Кай Марцій Коріоланъ, римскій патрицій.
Титъ Лартій, Коминій — полководцы на войнѣ противъ вольсковъ.
Мененій Агриппа, другъ Коріолана.
Сициній Велутъ, Юній Брутъ — народные трибуны.
Юный Марцій, сынъ Коріолана.
Римскій глашатай.
Туллъ Ауфидій, полководецъ вольсковъ.
Приближенный Ауфидія.
Заговорщикъ противъ Ауфидія.
Гражданинъ Анціума.
Два вольскіе стража.
Волумнія, мать Коріолана.
Виргилія, жена Коріолана.
Валерія, пріятельница Виргиліи.
Благородная прислужница Виргиліи.
ДѢЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.
правитьСЦЕНА I.
править1-й гражданинъ. Прежде, однако, чѣмъ идти далѣе, выслушайте меня.
Нѣсколько голосовъ. Говори! говори!
1-й гражданинъ. Вѣдь вы рѣшились скорѣе умереть, чѣмъ голодать?
Граждане. Рѣшились! рѣшились!
1-й гражданинъ. Вы знаете, что главный врагъ народа Кай Марцій?
Граждане. Знаемъ, знаемъ!
1-й гражданинъ. Такъ убьемте же его и будемъ покупать хлѣбъ по той цѣнѣ, какую назначимъ сами. Согласны вы на это?
Граждане. Сказано — сдѣлано, толковать болѣе нечего. Идемъ! идемъ!
2-й гражданинъ. Еще одно слово, добрые граждане!
1-й гражданинъ. Мы бѣдные граждане; добрые только патриціи. Одинъ излишекъ, какимъ пользуются управляющіе нами, могъ бы облегчить нашу участь. Еслибъ они уступили намъ хотя бы одни сколько нибудь годные для пищи отбросы, мы могли бы еще вообразить, что они изъ человѣколюбія оказываютъ намъ помощь. Но они и безъ того находятъ, что мы имъ обходимся слишкомъ дорого. Худоба, которой мы страдаемъ вслѣдствіе нищеты, служитъ какъ-бы подробною описью ихъ роскоши, и наше бѣдственное положеніе для нихъ выгодно. Прежде, чѣмъ совсѣмъ сдѣлаться скелетами, отомстимъ имъ при помощи копей. Самимъ богамъ извѣстно, что такъ говорить заставляетъ меня алчба по хлѣбѣ, а не жажда мщенія.
2-й гражданинъ. И ты намѣренъ дѣйствовать исключительно противъ Кая Марція?
Нѣсколько гражданъ. Да, надо начать съ него; онъ для народа настоящій песъ.
2-й гражданинъ. Однако, примите въ соображеніе тѣ услуги, которыя онъ оказалъ своей странѣ.
1-й гражданинъ. Конечно, готовы принять въ соображеніе и признали бы за нимъ эти услуги, еслибъ онъ самъ не вознаграждалъ за нихъ свою гордость.
2-й гражданинъ. Полно, брось злорѣчіе!
1-й гражданинъ. Я говорю вамъ, что все доблестное, совершенное имъ, совершено именно съ этой цѣлью. Пусть люди съ трусливой совѣстью увѣряютъ, будто онъ все это сдѣлалъ для блага своей родины. Онъ, на самомъ дѣлѣ, поступалъ такъ, исполняя желаніе матери и ради своей гордости, которая какъ разъ въ уровень съ его достоинствами.
2-й гражданинъ. Ты ставишь ему въ вину неисправимыя врожденныя качества. По крайней мѣрѣ, ты никоимъ образомъ не упрекнешь его въ корыстолюбіи.
1-й гражданинъ. Если не могу укорить въ этомъ, то у меня немало другихъ обвиненій. Недостатковъ и пороковъ у него столько, что ихъ не перечтешь (Вдали крики). Что это за крики? Другая сторона города пришла въ движеніе. Что-жь мы стоимъ здѣсь и болтаемъ? Въ Капитолій!
Всѣ. Идемъ! Идемъ!
1-й гражданинъ. Тише! Кто это идетъ?
2-й гражданинъ. А, это достойный Мененій Агриппа, всегда любившій народъ.
1-й гражданинъ. Онъ человѣкъ честный. Ахъ, еслибъ всѣ другіе были такими-же!
Мененій. Какъ вы намѣрены поступить, достойные мои сограждане? Куда направляетесь вы, вооруженные палками и дубинами? Что случилось, говорите, прошу васъ?
2-й гражданинъ. Наше намѣреніе извѣстно сенату. Ужь двѣ недѣли, какъ они пронюхали, что мы намѣрены сдѣлать. Теперь они узнаютъ это изъ нашихъ поступковъ. Они: говорятъ, что у бѣдныхъ просителей голосъ сильный узнають они теперь, что и руки у нихъ сильныя.
Мененій. Ахъ, добрые мои друзья, честные мои сосѣди, неужто вы хотите погубить себя?
1-й гражданинъ. Погубить намъ себя невозможно; такъ какъ мы уже и безъ того загублены.
Мененій. Друзья, повѣрьте мнѣ, что патриціи пекутся о васъ съ самою человѣколюбивою заботливостью. Въ такія времена нужды, въ такіе дни страданій, какъ настоящіе, вызванные голодомъ, поднимать руки противъ римскаго правительства все равно, что наносить палками удары небу. Правительство это, стремясь по однажды намѣченному пути, разорветъ и десятки тысячъ уздъ изъ болѣе крѣпкихъ звеньевъ, чѣмъ тѣ, которыми въ силахъ угрожать ему ваше возстаніе. Неурожаи — дѣло боговъ, а не патриціевъ; а передъ ними лучше преклонять колѣна, чѣмъ угрожать имъ кулаками. Сдѣлавшись жертвами одного бѣдствія, вы устремляетесь къ еще болѣе грозному. Вы клевещете на правителей государства и проклинаете ихъ, какъ враговъ, тогда какъ они пекутся о васъ, какъ отцы.
1-й гражданинъ. Они-то пекутся о насъ? Какъ бы не такъ! Да никогда и не пеклись. Они допускаютъ, чтобъ мы умирали съ голоду, тогда какъ ихъ житницы переполнены зерновымъ хлѣбомъ, издаютъ указъ въ пользу ростовщичества, чтобъ поддерживать ростовщиковъ; каждый день отмѣняютъ какой-нибудь благодѣтельный законъ противъ богачей и ежедневно придумываютъ новыя, все болѣе и болѣе строгія постановленія для угнетенія и порабощенія бѣдняковъ. Если не пожрутъ насъ войны, пожрутъ они. Вотъ въ чемъ заключается ихъ попеченіе о насъ!
Мененій. Одно изъ двухъ: или вы сумасшедшіе, или клевещете самимъ возмутительнымъ образомъ. Я разскажу вамъ превосходную сказку. Можетъ быть, вы уже ее слыхали; но такъ какъ она какъ нельзя болѣе пригодна для моей цѣли, я рѣшусь ее повторить.
1-й гражданинъ. Пожалуй, разсказывай; я выслушаю охотно. Но не думай, что съумѣешь какой-нибудь сказкой замаслить наше негодованіе. Впрочемъ, разсказывай, если тебѣ ужь такъ хочется.
Мененій. Однажды всѣ члены человѣческаго тѣла возстали противъ желудка, обвиняя его въ томъ, что одинъ онъ во всемъ тѣлѣ остается лѣнивымъ и бездѣятельнымъ, поглощая, словно бездна, пищу, не неся при этомъ ни малѣйшей доли общихъ трудовъ, тогда какъ всѣ другіе члены одни заняты тѣмъ, чтобъ смотрѣть, другіе, чтобъ слышать, чтобы думать, направлять другихъ, ходить самимъ, чувствовать, взаимно помогая другъ другу и удовлетворяя такимъ образомъ всѣмъ нуждамъ и потребностямъ цѣлаго тѣла. Животъ отвѣчалъ…
1-й гражданинъ. Ну, послушаемъ, что-то отвѣтилъ животъ!
Мененій. Я сейчасъ тебѣ это скажу. Онъ съ своего рода насмѣшливой улыбкой, которая, конечно, вызвана была не селезенкой, но другою частью, — вѣдь заставляя говорить животъ, мнѣ также легко заставить его и улыбаться, — онъ презрительно отвѣтилъ недовольнымъ членамъ, этимъ бунтовщикамъ, обвинявшимъ его въ захватахъ, точь-въ-точь такъ-же, какъ вы теперь ропщете противъ сената только за то, что у васъ и у нихъ положенія разныя.
1-й гражданинъ. Нѣтъ, что-же отвѣтилъ животъ-то? Если голова, носящая на себѣ царственный вѣнецъ, если бдительный глазъ, если нашъ совѣтчикъ сердце, нашъ солдатъ рука, нашъ конь нога, наша труба языкъ и множество другихъ, менѣе важныхъ, орудій стараются помогать нашему тѣлу, когда всѣ они…
Мененій. Что-же они? И вотъ люди съ такими-то доводами хотятъ перебивать мои рѣчи! Ну, что-же далѣе? Далѣе-то что?
1-й гражданинъ. Подавляемые прожорливымъ животомъ, который все-таки не болѣе, какъ отхожее мѣсто тѣла…
Мененій. Хорошо. Да они-то что-же?
1-й гражданинъ. Еслибъ всѣ эти дѣятели начали жаловаться, что осталось бы отвѣчать животу?
Мененій. Вооружитесь только хоть немного терпѣніемъ, котораго у васъ такъ мало, и вы услышите, что отвѣтилъ животъ.
1-й гражданинъ. Да ты слишкомъ ужь тянешь.
Мененій. Прими, любезный, вотъ это къ свѣдѣнію. Животъ, о которомъ идетъ рѣчь, всегда серьезный, всегда сохраняющій спокойствіе, не горячась такъ, какъ его обвинитель, отвѣчалъ: — «Совершенная правда, любезные мои товарищи, что я первый получаю ту пищу, которая помогаетъ жить вамъ: такъ и должно быть, потому что я житница, складочное мѣсто для питательныхъ веществъ всего тѣла. Помните, однакожь, что я разсылаю ее по вашему тѣлу потоками крови: къ двору его, т. е. къ сердцу, къ сенату, т. е. къ мозгу и во всѣ прочіе члены и органы человѣка. Такимъ образомъ, и самый крупный нервъ, и малѣйшая жилка получаютъ отъ меня все, что природа признала необходимымъ для ихъ жизни. И хотя всѣ вы друзья мои», — прошу замѣтить, это говоритъ желудокъ.
1-й гражданинъ. Хорошо, хорошо!
Мененій. «Хотя вы не замѣчаете, что я удѣляю каждому должное, но я могу доказать, что изъ всего получаемаго удѣляю вамъ чистѣйшую муку, оставляя себѣ только мякину».
1-й гражданинъ. Отвѣтъ дѣльный, но какъ-же примѣнить его къ настоящему?
Мененій. Римскій сенатъ — отличный животъ, а вы — возмутившіеся противъ него члены. Обратите только должное вниманіе на его труды и заботы и обсудите хорошенько все касающееся до управленія, и вы увидите, что всякое существенное благо, которымъ вы пользуетесь, истекаетъ отнюдь не изъ васъ самихъ, а переходитъ къ вамъ отъ него. Ну ты, большой палецъ этого собранія, что ты на это скажешь?
1-й гражданинъ. Я большой палецъ? Почему-же именно я?
Мененій. Потому что ты самый ничтожный, самый плохой, самый бѣдный изъ всего этого назидательнаго возстанія, а между тѣмъ стараешься опередить всѣхъ; потому что ты, негодяй, способенъ показывать только пятки и идешь впередъ только въ надеждѣ на какую-нибудь поживу. Что-жь, поднимайте дубины и вилы! Римъ и его крысы готовы вступить между собою въ борьбу, и одной сторонѣ гибели не миновать.
Да здравствуетъ благородный Марцій!
Марцій. Благодарю. Что здѣсь такое у васъ, буйные бездѣльники, расчесывающіе жалкій зудъ вашей бредни до того, что онъ обращается въ чесотку?
1-й гражданинъ. Мы никогда еще не слыхали отъ тебя добраго слова.
Марцій. Доброе слово будетъ для тебя постыднѣйшею лестью. Чего хотите вы, псы, которымъ одинаково противны миръ и война? Одинъ дѣлаетъ васъ не въ мѣру дерзкими, другая пугаетъ. Если положиться на васъ, тамъ, гдѣ хотѣлось найти любовь, найдешь однихъ зайцевъ, найдешь гусей тамъ, гдѣ думалъ встрѣтить лисицъ. Вы такъ-же надежны, какъ раскаленный уголь на льду, какъ градины на солнцѣ. Ваша добродѣтель превозноситъ караемое преступленіе и проклинаетъ карающее правосудіе. Тому, кто достоинъ славы, достается только ваша ненависть. И ваша привязанность тоже, что позывъ на пищу больного, требующаго именно того, что можетъ ухудшить его болѣзнь. Опираться на ваше расположеніе — тоже самое, что плавать съ свинцовой перепонкой и пробовать рубить дубы соломинкой. Кто-же на васъ положится? И такъ, къ чорту васъ всѣхъ! Вы ежеминутно измѣняете мнѣнія, называете благороднымъ того, кого сейчасъ ненавидѣли, и презрѣннымъ того, кого превозносили до небесъ за минуту передъ тѣмъ. Зачѣмъ на всѣхъ площадяхъ горланите вы противъ благороднаго сената, тогда какъ онъ, послѣ боговъ, одинъ только и держитъ васъ въ страхѣ? Безъ него вы давно пережрали бы другъ друга. Чего-жь они хотятъ?
Мененій. Они желаютъ добывать хлѣбъ по той цѣнѣ, по которой имъ угодно, увѣряя, будто въ городѣ его неистощимые запасы.
Марцій. Это они-то говорятъ? На висѣлицу бы ихъ всѣхъ! Сидя около своего домашняго очага, они воображаютъ, будто въ состояніи обсуждать все, что дѣлается въ Капитоліи: кто тамъ на пути къ повышенію, кто властвуетъ и кто падаетъ. Они составляютъ изъ себя партіи, распускаютъ слухи о предполагаемыхъ бракахъ, возвышаютъ однихъ, а другихъ за то, что тѣ имъ не по вкусу, ставятъ ниже протоптанныхъ своихъ подметокъ. Они увѣряютъ, будто хлѣба достаточно! Желалъ бы я, чтобъ патриціи, отказавшись отъ неумѣстнаго состраданія, дали полную волю моему мечу, и я изъ искалѣченныхъ труповъ этихъ негодяевъ образовалъ бы кучи, далеко превышающія длину моего копья.
Мененій. Эти, какъ мнѣ кажется, убѣждены уже болѣе, чѣмъ на половину, потому что они трусливы на столько-же, на сколько неразумны. Но скажи, что другая толпа?
Марцій. Она разсѣялась. Бездѣльники — чтобъ имъ всѣмъ передохнуть, кричали: — «мы голодны!» во все горло, повторяя пословицу — будто голодъ ломаетъ и каменныя стѣны, будто и собаки не могутъ обойтись безъ ѣды, что пища создана для рта и что боги посылаютъ хлѣбъ не однимъ только богачамъ. Въ такихъ-то пошлыхъ изреченіяхъ выразили они свои жалобы. Имъ отвѣтили, что жалобы ихъ будутъ приняты. Но когда уступили ихъ требованію — требованію по истинѣ чудовищному, способному надорвать любое благородное сердце, заставить поблѣднѣть щеки неустрашимаго мужества, они, потрясая воздухъ громкими криками восторга, начали бросать шапки къ небу, словно желая повѣсить ихъ на рога мѣсяца.
Мененій. Какую-же уступку имъ сдѣлали?
Марцій. Разрѣшили выборъ пяти трибуновъ, чтобъ тѣ служили защитниками ихъ пошлыхъ мудрствованій. И они выбрали Юнія Брута, Сицинія Велута и не помню еще кого. Проклятіе! Сволочь эта скорѣе сорвала-бы крыши со всего города, чѣмъ вырвала такую уступку у меня. Эта уступка мало-по-малу пересилитъ самую власть и, грозя возмущеніемъ, получитъ со временемъ возможность требовать еще большаго.
Мененій. Это странно.
Марцій (толпѣ). Что-жь вы стоите? Отправляйтесь, мерзавцы, по домамъ!
Гонецъ. Гдѣ Кай Марцій?
Марцій. Здѣсь. Въ чемъ дѣло?
Гонецъ. Пришло извѣстіе, что вольски подняли оружіе.
Марцій. Очень этому радъ. Теперь у насъ будетъ средство изрыгнуть гнилой излишекъ. Вотъ вамъ самые отборные изъ нашихъ старѣйшинъ.
1-й сенаторъ. Марцій, ты намъ говорилъ правду. Вольски подняли противъ насъ оружіе.
Марцій. У нихъ есть военачальникъ Туллъ Ауфидій, съ которымъ справиться вамъ будетъ не легко. У меня есть постыдная слабость: — я завидую его удали и, еслибъ я не былъ тѣмъ, что я есть, я желалъ-бы быть имъ.
Коминій. Ты уже тягался съ нимъ.
Марцій. Еслибъ свѣтъ распался на двѣ враждебныя половины и Ауфидій очутился на моей сторонѣ, я перешелъ-бы на другую, съ единственной цѣлью, чтобы сражаться противъ него. Это левъ, сражаться съ которымъ я считаю почетнымъ для моей гордости.
1-й сенаторъ. Такъ почему-жь, доблестный Марцій, и тебѣ не отправиться на войну вмѣстѣ съ Коминіемъ?
Коминій. Ты такъ вѣдь и обѣщалъ.
Марцій. Обѣщалъ и сдержу свое слово. Титъ Лартій, ты еще разъ увидишь тѣ удары, которые я буду наносить прямо въ лицо Туллу. Да ты вѣдь боленъ, ты останешься.
Титъ. Нѣтъ, Марцій, скорѣй, чѣмъ остаться, я обопрусь на одинъ костыль и стану драться другимъ.
Мененій. Ты истый римлянинъ.
1-й сенаторъ. Пойдемте въ Капитолій. Я знаю, тамъ уже насъ ожидаютъ друзья.
Титъ. Ты, Коминій, вполнѣ достойный предшествовать намъ, или впередъ, а мы за тобою.
Коминій. Благородный Лартій!
1-й сенаторъ (гражданамъ). А вы — по домамъ!
Марцій. Нѣтъ, пусть и они идутъ за нами. У вольсковъ хлѣба много. Возьмемъ съ собой этихъ крысъ, чтобъ онѣ опустошили дихъ закрома. Почтенные бунтовщики! Ваше мужество приноситъ отличные плоды. Прошу васъ, слѣдуйте за нами (Вмѣстѣ съ Коминіемъ, Титомъ и Мененіемъ уходитъ за сенаторами. Граждане расходятся).
Сициній. Не знаю, существовалъ-ли когда-нибудь человѣкъ болѣе надменный, чѣмъ этотъ Марцій!
Брутъ. Врядъ-ли сыщешь другого подобнаго.
Сициній. Когда насъ избрали въ народные трибуны…
Брутъ. Замѣтилъ ты выраженіе его глазъ и губъ?
Сициній. Скажи лучше: — его насмѣшки.
Брутъ. Въ раздраженіи онъ готовъ насмѣхаться и надъ богами.
Сициній. Готовъ затѣять ссору съ самою кроткою луною.
Брутъ. Эта война пожретъ его; онъ слишкомъ ужь гордится своею доблестью.
Сициній. Такіе люди, какъ онъ, подстрекаемые удачами, презираютъ ту тѣнь, которую въ полдень попираютъ ногами. Я удивляюсь одному: какъ онъ въ своемъ высокомѣріи согласился стать подъ начальство Коминія.
Брутъ. Славу, которой онъ домогается и которою изукрашенъ уже достаточно, нигдѣ такъ не легко сберечь и увеличить, какъ занимая второстепенное мѣсто рядомъ съ главнымъ начальникомъ. Всякую неудачу будутъ ставить въ вину главнокомандующему, хотя тотъ и сдѣлалъ все, что только въ силахъ человѣка, и непостоянное сужденіе сейчасъ-же завопитъ: «о, еслибъ начальствовалъ Марцій!»
Сициній. А если все пойдетъ хорошо, всегда пристрастное къ Марцію общественное мнѣніе все-таки не признаетъ за Коминіемъ его заслугъ.
Брутъ. Половина лавровъ Коминія перейдетъ къ Марцію, хотя бы Марцій ихъ и не пожиналъ; всѣ погрѣшности перваго обратятся въ честь второму даже въ томъ случаѣ, еслибъ Марцій этого и не заслуживалъ.
Сициній. Пойдемъ посмотримъ, какъ идутъ приготовленія и какъ Марцій отправится на войну. Не отличится-ли онъ еще чѣмъ-нибудь, кромѣ обычнаго?
Брутъ. Пойдемъ! (Уходятъ).
СЦЕНА II.
править1-й сенаторъ. Такъ ты, Ауфидій, предполагаешь, что римляне провѣдали наши замыслы насчетъ того что мы предпринимаемъ?
Туллъ. А вы развѣ этого не предполагаете? Когда же что либо, задуманное у насъ, успѣвало осуществиться ранѣе, чѣмъ узнавалъ объ этомъ Римъ? Четыре дня тому назадъ я получилъ извѣстіе оттуда, — письмо, кажется, со мною; да, вотъ оно (Читаетъ). «Войско собрано, но куда оно отправится, на востокъ или на западъ, — неизвѣстно. Голодъ ужасный, народъ возмущается. Носятся слухи, будто Коминій, вашъ старый врагъ Марцій, котораго въ Римѣ ненавидятъ болѣе, чѣмъ у васъ, и доблестнѣйшій изъ римлянъ Титъ Лартій назначены военачальниками этого войска, куда бы оно ни направлялось. А очень можетъ быть, что оно пойдетъ и противъ васъ; подумайте объ этомъ хорошенько».
1-й сенаторъ. Наше войско въ полѣ. Мы никогда не сомнѣвались въ всегдашней готовности Рима дать намъ отпоръ.
Туллъ. И вы считали благоразумнымъ скрывать ваши великіе замыслы до той поры, какъ они обнаружатся сами собою? Римъ между тѣмъ, кажется, узналъ о нихъ еще въ то время, когда они высаживались. Это дѣлаетъ совершенно невозможнымъ наше предположеніе овладѣть нѣсколькими городами ранѣе, чѣмъ Римъ узнаетъ, что мы подняли оружіе.
2-й сенаторъ. Если такъ, благородный Ауфидій, вотъ тебѣ полномочіе; спѣши же къ своему войску, предоставь храненіе Коріоли намъ. Если насъ подвергнутъ осадѣ, спѣши къ намъ на выручку. Но я все таки никакъ не думаю, чтобы они собранное войско назначали противъ насъ.
Туллъ. Сомнѣніе неумѣстно: вѣсти мои вѣрны. Но этого еще мало: часть войскъ уже выступила и идетъ сюда. Прощайте! Въ случаѣ же встрѣчи съ Марціемъ мы поклялись другъ другу до тѣхъ поръ не прекращать боя, пока одинъ изъ насъ не лишится всякой возможности драться.
Всѣ. Да помогутъ тебѣ боги!
Туллъ. И да не оставятъ они васъ, благородные сенаторы!
1 и сенаторъ. Прощай!
2-й сенаторъ. Прощай!
Всѣ. Прощай!
СЦЕНА III.
правитьВолумнія. Прошу тебя, дочь моя, пой или хоть выражайся повеселѣе. Еслибъ мой сынъ былъ моимъ мужемъ, его отсутствіе, долженствующее покрыть его славой, право, радовало бъ меня болѣе, чѣмъ его объятія на брачномъ ложѣ, служащія высочайшимъ выраженіемъ его любви. Когда онъ, единственный сынъ моей утробы, былъ еще нѣжнымъ ребенкомъ; когда юность и красота влекли къ нему взоры всѣхъ; когда несмолкающія цѣлый день просьбы царей не склонили бы другую мать выпустить его изъ виду даже на какой нибудь одинъ часъ времени, тогда, соображая, насколько еще украсила бы его слава, я дозволяла ему искать опасности, зная, что это можетъ возвеличить его еще болѣе, чѣмъ красота. Я отправила его на жестокую войну, откуда онъ вернулся съ челомъ, увѣнчаннымъ дубовымъ вѣнцомъ. Увѣряю тебя, дочь моя, что въ ту минуту, когда мнѣ сообщили рожденіе мною ребенка мужескаго пола, я не такъ трепетала отъ радости, какъ въ тотъ день, когда впервые увидала, что этотъ ребенокъ вполнѣ показалъ себя мужемъ.
Виргилія. А еслибъ его во время этого дѣла постигла смерть?
Волумнія. Тогда добрая его слава замѣнила бы мнѣ сына и была бы моимъ потомкомъ. Я говорю не шутя: повѣрь мнѣ, еслибъ у меня было двѣнадцать сыновъ, любимыхъ одинаково, — то есть не болѣе и не менѣе, какъ я люблю твоего и моего добраго Марція, — извѣстіе, что одиннадцать человѣкъ изъ нихъ претерпѣли благородную смерть за родину, я перенесла бы гораздо легче, чѣмъ жизнь одного изъ нихъ въ бездѣйствіи, въ роскоши и въ нѣгѣ.
Прислужница. Благородная госпожа, тебя желаетъ видѣть Валерія.
Виргилія. Прошу тебя, позволь мнѣ удалиться.
Волумнія. Нѣтъ, ни подъ какимъ видомъ. Мнѣ кажется, что я отсюда слышу барабаны твоего мужа, какъ будто вижу, какъ Ауфидія тащутъ за волосы, какъ вольски бѣгутъ передъ Марціемъ, словно дѣти передъ медвѣдемъ. Мнѣ кажется, будто я вижу, какъ онъ, топая ногой, восклицаетъ: «слѣдуйте за мною, трусы! Вы зачаты съ страхомъ, хотя и родились въ Римѣ». Тогда, утирая окровавленный лобъ своимъ кольчужнымъ наручникомъ, онъ выступаетъ впередъ, какъ жнецъ, который долженъ все скоситъ или лишиться условленной платы.
Виргилія. Его окровавленный лобъ! О, Юпитеръ! Нѣтъ, не надо крови!
Волумнія. Молчи, безумная! Кровь на челѣ воина красивѣе, чѣмъ золото на трофеѣ. Когда грудь Гекубы кормила Гектора, она не была такъ прекрасна, какъ чело того же Гектора, когда онъ презрительно плевалъ на мечи грековъ. — Скажи Валеріи, что мы готовы принять (Прислужница уходитъ).
Виргилія. О, да сохранятъ боги моего мужа отъ свирѣпаго Ауфидія!
Волумнія. Онъ пригнетъ голову Ауфидія къ землѣ и попретъ пятою его выю.
Валерія. Здравствуй, Волумнія. Здравствуй, Виргилія!
Волумнія. Здравствуй, любезная Валерія.
Виргилія. Очень рада тебя видѣть.
Валерія. Какъ поживаете обѣ? Вы истыя домосѣдки. Что вы такое шьете? Работа въ самомъ дѣлѣ очень красива. Какъ поживаетъ вашъ мальчикъ?
Виргилія. Благодарю, онъ здоровъ.
Волумнія. Ему пріятнѣе смотрѣть на мечи и слушать громъ барабана, чѣмъ ходить въ школу къ учителю.
Валерія. Честное слово, онъ совсѣмъ уродился въ отца и, клянусь, ребенокъ онъ прехорошенькій. Повѣрьте, что въ послѣднюю среду я цѣлыхъ полчаса не спускала съ него глазъ: у него такой рѣшительный видъ. Я смотрѣла, какъ онъ бѣгалъ за золотистой бабочкой. Онъ ее поймалъ, отпустилъ, снова принялся за ней гоняться, поймалъ опять, потомъ отпустилъ и поймалъ снова; но при этомъ упалъ. Тогда, выведенный изъ себя не то тѣмъ, что оступился и упалъ, или по какой нибудь иной причинѣ, онъ разорвалъ бабочку въ клочки. Надо было видѣть, какъ онъ ее рвалъ.
Волумнія. Одна изъ тѣхъ вспышекъ, которыя такъ свойственны его отцу.
Bалерія. Въ самомъ дѣлѣ такъ! Въ немъ уже теперь видны благородныя наклонности.
Виргилія. Онъ невыносимый шалунъ.
Валерія. Послушай, отложи въ сторону свое шитье; я рѣшила, что ты сегодня отправишься со мной бродить по улицамъ.
Виргилія. Нѣтъ, милая, изъ дому я не выйду.
Валерія. Не выйдешь?
Волумнія. Выйдетъ, выйдетъ.
Виргилія. Нѣтъ, извините меня, этого не будетъ. Я до тѣхъ поръ не переступлю за нашъ порогъ, пока мой властелинъ не вернется съ войны.
Валерія. Такое затворничество совсѣмъ неблагоразумно. Отправимся навѣстить ту добрую женщину, которая больна послѣ родовъ.
Виргилія. Желаю ей быстраго выздоровленія и вмѣсто того, чтобъ навѣщать ее, стану о ней молиться; но идти къ ней я не могу.
Волумнія. Сдѣлай одолженіе, скажи, почему.
Виргилія. Конечно, не потому, чтобы я боялась усталости или у меня не хватаетъ расположенія къ больной.
Валерія. Ты хочешь быть другой Пенелопой. Однако, увѣряютъ, что вся та шерсть, которую она пряла въ отсутствіе Улисса, только развела въ Итакѣ огромное количество моли. Идемъ же. Знаешь ли, я хотѣла бы, чтобъ твое полотно было такъ же чувствительно, какъ твои пальцы; тогда ты изъ состраданія къ себѣ, вѣроятно, перестала бы его прокалывать. Прошу тебя, пойдемъ съ нами.
Виргилія. Нѣтъ, добрая Валерія, право, я не пойду.
Валерія. Вздоръ, пойдешь. Я сообщу тебѣ самыя утѣшительныя вѣсти о твоемъ мужѣ.
Виргилія. Я знаю, любезная Валерія, что никакихъ вѣстей не могло еще быть получено.
Валбрія. Я не шучу. Вчера ночью получены извѣстія.
Виргилія. Въ самомъ дѣлѣ.
Валерія. Право, такъ. Я слышала, какъ одинъ сенаторъ разсказывалъ, будто вольски выступили въ поле; что Коминій пошелъ противъ нихъ съ частью войска, а твой мужъ и Титъ Лартій осадили ихъ городъ Коріоли. Они увѣрены, что возьмутъ его приступомъ и въ самомъ скоромъ времени кончатъ войну. Клянусь тебѣ честью, что все это правда. Неужто и послѣ этого ты не пойдешь съ нами?
Виргилія. Прости, добрая Валерія! Въ другой разъ я тебѣ ни въ чемъ не откажу.
Волумнія. Оставь ее, Валерія. Она сегодня въ такомъ уныломъ расположеніи, что, пожалуй, спугнетъ и нашу веселость.
Валерія. Я сама тоже думаю. Такъ прощай же. Идемъ, благородная Волумнія. Еще разъ, Виргилія, говорю тебѣ, — вытолкни за дверь свою величавую грусть и пойдемъ съ нами.
Виргилія. Нѣтъ, разъ навсегда говорю, что не могу идти. Желаю вамъ всякаго удовольствія.
Валерія. Какъ хочешь. Если такъ, — прощай (Уходятъ въ разныя стороны).
СЦЕНА IV.
правитьМарцій. Смотри, сюда спѣшитъ гонецъ съ вѣстями. Бьюсь объ закладъ, что произошло сраженіе.
Титъ. Ставлю моего коня противъ твоего, что нѣтъ.
Марцій. Согласенъ.
Титъ. Такъ это рѣшено.
Марцій. Скажи, встрѣтился нашъ полководецъ съ непріятелемъ?
Гонецъ. Они стоятъ лицомъ къ лицу, но въ разговоръ еще не вступали.
Титъ. Твой конь теперь мой.
Марцій. Я его выкуплю.
Титъ. Да я-то не продамъ и не подарю его; а, если хочешь, позволю тебѣ пользоваться имъ хоть цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ. Вызывай же гражданъ.
Марцій. Какъ далеко отъ насъ оба войска?
Гонецъ. Не далѣе какъ миля съ половиной.
Марцій. Такъ до насъ долетитъ отголосокъ ихъ схватки, а до нихъ — нашей. Теперь молю тебя, Марсъ, дай намъ силу покончить здѣсь все какъ можно скорѣе, чтобы съ дымящимися отъ крови мечами мы могли поспѣшить на помощь къ нашимъ друзьямъ. Трубите вызовъ на переговоры!
Туллъ Ауфидій въ стѣнахъ вашего города?
