История упадка и разрушения Римской империи (Гиббон; Неведомский)/Глава XLIX

История упадка и разрушения Римской империи — Часть V. Глава XLIX
автор Эдвард Гиббон, пер. Василий Николаевич Неведомский
Оригинал: англ. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. — Перевод опубл.: 1776—1788, перевод: 1883—1886. Источник: Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи: издание Джоржа Белля 1877 года / [соч.] Эдуарда Гиббона; с примечаниями Гизо, Венка, Шрейтера, Гуго и др.; перевел с английскаго В. Н. Неведомский. - Москва: издание К. Т. Солдатенкова: Тип. В. Ф. Рихтер, 1883-1886. - 23 см. Ч. 5. - 1885. - [2], XI, [1], 570 с.; dlib.rsl.ru

Глава XLIX

править
Введение, почитание и гонение икон.— Восстание Италии и Рима.— Светская власть пап.— Завоевание Италии франками.— Поклонение иконам восстановлено.— Характер Карла Великого и его коронование.— Восстановление и упадок римского владычества на Западе.— Независимость Италии.— Государственное устройство Германии. 726-1378 г.н.э.

Излагая церковные события в связи с политическими, я не придавал первым из них самостоятельного значения и рассматривал их только по отношению ко вторым, а такая точка зрения привела бы к благотворным результатам, если бы она служила руководством не только для исторического повествования, но и для действительной жизни. Я умышленно предоставил любознательности пытливых богословов и восточную философию гностиков, и мрачную бездну предопределения, и благодати, и совершающееся при евхаристии странное превращение изображения тела Христова в самое тело. Но я старательно и с удовольствием описывал те факты из церковной истории, которые имели существенное влияние на упадок и разрушение Римской империи, как-то распространение христианства, организацию католической церкви, гибель язычества и секты, возникшие из таинственных споров о Троице и Воплощении. Во главе фактов этого разряда следует поставить поклонение иконам, вызвавшее такие горячие споры в восьмом и девятом столетиях, так как вопрос, касавшийся народных суеверий, привел к восстанию Италии, к светскому владычеству пап и к восстановлению Римской империи на Западе.

Первые христиане чувствовали непреодолимое отвращение к иконам, которое можно объяснить их происхождением от иудеев и их враждой к грекам. Закон Моисеев строго запрещал изображать Божество в каком бы то ни было виде, и избранный народ твердо держался этого правила и в принципе, и на практике. Остроумие защитников христианства изощрялось над безрассудными идолопоклонниками, преклонявшимися перед произведениями своих собственных рук,— перед теми бронзовыми или мраморными фигурами, которые, будь они одарены умом и способностью двигаться, скорее, должны бы были сами встать со своих пьедесталов, чтобы преклониться перед творческими дарованиями художника. Может быть, некоторые из гностиков, только что перешедших в христианскую религию и еще не вполне освоившихся с новыми верованиями, воздавали статуям Христа и св. Павла такие же мирские почести, какие они воздавали статуям Аристотеля и Пифагора; но религия, которую публично исповедовали католики, всегда была одинаково безыскусственна и духовна, и о поклонении произведениям живописи впервые упоминает в своем порицании Иллиберийский (Эльвирский) собор через триста лет после начала христианской эры. При преемниках Константина среди спокойствия и роскоши, в которых жила победоносная церковь, самые осторожные из епископов снисходили до того, что допускали для пользы толпы явное суеверие, а после уничтожения идолопоклонства их уже не сдерживало опасение унизительных сравнений. Введение культа символических изображений началось с поклонения Кресту и мощам. Святых и мучеников, к которым верующие обращались с мольбами о заступничестве, стали помещать по правую сторону от Господа, а вера народа в щедрые и даже сверхъестественные милости, которые можно было получать у их гробниц, приобретала неопровержимую санкцию в благочестии тех пилигримов, которые посещали