[326]
Вечеръ XVI.
«Я знаю одного пульчинеля[1]!» сказалъ мнѣ мѣсяцъ. «Публика ликуетъ, едва завидитъ его на сценѣ. Каждое его движеніе дышетъ такимъ комизмомъ, что всѣ надрываются отъ смѣха, а, вѣдь, онъ и не думаетъ ломаться,—онъ природный комикъ. Роль пульчинеля навязана ему съ дѣтства самою природой; она снабдила его при рожденіи двумя горбами: спереди и сзади. Зато она одарила его и необыкновенно чувствительною, воспріимчивою душою! Сцена была его завѣтною мечтой. Будь онъ хорошо сложенъ, изъ него бы вышелъ первоклассный трагикъ: душу его волновали самые высокія чувства, самые благородные порывы. И съ такою-то душою онъ былъ обреченъ на всю жизнь оставаться шутомъ! Самая тоска, самая печаль, которыя онъ носилъ въ душѣ, только дѣлали его еще смѣшнѣе; эта рѣзко очерченная, вытянутая, печальная физіономія заставляла публику покатываться со смѣху и восторженно рукоплескать своему любимцу. Прелестная Коломбина обходилась съ нимъ очень ласково, но замужъ выйти предпочла за арлекина. Въ самомъ дѣлѣ, было бы ужъ черезчуръ комично, если бы «красота» сочеталась съ «безобразіемъ». Когда на пульчинеля находили минуты черной тоски, одна Коломбина могла заставить его улыбнуться и даже хохотать. У нея была своя манера: сначала она какъ-будто тоже настраивалась на грустный ладъ, затѣмъ успокоивалась и, наконецъ, начинала шалить напропалую. «Знаю, знаю, чего вамъ недостаетъ!» говорила она ему. «Вы жаждете взаимной любви!» Тутъ-то онъ и принимался хохотать. «Я и взаимная любовь!» восклицалъ онъ. «То-то бы вышла картинка! Похлопала бы публика!» «Да, да, вы жаждете взаимности!» продолжала Коломбина и прибавляла съ комическимъ паѳосомъ: «И любите вы меня!» Отчего же и не пошутить, разъ знаешь, что о любви тутъ не можетъ быть и рѣчи? И пульчинель въ припадкѣ смѣха подпрыгивалъ кверху на цѣлый аршинъ; тоску его какъ будто рукой снимало. И все же Коломбина говорила правду. Онъ любилъ ее, боготворилъ не меньше, чѣмъ самое искусство. Въ день ея свадьбы онъ былъ веселѣе всѣхъ, ночью же неутѣшно плакалъ. Вотъ бы увидѣла публика это искаженное горемъ лицо! Какъ бы она заапплодировала! На дняхъ Коломбина умерла. Въ день похоронъ арлекинъ былъ уволенъ отъ участія въ спектаклѣ,—всетаки, вѣдь, вдовецъ! Потребовалось, однако, угостить публику чѣмъ-нибудь особенно забавнымъ, чтобы заставить ее позабыть объ отсутствіи прекрасной Коломбины и граціознаго арлекина, и вотъ пульчинелю приказано было стараться за двоихъ! Сердце его разрывалось отъ горя, а онъ прыгалъ и плясалъ по сценѣ, и публика кричала: браво! брависсимо! Пульчинеля вызывали безъ конца,—онъ былъ неподражаемъ!.. Вчера ночью, когда представленіе окончилось, уродецъ тайкомъ побрелъ за городъ на кладбище. Вѣнокъ на могилѣ
[327]Коломбины уже завялъ. Пульчинель присѣлъ на могильный холмъ. Картина достойная кисти! Онъ сидѣлъ неподвижно, подперевъ щеку рукой и глядя мнѣ въ лицо,—оригинальный и комичный надгробный памятникъ! Какъ заапплодировала бы публика, увидѣвъ своего любимца въ такой позѣ! Долго бы не смолкали крики: браво, пульчинель, бисъ!»
Г. Х. Андерсенъ. Собраніе сочиненій Андерсена въ четырехъ томахъ. Томъ третій. Изданіе второе — С.-Петербургъ: Акціон. Общ. «Издатель», 1899, С.313—339