Красное яичко (Амфитеатров)

Красное яичко
автор Александр Валентинович Амфитеатров

Источник: Амфитеатров А. В. Сказочные были. Старое в новом. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 159.^[1]

Каждый праздник нисходит на землю, как некий царь, — в сопровождении ярко расцвеченной свиты обычаев, преданий, поверий, примет и суеверий, накопленных веками, в пышном ореоле символов, часто заслоняющих в мировоззрении среднего человека религиозную или историческую основу празднуемого события. Так, — за блеском легенды о «святом», за лучезарным сиянием поэтического венца вокруг его головы, теряются зрительные представления о действительных чертах его лика. Наиболее резкий пример, как история святого может быть совершенно уничтожена поэтическою легендою о нём, представляет собою жизнеописание св. Георгия, рыцаря-патрона «старой весёлой Англии», в действительности же александрийского епископа в четвёртом веке, притом далеко не блестящего в ряду великих мужей тогдашнего мощного христианства. Полюбившийся символ заслонил в веках человека. Для множества людей, праздник — также, прежде всего символ: Рождество — это детская ёлка; Троица — берёзки, цветы, гирлянды, крёстный ход; Иванов день — потешный костёр, расцвет папоротника, шуточное кладоискательство; Вербное воскресенье уже одним названием своим обличает символ, с ним сопряжённый; Успение — праздник дожиночного снопа, а на юге — первой кисти винограда; Преображение слывёт в народе Спасом на яблоках, в отличие от Спаса на воде и Спаса на меду. Христианство, таким образом имеет своих язычников, бессознательно сближающих религии, происшедшие из Евангелия с пантеизмом древних извечных культов; жизнь Христа комментируется для них годовым оборотом жизни природы, Бог всеобъемлющей любви есть не только Солнце Правды, но и зримое солнце, животворящее землю. Это христианское язычество, в огромном большинстве своих проявлений, настолько грациозно, наивно и трогательно, что против него редко поднимаются руки даже у самых суровых ортодоксов церковной догмы. Вере оно никогда нигде не мешало.

Напротив, можно смело утверждать, что — где народ начинал терять свои «суеверия», там он весьма скоро расставался и с верою. Да и понятно: почти все христианские «суеверия» проникнуты жаркою любовью к Христу, твёрдою верою в Его могущество и правду, каких не привьёшь человеку катехизическим внушением, — они родятся из непосредственного, природного самосознания. Вера природная, вера по инстинкту всегда и всюду стояла выше веры рассудочной, вера с наглядным, образным символом чувствуется и держится обыкновенным человеком, не мыслителем, надёжнее и прочнее веры отвлечённой, умозрительной.

Символ праздника праздников, — Св. Пасхи, — красное яйцо. По довольно распространённому мнению, естественное происхождение обычая пасхальных яиц надо приписать учреждению обязательного поста. В IV веке церковь воспретила употребление в пищу яиц в течение четыредесятницы, т. е. как нарочно в такое время, когда куры, по вешней поре, начинают нестись с особенным усердием. Запрет соблюдался строго; в домашнем обиходе христиан накоплялось чрезмерное количество яиц, которые хозяева не знали, куда девать; чтобы избавиться от них, стали отдавать в забаву детям. Ввели обычай дарить к празднику родным и друзьям яйца, выкрашенные в пёстрые цвета и расписанные священными фигурами и нравоучительными изречениями. Чтобы освятить новый обряд, сразу полюбившийся поэтически настроенному христианскому обществу первых веков, нашли легендарный авторитет, якобы его утверждающий. Явилось предание, будто считать красное яичко символом Воскресения Христова подала пример Мария Магдалина: она-де, придя в Рим, на Пасху, в амфитеатре, засвидетельствовала своё христианство перед Тиберием, подав ему красное яичко и приветствуя цезаря словами:

— Христос Воскресе!

Завелась игра в красные яйца, живущая и по сие время. Стукали одно яйцо о другое; чьё яйцо было крепче, тот забирал себе все разбитые. Отсюда пошёл обычай варить пасхальные яйца вкрутую, чтобы сделать их жёстче.