и целовали эти безжизненные останки, напоминавшие о прошлых заслугах и страданиях. Но еще более интересным, чем череп или сандалии, напоминанием об усопшем святом служило верное изображение его особы или его лица рукой искусного живописца или скульптора. И для семейных привязанностей, и для общественного уважения были во все века приятны эти изображения, так хорошо отвечавшие требованиям человеческого сердца; изображениям императоров воздавались не только гражданские, но даже почти религиозные почести; менее блестящий, но более искренний почет оказывали статуям мудрецов и патриотов, а эти мирские добродетели, эти блестящие прегрешения исчезали в присутствии тех святых людей, которые умерли за свое небесное и вечное отечество. Первые попытки были осторожны и нерешительны, и поклонение этим почтенным изображениям допускалось с целью просветить людей невежественных, воспламенить усердие в людях равнодушных и удовлетворить предрассудки перешедших в христианство язычников. С медленной, но неизбежной постепенностью почести, которые воздавались оригиналу, были перенесены на копию; благочестивые христиане стали молиться перед изображениями святых, и в католическую церковь снова вкрались языческие обыкновения становиться на колени, зажигать светильники и курить ладаном. Красноречивое свидетельство видений и чудес разгоняло колебания людей рассудительных или благочестивых, и казалось естественным, что произведения живописи, которые говорили, двигались и проливали кровь, были одарены божественной силой и могли считаться достойными религиозного поклонения. Самая смелая кисть должна была дрожать при отважной попытке изобразить определенными очертаниями и красками бесконечного Духа, Предвечного Отца, который объемлет и сохраняет всю вселенную. Но суеверные люди легче примирялись с изображениями и почитанием ангелов, и в особенности Сына Божия, в той человеческой форме, которую они соблаговолили принять на земле. Второе лицо Троицы облеклось в действительное и смертное тело; но это тело вознеслось на небеса, и если бы его почитатели не имели перед глазами его изображения, духовное поклонение Христу могло бы заглохнуть перед видимыми мощами и изображениями святых. Такое же снисхождение требовалось и было допущено в пользу Девы Марии: место ее погребения было неизвестно, а легковерие греков и латинов освоилось с мыслью, что ее душа и ее тело перенесены на небо. Употребление икон и даже поклонение им твердо установились в конце шестого столетия; их горячо чтила пылкая фантазия греков и азиатов; Пантеон и Ватикан были украшены эмблемами нового суеверия; но к этому подобию идолопоклонства более равнодушно относились на Западе и грубые варвары, и арианское духовенство. Резко выдающиеся телесные формы тех бронзовых или мраморных изваяний, которыми были наполнены древние храмы, оскорбляли фантазию или совесть исповедовавших христианство греков, и потому изображения красками, как обходившиеся без всяких выпуклостей, всегда считались более приличными и невинными.

Достоинство и эффект копии зависит от ее сходства с оригиналом; но первобытным христианам не были знакомы подлинные черты лица Сына Божия, его матери и его апостолов; статуя, находившаяся в Палестине, в городе Панеаде, хотя и считалась за изображение Христа, но, по всей вероятности, была статуей какого-нибудь светского спасителя, а гностики и их нечестивые памятники подвергались осуждению, так что фантазия христианских артистов могла руководствоваться только тайным подражанием какому-нибудь языческому образцу. При таком затруднительном положении одна смелая и ловкая выдумка одним разом удостоверила и сходство изображения, и безупречность воздаваемого ему поклонения. Новая надстройка из вымыслов была возведена на популярном фундаменте той сирийской легенды о переписке Христа с Авгарем, которая пользовалась такой известностью во времена Евсевия и от которой так неохотно отказались ее новейшие защитники. Епископ Кесарийский упоминает о послании Авгаря к