Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/У императора/ДО
| ← Въ Петербургѣ | Кавказскіе богатыри — У Императора | Дома → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть третья. Побѣда! — М.: Изданіе редакціи журналовъ «Дѣтское чтеніе» и «Педагогическій листокъ», 1902. — С. 144. |
Черезъ нѣсколько минутъ флигель-адъютантъ вышелъ оттуда такъ же безшумно, какъ и вошелъ. Онъ внимательно взглянулъ на Амеда. Тотъ было двинулся къ нему, принявъ это за безмолвное приглашеніе, но во-время остановился, замѣтивъ сдѣланный ему жестъ.
— Погодите!..
Сумрачный генералъ у окна обернулся къ молодому горцу и, казалось, только сейчасъ его замѣтилъ.
Амедъ различилъ на его шеѣ георгіевскій крестъ и на груди такую же звѣзду. Нахмурясь, тотъ подозвалъ къ себѣ флигель-адъютанта и о чемъ-то спросилъ его шепотомъ. Молодой офицеръ началъ объяснять также въ полголоса. Очевидно, дѣло касалось елисуйца, потому что они оба на него посматривали, какъ вдругъ въ другой комнатѣ послышались шаги. И флигель-адъютантъ, и генералъ замерли… Точно приросъ къ землѣ и Амедъ. Шаги дошли до дверей и остановились. Потомъ повторились, но уже глуше и глуше… У окна опять заговорили такъ, что ни одно слово не достигло до Амеда. Ему мало-по-малу дѣлалось страшно. Вся эта обстановка кругомъ, тишина, точно вылитые изъ бронзы и дышавшіе какъ-то незамѣтно часовые, суровые взгляды желтолицаго генерала, даже глухой и мѣрный стукъ маятника, сѣрый и тусклый день, глядѣвшій непривѣтливо и хмуро, и громадное окно — охватывали горца какими-то зловѣщими предчувствіями. Онъ сначала пробовалъ бороться съ ними, думалъ, что онъ сейчасъ, можетъ быть, сію минуту долженъ будетъ говорить съ Государемъ, мечталъ, что теперь дѣлаетъ Нина, молится-ли за него и знаетъ-ли, гдѣ находится ея избранникъ… Потомъ Амеду представилось, какъ ярко въ эту пору дня солнце свѣтитъ на Самурскую долину. Какъ блещутъ серебряныя вершины Шахдага и за нимъ въ какую голубую даль уходятъ снѣговые великаны Дагестана… Какъ тихо-тихо струится рѣка у стѣнъ крѣпости, и вздрагиваетъ всею своею листвою чинара на площади… Да, еще въ крѣпости-ли Брызгаловъ съ дочерью? Можетъ быть, они уже въ Тифлисѣ? Картина за картиною, воспоминаніе за воспоминаніемъ тѣснились въ его головѣ и мѣнялись съ страшною быстротою. Онъ не понималъ потомъ, какъ въ такое короткое время успѣлъ столько передумать… Да Нина, можетъ быть, въ Тифлисѣ — у намѣстника, тамъ ее теперь ласкаютъ, балуютъ, и вдругъ сердце его сжалось отъ нежданно-негаданно родившейся мысли: балуютъ, ласкаютъ. Еще бы, ее — героиню да не ласкать; вѣдь всѣ окружавшіе М. С. Воронцова съ такою жадностью разспрашивали Амеда о ней, запоминая каждую подробность, каждую мелочь этой осады и той роли, какую въ страшные дни ея играла милая дѣвушка. Теперь всѣ эти блестящіе офицеры, передъ которыми терялся Амедъ, окружаютъ ее, ухаживаютъ за нею… Вѣдь у русскихъ это позволено. По вечерамъ на балахъ танцуютъ съ нею, смотрятъ ей прямо въ глаза, говорятъ ей любезности. Онъ и при намѣстникѣ какъ-будто стушевывался передъ ними, что же будетъ безъ него, не потускнетъ-ли память о немъ въ ея сердцѣ, не перестанетъ-ли она думать о жалкомъ далекомъ горцѣ, не затронетъ-ли кто-нибудь изъ этихъ знатныхъ и богатыхъ молодыхъ людей ея воображеніе, ея душу? Вѣдь и по воспитанію своему они ей ближе, чѣмъ онъ. Они могутъ долго и много говорить съ нею, у нихъ все общее… Нѣтъ, Амедъ чувствуетъ, что каждый лишній день здѣсь, въ этомъ холодномъ, туманномъ Петербургѣ будетъ для него полонъ сомнѣній и муки. Скорѣе бы туда, назадъ, — въ солнечное царство голубыхъ вершинъ, въ яркую, горячую дѣйствительность родного края… Онъ, думая, такъ уходилъ всѣмъ своимъ существомъ въ это, что даже и не замѣтилъ, какъ подошелъ къ нему желтолицый и хмурый генералъ.