Таким — бесспорно ошибочным и наивным мотивом — объясняет происхождение красного яичка, в числе других, Амедей де-Понтье. Но обычай этот гораздо древнее христианства; мы находим его, в разных видоизменениях, и у народов нехристианских. Персы дарят друг другу яйца на новый год, а евреи, как и русские, на праздник своей пасхи. Так как в христианском Риме, а равным образом у франков, при Капетингах, пасха и новый год совпадали, то можно ещё считать открытым вопросом: было ли у них красное яичко подношением пасхальным или новогодним? Что яйцо, как эмблема начала всех начал, пользовалось в древних языческих культах и многих философских системах большим вниманием и почётом, излишне объяснять: факт общеизвестный и общепонятный. «Весь мир — из яйца». Эту уверенность встречаем мы в мифах Индии, Китая, Японии, в финской Калевале; яйцо — отражение макрокосма. Мистическое значение яйца, прямо из язычества, минуя христианство, перешло в средневековую магию, наследницу еврейской Каббалы и восточных дуалистических культов. Колдуны употребляли яйцо для заклинаний дьявола. Ловко вынув желток и белок, они чертили на внутренней стороне скорлупы магические знаки, влиянием которых изводили людей. Сказки русские, западнославянские, немецкие, скандинавские постоянно связывают с яйцом судьбу своих героев. «Где твоя смерть, Кощей Бессмертный? — Моя смерть далече: на море на океане есть остров; на том острове дуб стоит, под дубом сундук закрыт, в сундуке — заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, а в яйце — моя смерть!» По другой сказке, на диво нежной и грациозной, как нельзя лучше подтверждающей, что и нашей старине не чужд рыцарский культ женщины, многими для древней Руси совершенно отрицаемый, — в яйце, спрятанном столь же надёжно, как смерть Кощея, заключена «пропавшая любовь» Царь-Девицы — солнечной богини. Иван — купеческий сын, после долгих и трудных странствий и приключений, добыл яйцо, угостил им Царь-Девицу, и остывшая было любовь её к нему запылала с новою силою. Знакома русская сказочная мифология и с развитием мира из яйца. Царевны, избавленные богатырём от человекоядцев — змиев, дарят ему яичко медное, серебряное, золотое. Разбил богатырь медное яичко, и выросло вокруг него медное царство; в серебряном яичке заключалось царство серебряное, в золотом — золотое. В сказках Оренбургской губернии о Даниле Бессчастном, о Василье Царевиче и Елене Прекрасной мистическое значение придаётся уже не просто яйцу, но именно яичку пасхальному. «Вот тебе, молодец, три яичка: первым похристосуйся с князем, вторым с княгинею, а третьим — с кем тебе век прожить». Данило Бессчастный не уберёг третьего яичка, отдал его не своей жене — премудрой Лебеди-Птице, а первому встречному нищему, и лишился своего счастья и удачи, подвергся сраму и тяжёлым искупительным испытаниям. В яйце — судьба, любовь, царство, мир: яйцо божественно. Из яйца вышел первородный бог орфеевой мифологии — Фанис, осмеянный христианским апологетом Афинагором-афинянином. Из яйца исходит целая серия символических божеств Эллады; шарлатан империи римской, Александр из Абонотейха, не возбудил ни малейшего удивления, когда, по предварительно подтасованному пророчеству, ловким фокусом, вывел перед суеверною толпою из яйца якобы «новорождённого» бога Эскулапа, во образе змеи. Римский обычай начинать трапезу с яиц, — откуда известная поговорка cantare ab ovo usque ad mala^[2], — многие изъясняют, как мистическое освящение яйцом всей дальнейшей снеди, подобно тому, как и в наши дни люди, держащиеся за старину, возвратясь от пасхальной заутрени, разговляются прежде всего освящённым яйцом, а потом уже насыщаются прочими кушаньями, заготовленными на праздничный стол. Пётр Петрей передаёт, что в царской Руси человек, который в течение Великого поста касался зубами скорлупы яичной, уже лишался права на причастие в Светлое Христово Воскресенье. Та же кара постигала его, если он имел кровотечение из дёсен. Красное яичко укрощает молнию: если грозою зажгло избу, утишить пожар можно, лишь перебросив через «неборожденное» пламя пасхальное яичко. Оно смиряет нечистую силу. Подружиться с домовым, по народному представлению, очень просто. Стоит лишь запастись красным яичком, которым впервые похристосовался священник после Светлой Заутрени. С таким яйцом и с зажжённою свечою, тоже оставшеюся от пасхальной заутрени, надо стать ночью, до петухов, перед растворенной дверью хлева и сказать:

— Дядя дворовой! Приходи ко мне ни зелен, как дубравный лист, ни синь, как речной вал; приходи — каков я. Я тебе Христовское яичко дам!