Иисусу Христу, но, к крайнему удивлению, умалчивает об изображении Христа — о том верном отпечатке его лица на плате, которым он наградил веру царственного иноземца, обратившегося за помощью к его дару исцелять больных и предложившего ему укрыться от злобы иудеев в укрепленном городе Эдессе. Чтобы объяснить, почему об этом ничего не знала первобытная церковь, рассказывают, что изображение долго хранилось в углублении стены, откуда после пятисотлетнего забвения было вынуто каким-то благоразумным епископом и выставлено в благоприятную минуту перед благочестивыми людьми того времени. Его первым и самым знаменитым подвигом было освобождение города от войск Хосрова Ануширвана, и его скоро стали чтить как залог Божеского обещания, что Эдесса никогда не попадет в руки иноземного врага. Однако текст Прокопия приписывает двоекратное избавление Эдессы богатству и мужеству ее граждан, купивших отступление персидского монарха и отразивших его приступы. Этот светский писатель не знал, что на страницах церковного писателя Евагрия ему приписывается свидетельство в пользу того факта, что этот палладиум был выставлен на городском валу и что вода, которой был обрызган святой лик, вместо того, чтобы гасить пламя, которое метали осажденные, придавала ему новую силу. После этой важной услуги Эдесскую икону хранили с уважением и с признательностью, и хотя армяне отвергали эту легенду, зато более легковерные греки боготворили изображение, которое было не произведением какого-то смертного, а непосредственным творением божественного оригинала. Тон следующего византийского гимна и выраженные в нем идеи объяснят нам, насколько поклонение иконам удалялось от самого грубого идолопоклонства: «Разве мы можем смотреть нашими смертными глазами на такое изображение, небесный блеск которого не осмеливаются созерцать небесные рати? Тот, кто пребывает на небесах, почтил нас сегодня своим посещением через посредство этой уважаемой иконы; тот, кто восседает выше херувимов, является нам сегодня в этом изображении, которое Отец начертал своей чистой рукой, которое он произвел неисповедимым образом и которое мы свято чтим, преклоняясь перед ним со страхом и любовью». В конце шестого столетия эти иконы, сделанные без помощи рук (на греческом языке это выражается одним словом), распространились по лагерям и городам Восточной империи; они были предметами религиозного поклонения и орудиями чудес, а в минуту опасности или внутреннего смятения их свято чтимое присутствие было способно вдохновлять римские легионы надеждой, воспламенять их мужество или сдерживать их ярость. Большая часть этих изображений, срисованных человеческими руками, могла претендовать только на второстепенное сходство и не имела прав, равных с оригиналом; но некоторые из них были более высокого происхождения, так как были продуктом непосредственного соприкосновения с подлинником и потому были одарены чудотворной и плодотворной силой. Самые честолюбивые между ними заявляли притязание не на происхождение от эфесского изображения, а на братское с ним родство; такова римская, или испанская, или иерусалимская так называемая вероника, состоящая из платка, которым Христос утер лицо в то время, как находился в агонии и был покрыт кровавым потом, и который он вручил одной святой женщине. Это послужило прецедентом для появления таких же платков Девы Марии, святых и мучеников. В Диосполийской церкви, в Палестине, черты матери Божией глубоко отпечатлелись на мраморной колонне; церкви восточные и западные были украшены произведениями кисти св. Луки и этого евангелиста, как кажется, бывшего по своей профессии доктором, заставили заниматься живописью, которая была в глазах первобытных христиан занятием нечестивым и ненавистным. Юпитер Олимпийский, созданный музой Гомера и резцом Фидия, мог внушить философу минутное благочестие; но эти католические иконы были бесцветными и жалкими произведениями монашествующих художников и свидетельствовали о совершенном упадке вкуса и дарований.

