Красная шапочка (Мамин-Сибиряк)/МБ 1895 (ДО)
См. также одноимённые страницы.
| Красная шапочка |
| Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Міръ Божій», 1895, № 12, с. 76—100 |
КРАСНАЯ ШАПОЧКА.
правитьI.
правитьЕдинственная игрушечная лавка въ Тихорѣцкѣ помѣщалась на главной Московской улицѣ. Каждое утро чисто выбритый старичокъ отворялъ дверь и внимательно осматривалъ немного покосившуюся и сильно полинявшую вывѣску.
— Ужъ какъ-нибудь надо все поправить, — думалъ онъ вслухъ. — Всего-то подкрасить одинъ уголокъ, двѣ буквы и вбить новый крюкъ.
Но время шло, а вывѣска оставалась въ прежнемъ видѣ. Просто, какъ говорится, руки не доходили… Съ другой стороны, какъ разъ напротивъ, черезъ улицу, была точно такая же вывѣска, такая же полинявшая и тоже покосившаяся. На ней гордо красовалось всего одно слово: Шмидтъ, а надъ нимъ выдавалась деревянная кабанья голова, которую тихорѣцкіе обыватели принимали за обыкновенную свиную. Подержанныя вывѣски самымъ добродушнымъ образомъ поглядывали одна на другую, какъ хорошіе старые знакомые. Колбасная открывалась одновременно съ игрушечной лавкой и на ея порогѣ показывался толстый усатый господинъ съ рукой на черной перевязи, — это былъ самъ Шмидтъ, Карлъ Иванычъ Шмидтъ. Сосѣди предварительно раскланивались молча, а потомъ черезъ улицу говорили что-нибудь такое, что говорится съ просонья.
— Что у васъ новаго, Карлъ Иванычъ?
— Мой, слава Богъ, ничево… А какъ вамъ, Павелъ Петровичъ?
— И я тоже, слава Богу, ничего…
Карлъ Иванычъ медленно раскуривалъ хорошенькую трубочку, выходилъ на тротуаръ, осматривалъ свою вывѣску и качалъ головой. Онъ тоже находилъ, что необходимо произвести нѣкоторый ремонтъ, и утѣшался только тѣмъ, что у сосѣда такая же точно, требовавшая ремонта, вывѣска.
— Карлъ, нужно сдѣлать поправлять…-- наставительно говорилъ самому себѣ аккуратный нѣмецъ и сейчасъ же прикидывалъ въ умѣ, что это удовольствіе будетъ стоить. — Да, нужно, Карлъ… Не будь русской свинья, Карлъ, какъ твой сосѣдъ Павелъ Петровичъ, который не хочетъ дѣлать ремонтъ.
Сосѣди стояли нѣкоторое время у своихъ лавочекъ, поджидая, когда въ концѣ улицы покажется толстенькій, низенькій человѣчекъ съ большой круглой головой. Это былъ учитель русскаго языка въ тихорѣцкой женской прогимназіи Третьяковъ, который утромъ шелъ на службу мимо табачной лавочки, а возвращался домой мимо колбасной. Послѣднее имѣло свой хозяйственный разсчетъ: учитель по пути закупалъ въ колбасной какихъ-нибудь «закусоновъ», смотря по обстоятельствамъ и расположенію духа. Шмидтъ немного ревновалъ своего сосѣда, потому что круглый учитель каждое утро останавливался у игрушечной лавочки и разговаривалъ съ Павломъ Петровичемъ.
— Гутъ моргенъ, Третьякова! — кричалъ Шмидтъ черезъ улицу.
— Мое почтеніе, Карлъ Иванычъ…
Павелъ Петровичъ послѣ обычныхъ переговоровъ о здоровьѣ, о клопахъ и ревматизмѣ, которымъ страдалъ «Третьякова», бралъ учителя за локоть и спрашивалъ:
— А что наша «Красная шапочка»?
— Ничего… Благодарю васъ… Впрочемъ, что же вы меня спрашиваете: вѣдь она вчера была у васъ?
— Ахъ, да…
Еще недавно Третьяковъ ходилъ въ свою гимназію по улицамъ въ сопровожденіи дочери Мани, но она уже кончила курсъ и больше не провожала отца. Когда онъ теперь шелъ на службу одинъ съ пачкой ученическихъ тетрадокъ въ рукѣ, всѣмъ казалось, что какъ будто чего-то не достаетъ, не достаетъ именно этой хорошенькой бѣлокурой дѣвушки съ такимъ тонкимъ личикомъ, граціозной тонкой фигуркой и граціозной походкой. На отца дѣвочка нисколько не походила. Онъ былъ, во-первыхъ, толстъ, а во вторыхъ, лицо у него уже совсѣмъ нельзя было назвать красивымъ — толстое, скуластое, съ широкимъ русскимъ носомъ и узенькими темными глазками. Дѣвочка походила на мать, которая умерла давно.
«Треть Якова» уходилъ, Павелъ Петровичъ шелъ въ свою лавку, перебиралъ какія-то картонки, что-то подсчитывалъ въ торговой книгѣ, поджимая губы, и укоризненно качалъ головой. Именно въ этотъ критическій моментъ изъ сосѣдней комнаты раздавался голосъ:
— Поль, чай пить…
Дверь изъ табачной вела въ комнату, имѣвшую значеніе гостиной и столовой вмѣстѣ. Она выходила двумя, всегда пыльными окнами на дворъ и была загромождена старомодной мебелью. У кипѣвшаго самовара Поля терпѣливо дожидалась Анисья Егоровна, очень полная и когда-то очень. красивая старушка. Она по утрамъ носила бѣлые чепцы и какіе-то фантастическіе пестрые капоты, свидѣтельствовавшіе о привычкѣ быть красивой, — красота исчезаетъ, а привычка остается.
— Семенъ Васильичъ прошелъ въ свою гимназію…-- неизмѣнно сообщалъ Павелъ Петровичъ, присаживаясь къ своему стакану.
— Да?.. — удивлялась сторушка, точно это было какое-то необыкновенное событіе. — Какъ ему не надоѣстъ.
— Пенсію скоро будетъ получать…
Наступала пауза. Старички молча выпивали чай, Поль раскуривалъ папиросу, откидывался на спинку кресла и говорилъ дѣловымъ тономъ:
— Сейчасъ просматривалъ книги, Анисья Егоровна… да. Знаете, это невозможно!.. Никакой торговли… Мы просто обманываемъ сами себя. Да и какая можетъ быть торговля въ этой проклятой дырѣ… Развѣ это городъ, Анисья Егоровна? Въ другихъ городахъ живые люди живутъ, а у живыхъ людей дѣти… да-съ. А что можетъ быть у нашихъ отставныхъ?.. Нѣтъ, рѣшительно, надо закрывать лавочку…
— Хорошо, Поль, — согласилась старушка. — Закроемъ лавочку, а дальше что?..
— Мало ли что можно придумать… Переѣдемъ въ другой городъ или… или откроемъ какую-нибудь другую торговлю. Здѣсь нужно мукой торговать… А самое выгодное дѣло: аптека. Лекарства всегда въ модѣ и всѣмъ нужны…
— Аптека, Поль, ужъ есть, а потомъ нужно быть провизоромъ, — резонно замѣчала старушка, не желавшая спорить и раздражаться. — А если переѣзжать, такъ съ одной мебелью сколько хлопотъ.