1-й сенаторъ. Его самого нѣтъ, а все-таки въ нихъ не найдется человѣка, который боялся-бы тебя больше, чѣмъ онъ, то есть хоть сколько-нибудь (Въ городѣ раздаются трубные звуки). Слышишь? Эти трубы сзываютъ нашу молодежь. Мы скорѣе сами разрушимъ эти стѣны, чѣмъ дозволимъ имъ служить намъ тюрьмою. Только кажется, что наши ворота заперты; на самомъ дѣлѣ они задвинуты соломинкой и растворятся сами собою (Вдали слышенъ шумъ сраженія). Слышишь? Это Ауфидій. Не говоритъ-ли тебѣ этотъ шумъ, какъ онъ свирѣпствуетъ среди вашихъ разорванныхъ рядовъ?
Марцій. Они, наконецъ, схватились!
Титъ. Этотъ шумъ говоритъ, что и намъ пора за дѣло. Давайте лѣстницы!
Марцій. Они насъ не боятся и выходятъ изъ города. Друзья, прикройте щитами грудь и покажите имъ, что сердца ваши тверже щитовъ. Впередъ. храбрый Лартій! Они относятся къ намъ съ большимъ презрѣніемъ, чѣмъ можно было предполагать, и это заставляетъ меня обливаться отъ ярости потомъ. Впередъ, друзья! Того, кто обратится въ бѣгство, я приму за вольска и заставлю его почувствовать остріе моего меча!
Марцій. Вы — позоръ Рима! Да разразятся надъ вами всѣ заразы юга! Пусть нарывы и язвы покроютъ васъ отъ головы до ногъ, чтобъ вы вызывали отвращеніе еще ранѣе, чѣмъ глазъ успѣетъ васъ увидѣть, чтобъ вы и противъ вѣтра заражали другъ друга за цѣлую милю! Гусиныя души, только носящія внѣшній человѣческій образъ! какъ гнусно бѣжали вы отъ враговъ, которыхъ съумѣли-бы разбить и обезьяны. Адъ и проклятіе! Всѣмъ вамъ раны нанесены въ тылъ; спины у васъ красны, а лица бѣлы отъ бѣгства и отъ лихорадки страха. Назадъ въ битву! Или, клянусь громами неба, я оставлю враговъ въ покоѣ и начну воевать съ вами! Опомнитесь! Держитесь только крѣпче, и мы прогонимъ вольсковъ къ ихъ женамъ такъ, какъ они прогнали насъ къ нашимъ окопамъ (Сраженіе возобновляется. Вольски отступаютъ въ городъ. Марцій гонится за ними къ воротамъ). Ворота отперты! Теперь докажите, что на васъ можно положиться. Счастье отворило ихъ не для бѣгущихъ, а для преслѣдующихъ. За мной! (Вторгается въ ворота; тѣ за нимъ затворяются).
1-й воинъ. Безумная отвага! Нѣтъ, я не такъ храбръ.
2-й воинъ. Я тоже.
3-й воинъ. Смотрите, они его заперли (Шумъ битвы стѣнами продолжается).
Всѣ. Ручаюсь, что онъ попалъ съ самый пылъ.
Титъ. Гдѣ Марцій?
Всѣ. Убитъ, навѣрно убитъ!
1-й воинъ. Погнавшись за бѣглецами, онъ вмѣстѣ съ ними ворвался въ городъ, а они заперли за нимъ ворота. Теперь онъ тамъ одинъ противъ всего города.
Титъ. О, благородный товарищъ! Ты смѣлѣе безчувственнаго своего меча: ты стоишь прямо и твердо, тогда какъ тотъ сгибается. И ты-то, Марцій, покинутъ! Даже алмазъ величиною съ тебя самого не былъ бы такъ драгоцѣненъ, какъ ты. Ты былъ именно такимъ воиномъ, какого желалъ Катонъ, то-есть могучъ и страшенъ не одними ударами меча. Твой грозный взоръ и громоподобный голосъ приводили твоихъ враговъ въ ужасъ, и они дрожали, какъ будто весь міръ бился въ лихорадкѣ.
1-й воинъ. Смотрите!
Титъ. Это Марцій! Спасемъ его или падемъ вмѣстѣ съ нимъ! (Сражаясь, врываются въ городъ).
СЦЕНА V.
править1-й солдатъ. Я возьму съ собою въ Римъ.
2-й солдатъ. А я — это.
3-й солдатъ. Чортъ возьми, я думалъ, что это серебро!
Марцій. Посмотри на этихъ негодяевъ: имъ время не дороже стертой драхмы. Подушки, оловянныя ложки, разный желѣзный бракъ, платья, которыя самъ палачъ зарылъ бы вмѣстѣ съ тѣми, кто ихъ носилъ, прельщаютъ вотъ этихъ негодяевъ, которые взваливаютъ на себя эту ветошь ранѣе, чѣмъ окончилось сраженіе. Долой этихъ подлецовъ! Слышите ли, какой громъ поднялъ нашъ главнокомандующій? Спѣшите къ нему. Человѣкъ, котораго я ненавижу отъ всей души, то-есть Ауфидій, тамъ и сокрушаетъ нашихъ римлянъ. И такъ, храбрый Титъ, оставь при себѣ достаточное количество войска, чтобъ охранять городъ, а я между тѣмъ со всѣми, у кого хватитъ на это смѣлости, бѣгу на помощь Коминію.
Титъ. Благородный другъ! Твоя кровь течетъ ручьемъ; ты уже выдержалъ слишкомъ сильный натискъ непріятеля для того, чтобы вторично рѣшиться на борьбу.
Марцій. Пожалуйста, воздержись отъ похвалъ. То, что я сдѣлалъ, еще не успѣло меня разогрѣть. Прощай. Кровь, которую я теряю, для меня скорѣе облегченіе, чѣмъ опасность. Такимъ-то хочу я предстать передъ Ауфидіемъ и сразиться съ нимъ.
Титъ. Пусть красавица богиня, именуемая Фортуной, влюбится въ тебя и своими могучими чарами отвратятъ отъ тебя мечи непріятеля. Неустрашимый воинъ, да послужитъ успѣхъ тебѣ, какъ намъ.
Марцій. Пусть онъ и для тебя останется такимъ же другомъ, какъ для тѣхъ, которыхъ онъ возводитъ на высоту величія. Затѣмъ прощай.
Титъ. Ты, Марцій, герой (Марцій уходитъ. Титъ говоритъ трубачу). Ты ступай на торговую площадь и прогреми тамъ сборъ, который вызвалъ бы всѣхъ должностныхъ лицъ города. Тамъ-то они узнаютъ наши намѣренія. Впередъ! (Уходятъ).
СЦЕНА VI.
правитьКоминій. Передохните немного, друзья. Вы сражались отлично. Вообще мы всѣ держали себя, какъ римляне: безъ сумасброднаго упрямства въ сопротивленіи, безъ трусости при отступленіи. Повѣрьте мнѣ, друзья, что намъ еще не миновать нападенія. Пока мы сражались, порывы вѣтра по временамъ доносили до насъ отзвучія воинственныхъ шаговъ нашихъ друзей. О, боги Рима, обезпечьте за ними побѣду, какъ и за нами, чтобы оба войска, встрѣтившись съ веселыми лицами, могли принести вамъ благодарственную жертву.
Что новаго?
Гонецъ. Граждане Коріоли сдѣлали вылазку и вступили въ бой съ Марціемъ и съ Титомъ Лартіемъ. Я видѣлъ, какъ вольски прогнали нашихъ къ ихъ окопамъ, и поскакалъ сюда.
Коминій. Ты, можетъ быть, говоришь и правду, но, мнѣ кажется, оно не совсѣмъ такъ. Давно ты это видѣлъ?
Гонецъ. Съ часъ тому назадъ.
Коминій. Мы отъ нихъ не далѣе, какъ въ милѣ, и недавно слышали ихъ барабаны. Какъ же могъ ты потратить цѣлый часъ на одну милю и такъ поздно явиться къ намъ съ вѣстями?
Гонецъ. Меня преслѣдовали лазутчики вольсковъ, и я вынужденъ былъ сдѣлать три или четыре мили крюку. Безъ этого я привезъ бы прискорбную вѣсть по крайней мѣрѣ получасомъ ранѣе.
Коминій. Кто это идетъ сюда, весь окровавленный, словно съ него содрали кожу? О, боги! его движенія напоминаютъ Марція. Да, я уже видалъ его въ такомъ видѣ.
Марцій. Я пришелъ уже слишкомъ поздно?
Коминій. Пастухъ не такъ хорошо различаетъ раскаты грома отъ раскатовъ барабана, какъ я умѣю отличать голосъ Марція отъ голоса всякаго другого человѣка, стоящго ниже, чѣмъ онъ.
Марцій. Скажите, я опоздалъ?
Коминій. Опоздалъ, если облитъ не чужою, а собственною кровью.
Марцій. О, позволь же, позволь обнять тебя такими же мощными руками, какими онѣ были въ то время, когда самъ я былъ женихомъ! Сердце мое и теперь бьется такъ же радостно, какъ въ денъ свадьбы, когда при блескѣ свѣтильниковъ я шелъ къ брачному ложу.
Коминій. Скажи мнѣ, цвѣтъ героевъ, гдѣ Титъ Лартій и что съ нимъ?
Марцій. Однихъ онъ приговариваетъ къ смерти, другихъ — къ ссылкѣ, съ третьихъ беретъ выкупъ; однихъ жалѣетъ, другимъ грозитъ. Онъ во имя Рима держитъ Коріоли на сворѣ, какъ хитрую борзую, то, по усмотрѣнію, ослабляя ремень, то притягивая его.
Коминій. Гдѣ же тотъ рабъ, который сказалъ, будто они оттѣснили васъ къ вашимъ окопамъ? Гдѣ онъ? Позвать его сюда!
Марцій. Оставь его: онъ сказалъ тебѣ правду. За исключеніемъ людей родовитыхъ, весь простой людъ, — проклятіе! подавай ему еще трибуновъ! — даже мышь не такъ побѣжала бы отъ кошки, какъ онъ утекалъ отъ бездѣльниковъ, не стоившихъ даже его самого.
Коминій. Какъ же вы побѣдили?
Марцій. Не думаю, чтобы теперь было время разсказывать. Гдѣ непріятели? Поле сраженія осталось за вами? Нѣтъ? Такъ зачѣмъ же перестали драться ранѣе, чѣмъ овладѣли имъ?
Коминій. Марцій, битва начала обращаться не въ нашу пользу, и мы отступили, чтобы затѣмъ вернуться побѣдить.
Марцій. Какъ расположено ихъ войско? Не знаешь-ли, гдѣ стоятъ лучшіе отряды?
Коминій. Мнѣ кажется, что впереди дерутся анціаты, то есть лучшіе ихъ воины, и что ими предводительствуетъ Ауфидій — сердце всѣхъ ихъ надеждъ.
Марцій. Умоляю тебя всѣми битвами, въ которыхъ мы сражались, всею кровью, которую проливали вмѣстѣ, всѣми клятвами оставаться вѣчно друзьями — поставь меня противъ Ауфидія и его анціатовъ. И пусть сейчасъ же, не теряя ни минуты времени, звонъ поднятыхъ мечей и копій потрясетъ воздухъ.
Коминій. Мнѣ бы скорѣе хотѣлось свести тебя въ теплую баню, обложить твое тѣло цѣлебными бальзамами; но я никогда и ни въ чемъ не могъ тебѣ отказать. Выбери самъ тѣхъ, кто наиболѣе способенъ исполнить твое предпріятіе.
Марцій. Кто пойдетъ охотнѣе, тотъ для меня и способенъ. Если среди васъ есть такіе, — а сомнѣваться въ этомъ грѣшно, — которымъ нравятся покрывающія меня румяна, которымъ худая слава страшнѣе смерти, для которыхъ славная смерть лучше позорной жизни, а родина дороже самого себя, — будь такихъ хоть одинъ, хоть цѣлая толпа, — пусть они выкажутъ свой образъ мыслей тѣмъ, что вотъ такъ поднимутъ руки и слѣдуютъ за Марціемъ (Всѣ съ громкими возгласами махаютъ мечами, поднимаютъ Марція на руки и бросаютъ шлемы вверхъ). Пустите! Вы обращаете меня въ свой мечъ. Если это изъявленіе мужества не лживо, то кто же изъ васъ будетъ стоить менѣе, чѣмъ четверо вольсковъ? Каждый изъ васъ въ состояніи выступить противъ Ауфидія со щитомъ, который нисколько не легче, чѣмъ у него. Но, благодаря васъ всѣхъ, я долженъ избрать только нѣкоторыхъ: остальные отличатся въ другой битвѣ, когда представится случай. Прошу васъ, впередъ. Я сейчасъ выберу тѣхъ, кто мнѣ наиболѣе пригоденъ.
Коминій. Ступайте, оправдайте на дѣлѣ выказанное мужество, и вы вмѣстѣ съ нами раздѣлите торжество побѣды (Уходитъ).
СЦЕНА VII.
правитьТитъ. Сторожи ворота, исполняй усердно все, что я тебѣ приказалъ. Если я пришлю за помощью, отправь къ намъ назначенные мною центуріи, остальныхъ будетъ достаточно для охраны города въ продолженіе такого короткаго времени. Если мы проиграемъ сраженіе, удержать его за собою не будетъ никакой возможности.
Военачальникъ. Положись на меня вполнѣ.
Титъ. Такъ заприте-жь ворота. Проводникъ, впередъ! веди насъ въ станъ римлянъ.
СЦЕНА VIII.
правитьМарцій. Кромѣ тебя, я не дерусь ни съ кѣмъ, потому-что ненавижу тебя болѣе, чѣмъ измѣнника данному слову.
Ауфидій. Мы равно ненавидимъ другъ друга. Во всей Африкѣ не найдется змѣи, которая была бы мнѣ болѣе отвратительна, чѣмъ твоя невыносимая для меня слава. Защищайся!
Марцій. Кто отступитъ первый, тотъ пусть умретъ рабомъ другого, а затѣмъ — да судятъ его боги!
Ауфидій. Если я обращусь въ бѣгство, Марцій, можешь травить меня, какъ зайца.
Марцій. Часа три тому назадъ, Ауфидій, я одинъ дрался въ стѣнахъ вашего Коріоли и дѣлалъ тамъ, что хотѣлъ. Кровь, которою я обагренъ, не моя; напряги же всѣ свои силы, чтобы отомстить мнѣ.
Ауфидій. Еслибъ ты быль самъ Гекторъ, — этотъ прославленный бичъ, которымъ такъ гордились ваши пресловутые предки, — ты и тогда не ушелъ бы отъ меня. (Сражаются. На помощь къ Ауфидію подоспѣваетъ нѣсколько вольсковъ). Народъ вы услужливый, но не доблестный. Вы только позорите меня проклятою вашею помощью. (Уходятъ, сражаясь, преслѣдуемые Марціемъ).
СЦЕНА IX.
правитьКоминій. Еслибъ я принялся разсказывать тебѣ о подвигахъ этого дня, ты не повѣрилъ бы собственнымъ своимъ дѣяніямъ. Но я перескажу ихъ тамъ, гдѣ слезы сенаторовъ сольются съ радостной улыбкой; гдѣ первѣйшіе патриціи, слушая, начнутъ съ пожиманія плечами, а потомъ остолбенѣютъ отъ изумленія; гдѣ родовитыя жены придутъ въ ужасъ и все-таки не перестанутъ внимать разсказу въ радостномъ трепетѣ; гдѣ глупые трибуны, которымъ твоя слава такъ же ненавистна, какъ смердящимъ плебеямъ, поневолѣ воскликнутъ: — «благодареніе богамъ, что у Рима есть такой воинъ!» (Входитъ возвратившійся съ преслѣдованія Титъ Лартій; за нимъ войско). А, ты пришедъ къ концу трапезы, но совершенно уже сытый.
Титъ. О, полководецъ, вотъ конь; а мы только его сбруя. Если-бы ты видѣлъ…
Марцій. Прошу, ни слова болѣе. Мнѣ непріятно, когда даже мать моя, которой позволительно превозносить свою кровь, принимается меня восхвалять. Увлеченный тѣмъ же, чѣмъ и вы, то есть любовью къ отечеству, я сдѣлалъ то же, что и вы, то есть все, что могъ. Тотъ, кто вполнѣ выполнилъ, чего желалъ, далеко меня превзошелъ.
Коминій. Ты не послужишь могилой для своихъ достоинствъ. Необходимо, чтобъ Римъ зналъ цѣну своимъ сынамъ. Не только скрыть твои дѣянія, умолчать о твоихъ подвигахъ, но даже и говорить слишкомъ скромно о томъ, что должно быть превознесено до небесъ, было бы хуже воровства, хуже клеветы. Поэтому, прошу тебя, позволь мнѣ обратиться къ тебѣ съ рѣчью въ присутствіи всего войска. Это дѣлается не изъ желанія наградить тебя за подвиги, а только для того, чтобы точнѣе опредѣлить, что ты есть.
Марцій. У меня нѣсколько ранъ; онѣ даютъ себя чувствовать, когда о нихъ напоминаютъ!
Коминій. А безъ напоминанія неблагодарность заставитъ ихъ гноиться; тогда перевязку сдѣлаетъ имъ смерть. Изъ всѣхъ лошадей, и притомъ отличныхъ, которыхъ мы до были немало, изъ всѣхъ сокровищъ, взятыхъ какъ на полѣ битвы, такъ и въ городѣ, мы отдаемъ тебѣ десятую часть и выборъ этой части предоставляемъ тебѣ самому ранѣе, чѣмъ приступимъ къ общему раздѣлу.
Марцій. Благодарю, полководецъ, но подачку за услуги оказанныя моимъ мечемъ, я принять не могу. Я отказываюсь отъ твоего предложенія и изъ общаго раздѣла возьму только часть, равную той, которая придется на долю только смотрящихъ на то, что дѣлается. (Продолжительный шумъ. Все кричатъ — «Марцій! Марцій!» и бросаютъ вверхъ копья и шлемы. Коминій и Лартій стоятъ также обнаживъ головы). Пусть инструменты, которыми вы такъ позорно злоупотребляете, навсегда потеряютъ способность издавать звукъ. Когда трубы и барабаны дѣлаются льстецами на полѣ битвы, — пусть и дворцы, и города превратятся въ скопища однихъ только льстивыхъ лицемѣровъ. Если сталь становится мягкой, какъ шелкъ паразита, пусть этотъ шелкъ служитъ намъ для военныхъ доспѣховъ. Довольно, говорю я вамъ! Изъ-за того, что я не вымылъ носа, изъ котораго текла кровь, изъ-за того, что я повалилъ на землю нѣсколько безсильныхъ бѣдняковъ, — а такіе подвиги среди васъ совершали, вѣроятно весьма многіе, — вы осыпаете меня чудовищно-преувеличенными похвалами, воображая, будто мое маленькое Я любить, чтобы его пичкали похвалами, приправленными ложью.
Коминій. Ты уже не въ мѣру скроменъ; ты болѣе жестокъ къ своей славѣ, чѣмъ благодаренъ намъ, отъ чистаго сердца, отдающимъ тебѣ только должное. Но извини; если ты то такой степени возбужденъ противъ самого себя, мы какъ человѣка, замышляющаго себѣ повредить, закуемъ тебя въ цѣпи, а затѣмъ уже безъ всякой опасности для себя станемъ съ тобой разговаривать. Да будетъ-же и всему міру извѣстно такъ-же, какъ намъ, что Кай Марцій заслужилъ побѣдный вѣнокъ, и въ знакъ этого я отдаю ему моего породистаго, извѣстнаго всему войску коня со всей его сбруей! Отнынѣ за то, что онъ совершилъ подъ Коріоли, я, согласно желанію этого войска и вмѣстѣ со всѣмъ этимъ войскомъ, провозглашаю его Каемъ Марціемъ Коріоланомъ! Носи-же это прозваніе съ честью и всегда (Трубы гремятъ).
Всѣ. Кай Марцій Коріоланъ!
Коріоланъ. Я пойду, умою лицо, и тогда вы увидите, краснѣю я или нѣтъ. Какъ-бы то ни было, я все-таки васъ благодарю. — Я стану ѣздить на твоемъ конѣ. — Что-же до прозванія, которымъ вы меня почтили, я употреблю всѣ силы, чтобы всегда быть вполнѣ его достойнымъ.
Коминій. Пойдемте-же въ нашу ставку. Прежде, чѣмъ предаться отдыху, намъ необходимо извѣстить Римъ о нашей побѣдѣ. Ты, Титъ Лартій, вернешься въ Коріоли и пришлешь къ намъ въ Римъ главнѣйшихъ изъ сановниковъ города, чтобы мы могли уладить вмѣстѣ съ ними какъ наши, такъ и ихъ выгоды.
Титъ. Я вышлю ихъ тотчасъ же.
Коріоланъ. Боги начинаютъ издѣваться надо мною. Я только что отказался отъ царственныхъ даровъ и вынужденъ, словно нищій, обратиться къ моему полководцу съ просьбой.
Коминій. Все будетъ исполнено, чего бы ты ни попросилъ. Чего-жь ты хочешь?
Коріоланъ. Я когда-то жилъ въ Коріоли у одного бѣднаго гражданина. Тотъ меня очень любилъ. Въ пылу сраженія я замѣтилъ, что его взяли въ плѣнъ. Онъ звалъ меня, но въ эту минуту показался Ауфидій, и ярость преодолѣла во мнѣ состраданіе. Прошу даровать свободу моему прежнему хозяину.
Комнаій. Какая благородная просьба! Еслибъ онъ оказался даже убійцей родного моего сына, онъ и тогда былъ бы свободенъ, какъ вѣтеръ. Освободи его, Титъ.
Титъ. Какъ его имя, Марцій?
Коріоланъ. Клянусь Юпитеромъ, не помню. Я такъ утомленъ, что даже память ослабѣла. Нѣтъ ли здѣсь вина?
Коминій. Идемъ въ нашу ставку. Кровь на твоемъ лицѣ начинаетъ засыхать, пора обратить на это вниманіе. Идемъ (Уходятъ).
СЦЕНА X.
правитьТуллъ. Городъ взятъ.
1-й солдатъ. Его обѣщаютъ возвратить, и на выгодныхъ условіяхъ.
Туллъ. На условіяхъ! на условіяхъ! Отчего я не римлянинъ! потому что, будучи вольскомъ, я не могу быть тѣмъ, что я есть. На условіяхъ! Какъ ждать выгодныхъ условій, когда одна сторона вполнѣ зависитъ отъ милостей другой? Пять разъ сражался я съ тобою, Марцій; пять разъ ты меня побѣждалъ. Еслибъ борьба между нами происходила такъ же часто, какъ мы ѣдимъ, ты и тогда оставался бы всякій разъ побѣдителемъ. Но, клянусь всѣми стихіями, я когда нибудь встрѣчусь съ нимъ бородой къ бородѣ, или моя гибель ничѣмъ уже не предотвратима. Ненависть моя утратила прежнее свое благородство: въ прежнее время я думалъ побѣдить его равнымъ оружіемъ, противупоставляя силу силѣ; теперь для меня все будетъ пригодно; и бѣшенство, и хитрость; только бы сокрушить его.
1-й солдатъ. Онъ дьяволъ.
Туллъ. Онъ смѣлѣе, но не такъ хитеръ. Моя доблесть отравлена тѣмъ пятномъ, которымъ онъ ее заклеймилъ. За это ради него я готовъ отречься отъ всѣхъ прирожденныхъ мнѣ качествъ. Ни сонъ, ни каюта, ни болѣзнь, ни святилище храма, ни Капитолій, ни молитвы жрецовъ, ни время жертвоприношеній, усмиряющіе всякое изступленіе, какъ бы сильно оно ни было, не остановятъ ни меня, ни моей ненависти къ Марцію. Гдѣ бы я ни нашелъ его, хотя бы въ собственномъ моемъ домѣ, подъ защитою родного моего брата, — даже тамъ, наперекоръ всѣхъ законамъ гостепріимства, я омылъ бы свою свирѣпую руку въ крови его сердца. Отправься въ городъ, узнай, какъ его охраняютъ и кого назначили заложниками въ Римъ.
1-й солдатъ. А ты развѣ не пойдешь?
Ауфидій. Нѣтъ, меня ждутъ въ кипарисовой рощѣ. Туда, на югъ отъ мельницы, ты принесешь мнѣ вѣсть о томъ, какъ идутъ дѣла, чтобы я, судя по ихъ ходу, могъ направить и собственный свой путь.
1-й солдатъ. Все будетъ исполнено (Уходитъ).
ДѢЙСТВІЕ ВТОРОЕ.
правитьСЦЕНА I.
правитьМененій. Авгуръ сказалъ, что сегодня вечеромъ получатся вѣсти.
Брутъ. Хорошія или дурныя?
Мененій. Не совсѣмъ таки пріятныя для черни: она вѣдь не любить Марція.
Сициній. Природа и животныхъ научаетъ распознавать своихъ друзей.
Мененій. Сдѣлай одолженіе, скажи: — кого же любитъ волкъ?
Сициній. Овцу.
Мененій. Онъ пожираетъ ее, какъ голодные плебеи готовы бы пожрать благороднаго Марція.
Брутъ. Да, онъ въ самомъ дѣлѣ овца, только блеетъ-то онъ, какъ медвѣдь.
Мененій. Онъ въ самомъ дѣлѣ медвѣдь, только живущій, какъ овца. Вы оба люди старые, отвѣтьте же мнѣ на одинъ вопросъ.
Оба трибуна. Говори.
Мененій. Назовите мнѣ недостатокъ, которымъ не былъ бы бѣденъ Марцій, а вы оба не были-бы богаты.
Брутъ. Нѣтъ недостатка, которымъ онъ былъ-бы бѣденъ: у него всѣ они въ изобиліи.
Сициній. Особенно богатъ онъ гордостью.
Брутъ. А хвастливостью и того болѣе.
Мененій. Очень это странно. Знаете-ли вы, какъ о васъ обоихъ, здѣсь присутствующихъ, судятъ въ городѣ?.. Я, разумѣется, говорю о людяхъ высшаго сословія… Извѣстно ото вамъ?
Она трибуна. Что-жь, говори: — какъ о насъ судятъ?
Мененій. Вотъ вы сейчасъ говорили о гордости. Вы во разсердитесь?
Оба трибуна. Говори, говори.
Мененій. А, впрочемъ, мнѣ все равно. Самый ничтожный воришка-случай всегда украдетъ у васъ даже еще большую долю терпѣнія. Отпускайте же узду вашего норова, сердитесь сколько хотите, разумѣется, если только это вамъ угодно. Ни порицали Марція за его гордость?
Брутъ. И не мы одни.
Мененій. Я знаю, что одни-то вы почти ровно ничего не дѣлаете, потому что помощниковъ у васъ сколько душѣ угодно. Безъ нихъ ваши дѣянія оказались бы даже удивительно ничтожными, ваши способности — совсѣмъ дѣтскими, при которыхъ много хорошаго сдѣлать нельзя. Вы говорите о гордости… О, еслибъ вы могли вперить глаза въ мѣшки за вашими спинами и разсмотрѣть хорошенько свои богоподобныя личности! О, еслибъ это было вамъ возможно!
Брутъ. Что-же тогда?
Мененій. Тогда-бы вы увидали двухъ сановниковъ (другими словами: двухъ глупцовъ), ни къ чему не способныхъ, гордыхъ не въ мѣру, заносчивыхъ и упрямыхъ болѣе, чѣмъ кто нибудь другой во всемъ мірѣ.
Сициній. Ты, Мененій, тоже достаточно извѣстенъ.
Мененій. Я извѣстенъ за патриція, любящаго пошутить, выпить кубокъ крѣпкаго вина, не разжиженнаго ни одной каплей воды изъ Тибра. Говорятъ, будто я черезчуръ снисходителенъ къ каждому своему желанію и самымъ безразсуднымъ образомъ загораюсь, какъ трутъ, при каждомъ, самомъ ничтожномъ поводѣ; что, наконецъ, я одинъ изъ тѣхъ смертныхъ, которые ближе знакомы съ ягодицами ночи, чѣмъ съ челомъ Авроры. У меня, что на мысляхъ, то и на языкѣ, и вся мнимая моя злоба разрѣшается одними словами. Если я встрѣчаю такихъ государственныхъ людей, какъ вы, — не могу же я на самомъ дѣлѣ называть васъ Ликургами. Если напитокъ, предлагаемый вами мнѣ, непріятно щекочеть мое небо, лицо мое поневолѣ выразитъ неудовольствіе. Не могу я сказать, что дѣло вы изложили прекрасно, когда нахожу, что почти въ каждомъ изъ вашихъ словъ чувствовался оселъ. И хотя я не возражаю тѣмъ, которые увѣряютъ, будто вы люди почтенные, серьезные, — однако тѣ, которые говорятъ, будто лица у васъ благообразныя, лгутъ безсовѣстно! Теперь, вы видите это на ландкартѣ моего микрокозма, слѣдуетъ ли изъ этого, что я уже достаточно извѣстенъ? Какой же порокъ открыла въ моемъ нравѣ ваша слѣпая предусмотрительность, если — какъ вы говорите — я на самомъ дѣлѣ слишкомъ хорошо извѣстенъ?
Брутъ. Ну, что ни говори, а мы все-таки знаемъ тебя достаточно.
Мененій. Вы не знаете ни себя, ни меня, какъ не знаете ровно ничего. Вы добиваетесь поклоновъ нищихъ бездѣльниковъ, убиваете цѣлые дни на рѣшеніе тяжбъ между торговкой лимонами и мелкимъ винопродавцемъ, да еще откладываете этотъ споръ о трехъ пенсахъ до слѣдующаго засѣданія. Если у васъ, при разборѣ двухъ тяжущихся сторонъ, схватитъ животъ, вы начинаете корчить рожи не хуже любого шута; вы поднимаете красное знамя противъ малѣйшаго проблеска терпѣнія и, съ громкими криками требуя ночной посуды, оставляете споръ не только нерѣшеннымъ, но еще болѣе запутаннымъ вашимъ вмѣшательствомъ. Вся ваша услуга ограничивается лишь тѣмъ, что вы и праваго, и виноватаго называете бездѣльниками. Престранная вы, право, пара!
Брутъ. Сдѣлай одолженіе, перестань; кто-же не знаетъ, что ты превосходнѣйшій собесѣдникъ за столомъ и плохой совѣтникъ въ Каритоліи.
Мененій. Даже наши жрецы сдѣлались-бы насмѣшниками, еслибъ имъ чаще попадались на глаза такіе смѣшные люди, какъ вы. Самая благоразумная ваша рѣчь, право, не стоитъ подергиванія вашихъ бородъ; а для вашихъ бородъ, еслибъ употребить ихъ на набивку, и подушка ветошника, и вьючное сѣдло осла — были-бы слишкомъ почетными могилами. Вы говорите, Марцій гордъ; да какъ-же ему не быть гордымъ, когда онъ, по самой дешевой оцѣнкѣ, дороже всѣхъ вашихъ предковъ, начиная съ Девкаліона, хотя нѣкоторые изъ самыхъ лучшихъ, быть можетъ, и были даже потомственными палачами? Добраго вечера, почтеннѣйшіе; дальнѣйшій разговоръ съ вами заразилъ-бы мой мозгъ, такъ какъ я имѣю дѣло съ людьми, пасущими скотовъ, именуемыхъ плебеями. Осмѣлюсь распроститься съ вами.
Какъ поживаете, на сколько прекрасныя, на столько же и благородныя особы? Вѣдь и сама луна, еслибъ она блуждала по землѣ, не была-бы благороднѣе васъ. Куда же такъ нетерпѣливо устремляются ваши взоры?
Волумнія. Почтенный Мененій, сынъ мой Марцій возвращается; ради самой Юноны не задерживай насъ.
Мененій. Какъ! Марцій возвращается?
Волумнія. Да, любезный Мененій, возвращается торжественно, увѣнчанный славой.
Мененій. Такъ прими-же, Юпитеръ, и мою шапку, и мои благодаренія! Ого! Марцій въ самомъ дѣлѣ возвращается?
Валерія и Виргилія. Это какъ нельзя болѣе вѣрно.
Волумнія. Вотъ его письмо ко мнѣ. Сенатъ получилъ другое, жена его третье; да и къ тебѣ есть письмо; его отправили къ тебѣ на домъ.
Мененій. За это у меня въ домѣ всю ночь будетъ пиръ горой! И такъ ты говоришь, что есть письмо ко мнѣ?
Виргилія. Да, къ тебѣ; я сама его видѣла.
Мененій. Письмо ко мнѣ! Одно это придастъ мнѣ здоровья на цѣлыхъ семь лѣтъ, въ теченіе которыхъ я только буду показывать врагамъ фигу; даже самое лучшее средство, прописанное Галеномъ, — дрянь, лошадиное пойло въ сравненіи съ этимъ предохранительнымъ средствомъ. Однако, не раненъ-ли онъ? Вѣдь онъ никогда безъ ранъ не возвращался.
Виргилія. О нѣтъ, нѣтъ!
Волумнія. Навѣрно раненъ. Я благодарю за это боговъ.