— Вы изъ Самурскаго укрѣпленія?.. Вы были тамъ все время осады?
Амедъ растерялся и въ первую минуту даже не понялъ, — о чемъ его разспрашиваютъ.
— Вы говорите по-русски, прапорщикъ?
— Точно такъ-съ.
— Вы изъ мирныхъ?
— Нашъ родъ никогда не воевалъ съ Россіей… Мы всегда стояли за русскихъ.
Генералъ презрительно улыбнулся и посмотрѣлъ прямо въ глаза молодому офицеру — «Очень-де одолжили Россію!» Амедъ почувствовалъ себя оскорбленнымъ, выдержалъ пренебрежительный взглядъ и такъ сверкнулъ глазами въ отвѣтъ, что генералъ отошелъ прочь, кинувъ флигель-адъютанту:
— И что за охота Михаилу Степановичу выдвигать этихъ дикарей! Неужели онъ не могъ прислать кого-нибудь изъ нашихъ? Вѣдь, при немъ не мало молодежи изъ лучшихъ фамилій…
Амедъ вспыхнулъ. Онъ едва сдержался, хотя самъ не понималъ, что можетъ сказать желчному генералу.
Флигель-адъютантъ что-то принялся шепотомъ объяснять, и опять отвѣтъ генерала долетѣлъ до Амеда.
— Ну, положимъ, герой. Я ничего не имѣю противъ. Навѣсилъ на него крестъ, произвелъ его, оказалъ ему справедливость… И оставь… И безъ этого у насъ ужъ очень мирволятъ всякимъ варварамъ.
И онъ съ тою же скучною миной заглядѣлся въ окно.
Отходя назадъ, флигель-адъютантъ насмѣшливо улыбнулся и ободряюще взглянулъ на Амеда: «ты-де не очень волнуйся этимъ, здѣсь на всякое чиханіе не наздравствуешься!» Амедъ это такъ и понялъ и благодарно посмотрѣлъ на него.
Опять тишина. Еще неподвижнѣе часовые… Сколько времени прошло? Можетъ быть, цѣлые годы, а можетъ быть — минуты. Ожиданіе убивало послѣднія искры сознательнаго отношенія къ дѣйствительности. Амедъ сталъ вспоминать все, что ему о Государѣ говорилъ Воронцовъ, какъ вдругъ въ той комнатѣ, у дверей которой замерли кавалергарды, послышался какой-то сухой звукъ, точно кто-то ударилъ въ ладоши. Флигель-адъютантъ быстро прошелъ туда и, выйдя, тотчасъ и уже сухо оффиціально кинулъ Амеду:
— Пожалуйте!
Амедъ остановился въ дверяхъ… Ему вдругъ показалось невозможнымъ переступить черезъ порогъ… Дверь эта передъ нимъ вдругъ отворилась.
— Что же вы?..
Кто-то, должно быть, тотъ же флигель-адъютантъ, слегка, чуть слышно, толкнулъ его. Онъ невольно шагнулъ и услышалъ, какъ дверь за нимъ затворилась…
Три громадныхъ окна… Большой столъ… И столъ этотъ точно дрожитъ… И окна ходуномъ-ходятъ… Горецъ ничего не видитъ. Рѣшительно ничего… Будто Амедъ попалъ въ густой туманъ, въ которомъ ни зги не различишь. Только чьи-то глаза въ этомъ туманѣ смотрятъ на него. И не на него только, но и въ его душу, и ему чудится, что эти глаза видятъ въ ней все, все, что ему не о чемъ говорить, — что тотъ ужъ все знаетъ безъ разспроса… Прошло нѣсколько секундъ. Амедъ уже хорошо разсмотрѣлъ теперь сидящаго къ нему лицомъ за этимъ большимъ столомъ Государя… И всякій разъ, когда онъ, просматривая бумаги, подымалъ глаза на горца, этому казалось, что онъ — елисуйскій ага — дѣлался все ничтожнѣе, меньше, точно къ землѣ никнулъ… Теперь у него ужъ ни одной мысли въ головѣ. Онъ отвелъ было взглядъ отъ Государя, но ничего не различилъ въ этой большой и холодной комнатѣ… Казалось, всю ее наполнялъ собою царь, — все выроставшій и выроставшій передъ нимъ…
— Амедъ?.. Сынъ Курбана-Аги елисуйскаго?