— Мебель мы можемъ продать, Анисья Егоровна…
Эти разговоры повторялись каждое утро и ни къ чему не вели. Такъ, просто нужно было сорвать на чемъ-нибудь сердца. Торговля, дѣйствительно, шла изъ рукъ вонъ плохо, но у стариковъ были маленькія средства, и лавочка служила только призракомъ какого-то дѣла. Нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, сидѣть, сложа руки, когда люди еще въ силѣ…
Тихорѣцкъ былъ «городомъ отставныхъ», городомъ на пенсіи. Въ немъ селились, благодаря относительной близости къ Петербургу и захолустной дешевизнѣ, разные отставные чиновники, военные и, вообще, люди не у дѣлъ. Здѣсь можно было жить съ самымъ скромнымъ бюджетомъ, и хозяйственный годъ стоилъ дешевле, чѣмъ одна квартира въ Петербургѣ. Старики отставные мирно доживали здѣсь свои послѣдніе дни, придавая городу какой-то старческій видъ. Въ Тихорѣцкѣ, повидимому, было рѣшительно все, что полагается скромному провинціальному русскому городу — и синій соборъ на главной площади, и неизбѣжная Московская улица, и пересыльная тюрьма, и двѣ пожарныхъ каланчи, и обжорный рядъ, и полуразвалившійся городской театръ — однимъ словомъ, рѣшительно все, что можетъ представить самое пылкое воображеніе, все, кромѣ жизни. Въ городѣ царила какая-то старческая тишина.
Самымъ характернымъ признакомъ этого города отставныхъ было полное отсутствіе дѣтей, т.-е. дѣтей настоящей «публики», а не тѣхъ, которыя наполняли грязныя улицы предмѣстья. Главныя улицы, гдѣ жили отставные, были всегда пусты. Даже дома походили на стариковъ. Это отсутствіе жизнерадостной дѣтворы чувствовалось во всемъ и придавало какую-то тяжелую пустоту. Ни съ улицы, ни со двора не доносилось веселаго дѣтскаго гама, беззаботный дѣтскій смѣхъ не наполнялъ воздуха веселой дрожью. У «отставныхъ» всѣ дѣти были уже взрослыми и гдѣ-нибудь служили; они изрѣдка появлялись въ Тихорѣцкъ навѣстить стариковъ, и вносили нѣкоторое оживленіе и надолго исчезали.
При такихъ обстоятельствахъ, конечно, дѣла игрушечной лавки не могли идти хорошо. Покупатели были на перечетъ. Конечно, существовала женская прогимназія, значить, были же какія-то дѣти, но, къ сожалѣнію, это учрежденіе не могло поддержать торговли игрушками — въ прогимназіи училась мѣщанская голь, поповны и дѣти бѣдныхъ мелкихъ чиновниковъ. Все это были плохіе покупатели, за самыми рѣдкими исключеніями, какъ семья учителя Третьякова. Въ сердцахъ Павелъ Петровичъ частенько бранилъ отставныхъ, зачѣмъ у нихъ нѣтъ дѣтей, забывая, что и самъ тоже отставной и тоже бездѣтенъ. Дѣлалъ онъ это безсознательно, можетъ быть, потому, что чужіе недостатки виднѣе, а можетъ быть, потому, чтобы сорвать сердце. Въ минуты раздумья старикъ утѣшалъ себя тѣмъ, что, конечно, хорошо бы имѣть дѣтей, да только еще вопросъ, какія выростутъ.
— Пожалуй, безъ дѣтей-то и лучше, — резонировалъ онъ. — Мало что-то радости по нынѣшнимъ временамъ отъ этихъ самыхъ дѣтей.
Старушка Анисья Егоровна обыкновенно молчала и только хмурилась. Она оставалась при своемъ особомъ мнѣніи. Но зато, какъ она была счастлива, когда въ лавочку завертывалъ настоящій покупатель. О, съ какой затаенной нѣжностью старушка смотрѣла на эти разгоравшіеся жадностью дѣтскіе глаза, на эти маленькія ручонки, готовыя захватить и унести всю лавочку, на эту задорную дѣтскую радость, покрывавшую цѣлый міръ.
Въ числѣ самыхъ дорогихъ покупательницъ была дочь Третьякова, благодаря которой и состоялось многолѣтнее знакомство. Тогда Третьяковъ только-что овдовѣлъ и не былъ еще такъ толстъ, какъ сейчасъ. Онъ не разставался со своей Маней и всюду таскалъ ее за собой. Анисья Егоровна влюбилась въ дѣвочку сиротку съ перваго раза и въ ней помѣстила неизрасходованный капиталъ материнской любви. Это было мучительное и больное чувство, которое даже конфузило Анисью Егоровну, и она почему-то скрывала его отъ всѣхъ, какъ преступленіе. Тутъ были и тайныя муки ревности, и материнскій страхъ за здоровье ребенка, и святой страхъ за его будущее, и тѣ молчаливыя ласки, которыя краснорѣчивѣе всякихъ словъ. Маленькая Маня быстро освоилась въ этой новой атмосферѣ чисто женской любви и съ дѣтскимъ эгоизмомъ эксплуатировала старушку. Въ результатѣ обѣ были счастливы. Анисья Егоровна называла Маню красной шапочкой, и эта кличка осталась за ней.
Въ этомъ названіи заключался свой особый смыслъ — Маня была для отца и для всѣхъ остальныхъ, а для Анисьи Егоровны только одна «Красная шапочка». Дѣвочка являлась почти каждый день въ лавку и здѣсь играла, какъ у себя дома. Она знала на перечетъ всѣ игрушки, называя каждую своимъ именемъ, и заставляла ихъ жить. Анисьѣ Егоровнѣ казалось, что даже эти дешевенькія, выцвѣтшія отъ времени и пыли игрушки въ рукахъ «Красной шапочки» точно молодѣли, дѣлались лучше, красивѣе и даже добрѣе. Напримѣръ, былъ очень злой турокъ и очень мрачный трубочистъ, но эта злость и мрачность теперь были совершенно понятны — и турокъ, и трубочистъ очень хотѣли улыбнуться «Красной шапочкѣ» и не могли. Оставалось злиться и дѣлать мрачное лицо. Старушка сама увлекалась куклами и игрушками, спускалась до дѣтскаго міросозерцанія, и ей даже начинало казаться, что и весь Тихорѣцкъ старая игрушечная лавка, набитая старыми, полинявшими и расклеившимися игрушками, потерявшими всякую надежду на покупателя.
Всего счастливѣе Анисья Егоровна бывала тогда, когда «Красная шапочка» прихварывала и требовала ее къ себѣ. О, тогда дѣвочка уже принадлежала только ей одной, ея рукамъ, уходу и вниманію… Около дѣтской кроватки проходили мучительно-счастливые часы, дни и цѣлыя недѣли. И какъ все это выкупалось… Разъ ночью больная «Красная шапочка» крѣпко обняла Анисью Егоровну и, наклонившись къ самому уху, тихо прошептала:
— Я васъ очень люблю… очень…
II.
правитьБлагодаря «Красной шапочкѣ», завелась прочная дружба между двумя семьями. Къ нимъ черезъ нѣкоторое время присоединился колбасникъ Шмидтъ, потому что старики любили поиграть въ картишки и какъ разъ не доставало четвертаго партнера. Они собирались по вечерамъ большею частью у Павла Петровича, какъ женатаго человѣка, — Шмидтъ доживалъ свой вѣкъ старымъ холостякомъ. Старики проводили время очень недурно. «Красная шапочка» вертѣлась все время около нихъ, и даже иногда замѣняла Анисью Егоровну, когда та готовила закуску или разливала чай. Въ темные осенніе вечера было такъ хорошо въ маленькой гостиной, и мирное убиваніе времени нарушалось только карточными спорами и политикой. Послѣдняя положительно убивала Анисью Егоровну, потому что мужчины такъ ужасно горячились, кричали и ссорились.
— Вы — нѣмецъ, Карлъ Иванычъ, и ничего не понимаете! — какимъ-то тонкимъ голосомъ выкрикивалъ Павелъ Петровичъ, утрачивая всякую душевную мягкость и присущую его натурѣ деликатность. — Да, не понимаете… Я не хочу васъ оскорблять, Карлъ Иванычъ, но у васъ нѣмецкая голова.