Мененій. И я, — хотя нельзя сказать, чтобъ особо сильно. Раны такъ ему къ лицу. Что-же, онъ является съ бѣдой въ карманѣ?
Волумнія. Нѣтъ, на челѣ.
Мененій. Вотъ ужь третій разъ онъ возвращается, увѣнчанный дубовыми вѣтвями.
Мененій. А ловко онъ проучилъ Ауфидія?
Волумнія. Титъ Лартій пишетъ, что между ними произошелъ бой, но что Ауфидій спасся бѣгствомъ.
Мененій. Ручаюсь, что онъ сдѣлалъ это какъ нельзя болѣе кстати. Я на его мѣстѣ не согласился-бы остаться за всѣ сундуки Коріоли и за все хранящееся въ нихъ золото. Скажите, все это уже извѣстно сенату?
Волумнія. Идемте, мои милыя! Какже, какже, извѣстно. Сенатъ получилъ увѣдомленіе отъ Коминія, въ которомъ тотъ приписываетъ всю славу этого похода моему сыну. Во время этого похода онъ болѣе, чѣмъ вдвое, превзошелъ всѣ прежніе свои подвиги.
Валерія. Въ самомъ дѣлѣ разсказываютъ изумительныя вещи.
Мененій. Пусть разсказываютъ; ручаюсь, что онъ этого заслужилъ.
Виргилія. О, если-бы все это было справедливо!
Менбній. Если-бы? Да я готовъ поклясться, что все справедливо. И куда-же онъ раненъ? (Приближающимся трибунамъ). Здравствуйте, почтеннѣйшіе! Марцій возвращается еще съ большимъ правомъ быть гордымъ. Куда-же онъ раненъ?
Волумнія. Въ плечо и въ лѣвую руку. Когда онъ задумаетъ требовать слѣдующаго ему сана, ему можно будетъ показать народу достаточное количество рубцовъ и шрамовъ. Когда изгнали Тарквинія, онъ получилъ семь ранъ.
Мененій. Одну въ шею и двѣ въ бедро; кромѣ того, у него еще ранѣе было девять ранъ.
Волумнія. Нѣтъ, до послѣдняго похода у него ихъ было цѣлыхъ двадцать пять.
Мененій. А теперь ихъ двадцать семь. Каждая рана оказалась могилою для того, кто ее нанесъ (за сценой гремятъ трубы). Слышите, трубы.
Волумнія. Предшествуютъ ему радостные возгласы, а за нимъ слезы. Черный духъ — смерть живетъ въ могучей его рукѣ; занесъ онъ эту руку, опустилъ ее, — и человѣка нѣтъ.
Глашатай. Да будетъ тебѣ вѣдомо, Римъ, что Марцій одинъ сражался въ стѣнахъ Коріоли, и вдобавокъ къ его именамъ Кай и Марцій онъ удостоился прозвища «Коріоланъ». Добро пожаловать въ Римъ, прославленный Коріоланъ! (Трубы гремятъ).
Всѣ. Добро пожаловать въ Римъ, прославленный Коріоланъ!
Коріоланъ. Довольно! Меня отъ этого тошнитъ. Прошу васъ, довольно!
Коминій (указывая на Волумнію). Смотри, Коріоланъ, вотъ твоя мать.
Коріоланъ. О, я знаю, ты молила боговъ, чтобы они послали мнѣ удачу (Преклоняетъ колѣна).
Волумнія. Встань, неустрашимый мой воинъ; встань, мой ласковый Марцій, мой доблестный Кай… и какъ еще это новое имя, данное тебѣ за подвиги? Да, я должна еще звать тебя Коріоланомъ… Вотъ твоя жена.
Коріоланъ. Привѣтъ мой тебѣ, прелестное мое молчаніе! Глядя на мое торжество, ты плачешь; стало быть, смѣялась-бы, если бы я возвратился мертвымъ? Перестань, моя милая, предоставь слезы коріолійскимъ вдовамъ и матерямъ, лишившимся сыновей.
Мененій. Тебя увѣнчали сами боги.
Коріоланъ. А, ты еще живъ? (Валеріи) Ахъ, благородная Валерія, извини.
Волумнія. Не знаю, въ какую сторону мнѣ обратиться! Добро пожаловать, Лартій! Добро пожаловать, полководецъ Коминій! Привѣтъ мой всѣмъ вамъ!
Мененій. Не одинъ, а сто тысячь привѣтовъ! Мнѣ хочется и плакать, и смѣяться. Мнѣ и радостно, и тяжело. Да привѣтствуемъ тебя. Проклятіе тому, кого не обрадуетъ твое возвращеніе! Васъ троихъ Риму слѣдовало-бы возвести въ санъ боговъ. Но, клянусь честью, у насъ есть нѣсколько старыхъ дикихъ деревьевъ, къ которымъ никакъ не удается привить расположенія къ вамъ. А мы все-таки привѣтствуемъ васъ, храбрые воины; крапиву же мы называемъ крапивой, а промахи глупцовъ — глупостью.
Коминій. Ты все тотъ же!
Коріоланъ. Все прежній мой Мененій.
Глашатай. Дорогу! затѣмъ впередъ!
Коріоланъ. Мать, дай твою руку, а ты, жена, свою. Прежде, чѣмъ я увижу надъ своею головой кровъ нашего жилища, мнѣ надо еще посѣтить добрыхъ Патриціевъ; они осыпали меня не только привѣтствіями, но и почестями.
Волумнія. О, я дожила до исполненія высочайшаго изъ своихъ желаній, до осуществленія самыхъ смѣлыхъ мечтаній, порожденныхъ воображеніемъ. Не достаетъ еще только одного; но я убѣждена, что Римъ предложитъ тебѣ и это.
Коріоланъ. Добрая матушка, для меня лучше служить имъ по своему, чѣмъ управлять вмѣстѣ съ ними, какъ угодно имъ.
Коминій. Въ Капитолій (Трубы гремятъ. Всѣ, за исключеніемъ трибуновъ, уходятъ).
Брутъ. На языкѣ у всѣхъ только онъ одинъ. Даже слѣпые вооружаются очками, чтобы только увидать его; даже болтливая кормилица не обращаетъ вниманія на крики и на корчи своего питомца, до того занята она разговорами о немъ; и кухонная стряпуха, накинувъ на свою закопченную шею лучшую тряпицу, лѣзетъ на стѣну, чтобъ на него взглянуть. Изъ всѣхъ дверей, изъ всѣхъ оконъ высовываются головы; всѣ крыши усыпаны народомъ, на всѣхъ выступахъ сидятъ верхомъ самыя разнообразныя фигуры. Во всемъ сказывается одно и то же — жажда его увидѣть. Даже рѣдко показывающіеся жрецы пробираются и проталкиваются сквозь толпу, чтобы занять скромное мѣсто среди народа; жены, обыкновенно закутанныя въ покрывала, отдаютъ и бѣлизну свою, и румянецъ, играющій на нѣжныхъ ихъ щекахъ, на жертву огненнымъ поцѣлуямъ Феба. Всюду такая сумятица, какъ будто какой нибудь богъ воплотился въ образъ Коріолана и передалъ ему свою обаятельную силу.
Сициній. Ручаюсь, что онъ мигомъ сдѣлается консуломъ. крутъ. И тогда на все время, пока онъ будетъ властвовать наши обязанности могутъ опочить отъ всякихъ трудовъ.
Сициній. Но вѣдь онъ не способенъ пользоваться почестями съ надлежащей умѣренностью, неспособенъ начать и кончить въ пору; онъ мигомъ утратитъ и то, что имѣлъ, и то, что пріобрѣлъ.
Брутъ. Хоть это-то утѣшительно.
Сициній. Повѣрь, что чернь, защптниками которой мы состоимъ, останется вѣрна старой ненависти и при малѣйшемъ поводѣ забудетъ всю эту новую славу. А я убѣжденъ, что онъ не только не замедлитъ подать поводъ, но еще будетъ этимъ гордиться.
Брутъ. Я самъ слыхалъ, какъ онъ клялся, что даже отыскивая консульства, если это ему вздумается, онъ все-таки никогда не выйдетъ на площадь, никогда не облачится въ поношенную одежду смиренія, никогда не станетъ вымаливать зловоннаго согласія народа и показывать ему свои раны, какъ того требуетъ обычай.
Сициній. Тѣмъ лучше.
Брутъ. Онъ говорилъ еще.что скорѣе откажется отъ консульства, а если явится консуломъ, то помимо народа, только по просьбѣ знатныхъ, по желанію патриціевъ.
Сициній. Желаю только одного, чтобы онъ сдержалъ клятву и не измѣнилъ ей.
Брутъ. Весьма вѣроятно, что онъ и сдержитъ.
Сициній. И это, согласно нашимъ желаніямъ, будетъ для него вѣрною гибелью.
Брутъ. Да, что нибудь должно потонуть: или онъ, или наше значеніе. Поэтому намъ необходимо внушить черни, какъ онъ всегда ее ненавидѣлъ, какъ его властолюбію хотѣлось бы сдѣлать плебеевъ вьючными животными, уничтожить свободу и отнять право голоса у ихъ защитниковъ. Относительно человѣческихъ способностей онъ того мнѣнія, что чернь не выше и не полезнѣе, чѣмъ верблюды на войнѣ, которымъ за то, что они перевозятъ тяжести, даютъ кормъ, а за паденіе подъ бременемъ тяжестью ихъ награждаютъ жестокими ударами.
Сициній. То, что ты говоришь, будетъ въ свое время передано кому слѣдуетъ; то-есть, когда его возрастающая дерзость окончательно раздражитъ народъ. За этимъ же дѣло не станетъ. Надо только подстрекнуть его; а это такъ же легко, какъ натравить на овцу собаку. Это будетъ огнемъ, который воспламенитъ жалкій хворостъ плебеевъ; дымъ отъ это хвороста закоптить Коріолана навсегда.
Брутъ. Что тебѣ нужно?
Гонецъ. Васъ требуютъ въ Капитолій. Полагаю, что Марцій будетъ избранъ въ консулы. Я видѣлъ, какъ протѣснились впередъ глухіе — чтобъ увидать, слѣпые — чтобъ услыхать его. По пути матроны бросали ему подъ ноги перчатки, а молодыя жены и дѣвицы — платки и повязки. Самые знатные преклонялись предъ нимъ, какъ предъ изваяніемъ Юпитера, а чернь бросала вверхъ сыпавшіяся, какъ дождь, шапки, и клики радости ея рокотали, какъ громъ никогда не видывалъ я ничего подобнаго!
Брутъ. Идемъ въ Капитолій. Наши глаза и уши не должны быть исключительно посвящены одному настоящему, имъ слѣдуетъ быть готовыми ко всему, что можетъ случиться, далѣе.
Сициній. Идемъ! (Уходятъ).
СЦЕНА II.
править1-й служитель. Скорѣе, скорѣе, они сейчасъ будутъ здѣсь. Не знаешь, сколько человѣкъ ищутъ консульства?
2-й служитель. Говорятъ, трое. Всѣ, однакожь, думаютъ, что оно непремѣнно достанется Коріолану.
1-й служитель. Онъ молодецъ — про это нечего сказать — только онъ страшно гордъ и не долюбливаетъ простой народъ.
2-й служитель. Что-жь изъ этого! Мало ли было великихъ людей, которые льстили народу, а народъ все-таки ихъ не любитъ; не мало было также и такихъ, которыхъ онъ любилъ, самъ не зная, за что. А если онъ любилъ, самъ не зная, за что, такъ и основаніе его ненависти нисколько не разумнѣе. Поэтому Коріоланъ, не заботясь ни о любви, ни о ненависти народа, доказываетъ, что ему отлично извѣстно, чего стоитъ народное расположеніе, и съ благородной безпечностью прямо высказываетъ ему свое мнѣніе на этотъ счетъ.
1-й служитель. Нѣтъ, еслибъ ему, въ самомъ дѣлѣ, было все равно, любитъ его народъ или не любитъ, онъ остался б къ нему совершенно равнодушнымъ, не дѣлая ему ни добра, ни зла; а между тѣмъ онъ ищетъ его ненависти съ такимъ усердіемъ, что народъ не можетъ даже отплатить ему такою, какъ бы слѣдовало. Коріоланъ всячески старается выказывать себя открытымъ противникомъ черни, и выказывать, что желать непріязни народа, его ненависти такъ-же предосудительно, какъ добиваться его любви противнымъ ему ухаживаніемъ за народомъ.
2-й служитель. Онъ оказалъ большія услуги отечеству. Возвысился онъ совсѣмъ не такъ легко, какъ тѣ, которые, ничего не сдѣлавъ, пріобрѣли и славу, и уваженіе только при помощи лести, поклоновъ и угожденія народу. Его слава такъ ярко бросается въ глаза, а дѣла такъ глубоко проникли въ сердце народа, что безмолвствовать о его подвигахъ было бы неблагодарнѣйшимъ оскорбленіемъ; говорить же иначе — злорѣчіемъ, которое, чьего бы слуха оно ни коснулось, само изобличало бы себя во лжи и вызвало бы упрекъ и порицаніе.
1-й служитель. Довольно о немъ, — человѣкъ онъ достойный. Однако, съ дороги, — сюда идутъ.
Мененій. Такъ какъ касающееся до вольсковъ мы уже рѣшили, положили послать за Лартіемъ, что намъ остается, — а это главный предметъ настоящаго собранія, — вознаградить за благородныя заслуги того, кто такъ блистательно стоялъ за родину. Поэтому не угодно-ли будетъ вамъ, почтенные и мудрые отцы, предложить присутствующему здѣсь консулу, бывшему полководцу въ послѣднемъ побѣдоносномъ походѣ, разсказать хоть немногое изъ всего совершеннаго Каемъ Марціемъ Коріоланомъ, котораго мы собрались благодарить и увѣнчать достойными почестями.
1-й сенаторъ. Говори, благородный Коминій. Не бойся утомить насъ слишкомъ длиннымъ разсказомъ, поэтому не пропускай ни одной подробности. Заставь насъ усомниться не въ нашей готовности, а развѣ только въ средствахъ самой республики вознаградить Коріолана по его заслугамъ. У васъ-же, представители народа, мы просимъ благороднаго вниманія; просимъ также замолвить доброе слово въ пользу того, что будетъ рѣшено здѣсь.
Сициній. Мы собрались сюда по обоюдному согласію и готовы почтить, даже увѣнчать виновника этого собранія.
Брутъ. И мы сдѣлаемъ это съ еще большимъ удовольствіемъ, если онъ перестанетъ относиться къ народу съ тѣмъ презрѣніемъ, съ какимъ относился къ нему до сихъ поръ.
Мененій. Вотъ ужь это лишнее, совсѣмъ лишнее; лучше бы ты помолчалъ. Угодно вамъ выслушать Коминія?
Брутъ. Съ удовольствіемъ, но мой намекъ былъ несравненно менѣе лишнимъ, чѣмъ твое порицаніе за него.
Мененій. Что ни говорите. а народъ вашъ онъ любитъ, но не требуйте-же, чтобы онъ сдѣлалъ его своимъ сопостельникомъ. Говори, благородный Коминій. (Коріоланъ встаетъ и хочетъ уйти). Нѣтъ, останься.
1-й сенаторъ. Останься, Коріоланъ, не стыдись разсказа о благородныхъ твоихъ дѣяніяхъ.
Коріоланъ. Извините, уважаемые отцы, но мнѣ пріятнѣе позаботиться о заживленіи моихъ ранъ, чѣмъ слушать разсказы о томъ, какъ я ихъ получилъ.
Брутъ. Надѣюсь, не мои слова заставили тебя встать со скамьи.
Коріоланъ. О, нѣтъ. Впрочемъ, отъ словъ я бѣгалъ нерѣдко, тогда какъ удары всегда останавливали меня на мѣстѣ. Ты мнѣ не льстишь, поэтому не оскорбляешь. Вашъ народъ я люблю настолько, насколько онъ того заслуживаетъ.
Мененій. Прошу, садись.
Коріоланъ. Нѣтъ, скорѣе я соглашусь сидѣть на солнышкѣ и заставлять почесывать мнѣ голову въ то время, когда уже протрубили тревогу, чѣмъ сложа руки слушать, какъ чудовищно преувеличиваютъ значеніе моихъ ничтожныхъ дѣяній (Уходитъ).
Мененій. Теперь, представители народа, вы видите, способенъ-ли онъ льстить вашему безъ конца размножающемуся отребью, въ которомъ на тысячу человѣкъ попадается развѣ только одинъ хорошій, когда, отважно отдавая всѣ свои члены на служеніе дѣлу чести, онъ даже не хочетъ удѣлить одного уха на то, чтобы объ нихъ послушать. Разсказывай, Коминій!
Команій. У меня не хватить голоса; дѣянія Коріолана требуютъ мощной рѣчи. Говорятъ, что храбрость — величайшая изъ добродѣтелей и что обладающаго ею она возвеличиваетъ болѣе, чѣмъ что-либо другое; если это справедливо, то мужу, о которомъ я говорю, нѣтъ равнаго въ цѣломъ мірѣ. Ему было всего шестнадцать лѣтъ, когда изгнанный Тарквиній подступилъ къ Риму, и даже тогда онъ уже превзошелъ всѣхъ остальныхъ. Тогдашній нашъ диктаторъ, о которомъ я упоминаю съ глубочайшимъ уваженіемъ, самъ видѣлъ, какъ онъ сражался, видѣлъ, какъ онъ, обладая еще подбородкомъ амазонки, гналъ передъ собою губы, поросшія щетиной. Онъ переступилъ ногою черезъ повергнутаго на землю римлянина и на глазахъ у консула сразилъ трехъ противниковъ. Онъ вступилъ въ бой съ самимъ Тарквиніемъ и побѣдилъ его. Въ этотъ достопамятный день онъ еще могъ бы играть на сценѣ роль женщины; но на полѣ битвы показалъ себя доблестнѣйшимъ изъ мужей, за что и былъ увѣнчанъ дубовымъ вѣнкомъ. Такимъ образомъ, еще въ юношескомъ возрастѣ, сдѣлавшись мужемъ, онъ росъ, какъ морской приливъ; а затѣмъ еще въ семнадцати битвахъ лишилъ вѣнка всѣ остальные мечи. Что же касается послѣднихъ его подвиговъ сначала подъ стѣнами, а потомъ въ самыхъ стѣнахъ Коріоли, признаюсь, я не нахожу словъ, чтобъ передать вамъ ихъ достойнымъ образомъ. Онъ остановилъ уже обратившихся въ бѣгство и собственнымъ прекраснымъ примѣромъ заставилъ трусовъ глядѣть на страхъ, какъ на шутки. Какъ морскія растенія передъ летящимъ на всѣхъ парусахъ кораблемъ, такъ люди разступались и исчезали отъ его натиска. Его мечъ, печать смерти, сражалъ все, чего касался. Облитый кровью отъ головы до пятъ, онъ казался кровавымъ призракомъ, каждымъ своимъ движеніемъ вызывавшимъ крики агоніи. Онъ одинъ-одинехонекъ ворвался въ смертоносныя ворота Коріоли, обагрилъ ихъ потоками крови, безъ всякой посторонней помощи пробился назадъ и, словно комета, тотчасъ-же влетѣлъ въ нихъ снова съ подоспѣвшимъ подкрѣпленіемъ. Городъ въ его власти, — и вотъ отдаленные звуки битвы поражаютъ его чуткій слухъ, и онъ, удвоеннымъ мужествомъ подкрѣпивъ то, что ослабѣвало въ его тѣлѣ, является на новую битву и, обагренный дымящейся кровью, проносится надъ толпами лишающихся жизни людей, какъ будто жизни этой суждено быть постоянной его добычей. Пока мы и города, и поля сраженія не могли назвать нашей собственностью, онъ ни разу не остановился, чтобъ хоть на минуту перевести духъ.
Мененій. О, доблестнѣйшій изъ смертныхъ!
1-й сенаторъ. Вполнѣ достойный тѣхъ почестей, которыя ему предназначаются.
Коминій. Онъ отказался отъ нашей добычи, на самыя драгоцѣнныя вещи онъ смотрѣлъ, какъ на ни на что негодную грязь; а то, что согласился принять, присудила бы ему даже самая скаредная скупость. Онъ награду за свои подвиги находитъ въ самомъ ихъ выполненіи и доволенъ тѣмъ, что успѣлъ ихъ совершить.
Мененій. Онъ человѣкъ истинно-благородный. Распорядитесь, чтобъ его позвали снова.
1-й сенаторъ. Позвать Коріолана!
Одинъ изъ служащихъ. Онъ сейчасъ явится.
Мененій. Сенатъ къ истинному своему удовольствію провозглашаетъ тебя консуломъ.
Коріоланъ. И жизнь моя, и услуга всегда были и будутъ посвящены ему.
Мененій. Теперь тебѣ остается только переговорить съ народомъ.
Коріоланъ. Прошу васъ избавить меня отъ исполненія этого обычая, потому что у меня никогда не хватитъ силъ облечься въ рубище, стоять передъ народомъ съ непокрытой головою и, указывая ему на свои раны, вымаливать у него голоса. Увольте же меня отъ этой обязанности.
Сициній. Нѣтъ, народъ долженъ высказать, кого онъ избираетъ, и не поступится ни одною малѣйшею подробностью обычнаго обряда.
Мененій. Не спорь съ нимъ. Покорись обычаю, и пусть консульство достанется тебѣ такъ же, какъ оно доставалось твоимъ предшественникамъ.
Коріоланъ. Я не могу играть эту роль, не краснѣя, поэтому можно было-бы лишить чернь подобнаго зрѣлища.
Брутъ. Слышишь?
Коріоланъ. И я-то буду передъ ними хвастаться, высчитывать, что я совершилъ то-то и то-то, показывать уже зажившія раны, которыя слѣдовало бы скрывать; какъ будто я добылъ ихъ только для того, чтобъ вымаливать для себя голоса!
Мененій. Перестань упрямиться. Трибуны, мы поручаемъ вамъ сообщить народу наше рѣшеніе. Желаемъ и ему, и нашему благородному консулу всевозможныхъ благъ и почестей.
Сенаторы (Коріолану). Всѣхъ благъ и почестей! (Трубы гремитъ. Сенаторы уходятъ).
Брутъ. Ты видишь, какъ онъ намѣренъ обращаться съ народомъ?
Сициній. Ахъ, если-бы плебеи проникли въ самый смыслъ его намѣреній! Онъ станетъ обращаться къ нимъ съ просьбою, какъ бы презирая то, о чемъ проситъ, потому что оно можетъ быть даровано только народомъ.
Брутъ. Пойдемъ, передадимъ плебеямъ все, что произошло здѣсь. Я знаю, они ждутъ насъ на площади.
СЦЕНА III.
править1-й гражданинъ. Что долго разговаривать? Если онъ хочетъ имѣть наши голоса, мы не можемъ ему отказать.
2-й гражданинъ. Нѣтъ, можемъ, если захотимъ.
3-й гражданинъ. Ну да, мы, конечно, имѣемъ на это право; но это право такое, что мы на этотъ разъ не вправѣ имъ воспользоваться. Если онъ покажетъ намъ свои раны и разскажетъ про свои дѣянія, мы волей-неволей должны будемъ подать голосъ за эти раны и стоять за нихъ всячески. Если же онъ примется разсказывать намъ про свои подвиги, мы, въ свою очередь, вынуждены будемъ высказать ему свою благодарность. Неблагодарность — нѣчто гнусное, и если-бы толпа была неблагодарна, она сама превратилась бы въ чудовище; мы же, какъ члены толпы, не должны по своей винѣ дѣлаться членами такого чудовища.
1-й гражданинъ. А для того, чтобы насъ сочли неблагодарными, достаточно самой пустой бездѣлицы. Помнишь, когда мы возстали изъ-за хлѣба, онъ уже и тогда не побоялся назвать насъ разношерстной толпой.
3-й гражданинъ. Такъ называли насъ многіе — и не потому, что одни изъ насъ черноволосые, другіе бѣлокурые, третьи плѣшивые, а потому, что умы-то у насъ разноцвѣтные. И въ самомъ дѣлѣ я думаю, что даже и въ томъ случаѣ, когда бы всѣмъ нашимъ умамъ пришлось вырваться изъ одного и того-же черепа, они полетѣли бы кто на востокъ, кто на западъ, кто на сѣверъ, кто на югъ и въ выборѣ прямого пути обнаружили-бы единодушіе только тѣмъ, что оказались-бы на всѣхъ точкахъ небосклона.
2-й гражданинъ. Ты такъ думаешь? А скажи, по какому направленію полетѣлъ-бы мой умъ?
3-й гражданинъ. Ну твой умъ не высвободился-бы изъ черепа такъ скоро, какъ всякій другой; твой умъ крѣпко сидитъ въ башкѣ. Но если-бы онъ былъ свободенъ, онъ непремѣнно полетѣлъ бы на югъ.
2-й гражданинъ. Почему-же на югъ?
3-й гражданинъ. Чтобы утонуть въ туманѣ. Тамъ три четверти его растаяли-бы въ ядовитыя росы, а четвертая возвратилась-бы сюда, и то только для успокоенія совѣсти, чтобы это помогло тебѣ добыть жену.
2-й гражданинъ. Ты ни минуты не можешь обойтись безъ шутки.
3-й гражданинъ. Что-жь изъ этого? Согласны вы отдать голосъ за него? Впрочемъ, что объ этомъ толковать! Этотъ вопросъ рѣшитъ большинство, а я все-таки добавлю: — будь онъ болѣе расположенъ къ народу, во всемъ свѣтѣ не нашлось-бы человѣка достойнѣе его.
Вотъ и онъ, въ смиренной одеждѣ; наблюдайте, какъ онъ будетъ себя вести. Однако, намъ не слѣдуетъ стоять, столпившись такимъ образомъ; намъ надо проходить мимо него по одному, по два и по три. Онъ долженъ обращаться; съ просьбою къ каждому отдѣльно, — и тогда каждый изъ насъ будетъ знать, что почтенъ правомъ выбора и собственнымъ языкомъ даруетъ ему свой голосъ. Что-же вы, ступайте за мною, я укажу, какъ вамъ слѣдуетъ проходить мимо него.
Всѣ. Идемъ, идемъ (Уходятъ).
Мененій. Нѣтъ, ты рѣшительно не правъ. Развѣ ты не знаешь, что этому обычаю подчинялись даже величайшіе люди?
Коріоланъ. Что-жь долженъ я говорить? «Любезный другъ, прошу тебя!» Проклятыя слова! Я никакъ не могу настроить языкъ на этотъ ладъ. «Взгляни, мой другъ, на мои раны; я получилъ ихъ на службѣ отечеству, тогда какъ многіе изъ тебѣ подобныхъ со скотскимъ ревомъ бѣжали отъ грома нашихъ барабановъ».
Мененій. Помилуй, развѣ это возможно! Ничего подобнаго тебѣ говорить не слѣдуетъ. Ты долженъ просить, чтобъ они подумали о тебѣ.
Коріоланъ. Чтобы эти висѣльники подумали обо мнѣ? Нѣтъ, мнѣ было-бы пріятнѣе, чтобъ они забыли обо мнѣ, какъ о тѣхъ добродѣтеляхъ, о которыхъ тщетно толкуютъ имъ наши жрецы.
Мененій. Ты все испортишь. Я долженъ уйти отсюда: но еще разъ прошу тебя, — отъ всей души прошу, — будь насколько возможно благоразумнѣе.
Коріоланъ. Скажи имъ, чтобъ они вымыли рожи, да вычистили зубы. А вотъ стоитъ парочка. Друзья, вамъ извѣстно, зачѣмъ я здѣсь?
1-й гражданинъ. Знаемъ. Скажи однако, что побудило тебя прибѣгнуть къ этому?
Коріоланъ. Мои заслуги.
2-й гражданинъ. Твои заслуги. Разумѣется онѣ, а и собственное желаніе.
1-й гражданинъ. Какъ, не собственное желаніе?
Коріоланъ. Я никогда не желалъ надоѣдать бѣдняку просьбой о подаяніи.
1-й гражданинъ. Ты долженъ помнить. что мы, дѣлая что нибудь для тебя, поступаемъ такъ въ надеждѣ получить и отъ тебя кое что.
Коріоланъ. Если такъ, сдѣлай одолженіе, объяви прямо цѣну консульства.
1-й гражданинъ. Цѣна его — вѣжливая просьба.
Коріоланъ. Вѣжливая? Любезный другъ, прошу тебя, отдай мнѣ свой голосъ. У меня есть шрамы отъ ранъ, я покажу ихъ тебѣ, когда мы останемся наединѣ. Другъ мой, прошу и твоего голоса. Что ты на это скажешь?
2-й гражданинъ. Доблестный мужъ, онъ твой.
Коріоланъ. Итакъ — по рукамъ. Вотъ мнѣ удалось, какъ нищему, вымолить два достойныхъ голоса. Принимаю ваше подаяніе. Прощайте.
1-й гражданинъ. Однако это немного странно!
2-й гражданинъ. Если бы пришлось опять подавать голосъ… Ну, что сдѣлано, то сдѣлано (Уходятъ).
Коріоланъ. Прошу васъ, если это не противорѣчитъ настроенію вашихъ мыслей, удостойте меня своего согласія, чтобъ меня выбрали въ консулы. Вы видите, я въ обычномъ нарядѣ.
3-й гражданинъ. Ты заслужилъ и не заслужилъ благодарность отечества.
Коріоланъ. А разгадка этой загадки?
3-й гражданинъ. Ты былъ бичемъ для враговъ и розгой для ихъ друзей; но народъ ты никогда не любилъ.
Коріоланъ. За то, что я пошло не расточалъ моей любви, народъ долженъ уважать меня еще болѣе. Впрочемъ, чтобъ внушить ему, — вѣдь онъ все такъ или иначе мнѣ братъ, — лучшее обо мнѣ мнѣніе, я готовъ даже ему льстить. Вѣдь именно это-то ему и по вкусу. Такъ какъ ему, по великой его мудрости, пріятнѣе мои поклоны, чѣмъ мое сердце, я и займусь изученіемъ, какъ повкрадчивѣе кивать головою, буду передъ нимъ лицемѣрить, то есть стану подражать обаятельному обращенію людей, пользующихся народнымъ расположеніемъ, и вполнѣ удовлетворю каждаго желающаго этого. Поэтому, прошу васъ, согласитесь избрать меня консуломъ!
4-й гражданинъ. Мы надѣемся, что ты будешь намъ другомъ, поэтому охотно отдаемъ тебѣ свои голоса.
3-й гражданинъ. Служа отечеству, ты получилъ много ранъ.
Коріоланъ. А когда тебѣ это извѣстно, то мнѣ незачѣмъ, показывая раны, подтверждать, какъ печатью, это извѣстное. Ваши голоса мнѣ дороже, но безпокоить васъ далѣе я не стану.
3 и 4-й граждане. Отъ души желаемъ, чтобы боги даровали тебѣ и радость, и счастье. (Уходятъ).
Коріоланъ. Отмѣннѣйшіе голоса! Лучше издохнуть, чѣмъ вымаливать заслуженную награду. Зачѣмъ же стою я здѣсь, въ этой дырявой тогѣ, и у каждаго проходящаго Гоба или Дика выпрашиваю безполезные ихъ голоса? А зачѣмъ? — затѣмъ, что этого требуетъ обычай. Но если бы мы во всемъ подчинялись обычаю, пыль неизмѣнно покрывала бы все, перешедшее къ намъ изъ древности, и горами нагроможденныя заблужденія поднялись бы такъ высоко, что сквозь нихъ никогда не пробилась бы истина. Нѣтъ, чѣмъ ломаться передъ толпою, лучше предоставить и санъ, и почести тому, кому не противно ихъ добиваться. Половину, однако, я уже выдержалъ, выдержу и другую.
Еще голоса! — отдайте мнѣ ваши голоса. За нихъ я сражался, за нихъ я бодрствовалъ; чтобъ пріобрѣсти ваши голоса, я пріобрѣлъ слишкомъ двѣ дюжины ранъ, видѣлъ шесть битвъ, взятыхъ три раза, и слышалъ ихъ громъ; ради этихъ голосовъ я совершилъ много болѣе или менѣе великаго. Отдайте же мнѣ ваши голоса, я не шутя хочу быть консуломъ.
5-й гражданинъ. Онъ совершилъ много доблестныхъ дѣяній; ни одинъ честный человѣкъ не откажетъ ему въ своемъ голосъ.
6-й гражданинъ. Такъ что-же и толковать? пусть будетъ консуломъ. Пусть боги даруютъ ему всякую радость и обратятъ его въ друга народа.
Всѣ. Аминь! аминь! Да благословятъ тебя боги, благородный консулъ! (Уходятъ).
Коріоланъ. О, достойные голоса!
Мененій. Время испытанія миновало, и трибуны несутъ голоса народа. Теперь тебѣ остается только облечься въ приличную твоему сану одежду и явиться въ сенатъ.
Коріоланъ. Въ самомъ дѣлѣ все кончено?