Тогда выйдет из хлева домовой точь-в-точь похожий на того, кто его вызвал, возьмёт яичко и будет заклинателю верным другом на всю жизнь.

Праздник Воскресения Христова — праздник объединения мёртвых с живыми. Общение с мёртвыми во Христе — исконное убеждение всех славян, и до христианства имевших весьма развитое представление о загробной жизни. По весьма распространённому поверью — на первый день Пасхи отпирается небо, и в продолжение всей Светлой недели души усопших постоянно обращаются между живыми, посещают своих родственников и знакомых, пьют, едят и радуются вместе с ними; в Москве до сих пор держится обычай христосоваться с покойниками: ходят на кладбища, кланяются могилам родным с обычным возгласом «Христос Воскресе!» и кладут на могилки красные яйца, ломти творожной пасхи и т. п. Так как врата неба отверсты, то свободен не только выход из них, но и доступ в оные. Поэтому — человеку, умершему на Пасхе, предназначен невозбранный вход в рай: праведен ли, грешен ли, он, безразлично, наследует царствие небесное. Всякому, кто умирает между Светлым Днём и Вознесением кладут в гроб красное яйцо, чтобы, на том свете, покойник мог похристосоваться со своими родичами. В Малороссии и Галиции принято бросать в воду скорлупу от крашеных яиц. Объясняется это преданием, что где-то далеко за морем-океаном, под самым Востоком солнца, ест счастливая страна, обитаемая блаженным народом — «рахманами», т. е. брахманами, браминами. Они ведут святую жизнь, содержат круглый год строгий пост, разрешая себе мясо лишь на Велик день, т. е. в Светлое Христово Воскресенье, которое празднуется у них не вместе с другими христианами, но тогда, когда скорлупа священного красного яйца доплывает к ним от нас через морской простор. Сравнительная мифология давно выяснила, что «царство рахманов» средневековой легендарной литературы есть не иное что, как царство мёртвых. И у славян, и у германцев скорлупа яйца, брошенная в ручей, постоянно рассматривается, как таинственный корабль, перевозящий души усопших, а также русалок, эльфов, ведьм с нашей земли в землю ангельскую — Engelland. Общепринятый обычай во всех славянских землях сыпать в Светлое Воскресение на могилы родных корм для птиц и, в особенности, крашеные яйца, находится также в тесной связи с убеждением, будто в этот день души усопших гуляют на воле: они чаще всего прилетают на землю «из вирия» (т. е. вечнозелёной страны), перекинувшись птицами. Отсюда же обычай выпускать на праздники Благовещения и Пасхи птиц на волю, — в особенности, голубей; симпатии к последним помогла символистика христианской иконописи, олицетворившая в виде голубя Духа Святого. Освобождение птиц из клетки — освобождение душ из ада. Впоследствии, когда вера окрепла, когда хотелось истинным христианам, ознаменовать праздник не только полусознательным, традиционным повторением обряда, хотя и очень красивого и трогательного, но, в основе, всё же суеверного, — короли, князья, магистраты заменяли выпуск птиц на волю — освобождением узников из темниц. Для мёртвых разверзались могилы, для живых — тюрьмы. На старой Москве царь нисходил христосоваться к темничникам, «яко Иисусъ Христосъ во адъ». «Сам великий князь встаёт в этот праздник около 12 часов ночи и ходит по всем темницам и заключениям, где сидят преступники, которых всегда большое число, велит носить за собою несколько сотен яиц, даёт каждому заключённому по яйцу и по овчинному тулупу и, не целуясь с ними, говорит, чтобы они радовались и веровали несомненно, что Христос за грехи всего мира распят, умер и воскрес; потом идёт в церковь и приказывает опять запереть и стеречь темницы, думая, что таким смирением и уничижением много сослужил Богу и заслужил рай» (Пётр Петрей). Во Франции пасхальное освобождение узников имело основанием легенду о св. Романе (VII в.). Вот она:

«В Сене жил свирепый дракон, по имени Gargouille. Он топил суда, а на берегу пожирал скот, выгоняемый пастись на заливных лугах. Уже много бесстрашных рыцарей (sans paour) выходило на поединок с ним, но дракон был непобедим: всех убил и съел. Тогда за обуздание наглости дракона взялся св. Роман, в ту пору архиепископ руанский. Прежде всего он отправился в государственную тюрьму и взял оттуда в помощь себе двух осуждённых на смерть. Затем, предводительствуя огромною толпою любопытных, епископ пришёл к логовищу чудовища. Голос святого мужа сразу укротил дракона: Гаргуйль стал смирнее овцы. Св. Роман надел ему на шею верёвку, прикрыл его епитрахилью, и узники повели дракона, как собаку, к месту общественных казней, где полудемона-полузверя ждал уже достойный его злодеяний костёр. Очутившись в огне, Гаргуйль попробовал было потушить пламя, излив из пасти огромное количество воды, но, по молитвам св. Романа, не успел в том и превратился в пепел». С тех пор в Руане завёлся хороший обычай отпускать на волю двух, заключённых ради Светлого Христова Воскресения, а в архитектуре — появился термин gargouilles: стоки для грязной воды, изваяемые по углам готических соборов, в виде фантастических животных с разверстою драконовою пастью. В Руане узников освобождал — по рекомендации их благонравия тюремщиком — архиепископ, лично для того посещавший тюрьму. В Париже та же церемония производилась в Notre Dame^[3]: архидиакон разбивал звено цепи, и заключённого отпускали на все четыре стороны, взяв с него слово исправиться. Другая пасхальная церемония в Notre Dame^[3], державшаяся со времён Роберта Благочестивого, и именно с 995 года, до века Людовика XV, — месса бесноватых. Доброта Роберта граничила со святостью. Однажды, заметив, что вор норовит отрезать золотую кисть с его королевского плаща, Роберт ограничился дружескою просьбою к мошеннику:

«Друг мой, не воруй, сделай милость, целой кисти; оставь половину для другого горемыки!»

По приказанию Роберта был воздвигнут дворец — Palais de la Citè. Освящение его было назначено на Светлый День. Все бедняки Парижа получили даровой обед, за богато накрытыми столами. Перед началом обеда, король умыл руки: слепой нищий попросил у него милостыни; король, шутя, брызнул ему в лицо грязною водою, — слепой прозрел. Чудо это положило начало ежегодному празднеству.

Пролог мессы бесноватых разыгрывался в капелле св. Людовика (Sainte Chapelle), воздвигнутой этим королём, как пантеон для мощей, которые он собирал отовсюду, — в ночь с пятницы на субботу Страстной недели. Все бесноватые Парижа приходили туда аккуратно каждый год, в надежде избавиться от терзающего их легиона злых духов. Можно вообразить, что за адский вопль и крик, какие обезьяньи кривлянья, проклятия и богохульства потрясали капеллу в эту страшную ночь! Когда демонское шаривари становилось окончательно невыносимым, старший каноник капеллы появлялся среди безумцев, держа в руках ларец с частицею Животворящего Креста. Вид великой реликвии умиротворял страшное сборище. Шум затихал, конвульсии прекращались, энергия бешенства сменялась упадком сил и глубоким сном. На завтра, в Пасху, бесноватые шли в Notre Dame^[3] благодарить Бога за временное облегчение их участи: эти бедные, казнимые природою души, действительно, ведь, как бы вырывались на несколько часов из ада! Они слушали мессу отдельно от других молящихся, в боковой часовне; священники кропили их святою водою, и они расходились по домам на новые страдания — впредь до следующей Пасхи.

До самого последнего времени, пасхальный обычай духовенства славить Христа по приходу свершался на католическом Западе приблизительно в той же форме, что и у нас, и, как у нас, священников награждали, — по крайней мере, во Франции, — нарядно разукрашенными яйцами. Крашанки и писанки, столь распространённые у нас, на Западе, однако, уже давно вывелись, заменённые яйцами искусственными — фабрикатами из сахара, шоколада, гипса и т. п. Так как на Страстной неделе колокола в католических городах безмолвствуют, то во французском народе сложилось наивное, но не лишённое поэзии поверье, будто их в это время вовсе нет на колокольнях: они паломничают в Рим — на благословение папы и возвращаются из странствия как раз к Светлому Воскресению, отягчённые подарками для детей прихода, ими оглашаемого. Это — как бы продолжение рождественских тайных даров ребятишкам, подкидываемых отцами и матерями от имени Св. Николая. Излюбленный дар — яйцо, красное, как «мантия кардинала», свидетельствует детворе, что оно прямёхонько прибыло для неё, по воздуху, из Рима. Между колоколами есть тоже своя легендарная иерархия: лучшие дары посылает большой праздничный колокол, потому что он «принц звона»; заупокойный колокол не дарит ничего, потому что он нищий. В Нормандии принято устраивать на пасху «ёлки» из крашеных яиц, как на Рождество, только священным деревом избирается не ёлка, но бук. В Пикардии и Артуа пасхальные яйца прячут в молодой траве лугов, в первых цветах садов и посылают детей разыскивать запрятанное, как будто бы рождённое самою землёю, — как-то грибы, ягоды и т. п.