Въ азартѣ одного изъ такихъ споровъ Третьяковъ выразился уже совсѣмъ не деликатно, давъ замѣтить очень прозрачно, что эта нѣмецкая голова Карла Иваныча была просто-на-просто набита пескомъ.
— Нѣтъ, это Третьякова не понимаетъ! — кричалъ Карлъ Иванычъ, размахивая единственной рукой. — Мой дрался у Вертъ… мой терялъ рука… мой дѣлалъ кезера Вильгельмъ императоръ… О, мой все понимайтъ!..
Главный матеріалъ для такихъ споровъ доставляли проклятыя газеты, которыя Анисья Егоровна ненавидѣла otf всей души. Въ каждомъ номерѣ мужчины находили что нибудь такое, изъ-за чего лѣзли на стѣну. Дѣло доходило до того, что друзья на нѣкоторое время совсѣмъ расходились
— Чортъ меня пусть положитъ къ себѣ въ карманъ, если я пойду когда-нибудь къ этимъ проклятымъ москалямъ! — повторялъ каждый разъ Карлъ Иванычъ. — Я себѣ отрублю другой рука…
Легко было это сказать, но исполнить трудно, особенно зимой, когда ночамъ не было конца. Москали тоже скучали безъ нѣмца, хотя и старались не показывать вида. Примиряющимъ элементомъ обыкновенно являлась Анисья Егоровна, которая начинала съ мужа.
— Ты-то съ чего на стѣну лѣзешь, Поль? Травите Карла Иваныча, а теперь и сидите да скучаете… И что далась вамъ эта проклятая политика? Ну, Карлъ Иванычъ еще воевалъ, ему руку отрубили, а вы-то съ Семенъ Васильичемъ о чемъ безпокоитесь…
— Ахъ, Анисья Егоровна, какъ это вы не хотите понять!.. — удивлялся Павелъ Петровичъ. — Вы-только подумайте, какой величайшей ошибкой была вся эта франко-прусская война… Ошибкой для нѣмцевъ. А Бисмаркъ просто оселъ… Для чего нѣмцамъ было брать Эльзасъ-Лотарингію! Вѣдь это всего нашихъ полъуѣзда… Ну, возьми контрибуцію и успокойся, а теперь эта Эльзасъ-Лотарингія сидитъ бѣльмомъ на глазу у французовъ — да. Нѣ-ѣтъ, они не забудутъ!… Да-съ…
— И пусть не забываютъ. Это ихнее дѣло и насъ даже нисколько не касается. Знай сверчокъ свой шестокъ…
— А вотъ и касается, и даже весьма касается, Анисья Егоровна. И какъ это, право, вы не хотите понять?..
Павелъ Петровичъ даже понижалъ голосъ и сообщалъ женѣ подъ величайшемъ секретомъ:
— Г. Бисмаркъ давно точитъ зубъ на Россію… Вѣдь вы это тысячу разъ слышали, Анисья Егоровна? Хорошо. Ему давно хочется отнять у насъ Остзейскій край и Финляндію, и Польшу… Вы тоже это слышали? Вотъ тогда, сейчасъ послѣ войны, получи контрибуцію и ударь на насъ… Вѣдь мы-то совсѣмъ не были готовы. Хе-хе… Тутъ не Эльзасъ-Лотарингіей пахло. Ну, а теперь шабашъ… Положимъ, Мольтке и планъ выработалъ войны съ Россіей: — занять Западный край, укрѣпиться тамъ и ни шагу дальше. Вѣдь Наполеонъ I сдѣлалъ величайшую ошибку, что забрался въ Москву. Это его погубило… Да. А нѣмцы хитрѣе: заполучатъ весь Западный край и упрутся въ немъ.
— Какія ты страсти говоришь, Поль! — возмущалась старушка. — Вѣдь у насъ и солдаты, и пушки, и генералы, и ружья…
— А у нѣмцевъ все это лучше. Ну, да все это ничего… Теперь мы ихъ не боимся, потому что только пошевелись они — французы ихъ сейчасъ по затылку. Хе-хе… Сами себѣ игрушку подстроили…
Самой высокой степени эти политическія недоразумѣнія достигли въ то лѣто, когда въ Кронштадтъ пришла французская эскадра. Карлъ Иванычъ потерялъ окончательно всякое душевное равновѣсіе и самъ придирался къ москалямъ, которые еще тѣснѣе сплотились и потихоньку хихикали надъ нѣмцемъ. Не угодно ли франко-русскій союзъ, Карлъ Иванычъ? Какъ вы то понимаете? Хе-хе…
— Если вы такъ, то мы васъ будемъ бить! — заявилъ герой Верта съ рѣшимостью на все. — Кромѣ Бога, мы ничего не боимся…
«Треть Якова» даже не удостоилъ спорить, а только ухмылялся. Да и о чемъ было спорить, когда политическія событія были яснѣе бѣлаго дня. Матъ нѣмцу — и конецъ.
Французская эскадра, такъ весело гостившая въ Кронштадтѣ, разрушила навсегда мирный союзъ скромныхъ винтеровъ. Произошла очень крупная размолвка, причемъ дѣлались довольно прозрачные намеки съ одной стороны на недоброкачественность нѣмецкой колбасы, а съ другой — на залежалый товаръ въ игрушечной лавкѣ. «Треть Якова» и Павелъ Петровичъ дали самую торжественную клятву, что не возьмутъ въ ротъ колбасы вообще. Никогда!.. Это была открытая война, по всѣмъ правиламъ войны. Дипломатическія уловки Анисьи Егоровны не повели рѣшительно ни къ чему, кромѣ новаго раздраженія.
— Я боюсь, что онъ подожжетъ нашу лавку, — шепотомъ говорилъ Павелъ Петровичъ женѣ. — Отъ такихъ людей можно ожидать всего… Для нихъ нѣтъ ничего святого.
«Треть Якова» пересталъ совсѣмъ ходить по тротуару мимо колбасной. Кто поручится, что онъ не схватитъ ножа и не выскочитъ съ нимъ на улицу? Да и ножъ въ колбасной всегда подъ рукой… Самъ Карлъ Иванычъ занялъ обороняющуюся позицію и въ свою очередь ждалъ. Вѣдь эти некультурные русскіе мужики могутъ устроить какую-нибудь вылазку, особенно ночью. Карлъ Иванычъ повѣсилъ надъ своей кроватью револьверъ и сказалъ самому себѣ маленькое поученіе:
— Карлъ, осторожность — прежде всего… Осторожность — все. Помни, Карлъ, — ты прежде всего и послѣ всего — солдатъ…
Со стороны все это могло показаться и нелѣпымъ, и смѣшнымъ, и даже невозможнымъ, но, къ сожалѣнію, все это происходило именно такъ, и дѣйствующія лица чувствовали себя прескверно. Ихъ давила собственная рѣшимость и сознаніе безповоротности принятыхъ рѣшеній.
Но тутъ случилось событіе, которое имѣло рѣшительное значеніе въ жизни враждовавшихъ сторонъ. Въ одно прекрасное осеннее утро Павелъ Петровичъ и Карлъ Иванычъ по обыкновенію въ одно время отворили двери своихъ магазиновъ и обомлѣли.
