Вечер XVI
«Я знаю одного пульчинеля[1]!» — сказал мне месяц. «Публика ликует, едва завидит его на сцене. Каждое его движение дышит таким комизмом, что все надрываются от смеха, а, ведь, он и не думает ломаться, — он природный комик. Роль пульчинеля навязана ему с детства самою природой; она снабдила его при рождении двумя горбами: спереди и сзади. Зато она одарила его и необыкновенно чувствительною, восприимчивою душою! Сцена была его заветною мечтой. Будь он хорошо сложен, из него бы вышел первоклассный трагик: душу его волновали самые высокие чувства, самые благородные порывы. И с такою-то душою он был обречён на всю жизнь оставаться шутом! Самая тоска, самая печаль, которые он носил в душе, только делали его ещё смешнее; эта резко очерченная, вытянутая, печальная физиономия заставляла публику покатываться со смеху и восторженно рукоплескать своему любимцу. Прелестная Коломбина обходилась с ним очень ласково, но замуж выйти предпочла за Арлекина. В самом деле, было бы уж чересчур комично, если бы «красота» сочеталась с «безобразием». Когда на пульчинеля находили минуты чёрной тоски, одна Коломбина могла заставить его улыбнуться и даже хохотать. У неё была своя манера: сначала она как будто тоже настраивалась на грустный лад, затем успокаивалась и, наконец, начинала шалить напропалую. «Знаю, знаю, чего вам недостаёт!» — говорила она ему. «Вы жаждете взаимной любви!» Тут-то он и принимался хохотать. «Я и взаимная любовь!» — восклицал он. «То-то бы вышла картинка! Похлопала бы публика!» — «Да, да, вы жаждете взаимности!» — продолжала Коломбина и прибавляла с комическим пафосом: «И любите вы меня!» Отчего же и не пошутить, раз знаешь, что о любви тут не может быть и речи? И пульчинель в припадке смеха подпрыгивал кверху на целый аршин; тоску его как будто рукой снимало. И всё же Коломбина говорила правду. Он любил её, боготворил не меньше, чем самое искусство. В день её свадьбы он был веселее всех, ночью же неутешно плакал. Вот бы увидела публика это искажённое горем лицо! Как бы она зааплодировала! На днях Коломбина умерла. В день похорон Арлекин был уволен от участия в спектакле, — всё-таки, ведь, вдовец! Потребовалось, однако, угостить публику чем-нибудь особенно забавным, чтобы заставить её позабыть об отсутствии прекрасной Коломбины и грациозного Арлекина, и вот пульчинелю приказано было стараться за двоих! Сердце его разрывалось от горя, а он прыгал и плясал по сцене, и публика кричала: браво! брависсимо! Пульчинеля вызывали без конца, — он был неподражаем!.. Вчера ночью, когда представление окончилось, уродец тайком побрёл за город на кладбище. Венок на могиле Коломбины уже завял. Пульчинель присел на могильный холм. Картина достойная кисти! Он сидел неподвижно, подперев щёку рукой и глядя мне в лицо, — оригинальный и комичный надгробный памятник! Как зааплодировала бы публика, увидев своего любимца в такой позе! Долго бы не смолкали крики: браво, пульчинель, бис!»
Г. Х. Андерсен. Собрание сочинений Андерсена в четырёх томах. Том третий. Издание второе — С.-Петербург: Акцион. Общ. «Издатель», 1899, С.313—339