Слушайте, что ещё рассказал мне месяц. «Тому минуло уже много лет; было это в Копенгагене. Я заглянул в окно бедной каморки; отец и мать спали; не спал только их маленький сынок. Вот пёстрый полог его кроватки зашевелился, и он выглянул оттуда. Я подумал сначала, что он хотел посмотреть на старые часы: они были так пёстро раскрашены, наверху сидела кукушка, на цепях висели тяжёлые свинцовые гири, а блестящий медный маятник качался и тикал: «тик-так!» Но нет! Мальчик смотрел не на них, а на стоявшую под ними прялку матери. Прялка занимала все его мысли, но он не смел и притронуться к ней, — сейчас по рукам попадёт! Целыми часами просиживал мальчик возле матери, не сводя глаз с жужжащего веретена и неугомонного колеса, и думая при этом свою думу. Вот бы попрясть хоть разок самому! Теперь мать и отец спали. Мальчик поглядел на них, поглядел на прялку, подождал с минуту, потом с кроватки сползла сначала одна голая ножка, за ней другая, и — гоп! обе очутились на полу! Мальчик ещё раз оглянулся на папу и маму, — спят ли? Да! И вот он, одетый в одну куцую рубашонку, тихонько-тихонько прокрался в угол, где стояла прялка, и давай прясть. Нитка слетела, и колесо завертелось ещё быстрее. Я целовал золотистые волоски и голубые глазки ребёнка. Прелестная была картинка! Вдруг мать проснулась, выглянула из-за занавески, и ей почудилось, что перед нею шалунишка-домовой или другое лукавое привиденьице. «Господи Иисусе!» — прошептала она и толкнула под бок спящего мужа. Он проснулся, протёр глаза и тоже взглянул на мальчугана. «Да, ведь, это Бертель!» — сказал он.
Из бедной каморки взор мой перенёсся в покои Ватикана, где красуются мраморные боги. Расстояния для меня, ведь, не существует. Вот группа Лаокоона; мрамор, кажется, скорбно вздыхает. Вот музы; они как будто дышат; лучи мои облобызали их мимоходом и остановились на колоссальном изображении бога реки Нила. Облокотясь на сфинкса, он лежит, погружённый в думы — в думы о минувших веках; вокруг него резвятся и заигрывают с крокодилами амурчики; из рога изобилия тоже выглядывает на величественного серьёзного бога крошечный амурчик, живое изображение мальчугана, возившегося с прялкой. Те же самые черты! Как живой, стоит здесь этот мраморный ребёнок, а между тем колесо времени обернулось вокруг своей оси тысячи и тысячи раз с той минуты, как он восстал из мраморной глыбы. И это огромное колесо должно было обернуться ещё столько же раз, сколько обернулось колесо прялки, прежде чем век создал других богов, подобных Ватиканским.
«Вот и минули эти годы!» — продолжал месяц. «Я плыл над заливом у восточного берега Зеландии. Там тянутся чудные леса, высокие холмы, и лежит старая усадьба, обнесённая красными кирпичными стенами; в рвах, наполненных водою, плавают лебеди. Неподалеку, в тени яблонь, ютится торговый городок с высокой колокольней. По зеркальной глади залива плывёт целая флотилия лодок; на всех мелькают огоньки, но их зажгли не для ловли угрей, а ради праздника! С лодок раздаётся музыка, вот грянула и песня. В одной из лодок стоит сам виновник торжества — рослый, крепкий голубоглазый и седовласый старик в широком плаще. Я сразу узнал его и вспомнил и мраморных богов Ватикана и бедную каморку, — если не ошибаюсь в Зелёной улице — где сидел за прялкой в своей куцой рубашонке маленький Бертель. Колесо времени обернулось положенное число раз, и из мрамора восстали новые боги. С лодок гремело «ура», ура в честь Бертеля Торвальдсена!»