него милостыни; король, шутя, брызнулъ ему въ лицо грязною водою, — слѣпой прозрѣлъ. Чудо это положило начало ежегодному празднеству.

Прологъ мессы бѣсноватыхъ разыгрывался въ капеллѣ св. Людовика (Sainte Chapelle), воздвигнутой этимъ королемъ, какъ пантеонъ для мощей, которыя онъ собиралъ отовсюду, — въ ночь съ пятницы на субботу Страстной недѣли. Всѣ бѣсноватые Парижа приходили туда аккуратно каждый годъ, въ надеждѣ избавиться отъ терзающаго ихъ легіона злыхъ духовъ. Можно вообразить, что за адскій вопль и крикъ, какія обезьяньи кривлянія, проклятія и богохульства потрясали капеллу въ эту страшную ночь! Когда демонское шаривари становилось окончательно невыносимымъ, старшій каноникъ капеллы появлялся среди безумцевъ, держа въ рукахъ ларецъ съ частицею Животворящаго Креста. Видъ великой реликвіи умиротворялъ страшное сборище. Шумъ затихалъ, конвульсіи прекращались, энергія бѣшенства смѣнялась упадкомъ силъ и глубокимъ сномъ. На завтра, въ Пасху, бѣсноватые шли въ Notre Dame^[3] благодарить Бога за временное облегченіе ихъ участи: эти бѣдныя, казнимыя природою души, дѣйствительно, вѣдь, какъ бы вырывались на нѣсколько часовъ изъ ада! Они слушали мессу отдѣльно отъ другихъ молящихся, въ боковой часовнѣ; священники кропили ихъ святою водою, и они расходились по домамъ на новыя страданія — впредь до слѣдующей Пасхи.

До самаго послѣдняго времени, пасхальный обычай духовенства славить Христа по приходу свершался на католическомъ Западѣ приблизительно въ той же формѣ, что и у насъ, и, какъ у насъ, священниковъ награждали, — по крайней мѣрѣ, во Франціи, — нарядно разукрашенными яйцами. Крашанки и писанки, столь распространенныя у насъ, на Западѣ, однако, уже давно вывелись, замѣненныя яйцами искусственными — фабрикатами изъ сахара, шоколада, гипса и т. п. Такъ какъ на Страстной недѣлѣ колокола въ католическихъ городахъ безмолвствуютъ, то во французскомъ народѣ сложилось наивное, но не лишенное поэзіи повѣрье, будто ихъ въ это время вовсе нѣтъ на колокольняхъ: они паломничаютъ въ Римъ — на благословеніе папы и возвращаются изъ странствія какъ разъ къ Свѣтлому Воскресенію, отягченные подарками для дѣтей прихода, ими оглашаемаго. Это — какъ бы продолженіе рождественскихъ тайныхъ даровъ ребятишкамъ, подкидываемыхъ отцами и матерями отъ имени Св. Николая. Излюбленный даръ — яйцо, красное, какъ «мантія кардинала», свидѣтельствуетъ дѣтворѣ, что оно прямехонько прибыло для нея, по воздуху, изъ Рима. Между колоколами есть тоже своя легендарная іерархія: лучшіе дары посылаетъ большой праздничный колоколъ, потому что онъ «принцъ звона»; заупокойный колоколъ не даритъ ничего, потому что онъ нищій. Въ Нормандіи принято устраивать на пасху «елки» изъ крашеныхъ яицъ, какъ на Рождество, только священнымъ деревомъ избирается не елка, но букъ. Въ Пикардіи и Артуа пасхальныя яйца прячутъ въ молодой травѣ луговъ, въ первыхъ цвѣтахъ садовъ и посылаютъ дѣтей розыскивать запрятанное, какъ будто бы рожденное самою землею, — какъ-то грибы, ягоды и т. п.

Но, предостерегаетъ древняя легенда, надо быть очень осторожнымъ съ пасхальными дарами, ибо злой духъ, всегда подстерегающій добычу, ухитряется иногда подложить въ корзину яицъ, освященныхъ Богомъ, свое проклятое яйцо. Нѣкогда въ Бурбоннэ жила бѣдная вдова съ дочерью — дѣвушкою весьма красивою и разсудительною. Звали ее Жанною. Дьяволъ позавидовалъ добродѣтели дѣвушки и захотѣлъ ее погубить. Въ день Пасхи, когда Жанна была одна дома, къ ней въ окно заглянула нищая и попросила милостыни. Жанна подала. Нищая сказала:

— Ты такъ прекрасна и добра, что заслуживаешь щедрой награды. Предсказываю тебѣ: не пройдетъ года, какъ ты будешь госпожею всего округа и хозяйкою замка, господствующаго надъ страною. Мнѣ нечѣмъ отблагодарить тебя, кромѣ вотъ этого яйца; однако, не брезгуй имъ: оно не совсѣмъ обыкновенное. Возьми его, — пусть оно будетъ тебѣ моимъ свадебнымъ подаркомъ. Но дай мнѣ слово, что ты не разобьешь его ранѣе, чѣмъ будешь обвѣнчана!

