Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/У императора
| ← В Петербурге | Кавказские богатыри — У императора | Дома → |
| Источник: Немирович-Данченко В. И. Кавказские богатыри. Часть третья. Победа! — М.: Издание редакции журналов «Детское чтение» и «Педагогический листок», 1902. — С. 144. |
Через несколько минут флигель-адъютант вышел оттуда так же бесшумно, как и вошёл. Он внимательно взглянул на Амеда. Тот было двинулся к нему, приняв это за безмолвное приглашение, но вовремя остановился, заметив сделанный ему жест.
— Погодите!..
Сумрачный генерал у окна обернулся к молодому горцу и, казалось, только сейчас его заметил.
Амед различил на его шее георгиевский крест и на груди такую же звезду. Нахмурясь, тот подозвал к себе флигель-адъютанта и о чём-то спросил его шёпотом. Молодой офицер начал объяснять также вполголоса. Очевидно, дело касалось елисуйца, потому что они оба на него посматривали, как вдруг в другой комнате послышались шаги. И флигель-адъютант, и генерал замерли… Точно прирос к земле и Амед. Шаги дошли до дверей и остановились. Потом повторились, но уже глуше и глуше… У окна опять заговорили так, что ни одно слово не достигло до Амеда. Ему мало-помалу делалось страшно. Вся эта обстановка кругом, тишина, точно вылитые из бронзы и дышавшие как-то незаметно часовые, суровые взгляды желтолицего генерала, даже глухой и мерный стук маятника, серый и тусклый день, глядевший неприветливо и хмуро, и громадное окно — охватывали горца какими-то зловещими предчувствиями. Он сначала пробовал бороться с ними, думал, что он сейчас, может быть, сию минуту должен будет говорить с Государем, мечтал, что теперь делает Нина, молится ли за него и знает ли, где находится её избранник… Потом Амеду представилось, как ярко в эту пору дня солнце светит на Самурскую долину. Как блещут серебряные вершины Шахдага, и за ним в какую голубую даль уходят снеговые великаны Дагестана… Как тихо-тихо струится река у стен крепости, и вздрагивает всею своею листвою чинара на площади… Да, ещё в крепости ли Брызгалов с дочерью? Может быть, они уже в Тифлисе? Картина за картиною, воспоминание за воспоминанием теснились в его голове и менялись со страшною быстротою. Он не понимал потом, как в такое короткое время успел столько передумать… Да Нина, может быть, в Тифлисе — у наместника, там её теперь ласкают, балуют, и вдруг сердце его сжалось от нежданно-негаданно родившейся мысли: балуют, ласкают. Ещё бы, её — героиню да не ласкать; ведь все окружавшие М. С. Воронцова с такою жадностью расспрашивали Амеда о ней, запоминая каждую подробность, каждую мелочь этой осады и той роли, какую в страшные дни её играла милая девушка. Теперь все эти блестящие офицеры, перед которыми терялся Амед, окружают её, ухаживают за нею… Ведь у русских это позволено. По вечерам на балах танцуют с нею, смотрят ей прямо в глаза, говорят ей любезности. Он и при наместнике как будто стушёвывался перед ними, что же будет без него, не потускнет ли память о нём в её сердце, не перестанет ли она думать о жалком далёком горце, не затронет ли кто-нибудь из этих знатных и богатых молодых людей её воображение, её душу? Ведь и по воспитанию своему они ей ближе, чем он. Они могут долго и много говорить с нею, у них всё общее… Нет, Амед чувствует, что каждый лишний день здесь, в этом холодном, туманном Петербурге будет для него полон сомнений и муки. Скорее бы туда, назад, — в солнечное царство голубых вершин, в яркую, горячую действительность родного края… Он, думая, так уходил всем своим существом в это, что даже и не заметил, как подошёл к нему желтолицый и хмурый генерал.
— Вы из Самурского укрепления?.. Вы были там всё время осады?
Амед растерялся и в первую минуту даже не понял, о чём его расспрашивают.
— Вы говорите по-русски, прапорщик?
— Точно так-с.
— Вы из мирных?
— Наш род никогда не воевал с Россией… Мы всегда стояли за русских.