— О, я это ожидалъ! — громко проговорилъ Карлъ Иванычъ, настолько громко, чтобы Павелъ Петровичъ могъ слышать. — Пасквиль? Отлично…
На двери колбасной и на двери игрушечной лавки были наклеены какіе-то исписанные листы. Пока Карлъ Иванычъ по складамъ разбиралъ варварскія русскія слова, а Павелъ Петровичъ бѣгалъ за очками, подошелъ «Треть Якова», отправлявшійся на службу, и прочиталъ первымъ:
— «Съ разрѣшенія начальства, въ г. Тихорѣцкѣ товарищество артистовъ подъ управленіемъ г. Горе-Завилейскаго, при благосклонномъ участіи артистки Императорскихъ театровъ А. Е. Мутовкиной, имѣетъ честь дать цѣлый рядъ спектаклей. Приблизительно репертуаръ будетъ состоять изъ слѣдующихъ пьесъ: „Двѣ сиротки“, „За монастырской стѣной“, „Отелло“, „Блуждающіе огни“, „Василиса Мелентьева“, „Гамлетъ“, „Тридцать лѣтъ или жизнь игрока“, „Мертвая петля“, „Злоба дня“ и т. д. Товарищество льститъ себя надеждой, что уважаемая публика г. Тихорѣцка окажетъ ему свое лестное вниманіе».
Павелъ Петровичъ и «Треть Якова» нѣсколько времени молчали, а потомъ учитель проговорилъ первымъ:
— Что же отлично… Однимъ словомъ, святое искусство… да. Возвышаетъ духъ вообще…
Павелъ Петровичъ что-то сконфуженно пробормоталъ и неожиданно скрылся, оставивъ «Третьякова» стоять на тротуарѣ въ полномъ недоумѣніи.
— Павелъ Петровичъ!.. а Павелъ Петровичъ!..
Павелъ Петровичъ появился уже съ совсѣмъ виноватымъ видомъ, высморкалея, чтобы выиграть время, и какимъ-то неестественнымъ тономъ проговорилъ:
— Да… Именно, святое искусство… А тогда, знаете, того, т.-е. отличная погода. Вы на службу идете, Семенъ Васильичъ?
— Куда же иначе? — удивился учитель, начиная обижаться. Вамъ не безъизвѣстно, Павелъ Петровичъ, что мнѣ осталось дослужить до пенсіи всего только два года, и я не могу манкировать. Да…
— Да, да, именно два года, — виновато бормоталъ Павелъ Петровичъ, точно извиняясь въ чемъ-то. — У меня, знаете, того… болитъ голова… вообще…
«Треть Якова» такъ и ушелъ въ недоумѣніи, что сдѣлалось съ старымъ другомъ.
Появленіе театральныхъ афишъ произвело въ Тихорѣцкѣ своего рода сенсацію. Конечно, театръ въ городѣ былъ, т.-е. развалины, оставшіяся отъ добраго стараго времени, когда чудакъ графъ Извѣковъ былъ сосланъ въ Тихорѣцкъ Аракчеевымъ за какія-то продерзости. У графа были двѣ слабости — театръ и охота, и онъ утѣшался въ Тихорѣцкѣ по своему, пока его не хватилъ кондрашка. Съ тѣхъ поръ театръ пустовалъ и постепенно разваливался. Какимъ образомъ занесло товарищество Горе-Завилейскаго въ эту юдоль отставныхъ — трудно сказать, а всего меньше, вѣроятно, могли бы объяснить сами гг. артисты. Но фактъ оставался фактомъ, и даже «отставные» испытывали нѣкоторое волненіе.
Всего больше волновались владѣльцы игрушечной лавочки, и старушка Анисья Егоровна даже воскликнула:
— Зачѣмо они пріѣхали, Поль? — повторяла она. — Вѣдь есть-же другіе города? И сборовъ здѣсь не будетъ…
Павелъ Петровичъ мрачно молчалъ, шагая изъ угла въ уголъ. Ужъ не штука ли это проклятаго нѣмца? Онъ недѣли двѣ тому назадъ таскался въ Петербургъ безъ всякой надобности. Да, хорошаго немного…
Именно въ такомъ настроеніи застала стариковъ «Красная шапочка», прибѣжавшая въ лавочку радостная, сіяющая, счастливая…
— Милая Анисья Егоровна, актеры пріѣхали… Ахъ, какъ хорошо! Вѣдь я еще никогда не видала театра… Папа обѣщалъ везти меня въ Петербургъ, какъ только получитъ пенсію, и мнѣ кажется, что онъ никогда ея не получитъ.
Дѣвушка удивилась, что не встрѣтила никакого отвѣта на свои восторги, а даже напротивъ — Анисья Егоровна смотрѣла на нее такими грустными глазами и только качала головой. Павелъ Петровичъ съ мрачнымъ видомъ ушелъ въ лавку.
— Вы сердитесь на меня? — спрашивала «Красная шапочка», теряясь въ догадкахъ. — Боже мой, что я такого сдѣлала?
Старушка обняла ее и горько заплакала.
— Что такое случилось, милая Анисья Егоровна?
— Ахъ, ничего… Совсѣмъ ничего… Это такъ, пройдетъ. Какая ты большая, Маня… Я только сейчасъ замѣтила…
— Мнѣ семнадцать лѣтъ исполнилось весной…
— Да, да… Для насъ ты все была еще маленькой дѣвочкой, и только сейчасъ я замѣтила, что ты совсѣмъ большая…
— О чемъ же тутъ плакать? Я, право, не виновата…
— Ахъ, ничего ты не понимаешь, «Красная шапочка»!.. Притворивъ дверь и осмотрѣвшись, старушка сообщила такую новость, что дѣвушка въ первую минуту подумала, ужъ не помѣшалась ли она.
— Да, да, мы съ Полемъ — актеры…-- разсказывала Анисья Егоровна. — И въ свое время пользовались большой извѣстностью. А Поль меня страшно ревновалъ… Да и было за что: меня вездѣ и всѣ любили. А одинъ офицеръ стрѣлялъ въ меня… да. Я вышла на сцену, а онъ изъ второго ряда какъ выстрѣлитъ… Даже теперь страшно вспомнить. Вотъ и теперь Поль страшно волнуется… Мы сколотили небольшой капитальчикъ и нарочно уѣхали въ такой глухой городишко, гдѣ не было театра, чтобы насъ никто не зналъ. Вѣдь, на актеровъ всѣ смотрятъ какъ-то такъ… не хорошо… И мы нарочно никому ничего не говорили. «Красная шапочка», и ты никому ничего не говори. Сохрани Богъ!… Я это только тебѣ говорю… Понимаешь?..
«Красная шапочка» ничего не понимала, а только смотрѣла на Анисью Егоровну большими глазами, напрасно стараясь представить ее себѣ такой молодой и красивой, когда офицеръ стрѣлялъ въ нее. Эта новость просто ошеломила дѣвушку. Сколько лѣтъ она знала стариковъ и даже не подозрѣвала въ нихъ артистовъ. Это начинался какой-то волшебный сонъ, и дѣйствительность исчезала.
— Я тебѣ сейчасъ покажу все…-- говорила старушка.
Она показала хранившіеся въ комодахъ театральные костюмы, добыла цѣлую кипу вырѣзокъ изъ газетъ, гдѣ были напечатаны отчеты объ игрѣ Лукомурской и Гвоздева, — сомнѣній не могло быть.
III.
правитьТретьяковы занимали небольшой деревянный домикъ съ палисадникомъ и мезониномъ какъ разъ противъ графскаго театра. Это было почернѣвшее деревянное зданіе, грозившее разрушеніемъ. Маня, еще маленькой дѣвочкой, не разъ проникала внутрь этого зданія, гдѣ все было полно какой-то особенной таинственностью. Она бродила по ложамъ, уборнымъ, разсматривала потолокъ, покрытый аллегорическими фигурами, изветшавшія декораціи, облупившійся занавѣсъ, и ей дѣлалось какъ-то страшно и вмѣстѣ хорошо. Все говорило о какой-то яркой жизни, которая кипѣла въ этихъ стѣнахъ. Вотъ здѣсь, на сценѣ, шло представленіе, вотъ здѣсь игралъ графскій оркестръ, вотъ здѣсь въ крайней ложѣ сидѣлъ самъ графъ, страшный любитель театра, по своему добрый и по своему жестокій человѣкъ, какихъ создавало только то безправное время. Кстати, съ этой ложей было связано очень грустное преданіе — въ ней отравилась любимая воспитанница графа Груша, которая была куплена маленькой дѣвочкой въ какомъ-то цыганскомъ таборѣ. Манѣ казалось, что тѣнь этой несчастной Груши до сихъ поръ незримо витаетъ въ этой развалинѣ, и она вздрагивала отъ каждаго шороха.