Сициній. Обрядъ прошенія ты выполнилъ, народъ согласенъ, — и мы призваны затѣмъ, чтобъ утвердить тебя консуломъ.
Коріоланъ. Гдѣ, въ сенатѣ?
Сициній Въ сенатѣ.
Коріоланъ. И я могу сбросить это рубище?
Сициній. Можешь.
Коріоланъ. Такъ я сейчасъ же переодѣнусь и, снова сдѣлавштсь самимъ собою, явлюсь въ сенатъ.
Мененій. И я иду съ тобою! а вы?
Брутъ. Намъ необходимо еще поговорить съ народомъ.
Сициній. До свиданія (Коріоланъ и Мененій уходятъ). Вотъ онъ и добился желаемаго! Судя по глазамъ, онъ въ восторгѣ.
Брутъ. Даже и въ одеждѣ смиренія онъ не смирилъ своей гордыни. Ты хочешь распустить народъ?
Сициній. Ну, что друзья! Выбрали?
1-й гражданинъ. Мы отдали ему наши голоса.
Брутъ. Молимъ боговъ, чтобъ онъ оказался достойнымъ вашего выбора!
2-й гражданинъ. Аминь! A по моему недалекому, даже тупому разумѣнію, онъ просто насмѣхался надъ нами, когда просилъ нашихъ голосовъ.
3-й гражданинъ. Именно такъ, просто издѣвался.
1-й гражданинъ. Нѣтъ, нѣтъ, у него ужь такая привычка говорить; онъ нисколько надъ нами не смѣялся.
2-й гражданинъ. Всѣ мы, кромѣ тебя, утверждаемъ, что онъ обошелся съ нами крайне дерзко. Ему слѣдовало бы показать намъ видимые знаки своихъ заслугъ, то есть раны, полученныя на службѣ отечеству.
Сициній. И онъ, разумѣется, ихъ показалъ?
Нѣкоторые изъ гражданъ. Нѣтъ, нѣтъ, никто ихъ не видѣлъ.
3-й гражданинъ. Онъ только сказалъ, что у него есть раны, которыя онъ готовъ показать каждому наединѣ. А затѣмъ, съ презрѣніемъ помахивая шапкой, — вотъ такъ, онъ какъ-будто говорилъ: «Я-бы желалъ быть консуломъ, но по-старинному обычаю не могу быть имъ, если вы не дадите мнѣ своихъ голосовъ; поэтому давайте мнѣ ваши голоса». А когда мы ихъ ему дали, онъ небрежно произнесъ: — «благодарю васъ за ваши голоса, благодарю за эти чудные голоса; но теперь, когда вы мнѣ ихъ отдали, разговаривать съ вами мнѣ нечего». Развѣ это не насмѣшка?
Сициній. И вы были настолько глупы, что не замѣтили этого сразу, или, если замѣтили, оказались настолько простодушными, что не отказали ему?
Брутъ. Развѣ вы не могли ему сказать, какъ васъ научали, то-есть, что онъ постоянно былъ вашимъ врагомъ, постоянно возражалъ противъ вашихъ вольностей, противъ вашихъ правъ въ общественномъ быту, — и это еще въ такое время, когда онъ не имѣлъ власти, когда былъ далеко не выдающимся слугою республики? Что, если и теперь, заручившись властью, сдѣлавшись участникомъ въ правленіи, онъ по-прежнему остался заклятымъ врагомъ плебеевъ. Вашъ выборъ обратится тогда противъ васъ самихъ. Вамъ бы слѣдовало сказать ему, что доблестные подвиги хоть и дѣлаютъ его достойнымъ того, чего онъ домогается, но онъ все-таки долженъ быть признателенъ вамъ за вашъ голосъ, долженъ обратить въ любовь прежнюю непріязнь и быть вамъ другомъ и покровителемъ.
Сициній. Еслибъ вы говорили, какъ васъ научали, вы задѣли-бы его за живое, заставили-бы высказаться вполнѣ. Такимъ образомъ вы или вынудили-бы у него какое-нибудь выгодное для васъ обѣщаніе, о которомъ могли-бы при случаѣ ему напомнить, или переполнили-бы желчью его строптивый нравъ, не желающій связывать себя никакими обѣщаніями. Онъ разозлился-бы, а вы, воспользовавшись его гнѣвомъ, отказали бы ему въ избраніи.
Брутъ. Вы сами замѣтили, что даже и въ то время, когда онъ нуждался въ вашемъ расположеніи, онъ обращался съ вами съ явнымъ презрѣніемъ. Неужто вы думаете, что презрѣніе его, когда онъ получитъ власть карать и миловать, не будетъ для васъ жестокою карой? Не понимаю, наконецъ, естьли у васъ сердце въ груди, или у васъ есть только языки, чтобъ ратовать противъ того, что внушаетъ разумъ?
Сициній. Вы не разъ отказывали просящему, а уступаете теперь не просящему вашихъ голосовъ, а только издѣвающемуся надъ вами.
3-й гражданинъ. Консуломъ вѣдь онъ еще не утвержденъ, слѣдовательно еще можно его отвергнуть.
2-й гражданинъ. И мы его отвергнемъ. Я соберу противъ него цѣлыхъ пятьсотъ голосовъ.
1-й гражданинъ. А я — дважды пятьсотъ, не считая ихъ друзей.
Брутъ. Такъ ступайте-же и скажите вашимъ друзьямъ, что они избрали консуломъ человѣка, который лишитъ ихъ всѣхъ правъ, превратитъ ихъ въ собакъ, которыхъ хотя и держатъ, чтобъ они лаяли, однако, поминутно бьютъ за тотъ же лай.
Сициній. Соберите-же недовольныхъ и, по зрѣломъ обсужденіи, уничтожьте прежній вашъ безразсудный выборъ. Напомните имъ про его гордость, про его старую ненависть къ плебеямъ; не забудьте и того, съ какимъ высокомѣріемъ носилъ онъ одежду смиренія и какъ, выпрашивая голоса, издѣвался надъ вами. Скажите, что одно только уваженіе къ его заслугамъ не дозволило вамъ замѣтить неприличіе его оскорбительнаго обращенія, внушаемаго закоренѣлымъ презрѣніемъ къ народу.
Брутъ. Свалите всю вину на насъ, на вашихъ трибуновъ; скажите, что мы, не смотря ни на какія возраженія, настоятельно требовали, чтобъ вы избрали именно его.
Сициній. Скажите, что вы избрали его не столько по собственному желанію, сколько по нашему настоянію; что, занятые главнымъ образомъ тѣмъ, что вамъ предстояло сдѣлать, а не тѣмъ, чего вамъ хотѣлось, вы подали голоса въ его пользу рѣшительно противъ своего желанія. Свалите всю вину на насъ.
Брутъ. Не щадите насъ. Скажите, что мы постоянно толковали вамъ о томъ, какъ рано началъ онъ служить отечеству и какъ много онъ ему послужилъ; о его происхожденіи отъ доблестнаго рода Марціевъ, потомками которыхъ были царившій послѣ великаго Гостилія Анкъ Марцій, сынъ дочери Нумы, а также Публій и Квинтъ, которымъ мы обязаны лучшими нашими водопроводами, и что любимецъ народа Цензоринъ, прозванный такъ за то, что дважды былъ цензоромъ, тоже въ числѣ его предковъ.
Сициній. Скажите, будто мы безпрестанно твердили вамъ, что онъ, кромѣ такого благороднаго происхожденія, и по своимъ личнымъ доблестямъ вполнѣ достоинъ вашей признательности; но что вы, взвѣсивъ его прежнія дѣянія съ нынѣшними, пришли къ убѣжденію, что онъ вамъ закоренѣлый врагъ и поэтому уничтожаетъ вашъ опрометчивый выборъ.
Брутъ. Налегайте въ особенности на то, что безъ нашего настоянія вы никогда бы его не избрали. Затѣмъ, вторично собравъ голоса, ступайте въ Капитолій.
Граждане. Да, да, идемъ! Почти всѣ уже раскаиваются въ прежнемъ выборѣ (Уходятъ).
Брутъ. Пусть идутъ. Лучше теперь же рѣшиться на этотъ переворотъ, чѣмъ выжидать другого неминуемаго возстанія, которое можетъ оказаться много грознѣе. Если отказъ ихъ выведетъ его изъ себя, — а въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, — мы съумѣемъ воспользоваться его гнѣвомъ.
Сициній. Поспѣшимъ-же въ Капитолій. Намъ необходимо быть тамъ ранѣе, чѣмъ нахлынетъ потокъ народа; такимъ образомъ и наши подстрекательства окажутся только проявленіями его собственной воли. Впрочемъ, оно отчасти и въ самомъ дѣлѣ такъ (Уходитъ).
СЦЕНА I.
правитьКоріоланъ. Такъ Ауфидій угрожалъ намъ снова?
Титъ. Угрожалъ, поэтому-то мы и поспѣшили заключить миръ.
Коріоланъ. Стадо быть, вольски по-прежнему готовы нагрянуть на насъ при первомъ благопріятномъ случаѣ?
Коминій. О, нѣтъ, благородный консулъ! Силы ихъ до того изсякли, что намъ едва-ли придется во всю жизнь увидѣть еще разъ ихъ развѣвающіяся знамена.
Коріоланъ. Ты видѣлъ Ауфидія?
Титъ. Получивъ охранный листъ, онъ тотчасъ явился ко мнѣ и страшно проклиналъ вольсковъ за то, что они такъ трусливо уступили городъ. Теперь онъ удалился въ Анціумъ.
Коріоланъ. Говорилъ онъ что-нибудь обо мнѣ?
Титъ. Какже, говорилъ.
Коріоланъ. Что-же именно?
Титъ. Вспоминалъ, какъ часто мечъ его встрѣчался съ твоимъ; затѣмъ заявилъ, что въ цѣломъ мірѣ для него нѣтъ никого и ничего ненавистнѣе тебя; что онъ даже безъ всякой надежды на выкупъ заложилъ-бы все свое состояніе за право назваться твоимъ побѣдителемъ.
Коріоланъ. Такъ онъ живетъ теперь въ Анціумѣ?
Титъ. Въ Анціумѣ.
Коріоланъ. Желалъ-бы я найти поводъ отыскать его тамъ, чтобы всласть насмѣяться надъ его ненавистью (Титу). Поздравляю съ возвращеніемъ на родину.
Вотъ и трибуны, — языки народной пасти. Они мнѣ противны. Да, они до того кичатся своимъ значеніемъ, что просто невыносимо.
Сициній. Остановись! Не ходи на площадь!
Коріоланъ. Что это значитъ?
Брутъ. Не ходи, — будетъ плохо, если пойдешь.
Коріоланъ. Что значитъ такая перемѣна?
Мененій. Что случилось.
Коминій. Развѣ и патриціи, и народъ не подали голоса за него?
Брутъ. Нѣтъ, Коминій, не подали.
Коріоланъ. Неужто я собиралъ голоса только малолѣтковъ?
1-й сенаторъ. Дорогу ему, трибуны, — онъ пойдетъ на площадь.
Брутъ. Народъ противъ него сильно раздраженъ.
Сициній. Если онъ пойдетъ, — не миновать возстанія.
Коріоланъ. Вотъ оно, ваше стадо! Вотъ что значитъ дать право голоса тѣмъ, которые, подавъ его, тотчасъ же отрекаются отъ своего выбора! — ну, а вы, какъ вы исполняете свои обязанности? Зачѣмъ, служа устами народа, вы не управляете его зубами? Или, быть можетъ, вы сами настроили его?
Мененій. Успокойся.
Коріоланъ. Это заранѣе обдуманная хитрость, явный заговоръ, чтобы уничтожить значеніе патриціевъ! Если вы оставите это безъ вниманія, вамъ придется жить съ людьми, которые неспособны ни повелѣвать, ни повиноваться.
Брутъ. Нечего говорить о заговорѣ. Народъ негодуетъ за то, что ты насмѣхался надъ нимъ; что недавно еще, когда ему раздавали хлѣбъ даромъ, ты возставалъ противъ этого, ругалъ народныхъ ходатаевъ, обзывая ихъ подлыми угодниками, льстецами толпы и врагами патриціевъ.
Коріоланъ. Но это было извѣстно и ранѣе.
Брутъ. Не всѣмъ.
Коріоланъ. Поэтому ты поспѣшилъ разгласить это теперь?
Брутъ. Кто, я?
Коріоланъ. Похоже на то, что это именно твое дѣло.
Брутъ. Во всякомъ случаѣ, я всегда готовъ поступать лучше, чѣмъ поступаешь ты.
Коріоланъ. Если это такъ, зачѣмъ-же мнѣ и хлопотать о консульствѣ? Заклинаю тебя облаками, высоко носящимися по небу, дай мнѣ дойти до одного уровня съ тобою и сдѣлай меня своимъ товарищемъ трибуномъ.
Сициній. Ты слишкомъ явно выказываешь то, что должно приводить народъ въ негодованіе. Если желаешь достигнуть цѣли своихъ стремленій, потрудись вѣжливѣе распрашивать о дорогѣ, съ которой ты сбился; иначе тебѣ не бывать ни консуломъ, ни товарищемъ трибуновъ.
Мененій. Прошу васъ, будемъ говорить хладнокровно.
Коминій. Народъ обманутъ, введенъ въ заблужденіе. Такое самовольство несвойственно Риму, а Коріоланъ не заслужилъ подобныхъ обидныхъ преградъ, такъ лукаво воздвигаемыхъ ему на гладкомъ пути его заслугъ.
Коріоланъ. Вы напоминаете мнѣ о хлѣбѣ. Ну да, я и теперь повторяю то, что говорилъ тогда.
Мененій. Не теперь, не теперь.
1-й сенаторъ. Не въ такомъ взволнованномъ состояніи.
Коріоланъ. Нѣтъ, повторю теперь, клянусь въ этомъ жизнью. Благородные друзья мои, вы меня извините; что-же касается до зловонной, переметной толпы, — я никогда ей не льстилъ. Пусть она полюбуется собою, слыша то, что я о ней скажу. Повторяю — потворствуя плебеямъ, мы сѣемъ куколь возмущенія, неповиновенія, бунта противъ сената. Куколь этотъ мы сами посѣяли, сами растимъ его, смѣшивая чернь съ нами, съ благороднѣйшимъ классомъ, не имѣющимъ недостатка ни въ добродѣтели, ни въ самой власти, за исключеніемъ развѣ той доли, которую сами-же удѣлили нищимъ.
Мененій. Такъ, но ни слова болѣе.
1-й сенаторъ. Мы просимъ тебя, перестань.
Коріоланъ. Никогда. Какъ проливалъ я мою кровь за отчизну, не страшась силы враговъ, такъ и мои легкія до тѣхъ поръ, пока они способны еще дѣйствовать, не перестанутъ чеканить слова противъ прокаженныхъ, которыми мы гнушаемся, боясь заразы, но въ то же время дѣлаемъ все, чтобы заразиться.
Брутъ. Ты говоришь о черни, словно ты богъ-каратель, а не человѣкъ, такой-же слабый, какъ и всѣ.
Сицнній. Не худо и это довести до свѣдѣнія народа.
Мененій. Какъ слова, вырвавшіяся въ раздраженіи?
Коріоланъ. Въ раздраженіи? Нѣтъ, еслибъ я былъ такъ, же покоенъ, какъ во время полуночнаго сна, клянусь Юпитеромъ, я сказалъ-бы то же самое.
Сициній. Это же самое будетъ ядомъ только для того, въ комъ оно зародилось, и никого болѣе не отравитъ.
Коріоланъ. Будетъ! Слышите ли вы это, тритоны пискарей? Замѣчаете ли, какъ повелительно сказано это слово: будетъ?
Коминій. Я не вижу тутъ ничего противузаконнаго.
Коріоланъ. Будетъ! О, добрые, но страшно неблагоразумные патриціи! О почтенные, но беззаботные сенаторы! Зачѣмъ допустили вы эту гидру избрать представителемъ человѣка, который, будучи только трубою и ревомъ этого чудовища дерзаетъ говорить своимъ рѣшительнымъ «будетъ», что онъ отведетъ вашъ потокъ въ болото, а настоящее его русло присвоить себѣ. Если онъ на самомъ дѣлѣ имѣетъ такую мощь, смирите передъ нимъ ваше безсиліе; если не имѣетъ, — стряхните съ себя ваше опасное снисхожденіе. Если вы люди мудрые, не уподобляйтесь обыкновеннымъ глупцамъ; если не можете похвалиться мудростью, сажайте ихъ рядомъ съ собою. Если они будутъ сенаторами, вы окажетесь ихъ плебеями. Впрочемъ, они и теперь уже чуть ли не выше сенаторовъ, если въ общемъ счетѣ голосовъ ихъ голоса заглушаютъ ваши. Они выбираютъ себѣ сановниковъ, — да еще какихъ? — подобно вотъ этому, что противупоставляетъ свое «будетъ», свое простонародное «будетъ» рѣшенію собранія, далеко превосходящаго доблестью всѣ тѣ, передъ которыми преклонялась Греція. Клянусь самимъ Юпитеромъ, это страшно унижаетъ консуловъ, и я не могу смотрѣть на это безъ скорби потому что знаю, какъ при возникновеніи двухъ равносильныхъ властей быстро внѣдряются смуты въ промежутокъ между обѣими и какъ онѣ тогда уничтожаютъ одна другую.
Коминій. Довольно, идемъ на площадь.
Коріоланъ. Кто бы ни посовѣтовалъ даромъ раздавать хлѣбъ изъ запасовъ, какъ это иногда дѣлалось въ Греціи…
Мененій. Довольно, довольно объ этомъ.
Коріоланъ. Гдѣ народъ, впрочемъ, пользовался далеко большею властью, чѣмъ у насъ, — я все-таки скажу: что онъ вскормилъ неповиновеніе, гибель государства.
Брутъ. Неужто народъ подастъ голосъ въ пользу человѣка, который говоритъ такія вещи?
Коріоланъ. Выслушайте причины, заставляющія меня это говорить; онѣ поважнѣе его голоса. Онъ знаетъ, что получилъ отъ насъ хлѣбъ не въ награду, потому что не можетъ не знать, что никогда даже не старался ея заслужить. Когда предстояло идти на врага, грозившаго самому сердцу отчизны, онъ не хотѣлъ выступить даже и за городскія ворота. Такого рода услуги, надѣюсь, не стоютъ даровой раздачи хлѣба. На полѣ битвы безпрестанныя смуты и возмущенія, которыми онъ почти исключительно проявлялъ свою храбрость, также не говорятъ въ его пользу. Частые оговоры сената въ такихъ дѣлахъ, какихъ тотъ никогда не совершалъ, также не могутъ быть основаніемъ для такихъ щедрыхъ даровъ. Какой же еще поводъ для такой щедрости? И какъ еще переваритъ прожорливый желудокъ толпы угодливость сената? Его дѣянія довольно ясно выказываютъ, каковы будутъ его слова: — «мы этого требовали такъ, какъ большинство; они изъ страха исполнили наше требованіе». Такимъ образомъ мы сами унижаемъ наше высокое значеніе, сами даемъ толпѣ поводъ называть страхомъ нашу заботливость о ней. Все это со временемъ взломитъ всѣ затворы и допустить воронъ клевать орловъ.
Мененій. Довольно. Идемъ!
Брутъ. Черезчуръ уже довольно.
Коріоланъ. Нѣтъ, еще мало. Выслушайте и заключительныя слова, въ правдивости которыхъ клянусь всѣмъ, что есть святого на небѣ и на землѣ. Это раздвоеніе власти, научающее одну сторону презирать, и презирать весьма основательно, а остальныхъ — безъ всякаго основанія поносить другую сторону, — раздвоеніе, вслѣдствіе котораго патриціатъ, санъ, мудрость не могутъ ничего рѣшить: не услыхавъ словъ: «да» или «нѣтъ» отъ многочисленнаго невѣжества, заставитъ забыть все существенно-необходимое и поведетъ прямо къ безсмысленному бездѣйствію. При такихъ преградахъ всему разумному пресѣкается возможность всякаго разумнаго дѣйствія. Поэтому заклинаю васъ, не столько трусливыхъ, сколько не въ мѣру осторожныхъ, не столько боящихся перемѣнъ, сколько старающихся сохранить основныя законоположенія республики, — васъ, предпочитающихъ жизнь благородную жизни долгой, готовыхъ подвергнуть тѣло даже опаснымъ лекарствамъ, потому что безъ этого оно неминуемо сдѣлалось-бы добычей смерти, — вырвите разомъ собирательный языкъ толпы, лишите ее возможности лизать ядовитую для нея сладость. Ваше униженіе заставляетъ мельчать здравыя сужденія, лишаетъ правительство крайне необходимаго для него единства. Оно не имѣетъ силъ осуществить того хорошаго, котораго бы ему хотѣлось, потому что его стремленія ограничены тѣмъ дурнымъ, которое имѣетъ право провѣрять его на каждомъ шагу.
Брутъ. Довольно!
Сициній. Это слова измѣны, и онъ отвѣтитъ, какъ измѣнникъ.
Коріоланъ. Гнусный негодяй, пусть раздавитъ тебя тяжесть презрѣнія! Къ чему народу эти лысые трибуны? Опираясь на нихъ, онъ отучается отъ повиновенія высшей власти. Ихъ выбрали въ смутное время, когда закономъ было не право, а только сила; теперь времена перемѣнились. Скажите же: — да будетъ право правомъ, — и уничтожьте власть трибуновъ.
Брутъ. Это явная измѣна.
Сициній. И ему-то быть консуломъ? — никогда!
Брутъ. Эй, эдилы, сюда! Схватите его!
Сициній. Ступай, созови народъ (Эдилъ уходитъ). Отъ его имени и я задерживаю тебя, какъ насадителя вредныхъ нововведеній, какъ врага общественнаго благоустройства. Я обвиняю тебя, повинуйся же и или къ отвѣту!
Коріоланъ. Прочь, старый козелъ!
Сенаторы и патриціи. Мы постоимъ за его безопасность.
Коминій. Прочь руки, старикъ!
Коріоланъ. Прочь, старая гниль, или я вытрясу кости изъ твоимъ лохмотьевъ!
Сициній. Помогите, граждане!
Мененій. Поболѣе воздержности съ обѣихъ сторонъ!
Сициній. Вотъ человѣкъ, который хочетъ отнять у васъ ваши права.
Брутъ. Схватите его, эдилы!
Граждане. Долой его, долой!
2-й сенаторъ. Оружіе! оружіе! оружіе! (Всѣ толпятся вокругъ Коріолана). Трибуны! патриціи! граждане! постойте, послушайте! Сициній! Брутъ! Коріоланъ! послушайте!
Граждане. Не нарушайте порядка, стойте смирно на мѣстѣ.
Мененій. Чѣмъ все это кончится? У меня духъ захватываетъ. Я чувствую, что бѣды не миновать, а говорить не могу. Вы, трибуны, увѣщевайте народъ. Терпѣніе, Коріоланъ, терпѣніе! Говори же, добрый Сициній.
Сициній. Смирно! Слушай меня, народъ!
Граждане. Послушаемъ нашего трибуна. Смирно! Говори-же! говори, говори!
Сициній. Вы, того и гляди, утратите свои вольности. Только что избранный въ консулы Марцій хочетъ лишить васъ всего.
Мененій. Что ты, съ ума сошелъ? Это вѣрнѣйшее средство не загасить огонь, а раздуть его.
1-й сенаторъ. Разрушить городъ, сравнять его съ землею.
Сициній. А что такое городъ, какъ не народъ?
Граждане. Городъ, разумѣется, народъ.
Брутъ. Мы по общему согласію избраны въ представители народа.
Граждане. Вы и останетесь ими.
Мененій. Это несомнѣнно.
Коріоланъ. Если такъ, не лучше-ли прямо стереть городъ съ лица земли, до основанія разрушить дома и подъ кучами развалинъ похоронить всѣ до сихъ поръ существовавшія различія между сословіями?
Сициній. За такія рѣчи стоитъ казнить смертью.
Брутъ. Если мы не съумѣемъ отстоять нашего значенія теперь, мы утратимъ его навсегда, Поэтому отъ имени избравшаго насъ народа мы провозглашаемъ, что Марцій заслужилъ, чтобъ его сейчасъ-же предали смерти.
Сициній. Поэтому схватите его, влеките на Тарпейскую скалу и низвергните оттуда на погибель.
Брутъ. Этилы, схватите его!
Граждане. Сдавайся, Марцій, сдавайся!
Мененій. Одно слово! Прошу васъ, трибуны, выслушайте меня. Одно только слово!
Эдилы. Молчите! молчите!
Мененій. Будьте на самомъ дѣлѣ тѣмъ, чѣмъ вы стараетесь казаться, то есть истинными друзьями отечества; съ большею обдуманностью, съ большимъ хладнокровіемъ приступайте къ тому, что вы хотите исполнить насильно.
Брутъ. Во всѣхъ жестокихъ болѣзняхъ всякая медлительность, какъ-бы она ни казалась благоразумной, не помощь, а ядъ. Схватите же его и — на скалу!
Коріоланъ (обнажая мечъ). Нѣтъ, я умру здѣсь! Многіе изъ васъ видали меня въ сраженіяхъ; сдѣлайте одолженіе, испытайте на себѣ то, что видѣли.
Мененій. Вложи мечъ въ ножны, вложи скорѣе! Трибуны, удалитесь на одно только мгновеніе!
Брутъ. Схватить его!
Мененій. Помогите, помогите Марцію. Помогайте, патриціи! Пусть помогаютъ и старъ, и младъ!
Граждане. Смерть ему, смерть! (Схватка. Патриціи вытѣсняютъ трибуновъ, эдиловъ и народъ со сцены).
Мененій. Теперь ступай отсюда, удались скорѣе въ свой домъ, иначе все погибло.
2-й сенаторъ. Иди!
Коріоланъ. Нѣтъ, будемъ стоять дружно. Силы враговъ и друзей одинаковы.
Мененій. Неужто дойдетъ до этого?
1-й сенаторъ. Да избавятъ насъ боги! Умоляю тебя, ступай; предоставь намъ поправить это дѣло.
Мененій. Такъ-какъ эта рана нанесена и намъ. Самъ ты ея не перевяжешь. Ступай же, прошу тебя.
Коминій. Пойдемъ же съ нами!
Коріоланъ. О, зачѣмъ они не варвары, — отъ которыхъ не отличаются ничѣмъ, хотя и родились въ Римѣ, — а римляне, — съ которыми они не имѣютъ ничего общаго, хотя и зачаты у входа въ Капитолій!
Мененій. Удались, не довѣряй языку высказывать справедливаго гнѣва. Настанетъ время, когда ты будешь вознагражденъ сторицею за эту тяжелую минуту.
Коріоланъ. На полѣ битвы я одинъ убралъ бы по крайней мѣрѣ полсотни этихъ негодяевъ.
Мененій. Я самъ могъ бы взять на себя убрать пару самыхъ храбрыхъ; пожалуй, хоть обоихъ трибуновъ.
Коминій. Предсказать, на чьей сторонѣ окажется перевѣсъ, невозможно, и мысль сопротивляться обрушивающемуся зданію — не мужество, а безуміе. Удались, пока не возвратилась чернь; она въ своемъ бѣшенствѣ, какъ прорвавшійся потокъ, ломитъ и уничтожаетъ даже то, что обыкновенно ее сдерживало.
Мененій. Прошу тебя, ступай. Дай попытать, насколько еще въ силахъ мой старый умъ дѣйствовать на тѣхъ, у кого его слишкомъ мало. Чѣмъ бы ни заштопать, — лишь бы заштопать.
Коминій. Идемъ (Уходитъ съ Коріоланомъ и съ нѣкоторыми изъ сенаторовъ).
1-й патрицій. Онъ самъ погубилъ свое счастье.
Мененій. Для этого міра онъ слишкомъ благороденъ. Онъ не захотѣлъ бы льстить ни Нептуну изъ страха передъ его трезубцемъ, ни Юпитеру изъ-за его способности метать громы. У него что уста, что сердце — одно и то же. Его языкъ высказываетъ тотчасъ же все, что бы ни зародилось у него въ груди, а въ минуты гнѣва онъ забываетъ даже, что существуетъ слово смерть (За сценой шумъ). Ну, пойдетъ теперь потѣха!
2-й патрицій. Какъ хорошо, еслибъ они лежали теперь въ постеляхъ!
Мененій. Или лежали на днѣ Тибра. Но и то правда: — развѣ онъ не могъ обращаться съ ними поласковѣе?
Сициній. Гдѣ змѣй, жаждущій обезлюдить городъ, чтобъ самому быть въ немъ всѣмъ?
Мененій. Доблестные трибуны…
Сициній. Онъ будетъ низвергнутъ съ Тарпейской скалы. Онъ воспротивился закону, и законъ безъ всякаго дальнѣйшаго суда передаетъ его во власть народа, который онъ не ставитъ ни во что.
1-й гражданинъ. Онъ на себѣ узнаетъ, что благородные трибуны — уста народа, а мы — ихъ руки.
Граждане. Узнаетъ, узнаетъ непремѣнно.
Мененій. Любезный другъ…
Сициній. Молчи!
Мененій. Не грози смертью, когда тебѣ слѣдовало бы, напротивъ, укрощать свою свору.
Сициній. Какъ могло случиться то, что ты самъ помогалъ его бѣгству отсюда?
Мененій. Выслушай меня. Я знаю хорошія качества консула, слѣдовательно могу перечислить вамъ его недостатки.
Сициній. Консула? какого консула?
Мененій. Консула Коріолана.
Брутъ. Развѣ онъ консулъ?
Граждане. Нѣтъ, нѣтъ, никогда!
Мененій. Если-бы трибуны и ты, добрый народъ, согласились меня выслушать, я попросилъ бы позволенія высказать слово или два. Единственный ущербъ, который это можетъ вамъ принесть, будетъ легкая потеря времени, необходимаго для ихъ произнесенія.
Сициній. Такъ говори, только какъ можно короче, такъ какъ мы уже рѣшили покончить съ этимъ ехиднымъ измѣнникомъ. Изгнать его отсюда было бы опасно, оставить здѣсь — гибельно; а потому и положено, что онъ умретъ сегодня же.
Мененій. Да не попустятъ боги, чтобъ нашъ прославленный Римъ, чья признательность къ заслугамъ своихъ достойныхъ дѣтей вписана въ собственную книгу Юпитера, уподобился противуестественной утробѣ и пожралъ свое собственное дѣтище.
Сициній. Это язва, которую необходимо вырѣзать.
Мененій. Нѣтъ, онъ только членъ, на которомъ появилась язва. Если ее вырѣзывать, можетъ воспослѣдовать смерть, тогда какъ излечить ее нетрудно. Чѣмъ онъ настолько провинился передъ Римомъ, что заслужилъ смертной казни? Не тѣмъ-ли, что уничтожалъ его враговъ? Собственная кровь, пролитая имъ, далеко превышаетъ то количество ея, которое въ немъ еще сохранилось. Она проливалась за родину; теперь родина намѣрена пролить и остальную. Если такъ, всѣ мы, какъ дѣйствующіе, такъ и допустившіе это, заклеймимъ себя вѣчнымъ позоромъ.
Сициній. Вздоръ!
Брутъ. Разумѣется, вздоръ. Когда онъ любилъ родину, она его чествовала.
Мененій. Однако то, что нога омертвѣла, не даетъ еще права забывать прежнія ея услуги.
Брутъ. Довольно. Идите скорѣе къ нему въ домъ и вытащите его оттуда, чтобъ зараза, которою онъ одержимъ, не распространилась дальше.
Мененій. Еще одно слово, одно только слово. Когда эта скачущая, какъ тигръ, ярость пойметъ всю нелѣпость необдуманнаго порыва, она захочетъ, но уже слишкомъ поздно, привязать свинцовыя тяжести къ своимъ пятамъ. Дѣйствуйте же законно. Вспомните, что есть люди, которые любятъ Коріолана, а это можетъ породить междоусобіе, и тогда римляне-же и разгромятъ великій Римъ.
Брутъ. Если было-бы такъ.
Сициній. Вздоръ! Вѣдь у васъ уже есть образчики его повиновенія. Онъ поднялъ руку на эдиловъ, дерзнулъ сопротивляться намъ самимъ. Идемъ.
Мененій. Примите въ соображеніе, что съ той минуты, когда онъ почувствовалъ, что рука можетъ управлять мечемъ, онъ постоянно жилъ на поляхъ битвы и не могъ пріобрѣсть искусства говорить отборными словами, поэтому онъ безъ всякаго различія сыплетъ и мукой, и мякиной. Позвольте, я къ нему схожу; мнѣ, можетъ быть, удастся уговорить его, чтобы онъ добровольно явился къ законному суду.
1-й сенаторъ. Благородные трибуны, это будетъ человѣчнѣе; ваше-же средство слишкомъ кровожадно, да притомъ оно и невѣрно.
Сициній. Быть по твоему, почтенный Мененій; дѣйствуй-же, какъ представитель народа. Друзья, вложите оружіе въ ножны.
Брутъ. Но не расходитесь.