Жанна обѣщала. Старуха скрылась. Нѣсколько дней спустя, пріѣхалъ изъ Парижа мѣстный сеньоръ — сиръ Робертъ-де-Вольпіакъ, увидалъ Жанну, влюбился, и не несмотря на низкое происхожденіе дѣвушки, женился на ней… Въ первую брачную ночь, она вспомнила о роковомъ пасхальномъ яйцѣ, съ которымъ пришло къ ней счастье. Молодой мужъ, по смутному предчувствію, отговаривалъ жену любопытствовать, что скрыто въ таинственномъ яйцѣ, но Жанна не послушала — бросила яйцо на полъ, и… о, ужасъ! оттуда выскочила огнедышащая жаба! Гадина вспрыгнула на брачную постель злополучныхъ супруговъ, зажгла своимъ дыханіемъ пологъ, весь замокъ вспыхнулъ, и молодые погибли въ пламени… Легенда — нельзя сказать, чтобы премудрая, и, за что, про что погибла добродѣтельная, ни въ чемъ неповинная Жанна, постичь столь же трудно, какъ и вывести изъ ея гибели какую-либо мораль. Въ бретонской народной балладѣ нѣчто подобное повѣствуется объ Элоизѣ и Абеларѣ, уцѣлѣвшихъ, какъ это ни странно, въ памяти народной, хотя и съ весьма дурною репутаціею — безстыдно страстныхъ любовниковъ и страшныхъ колдуновъ. Въ этой балладѣ появляется на сцену роковое «погибельное яйцо» средневѣковой магіи и талмуда, снесенное въ шабашъ курицею или даже чернымъ пѣтухомъ: подъ его невинною на видъ скорлупою таится, вмѣсто скромнаго цыпленка, смертоносный аспидъ.

Въ славянскихъ земляхъ, особенно въ Малороссіи и Галиціи, натуральныя крашанки и писанки до сихъ поръ господствуютъ надъ фабрикаціей искусственныхъ пасхальныхъ яицъ. Узоры писанокъ разнообразны до изумленія. На львовской выставкѣ 1894 года я самъ видѣлъ коллекцію болѣе, чѣмъ въ 2000 пасхальныхъ яицъ, изъ которыхъ ни одно не походило на другое. Цѣлая энциклопедія южно-русскаго народнаго орнамента!

Прелестная, похожая на легенду, исторія пасхальнаго сватовства, черезъ посредство краснаго яичка, — свадьба Маргариты австрійской, правительницы Фландріи, общеизвѣстной но «Эгмонту» Гёте, и Филиберта Красиваго, герцога Савойскаго. Они встрѣтились на богомольи въ Брессѣ, очаровательномъ мѣстечкѣ, на западномъ склонѣ Альпъ, гдѣ — говоритъ старая баллада — «было о чемъ помечтать молодой дѣвушкѣ!»

«Où jeune fille pouvait rester moult!..»^[4]

Въ резиденціи Маргариты, въ замкѣ Brou, веселились на славу и хозяева замка, и окрестные крестьяне, смѣшавшись въ общемъ народномъ праздникѣ пасхальныхъ дней. Лѣса, окружающіе Бру, переходили на савойскую территорію. Герцогъ Филибертъ, — подобно Немвроду, «великій ловецъ передъ Господомъ», — заѣхалъ въ Бру съ охоты засвидѣтельствовать свое почтеніе молодой и прекрасной принцессѣ австрійской. Былъ устроенъ танцовальный праздникъ въ деревушкѣ Бургъ. Веселился весь околотокъ, безъ различія возрастовъ и сословій. Старики стрѣляли изъ лука въ бочку вина, и, чья стрѣла вышибала втулку — счастливецъ получалъ право пить изъ бочки «до спасиба» (jusqu’à merci).

Сотни пасхальныхъ яицъ были разсыпаны на пескѣ; парни и дѣвушки, парами, плясали между ними, держась за руки, народный танецъ. Если пара кончала пляску, не раздавивъ ни одного яйца, танцоры становились женихомъ и невѣстою. Маргарита и Филибертъ приняли участіе въ этой оригинальной забавѣ и танцовали такъ счастливо, что, по окончаніи пляски, Маргарита, горя румянцемъ, положила свою руку на руку Филиберта и сказала:

— Исполнимъ же и мы обычай Бресса!

И они повѣнчались. Изъ этого случайнаго порыва влюбленности получился одинъ изъ счастливѣйшихъ браковъ, какіе знаетъ исторія.