Поклонение иконам вкралось в церковь с незаметной постепенностью, и всякий новый шаг на этом пути был приятен людям суеверным, так как доставлял им новый источник утешений, в котором не было ничего греховного. Но в начале восьмого столетия, в то время, как это злоупотребление достигло полного развития, некоторые из самых богобоязненных греков были встревожены опасением, что под маской христианства они восстановили религию своих предков; они не могли без скорби и раздражения слышать название идолопоклонников, которое им беспрестанно давали иудеи и мусульмане, почерпнувшие в Моисеевом законе и в Коране непреодолимую ненависть к сделанным рукой ваятеля иконам и к какому бы то ни было поклонению этим изображениям. Рабство, в котором находились иудеи, смиряло их религиозное рвение и ослабляло их авторитет, но нападки владычествовавших в Дамаске и угрожавших Константинополю мусульман приобретали особую силу вследствие того, что опирались и на истину, и на военное могущество. Города Сирии, Палестины и Египта были снабжены, взамен укреплений, иконами Христа, его матери и его святых, и каждый из этих городов питал надежду или полагался на обещание, что он будет защищен от неприятеля сверхъестественным способом. В течение тех десяти лет, когда арабы быстро расширяли свои завоевания, они овладели и этими городами, и этими иконами и были того мнения, что Бог ратных сил произнес окончательное решение насчет того, следует ли поклоняться этим бессловесным и бездушным идолам или следует презирать их. В течение некоторого времени Эдесса отражала приступы персов; но этот избранный город, эта невеста Христова была вовлечена в общую гибель, и ее священный плат перешел в руки неверующих и увеличил число их трофеев. После трехсотлетнего пленения этот Палладиум был уступлен благочестивому константинопольскому правительству, которое заплатило за него двенадцать тысяч фунтов серебра, возвратило свободу двумстам мусульманам и обязалось на вечные времена не предпринимать неприязненных действий против территории Эдессы. В этот период общественных бедствий и душевных тревог монахи изощряли свое красноречие для защиты икон и пытались доказать, что своими грехами и еретическими заблуждениями жители Востока лишили себя права на благосклонность этих драгоценных символов и уничтожили их чудотворную силу. Но они встретили препятствие в ропоте многих или добродушных, или здравомыслящих христиан, ссылавшихся на тексты Священного Писания, на факты и на пример первых последователей христианства и втайне желавших церковной реформы. Так как поклонение иконам никогда не было установлено никаким общим или положительным законом, то его распространение в Восточной империи или замедлялось, или ускорялось под влиянием людей, нравов, степени умственного развития в этой или другой местности и личного характера епископов. Блестящая выставка благочестия очень нравилась легкомысленному столичному населению и изобретательному уму византийского духовенства, между тем как грубым жителям азиатских провинций было вовсе не знакомо это нововведение в церковной пышности. Многие из многолюдных конгрегаций гностиков и ариан сохранили и после своего обращения в православие тот безыскусственный культ, которого они держались до своего отделения от господствовавшей церкви, а самые воинственные из римских подданных, армяне, еще не успели и в двенадцатом столетии примириться с видом икон. От такого различия мнений возникали предубеждения и личная неприязнь, которые не имели большого значения для жителей анатолийских или фракийских деревень, но нередко играли важную роль в судьбе воина, прелата или евнуха, достигшего высших церковных и государственных должностей.

Самым счастливым между такими искателями фортуны был император Лев III, перешедший с гор Исаврии на престол Восточной империи. Он не был знаком ни с церковной литературой, ни с светской; но воспитание, здравый смысл и, быть может, сношения с иудеями и арабами внушили этому воинственному крестьянину ненависть к иконам, а в то время считалось обязанностью монарха подчинять подданных внушениям его собственной совести. Но в начале своего неупрочившегося владычества, в первые десять лет трудов и опасностей Лев унижался до лицемерия, преклонялся перед идолами, к которым питал презрение, и успокаивал римского первосвященника ежегодными доказательствами своего православия и религиозного усердия. Когда он приступил к церковной реформе, его первые