Генерал презрительно улыбнулся и посмотрел прямо в глаза молодому офицеру — «Очень-де одолжили Россию!» Амед почувствовал себя оскорблённым, выдержал пренебрежительный взгляд и так сверкнул глазами в ответ, что генерал отошёл прочь, кинув флигель-адъютанту:
— И что за охота Михаилу Степановичу выдвигать этих дикарей! Неужели он не мог прислать кого-нибудь из наших? Ведь, при нём немало молодёжи из лучших фамилий…
Амед вспыхнул. Он едва сдержался, хотя сам не понимал, что может сказать жёлчному генералу.
Флигель-адъютант что-то принялся шёпотом объяснять, и опять ответ генерала долетел до Амеда.
— Ну, положим, герой. Я ничего не имею против. Навесил на него крест, произвёл его, оказал ему справедливость… И оставь… И без этого у нас уж очень мирволят всяким варварам.
И он с тою же скучною миной загляделся в окно.
Отходя назад, флигель-адъютант насмешливо улыбнулся и ободряюще взглянул на Амеда: «Ты-де не очень волнуйся этим, здесь на всякое чиханье не наздравствуешься!» Амед это так и понял и благодарно посмотрел на него.
Опять тишина. Ещё неподвижнее часовые… Сколько времени прошло? Может быть, целые годы, а может быть — минуты. Ожидание убивало последние искры сознательного отношения к действительности. Амед стал вспоминать всё, что ему о Государе говорил Воронцов, как вдруг в той комнате, у дверей которой замерли кавалергарды, послышался какой-то сухой звук, точно кто-то ударил в ладоши. Флигель-адъютант быстро прошёл туда и, выйдя, тотчас и уже сухо официально кинул Амеду:
— Пожалуйте!
Амед остановился в дверях… Ему вдруг показалось невозможным переступить через порог… Дверь эта перед ним вдруг отворилась.
— Что же вы?..
Кто-то, должно быть, тот же флигель-адъютант, слегка, чуть слышно, толкнул его. Он невольно шагнул и услышал, как дверь за ним затворилась…
Три громадных окна… Большой стол… И стол этот точно дрожит… И окна ходуном ходят… Горец ничего не видит. Решительно ничего… Будто Амед попал в густой туман, в котором ни зги не различишь. Только чьи-то глаза в этом тумане смотрят на него. И не на него только, но и в его душу, и ему чудится, что эти глаза видят в ней всё-всё, что ему не о чем говорить, — что тот уж всё знает без расспроса… Прошло несколько секунд. Амед уже хорошо рассмотрел теперь сидящего к нему лицом за этим большим столом Государя… И всякий раз, когда он, просматривая бумаги, подымал глаза на горца, этому казалось, что он — елисуйский ага — делался всё ничтожнее, меньше, точно к земле никнул… Теперь у него уж ни одной мысли в голове. Он отвёл было взгляд от Государя, но ничего не различил в этой большой и холодной комнате… Казалось, всю её наполнял собою царь, — всё выраставший и выраставший перед ним…
— Амед?.. Сын Курбана-Аги елисуйского?
Как глубоко этот голос, грудной и сильный, прошёл в душу молодого офицера.
Он даже не понял, сам ли он, или кто-нибудь за него ответил:
— Точно так, ваше императорское величество.
— Спасибо за верную и честную службу. Я счастлив, что у меня на Кавказе есть такие орлы!
Точно что-то подняло Амеда на такую высоту, что у него голову закружило.
Он хотел было по форме ответить: «Рад стараться, ваше императорское величество», но, вместо этого, у него вырвалось:
— Всякий из нас, из елисуйцев, рад умереть за тебя, Государь!
Ласковая улыбка осветила лицо царя.
Он поднялся с бумагами, подошёл к окну и стал их дочитывать там. Временами он отрывал глаза от них и взглядывал на Амеда, повторяя:
— Молодец!.. — видимо читал о нём. — Какие герои!.. Брызгалов, — помню… Ермоловский ещё… Спасибо, спасибо!..
И каждый раз Амед поднимался ещё выше и выше. Ему уже стало казаться, что его сердце расширилось, наполнило всё кругом, и с болью раздвигается ещё и ещё…
Государь дочитал, положил бумагу на стол и, не сводя с молодого горца величавого и ласкового взгляда, подошёл к нему. И по мере того, как он подходил, Амеду чудилось опять, что он, Амед, делается вновь всё меньше и меньше, ничтожнее и ничтожнее, до такой степени, что ему странно даже: неужели его заметят, увидят.