Сициній. Ступайте на площадь. Мененій, мы ждемъ тебя тамъ, и если ты не приведешь съ собою Марція, мы поступимъ, какъ предполагали ранѣе.
Мененій. Приведу (Сенаторамъ). Идемте вмѣстѣ. Онъ придетъ, или все погибло.
1-й сенаторъ. Идемъ (Уходятъ).
СЦЕНА II.
правитьКоріоланъ. Чѣмъ-бы они ни угрожали, смертью-ли на колесѣ или отъ ногъ дикихъ коней, громоздя на Тарпейскую скалу еще десятки скалъ, чтобы сдѣлать подножіе обрыва еще болѣе недосягаемымъ для зрѣнія, — я въ отношеніи къ нимъ останусь все тѣмъ-же.
1-й патрицій. Тѣмъ благороднѣе будетъ твой поступокъ.
Коріоланъ. Меня только удивляетъ, что мать перестала, одобрять меня по-прежнему — она, которая всегда называла ихъ не иначе, какъ паршивыми рабами, скотами, созданными для того, чтобы торговать мякиною, чтобы стоять въ собраніяхъ съ непокрытыми головами, зѣвать, молчать и удивляться, когда человѣкъ нашего сословія встанетъ и начнетъ говорить о войнѣ или мирѣ (Волумніѣ). Я говорю о тебѣ. Зачѣмъ желаешь ты, чтобы я выказалъ болѣе кротости? Неужто ты желаешь, чтобы я измѣнилъ своей природѣ? Требуй лучше, чтобъ я былъ именно тѣмъ, что я есть.
Волумнія. О, Марцій, Марцій! мнѣ хотѣлось-бы, чтобъ ты вполнѣ свыкся со своей властью ранѣе, чѣмъ успѣешь ее износить.
Коріоланъ. Пусть изнашивается.
Волумнія. Ты могъ-бы остаться тѣмъ, что есть, и безъ такого множества хлопотъ. Ты не нашелъ-бы на своемъ пути столько препятствій, еслибъ не высказалъ своего образа мыслей ранѣе, чѣмъ онѣ утратили силу тебѣ сопротивляться.
Коріоланъ. На висѣлицу ихъ!
Волумнія. Пожалуй, хоть на костеръ.
Мененій. Полно, полно, сознайся, что ты былъ уже слишкомъ грубъ. Тебѣ необходимо возвратиться на площадь, чтобъ это поправить.
1-й сенаторъ. Иначе нѣтъ спасенія: — Римъ расколется по самой серединѣ и погибнетъ.
Волумнія. Прошу тебя, послушайся ихъ. Сердце мое такое-же неуступчивое, какъ и у тебя, но у меня есть умъ, умѣющій подчинять вспышки гнѣва требованію обстоятельствъ.
Мененій. Прекрасно сказано, благородная Волумнія. Я скорѣе самъ облекся-бы въ военныя латы, которыя я по старости едва въ силахъ поднять, чѣмъ допустилъ его снизойти до уступокъ подлому стаду, — еслибъ этого не требовалъ жестокій недугъ настоящаго времени, какъ лекарства для цѣлой республики.
Коріоланъ. Что-же долженъ я сдѣлать?
Мененій. Возвратиться къ трибунамъ.
Коріоланъ. Хорошо; а что затѣмъ?
Мененій. Публично раскаяться въ томъ, что говорилъ.
Коріоланъ. Это ради нихъ-то? Когда я не въ состояніи сдѣлать это даже для самихъ боговъ, какъ-же я сдѣлаю это для нихъ?
Волумнія. Ты уже слишкомъ неуступчивъ. Хотя благородная гордость и прекрасна, она дѣлается вредной, когда не внемлетъ голосу необходимости. Я не разъ слыхала отъ тебя что на войнѣ храбрость и хитрость — двѣ неразлучныя подруги. Скажи-же: зачѣмъ имъ вредить другъ другу въ мирное время? Отчего-жь ты возстаешь противъ ихъ соединенія даже тутъ?
Коріоланъ. Что за вопросъ?
Мененій. Вопросъ очень разумный.
Волумнія. Если на войнѣ нисколько не предосудительно казаться совсѣмъ не тѣмъ, что есть, — а вы для вѣрнѣйшаго успѣха нерѣдко прибѣгаете на войнѣ къ такимъ хитростямъ, — отчего же то же самое оказывается безчестнымъ въ мирное время, если оно и тогда такъ-же необходимо, какъ на войнѣ?
Коріоланъ. Зачѣмъ ты такъ настаиваешь?
Волумнія. Затѣмъ, что теперь тебѣ предстоитъ обязанность говорить съ народомъ не по собственному убѣжденію, не такъ, какъ хотѣлось-бы сердцу, а звуками, чуждыми твоему убѣжденію, словами, едва внятно срывающимися съ конца языка. И это обезчеститъ тебя настолько-же мало, какъ взятіе города кроткими увѣщаніями, а не оружіемъ, съ которымъ нераздѣльны опасность и кровопролитіе. Я, наперекоръ своей природѣ, притворилась-бы и не считала-бы себя униженной, если бы поступила такъ ради своей выгоды и по увѣщаніямъ друзей. А отъ тебя только этого и требуютъ, — то есть я, потомъ твоя жена, твой сынъ, сенаторы.патриціи, — и ты все-таки скорѣе выкажешь народу свое негодованіе, чѣмъ хоть разъ рѣшишься ему польстить? чтобы пріобрѣсть его расположеніе, безъ котораго все погибло.
Мененій. Благородная женщина! (Коріолану). Ну, полно же, идемъ. Говори только привѣтливѣе, и ты отвратишь грозящую опасность, возвратишь даже то, что кажется потеряннымъ.
Волумнія. Прошу тебя, сынъ мой, или къ нимъ съ непокрытою головою. Пусть колѣна твои лобызаютъ землю, потому что въ подобныхъ случаяхъ дѣйствіе краснорѣчивѣе слова, потому что глаза невѣжества понятливѣе его ушей. Кланяйся почаще, вотъ такъ. Смири свое гордое сердце, заставь его сдѣлаться мягче спѣлаго плода шелковицы, уступающаго легчайшему прикосновенію. Скажи имъ, что ты воинъ, что выросъ среди битвъ и поэтому не научился той кротости, которая необходима для пріобрѣтенія ихъ любви и которой они вправѣ отъ тебя требовать; но что на будущее время ты въ угоду имъ постараешься по мѣрѣ силъ и возможности себя переработать.
Мененій. Исполни все, что она совѣтуетъ, и сердца народа твои. Вѣдь и народъ, когда его просятъ, такъ же щедръ на прощеніе, какъ на пустыя слова.
Волумнія. Умоляю, послушайся! Я знаю, что для тебя легче броситься за врагомъ въ огненную пропасть, чѣмъ мстить ему въ красивой древесной кущѣ.
Вотъ и Коминій.
Коминій. Я былъ на площади. Пора подумать о средствахъ для самозащиты, если не желаешь защищаться смиреніемъ или бѣгствомъ. Чернь въ страшной ярости.
Мененій. Нѣсколько ласковыхъ словъ…
Коминій. Я думаю, что это помогло-бы, еслибъ Коріоланъ согласился.
Волумнія. Онъ обязанъ это сдѣлать и согласится. Еще разъ прошу, скажи: — согласенъ ты? — а затѣмъ къ дѣлу.
Коріоланъ. Я долженъ предстать передъ ними съ непокрытой головою? долженъ опозорить благородное сердце, дозволяя лгать подлому языку? Хорошо, я уступаю вамъ; но еслибъ опасность грозила только одному этому куску глины, я скорѣе-бы согласился, чтобъ они истерли въ пыль эту форму Марція, развѣяли ее по вѣтру. Идемте. Вы навязали мнѣ роль, которой я никогда не сыграю какъ слѣдуетъ.
Коминій. Идемъ; мы тебѣ поможемъ.
Волумнія. Дорогой сынъ, ты какъ-то говорилъ, что именно мои похвалы сдѣлали изъ тебя воина. Если хочешь новыхъ похвалъ, сыграй роль, которой никогда до сихъ поръ не игрывалъ.
Коріоланъ. Хорошо, сыграю; вѣдь я обязанъ это сдѣлать. Прощай, благородная гордость; пусть тебя замѣнитъ дрянная душонка какой-нибудь потаскушки! Превратись, воинственная гортань, спорившая съ громомъ барабана, въ ничтожную дудку, такую же пискливую какъ голосъ евнуха или дѣвчонки, убаюкивающей ребятишекъ. Улыбка негодяя, играй на устахъ; глаза, увлажьтесь слезный школьника; двигай губами, языкъ нищаго попрошайки; гнитесь, закованныя въ желѣзо колѣна, сгибавшіяся только въ стременахъ, гнитесь, какъ у вымаливающаго милостыню. Но нѣтъ, не могу; не сдѣлаю этого, чтобы не утратить уваженія къ самому себѣ, чтобы поступками тѣла не пріучить духъ къ явной подлости!
Волумнія. Если такъ, — какъ хочешь. Умоляя тебя, а унижалась, какъ никогда не унизишься ты, упрашивая народъ. Пусть гибнетъ все! Принеси-же и родную мать въ жертву своей гордости, это все-таки будетъ лучше, чѣмъ томить ее страхомъ за послѣдствія твоего безумнаго упрямства. Вѣдь я такъ же, какъ и ты, не страшусь смерти. Дѣлай, что хочешь. Храбростью ты обязанъ мнѣ, ты всосалъ ее вмѣстѣ съ моимъ молокомъ; гордость-же — неотъемлемая твоя собственность.
Коріоланъ. О, успокойся, матушка, не брани меня! Я пойду и лестью добьюсь ихъ благосклонности, обману ихъ сердца и возвращусь къ тебѣ любимцемъ всей римской черни. Смотри, я иду. Поклонись моей женѣ. Я возвращусь консуломъ или никогда уже не довѣряй ловкости моего языка на поприщѣ лести.
Волумнія. Дѣлай, что хочешь (Уходитъ).
Коминій. Идемъ; трибуны ждутъ. Вооружись величайшимъ смиреніемъ: я слышалъ, что они угрожаютъ новыми обвиненіями, которыя несравненно важнѣе прежнихъ.
Коріоланъ. Да, смиреніе будетъ лозунгъ. Идемъ. Пусть ихъ обвиненія будутъ лживы, я отвѣчу имъ честно.
Мененій. И кротко?
Коріоланъ. И кротко (Уходятъ).
СЦЕНА III.
правитьБрутъ. Главное обвиненіе будетъ заключаться въ домогательствѣ тиранической власти. Если онъ оправдается въ этомъ, обвиняй его въ ненависти къ народу и въ томъ, что добыча, взятая у анціатовъ, никогда не поступала въ раздѣлъ.
Что-же, явится онъ?
Эдилъ. Онъ идетъ.
Брутъ. А кто съ нимъ?
Эдилъ. Старый Мененій и тѣ изъ сенаторовъ, которые постоянно были на его сторонѣ.
Сициній. Именной списокъ всѣхъ добытыхъ нами голосовъ у тебя?
Эдилъ. У меня.
Сициній. Вѣдь ты собиралъ ихъ по трибамъ?
Эдилъ. По трибамъ.
Сициній. Ступай же скорѣе за народомъ да втолкуй ему, чтобы онъ, какъ только я провозглашу: — «по праву и власти народа да будетъ такъ» — и будетъ-ли это «такъ» пеня, изгнаніе или смерть, — пусть онъ кричитъ вслѣдъ за мною, опираясь на древнія свои права и на правоту этого дѣла. Если я скажу: — «пеня», пусть будетъ пеня, если скажу: — «смерть» — смерть.
Эдилъ. Хорошо, втолкую.
Брутъ. А когда они примутся кричать, пусть не перестаютъ до тѣхъ поръ, пока страшнымъ гамомъ не добьются. чтобы приговоръ былъ исполненъ немедленно.
Эдилъ. Передамъ и это.
Сициній. Внуши народу хорошенько, чтобъ онъ непремѣнно воспользовался условнымъ знакомъ, какъ только я его подамъ.
Брутъ. Ступай (эдилъ уходитъ). Постарайся раздражить его съ самаго начала. Онъ привыкъ всегда брать верхъ надъ другими, всегда быть первымъ. Когда онъ разъярится, его уже ничѣмъ не заставишь повернуть въ сторону, вернуться къ прежней умѣренности, и тогда онъ во что бы то ни стало выскажетъ все, что есть на душѣ; а лежащей на ней тяжести достаточно, чтобъ сломить ему шею.
Сициній. Вотъ и онъ.
Мененій. Будь только спокоенъ.
Коріоланъ. Буду, какъ конюхъ, готовый за ничтожную плату несчетное число разъ подвергать себя непріятности быть названнымъ негодяемъ. Да охраняютъ всемогущіе боги благоденствіе Рима и да снабдятъ скамьи суда людьми достойными; да вселятъ они въ насъ любовь и согласіе; да наполнять они храмы толпами, жаждущими праздновать миръ, а не переполняютъ улицы шайками, требующими междоусобной войны!
1-й сенаторъ. Аминь! аминь!
Мененій. Благородное желаніе!
Сициній. Подойдите ближе, граждане.
Эдилы. Послушайте вашихъ трибуновъ, а сами молчите.
Коріоланъ. Прежде выслушайте меня.
Трибуны. Говори. Вниманѣе!
Коріоланъ. Скажите, послѣднее это обвиненіе? и вы все порѣшите теперь же и здѣсь?
Сициній. Я спрашиваю тебя: — покоряешься-ли ты волѣ народа, признаешь-ли его представителей и согласенъ-ли подвергнуться законной карѣ за проступки, которые будутъ доказаны?
Коріоланъ. Согласенъ.
Мененій. Слышите, граждане, онъ согласенъ! Припомните его заслуги обратите вниманіе на шрамы, которыми покрыто его тѣло, какъ священное кладбище могилами.
Коріоланъ. Это ничтожныя царапины шипами терновника, рубцы, возбуждающіе одинъ только смѣхъ.
Мененій. Примите въ соображеніе слѣдующее: — если онъ говоритъ не такъ, какъ-бы слѣдовало гражданину, зато вы всегда найдете въ немъ воина. Не принимайте его грубыхъ выраженій за недоброжелательство; это, какъ я уже сказалъ, совсѣмъ не ненависть къ вамъ, а только рѣчь, свойственная воину.
Коминій. Да, никакъ не болѣе.
Коріоланъ. Чѣмъ же объяснить то, что, единодушно избравъ меня въ консулы, вы тотчасъ же принимаетесь позорить меня, уничтожая прежнее свое избраніе.
Сицниій. Отвѣчай намъ.
Коріоланъ. Говори. Отвѣчать тебѣ — моя обязанность.
Сициній. Мы обвиняемъ тебя въ покушеніи уничтожить всѣ мудрыя постановленія Рима, въ желаніи присвоить себѣ тираническую власть. А за это провозглашаю тебя измѣнникомъ народу.
Коріоланъ. Какъ, измѣнникомъ?
Мененій. Сдѣлай милость, воздержись, — ты далъ слово!
Коріоланъ. Меня! Меня называть измѣнникомъ! Огни преисподней да охватятъ за это весь народъ! Наглый трибунъ, будь въ твоихъ глазахъ двадцать тысячъ смертей, а въ твоихъ рукахъ столько-же милліоновъ ихъ, а на языкѣ оба числа, взятыя вмѣстѣ, я и тогда сказалъ-бы, что ты лжешь, и сказалъ-бы это такъ же свободно, какъ молюсь богамъ!
Сициній. Слышишь, народъ?
Граждане. На скалу его, на скалу!
Сициній. Молчать! Намъ не нужно прибѣгать къ новымъ обвиненіямъ. Вы сами видѣли его поступки, слышали его рѣчи: онъ билъ вашихъ должностныхъ лицъ, проклиналъ васъ, противупоставлялъ закону удары, издѣвался надъ тѣми, кому дарована власть судить его, — и все это такъ преступно, что заслуживало-бы жесточайшей кары.
Брутъ. Но такъ какъ услуги, оказанныя имъ Риму…
Коріоланъ. Что болтаешь ты объ услугахъ?
Брутъ. Я говорю о томъ, что знаю,
Коріоланъ. Ты?
Мененій. То-ли обѣщалъ ты матери?
Коминій. Послушай, прошу тебя!
Коріоланъ. Не хочу, не стану болѣе ничего слушать. Пусть меня присудятъ къ низверженію съ Тарпейской крутизны или на скитальческое изгнаніе; пусть сдерутъ кожу, томятъ въ темницѣ, давая мнѣ въ сутки не болѣе одного зерна, — я не куплю пощады цѣною одного ласковаго слова. И изъ за того, что они могутъ мнѣ даровать, я не измѣню себѣ, хотя бы мнѣ стоило только сказать имъ: — «здравствуйте».
Сициній. Зато, что онъ при всякомъ удобномъ случаѣ, сколько могъ, выказывалъ свое недоброжелательство къ народу, искалъ средствъ лишить всѣхъ его правъ; за то, наконецъ, что поднялъ враждебную руку не только въ присутствіи грознаго правосудія, но даже и на самихъ его исполнителей, — мы, именемъ народа и дарованною намъ, трибунамъ, властью, изгоняемъ его съ этого мгновенія изъ нашего города и навсегда воспрещаемъ ему входъ въ ворота Рима, подъ опасеніемъ быть низвергнутымъ съ скалы Тарпейской. Именемъ народа говорю: — да будетъ такъ!
Граждане. Да будетъ такъ! да будетъ такъ! Онъ изгнанъ, — пусть и будетъ такъ!
Коминій (гражданамъ). Друзья мои, послушайте!
Сициній. Нечего слушать, — приговоръ произнесенъ!
Коминій. Дайте же мнѣ сказать хоть слово. Я былъ консуломъ и могу показать вамъ знаки, оставленные на моемъ тѣлѣ врагами Рима. Я люблю мою родину нѣжнѣе, святѣе и сильнѣе, чѣмъ собственную мою жизнь, чѣмъ добрую мою жену, чѣмъ плоды ея утробы и сокровища моей крови. Еслибъ я сказалъ…
Сидиній. Мы знаемъ, чего ты хочешь. Говори — что?
Брутъ. Нечего больше говорить. Онъ изгнанъ, какъ врагъ народа и отечества, — и такъ оно да будетъ!
Граждане. Такъ оно да будетъ, да будетъ!
Коріоланъ. Гнусная стая псовъ, дыханіе которыхъ такъ же противно, какъ испаренія гнилыхъ болотъ; любовью которыхъ я также мало дорожу, какъ непогребенными трупами, заражающими воздухъ! Я самъ изгоняю себя отъ васъ. Оставайтесь здѣсь съ своимъ непостоянствомъ. Пусть каждая вздорная молва приводитъ васъ въ ужасъ! Пусть враги ваши однимъ уже колебаніемъ перьевъ на ихъ шлемахъ повергаютъ вашу трусость въ отчаяніе! Сохраняйте же за собою власть изгонять вашихъ защитниковъ, пока ваша глупость, которая сама не понимаетъ того, что чувствуетъ. не обратится противъ васъ же самихъ и, сдѣлавшись вашимъ врагомъ не предастъ васъ, униженныхъ плѣнниковъ, какому нибудь другому народу, который покоритъ васъ, не вынимая даже меча изъ ноженъ! Я оборачиваюсь спиной къ вашему городу изъ одного презрѣнія къ вамъ! Есть міръ и внѣ Рима! (Уходитъ съ Коминіемъ, Мененіемъ, сенаторами и патриціями).
Эдилы. Онъ, врагъ народа, ушелъ, ушелъ!
Граждане. Нашъ врагъ изгнанъ! онъ ушелъ! Vivat! vivat!
Сициній. Ступайте за нимъ, проводите его за городскія ворота въ то же время издѣваясь надъ нимъ, какъ онъ издѣвался надъ вами; расквитайтесь съ нимъ хорошенько. Стража, за нами! (Уходитъ).
Граждане. Идемъ, идемъ; проводимъ его до городскихъ воротъ. Да здравствуютъ наши благородные трибуны! Идемъ! (Уходятъ).
ДѢЙСТВІЕ ЧЕТВЕРТОЕ.
правитьСЦЕНА I.
правитьКоріоланъ. Полноте, перестаньте плакать. Сократимъ прощаніе. Тысячеголовое животное вытолкало меня вонъ. Ахъ, матушка, гдѣ же твое прежнее мужество? Въ прежніе дни ты обыкновенно говаривала, что великое несчастіе служитъ оселкомъ для великаго мужества, что обыкновенное горе перенесетъ всякій, и что по морю, когда оно спокойно, всѣ суда плаваютъ съ равнымъ успѣхомъ; но что для перенесенія жесточайшихъ ударовъ судьбы требуется больше силы, больше благородства и больше умѣнья. Ты всегда внушала мнѣ такія правила, которыя сердце каждаго, усвоившаго ихъ, дѣлаютъ непобѣдимымъ.
Виргилія. О, горе, горе мнѣ!
Коріоланъ. Перестань, жена, прошу тебя!
Волумнія. Да нападетъ красная чума на всѣхъ ремесленниковъ Рима и да прекратятся всѣ ихъ занятія!
Коріоланъ. Къ чему все это? Они воспылаютъ ко мнѣ любовью, какъ только почувствуютъ мое отсутствіе. Полно, матушка, вспомни лучше времена, когда ты говаривала: — «еслибъ я была женой Геркулеса, я совершила бы по крайней мѣрѣ шесть изъ его подвиговъ, лишь бы только избавить любимаго супруга отъ половины его трудовъ». Не унывай Коминій! прощай! Прощайте, жена, мать! Повѣрьте, я не пропаду. Твои слезы, старый, вѣрный Мененій, солонѣе, чѣмъ у молодыхъ, онѣ — ядъ для твоихъ глазъ. Бывшій мой военачальникъ, я не разъ видѣлъ тебя мрачнымъ, ты часто бывалъ свидѣтелемъ зрѣлищъ, ожесточающимъ сердце; скажи этимъ огорченнымъ женщинамъ, что стенать отъ неизбѣжнаго горя такъ-же безумно, какъ надъ нимъ смѣяться. Послушай, матушка, вѣдь ты очень хорошо знаешь, что мое мужество всегда обращалось тебѣ же въ утѣшеніе. Будь увѣрена, что и теперь — хотя я и иду одинъ — твой сынъ, какъ одинокій драконъ, который хоть и рѣдко показывается, но все-таки дѣлаетъ свое логовище предметомъ ужаса и безконечныхъ толковъ, — или превзойдетъ все обыденное, или падетъ жертвой хитраго коварства.
Волумнія. Куда же пойдешь ты, доблестный мой сынъ? Хоть на время возьми съ собою добраго Коминія. Составь себѣ какой нибудь опредѣленный планъ; не отдавайся во власть необузданнымъ случайностямъ, какія могутъ тебѣ встрѣтиться на пути.
Коріоланъ. О боги!
Коминій. Я отправлюсь съ тобою на цѣлый мѣсяцъ, рѣшимъ вмѣстѣ, гдѣ тебѣ остаться, чтобы ты могъ имѣть извѣстія о насъ и мы о тебѣ. Такимъ образомъ, если представится возможность выхлопотать для тебя позволеніе возвратиться, намъ не нужно будетъ искать по цѣлому міру, и мы не лишимся возможности воспользоваться счастливымъ расположеніемъ, которое въ отсутствіе нуждающагося въ немъ всегда понемногу охлаждается.
Коріоланъ. Прощай! Ты слишкомъ старъ, слишкомъ утомленъ военными тревогами, чтобы скитаться съ человѣкомъ, жаждущимъ такихъ тревогъ. Проводи меня только до воротъ. Идемте же — ты, милая жена, ты, добрѣйшая матушка, и вы, благородные мои друзья. Когда я выйду за ворота скажите мнѣ «прощай» — и улыбнитесь. Прошу васъ, идемъ. Пока я буду на землѣ, вѣсти обо мнѣ станутъ доходить до васъ постоянно, и никогда не услышите вы, что теперешній Марцій въ чемъ нибудь не похожъ на того, какимъ онъ были когда-то.
Мененій. Ничего не можетъ быть благороднѣе этой рѣчи. Ну, полноте же, перестаньте плакать. Еслибъ я могъ стряхнуть съ своихъ старыхъ костей хоть семь лѣтъ, клянусь богами, я всюду пошелъ бы за тобою!
Коріоланъ. Твою руку! Идемте.
СЦЕНА II.
правитьСициній. Скажи гражданамъ, чтобъ они расходились по домамъ. Онъ удалился, — и этого довольно. Патриціи, принимавшіе, какъ мы это видѣли, его сторону, оскорблены.
Брутъ. Теперь, показавъ наше могущество, намъ недурно казаться смиреннѣе.
Сициній. Пусть идутъ по домамъ. Скажи, что величайшій ихъ вратъ удалялся и что прежнее ихъ могущество возстановлено.
Брутъ. Распусти ихъ (Эдилъ уходитъ).
Брутъ. Смотри, сюда идетъ его мать.
Сицішій. Удалимся.
Брутъ. Для чего?
Сициній. Говорятъ, будто она помѣшалась.
Брутъ. Они уже насъ замѣтили, — не сворачивай.
Волумнія. А, очень рада, что васъ встрѣтила! Да вознаградятъ васъ боги за вашу любовь всѣми возможными карами.
Мененій. Полно, полно, умѣрь свою горячность.
Волумнія. Еслибъ не слезы, вы услыхали бы… впрочемъ, вы услышите (Бруту). Нѣтъ, не уходи.
Виргилія (Сицинію). Останься я ты. О, еслибъ я могла то же сказать ему!
Сициній. Ты утратила всякую женскую стыдливость.
Волумнія. Да, глупецъ, утратила. Что-жь, развѣ это позорно? Каковъ глупецъ! Развѣ мой отецъ не былъ мужчиной? А ты, какой лисицей долженъ ты быть, чтобы осмѣлиться изгнать героя, нанесшаго врагамъ Рима болѣе ударовъ, чѣмъ ты произнесъ словъ за всю свою жизнь!
Сициній. О всемогущіе боги!
Волумнія. Да, нанесъ болѣе славныхъ ударовъ, чѣмъ ты сказалъ умныхъ словъ. Я сейчасъ скажу тебѣ… или нѣтъ, ступай… Нѣтъ, ты останешься. Я желала бы, чтобы сынъ мой былъ теперь въ Аравіи, чтобы твое племя стояло передъ нимъ на разстояніи его вѣрнаго меча.
Сициній. Что же вышло бы изъ этого?
Виргилія. A то, что онъ истребилъ бы его.
Волумнія. Истребилъ бы всецѣло, со всѣми незаконнорожденными. О, сколько ранъ получилъ онъ за Римъ!
Мененій. Полно, успокойся.
Сициній. Какъ желалъ бы я, чтобъ онъ продолжалъ служить родинѣ такъ же, какъ началъ, не расторгая самъ прекраснаго узла, которымъ связалъ себя съ нею.
Брутъ. Да, желалъ бы этого и я.
Волумнія. «Желалъ бы этого и я!» Да развѣ не вы натравили на него стаю псовъ, также способныхъ судить о его достоинствахъ, какъ о тѣхъ тайнахъ, которыхъ небо не хочетъ повѣдать землѣ?
Брутъ. Идемъ.
Волумнія. Да, ступайте, теперь я сама прошу васъ объ этомъ. Вы совершили доблестное дѣло, но прежде, чѣмъ удалиться, выслушайте еще это: на сколько Капитолій превосходитъ самую жалкую лачугу Рима, на столько изгнанный вами сынъ мой, мужъ вотъ этой женщины, — да, видите ли, вотъ этой, — превосходить васъ.
Брутъ. Прекрасно; мы оставляемъ тебя.
Сициній. Что за охота слушать брань сумасшедшей?
Волумнія. Унесите-жь вмѣстѣ съ собою и мои молитвы (Трибуны уходятъ). Желала-бы я, чтобъ у боговъ не было иного дѣла, кромѣ осуществленія моихъ проклятій. Еслибъ я имѣла возможность встрѣчаться съ ними хоть разъ въ день, я облегчила бы сердце отъ гнетущаго его бремени.
Мененій. Ты славно ихъ отчитала — и подѣломъ. Ты ужинаешь у меня?
Волумнія. Гнѣвъ — единственная моя пища. Мой ужинъ во мнѣ: я уморю себя, питаясь имъ. Идемъ. Брось малодушныя слезы. Изливайся, какъ я, гнѣвомъ, подобнымъ гнѣву Юноны. Идемъ, идемъ.
Мененій. Полно, полно, нехорошо! (Уходятъ).
СЦЕНА III.
правитьРимлянпнъ. А мы вѣдь, кажется, знакомы. Если не ошибаюсь, тебя зовутъ Адріаномъ.
Вольскъ. Правда. Но я-то рѣшительно не могу тебя признать.
Римлянинъ. Я римлянинъ и, какъ ты, служу врагамъ Рима. Что-жъ, теперь узнаешь меня?
Вольскъ. Никаноръ?
Римлянинъ. Онъ самый.
Вольскъ. Когда я послѣдній разъ видалъ тебя, твоя борода была какъ-то больше; но я узнаю тебя по голосу. Что новаго у васъ въ Римѣ? Я именно за тѣмъ, вѣдь, и посланъ, чтобы тебя отыскать. Ты сократилъ мой путь по крайней мѣрѣ на день пути.
Римлянинъ. Въ Римѣ было грозное возмущеніе. Народъ возсталъ противъ сенаторовъ, патриціевъ и людей благороднаго происхожденія.
Вольскъ. Ты говоришь — было, значитъ оно покончено? А у насъ, въ надеждѣ на него, дѣлаютъ большія военныя приготовленія, чтобъ нагрянуть на васъ въ самый разгаръ междоусобицы.
Римлянинъ. Пожаръ потушенъ, но онъ отъ всякой бездѣлицы можетъ вспыхнуть снова. Патриціи такъ раздражены изгнаніемъ доблестнаго Коріолана, что не призадумаются при первомъ же удобномъ случаѣ отнять всякую власть у народа и навсегда уничтожить его трибуновъ. Все это тлѣетъ подъ пепломъ и готово вспыхнуть каждую минуту.
Вольскъ. А Коріоланъ развѣ изгнанъ?
Римлянинъ. Изгнанъ.
Вольскъ. За эту вѣсть, Никаноръ, тебѣ будутъ очень благодарны.
Римлянинъ. Вамъ никогда не дождаться болѣе благопріятнаго случая. Я слыхалъ, что самое лучшее время для обольщенія замужней женщины — время ея размолвки съ мужемъ. Римъ изгналъ Коріолана, а благородный Туллъ Ауфидій, избавленный отъ грознѣйшаго изъ своихъ противниковъ, навѣрно, увѣнчается въ этой войнѣ полнѣйшимъ успѣхомъ.
Вольскъ. Безъ всякаго сомнѣнія. Какое счастье, что судьба дала намъ встрѣтиться такъ неожиданно! Ты положилъ конецъ моему порученію, и я съ радостью возвращусь съ тобою назадъ.
Римлянинъ. До ужина я разскажу тебѣ еще многое о Римѣ, и все, что ты услышишь, крайне благопріятно для его враговъ. Ты, кажется, сказалъ, что вы уже набрали войско?
Вольскъ. Да, войско царственное! Центуріоны уже назначены, солдаты получаютъ жалованье и готовы выступить въ походъ по первому слову.
Римлянинъ. Превосходно. Я убѣжденъ, что тотчасъ же приведу ихъ въ движеніе. Очень радъ встрѣчѣ съ тобой и возможности провесть съ тобой время.
Вольскъ. Ты предвосхитилъ это съ моего языка. У меня еще болѣе причинъ радоваться встрѣчѣ съ тобой.
Римлянинъ. Идемъ же (Уходятъ).
СЦЕНА IV.
правитьКоріоланъ. Какъ красивъ этотъ городъ. О, Анціумъ! кто же, какъ не я, наполнилъ тебя вдовами? Сколько наслѣдниковъ великолѣпныхъ этихъ зданій пали подъ моими ударами, издавая предсмертные стоны! О, не узнавай меня, иначе твои жены и дѣти вертелами и каменьями умертвятъ меня въ мальчишеской схваткѣ!
Желаю тебѣ всякаго счастья, любезный.
Гражданинъ. И тебѣ тоже.
Коріоланъ. Сдѣлай одолженіе, скажи, гдѣ живетъ великій Ауфидій? Онъ въ Анціумѣ?
Гражданинъ. Въ Анціумѣ — и даетъ нынче пиръ сановникамъ города.
Коріоланъ. Не можешь-ли ты указать мнѣ его домъ?
Гражданинъ. Вотъ онъ.