Обычай Бресса — парованье мужчинъ и женщинъ въ брачныя четы на весеннемъ праздникѣ возрожденной природы — безспорно, языческій. Онъ весьма близокъ къ обычаю сербовъ: на второй день Пасхи поселяне идутъ на кладбище, раздаютъ милостыню нищимъ, служатъ панихиды по усопшимъ, а затѣмъ, въ особой мистической игрѣ, дружатся между собою, — парни съ парнями, дѣвицы съ дѣвицами. Игра состоитъ въ томъ, что, сплетя изъ вербы вѣнки, цѣлуются сквозь нихъ, потомъ мѣняются красными яйцами и самыми вѣнками; продѣлавъ этотъ обрядъ, мужчины становятся на годовой срокъ побратимами, а женщины — подругами.

Чѣмъ тяжелѣе слагалась жизнь народа, чѣмъ суровѣе была власть, создававшая его бытъ, чѣмъ рѣзче сказывалась разобщенность классовъ, тѣмъ яснѣе выступалъ въ такихъ странахъ и государствахъ братолюбивый, христіански ровняющій слои общественные характеръ пасхальнаго праздника. «Другъ друга обымемъ, рцемъ, братіе, и ненавидящимъ насъ простимъ». Феодалъ не считалъ своихъ виллановъ^[5] за людей; виллана можно было застрѣлить безнаказанно — лишь для пробы лука. Но въ день Христова Воскресенья, гордый Филибертъ и извѣстная своею историческою надменностью, дорого стоившею ей въ политическомъ отношеніи, Маргарита не гнушаются справлять праздникъ вмѣстѣ съ своими вилланами и даже подчиняться ихъ обычаямъ. То же было и у насъ, при крѣпостномъ правѣ. А вотъ — описаніе пасхальной недѣли, оставленное намъ о старой до-петровской Руси — о той Руси, которую А. К. Толстой характеризовалъ двумя энергичными стихами:

И вотъ, наглотавшись татарщины всласть,
Вы Русью ее назовете.^[6]

«Когда наступитъ праздникъ Пасхи, въ подтвержденіе Воскресенія Христова изъ мертвыхъ, русскіе соблюдаютъ такой обрядъ, что по всѣмъ городамъ и деревнямъ страны, на всѣхъ большихъ и малыхъ улицахъ, ставятъ нѣсколько тысячъ бочекъ и котловъ съ вареными въ-густую яйцами, окрашенными въ красный, синій, желтый, зеленый и разные другіе цвѣта, а нѣкоторые изъ нихъ позолоченныя и посеребренныя. Прохожіе покупаютъ ихъ, сколько нужно, кому, а ни одного яйца не берегутъ для себя, потому что во всю Пасху всѣ люди, богатые и бѣдные, дворяне и простолюдины, мужчины и женщины, парни и дѣвушки, слуги и служанки, носятъ при себѣ крашеныя яйца, гдѣ бы они ни были, куда бы ни шли, а при встрѣчѣ съ кѣмъ-нибудь знакомымъ или незнакомымъ, здороваются, говорятъ: „Христосъ воскресъ!“, а тотъ отвѣчаетъ: „Воистину воскресъ“, и даютъ другъ другу яйца, цѣлуются и ласкаются между собою, а потомъ каждый идетъ своею дорогою, пока не повстрѣчается опять съ кѣмъ-нибудь и не справитъ такого же обряда, такъ что иногда тратитъ до 200 яицъ въ день. Они такъ свято и крѣпко держатся этого обычая, что считаютъ величайшей невѣжливостью и обидой, если кто, повстрѣчавши другого, скажетъ ему вышеупомянутыя слова и дастъ ему яичко, а этотъ не возьметъ и не захочетъ поцѣловаться съ нимъ, кто бы онъ ни былъ, княгиня ли или другая знатная женщина или дѣвица».

Эту симпатичную картину рисуетъ Петръ Петрей — въ общемъ, злой врагъ старой Руси, усердный и тенденціозный обличитель ея темныхъ сторонъ. Въ государствѣ отатаренномъ, — по выраженію поэта, «игомъ рабства клейменномъ»^[7], — какъ видно, жило, однако, прочное сознаніе равенства всѣхъ людей въ любви Христовой и сказывалось въ наиболѣе выразительный день христіанства, съ трогательностью, непонятною угрюмому Петрею. Распространяясь на всю массу народную, оно сближало Христовымъ поцѣлуемъ царя съ послѣднимъ изъ его подданныхъ. Праздникъ воскресшаго Бога, воскресшей весны, воскресшаго солнца, воскресшей любви людей другъ къ другу… Воистину праздниковъ праздникъ!..

Примѣчанія

1. Вошелъ въ Амфитеатровъ А. В. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1907. — С. 114.
2. лат.
3. фр. Notre Dame de Paris — Собор Парижской Богоматери
4. фр.
5. фр.
6. А. К. Толстой «Змѣй Тугаринъ»
7. Необходим источник цитаты