шаги были сдержанны и осторожны; он созвал большой собор из сенаторов и епископов и с их согласия постановил, что все иконы должны быть вынесены из святилища и с алтаря и повешены в церквах на такой вышине, что были бы видны для глаз, но недоступны для народного суеверия. Но не было никакой возможности сдерживать противоположные влечения почитателей икон и их противников: даже будучи так высоко повешены, священные изображения по-прежнему служили назиданием для верующих и упреком для тирана. Сам Лев был раздражен сопротивлением и личными оскорблениями, а его собственная партия обвиняла его в неудовлетворительном исполнении его долга и указывала ему, как на достойный подражания пример, на то, что один иудейский царь без всяких колебаний разбил находившегося в храме медного змея. Вторым Эдиктом Лев не только воспретил употребление священных картин, но приказал совершенно их уничтожить; тогда и константинопольские, и провинциальные церкви были очищены от идолопоклонства; изображения Христа, Святой Девы и святых были уничтожены, а стены зданий были покрыты тонкой штукатуркой. Секту иконоборцев поддерживали усердие и деспотизм шести императоров, и как Восток, так и Запад были вовлечены в шумную распрю, длившуюся сто двадцать лет. Лев Исавр намеревался сделать из запрещения чтить иконы догмат веры, утвержденный вселенским собором; но такой собор был созван только при его сыне Константине, и хотя одержавшее верх ханжество клеймит его названием сборища безумцев и атеистов, но в дошедших до нас отрывках из его постановлений заметны многие признаки и здравомыслия, и благочестия. Прения и декреты нескольких провинциальных соборов послужили мотивом для созыва вселенского собора, который собрался в константинопольских предместьях и состоял из трехсот тридцати восьми епископов европейских и анатолийских, так как патриархи Антиохийский и Александрийский находились в рабской зависимости от халифа, а церкви италийские и западные были устранены римским первосвященником от общения с греками. Этот Византийский собор присвоил себе название и власть Седьмого вселенского собора; однако даже в этом названии выражалось признание шести предшествовавших соборов, потративших столько труда на то, чтобы дать католической церкви прочную организацию. После серьезных шестимесячных прений триста тридцать восемь епископов единогласно утвердили и подписали постановление, что все видимые символические изображения Христа, за исключением тех, которые употребляются при евхаристии, должны считаться или богохульными, или еретическими; что поклонение иконам есть извращение христианства и возвращение к язычеству; что все такие памятники идолопоклонства должны быть или уничтожены, или изглажены и что всякий, кто откажется выдать предметы своего личного суеверия, провинится в ослушании церкви и императору. В своих громких выражениях преданности они превозносили заслуги своего мирского искупителя и поручили исполнение наложенных ими духовных кар его усердию и правосудию. На Константинопольском соборе, точно так же, как и на всех предшествовавших, воля монарха служила руководством для верований епископов; но я склонен думать, что в настоящем случае значительное большинство прелатов пожертвовало своими тайными убеждениями внушениям надежды и страха. Среди продолжительного мрака суеверий христиане давно уже отдалились от чистоты евангельского учения, и им уже нелегко было отыскать настоящий путь, чтобы выпутаться из лабиринта. Поклонение иконам — по меньшей мере в воображении людей благочестивых — было неразрывно связано с почитанием Креста, Святой Девы, святых и мощей; эту священную почву заволакивали тучи чудес и видений, а умственные нервы — любознательность и скептицизм притупились от привычки повиноваться и верить. Самого Константина обвиняли в том, что он дозволял себе или подвергать сомнению, или отрицать, или осмеивать мистерии католиков; но эти мистерии составляли неотъемлемую принадлежность и публичных, и личных верований его епископов, и самый смелый иконоборец должен был чувствовать тайный страх, нападая на памятники народного благочестия, посвященные его небесным заступникам. Во время реформы шестнадцатого столетия свобода и знание уже успели расширить все человеческие способности; жажда новизны заглушила уважение к старине, и окрепшая духом Европа могла относиться с пренебрежением к тем призракам, которые наводили ужас на болезненное и раболепное малодушие греков.