Но, предостерегает древняя легенда, надо быть очень осторожным с пасхальными дарами, ибо злой дух, всегда подстерегающий добычу, ухитряется иногда подложить в корзину яиц, освящённых Богом, своё проклятое яйцо. Некогда в Бурбонне жила бедная вдова с дочерью — девушкою весьма красивою и рассудительною. Звали её Жанною. Дьявол позавидовал добродетели девушки и захотел её погубить. В день Пасхи, когда Жанна была одна дома, к ней в окно заглянула нищая и попросила милостыни. Жанна подала. Нищая сказала:

— Ты так прекрасна и добра, что заслуживаешь щедрой награды. Предсказываю тебе: не пройдёт года, как ты будешь госпожою всего округа и хозяйкою замка, господствующего над страною. Мне нечем отблагодарить тебя, кроме вот этого яйца; однако, не брезгуй им: оно не совсем обыкновенное. Возьми его, — пусть оно будет тебе моим свадебным подарком. Но дай мне слово, что ты не разобьёшь его ранее, чем будешь обвенчана!

Жанна обещала. Старуха скрылась. Несколько дней спустя, приехал из Парижа местный сеньор — сир Роберт-де-Вольпиак, увидал Жанну, влюбился, и не несмотря на низкое происхождение девушки, женился на ней… В первую брачную ночь, она вспомнила о роковом пасхальном яйце, с которым пришло к ней счастье. Молодой муж, по смутному предчувствию, отговаривал жену любопытствовать, что скрыто в таинственном яйце, но Жанна не послушала — бросила яйцо на пол, и… о, ужас! оттуда выскочила огнедышащая жаба! Гадина вспрыгнула на брачную постель злополучных супругов, зажгла своим дыханием полог, весь замок вспыхнул, и молодые погибли в пламени… Легенда — нельзя сказать, чтобы премудрая, и, за что, про что погибла добродетельная, ни в чём неповинная Жанна, постичь столь же трудно, как и вывести из её гибели какую-либо мораль. В бретонской народной балладе нечто подобное повествуется об Элоизе и Абеларе, уцелевших, как это ни странно, в памяти народной, хотя и с весьма дурною репутациею — бесстыдно страстных любовников и страшных колдунов. В этой балладе появляется на сцену роковое «погибельное яйцо» средневековой магии и талмуда, снесённое в шабаш курицею или даже чёрным петухом: под его невинною на вид скорлупою таится, вместо скромного цыплёнка, смертоносный аспид.

В славянских землях, особенно в Малороссии и Галиции, натуральные крашанки и писанки до сих пор господствуют над фабрикацией искусственных пасхальных яиц. Узоры писанок разнообразны до изумления. На львовской выставке 1894 года я сам видел коллекцию более, чем в 2000 пасхальных яиц, из которых ни одно не походило на другое. Целая энциклопедия южнорусского народного орнамента!

Прелестная, похожая на легенду, история пасхального сватовства, через посредство красного яичка, — свадьба Маргариты австрийской, правительницы Фландрии, общеизвестной но «Эгмонту» Гёте, и Филиберта Красивого, герцога Савойского. Они встретились на богомолье в Брессе, очаровательном местечке, на западном склоне Альп, где — говорит старая баллада — «было о чём помечтать молодой девушке!»

«Où jeune fille pouvait rester moult!..»^[4]

В резиденции Маргариты, в замке Brou, веселились на славу и хозяева замка, и окрестные крестьяне, смешавшись в общем народном празднике пасхальных дней. Леса, окружающие Бру, переходили на савойскую территорию. Герцог Филиберт, — подобно Немвроду, «великий ловец перед Господом», — заехал в Бру с охоты засвидетельствовать своё почтение молодой и прекрасной принцессе австрийской. Был устроен танцевальный праздник в деревушке Бург. Веселился весь околоток, без различия возрастов и сословий. Старики стреляли из лука в бочку вина, и, чья стрела вышибала втулку — счастливец получал право пить из бочки «до спасиба» (jusqu’à merci).