— Я ничего другого и не ожидал от моих кавказцев. Честь им и слава! Помни, что служба за мною даром не пропадает.
Рука Государя легла на плечо Амеду.
— В твоём лице, я всем моим горцам говорю: верьте мне и верьте России. Ни одна капля крови, пролитой за нас, не останется невознаграждённой, ни один подвиг незамеченным! Слышишь? Я щедрый должник и хорошо плачу верным слугам… И врагам тоже!.. Брызгалов уже произведён в полковники, — но он заслужил Георгия на шею и получит его. Дочь его — я беру к Государыне в фрейлины. Ему самому… — впрочем, об этом он услышит ещё… Воронцов мне пишет, что у тебя есть личная ко мне просьба. Я знаю, что ничего дурного ты пожелать не можешь! Она вперёд исполнена… Чего ты хочешь?
Амед вдруг почувствовал, будто что-то сковало ему язык. Сколько он времени думал об этой именно минуте, мечтал о ней, и вдруг, когда она пришла наконец, — ему нечего сказать. В голове ничего, только сердце бьётся больно, да взгляд не может оторваться от тех проницательных и твёрдых, в самую душу ему заглядывавших глаз.
— Ну?.. — улыбнулся Государь. — Не бойся… Говори, чего ты хочешь?
Амед сделал над собою усилие.
— Много хочу! — наивно вырвалось у горца.
— Авось я буду в состоянии дать тебе это.
— Нину хочу!..
— Что?
— Нину хочу… ваше величество… Или умру.
— Какую Нину?
— Дочь Брызгалова…
Государь отступил от него на шаг.
— Я не могу, друг мой, заставить её выйти замуж.
— Заставлять не надо… Она сама хочет…
Николай Павлович засмеялся.
— Но ведь ты мусульманин.
— Нет, ваше величество… Исса помог мне, — я верю Иссе… Бог Нины — будет моим Богом… Я ему молился, и Он услышал меня… В том пороховом погребе — я как и Нина целовал крест…
— Ну, мой мальчик, я сначала буду крёстным отцом, а потом обещаю быть твоим сватом… Думаю, что такому свату — генерал… — и он подчеркнул слово генерал, — генерал Брызгалов не решится отказать. Хочешь служить здесь, в Петербурге, — при мне?
— Нет, Государь… — откровенно ответил горец… — Я лучше там у себя буду драться за тебя… Я обещал князю Воронцову…
— Да, он писал мне…
Государь отошёл к столу и сел.
— Подойди сюда… Ты лично видел Шамиля и его наибов?..
— Да ваше величество.
— Почему некоторые крепости ему удалось взять?
— Войск не было… Везде гарнизоны сняли и отвели назад.
Николай нахмурился.
— Знаю… Между близкими людьми у Шамиля у тебя нет родных?
— Дядя мой — князь Хатхуа.
— Это его любимый наиб?
— Точно так.
— Отчего они не хотят покориться? На что они рассчитывают?
— Они клялись газавату.
— Но они побеждены, им ничего не осталось…
— Кроме смерти, ваше величество.
— Жаль убивать таких воинов! Им лучше служить мне…
Государь задумался…
— Странные люди!.. Точно средневековые рыцари. И неужели всё это должно погибнуть?!. В их лице легенда уходит из мира… Расскажи мне о последних минутах осады. Брызгалов хотел взорвать Самурское укрепление?
Амед сначала робко и неловко начал, но потом мало-помалу воспоминания прошлого охватывали его всеми недавно пережитыми ощущениями, безнадёжностью, ожиданием гибели, преданностью воле небес, внезапным счастьем нежданного спасения!.. Он уж громко и смело передавал Государю минуту за минутою весь этот страшный сначала и такой радостный потом день. Лицо его разгоралось, и он не раз замечал останавливавшийся на нём полный благоволения взгляд.
— Что у вас много таких как ты?
— Весь Елисуй, ваше величество.
— Атаки горцев на Самурское укрепление были действительно так неудержимы? Что сплотило их вокруг Шамиля?