О скандальном возникновении отвлеченных еретических мнений народ узнает только из звуков церковной трубы; но поругание и уничтожение видимых предметов религиозного поклонения в состоянии заметить люди самые невежественные и в состоянии принять за оскорбление люди самые хладнокровные. Свое первое нападение Лев направил на изображение Христа, висевшее при входе во дворец над воротами. К воротам была приставлена лестница, но ее с яростью опрокинула толпа фанатиков и женщин; они с благочестивым восторгом смотрели, как виновники святотатства падали с высоты и разбивались о мостовую, а преступникам, справедливо потерпевшим наказание за убийство и мятеж, они воздали такие же почести, какие воздавались древним мученикам. Исполнение императорских Эдиктов вызвало частые мятежи в Константинополе и в провинциях; сам Лев подвергался опасности; его командиров убивали, и чтобы подавить народное волнение, гражданские и военные власти должны были употреблять самые напряженные усилия. Многочисленные острова Архипелага, который называли Святым морем, были наполнены иконами и монахами; местные жители без колебаний отказались от повиновения врагу Христа, его матери и святых; они вооружили флот из шлюпок и галер, развернули свои священные знамена и смело направились к константинопольской гавани с целью посадить на престол человека, более приятного и Богу, и народу. Они рассчитывали на содействие чудес, но их чудеса оказались бессильными против греческого огня, и после того, как их флот был разбит и сожжен, их беззащитные острова оказались в полной зависимости от милосердия или от правосудия победителя. Сын Льва предпринял на первом году своего царствования экспедицию против сарацин, а в его отсутствие и столицей, и дворцом, и императорским престолом завладел честолюбивый поборник православия, его родственник Артавасд. Поклонение иконам было торжественно восстановлено; патриарх или отказался от прежнего притворства, или скрыл свои убеждения, и права узурпатора были признаны и в новом, и в старом Риме. Константин укрылся в своих родных горах; но он спустился оттуда во главе отважных и преданных Исавров и в решительной победе восторжествовал и над военными силами, и над предсказаниями фанатиков. Его продолжительное царствование наполнено шумными спорами, заговорами, взрывами взаимной ненависти и сценами кровавого мщения; для его соперников служило мотивом или предлогом преследование иконопочитателей, и если им не удавалось украсить себя мирской диадемой, зато греки награждали их венцом мученичества. В каждом явном или тайном изменническом покушении на его власть император усматривал непримиримую ненависть монахов — этих верных рабов суеверия, которому они были обязаны своими богатствами и своим влиянием. Они молились, произносили проповеди, отпускали грехи, воспламеняли умы и составляли заговоры; пустыни Палестины изливали поток ругательств, а перо последнего из отцов греческой церкви, св. Иоанна Дамаскина, обрекло тирана на гибель и в этой жизни, и в будущей. Я не имею достаточно досуга для того, чтобы исследовать, чем монахи вызвали и в какой мере они преувеличили свои действительные или мнимые страдания и скольких из них жестокосердие императора лишило жизни или какого-нибудь члена тела, глаз или бороды. От наказания отдельных лиц император перешел к уничтожению монашеского сословия, а так как это сословие было и богато, и бесполезно, то стимулом для его мстительности могло служить корыстолюбие, а оправданием патриотизм. Страшное имя и миссия его главного надсмотрщика Дракона возбуждали ужас и отвращение среди черной братии; религиозные общины были закрыты, их здания были обращены в магазины или в бараки; земли, движимость и скот были конфискованы, и судя по тому, что делалось в наше время, нетрудно поверить, что монастырские мощи и даже библиотеки сделались жертвами своеволия и злобы. Вместе с запрещением носить монашеское одеяние и посвящать себя монашеской профессии было строго запрещено публичное и приватное поклонение иконам, и, как кажется, все подданные Восточной империи или, по меньшей мере, все лица духовного звания были обязаны торжественно отрекаться от идолопоклонства.