Какъ глубоко этотъ голосъ, — грудной и сильный, прошелъ въ душу молодого офицера.
Онъ даже не понялъ, самъ-ли онъ или кто-нибудь за него отвѣтилъ:
— Точно такъ, ваше императорское величество.
— Спасибо за вѣрную и честную службу. Я счастливъ, что у меня на Кавказѣ есть такіе орлы!
Точно что-то подняло Амеда на такую высоту, что у него голову закружило.
Онъ хотѣлъ было по формѣ отвѣтить: «радъ стараться, ваше императорское величество», но, вмѣсто этого, у него вырвалось:
— Всякій изъ насъ, изъ елисуйцевъ, радъ умереть за тебя, Государь!
Ласковая улыбка освѣтила лицо царя.
Онъ поднялся съ бумагами, подошелъ къ окну и сталъ ихъ дочитывать тамъ. Временами онъ отрывалъ глаза отъ нихъ и взглядывалъ на Амеда, повторяя:
— Молодецъ!.. — видимо читалъ о немъ. — Какіе герои!.. Брызгаловъ, — помню… Ермоловскій еще… Спасибо, спасибо!..
И каждый разъ Амедъ поднимался еще выше и выше. Ему уже стало казаться, что его сердце расширилось, наполнило все кругомъ, и съ болью раздвигается еще и еще…
Государь дочиталъ, положилъ бумагу на столъ и, не сводя съ молодого горца величаваго и ласковаго взгляда, подошелъ къ нему. И по мѣрѣ того, какъ онъ подходилъ, Амеду чудилось опять, что онъ, Амедъ, дѣлается вновь все меньше и меньше, ничтожнѣе и ничтожнѣе, до такой степени, что ему странно даже: неужели его замѣтятъ, увидятъ.
— Я ничего другого и не ожидалъ отъ моихъ кавказцевъ. Честь имъ и слава! Помни, что служба за мною даромъ не пропадаетъ.
Рука Государя легла на плечо Амеду.
— Въ твоемъ лицѣ, я всѣмъ моимъ горцамъ говорю: вѣрьте мнѣ и вѣрьте Россіи. Ни одна капля крови, пролитой за насъ, не останется невознагражденной, ни одинъ подвигъ незамѣченнымъ! Слышишь? Я щедрый должникъ и хорошо плачу вѣрнымъ слугамъ… И врагамъ тоже!.. Брызгаловъ уже произведенъ въ полковники, — но онъ заслужилъ Георгія на шею и получитъ его. Дочь его — я беру къ Государынѣ въ фрейлины. Ему самому… — впрочемъ, объ этомъ онъ услышитъ еще… Воронцовъ мнѣ пишетъ, что у тебя есть личная ко мнѣ просьба. Я знаю, что ничего дурного ты пожелать не можешь! Она впередъ исполнена… Чего ты хочешь?
Амедъ вдругъ почувствовалъ, будто что-то сковало ему языкъ. Сколько онъ времени думалъ объ этой именно минутѣ, мечталъ о ней, и вдругъ, когда она пришла наконецъ, — ему нечего сказать. Въ головѣ ничего, только сердце бьется больно, да взглядъ не можетъ оторваться отъ тѣхъ проницательныхъ и твердыхъ, въ самую душу ему заглядывавшихъ глазъ.
— Ну?.. — улыбнулся Государь. — Не бойся… Говори, чего ты хочешь?
Амедъ сдѣлалъ надъ собою усиліе.
— Много хочу! — наивно вырвалось у горца.
— Авось я буду въ состояніи дать тебѣ это.
— Нину хочу!..
— Что?