Коріоланъ. Благодарю (Гражданинъ уходитъ). О, какъ все измѣнчиво въ этомъ мірѣ! Друзья, закадычные друзья, у которыхъ въ настоящую минуту, кажется, бьется въ груди одно сердце, у которыхъ все — досуги, постель, занятіе, ѣда — все какъ будто общее и которыхъ любовь какъ будто превращаетъ въ неразлучныхъ близнецовъ, — а черезъ какой-нибудь часъ изъ-за ничтожнаго спора они вспылятъ и дружба кончится самой горькою враждою. Заклятые враги, которымъ ненависть и мысли о томъ, какъ бы лучше провести другъ друга, не давали уснуть, благодаря обстоятельствамъ, какому-нибудь ничтожнѣйшему случаю, не стоющему ровно ничего, вдругъ сходятся и сближаются, дѣлаются друзьями и соединяютъ дѣтей своихъ узами брака. То же и со мной. Я возненавидѣлъ родину и полюбилъ враждебный ей городъ! Войду. Если онъ меня умертвитъ, онъ будетъ правъ; если приметъ радушно, — я всецѣло отдамся службѣ ему (Уходитъ).
СЦЕНА V.
править1-й слуга. Вина! вина!.. Хороша прислуга! Что вы, заснули, что-ли? (Уходитъ).
2-й слуга. Гдѣ Котусъ? Господинъ зоветъ его. Котусъ! (Уходитъ).
Коріоланъ. Домъ отличный, благоуханіе пира отмѣнное; но я являюсь сюда не гостемъ.
1-й слуга (Возвращаясь). Что тебѣ нужно, пріятель? Откуда ты? Тебѣ тутъ не мѣсто; сдѣлай милость, удались — вотъ дверь.
Коріоланъ (про себя). Я Коріоланъ и не заслуживаю лучшаго пріема.
2-й слуга (возвращаясь). Ты откуда взялся? Что, у привратника глазъ что-ли нѣтъ, что впускаетъ сюда всякую сволочь? Убирайся.
Коріоланъ. Пошелъ!
2-й слуга. Какъ «пошелъ»? Ты пошелъ вонъ!
Коріоланъ. Ты мнѣ надоѣлъ.
2-й слуга. Вотъ это прекрасно! Мы долго съ тобой разговаривать не станемъ.
3-й слуга. Что это за человѣкъ?
1-й слуга. Какой то полоумный. Мы никакъ не можемъ выпроводить его отсюда. Поди, позови господина.
3-й слуга. Что тебѣ здѣсь надо? Убирайся, пожалуйста.
Коріоланъ. Позволь мнѣ постоять здѣсь, я никому не мѣшаю.
3-й слуга. Но что ты за человѣкъ?
Коріоланъ. Я благородный.
3-й слуга. И, какъ замѣтно, очень бѣдный?
Коріоланъ. Да я бѣденъ.
3-й слуга. А когда такъ, не угодно ли бѣдному и благородному человѣку поискать себѣ другого пристанища? Ну, ступай же, ступай!
Коріоланъ (отталкивая его). Знай свое дѣло. Пошелъ, обжирайся холодными объѣдками.
3-й слуга. Такъ ты не хочешь уйти?.. — Ступай, сообщи господину объ этомъ странномъ гостѣ.
2-й слуга. Сейчасъ (уходитъ).
3-й слуга. Гдѣ ты живешь?
Коріоланъ. Подъ сводомъ неба.
3-й слуга. Подъ сводомъ неба?
Коріоланъ. Ну, да.
3-й слуга. Гдѣ-же это?
Коріоланъ. Въ городѣ коршуновъ и вороновъ.
3-й слуга. Въ городѣ коршуновъ и вороновъ? Что это за оселъ! Стало быть, ты живешь и съ сороками?
Коріоланъ. Нѣтъ, твоему господину я не служу.
3-й слуга. Вотъ какъ! Значитъ, у тебя есть тайное дѣло до моего господина?
Коріоланъ. Быть можетъ, и такъ; вѣдь это во всякомъ случаѣ честнѣе, чѣмъ имѣть тайное дѣло съ твоей госпожей. Но ты заболтался, пошелъ, подноси вино (Выталкиваетъ его вонъ).
Туллъ. Гдѣ онъ?
2-й слуга. Вотъ. Я выгналъ бы его какъ собаку, еслибъ не побоялся обезпокоить твоихъ гостей.
Туллъ. Откуда ты и что тебѣ нужно? Какъ тебя зовутъ? Что-жъ ты не отвѣчаешь? Какъ твое имя?
Коріоланъ (откидывая плащъ). Если Туллъ Ауфидій и теперь, глядя на меня, не узнаетъ, кто я, я вынужденъ буду поневолѣ себя назвать.
Туллъ. Твое имя? (Слуги удаляются).
Коріоланъ. Оно слишкомъ неблагозвучно для ушей вольсковъ, оскорбительно также для твоего слуха.
Туллъ. Но все-таки скажи его. Нарядъ твой некрасивый, но въ твоемъ лицѣ есть что-то величавое. Несмотря на жалкое состояніе твоихъ парусовъ, видно, что ты корабль не простой. Какъ же твое имя?
Коріоланъ. Приготовься же нахмурить брови. Ужели и теперь не узнаешь меня?
Туллъ. Я тебя тебя не знаю. Твое имя?
Коріоланъ. Я Кай Марцій, надѣлавшій много зла и тебѣ, и всѣмъ вольскамъ, за что и прозванъ Коріоланомъ. Одно только это прозваніе послужило мнѣ наградой за многотрудную службу, за опасности, которымъ я подвергался, за кровь, пролитую мною за неблагодарную родину, за все, что служитъ вѣрнымъ ручательствомъ вражды и ненависти, которыя ты долженъ ко мнѣ питать. Кромѣ этого прозвища у меня ничего не осталось, зависть и злоба черни пожрали все остальное, слабодушные патриціи меня покинули, и я изгнанъ изъ Рима подлыми рабами. Вотъ эта гнусность и привела меня къ твоему очагу, но не потому, чтобъ я надѣялся спасти этимъ жизнь мою отъ опасности, — не думай этого; еслибъ я боялся тебя, я избѣгалъ бы тебя усерднѣе, чѣмъ кого нибудь. Нѣтъ, только желаніе отплатить изгнавшимъ меня виновато въ томъ, что ты видишь меня здѣсь, передъ собой. Если вражда еще не угасла въ твоемъ сердцѣ, если оно еще жаждетъ отомстить за твои личныя оскорбленія, залечить позорныя раны твоей отчизны, — поспѣши воспользоваться моимъ безпомощнымъ положеніемъ, услугами, которыя можетъ оказать тебѣ моя месть, потому что я готовъ съ неистовымъ рвеніемъ адскихъ духовъ сражаться противъ моей обезумѣвшей родины. Если же у тебя недостанетъ для этого отваги, если ты усталъ испытывать счастье, тогда говорить много нечего; я тоже утомленъ жизнью и подставляю свое горло тебѣ и твоей закоренѣлой ненависти. Если ты его не перерѣжешь, ты окажешься просто глупъ, — потому что я всегда преслѣдовалъ тебя съ ожесточеніемъ, потому что я выпустилъ изъ груди твоего отечества цѣлыя бочки крови, потому что, если ты не примешь моихъ услугъ, я могу жить только на позоръ тебѣ.
Туллъ. О Марцій, Марцій! Каждое твое слово одинъ за другимъ вырывало всѣ корни старой моей ненависти. Еслибъ самъ Юпитеръ, желая вотъ изъ того облака повѣдать мнѣ божественныя тайны, промолвилъ: — «это истина», — я и ему повѣрилъ бы не болѣе, чѣмъ тебѣ, благороднѣйшій Мартинъ. Позволь же мнѣ обвить мои руки вокругъ твоей груди, о которую сотни разъ ломалось древко моего копья и угрожало самой лунѣ разлетавшимися осколками. Дай мнѣ обнять наковальню моего меча! Теперь я также пламенно, также благородно состязаюсь съ тобою въ любви, какъ нѣкогда въ порывахъ честолюбія состязался въ храбрости. Послушай, я любилъ дѣвушку, — теперь она жена моя, — никогда ни одинъ любовникъ не вздыхалъ искреннѣе моего; а сердце мое даже въ то время, когда 'молодая жена моя впервые переступала черезъ порогъ моего жилища, не билось такъ сильно, какъ теперь бьется отъ радости, что я вижу здѣсь тебя, благороднѣйшій изъ смертныхъ. Узнай, доблестный Марцій, что мы уже набрали войско, что я снова замышлялъ или выбить мечъ изъ твоей руки, или потерять свою собственную. Послѣ того, какъ я былъ побѣжденъ тобою въ двѣнадцатый разъ, не проходило ночи, чтобы мнѣ не снилось, что мы встрѣтились въ бою, что, оба павъ на землю, силимся сорвать другъ съ друга шлемъ, хватаемъ другъ друга за горло, — и всякій разъ я отъ этихъ грезъ просыпался полумертвый. Но теперь, любезный Марцій, если-бы мы даже и не имѣли причины враждовать съ Римомъ, изъ за одного уже твоего изгнанія мы собрали бы всѣхъ гражданъ отъ двѣнадцати до семидесятилѣтняго возраста и ярымъ потокомъ войны вторгнулись бы въ самое сердце неблагодарнаго Рима. Идемъ же. Подай руку и дай мнѣ познакомить тебя съ нашими добродушными сенаторами. Они теперь собрались проводить меня, потому что я уже совсѣмъ собрался идти если не на самый Римъ, то по крайней мѣрѣ на его области.
Коріоланъ. О боги, вы очевидно благословляете меня!
Туллъ. Поэтому, великій воинъ, если ты хочешь отомстить за себя самъ, возьми половину моей власти. Такъ-какъ тебѣ извѣстны и сильныя, и слабыя стороны твоей родины, рѣши по своему благоусмотрѣнію, какъ будетъ лучше поступать: ринуться-ли прямо на ворота Рима, или нахлынуть на отдаленныя области, чтобъ прежде устрашить его, чѣмъ сокрушить. Однако, идемъ. Позволь мнѣ познакомить тебя съ тѣми, кто — я убѣжденъ — будетъ согласенъ исполнить вой твои желанія. Прими мой тысячекратный привѣтъ! Теперь ты мнѣ другъ болѣе, чѣмъ былъ когда-либо врагомъ. А вѣдь это много, Марцій! Дай-же руку и еще разъ, — я радъ тебѣ отъ всей души! (Уходитъ съ Коріоланомъ).
1-й слуга (выходя впередъ). Каково превращеніе!
2-й слуга. А я уже хотѣлъ было угостить его палкой, да какъ-то сообразилъ, что одежда его лжетъ.
1-й слуга. А что у него за ручища! Онъ двумя пальцами повернулъ меня, какъ волчекъ.
2-й слуга. И лицо у него такое, что я сейчасъ-же замѣтилъ, что онъ… какъ-бы это выразить?..
1-й слуга. Да, именно такой, точь въ точь такой, какъ будто…Пусть меня повѣсятъ, если я тотчасъ-же не догадался, что онъ стоитъ выше того, чѣмъ кажется.
2-й слуга. И я тоже. Онъ просто самый рѣдкостный изъ смертныхъ.
1-й слуга. Понятно! Однако въ томъ, что касается военнаго дѣла, я полагаю, что ты знаешь человѣка и почище его.
2-й слуга. Кого-же? ужь не нашего-ли господина?
1-й слуга. А ты какъ-бы думалъ?
2-й слуга. Онъ стоитъ шестерыхъ такихъ.
1-й слуга. Нѣтъ, это уже слишкомъ. Я просто считаю его самымъ лучшимъ изъ полководцевъ.
2-й слуга. Такъ, но — видишь ты, рѣшить это очень мудрено. Что касается обороны городовъ, нашъ господинъ не знаетъ себѣ подобныхъ.
1-й слуга. А развѣ онъ хуже, когда идетъ на приступъ.
3-й слуга. Ну, товарищи, вотъ это такъ новости!
1-й и 2-й слуги. Что, что такое? разскажи.
3-й слуга. Лучше принадлежать къ послѣдней изъ народностей, чѣмъ быть римляниномъ. Лучше быть осужденнымъ…
1-й и 2-й слуги. Отчего-же? Отчего-же?
3-й слуга. Да оттого, что Кай Марцій, всегда колотившій нашего господина, здѣсь.
1-й слуга. Какъ, Марцій колотилъ нашего господина?
3-й слуга. Нѣтъ, я хотѣлъ сказать не то, чтобъ колотилъ, а что онъ всегда умѣлъ постоять за себя.
2-й слуга. Ну, полно изворачиваться, — вѣдь мы товарищи и друзья. Отъ него на самомъ дѣлѣ всегда приходилось нашему господину очень солоно. Я это знаю изъ собственныхъ его словъ.
1-й слуга. Да, ужь если пошло на правду — именно солоно. Вотъ, напримѣръ, передъ Коріоли, вѣдь онъ обратилъ его просто въ рубленое мясо.
2-й слуга. А еслибъ онъ имѣлъ вкусъ къ людоѣдству, то поджарилъ-бы его и съѣлъ.
1-й слуга. Ну, а что еще-то новаго?
3-й слуга. Хозяинъ ухаживаетъ за нимъ, словно онъ сынъ и наслѣдникъ Марса. Посадили его за столъ на первое мѣсто. Ни одинъ изъ сенаторовъ не предложитъ ему вопроса безъ того, чтобъ не привстать. Даже нашъ господинъ лебезитъ передъ нимъ словно передъ любовницей, прикасается къ его рукѣ словно къ святынѣ и какъ только начнетъ говорить, тотчасъ закатываетъ глаза подъ лобъ. Но самая важная новость та, что нашего полководца перерѣзали пополамъ: онъ уже только половина того, чѣмъ былъ вчера, потому что другая половина, по его предложенію и съ согласія всѣхъ собесѣдниковъ, передана Марцію. Онъ говоритъ, что пойдеть и отдеретъ за уши привратника Рима; что скоситъ передъ собою все, не оставивъ ни былинки.
2-й слуга. И онъ способенъ выполнить это скорѣе, чѣмъ кто-нибудь другой!
3-й слуга. Разумѣется, способенъ. Видите-ли, у него столько-же друзей, сколько и враговъ, только эти друзья не смѣютъ показать, что они, какъ говорится, его друзья, такъ какъ онъ еще находится, такъ сказать, въ немилости.
1-й слуга. Какъ же это въ немилости?
3-й слуга. Но когда они увидятъ, что онъ снова высоко поднялъ гребень своего шлема и самъ опять въ полной силѣ, они, какъ кролики послѣ дождя, выползутъ изъ норъ и станутъ во всемъ дѣйствовать съ нимъ заодно.
1-й слуга. А не знаешь-ли, скоро это будетъ?
3-й слуга. Завтра, сегодня, сейчасъ. Барабаны загремятъ тотчасъ послѣ обѣда. Все это какъ будто составляетъ часть пиршества и явится ранѣе, чѣмъ гости успѣютъ утереть рты.
2-й слуга. То-то будетъ потѣха! Что-толку въ мирѣ? Миръ годенъ развѣ только для того, чтобы покрывать ржавчиной желѣзо, да чтобы размножались портные и стихокропатели.
1-й слуга. Ужь, разумѣется, то ли дѣло война! Война настолько же лучше мира, насколько день лучше ночи. Война бодра, разговорчива, полна веселья и всякихъ толковъ. Миръ же — настоящій параличъ или летаргическій сонъ; онъ вялъ, сонливъ, глупъ, безчувственъ, а незаконнорожденныхъ плодитъ болѣе, чѣмъ война умерщвляетъ людей.
2-й слуга. Совершенно вѣрно. Какъ войну нѣкоторымъ образомъ можно назвать насилователемъ, такъ точно нельзя не сознаться, что и миръ страшно размножаетъ рогоносцевъ.
1-й слуга. Мало этого: онъ еще заставляетъ людей ненавидѣть другъ друга.
3-й слуга. А отчего? Оттого, что въ мирное время они менѣе нуждаются другъ въ другѣ. Да здравствуетъ же война! Я надѣюсь, что римляне скоро сравняются въ цѣнѣ съ вольсками. Однако-жъ встаютъ изъ-за стола.
1-й и 2-й слуги. Идемъ, идемъ (Уходятъ).
СЦЕНА VI.
правитьСициній. Мы ни слова не слышимъ о немъ и не имѣемъ никакого основанія его опасаться. Настоящій миръ, точно также какъ спокойствіе такъ еще недавно бѣшено волновавшагося народа, поставилъ его въ невозможность дѣйствовать Благодаря намъ друзья его какъ-бы стыдятся общественнаго благоденствія. Еслибъ даже имъ самимъ пришлось отъ этого страдать, они съ большимъ-бы удовольствіемъ увидѣли, какъ по улицамъ бродятъ цѣлыя толпы возставшаго народа, чѣмъ слушать, какъ мастеровые звонко поютъ у себя въ лавкахъ, спокойно предаваясь своимъ работамъ.
Брутъ. Мы остались здѣсь какъ нельзя болѣе кстати. Вѣдь это, кажется, идетъ Мененій?
Сициній. Да, онъ, онъ. Онъ съ нѣкоторыхъ поръ сталъ очень любезенъ. Здравствуй, пріятель!
Мененій. Привѣтъ вамъ обоимъ.
Сициній. А вѣдь отсутствіе твоего Коріолана едва-ли кого-нибудь печалитъ, за исключеніемъ развѣ его друзей. Римъ безъ него благоденствуетъ и будетъ благоденствовать, хотя бы онъ и ненавидѣлъ его за это еще болѣе.
Мененій. Все прекрасно, но было бы еще лучше, еслибъ онъ уступилъ.
Сициній. Не знаешь, гдѣ онъ теперь?
Мененій. Не знаю. Мать и жена тоже не имѣютъ о немъ никакихъ извѣстій.
Граждане. Да благословятъ васъ боги!
Сициній. Добраго вечера, сосѣди.
Брутъ. Добраго вечера, вамъ всѣмъ.
1-й гражданинъ. Всѣ мы, и дѣти наши и жены, должны на колѣняхъ молить за васъ боговъ.
Сициній. Живите и наслаждайтесь счастьемъ.
Брутъ. Прощайте, друзья. Хорошо, еслибъ и Коріоланъ любилъ васъ такъ, какъ мы васъ любимъ.
Граждане. Да хранятъ васъ боги!
Спциній. Прощайте.
Бгутъ. Прощайте (Граждане уходятъ).
Сициній. Надѣюсь, что теперешнія времена получше тѣхъ, когда бѣдняки бѣгали по улицамъ, разражаясь дикими, неистовыми криками.
Брутъ. Кай Марцій отличный военачальникъ, но онъ не въ мѣру дерзокъ, надмененъ, честолюбивъ и себялюбивъ донельзя.
Сициній. Онъ домогался неограниченной верховной власти.
Мененій. Не думаю.
Сицііній. Мы на бѣду всѣмъ намъ убѣдились бы въ этомъ, если бы ему удалось добиться консульства.
Брутъ. Боги не допустили такого несчастья, — и Римъ покоенъ безъ него и счастливъ.
Эдилъ. Доблестные трибуны, какой-то рабъ, котораго мы отправили въ темницу, говоритъ, будто два войска вольсковъ вторглись въ наши области и страшно истребляютъ все, что имъ попадается на пути.
Мененій. Это Ауфидій. Узнавъ объ изгнаніи Марція, онъ снова сталъ показывать рожки, которыхъ не смѣлъ показывать, и поневолѣ удерживалъ въ раковинѣ, пока Марцій стоялъ за Римъ.
Сициній. Что ты все толкуешь о Марціѣ!
Брутъ. Вели отодрать розгами этого лжеца. Не можетъ быть. чтобъ вольски дерзнули нарушить миръ.
Мененій. Не можетъ быть! Стоитъ только припомнить прошлое, чтобы убѣдиться въ противномъ. По крайней мѣрѣ я на своемъ вѣку пережилъ три примѣра такой возможности. А чтобъ даромъ не наказывать человѣка, предостерегающаго о дѣйствительно грозящей намъ опасности, не лучше-ли прежде распросить его хорошенько и развѣдать, откуда онъ это знаетъ?
Сициній. Я знаю, что это вздоръ.
Брутъ. Это просто невозможно.
Гонецъ. Всѣ патриціи спѣшатъ въ сенатъ. Получены какія-то извѣстія, заставившія ихъ перемѣниться въ лицѣ.
Сициній. Все это дѣло того-же раба. Ступай, отстегай его передъ лицомъ народа! Все это вздоръ, одни пустые слухи, распущенные имъ.
Гонецъ. Вѣсти, принесенныя имъ, однакоже подтверждаются. Носятся еще худшіе слухи.
Сициній. Какъ, еще худшіе?
Гонецъ. Не знаю, насколько это справедливо, но многіе говорятъ громко, что Марцій, соединясь съ Ауфидіемъ идетъ прямо на Римъ; что онъ поклялся обрушиться на нашъ городъ такой-же неизмѣримой местью, какъ неизмѣримо пространство, отдѣляющее древнее отъ новѣйшаго.
Сициній. Какъ это вѣроятно!
Брутъ. Все это выдумано для того, чтобъ заставить слабодушныхъ требовать возвращенія Марція.
Сициній. Конечно, такъ.
Мененій. Это явная ложь. Онъ и Ауфидій такіе-же непримиримые враги, какъ двѣ крайнія противоположности.
2-й гонецъ. Васъ требуютъ въ сенатъ. Громадное войско, подъ предводительствомъ Марція и Ауфігдія, вторглось въ наши владѣнія и, неистовствуя, предаетъ все огню и мечу.
Коминій. Ну, вотъ, пожинайте теперь плоды вашихъ мудрыхъ дѣяній.
Мененій. Что? что такое?
Коминій. Вы сами виноваты, что ваши дочери будутъ опозорены, что свинцовыя крыши Рима растопятся на ваши же головы, что у васъ-же подъ носомъ будутъ насиловать вашихъ женъ.
Мененій. Что случилось?
Комнній. Что храмы будутъ обращены въ пепелъ, что всѣ ваши права и вольности, за которыя вы такъ стояли, теперь умѣстятся въ орѣховой скорлупѣ.
Мененій. Да скажи-же, въ чемъ дѣло. И мнѣ начинаетъ сдаваться, что вы порядкомъ наглупили. — Говори-же, прошу тебя! Если Марцій соединился съ вольсками…
Коминій. Если! Теперь онъ ихъ богъ. Онъ теперь идетъ во главѣ ихъ, какъ существо, созданное не природой, а какимъ-нибудь другимъ высшимъ божествомъ, творящимъ людей далеко лучше, чѣмъ оно. Повинуясь ему, они идутъ на насъ съ увѣренностью ребенка, преслѣдующаго мотылька, или мясника, давящаго муху.
Мененій. Да, надѣлали вы дѣлъ, — вы, такъ сильно стоявшіе за носящихъ фартуки ремесленниковъ, отъ которыхъ въ двадцати шагахъ разитъ чеснокомъ.
Коминій. Онъ заставитъ Римъ обрушиться на ваши головы.
Мененій. Какъ Геркулесъ стряхнулъ съ вѣтвей спѣлые плоды. Да, славныхъ дѣлъ вы надѣлали!
Брутъ. Однако, справедливо ли это извѣстіе?
Коминій. Справедливо вполнѣ, — и вы ранѣе помертвѣете, чѣмъ убѣдитесь, что это неправда. Всѣ наши области передаются ему съ радостью, а надъ сопротивляющимися и гибнущими вѣрными олухами издѣваются какъ надъ безумными храбрецами. И кто же и подумаетъ осуждать его за это? Какъ его личные, такъ и ваши враги не могутъ не признавать его доблести.
Мененій. Если онъ не сжалится надъ нами, мы погибли.
Коминій. А кто же станетъ просить его объ этомъ? Трибуны? — сдѣлать это имъ не позволитъ стыдъ. Народъ? — онъ столько же вправѣ ожидать отъ него состраданія, сколько волкъ отъ пастуховъ; его друзья? — его друзья, сказавъ ему: — «сжалься надъ Римомъ» — оскорбили бы его не менѣе, чѣмъ люди, заслуживавшіе его ненависть, вполнѣ уподобились бы его врагамъ.
Мененій. Твоя правда. Еслибъ онъ сталъ поджигать мой собственный домъ, у меня не хватило бы духу сказать ему: — «умоляю тебя, не дѣлай этого». — Вотъ они, ваши славныя дѣла! Да, натворили же вы чудесъ съ вашими чудодѣями-ремесленниками!
Коминій. Никогда еще Римъ не былъ такимъ безпомощнымъ, и трепетать его отъ ужаса заставили вы.
Трибуны. Не говори, что мы.
Мененій. Кто же? ужь не мы ли? Мы любили его, но, какъ животныя или трусливые патриціи, уступили вашей сволочи; а она криками изгнала его изъ города.
Коминій. А теперь, того и гляди, криками же заставитъ его вернуться. Туллъ Ауфидій, занимающій въ войскѣ второе мѣсто послѣ него, повинуется ему, какъ подчиненный. Теперь отчаяніе — единственная сила, единственное средство для обороны Рима.
Мененій. Вотъ и ваша сволочь! Ты знаешь навѣрно, что Ауфидій съ нимъ? Вы заразили воздухъ своими зловонными, сальными шапками, когда бросали ихъ вверхъ, торжественно радуясь изгнанію Коріолана. Ну вотъ, онъ возвращается, — и каждый волосокъ на головахъ его солдатъ будетъ для васъ бичемъ. Онъ снесетъ съ плечъ столько же безмозглыхъ головъ, сколько было брошено шапокъ, и тѣмъ заплатитъ вамъ за ваши голоса. Да, было бы подѣломъ, еслибъ онъ всѣхъ васъ обратилъ въ уголь, — вы вполнѣ этого заслужили.
Граждане. Въ самомъ дѣлѣ до насъ доходятъ престранные слухи.
1-й гражданинъ. Что касается меня, то я, подавъ го за его изгнаніе, тутъ же сказалъ, что его все-таки очень жаль.
2-й гражданинъ. И я тоже.
3-й гражданинъ. И я. Если же говорить правду, такъ и многіе изъ насъ утверждали то же самое. Все, что мы сдѣлали, нами было сдѣлано для общей пользы. Добровольно согласившись на его изгнаніе, мы все-таки изгнали его противъ нашей воли.
Коминій. Что и говорить, — вы отличные избиратели!
Мененій. Надѣлали вы дѣлъ съ вашей сволочью! — Что-жь, идемъ въ Капитолій?
Коминій. Надо идти (Уходятъ: Коминіи и Мененій).
Сициній. Ступайте по домамъ и не падайте духомъ. Они изъ числа его приверженцевъ и были бы очень рады, еслибъ то чего, повидимому, они такъ боятся, оказалось справедливымъ. Ступайте и не обнаруживайте ни малѣйшаго страха.
1-й гражданинъ. Да умилосердятся надъ нами богт! Пойдемъ по домамъ, товарищи. Дурно мы сдѣлали, что изгнали его. Я всегда это говорилъ.
2-й гражданинъ. Всѣ мы говорили то же. Идемъ (уходятъ).
Брутъ. Однако-же эти вѣсти мнѣ сильно не по вкусу.
Сициній. Да и мнѣ тоже.
Брутъ. Пойдемъ въ Капитолій. Я пожертвовалъ-бы половину своего состоянія, еслибъ все это оказалось ложью.
Сициній. Идемъ (уходятъ).
СЦЕНА VII.
правитьТуллъ. Они, по прежнему, все заняты римляниномъ.
Военачальникъ. Въ немъ есть — самъ не знаю какія-то чары. Его имя замѣняетъ для твоихъ воиновъ предобѣденную молитву, за обѣдомъ только и толкуютъ о немъ, а послѣ обѣда онъ опять у всѣхъ же на языкѣ. Во время этой войны онъ совершенно затемняетъ тебя въ глазахъ твоихъ же подчиненныхъ.
Туллъ. Теперь исправить этой бѣды я не могу; потому что пришлось бы прибѣгнуть къ такимъ средствамъ, которыя неизбѣжно повредили-бы цѣли нашего похода. Онъ даже и со мной обращается надменнѣе, чѣмъ можно было ожидать, когда я обнялъ его впервые. Такова уже его природа, ея не измѣнишь. И вотъ, мнѣ поневолѣ приходится извинять то, чего поправить нельзя.
Военачальникъ. Какъ-бы то ни было, я желалъ-бы для твоей же пользы, чтобъ ты никогда не бралъ его въ товарищи; гораздо было-бы лучше, еслибъ ты главную команду надъ войскомъ удержалъ за собою, а не уступалъ ея Марцію.
Туллъ. Я тебя понимаю. Будь, впрочемъ, увѣренъ, что онъ и не подозрѣваетъ, къ какимъ мѣрамъ противъ него я могу прибѣгнуть, когда дѣло дойдетъ до окончательнаго разсчета. Хотя онъ не только убѣжденъ самъ, но и старается увѣрить не особенно дальновидныхъ людей, что поступилъ его въ высшей степени честны, что, сражаясь подобно дракону, онъ имѣетъ въ виду только пользу вольсковъ и что ему стоитъ только обнажить мечъ, чтобы порѣшить все; но то, что или непремѣнно сломитъ ему шею, или сдѣлаетъ то же съ моею, — еще впереди.
Военачальникъ. Ты думаешь, что онъ возьметъ Римъ?
Туллъ. Всѣ города сдаются ему ранѣе, чѣмъ онъ успѣетъ ихъ обложить. Римскіе патриціи ему преданы, сенатъ его любитъ; трибуны же не воины, а народу также легко призвать обратно, какъ и изгнать. Я увѣренъ, что для Рима онъ будетъ тѣмъ-же, чѣмъ для рыбъ морской орелъ, побѣждающій ихъ превосходствомъ своей природы. Сначала онъ дѣйствительно служилъ странѣ своей благородно, но вскорѣ почести вскружили ему голову. Онъ не съумѣлъ отнестись къ нимъ умѣренно или по избытку гордости, которая вслѣдствіе успѣха всегда ложится пятномъ на счастливаго человѣка; или по недостатку благоразумія, мѣшающему пользоваться обстоятельствами такъ, какъ ими можно было-бы воспользоваться; или, наконецъ, вслѣдствіе самой его непреклонной природы, не дозволявшей ему снимать шлемъ въ совѣтѣ, заставлявшей его и въ мирное время быть такимъ-же высокомѣрнымъ и грознымъ, какъ въ военное — во всякомъ случаѣ какой-нибудь изъ этихъ недостатковъ, — потому что въ немъ во всякомъ случаѣ есть хоть частички каждаго изъ нихъ, — заставилъ сперва относиться къ нему съ боязнью, потомъ съ ненавистью и, наконецъ, совсѣмъ его изгнать. Кичась своими достоинствами, онъ самъ же ихъ и уничтожаетъ. Наша слава создается только сужденіями о насъ современныхъ людей. И какъ-бы ни были велики сами по себѣ силы человѣка, для его славы нѣтъ вѣрнѣе могилы, чѣмъ восторженные возгласы, превозносящіе ее не въ мѣру; въ данномъ случаѣ такъ оно и было. Одинъ огонь помрачаетъ другой, одинъ гвоздь выбивается другимъ гвоздемъ, право подавляется правомъ, сила уничтожается силой. Идемъ. Да, Марцій, овладѣй только Римомъ — и ты, несчастнѣйшій изъ смертныхъ, тогда окончательно мой (уходятъ).
ДѢЙСТВІЕ ПЯТОЕ
правитьСЦЕНА I.
правитьМененій. Нѣтъ, я не пойду. Вы слышали, что онъ сказалъ своему прежнему главнокомандующему, питавшему къ нему самую нѣжную признательность? Меня онъ называлъ отцомъ, но что-жь изъ этого? Ступайте вы, изгнавшіе его, и за цѣлую милю не доходя до его шатра, падите ницъ и колѣнопреклоненіемъ проложите себѣ путь къ его милосердію. Что же могу сдѣлать я, когда онъ не захотѣлъ выслушать даже Коминія!
Коминій. Даже не хотѣлъ показать, что знаетъ меня.
Мененій. Слышите?
Коминій. Одинъ только разъ назвалъ онъ меня по имени. Я напомнилъ ему о томъ, какъ мы давно знакомы, какъ вмѣстѣ проливали свою кровь; но онъ тотчасъ же меня перебилъ, запретилъ называть себя Коріоланомъ и какимъ бы то ни было другимъ именемъ, говоря, будто онъ безъимянное ничто, покуда не выкуетъ себѣ имени въ огнѣ пылающаго Рима.
Мененій. Вотъ видите! Да, пара трибуновъ, надѣлали вы славныхъ дѣлъ! Вы не умрете въ потомствѣ, добившись того, что уголья наконецъ подешевѣютъ въ Римѣ.
Компній. Я старался убѣдить его, сколько величія въ умѣніи прощать того, кто наименѣе можетъ ожидать прощенья. На это онъ отвѣтилъ, что со стороны государства совершенно безсмысленно обращаться съ просьбой къ человѣку, имъ же наказанному.
Мененій. Онъ правъ. Могъ-ли онъ отвѣтить иначе?