Терпеливый Восток против воли отрекся от своих священных икон; но к ним было сильно привязано и их с энергией защищало независимое рвение итальянцев. По своему рангу в церковной иерархии и по своей юрисдикции константинопольский патриарх и римский папа были почти равными. Но греческий прелат был домашним рабом господина, который одним наклонением головы мог возвести его из монастыря на патриарший престол или низвести с этого престола в монастырь. Напротив того, римские епископы, живя вдали от двора и среди опасностей, которыми грозило им соседство варваров, свыклись с мужеством и свободой; благодаря тому, что они избирались народом, они были дороги римлянам; благодаря своим большим доходам они были в состоянии приходить на помощь и общественным нуждам, и нуждам бедняков, а слабость или небрежность императора заставляла их сообразовываться и в мирное, и в военное время с тем, чего требовала безопасность их города. В школе несчастий римский первосвященник мало-помалу усваивал и добродетели, и честолюбие монарха; все равно, вступал ли на престол св. Петра итальянец, грек или сириец, все они отличались одним и тем же характером и держались одной и той же политики, и когда Рим лишился и своих легионов, и своих провинций, его верховенство было восстановлено гением и фортуной пап. Все согласны в том, что в восьмом столетии их владычество было основано на мятеже и что этот мятеж вызвала и оправдала иконоборческая ересь; но поведение Григория II и Григория III во время этой достопамятной распри различно оценивают их друзья и недруги. Византийские писатели единогласно утверждают, что вслед за бесплодным предостережением они объявили об отделении Востока от Запада и лишили нечестивого тирана как доходов с Италии, так и верховной власти над этой страной. Бывшие свидетелями торжества пап, греческие писатели говорят об этом отлучении от церкви в еще более ясных выражениях; а так как они были более сильно привязаны к своей религии, чем к своему отечеству, то они не порицают, а хвалят усердие и православие этих апостольских преемников. Вступавшиеся за римское правительство, новейшие писатели охотно ссылаются и на эту похвалу, и на этот прецедент; кардиналы Бароний и Беллармин превозносят этот великий и славный пример низложения коронованного еретика, а когда их спрашивают, почему же те же самые громы не разразились над древними Неронами и Юлианами, они отвечают, что слабость первобытной церкви была единственной причиной ее терпеливой покорности. В этом случае и любовь, и ненависть имели одни и те же последствия, а ревностные протестанты, стараясь возбудить в монархах и высших сановниках негодование и опасения за их власть, настоятельно указывают на наглость и измену двух Григориев в отношении к их законному государю. За этих пап вступаются только умеренные католики, принадлежащие большей частью к галликанской церкви, которые чтят святого, не одобряя его преступного деяния. Эти заурядные защитники короны и митры удовлетворяются тем, чтобы истина фактов была согласна с правилами справедливости, со Священным Писанием и с традицией, и ссылаются на свидетельство латинов и на биографии и послания самих пап.

До нас дошли два подлинных послания Григория II к императору Льву, и хотя их нельзя признать за безукоризненные образцы красноречия и логики, они представляют портрет или, по меньшей мере, маску основателя папской монархии. «В течение десяти безупречных и счастливых лет,— пишет Григорий императору,— мы ежегодно находили утешение в ваших императорских письмах, собственноручно вами подписанных пурпуровыми чернилами; они служили священным залогом вашей привязанности к православным верованиям наших предков. Как прискорбна происшедшая перемена! как ужасен скандал! Теперь вы обвиняете католиков в идолопоклонстве и этим обвинением обнаруживаете ваше собственное нечестие и невежество. К этому невежеству мы вынуждены приспособлять грубость нашего слога и наших аргументов; достаточно начального знакомства со священными книгами, чтобы привести вас в замешательство, а если бы вы поступили в учебное заведение и сознались в вашей вражде к нашему культу, то азбуки добродушных и благочестивых детей полетели бы в вашу голову». После такого приличного приветствия папа приступает к объяснению общепринятого отличия древних идолов от христианских икон. Первые были фантастическими изображениями призраков или демонов в такое время, когда истинный Бог еще не явил себя ни в какой видимой форме; а вторые суть подлинные изображения Христа, его матери и его святых, доказавшие множеством чудес невинность и достоинство воздаваемого им поклонения. Папа, должно быть, считал Льва человеком совершенно невежественным, так как позволял себе утверждать, что иконы были в употреблении со времен апостольских и что в их присутствии происходили совещания шести соборов католической церкви. Он извлекает более благовидный аргумент из обладания иконами и из вошедшего в обыкновение их почитания. Григорий находит, что ввиду существующей в