— Нину хочу… ваше величество… Или умру.
— Какую Нину?
— Дочь Брызгалова…
Государь отступилъ отъ него на шагъ.
— Я не могу, другъ мой, заставить ее выйти замужъ.
— Заставлять не надо… Она сама хочетъ…
Николай Павловичъ засмѣялся.
— Но вѣдь ты мусульманинъ.
— Нѣтъ, ваше величество… Исса помогъ мнѣ, — я вѣрю Иссѣ… Богъ Нины — будетъ моимъ Богомъ… Я ему молился, и Онъ услышалъ меня… Въ томъ пороховомъ погребѣ — я, какъ и Нина, цѣловалъ крестъ…
— Ну, мой мальчикъ, я сначала буду крестнымъ отцомъ, а потомъ обѣщаю быть твоимъ сватомъ… Думаю, что такому свату — генералъ… — и онъ подчеркнулъ слово генералъ, — генералъ Брызгаловъ не рѣшится отказать. Хочешь служить здѣсь, въ Петербургѣ, — при мнѣ?
— Нѣтъ, Государь… — откровенно отвѣтилъ горецъ… — Я лучше тамъ у себя буду драться за тебя… Я обѣщалъ князю Воронцову…
— Да, онъ писалъ мнѣ…
Государь отошелъ къ столу и сѣлъ.
— Подойди сюда… Ты лично видѣлъ Шамиля и его наибовъ?..
— Да ваше величество.
— Почему нѣкоторыя крѣпости ему удалось взять?
— Войскъ не было… Вездѣ гарнизоны сняли и отвели назадъ.
Николай нахмурился.
— Знаю… Между близкими людьми у Шамиля — у тебя нѣтъ родныхъ?
— Дядя мой — князь Хатхуа.
— Это его любимый наибъ?
— Точно такъ.
— Отчего они не хотятъ покориться? На что они разсчитываютъ?
— Они клялись газавату.
— Но они побѣждены, имъ ничего не осталось…
— Кромѣ смерти, ваше величество.
— Жаль убивать такихъ воиновъ! Имъ лучше служить мнѣ…
Государь задумался…
— Странные люди!.. Точно средневѣковые рыцари. И неужели все это должно погибнуть?!. Въ ихъ лицѣ — легенда уходитъ изъ міра… Разскажи мнѣ о послѣднихъ минутахъ осады. Брызгаловъ хотѣлъ взорвать Самурское укрѣпленіе?
Амедъ сначала робко и неловко началъ, но потомъ мало-по-малу воспоминанія прошлаго охватывали его всѣми недавно пережитыми ощущеніями, безнадежностью, ожиданіемъ гибели, преданностью волѣ небесъ, внезапнымъ счастьемъ нежданнаго спасенія!.. Онъ ужъ громко и смѣло передавалъ Государю минуту за минутою весь этотъ страшный сначала и такой радостный потомъ день. Лицо его разгоралось, и онъ не разъ замѣчалъ останавливавшійся на немъ полный благоволенія взглядъ.
— Что у васъ много такихъ, какъ ты?
— Весь Елисуй, ваше величество.
— Аттаки горцевъ на Самурское укрѣпленіе были дѣйствительно такъ неудержимы? Что сплотило ихъ вокругъ Шамиля?
Горецъ началъ передавать все ему извѣстное, часъ за часомъ — всю осаду.
— Тебѣ обязаны спасеніемъ? Это ты далъ знать въ Дербентъ о прибытіи Шамиля?
Амедъ и въ этомъ случаѣ остался вѣрнымъ сыномъ горъ. О себѣ онъ молчалъ или только скромно замѣчалъ: «меня послали, я исполнилъ» — и избѣгалъ всякихъ подробностей.
Онъ долго еще оставался здѣсь. Государь спрашивалъ его о бытѣ горныхъ племенъ, о Чечнѣ, Дагестанѣ, о наибахъ Шамиля, о дорогахъ черезъ Кавказъ. Амедъ хотя и неправильнымъ языкомъ, — но точно и кратко отвѣчалъ ему на все. Николай Павловичъ нѣсколько разъ подымалъ на него глаза, отмѣчая у себя въ памяти умъ и знанія этого юноши, выросшаго въ горахъ и не видавшаго до сихъ поръ почти ничего.