Театръ простоялъ больше сорока лѣтъ безъ всякихъ признаковъ жизни, и вдругъ все ожило съ какой-то сказочной быстротой. Двери были разстворены, явилась артель плотниковъ, столяры, обойщики, маляры и какіе-то неизвѣстные люди, ходившіе въ блузахъ и высокихъ сапогахъ. Среди этой толпы, точно шаръ, катался съ утра до ночи какой-то коротенькій, толстенькій человѣчекъ, отчаянно размахивавшій толстыми, короткими ручками и страшно ругавшійся. Въ послѣднемъ случаѣ онъ имѣлъ смѣшную привычку подпрыгивать на одномъ мѣстѣ, какъ резиновый мячъ. Это и былъ самъ Горе-Завилейскій, стоявшій во главѣ товарищества. Около него вертѣлись какіе-то бритые люди, повидимому, страшно мѣшавшіе и не знавшіе, куда имъ дѣваться. Изрѣдка появлялись какія-то таинственныя дамы — вѣроятно, актрисы, какъ догадывалась «Красная шапочка».
Въ какую-нибудь недѣлю Горе-Завилейскій сотворилъ чудо, превративъ развалину снова въ театръ. Крыша была заплатана новыми досками, одна стѣна подперта бревномъ, подъѣздъ раскрашенъ въ русскомъ стилѣ, дорожки расчищены и посыпаны пескомъ — однимъ словомъ, волшебное превращеніе… Цока реставрировали зрительную залу, на сценѣ уже шли усиленныя репетиціи. Бритые люди приходили съ тетрадками и бормотали что-то на ходу, закрывая глаза. «Красную шапочку» больше всего занимали актрисы, которыя, видимо, очень волновались и учили роли тутъ же у театра, разгуливая по дорожкамъ.
— Вотъ счастливицы…-- завидовала дѣвушка, наблюдая ихъ по цѣлымъ часамъ изъ-за занавѣски. Какъ имъ, должно быть, весело!..
Разъ, когда Маня поглощена была этими наблюденіями, въ комнату вошелъ Павелъ Петровичъ, страшно взбѣшенный.
— Проклятый нѣмецъ! Я его убью, — заявилъ онъ съ видомъ человѣка, рѣшившагося дорого продать свою жизнь. — Не могъ усидѣть дома и бросился къ вамъ… Скоро придетъ отецъ? Ну, да это все равно… да. Ахъ, нѣмецъ проклятый…
— Что случилось, Павелъ Петровичъ?… Вы не волнуйтесь…
— Нѣтъ, ты представъ себѣ, «Красная шапочка»… Ахъ, Боже мой!.. Проклятый нѣмецъ пустилъ къ себѣ на квартиру актеровъ… Одинъ благородный отецъ, резонеръ, комическая старуха, инженюшка, а главное — двое водевилятниковъ. Вотъ одинъ-то изъ нихъ и погубилъ меня… Нужно тебѣ сказать, что нѣмецъ пустилъ актеровъ, конечно, на зло мнѣ, а потомъ на зло же мнѣ подослалъ въ лавочку одного водевилятника… Я сижу и читаю газету, вдругъ кто-то меня хлопъ по плечу — поднимаю голову, что-то какъ будто знакомое… «Паша, не узнаешь?» Этакой хрипъ застуженный, точно дверь въ погребъ кто отворилъ… Смотрю: батюшки, да, вѣдь, это Пронька Лохматовъ… Онъ! Я думалъ, — онъ уже умеръ лѣтъ двадцать назадъ, а онъ тутъ какъ тутъ и запахъ перегорѣлымъ виномъ тотъ же… Теперь, «Красная шапочка», все кончено: весь городъ узнаетъ, что мы съ Анисьей Егоровной тоже артисты… все пропало. Остается одно: бѣжать. Вотъ какую штуку подстроилъ нѣмецъ!.. Торжествуетъ теперь и всѣмъ разсказываетъ про насъ…
— Что же тутъ такого особеннаго? — удивлялась дѣвушка. — Актеры такіе же люди, какъ всѣ другіе…
— Не совсѣмъ… Ахъ, да что тутъ говорить! Снялъ съ меня голову нѣмецъ, вотъ что… Безъ ножа зарѣзалъ. Теперь всѣ пальцами будутъ указывать на насъ съ Анисьей Егоровной. Вѣдь ни одна душа не знала, кто мы такіе… Я всѣмъ разсказывалъ, что служилъ въ банкѣ. Вотъ тебѣ и банкъ.
Вернувшійся со службы Третьяковъ напрасно старался успокоить стараго пріятеля. Павелъ Петровичъ бѣгалъ по комнатѣ, сжималъ кулаки и клялся всѣми святыми, что задушитъ нѣмца своими руками. Бѣдному старику казалось, что «треть Якова» уже смотритъ на него совсѣмъ не такъ, какъ бывало прежде, и что «Красная шапочка» тоже. Однимъ словомъ, все погибло…
— А все-таки интересно посмотрѣть игру…-- говорилъ Семенъ Васильичъ. — Я давно уже не бывалъ въ театрѣ… Маня посмотритъ.
— Да развѣ это артисты? — кричалъ Павелъ Петровичъ. — Развѣ это труппа? У нихъ Пронька Лохматовъ будетъ короля Лира отхватывать… ха-ха!.. Я и этого Горе-Завилейскаго знаю. Прежде онъ просто Андреевымъ на афишахъ печатался.
Появленіе труппы совершенно измѣнило всю жизнь игрущечной лавки. Старики сдѣлались неузнаваемыми, особенно Павелъ Петровичъ. Онъ постоянно тревожился, всѣхъ подозрѣвалъ, придирался къ женѣ, и даже вскакивалъ по ночамъ, чтобы посмотрѣть въ окно. Всего смѣшнѣе было то, что старикъ началъ ревновать жену къ прошлому.
— Анисья Егоровна, признайтесь, вѣдь вы рады, что пріѣхала труппа? Да, рады? Меня не проведете… Нѣ-ѣтъ!…
— Поль, опомнись, что ты говоришь…
— А вы забыли, Анисья Егоровна, какъ за вами тогда ухаживалъ этотъ офицеръ?
— Да, вѣдь, это уже тридцать лѣтъ было назадъ… Можно бы, кажется, и забыть. Да и офицеръ давно умеръ навѣрно… Я даже и фамилію его позабыла…
— А я помню!.. Да-съ… Вы еще не знаете меня, Анисья Егоровна!… Да-съ… Я звѣрь… Дикій звѣрь…
Павелъ Петровичъ кричалъ, стучалъ кулакомъ и доводилъ старушку до слезъ. Анисья Егоровна не знала, что ей дѣлать, и рѣшила про себя, что старикъ повихнулся. Мало ли что было и вспоминать все черезъ тридцать лѣтъ! Жили все время душа въ душу, и вдругъ накатилась нежданная напасть. Вѣдь этакъ и самой можно съ ума сойти…
Эти семейныя непріятности ужасно разстраивали Анисью Егоровну, и она уходила къ «Красной шапочкѣ» отдохнуть и отвести душу.