Горец начал передавать всё ему известное, час за часом — всю осаду.
— Тебе обязаны спасением? Это ты дал знать в Дербент о прибытии Шамиля?
Амед и в этом случае остался верным сыном гор. О себе он молчал или только скромно замечал: «Меня послали, я исполнил» — и избегал всяких подробностей.
Он долго ещё оставался здесь. Государь спрашивал его о быте горных племён, о Чечне, Дагестане, о наибах Шамиля, о дорогах через Кавказ. Амед хотя и неправильным языком, но точно и кратко отвечал ему на всё. Николай Павлович несколько раз подымал на него глаза, отмечая у себя в памяти ум и знания этого юноши, выросшего в горах и не видавшего до сих пор почти ничего.
— Я не забуду тебя. Ты ещё не раз будешь мне нужен… Явись к Чернышёву, — я ему скажу, что я хочу с тобою сделать… Завтра мы увидимся на балу во дворце, и я покажу тебя Государыне. В Петербурге ты — мой гость, — о тебе позаботятся. Помни же, я — твой крёстный отец и сват. Я хотел дочь Брызгалова взять сюда, но она сама устроила свою судьбу. Мы у неё в долгу ещё… Что она делала во время осады?
Откуда взялись слова и краски у Амеда! Любовь сделала его смелым и красноречивым. Он не забыл ничего и с таким благоговением рассказывал о самоотвержении этой девушки, что Государь несколько раз останавливал его, спрашивая его о новых и новых подробностях…
— Ну, завтра сам расскажешь об этом императрице. Это её дело отблагодарить твою невесту. Брызгалов знает?
— Он меня несколько раз называл сыном.
— До свидания!.. Ещё раз спасибо за верную службу. Я никогда тебя не забуду!
Амед в розовом тумане вышел отсюда. У него было такое счастливое лицо, столько радости светилось в его глазах, что все бывшие здесь, — а комната во время его представления Государю наполнилась важными генералами и вельможами, — бросились к нему, стараясь обласкать «дикаря», которому Государь оказал столько внимания. Даже желтолицый и жёлчный генерал вдруг стал таким приветливым и мягким, что Амед подумал, — не приснилось ли ему всё, что ещё случилось здесь час тому назад.
— Я рад буду вас видеть у себя, молодой человек…
Флигель-адъютант насмешливо улыбался, отмечая у себя в памяти эту перемену.
— Я рад буду вас видеть у себя!
И все рады были видеть его у себя, все решительно. Растерянный и смущённый, Амед только повёртывался во все стороны, не зная, что ему делать, кого благодарить, как отвечать на все эти сладкие слова и приветствия. Мир вдруг оказался таким прекрасным, таким чудным, и люди в нём такими добрыми, великодушными.
Флигель-адъютант подошёл к нему как и все…
— Позволите познакомиться, прапорщик, с вами? Вас я уже знаю, — я князь Каменский. Вы не удивляйтесь этой перемене. Поживёте здесь, — сами поймёте, как всё у нас меняется быстро. Вот что, у вас есть родные или друзья в Петербурге?
— Нет, никого.
— Ну, так я сменюсь через два часа. Моя квартира и я сам — к вашим услугам. Я сейчас прикажу вас отвезти ко мне. Пожалуйста, не отказывайтесь. Поеду на Кавказ, — вы меня также примете! Не в гостинице же вам останавливаться.
Они горячо пожали руки друг другу.
Амед, выходя, чувствовал, что его несут какие-то крылья.
Сны, старые, казавшиеся такими несбыточными, — исполнялись.
И такой яркой, ясной, и светлой была вся жизнь впереди…
А туман на петербургских улицах делался ещё гуще, тяжелее. И всё кругом уходило в неприветливые, серые и холодные потёмки.
Наивный горец, обо всём судивший по наружности, за этим блистательным показом, за пышною декорацией силы и власти, не мог, разумеется, разглядеть страшных недугов, которыми была поражена приниженная, крепостная, безмолвствовавшая Россия. Не ему, сыну полурабского Востока, было ужасаться язв, покрывавших её громадное тело, разгадать её невыносимые страдания. Севастополь и освободительная эпоха Александра II оказывались ещё далеки.