Коминій. Я пытался было пробудить въ немъ состраданіе къ искреннимъ его друзьямъ, но онъ остановилъ меня, сказавъ, что онъ не имѣетъ времени отдѣлять зерно отъ кучи гнилой и вонючей мякины и что не сжечь ихъ, а безпрестанно нюхать оскорбленія изъ-за одного или двухъ тощихъ зеренъ просто глупо.
Мененій. Изъ-за одного или двухъ тощихъ зеренъ? я одно изъ нихъ; его мать, жена, сынъ и благородный Коминій — всѣ мы зерна, а вы — гнилая мякина, и смрадный запахъ отъ васъ достигаетъ до самаго мѣсяца. Изъ за васъ-то и мы осуждены на сожженіе.
Сициній. Ради всѣхъ боговъ, будь снисходительнѣе! Если ты не желаешь помочь намъ въ неотвратимой бѣдѣ, такъ по крайней мѣрѣ не издѣвайся надъ нашимъ несчастьемъ. А мы все-таки убѣждены, что твой бойкій языкъ, еслибъ онъ только согласился быть нашимъ ходатаемъ за родину, скорѣе съумѣлъ бы отвратить бѣду, чѣмъ все наше собранное на скорую руку войско.
Мененій. Нѣтъ, я не хочу вмѣшиваться въ это дѣло.
Сициній. Умоляю, или къ нему!
Мененій. Для чего?
Брутъ. Попытайся увидѣть, что можетъ сдѣлать для Рима твоя привязанность къ Марцію.
Мененій. Не для того-ли, чтобъ потомъ сказать, что Марцій отослалъ меня, какъ и Коминія, даже не выслушавъ. и чтобы потомъ явиться къ вамъ съ докладомъ о жестокомъ оскорбленіи, нанесенномъ мнѣ жестокимъ равнодушіемъ друга? Не такъ-ли?
Сициній. Во всякомъ случаѣ, Римъ будетъ тебѣ благодаренъ за твое доброе намѣреніе.
Мененій. Такъ и быть, попробую, можетъ быть, онъ и выслушаетъ меня; только пріемъ, оказанный имъ Коминію, лишаетъ меня всякой бодрости. Впрочемъ, можетъ быть Коминій пришелъ къ нему въ такой часъ, когда у него еще ни крошки не было во рту; а когда желудокъ пустъ, наша кровь холодна, намъ противно даже утреннее солнце, и мы не расположены ни быть щедрыми, ни прощать. Совсѣмъ бываетъ иначе, когда нашъ пищеварительный каналъ наполненъ виномъ и пищей: тогда мы становимся гораздо сговорчивѣе, чѣмъ въ тѣ часы, когда постимся, какъ жрецы. Поэтому и я выжду минуту, и когда хорошая трапеза сдѣлаетъ его болѣе расположеннымъ поснисходительнѣе отнестись къ моей просьбѣ.
Брутъ. Ты знаешь вѣрный путь къ его сердцу и съ дороги не собьешься.
Мененій. Что бы изъ этого ни вышло, рѣшено: я попытаюсь и не замедлю сообщить вамъ о своемъ успѣхѣ (Уходитъ.)
Коминій. Онъ ни за что не согласится выслушать его.
Сициній. Ты думаешь?
Коминій. Я уже говорилъ вамъ, — онъ сидитъ, весь залитый золотомъ, глаза его пылаютъ такъ, какъ будто имъ хотѣлось бы сжечь Римъ; а нанесенная ему обида не даетъ въ немъ проснуться состраданію. Я преклонилъ передъ нимъ колѣна, но онъ холодно мнѣ сказалъ: — «встань!» и движеніемъ руки заставилъ меня удалиться. Вслѣдъ за мною онъ выслалъ бумагу, въ которой изложилъ послѣднее свое рѣшеніе, перечислилъ, что можетъ сдѣлать и чего не можетъ, потому что самъ связанъ клятвой. Теперь вся надежда только на его мать и на жену, которыя — какъ я слышалъ — намѣрены просить его, чтобъ онъ помиловалъ родину. Отправимся къ нимъ и постараемся ихъ убѣдить, чтобы онѣ не откладывали прекраснаго своего намѣренія (Уходятъ).
СЦЕНА II.
править1-й часовой. Стой! Откуда ты?
2-й часовой. Ступай назадъ!
Мененій. Вы исполняете свои обязанности, какъ слѣдуетъ воинамъ; это похвально, но, съ вашего позволенія, я сановникъ и мнѣ поручено переговорить съ Коріоланомъ.
1-й члсовой. Откуда ты?
Мененій. Изъ Рима.
1-й часовой. Мы не можемъ тебя пропустить. Ступай назадъ! Нашъ главнокомандующій ничего не хочетъ слышать оттуда.
2-й часовой. Ты скорѣе увидишь свой Римъ охваченнымъ пламенемъ, чѣмъ добьешься разговора съ Коріоланомъ.
Мененій. Друзья мои, если вы слыхали разсказы вашего полководца о Римѣ и о тамошнихъ его друзьяхъ, ручаюсь, чѣмъ угодно, что и мое имя долетало до вашего слуха. Я Мененій.
1-й часовой. А все-таки ступай назадъ. Даже твое имя не даетъ тебѣ свободнаго пропуска.
Мененій. Но послушай, пріятель. Я пользуюсь особымъ расположеніемъ твоего полководца, я для его доблестныхъ дѣяній былъ чѣмъ-то въ родѣ записной книги. Да, я былъ книгой, повѣствовавшей всѣмъ и каждому о его безпримѣрной славѣ, даже нѣсколько преувеличивавшей ее, потому что, имѣя обыкновеніе говорить о своихъ друзьяхъ, — среди которыхъ онъ занимаетъ первое мѣсто, — безъ утайки не только высказывалъ о нихъ все прекрасное, какъ этого требуетъ справедливость, но иногда увлекался не въ мѣру изображая изъ себя шаръ, катящійся по наклонной плоскости далѣе назначенныхъ ему предѣловъ, и для того, чтобъ восхвалять его, пускалъ въ ходъ даже ложь. Поэтому, пріятель, ты не можешь меня не пропустить.
2-й часовой. Почтеннѣйшій, еслибъ ты въ его пользу наговорилъ такое количество лжи, сколько произнесъ словъ въ свою собственную, то даже и тогда я не пропустилъ-бы тебя, не пропустилъ-бы тебя и въ томъ случаѣ, еслибъ твое лганье было такъ-же добродѣтельно, какъ цѣломудренна твоя жизнь. Поэтому ступай назадъ.
Мененій. Да пойми-же, любезнѣйшій, что меня зовутъ Мененій, что я всегда держалъ сторону твоего полководца.
1-й часовой. Хоть тебѣ и приходилось лгать про него, — вѣдь ты самъ въ этомъ признался, — а я, говорящій подъ его начальствомъ правду, все-таки долженъ тебѣ сказать, что пропустить мы тебя не можемъ. Поэтому ступай назадъ.
Мененій. А что, пообѣдалъ онъ? Мнѣ не хотѣлось-бы говорить съ нимъ до обѣда.
1-й часовой. Ты римлянинъ?
Мененій. Также какъ твой полководецъ.
1-й часовой. И ты долженъ-бы ненавидѣть Римъ такъ-же, какъ онъ его ненавидитъ. Кому придетъ въ голову, что, вытолкавъ за ворота города настоящаго своего защитника, что по одному невѣжественному безсмыслію толпы отдавъ вашъ щитъ вашимъ врагамъ, вамъ еще удастся удержать его отъ мести при помощи дешевыхъ стоновъ старыхъ бабъ, дѣвственныхъ слезъ вашихъ дочерей и дряхлаго ходатайства выжившаго изъ лѣтъ болтуна, какимъ ты мнѣ кажешься. Неужели ты воображаешь, что такимъ слабымъ дыханіемъ, какъ у тебя можно задуть пламя, которое скоро охватитъ вашъ городъ. Нѣтъ, вы жестоко ошиблись. Поэтому спѣши назадъ въ Римъ, чтобъ приготовиться къ казни. Вы всѣ осуждены: нашъ полководецъ поклялся, что никому не будетъ пощады.
Мененій. Глупецъ! Еслибъ онъ зналъ, что я здѣсь, онъ принялъ-бы меня съ уваженіемъ.
2-й часовой. Едва-ли; нашъ полководецъ не знаетъ тебя.
Мененій. Я именно и говорю о вашемъ полководцѣ.
1-й часовой. Ему нѣтъ до тебя никакого дѣла. Убирайся, или я выпущу изъ тебя послѣднія капли твоей крови. Говорятъ-же тебѣ, убирайся!
Мененій. Однако, любезнѣйшій…
Коріоланъ. Что тутъ у васъ такое?
Мененій. А, негодяй, теперь-то я покажу тебѣ, какъ я друженъ съ полководцемъ! И ты увидишь, въ какомъ я здѣсь почетѣ; ты узнаешь, что какому-нибудь жалкому часовому не удастся своими рѣчами удалить меня отъ моего сына Коріолана. Уже потому, какъ онъ обойдется со мною, ты въ состояніи будешь догадаться, что самъ ты на волосокъ отъ висѣлицы или отъ какой-нибудь другой смерти, ожидать которую еще томительнѣе и перенести еще ужаснѣе. Смотри-же, не обомри, увидавъ то, что тебя ожидаетъ. — Всемогущіе боги ежечасно пекутся о твоемъ благоденствіи и любятъ тебя не менѣе, чѣмъ твой старикъ — отецъ Мененій. О, сынъ мой! ты готовишь для насъ огонь, — смотри, вотъ вода, чтобъ затушить его. Меня съ трудомъ убѣдили пойти къ тебѣ.Только благодаря сознанію, что никто, кромѣ меня, не можетъ тронуть твоего сердца, я допустилъ, чтобы они своими вздохами выдули меня за ворота города. Заклинаю тебя, прости Риму и твоимъ умоляющимъ тебя соотечественникамъ! Да смягчатъ милосердые боги твою ярость, и да прольются дрожжи ея вотъ на этого негодяя, который, какъ бренно, преграждалъ мнѣ къ тебѣ путь!
Коріоланъ. Уйдя!
Мененій. Какъ — уйди?
Коріоланѣ. Я не знаю ни матери, ни жены, ни сына. Всѣ мои поступки подчинены другимъ; хотя месть моя принадлежитъ собственно мнѣ, снисхожденіе находится въ груди у вольсковъ. Я скорѣе отравлю неблагодарнымъ забвеніемъ прежнюю нашу дружбу, чѣмъ соглашусь милосердіемъ обнаружить, какъ она была велика. Уйди-же! Для вашихъ просьбъ мой слухъ недоступнѣе, чѣмъ ваши ворота для моихъ войскъ. Но такъ какъ я нѣкогда тебя любилъ (подаетъ ему бумагу), возьми эту бумагу; она написана именно для тебя, я только что хотѣлъ отправить ее къ тебѣ. Затѣмъ, Мененій, ни слова болѣе, я ничего не хочу отъ тебя слышать. Ауфидій, я очень любялъ этого человѣка, однако, видишь…
Туллъ. Ты вѣренъ себѣ (уходитъ съ Коріоланомъ).
1-й часовой. Ну, почтеннѣйшій, имя твое, вѣдь, кажется Мененій.
2-й часовой. И какимъ могущественнымъ оно оказлось! Дорогу домой ты знаешь?
1-й часовой. Слышалъ, какой намъ задали выговоръ, что мы не пропустили твоего величія къ полководцу?
2-й часовой. Скажи, естьли отчего мнѣ обмирать?
Мененій. Мнѣ нѣтъ никакого дѣла ни до свѣта, ни до вашего полководца. Что-же касается васъ, вы такъ ничтожны, что я забылъ и думать о вашемъ существованіи. Того, кто рѣшился самъ наложить на себя руки, не устрашитъ смерть отъ руки другого. Вашъ полководецъ можетъ неистовствовать, какъ ему угодно; а вамъ я желаю долго оставаться тѣмъ, что вы есть, и чтобы съ лѣтами только возростала ваша ничтожность. Скажу вамъ то же, что сказано бы мнѣ: «прочь съ моихъ глазъ» (Уходитъ).
1-й часовой. А вѣдь надо сказать правду, — человѣкъ онъ хорошій.
2-й часовой. Нѣтъ, хорошій человѣкъ нашъ полководецъ. Онъ дубъ, утесъ, котораго не поколеблетъ никакая буря (Уходитъ).
СЦЕНА III.
правитьКоріоланъ. Завтра мы обложимъ Римъ. Ты, какъ мой товарищъ по этому походу, донесешь сенату вольсковъ, какъ честно выполнилъ я все, возложенное на меня.
Туллъ. Ты заботился только объ ихъ выгодахъ, былъ глухъ къ мольбамъ Рима, не дозволялъ себѣ никакихъ тайныхъ сношеній даже съ друзьями, вполнѣ разсчитывавшими на твое къ нимъ расположеніе.
Коріоланъ. Послѣдній изъ нихъ, этотъ старикъ, котораго я заставилъ вернуться въ Римъ съ растерзаннымъ сердцемъ, любилъ меня сильнѣе, чѣмъ могъ любить родной отецъ; онъ просто боготворилъ меня. Прислать его ко мнѣ было послѣднимъ ихъ средствомъ для спасенія. И хотя я обошелся съ нимъ сурово, я, помня нашу прежнюю взаимную привязанность, еще разъ предложилъ черезъ него римлянамъ условія, которыя они однажды уже отвергли, да и теперь едва-ли могутъ принять. Къ этой ничтожной уступкѣ прибѣгнулъ для того, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить горькое заблужденіе человѣка, вообразившаго, что онъ можетъ сдѣлать гораздо болѣе. Послѣ этого я уже не стану слушать никакихъ просьбъ ни со стороны самого Рима, ни со стороны старыхъ моихъ друзей (За сценой слышенъ шумъ). Что ты такое? Неужто новое покушеніе заставить меня нарушить обѣтъ въ то самое мгновеніе, когда я только-что его произнесъ? Этому не бывать!
Впереди идетъ моя жена, а за нею моя мать, тотъ высоко чтимый образъ, которому обязана жизнью вотъ эта грудь; она ведетъ за руку своего внука, послѣдній отпрыскъ ея потомства. Но прочь, привязанность! Всѣ связи, всѣ права природы, разорвитесь въ клочки! Пусть неумолимость будетъ единственною моею добродѣтелью. Къ чему эти голубиные взгляды, которые самихъ боговъ способны склонить на клятвопреступленіе? Я готовъ расчувствоваться. Ахъ, видно, и я созданъ не изъ лучшей глины, чѣмъ всѣ остальные люди. Вотъ моя мать преклоняется передо мною, — а это все равно какъ-бы самъ Олимпъ съ мольбою склонился передъ кочкой. Сынъ тоже смотритъ на меня такъ нѣжно, что голосъ могущественной природы говоритъ уже мнѣ: — «не отвергай ихъ моленій». Нѣтъ, пусть вольски вспашутъ плугомъ то мѣсто, гдѣ стоялъ Римъ, опустошатъ всю Италію, но я все-таки не окажусь такимъ гусенкомъ, который далъ-бы поработить себя животному инстинкту. Нѣтъ, я останусь такимъ-же непреклоннымъ, словно я самъ себѣ творецъ, не знающій никакой родни.
Виргилія. Супругъ мой и повелитель!
Коріоланъ. Я смотрю на васъ уже не такими глазами, какими я смотрѣлъ въ Римѣ.
Виргилія. Можетъ быть, оттого, что печаль насъ сильно измѣнила.
Коріоланъ. Какъ плохой актеръ, я забываю роль, теряюсь, готовъ совершенно осрамиться. — О, лучшая часть моего существа, прости мнѣ мое жестокосердіе; но не требуй за это, чтобъ я простилъ вашихъ римлянъ. О, одинъ только поцѣлуй, продолжительный какъ мое признаніе, сладостный какъ мое мщеніе! Клянусь ревнивою царицею небесъ, это, моя ненаглядная, тотъ самый поцѣлуй, который я унесъ отъ тебя и который мои вѣрныя уста постоянно хранили во всей его дѣвственности. О, великіе боги, что-же я дѣлаю! Болтаю пустяки, а благороднѣйшая изъ матерей не удостоилась даже привѣта съ моей стороны (Преклоняютъ колѣна). Склонитесь-же, колѣна, запечатлѣйте на землѣ такой знакъ сыновняго уваженія, какого не оставлялъ еще на себѣ никто изъ обыкновенныхъ сыновей.
Волумнія. О, прими мое благословеніе и встань. Мнѣ слѣдуетъ преклонить передъ тобой колѣна, становясь ими не на мягкую подушку, а на твердый камень. Я должна почтить тебя этимъ знакомъ уваженія, котораго по ошибкѣ до сихъ поръ требовали отъ дѣтей (Преклоняетъ передъ нимъ колѣни).
Коріоланъ. Что-же это такое? Ты на колѣняхъ передо мною, передъ тѣмъ сыномъ, котораго ты стараешься исправить? Отчего-же послѣ этого камни безплоднаго морского берега не попытаются сбить съ неба звѣзды? Отчего буйнымъ вѣтрамъ не бичевать гордыми кедрами огненное солнце? Ты наносишь смертельный ударъ невозможности, чтобы то, чего исполнить нельзя, сдѣлалось самымъ исполнимымъ дѣломъ.
Волумнія. Ты мой воитель, ты своимъ воспитаніемъ обязанъ мнѣ (Показывая на Валерію). A ее ты узналъ?
Коріоланъ. Красивая Валерія, благородная сестра Пуоликоды, луна Рима, чистая, какъ ледяной кристаллъ, изъ бѣлаго снѣга образованный морозомъ на храмѣ Діаны!
Волумнія. А вотъ вкратцѣ и ты самъ. Онъ, благодаря грядущимъ годамъ, можетъ сдѣлаться совсѣмъ такимъ же, какъ и ты.
Коріоланъ. Да преисполнитъ богъ войны, по благому соизволенію Юпитера, всѣ твои помыслы благородства, чтобы безславіе не могло никогда тебя уязвить, чтобъ въ битвахъ ты стоялъ также твердо, какъ маякъ, презирая бури и спасая тѣхъ, кто на тебя смотритъ.
Волумнія. На колѣни, дитя мое!
Коріоланъ. Милый мой сынъ!
Волумнія. Да, твой сынъ, твоя жена, Валерія и я — всѣ мы явились умолять тебя.
Коріоланъ. О, нѣтъ, оставьте это; а если уже не можете не просить, такъ, по крайней мѣрѣ, не оскорбляйтесь, когда данный мной обѣтъ вынудитъ меня отвѣтить вамъ отказомъ. Не просите, чтобъ я распустилъ войско, чтобъ я снова вступилъ въ переговоры съ ремесленниками Рима. Не говорите мнѣ, что я выродокъ природы, не старайтесь своими холодными разсужденіями смягчить мою ярость и мою жажду мести.
Волумнія. О, довольно, довольно! Ты уже сказалъ, что ничего для насъ не сдѣлаешь, а намъ, кромѣ этого, просить тебя не о чемъ. Но мы все-таки будемъ просить тебя, и если всѣ наши просьбы будутъ тобой отвергнуты, пусть заслуженный укоръ за нихъ падетъ на твою непреклонность. Выслушай же насъ.
Коріоіанъ. Подойдите ближе и ты, Ауфидій, и вы, вольски. Никакихъ тайныхъ сношеній съ Римомъ у меня нѣтъ. — Чего же вы хотите?
Волумнія. Еслибъ мы даже хранили молчаніе, наши одежды, наши блѣдныя лица и безъ словъ высказали бы тебѣ, какую жизнь вели мы со дня твоего изгнанія. Подумай самъ, найдутся ли въ цѣломъ мірѣ женщины несчастнѣе насъ, пришедшихъ сюда, когда свиданіе съ тобой вмѣсто того, чтобъ вызвать на глаза влагу радости, переполнить сердца наши восторгомъ, заставляетъ насъ трепетать плакать отъ страха и горя; когда мать, жена и сынъ должны видѣть, что сынъ, мужъ и отецъ безжалостно терзаетъ нѣдра своей родины. A знаешь ли, надъ кѣмъ сильнѣе всего разражается твоя ненависть? — надъ нами. Ты даже лишаешь насъ возможности молить боговъ о той отрадѣ, которою наслаждаются всѣ, кромѣ насъ. Нашъ долгъ требуетъ, чтобъ мы молили и за родину, и за тебя. Но, увы, мы должны отказаться или отъ вскормившей насъ отчизны, или отъ тебя, нашего утѣшенія, дарованнаго намъ той же отчизной. Какое бы изъ этихъ моленій ни было услышано, мы окажемся равно несчастными потому, что или тебя въ цѣпяхъ, какъ измѣнника, повлекутъ по улицамъ Рима, или ты, торжествуя, обратишь родной городъ въ развалины и тебя увѣнчаютъ лаврами за то, что ты такъ мужественно пролилъ кровь жены и дѣтей; что касается меня, сынъ мой, я не намѣрена ждать окончанія этой войны. Если мнѣ не удастся вымолить у тебя великодушнаго помилованія, знай заранѣе, что ты и шага не сдѣлаешь противъ родины, не наступивъ на чрево родившей тебя матери.
Виргилія. И на мое, даровавшее тебѣ сына, чтобъ твое имя не умерло вмѣстѣ съ тобою.
Сынъ. На меня онъ не наступитъ, — я убѣгу и, когда выросту, буду сражаться.
Коріоланъ. Если не хочешь разнѣжиться, подобно женщинѣ, не подпускай къ себѣ ни дѣтей, ни женщинъ. Я слишкомъ долго васъ слушалъ.
Волумнія. Нѣтъ, не уходи отъ насъ такъ. Еслибъ мы своими мольбами старались заставить тебя спасти римлянъ и содѣйствовать гибели вольсковъ, которымъ ты служишь, ты бы могъ осудить насъ, какъ отравительницъ твоей чести; но мы молимъ только о томъ, чтобы ты примирилъ оба народа, дабы вольски могли сказать: — «мы проявили передъ ними свое милосердіе», а римляне: — «а мы приняли его»; чтобы тѣ и другіе, превознося твое имя, прославляли тебя за имъ дарованный миръ. Сынъ мой, ты знаешь, какъ измѣнчиво счастье войны, но зато слѣдующее вѣрно вполнѣ: если ты возьмешь Римъ, ты ничего не пріобрѣтешь, кромѣ славы, которая нераздѣльна будетъ съ проклятіемъ. И лѣтописи занесутъ на свои скрижали: «Онъ былъ человѣкъ великій, но послѣднимъ поступкомъ убилъ свою славу; погубивъ родину, онъ навѣки сдѣлалъ ненавистнымъ свое имя». Вспомни: вѣдь ты всегда говорилъ: высшее благородство — въ милосердіи уподобляться богамъ, раздирать молніей необъятныя ланиты небосклона и тотчасъ-же затѣмъ замѣнять громовыя стрѣлы топоромъ, разсѣкающимъ одни только дубы. Что-жь ты молчишь? Неужто ты воображаешь, что благородство заключается въ томъ, чтобъ вѣчно помнить оскорбленія? Да говори-же и ты, дочь моя! Развѣ ты не видишь, что твои слезы совсѣмъ на него не дѣйствуютъ? Говори и ты, малютка. Можетъ быть, твой невинный лепетъ тронетъ его болѣе, чѣмъ наши увѣщанія. Въ цѣломъ мірѣ нѣтъ человѣка, который былъ-бы такъ много обязанъ своей матери, и этотъ-то человѣкъ заставляетъ меня тратить слова по напрасну, какъ женщину, привязанную къ позорному столбу. Ты никогда во всю жизнь ни въ чемъ не уступалъ просьбамъ заботливой твоей матери, тогда какъ она, жалкая насѣдка, лишенная возможности находить утѣшеніе въ другихъ дѣтяхъ, лелѣяла тебя своимъ кудахтаньемъ и провожала тебя на войну, и привѣтствовала твое возвращеніе. Если моя просьба несправедлива, прогони меня; если въ ней есть хоть искра справедливости, ты поступаешь дурно, и боги накажутъ тебя за отказъ въ томъ, въ чемъ ты обязанъ мнѣ, какъ матери. Онъ отворачивается! Упадемъ къ его ногамъ, пристыдимъ его нашимъ колѣнопреклоненіемъ. Что дѣлать! Прозвище: Коріоланъ требуетъ большаго почета, чѣмъ достойныя состраданія наши слезы. На колѣни! — Это послѣднее средство; если оно не подѣйствуетъ, возвратимся въ Римъ и умремъ вмѣстѣ съ нашими сосѣдями. О, взгляни-же на насъ! Взгляни на бѣднаго малютку, который, еще не умѣя выразить того, чего ему бы хотѣлось, стоитъ вмѣстѣ съ нами на колѣняхъ; онъ протягиваетъ къ тебѣ ручонки и тѣмъ самымъ придаетъ нашимъ мольбамъ такую силу, что противъ нея тебѣ не устоять. — Кончено. Идемъ! Должно быть, матерью этого человѣка была дочь какого-нибудь вольска, жена его, вѣроятно, въ Коріоли, а внукъ мой похожъ на него только случайно. Ну что-же, отсылай насъ! Я не скажу ни слова болѣе, пока пламя не охватитъ нашего города, да и тогда скажу немного.
Коріоланъ. О, матушка, матушка, что ты сдѣлала! (Беретъ безмолвно Волумнію за руки). Посмотри, небеса разверзаются и боги хохочутъ, глядя на эту противоестественную сцену. Ты для Рима одержала благодатную побѣду, но для твоего сына, — повѣрь мнѣ, о, повѣрь, матушка, — твоя побѣда слишкомъ опасна и можетъ оказаться смертельной. Однако, пусть будетъ, что будетъ… Ауфидій, я не могу продолжать войны, какъ бы слѣдовало, но я заключу выгодный миръ. Поставь себя, добрый Ауфидій, на мое мѣсто и скажи: оказался-ли бы ты тверже и непреклоннѣе меня въ мольбамъ матери?
Туллъ. И я былъ бы тронутъ.
Коріоланъ. Готовъ поклясться, что такъ; повѣрь, надо много, очень много, чтобы расположить мои глаза къ кроткому состраданію. Но скажи, любезный Ауфидій, на какихъ условіяхъ можешь ты заключить миръ? Что же касается меня, въ Римъ я не пойду; я возвращусь съ вами въ Анціумъ, а потому, прошу, помоги мнѣ въ этомъ дѣлѣ. О, матушка! жена!
Туллъ (про себя). Душевно радъ, что состраданіе идетъ у тебя въ разрѣзъ съ честью; это поможетъ мнѣ вернуть себѣ прежнее мое значеніе.
Коріоланъ (женщинамъ, которыя дѣлаютъ ему знаки). Сейчасъ, сейчасъ! (Волумніи, Виргиліи и другимъ). Освѣжимъ себя прежде виномъ, а потомъ вы возвратитесь въ Римъ, имѣя въ рукахъ свидѣтельство, которое будетъ доказательнѣе однихъ словъ. Вы отнесете туда мирный договоръ, который мы скрѣпимъ на обоюдныхъ условіяхъ. О, вы достойны того, чтобъ вамъ соорудили храмъ! Безъ васъ всѣмъ мечамъ Италіи со всѣми союзами и силами никогда бы не удалось заключить этого мира! (Уходятъ).
СЦЕНА IV.
правитьМененій. Видишь ты тотъ угольный камень Капитолія?
Сициній. Да, но что же далѣе?
Мененій. Если тебѣ окажется возможнымъ сдвинуть его съ мѣста мизинцемъ, то можно еще надѣяться, что благороднымъ римлянкамъ, и въ особенности его матери, удастся его убѣдить. Но я знаю, что на это надѣяться нечего. На шею намъ уже наброшена петля, и только ждутъ минуты исполненія казни.
Сициній. Трудно повѣрить, чтобъ въ такое короткое время человѣкъ могъ такъ сильно перемѣниться.
Мененій. Есть разница между червякомъ и бабочкой, а — вѣдь правда? — бабочка была тоже червякомъ. Такъ и Марцій изъ человѣка развился въ дракона; у него выросли крылья, а онъ поболѣе какой нибудь пресмыкающейся твари.
Сициній. Онъ такъ любилъ свою мать.
Мененій. Онъ и меня любилъ не меньше. Но теперь онъ столько же помнитъ про свою мать, какъ восьмилѣтняя лошадь. Суровое выраженіе его лица сдѣлало бы кислымъ самый спѣлый виноградъ. Когда онъ ходитъ, онъ движется какъ стѣнобойная машина, и земля осѣдаетъ подъ его ногами. Онъ однимъ взоромъ въ состояніи пробить самый крѣпкій панцырь. Звукъ его голоса подобенъ набату, а его крикъ — залпу изъ тысячи орудій. Онъ на своей скамьѣ сидитъ, каи, Александръ на престолѣ. Если онъ что нибудь прикажетъ приказаніе это исполняется, едва онъ успѣетъ его вымолвить. Чтобъ вполнѣ уподобиться богу, ему не достаетъ только вѣчности, да неба для престола.
Сициній. И милосердія, если твое описаніе вѣрно.
Мененій. Я изображаю его такимъ, каковъ онъ есть. Вотъ увидите, какое доказательство милосердія принесетъ вамъ его мать. У него въ груди столько же милосердія, сколько молока въ титрѣ. Это узнаетъ нашъ бѣдный городъ — и все по вашей милости.
Сициній. Да умилосердятся надъ нами боги!
Мененій. Нѣтъ, въ этомъ случаѣ и боги неумилосердятся надъ нами. Когда мы изгоняли его, мы забыли къ нимъ всякое уваженіе; теперь, когда онъ возвращается, чтобы свернуть намъ шею, они тоже не уважатъ нашихъ моленій.
Гражданинъ. Спѣши домой, если желаешь спасти свою жизнь! Плебеи схватили твоего товарища и волочатъ его но улицамъ. Они клянутся, что разорвутъ его на части, если благородныя римлянки не принесутъ пощады.
Сициній. Что случилось?
2-й гражданинъ. Радуйтесь, радуйтесь! Римлянки одержали побѣду! Вольски отступили, а съ ними удалился и Коріоланъ. Никогда еще не видывалъ Римъ болѣе радостнаго дня! Передъ нимъ даже день изгнанія Тарквинія — ничто.
Сициній. Однако, пріятель, увѣренъ ли ты, что это справедливо? Вѣрно ли это?
2-й гражданинъ. Такъ же вѣрно, какъ то, что солнце грѣетъ словно огонь. Да гдѣ же вы были, что все еще сомнѣваетесь? Никогда еще готовый выйти изъ береговъ потокъ не устремлялся съ такой быстротой сквозь пролеты мостовъ, съ какою стремятся въ ворота обрадованные римляне (За сценой слышны радостные возгласы, громъ трубъ и барабановъ). Трубы, флейты, литавры, барабаны, кимвалы и возгласы Рима заставятъ самое солнце пуститься въ плясъ! (Новые крики). Слышите?
Мененій. Вотъ это, дѣйствительно, отрадное извѣстіе! Я иду на встрѣчу благороднымъ римлянкамъ. Одна эта Волумнія стоитъ цѣлаго сонма всякихъ консуловъ, натриціевъ и сенаторовъ, цѣлаго моря, цѣлой вселенной такихъ трибуновъ какъ ты. Должно быть, вы хорошо помолились сегодня: давеча утромъ я не далъ бы и самой мелкой монеты за десять тысячъ душъ (Музыка и радостные крики продолжаются) О, какъ они ликуютъ!
Сициній. Прежде всего да благословятъ тебя боги за твое радостное извѣстіе, а затѣмъ прими и мою благодарность.
2-й гражданинъ. Мы всѣ должны благодарить боговъ.
Сициній. Близко уже онѣ къ городу?
2-й гражданинъ. Почти у самыхъ воротъ.
Сициній. Пойдемте же къ нимъ навстрѣчу, порадуемся вмѣстѣ съ ними (Идутъ).
1-й сенаторъ. Смотрите, вотъ наши избавительницы, сохранившія жизнь Риму! Соберите всѣ ваши трубы, славьте боговъ, зажигайте торжественные огни, усыпайте путь ихъ цвѣтами. Пусть теперешніе ваши крики будутъ сильнѣе тѣхъ, которые изгнали Марція. Громогласно привѣтствуя его мать, возвратите ей сына! Кричите: — «да здравствуютъ благородныя римлянки!»
Всѣ. Да здравствуютъ! да здравствуютъ! (Труби и барабаны гремятъ. Всѣ уходятъ).
СЦЕНА V.
правитьТуллъ. Ступайте и скажите сенаторамъ, что я возвратился. Отдайте имъ эту бумагу и попросите ихъ, чтобы они тотчасъ по прочтеніи ея явились на площадь, гдѣ я словесно подтвержу имъ истину того, что здѣсь написано. Обвиняемый мною вошелъ уже въ городъ и, въ надеждѣ обѣлить себя хитросплетенными рѣчами, намѣренъ предстать передъ народомъ. Поэтому не теряйте времени (Свита уходитъ.)
Здравствуйте, друзья!