— Я еще не знала, кокой это извергъ! — жаловалась старушка. — Онъ слѣдитъ за каждымъ моинъ шагомъ, что-то разыскиваетъ по комодамъ и ужасно ревнуетъ…
Старческая ревность, конечно, была только смѣшной, и «Красной шапочкѣ» стоило большихъ усилій удержаться. Дѣвушка была вся поглощена театромъ. Она уже была на двухъ спектакляхъ и возвращалась къ какомъ-то чаду. Скверно было только одно, что ей рѣшительно не съ кѣмъ было подѣлиться своимъ счастливымъ настроеніемъ. Ахъ, какъ много нужно было разсказать… Вѣдь открывалась совершенно новая жизнь, полная новыхъ интересовъ, стремленій, желаній, мыслей и чувствъ. Анисья Егоровна принуждена была по цѣлымъ часамъ выслушивать эти молодые восторги и только недовѣрчиво качала своей старой головой.
— Охъ, знаю, все знаю, «Красная шапочка»… Вотъ и я такая-то была прежде. Да, очень давно… И такъ же горѣла вся, какъ ты сейчасъ… Это только издали, крошка, привлекательно, а вблизи…
— Не говорите, ничего не говорите, Анисья Егоровна!.. Ради Бога, не.отравляйте мнѣ то, что я переживаю… Вѣдь это жизнь, настоящая жизнь, и я просто умру, когда труппа уѣдетъ. Понимаете?
Старческое брюзжанье было холодной водой для увлекавшейся «Красной шапочки». Дѣвушка даже какъ-то меньше стала любить добрую, милую старушку и теперь не могла повѣрить, чтобы она когда-нибудь была актрисой, и что каг кой-то офицеръ стрѣлялъ въ нее. Нѣтъ, не можетъ быть…
За то Павелъ Петровичъ оказался гораздо отзывчивѣе, и «Красная шапочка» совсѣмъ не находила его извергомъ. Онъ даже самъ пошелъ съ Маней въ театръ, когда давали Гамлета и все время объяснялъ ей, какъ слѣдовало играть «по настоящему». Конечно, это была такая пьеса, что и самый послѣдній актеръ сыграетъ какую-нибудь сцену удачно, — нельзя не сыграть. Послѣ спектакля старикъ завернулъ къ Третьяковымъ напиться чаю и долго толковалъ о театрѣ, о старыхъ знаменитыхъ артистахъ, о жизни актеровъ и т. д. «Красная шапочка» превратилась вся во вниманіе и ни за что не хотѣла отпускать старика домой.
— Посидите ènje немножко, Павелъ Петровичъ. Пожалуйста!
— А Анисья Егоровна?
— Она давно спитъ…
— Вы думаете? Хе-хе… Женщины ревнивы, а она знала, что я иду въ театръ.
Лукаво подмигнувъ, Павелъ Петровичъ сообщилъ по секрету:
— Вы не знаете Анисьи Егоровны… хе-хе!.. Это такой ужасный человѣкъ, когда дѣло коснется ревности. Настоящій тигръ… Она слѣдитъ теперь за каждымъ моимъ шагомъ. Вѣдь когда-то… гм… Однимъ словомъ, не стоитъ говорить объ этомъ. Артисты принадлежатъ публикѣ и любовь публики иногда ихъ губитъ… Вѣдь я самъ, «Красная шапочка», когда-то игралъ Гамлета.
— Вы?!..
— Да-съ, я… И смѣю васъ увѣрить, что игралъ весьма недурно. А Анисья Егоровна играла Офелію и тоже отлично… Публика сдѣлала намъ овацію. Да вотъ спросите Проньку Лохматова — онъ помнитъ…
«Красная шапочка» жила въ какомъ-то туманѣ. Она просто бредила театромъ, и ея жизнь теперь размѣрялась спектаклями. На молодую душу хлынула такая волна неиспытанныхъ впечатлѣній, и развертывались такіе горизонты, о существованіи которыхъ она даже и не подозрѣвала. Вѣдь это совсѣмъ не то, что прочитать гдѣ-нибудь въ книгѣ. Какъ рельефно выступали всѣ мелочи и, повидимому, совсѣмъ ненужныя сцены. А главное, что поражало «Красную шапочку» — со сцены говорили часто именно то, что она думала только про себя, и была увѣрена, что никому въ голову еще не приходило такихъ мыслей. Ей начинало казаться, что это говоритъ именно она, «Красная шапочка», и говоритъ такъ убѣдительно, красиво и хорошо.
Противъ всякаго ожиданія, дѣла товарищества шли совсѣмъ недурно. Почтенная публика «отставныхъ» откликнулась на призывъ искусства. Объяснялось это и захолустной скукой, и новизной смѣлаго предпріятія, и желаніемъ возстановить воспоминанія далекой юности. Отставные занимали партеръ и поощряли артистовъ. Положимъ, театръ не всегда былъ полонъ — мѣшали застарѣлые ревматизмы, пріятельскій винтъ и отставная экономія, но зато раекъ обязательно былъ переполненъ, главнымъ образомъ, конечно, молодежью. Сначала Третьяковы ходили въ партеръ, но потомъ это оказалось обременительнымъ для ихъ скромнаго бюджета, и «Красная шапочка» сама предложила брать мѣста въ амфитеатрѣ, что составляло половину стоимости. Значитъ, можно было за тѣ же деньги сходить въ театръ цѣлыхъ два раза.
— Папа, мнѣ больше нравится амфитеатръ, — хитрила «Красная шапочка», ласкаясь къ отцу.
— Хорошо, хорошо… Только не слѣдуетъ слишкомъ увлекаться. Я самъ прежде сиживалъ въ райкѣ. Сидишь и духъ захватываетъ. Даже одно время думалъ бросить гимназію и поступить на сцену… Это съ моей-то фигурой и физіономіей! Ха-ха… И теперь посмотри, сколько въ райкѣ сидитъ Гамлетовъ и Офелій — до Москвы не перевѣшать. Но все это вздоръ…
«Треть Якова» не подозрѣвалъ, что «Красная шапочка» идетъ уже по его дорогѣ и давно мечтаетъ сдѣлаться актрисой. Когда онъ уходилъ въ гимназію, дѣвушка разучивала наизусть монологи и читала ихъ передъ зеркаломъ. Старая кухарка Митревна только крестилась, — видимо, на барышню было напущено.
Разъ послѣ обѣда, когда «треть Якова» расположился на диванѣ покейфовать съ газетой, къ нему подсѣла «Красная шапочка» и упорно мѣшала погрузиться въ бездны политики.
— Папа, а ты хотѣлъ серьезно поступить на сцену?
— А? что?!.. Какую сцену? Глупости…
— Нѣтъ, если серьезно, такъ отчего ты не поступилъ? Можетъ быть, изъ тебя вышелъ бы серьезный комикъ…
— Я? комикъ?.. Да ты съ ума сошла…
— Нѣтъ, я серьезно говорю, папа…
Сдѣлавъ небольшую паузу, «Красная шапочка» проговорила роковую фразу, которую вынашивала нѣсколько дней и даже разучивала передъ зеркаломъ:
— Папа, я хочу поступить на сцену…
«Треть Якова» вскочилъ, какъ ужаленный…
— Ты? На сцену? Ну, это, братъ, дудки… Пока я живъ — понимаешь? пока я живъ — этого не будетъ… Понимаешь? Выкинь дурь изъ головы…
«Красная шапочка» покорно замолчала.
IV.