Сотни пасхальных яиц были рассыпаны на песке; парни и девушки, парами, плясали между ними, держась за руки, народный танец. Если пара кончала пляску, не раздавив ни одного яйца, танцоры становились женихом и невестою. Маргарита и Филиберт приняли участие в этой оригинальной забаве и танцевали так счастливо, что, по окончании пляски, Маргарита, горя румянцем, положила свою руку на руку Филиберта и сказала:

— Исполним же и мы обычай Бресса!

И они повенчались. Из этого случайного порыва влюблённости получился один из счастливейших браков, какие знает история.

Обычай Бресса — парование мужчин и женщин в брачные четы на весеннем празднике возрождённой природы — бесспорно, языческий. Он весьма близок к обычаю сербов: на второй день Пасхи поселяне идут на кладбище, раздают милостыню нищим, служат панихиды по усопшим, а затем, в особой мистической игре, дружатся между собою, — парни с парнями, девицы с девицами. Игра состоит в том, что, сплетя из вербы венки, целуются сквозь них, потом меняются красными яйцами и самыми венками; проделав этот обряд, мужчины становятся на годовой срок побратимами, а женщины — подругами.

Чем тяжелее слагалась жизнь народа, чем суровее была власть, создававшая его быт, чем резче сказывалась разобщённость классов, тем яснее выступал в таких странах и государствах братолюбивый, христиански ровняющий слои общественные характер пасхального праздника. «Другъ друга обымемъ, рцемъ, братіе, и ненавидящимъ насъ простимъ». Феодал не считал своих вилланов^[5] за людей; виллана можно было застрелить безнаказанно — лишь для пробы лука. Но в день Христова Воскресенья, гордый Филиберт и известная своею историческою надменностью, дорого стоившею ей в политическом отношении, Маргарита не гнушаются справлять праздник вместе с своими вилланами и даже подчиняться их обычаям. То же было и у нас, при крепостном праве. А вот — описание пасхальной недели, оставленное нам о старой допетровской Руси — о той Руси, которую А. К. Толстой характеризовал двумя энергичными стихами:

И вот, наглотавшись татарщины всласть,
Вы Русью её назовёте.^[6]

«Когда наступит праздник Пасхи, в подтверждение Воскресения Христова из мёртвых, русские соблюдают такой обряд, что по всем городам и деревням страны, на всех больших и малых улицах, ставят несколько тысяч бочек и котлов с варёными вгустую яйцами, окрашенными в красный, синий, жёлтый, зелёный и разные другие цвета, а некоторые из них позолоченные и посеребрённые. Прохожие покупают их, сколько нужно, кому, а ни одного яйца не берегут для себя, потому что во всю Пасху все люди, богатые и бедные, дворяне и простолюдины, мужчины и женщины, парни и девушки, слуги и служанки, носят при себе крашеные яйца, где бы они ни были, куда бы ни шли, а при встрече с кем-нибудь знакомым или незнакомым, здороваются, говорят: „Христос воскрес!“, а тот отвечает: „Воистину воскрес“, и дают друг другу яйца, целуются и ласкаются между собою, а потом каждый идёт своею дорогою, пока не повстречается опять с кем-нибудь и не справит такого же обряда, так что иногда тратит до 200 яиц в день. Они так свято и крепко держатся этого обычая, что считают величайшей невежливостью и обидой, если кто, повстречавши другого, скажет ему вышеупомянутые слова и даст ему яичко, а этот не возьмёт и не захочет поцеловаться с ним, кто бы он ни был, княгиня ли или другая знатная женщина или девица».

Эту симпатичную картину рисует Пётр Петрей — в общем, злой враг старой Руси, усердный и тенденциозный обличитель её тёмных сторон. В государстве отатаренном, — по выражению поэта, «игом рабства клеймённом»^[7], — как видно, жило, однако, прочное сознание равенства всех людей в любви Христовой и сказывалось в наиболее выразительный день христианства, с трогательностью, непонятною угрюмому Петрею. Распространяясь на всю массу народную, оно сближало Христовым поцелуем царя с последним из его подданных. Праздник воскресшего Бога, воскресшей весны, воскресшего солнца, воскресшей любви людей друг к другу… Воистину праздников праздник!..

Примечания

1. Вошёл в Амфитеатров А. В. Старое в новом. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1907. — С. 114.
2. лат.
3. фр. Notre Dame de Paris — Собор Парижской Богоматери
4. фр.
5. фр.
6. А. К. Толстой «Змей Тугарин»
7. Необходим источник цитаты