1-й приверженецъ. Какъ поживаешь?
Туллъ. Какъ можетъ поживать человѣкъ, отравленный собственной своей милостыней, убитый собственнымъ великодушіемъ.
2-й приверженецъ. Если ты, благородный Ауфидій, не отступаешься отъ намѣренія, для котораго требовалъ нашего содѣйствія, мы живо избавимъ тебя отъ великой опасности.
Туллъ. Не могу ничего сказать заранѣе; мы поступимъ, соображаясь съ расположеніемъ народа.
3-й приверженецъ. Народъ до тѣхъ поръ будетъ оставаться въ нерѣшительности, пока будетъ видѣть ваше соперничество. Но если одинъ изъ двухъ умретъ, оставшійся въ живыхъ унаслѣдуетъ полное сочувствіе народа.
Туллъ. Я это знаю и непремѣнно воспользуюсь настоящими обстоятельствами, сложившимися для него такъ неблагопріятно. Я возвеличилъ его, поручился за его вѣрность своей честью, а онъ, возвеличившись, принялся поливать свое новое растеніе росою лести, обольщая, такимъ образомъ, моихъ друзей. Для этого онъ одержалъ верхъ даже надъ своею природою, которая до сихъ поръ была такой грубой, непреклонной и необузданной.
3-й приверженецъ. Вѣдь и консульства-то онъ не добился только оттого, что, по свойственному ему высокомѣрію, ни за что не хотѣлъ смириться.
Туллъ. Я только что хотѣлъ сказать-тоже самое. Тотчасъ послѣ своего изгнанія онъ пришелъ ко мнѣ и подставилъ горло подъ мой ножъ. Я принялъ его, раздѣлилъ съ нимъ по товарищески свою власть, далъ ему полную свободу дѣйствовать, какъ ему вздумается. Мало этого. Чтобы облегчить исполненіе задуманнаго имъ, я позволялъ, чтобы онъ изъ собственныхъ моихъ дружинъ выбралъ самыхъ лучшихъ воиновъ Я самъ служилъ его планамъ, помогалъ пожинать славу, которую онъ, наконецъ, присвоилъ себѣ всецѣло. Дѣйствуя такимъ образомъ въ ущербъ самому себѣ, я гордися этимъ, по тѣхъ поръ, пока не замѣтилъ, что слѣдую за нимъ, не какъ товарищъ, а какъ подчиненный, какъ наемщикъ, которому онъ за содѣйствіе платитъ милостивыми взглядами.
1-й приверженецъ. Вѣрно, совершенно вѣрно. Все войско удивлялось этому не мало. Наконецъ, когда Римъ былъ уже у него въ рукахъ, когда намъ представлялась возможность заполучить столько-же славы, сколько и добычи…
Туллъ. Вотъ это-то и послужитъ мнѣ главнымъ поводомъ къ обвиненію. За нѣсколько капель женскихъ слезъ, такихъ же дешевыхъ, какъ ложь, онъ продалъ и труды, и кровь великаго предпріятія. За это онъ умретъ, а я, благодаря его паденію, вознесусь еще выше (За сценой слышны звуки трубъ и радостные крики). Слышите?
1-й приверженецъ. Ты вошелъ въ родимый городъ, какъ простой вѣстникъ, и никто тебя не привѣтствовалъ; теперь возвращается онъ, и воздухъ готовъ разорваться отъ восторженныхъ криковъ.
2-й приверженецъ. Слабодушные глупцы пялятъ горло, прославляя бывшаго полководца, забывъ, что онъ перебилъ ихъ дѣтей.
3-й приверженецъ. Поэтому ранѣе, чѣмъ успѣетъ склонить на свою сторону народъ, дай ему почувствовать остріе твоего меча; мы тебѣ поможемъ. Когда онъ падетъ, ты истолкуешь этотъ случай по своему, и всѣ его оправданія вмѣстѣ съ его трупомъ сойдутъ въ землю.
Туллъ. Сюда идутъ сенаторы, ни слова болѣе.
Сенаторы. Привѣтствуемъ твое возвращеніе на родину.
Туллъ. Я не стою вашего привѣта. Но скажите, почтенные отцы, внимательно-ли прочли вы то, что я вамъ писалъ?
Сенаторы. Прочли.
1-й сенаторъ. И сильно скорбимъ о случившемся. Всѣ прежніе его проступки еще можно извинить. Но послѣдній, а именно то, что онъ рѣшился покончить тогда, когда слѣдовало начинать, пожертвовать всѣми выгодами похода, предоставляя вознаградить насъ нашимъ-же издержкамъ, заключить мирный договоръ, когда оставалось только взять силой, — это прямо неизвинительно.
Туллъ. Онъ торопливо идетъ сюда. Послушайте, что онъ вамъ скажетъ.
Коріоланъ. Привѣтствую васъ, почтенные сенаторы. Вотъ я снова возвращаюсь къ вамъ вашимъ воиномъ, пылая къ родинѣ такой-же любовью, какъ въ то время, когда я уходилъ оттуда; я остаюсь подъ вашимъ великимъ начальствомъ. Да будетъ вамъ извѣстно, что предпріятіе наше увѣнчалось полнымъ успѣхомъ, что я кровавымъ путемъ довелъ ваше войско до самыхъ воротъ Рима, что добыча привезенная нами, цѣлою третью превышаетъ издержки этой войны. Мы заключили миръ, на столько же славный для анціатовъ, какъ и постыдный для римлянъ. А вотъ и договоръ, подписанный консуломъ и патриціями и скрѣпленный печатью сената.
Туллъ. Не читайте его, благородные сенаторы. Скажите этому измѣннику прямо, что онъ страшно употребилъ во зло дарованную ему власть.
Коріоланъ. Какъ, измѣннику?
Туллъ. Да, измѣннику Марцію.
Коріоланъ. Марцію?
Туллъ. Ну да, Марцію, Каю Марцію. Неужто ты думаешь, что я буду величать тебя украденнымъ въ Коріоли прозваніемъ Коріолана? Почтенные сенаторы и главы народа, онъ обманулъ насъ самымъ вѣроломнымъ образомъ. Онъ разорвалъ свою клятву, какъ разрываютъ гнилую шелковинку, и вотъ Римъ, — я говорю вамъ, — продалъ своей женѣ и матери за нѣсколько капель соленой воды. Не созвавъ военнаго совѣта, онъ уступилъ слезамъ своей кормилицы, и ваша побѣда утекла съ его слезами. При видѣ этого наши юноши краснѣли отъ стыда, а мужи зрѣлые переглядывались между собою въ удивленіи.
Коріоланъ. Слышишь-ли ты это, Марсъ?
Туллъ. Не взывай къ нему, плаксивый ребенокъ!
Коріоланъ. А!
Туллъ. Да, не болѣе.
Коріоланъ. Гнусный лжецъ! ты, наконецъ, переполнилъ мое сердце гнѣвомъ. Кто, я ребенокъ? И ты смѣешь это говорить, подлый рабъ! Простите мнѣ, сенаторы, что я въ первый разъ въ жизни дерзаю ругаться, но меня къ этому вынудили. Вашъ судъ, высокочтимые отцы, изобличитъ во лжи эту собаку. Вашъ судъ и его собственное сознаніе, вынуждаемые слѣдами моихъ ударовъ, рубцами и шрамами, съ которыми онъ сойдетъ въ могилу, вернутъ его наглую ложь снова ему въ глотку.
1-й сенаторъ. Замолчите оба и выслушайте меня.
Колріоланъ. Благородные вольски, изрубите меня въ куски! возмужалые граждане и юноши, обагрите мечи ваши моею кровью! Я ребенокъ? О лживая собака! Въ лѣтописяхъ вашего города, если онѣ пишутъ вѣрно, ты прочтешь, что я вторгся въ Коріоли, какъ орелъ въ голубятню, и одинъ, совершенно одинъ, разогналъ всѣхъ вашихъ вольсковъ! И я-то ребенокъ?
Туллъ. Почтенные сенаторы, какъ позволяете вы этому нечестивому самохвалу прямо въ глаза напоминать вамъ о своемъ слѣпомъ и позорномъ для васъ счастьи.
Приверженцы Ауфидія. Смерть ему за это, смерть!
Нѣкоторые изъ народа (говорятъ, перебивая другъ друга) Разорвать его на части! Разорвите сейчасъ же! Онъ убилъ моего сына! Мою дочь! Онъ убилъ моего брата! Онъ убилъ моего отца!
2-й сенаторъ. Не трогайте его, не нужно никакого насилія! успокойтесь! Онъ благороденъ, его слава покрыла собою весь міръ. Послѣднюю его вину мы обсудимъ безпристрастно. Воздержись отъ рѣчей, Ауфидій, не волнуй народа.
Коріоланъ. О какъ желалъ-бы я, чтобъ онъ ринулся на меня съ шестью Ауфидіями, со всѣмъ своимъ родомъ! Мечъ мой поработалъ-бы тогда на славу.
Туллъ. Дерзкій наглецъ!
Приверженцы Ауфидія (бросаясь съ нимъ на Коріолана). Смерть ему, смерть, смерть!
Сенаторы. Тише, тише! Остановитесь! (Коріоланъ падаетъ. Ауфидій наступаетъ на его трупъ).
Туллъ. Благородные сенаторы, выслушайте меня.
1-й сенаторъ. Что ты сдѣлалъ! О Туллъ, что ты сдѣлалъ!
2-й сенаторъ. Ты совершилъ такое дѣло, котораго не можетъ не оплакивать добродѣтель.
3-й сенаторъ. Не попирай его ногою! Успокойтесь, граждане, вложите мечи въ ножны!
Туллъ. Почтенные сенаторы, когда вы узнаете, — а вы то, что я имѣю вамъ сказать, узнали-бы ранѣе, еслибъ не эта яростная, имъ же самимъ вызванная схватка, — когда вы узнаете, какой опасности подвергала васъ жизнь этого человѣка, вы обрадуетесь, что намъ случилось такъ удачно покончить съ нею. Прошу васъ, потребуйте меня въ сенатъ, въ если я не оправдаюсь, я готовъ, какъ вѣрный слуга вашъ, подвергнуться самому суровому наказанію.
1-й сенаторъ. Возьмите трупъ его и съ надлежащимъ почетомъ предайте его уничтоженію. Никогда еще герольды не провожали къ урнѣ трупа болѣе благороднаго, чѣмъ этотъ.
2-й сенаторъ. Его собственная вспыльчивость снимаетъ съ Ауфидія половину порицанія. Придется помириться съ силой обстоятельствъ.
Туллъ. Вся ярость моя прошла. И теперь меня охватила грусть. Поднимемъ убитаго; пусть трое изъ главныхъ воиновъ помогутъ мнѣ, я буду четвертымъ. Раздавайтесь, мрачные раскаты барабановъ, а вы, стальныя копья, приклоните къ землѣ свое остріе. Хотя въ этомъ городѣ онъ многихъ женъ и матерей, до сихъ поръ стонущихъ подъ его ударами повергъ въ глубокую печаль, мы все-таки воздвигнемъ ему достойный его памятникъ. Помогите-же мнѣ!
Въ настоящій томъ включены три произведенія Шекспира, имѣющія нѣкоторую связь между собою, если не по взаимнымъ отношеніямъ дѣйствующихъ въ разныхъ трагедіяхъ лицъ, то по общему внутреннему, свойственному имъ всѣмъ духу. Всѣ три трагедіи составляютъ въ общей массѣ сочиненій Шекспира совершенно обособленную группу, римскую трилогію. Въ «Коріоланѣ» англійскій писатель рисуетъ молодой Римъ, возбужденный борьбою патриціевъ и плебеевъ; въ «Юліѣ Цезарѣ» Римъ достигаетъ зенита славы, но, покоривъ міръ, онъ утрачиваетъ свободу; наконецъ, въ «Антоніѣ и Клеопатрѣ» сказывается дряхлость страны, предоставленной произволу отдѣльныхъ лицъ; борьба партій замѣняется борьбою лицъ.
Фабула «Коріолана» необыкновенно проста. Пріобрѣтеніе плебеями нѣкоторыхъ политическихъ правъ было не по вкусу гордымъ патриціямъ, и одинъ изъ нихъ, Кай Марцій Коріоланъ, задумалъ уничтожить народныя вольности; призванный на народный судъ и осужденный на изгнаніе, Коріоланъ удалился къ врагамъ Рима, вольскамъ, и пошелъ съ ними на родной городъ. Рѣшивъ жестоко отомстить, Коріоланъ оставался глухъ ко всѣмъ просьбамъ о мирѣ и пощадѣ, и только мольбы матери склонили его. Римъ пощаженъ, но Коріоланъ умираетъ отъ руки обманувшихся союзниковъ. Коріоланъ — личность историческая; съ подробностями этого интереснаго характера Шекспиръ могъ довольно подробно познакомиться у Плутарха, произведенія котораго были переведены на англійскій языкъ Томасомъ Норсомъ, хотя и не съ оригинала, а съ французскаго перевода Amyot. Шекспиръ не знаетъ ни Тита Ливія, ни Тацита, но онъ тѣмъ не менѣе довольно вѣрно понимаетъ народный характеръ Рима.
Въ той трагедіи Шекспиръ выводитъ своеобразное дѣйствующее лицо, хотя оно и не упоминается въ перечнѣ участвующихъ. Это собственно народъ, состоящій изъ тысячи отдѣльныхъ лицъ и тѣмъ не менѣе составляющій одно прекрасно выдержанное цѣлое, имѣющее свой особый, такъ сказать, единоличный умъ, голосъ, сердце. Не всѣ граждане, напримѣръ, враги Коріолана, между ними нѣкоторый признаютъ его военныя заслуги и защищаютъ его, другіе снисходительны къ нему, но большинство враждебно и приговариваетъ его къ изгнанію. Вмѣстѣ съ тѣмъ Шекспиръ очень удачно пользуется народомъ для выясненія, посредствомъ разговоровъ между отдѣльными гражданами, разныхъ подробностей драмы относительно поступковъ или характеровъ дѣйствующихъ лицъ.
«Коріоланъ» былъ напечатанъ только послѣ смерти Шекспира. Въ изданіи in folio 1623 г., Коріоланъ помѣщенъ въ началѣ отдѣла «Трагедій», вмѣстѣ съ «Титомъ Андроникомъ» «Ромео и Джульеттою», «Тимономъ Аѳинскимъ», «Макбетомъ»' «Гамлетомъ», «Лиромъ», «Отелло», «Антоніемъ и Клеопатрою», «Цимбелиномъ». Изслѣдователи до сихъ поръ еще не пришли къ единогласному рѣшенію относительно времени, когда былъ Коріоланъ написанъ и поставленъ на сценѣ. Не подлежитъ только сомнѣнію, по замыслу и по слогу, что это произведеніе принадлежитъ къ той же эпохѣ, къ которой приходится отнести «Юлія Цезаря» и «Антонія и Клеопатру», и что работа надъ этою громадною римскою трилогіею заняла послѣдніе годы Шекспира.
«Коріоланъ», для постановки на англійской сценѣ, подвергался четыремъ передѣлкамъ: въ 1682 г. для королевскаго театра, Нахэмомъ Тэтомъ, подъ заглавіемъ «Неблагодарность республики»; въ 1720 г. Джономъ Деннисомъ, подъ заглавіемъ: «Завоеватель отечества или Роковая мстительность»; въ 1755 г. для Ковентгардевскаго театра Томасомъ Шериданомъ, и наконецъ въ 1801 г. для театра Дрюри-Лэнъ Кэмблемъ. Необходимость такихъ позднѣйшихъ обработокъ объясняется тѣмъ, что текстъ 1623 г. раздѣленъ только на дѣйствія, а не на сцены.
Стр. 4. «Другая сторона города», т. е. часть Рима, расположенная на противоположномъ берегу Тибра.
Стр. 5. «Издаютъ указъ въ пользу ростовщиковъ», — у Шекспира: make edicts for usury; получается игра словъ, такъ какъ «for» означаетъ «для», а также «о, объ», — издаютъ законъ о ростовщичествѣ, чтобы поддержать и т. д.
Стр. 7. «Удѣляю вамъ чистѣйшую муку»; по англійски мука — flour, что дало поводъ нѣкоторымъ комментаторамъ читать; flower, цвѣтокъ, цвѣтъ, въ смыслѣ «лучшая часть».
Стр. 8. «Разрѣшили выборъ пяти трибуновъ». Въ этомъ: собственно и заключается центръ драмы. Выбираемые народомъ изъ своей среды трибуны засѣдали въ сенатѣ и могли однимъ своимъ словомъ veto — остановить всякое сенатское рѣшеніе. Число трибуновъ было съ теченіемъ времени увеличено до десяти.
Стр. 8. «Повѣсить ихъ на рога мѣсяца», выраженіе Коріолана, повторяется Шекспиромъ также въ Антоніи и Клеопатрѣ (дѣйствіе 4, сцена X).
Стр. 10. «Готовъ затѣять ссору съ кроткою луною», — луна (moon) въ смыслѣ божества.
Стр. 10. «Эта война пожретъ его». The present wars devour him, — можно читать также: "пожри его предстоящая война', въ смыслѣ пожеланія Брута, чтобы Коріоланъ погибъ на войнѣ.
Стр. 10. Коріоли, городъ вольсковъ, въ 36 километрахъ (33 версты) отъ Рима.
Стр. 12 «Увѣнчанный дубовымъ вѣнкомъ». У римлянъ былъ обычай вѣнчать дубовымъ вѣнкомъ всякаго, спасшаго въ битвѣ жизнь римскому гражданину. Такой подвигъ совершилъ и Коріоланъ, въ битвѣ римлянъ противъ изгнаннаго ими Тарквинія, который желалъ силою опять воцариться въ Римѣ. Отличіе это считалось очень почетнымъ.
Стр. 15. Изъ словъ Марція не трудно вывести заключеніе, что римское войско было раздѣлено на двѣ части: одна подъ начальствомъ Коминія, а другая — Тита Ларція и самого Коріолана. У Шекспира «помощь друзьямъ» — help our fielded friends, — т. e. друзьямъ, находящимся въ полѣ противъ Ауфидія, тогда какъ Ларцій и Коріоланъ стояли у городскихъ стѣнъ, готовясь къ приступу.
Стр. 16. Упоминаніе Титомъ Ларціемъ Катона составляетъ анахронизмъ, допущенный Шекспиромъ, введеннымъ въ заблужденіе Плутархомъ, у котораго встрѣчается тотъ-же анахронизмъ.
Стр. 20. «Центуріи», т. е. часть войска, состоящая изъ сотни воиновъ
Стр. 21. Ауфидій называетъ Гектора — бичемъ, которымъ гордились предки римлянъ; у Шекспира «Whip of your bragg’d progeny», можно понимать, что Гекторъ былъ «прославленный бичъ предковъ римлянъ», а также, что онъ былъ «бичемъ для нихъ». Въ пользу послѣдняго смысла, хотя и не совсѣмъ точнаго для перевода, говоритъ то, что у Шекспира подобные-же обороты и въ нѣкоторыхъ другихъ произведеніяхъ.
Стр. 22. «Вотъ конь, а мы только сбруя», образное выраженіе, что вотъ человѣкъ, совершившій дѣйствіе, а мы были только его свидѣтелями.
Стр. 23. Послѣ присужденія Каю Марцію, за его боевыя отличія, почетнаго прозвища «Коріолана», Шекспиръ начинаетъ звать своего героя этимъ именемъ, вмѣсто родового имени «Марція».
Стр. 23. Можетъ показаться страннымъ, что Коріоланъ не называетъ по имени плѣннаго вольска, за котораго проситъ. Но Шекспиръ поступаетъ такъ же, какъ и Плутархъ; различіе между ними только въ томъ, что у историка — плѣнный другъ Коріолана названъ не бѣднымъ, а достаточнымъ и благороднымъ человѣкомъ.
Стр. 25. «Мельницы», по англійски mills, нѣкоторыми коментаторами (напр. Тирвайтъ) считаются за mile — миля, полатая здѣсь описку у автора. Надо, впрочемъ, замѣтить, что у Шекспира нерѣдко встрѣчаются невѣрности въ частностяхъ и что онъ могъ полагать существованіе мельницъ даже и во времена римской республики.
Стр. 26. «Мѣшки за спинами» (Towards the napes of jour necks), — ссылка на повѣріе, что всякій человѣкъ носитъ два мѣшка: одинъ передъ собой, куда онъ складываетъ ошибки ближнихъ, а другой мѣшокъ за спиной, куда складываетъ собственныя погрѣшности, чтобы видѣть которыя, необходимо повернуть голову.
Стр. 27. Изъ обвинительной рѣчи Мененія, можно вывести заключеніе, что Шекспиръ смѣшалъ обязанности собственно трибуна съ обязанностями префекта города (praefectus urbis)
Стр. 29. Санъ, на который намекаетъ Волумнія, есть консульство.
Стр. 29. «Мое прелестное молчаніе» составляетъ привѣтъ Коріолана къ своей женѣ, которая отъ избытка радостнаго волненія не въ силахъ сказать ни одного привѣтствія.
Стр. 30. «Стряпуха, накинувъ закопченную тряпицу на шею». У Шекспира «kitchen malkin» и reechy, причемъ malkin уменьшительное отъ Mary, иногда Mall, для обозначенія женщины изъ простонародья, какъ у насъ Ванька; закоптѣлую шею — шутливый намекъ на постоянное пребываніе у очага.
Стр. 30. Шекспиръ, говоря о бѣлилахъ и румянахъ женщинъ, говоритъ: war of white and damask, т. е. «война бѣлаго съ краснымъ», остроумно указывая на способъ раскрашиванія лица, отдаваемаго теперь ради любопытства въ жертву солнечнымъ лучамъ.
Стр. 31. По римскому обычаю искатели должностей должны были за нѣсколько дней до выборовъ являться на городскую площадь въ старой одеждѣ, даже безъ исподняго платья. Дѣлалось это отчасти изъ побужденія скромности, при просьбахъ о голосѣ, а для лицъ, отличившихся въ бою, ради возможности показать полученныя раны.
Стр. 31. Брутъ называетъ согласіе народа «зловоннымъ», приводя здѣсь собственное выраженіе Коріолана.
Стр. 32. «Матроны бросали подъ ноги перчатки, дѣвушки — повязки и платки». Здѣсь Шекспиръ опять переноситъ въ очень древнія времена обычай, бывшій въ употребленіи лишь во времена средневѣкового рыцарства, когда ни одинъ рыцарь не выступалъ на турниръ, не имѣя при себѣ какого-либо значка отъ избранной дамы. Особенно отличившихся встрѣчали и особыми почестями, а именно: при ихъ проходѣ дамы махали перчатками и платками или шарфами.
Стр. 34. «Подбородокъ амазонки» — намекъ на молодость Коріолана во время перваго совершеннаго имъ подвига.
Стр. 35. «Могъ-бы изображать роль женщинъ на сценѣ». Во времена Шекспира женскія роли исполнялись мужчинами, премущественно юношами. Но въ словахъ Коминіуса вкрался большой анахронизмъ, такъ что въ изображаемое драмою время въ Римѣ не было театровъ, возникшихъ лишь два вѣка позже. — О томъ-же см. ниже, прим. на. стр. 85.
Стр. 35. Въ нѣкоторыхъ изданіяхъ вмѣсто «морскія растенія» (weeds) сказано волны (waves).
Стр. 40. Слова Коріолана «дыривая тога» — wolvish togue, дали поводъ къ поправкѣ, а именно — вмѣсто togue — tongue, языкъ, а также throng, — горло, намекая на ненависть къ нему плебеевъ, готовыхъ перекусить ему горло, какъ волки.
Стр. 40. «Хобъ» и «Дикъ» — «Hob» и «Dick», уменьшительныя отъ Robert и Richard; въ значеніи общеупотребительнѣйшихъ въ простонародьи именъ.
Стр. 40. «Видѣлъ трижды шесть битвъ и слышалъ ихъ шумъ» — ироническое заявленіе Коріолана, будто онъ не принималъ въ нихъ личнаго участія.
Стр. 43. Семейство Марціевъ принадлежало къ патриціямъ; изъ ея среды вышло нѣсколько выдающихся дѣятелей, въ томъ числѣ Анкъ Марцій, внукъ Нумы Помпилія, царившаго послѣ Тулла Гостилія, затѣмъ Публій и Квинтъ, проведшіе въ Римъ воду, лучшую по качеству и большую по количеству, а также Цензоринъ (Censorinus), прозванный такъ за то, что былъ дважды избираемъ консуломъ и побудившій народъ издать законъ, чтобы впредь никто не занималъ дважды этой должности. — Такъ говоритъ Плутархъ и Шекспиръ настолько близко слѣдуетъ ему, что впадаетъ въ небольшую историческую погрѣшность, смѣшивая предковъ и потомковъ Коріолана.
Стр. 46. «Вы напоминаете мнѣ о хлѣбѣ?» Эти слова Коріолана находятся въ связи съ I сценою перваго дѣйствія (стр. 8).
Стр. 46. «Куколь возмущенія». Куколь, какъ извѣстно, ростетъ вмѣстѣ съ рожью, портя собою жатву.
Стр. 46. Слова Сицинія о ядѣ намекаютъ на то, что Коріоланъ долженъ оставаться тѣмъ, чѣмъ есть, не дѣлаясь консуломъ, чтобы не распространить отраву.
Стр. 46. «Тритоны пискарей». Презрительное замѣчаніе изъ сопоставленія аттрибута морского божества съ самою мелкою рѣчною рыбою.
Стр. 47. Слова Коріолана: «гдѣ народъ»… и т. д. также относятся къ Греціи.
Стр. 48. «Всѣ затворы…» въ подлинникѣ «locks o’the Senate. Сенатъ въ смыслѣ зданія.
Стр. 48. Двоевластіе Коріоланъ видитъ въ сенатѣ и въ народѣ, т. е. собственно въ избранныхъ имъ трибунахъ.
Стр. 48. „Языкъ толпы“ (multitudinous tongue), также, какъ и въ предыдущемъ монологѣ Коріолана (стр. 47) „прожорливый желудокъ толпы“ — образное представленіе, что толпа, состоящая изъ множества отдѣльныхъ лицъ, представляетъ нѣчто цѣлое, имѣющее особый языкъ и желудокъ.
Стр. 52. „Дѣйствующіе и допустившіе…“ т. е. плебеи и патриціи.
Стр. 54. Говоря объ одеждѣ, Волумнія имѣетъ въ виду консульство, съ которымъ надо свыкнуться подобно тому, какъ приладить платье прежде, чѣмъ его носить.
Стр. 51 „Хоть на кострѣ“, — составляетъ ироническое выраженіе Волумніи на предыдущее восклицаніе сына.
Стр. 57. „Гордость — неотъемлемая твоя собственность“, т. е. свойство, не унаслѣдованное имъ отъ матери, подобно храбрости.
Стр. 57. Собраніе голосовъ по трибамъ, — римскій народъ дѣлился на трибы; число ихъ при основаніи Рима было три, а впослѣдствіи дошло до тридцати пяти.
Стр. 60. „Друзья мои, послушайте“ — съ этими словами Коминій обращается къ народу, что видно изъ англійскаго текста „common friends“, т. е. друзья изъ народа.
Стр. 62. „Превзойдетъ все обыденное“, въ подлинникѣ „common“ здѣсь получается игра словъ, такъ какъ „common“ означаетъ — простой, а въ переносномъ смыслѣ простой народъ. И въ настоящее время въ Англіи нижняя палата парламента — избираемыхъ народомъ депутатовъ, — носитъ названіе house of commons.
Стр. 62. „Доблестный сынъ“, у Шекспира собственно „first son“, т. е. — старшій сынъ, первенецъ, въ переносномъ смыслѣ — лучшій или доблестный, какъ у нашего переводчика,
Стр. 63. „Ты утратилъ всякую стыдливость“. — У Шекспира „are you mankind?“, т. е. вы мужеподобны? Въ своемъ отвѣтѣ Волумнія понимаетъ этотъ ироническій вопросъ по своему, такъ какъ man означаетъ: человѣкъ, мужчина — и обзываетъ Сицинія звѣремъ (собственно лисою).
Стр. 64. Аравія — въ смыслѣ безлюдной пустыни.
Стр. 66. „Закадычные друзья“ — у Шекспира собственно „sworn friends“, друзья, давшіе клятву въ соблюденіи дружбы.
Стр. 68. „Ты живешь съ сороками“. Здѣсь игра словъ, вслѣдствіе двойственнаго значенія англійскаго „daw“ — сорока, а также: глупецъ, дуракъ. — Этимъ переноснымъ значеніемъ объясняется и строптивый отвѣтъ Коріолана.
Стр. 70. Обращеніе Тулла Ауфидія къ Коріолану „доблестный Марцій“. У Шекспира „thou Mars“, „ты Марсъ“; такое обращеніе въ Ричардѣ II (Д. 2, сц. 3) the young Mars, a также въ Тимонѣ Аѳпнскомъ (Д. 4, сц. 3, Valiant Mars); въ Короіоланѣ это слово подавало поводъ къ поправкѣ: Марцій.
Стр. 74. „Домогался неограниченной верховной власти“. У Шекспира — affecting one sole throne withon assistance», — т. е. безъ представителей и сотоварищей, или единолично, какъ у переводчика.
Стр. 75. «Какъ Геркулесъ стряхнулъ съ дерева спѣлые плоды» — шуточный намекъ на одинъ изъ его двѣнадцати подвиговъ.
Стр. 76. «Безмоглыя головы» говорить Мененій. У Шекпира игра словъ отъ двойственнаго значенія «coxcomb» — шутовской колпакъ, въ переносномъ смыслѣ дуракъ.
Стр. 77. «Надѣлали вы дѣлъ съ вашею сволочью». У Шекспира «You and your cry». «Cry» означаетъ собственно крикъ, а въ переносномъ смыслѣ: свора собакъ, что вызываетъ игру словъ.
Стр. 77. «Его имя замѣняетъ предобѣденную молитву», т. е. бойцы постоянно толкуютъ о Коріоланѣ, даже принимаясь за пищу.
Стр. 78. Побѣдоносная борьба орла съ рыбою заимствована изъ народнаго повѣрія, что рыба невольно поднимается на поверхность водъ, надъ которою паритъ орелъ, вслѣдствіе превосходства его природы (sovereignty of nature).
Стр. 80. «Когда желудокъ пустъ… мы не расположены прощать». Эти слова Мененія прекрасно обрисовываютъ его образъ мыслей и привычки и служатъ дополненіемъ къ его собственной характеристикѣ въ бесѣдѣ съ трибунами (I сцена второго дѣйствія, стр. 26). Тѣ же свойства онъ предполагаетъ и въ Коріоланѣ.
Стр. 81. Въ подлинникѣ Мененій, обращаясь къ часовымъ, говоритъ: «it is lots to blanks», есть выигрыши въ аллегри, то есть, вѣроятія какъ въ лотереи, что они слышали о немъ, что онъ, Мененій, другъ ихъ полководца (Коріолана).
Стр. 83. Мененій пренебрежительно отзывается о часовомъ, преградившемъ ему путь къ Коріолану; у Шекспира Мененій обзываетъ стражника «Jack», — уменьшительное отъ John; употребляется это слово въ смыслѣ: дурачекъ, бездѣльникъ, плутъ.
Стр. 85. Въ отвѣтѣ Виргиліи на слова Коріолана, что у него перемѣнился взглядъ, — видно, что она истолковываеть ихъ относительно лично себя, и ближайшимъ образомъ относительно своего лица, носящаго слѣды скорби.
Стр. 85. «Какъ плохой актеръ». См. выше прим. къ стр. 35.
Стр. 86. Эпитетомъ, что Валерія «луна Рима» Коріоланъ приравниваетъ ее къ божеству, въ знакъ своего глубокаго почтенія. О выдающихся качествахъ Валеріи упоминаетъ и Плутархъ.
Стр. 88. «Какъ женщину, привязанную къ позорному столбу», т. е. человѣка, на слова и мольбы котораго никто не долженъ обращать вниманія.
Стр. 89. Коріоланъ говоритъ, что римскія жены достойны сооруженія храма. — У Плутарха находится указаніе, что благодарный за благополучный исходъ переговоровъ сенатъ постановилъ исполнить любую просьбу матронъ, и онѣ пожелали чтобы былъ воздвигнутъ, ради женскаго счастья, храмъ.
Стр. 90. «Какъ Александръ на престолѣ», говоритъ Мененій, — опять анахронизмъ.
Стр. 92. Тулль Ауфидій жалуется, что страдаетъ отъ собственнаго великодушія. — Его приверженецъ, не называя еще вещей по имени, косвенно предлагаетъ свое содѣйствіе къ избавленію его отъ опасности, имъ самимъ себѣ созданной.
Стр. 94. «За нѣсколько капель соленой воды», — т. е. за нѣсколько слезинокъ. Этимъ Туллъ Ауфидій говоритъ о томъ что слезы матери и жены смягчили Коріолана.
Стр. 96. Воины преклоняли копья въ знакъ скорби.