— Я не забуду тебя. Ты еще не разъ будешь мнѣ нуженъ… Явись къ Чернышеву, — я ему скажу, что я хочу съ тобою сдѣлать… Завтра мы увидимся на балу во дворцѣ, и я покажу тебя Государынѣ. Въ Петербургѣ — ты мой гость, — о тебѣ позаботятся. Помни же, я твой крестный отецъ и сватъ. Я хотѣлъ дочь Брызгалова взять сюда, но она сама устроила свою судьбу. Мы у нея въ долгу еще… Что она дѣлала во время осады?
Откуда взялись слова и краски у Амеда! Любовь сдѣлала его смѣлымъ и краснорѣчивымъ. Онъ не забылъ ничего и съ такимъ благоговѣніемъ разсказывалъ о самоотверженіи этой дѣвушки, что Государь нѣсколько разъ останавливалъ его, спрашивая его о новыхъ и новыхъ подробностяхъ…
— Ну, завтра самъ разскажешь объ этомъ Императрицѣ. Это ея дѣло отблагодарить твою невѣсту. Брызгаловъ знаетъ?
— Онъ меня нѣсколько разъ называлъ сыномъ.
— До свиданія!.. Еще разъ спасибо за вѣрную службу. Я никогда тебя не забуду!
Амедъ въ розовомъ туманѣ вышелъ отсюда. У него было такое счастливое лицо, столько радости свѣтилось въ его глазахъ, что всѣ бывшіе здѣсь, — а комната во время его представленія Государю наполнилась важными генералами и вельможами, — бросились къ нему, стараясь обласкать «дикаря», которому Государь оказалъ столько вниманія. Даже желтолицый и желчный генералъ вдругъ сталъ такимъ привѣтливымъ и мягкимъ, что Амедъ подумалъ, — не приснилось-ли ему все, что еще случилось здѣсь часъ тому назадъ.
— Я радъ буду васъ видѣть у себя, молодой человѣкъ…
Флигель-адъютантъ насмѣшливо улыбался, отмѣчая у себя въ памяти эту перемѣну.
— Я радъ буду васъ видѣть у себя!
И всѣ рады были видѣть его у себя, всѣ рѣшительно. Растерянный и смущенный, Амедъ только повертывался во всѣ стороны, не зная, что ему дѣлать, кого благодарить, какъ отвѣчать на всѣ эти сладкія слова и привѣтствія. Міръ вдругъ оказался такимъ прекраснымъ, такимъ чуднымъ и люди въ немъ такими добрыми, великодушными.
Флигель-адъютантъ подошелъ къ нему, какъ и всѣ…
— Позволите познакомиться, прапорщикъ, съ вами? Васъ я уже знаю, — я князь Каменскій. Вы не удивляйтесь этой перемѣнѣ. Поживете здѣсь, — сами поймете, какъ все у насъ мѣняется быстро. Вотъ что, у васъ есть родные или друзья въ Петербургѣ?
— Нѣтъ, никого.
— Ну, такъ я смѣнюсь черезъ два часа. Моя квартира и я самъ — къ вашимъ услугамъ. Я сейчасъ прикажу васъ отвезти ко мнѣ. Пожалуйста, не отказывайтесь. Поѣду на Кавказъ, — вы меня также примете! Не въ гостиницѣ же вамъ останавливаться.
Они горячо пожали руки другъ другу.
Амедъ, выходя, чувствовалъ, что его несутъ какія-то крылья.
Сны, старые, казавшіеся такими несбыточными, — исполнялись.
И такой яркой, ясной, и свѣтлой была вся жизнь впереди…
А туманъ на петербургскихъ улицахъ дѣлался еще гуще, тяжелѣе. И все кругомъ уходило въ непривѣтливыя, сѣрыя и холодныя потемки.
Наивный горецъ, обо всемъ судившій по наружности, за этимъ блистательнымъ показомъ, за пышною декораціей силы и власти, не могъ, разумѣется, разглядѣть страшныхъ недуговъ, которыми была поражена приниженная, крѣпостная, безмолвствовавшая Россія. Не ему, — сыну полурабскаго востока, было ужасаться язвъ, покрывавшихъ ея громадное тѣло, разгадать ея невыносимыя страданія. Севастополь и освободительная эпоха Александра II оказывались еще далеки.