правитьПоложеніе Анисьи Егоровны все ухудшалось. Съ Павломъ Петровичемъ положительно творилось что-то неладное. Онъ даже кричалъ на жену, топалъ ногами и убѣгалъ. Однажды разыгралась уже настоящая семейная сцена. Какъ-то въ воскресенье, послѣ репетиціи, завернулъ Лохматовъ. Ну, посидѣлъ, напился чаю и уходи — кажется, ясно, а онъ дотянулъ до самаго обѣда и дождался, что Анисья Егоровна по своей добротѣ пригласила отобѣдать. Этого было достаточно, чтобы Павелъ Петровичъ страшно вспылилъ, конечно, когда гость ушелъ.
— Вамъ нравится этотъ Лохматовъ, Анисья Егоровна? Да, нравится?.. Я такъ и зналъ… Можетъ быть, и раньше, когда мы вмѣстѣ служили, онъ тоже нравился вамъ, и вы, можетъ быть, обманывали меня вмѣстѣ съ нимъ?.. А теперь, по старой памяти, надо приголубить милаго…
— Поль, ты забываешься!.. Мнѣ ничего не остается, какъ только уйти совсѣмъ изъ дому…
— Какъ уйти? къ этому Лохматову?!..
— Отстань ты съ своимъ Лохматовымъ! — Просто отъ тебя уйду, куда глаза глядятъ. Ты еще убьешь меня когда-нибудь…
— Ха-ха!.. А знаете, Анисья Егоровна, человѣкъ, у котораго совѣсть чиста, никуда не побѣжитъ… да. Другое дѣло, когда… Однимъ словомъ, я не желаю оставаться въ дуракахъ. Довольно…
Уйти Анисьѣ Егоровнѣ не привелось, потому что послѣ этой сцены Павелъ Петровичъ убѣжалъ самъ. Онъ ныньче, вообще, усвоилъ себѣ привычку уходить изъ дому и пропадать неизвѣстно гдѣ. Анисья Егоровна даже боялась спросить его, гдѣ онъ бываетъ.
Прежде старушка уходила, обыкновенно, къ «Красной шапочкѣ» и тамъ отдыхала, а теперь и у Третьяковыхъ въ ней относились не по прежнему. Семенъ Васильичъ, конечно, былъ вѣжливъ и внимателенъ, но чего-то какъ будто не доставало. И «Красная шапочка» тоже была не та. Или читаетъ что-нибудь, или отмалчивается. Анисья Егоровна чувствовала себя лишней въ этомъ домѣ, и эта мысль ее убивала. Господи, да за что же? Что она имъ всѣмъ сдѣлала? Объясненій могло быть только два: или они отвернулись отъ нея, когда узнали, что она была актрисой, и что въ нее стрѣлялъ офицеръ, — или Павелъ Петровичъ наболталъ что-нибудь сгоряча. Во всякомъ случаѣ, скверно и тяжело, а главное — ничего неизвѣстно. У Анисьи Егоровны не повертывался языкъ потребовать прямыхъ объясненій.
Однажды старушка сидѣла у себя въ лавкѣ и вязала чулокъ. Вдругъ входитъ «треть Якова» съ своимъ портфелемъ, — онъ возвращался со службы.
— Павла Петровича нѣтъ? — спросилъ онъ довольно сухо. — Впрочемъ, я въ этомъ былъ почти увѣренъ…
— Почему же вы думаете, Семенъ Васильичъ, что Поль не долженъ быть дома?
Третьяковъ сѣлъ, медленно раскурилъ папиросу и только потомъ отвѣтилъ, отчеканивая слова.
— Во-первыхъ, Анисья Егоровна, я не сказалъ, долженъ или не долженъ онъ быть дома, а во-вторыхъ — это меня нисколько не касается, и, въ-третьихъ… гм… да… Я пришелъ объясниться съ вами откровенно, Анисья Егоровна. Я совершенно не понимаю вашего поведенія…
— Моего поведенія?
— Извините, но я долженъ это сказать прямо, Анисья Егоровна… да. Видите ли, раньше я всегда былъ благодаренъ вамъ за ваше вниманіе къ моей дочери, и даже очень благодаренъ… да. Дѣвочка такъ привязалась къ вамъ… Но въ послѣднее время, какъ мнѣ кажется — я даже, можетъ быть, ошибаюсь — да, мнѣ кажется, что ваше вліяніе на нее… Однимъ словомъ, я уважаю святое искусство и уважаю сцену, но совсѣмъ не желаю, чтобы моя дочь сдѣлалась актрисой. Этого никогда не будетъ… Я пришелъ вотъ именно это и сказать вамъ: Маня никогда актрисой не будетъ…
— Голубчикъ, Семенъ Васильичъ, да вы съ ума сошли!..
— Можетъ быть-съ… Но моя дочь все-таки актрисой не бу-детъ!..
— Да я-то первая отговаривала ее отъ этого, Семенъ Васильичъ. Сохрани ее Богъ, крошку…
«Треть Якова» съ вѣжливой недовѣрчивостью улыбнулся. До чего, въ самомъ дѣлѣ, можетъ быть испорчена человѣческая натура: старухѣ шестьдесятъ лѣтъ, а лжетъ, какъ совсѣмъ молодая — ни въ одномъ глазу совѣсти. Но, все-таки, какъ эта ложь ни была очевидна, джентльменъ взялъ верхъ надъ отцомъ. Семенъ Васильичъ даже сдѣлалъ видъ, что вѣритъ Анисьѣ Егоровнѣ.
— Передайте мой привѣтъ вашему мужу, — сухо простился «треть Якова» и на порогѣ еще разъ повторилъ, дѣлая трагическій жестъ портфелемъ: — а моя дочь все-таки никогда актрисой не бу-детъ… да-съ!..
Эта несправедливость окончательно ошеломила Анисью Егоровну. Всѣ точно сбѣсились съ этимъ проклятымъ театромъ… Конечно, Поль не правъ, но онъ все-таки мужъ, а Семенъ Васильичъ посторонній человѣкъ и смѣетъ ее подозрѣвать…
Конечно, Анисья Егоровна разсказала все мужу, но, къ ея удивленію, Павелъ Петровичъ отнесся совершенно равнодушно и даже засмѣялся.
— Онъ просто глупъ, этотъ Семенъ Васильичъ… Я и раньше это замѣчалъ, а теперь все для меня совершенно ясно. Что же дурного въ томъ, если дѣвушка чувствуетъ призваніе къ артистической дѣятельности? Бываютъ такія особенныя… да… избранныя натуры. А бѣднягу Семена Васильича мнѣ просто жаль, какъ курицу, которая высидѣла утенка и бѣгаетъ по берегу въ ужасѣ, когда утенокъ стремится въ воду, т. е. въ свою родную стихію.
Въ первый разъ Анисьѣ Егоровнѣ показалось поведеніе мужа нѣсколько подозрительнымъ, начиная съ того, что онъ уже не былъ съ ней откровеннымъ по прежнему и что-то скрывалъ. А тутъ еще разговоръ съ Семеномъ Васильичемъ, — почему онъ, т. е. Семенъ Васильичъ былъ такъ увѣренъ, что не застанетъ Поля дома. Правда, онъ ходилъ по вечерамъ въ театръ, иногда по старой привычкѣ заглядывалъ на репетицію, пилъ пиво съ Лохматовымъ за кулисами — и только. Но въ концѣ концовъ эти размышленія привели старушку къ заключенію, что, пожалуй, дѣло и не ладно. Она даже начала слѣдить за мужемъ. Особенно ее напугало то, что енъ дѣлался ласковѣе съ ней, когда собирался куда-нибудь уходить, — всѣ мужья, которые обманываютъ своихъ женъ, поступаютъ именно такъ. Вообще, сомнѣній больше не было… Очевидно, Павелъ Петровичъ завелъ въ театрѣ какую-нибудь преступную привязанность. Вѣдь старики иногда сходятъ съ ума, какъ тотъ же графъ Извѣковъ… Чѣмъ больше раздумывала Анисья Егоровна на эту тему, тѣмъ больше убѣждалась въ справедливости своихъ подозрѣній. Все рушилось, все погибало…
Это настроеніе привело къ тому, что Анисья Егоровна стала слѣдить за каждымъ шагомъ мужа и дошла въ концѣ концовъ до того, что начала производить домашніе обыски по его карманамъ. Эта крайняя мѣра привела ее къ неожиданному и страшному открытію. Въ карманѣ жилета Павла Петровича она нашла смятую бумажку, на которой, видимо, второпяхъ было написано карандашомъ: «Опять въ сараѣ у Шмидта. 8 часовъ вечера»… У старушки закружилась голова, когда она узнала руку «Красной шапочки». Неужели этотъ старый селадонъ, не пощадилъ даже этой невинной души? Очевидно, было назначено свиданіе и не въ первый разъ (опятъ!) и свиданіе въ какомъ-то сараѣ… Какой позоръ!.. какое несчастіе!.. какой ужасъ!.. Вѣдь съ очень молодыми и неопытными дѣвушками иногда случается, что они увлекаются стариками, а Павелъ Петровичъ такъ избалованъ женщинами…
Старушка даже не плакала, а приняла твердое рѣшеніе: съ мужемъ она, конечно, разойдется, но прежде необходимо спасти «Красную шапочку». Бѣдная, несчастная дѣвочка…
Планъ былъ готовъ. Свиданіе назначено въ 8 часовъ, слѣдовательно, необходимо его предупредить. Павелъ Петровичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, преспокойно пообѣдалъ дома и еще болѣе преспокойно завалился послѣ обѣда спать, заказавъ разбудитъ себя ровно въ шесть часовъ. Такая неисправимая закоренѣлость удивила даже Анисью Егоровну, хотя, съ другой стороны, преступники преспокойно ѣдятъ и спятъ наканунѣ казни… Потомъ Павелъ Петровичъ ровно въ шесть часовъ поднялся самъ (Анисья Егоровна не хотѣла его будить), съ особенной тщательностью умылся, еще съ большей тщательностью смотрѣлъ въ зеркало, — чудовище даже улыбалось самому себѣ въ зеркалѣ, что Анисья Егоровна отлично видѣла. Потомъ чудовище старалось быть ласковымъ, хотя старушка и не поддалась на эту удочку. О, гнусный человѣкъ, въ которомъ не осталось рѣшительно ничего святого! Потомъ, онъ ровно въ семь часовъ — замѣтьте: ровно! вышелъ изъ дому, сославшись, что ему необходимо кого-то увидать. Эта ходячая ложь была уже не въ силахъ придумать какого-нибудь правдоподобнаго предлога…
Анисья Егоровнѣ пришлось ждать ровно цѣлый часъ, — было еще свѣтло. Потомъ она затворила лавочку, накинула на голову большой платокъ и вышла съ твердой рѣшимостью исполнить свой долгъ. Она сначала прошла по улицѣ, но ничего подозрительнаго не встрѣтила, потомъ свернула въ пустырь, который оставался рядомъ съ колбасной. Самое страшное было то, что гдѣ-то лаяла собака. Но старушка собрала послѣднія силы и пошла по бурьяну вдоль забора, отыскивая лазейку. Въ одномъ мѣстѣ заборъ сильно осѣлъ и можно было черезъ него перелѣзть. Она такъ и сдѣлала. А вотъ и старый деревянный сарай, стоявшій въ сторонѣ отъ другихъ построекъ. О, какъ билось ея бѣдное старое сердце, когда она стала подкрадываться къ этому сараю! Она нарочно обошла его кругомъ… Что это такое? Голосъ Павла Петровича… Да, это его голосъ… Она даже могла разслышать отдѣльныя слова… Да, да, это онъ говоритъ:
Офелія! о, нифма, помяни
Мои грѣхи въ твоей святой молитвѣ!
Позвольте, да, вѣдь, это онъ изъ Гамлета? У бѣдняги отъ старости уже нѣтъ своихъ словъ, и онъ вымаливаетъ любовь краденными фразами… Несчастный!.. Старушка отыскала въ сараѣ какую-то щель и припала къ ней.
То, что она увидѣла, окончательно ее поразило, такъ что она даже отступила и протерла себѣ глаза. Ужъ не сонъ ли все это? Во-первыхъ, сарай былъ чѣмъ-то освѣщенъ и первое, что она увидѣла, былъ Карлъ Иванычъ Шмидтъ, сидѣвшій на ящикѣ изъ подъ свѣчъ. Да, это былъ онъ, настоящій, живой Карлъ Иванычъ… Онъ сидѣлъ и, видимо, дремалъ. Напротивъ него, на такихъ-же ящикахъ были поставлены двѣ жестяныхъ лампочки. Къ нимъ журавлинымъ шагомъ подошелъ Павелъ Петровичъ, склонилъ нѣсколько голову на бокъ, сдѣлалъ театральный жестъ рукой, точно отгонялъ муху и началъ глухимъ голосомъ:
Господь земли и неба! Что еще?
Не вызвать ли и адъ? О, не старѣйте, нервы!..
Держите перстъ возвышенно и прямо…
Мнѣ помнить о тебѣ?…
— Карлъ Иванычъ, да смотрите же на меня? — совсѣмъ другимъ тономъ обратился онъ къ нѣмцу. — Вѣдь вы публика и должны смотрѣть на артистовъ, а вы, кажется, дремлете. «Красная шапочка», вы видѣли, какъ я выходилъ? Вотъ такъ… да… Потомъ необходимо сдѣлать паузу… Гаррикъ дѣлалъ такой жестъ… да. Каждое движеніе разсчитано, каждая нота тоже и ни одного невѣрнаго звука. Карлъ Иванычъ, пожалуйста, будьте настоящей публикой… «Красная шапочка», когда вы начнете — смотрите прямо ему въ лицо. Это самое трудное для начинающихъ артистовъ, и къ этому необходимо себя пріучать. Ну-съ, начинайте… Я Лаэртъ, помните, и подаю вамъ реплику:… «этотъ вздоръ значительнѣе смысла». Ахъ, зачѣмъ вы подняли лѣвое плечо? Ради Бога опустите руки, какъ будто онѣ вамъ совсѣмъ лишнія… Голову немного выше… сдѣлайте разсѣянный взглядъ, какъ будто что-то видите въ пространствѣ, хотя и смотрите прямо въ лицо Карлу Иванычу. Карлъ Иванычъ вы опять? Да, такъ я Лаэртъ… «Этотъ вздоръ значительнѣе смысла»!..
Офелія отвѣтила не сразу, но первыя же слова заставили Анисью Егоровну задрожать. Боже мой, неужели это она, "Красная шапочка*? Сколько задушевной простоты, чарующей нѣжности и глубокаго горя въ каждой нотѣ…
— Вотъ незабудки — это на память…
Послышался смѣхъ больного ребенка, въ каждомъ звукѣ стояли святыя слезы. Анисья Егоровна не выдержала и крикнула въ свою щель:
— «Красная шапочка», да у тебя талантъ… Настоящій талантъ!…
Въ слѣдующій моментъ она была уже въ сараѣ, обнимала «Красную шапочку», цѣловала ее и крестила.
— Талантъ… да, настоящій талантъ. Искра Божія…
Павелъ Петровичъ ударилъ себя въ грудь кулакомъ и съ гордостью проговорилъ:
— А кто открылъ этотъ талантъ? Я-съ… Анисья Егоровна, садитесь рядомъ съ Карломъ Иванычемъ… вы тоже будете публика.
Черезъ полгода «Красная шапочка» навсегда покинула родной Тихорѣцкъ. Она примкнула къ труппѣ товарищества Горе-Завилейскаго въ качествѣ ingenue dramatique.