христианском мире гармонии нет надобности созывать вселенский собор, и откровенно сознается, что такие собрания могут быть полезны только в царствование православных монархов. Бесстыдному и бесчеловечному Льву, более виновному, чем еретики, он рекомендует спокойствие, молчание и слепое повиновение его духовным руководителям, константинопольскому и римскому. Затем первосвященник устанавливает пределы властей светской и церковной. Первой он подчиняет тело, второй — душу; меч правосудия, говорит он, находится в руках светского должностного лица; более страшное орудие отлучения от церкви вверено духовенству, а при исполнении своей божественной миссии ревностный к своему долгу сын не будет щадить своего преступного отца, и преемник св. Петра имеет законное право карать земных царей. «О тиран! Вы нападаете на нас с мирским оружием в руках; будучи безоружны и беззащитны, мы можем только умолять князя небесной рати Христа, чтобы он ниспослал на вас дьявола для уничтожения вашего тела и для спасения вашей души. Вы с безрассудным высокомерием объявляете: я отправлю в Рим мои приказания; я разобью вдребезги изображение св. Петра, и Григорий, подобно своему предшественнику Мартину, будет приведен, как ссыльный, в цепях к подножию императорского трона. Молю Бога, чтобы я мог идти по стопам святого Мартина! Но да послужит участь Константа предостережением для гонителей церкви! После того как сицилийские епископы подвергли тирана заслуженному осуждению, он погиб под тяжестью своих грехов от руки домашнего служителя, а этого святого до сих пор чтят скифские народы, среди которых он окончил в ссылке свою жизнь. Но мы обязаны жить для назидания и ободрения верующих, и мы не в таком положении, чтобы ставить нашу безопасность в зависимость от исхода сражения. Хотя вы и неспособны защищать ваших римских подданных, вы, быть может, воспользуетесь близостью города от берега моря и подвергнете его опустошению; но мы можем удалиться из него на расстояние двадцати четырех стадий в первую лангобардскую крепость, и тогда вам придется гоняться за ветром. Разве вам не известно, что власть пап служит узами единения и мирной посредницей между Востоком и Западом? Взоры всех народов устремлены на наше смирение, и они чтят как земного Бога апостола св. Петра, изображение которого вы грозите уничтожить. Христа и его наместника чтят даже отдаленные и независимые западные государства, а в настоящую минуту мы готовимся посетить одного из самых могущественных монархов этих стран, изъявившего желание получить из наших рук таинство крещения. Варвары подчинились владычеству евангелия, между тем как вы одни не хотите внимать голосу пастыря. Раздражение этих благочестивых варваров дошло до исступления, и они горят нетерпением отомстить за угнетения, которым подвергается церковь на Востоке. Откажитесь от вашего необдуманного и пагубного предприятия; размыслите, проникнитесь страхом и раскайтесь. Если же вы будете упорствовать в ваших намерениях, мы будем невиновны в пролитии крови, которое будет последствием этой борьбы; пусть ответственность за эту кровь падет на вашу собственную голову».

Первое нападение Льва на константинопольские иконы было совершено в присутствии прибывших из Италии и с Запада иноземцев, которые со скорбью и негодованием рассказывали своим соотечественникам о святотатстве императора. Но когда появился его декрет, воспрещавший поклонение иконам, они стали трепетать за своих домашних богов; изображения Христа и Святой Девы, ангелов, мучеников и святых были удалены из всех итальянских церквей, и римскому первосвященнику было предоставлено выбирать или императорскую милость в награду за покорность, или лишение сана и ссылку в наказание за неповиновение. Ни религиозное рвение, ни политические соображения не дозволяли ему колебаться, и высокомерный тон, с которым Григорий отвечал императору, доказывает, или то, что он был убежден в истине своей доктрины, или то, что он располагал достаточными средствами для сопротивления. Не полагаясь ни на мотивы, ни на чудеса, он отважно взялся за оружие для борьбы с общественным врагом, и своими пастырскими посланиями предупредил итальянцев и об угрожавшей опасности, и о том, чего требовал от них долг. По этому сигналу Равенна, Венеция, города экзархата и Пентаполса вступились за дело религии; их военные силы, и морские и сухопутные, состояли большей частью из туземцев, которые умели воодушевить и наемных иноземцев патриотизмом и религиозным рвением. Итальянцы клялись жить и умереть на защиту папы и святых икон; римское население было привязано к своему духовному отцу, и даже лангобарды пожелали иметь свою долю заслуг и выгод в этой священной войне. Самым изменническим делом, но вместе с тем и самым явным доказательством озлобления было уничтожение статуй самого Льва, а самой выгодной мерой со стороны мятежников было задержание итальянских податей и лишение императора той власти, которую он незадолго перед тем употребил во зло, наложив новую поголовную подать. Благодаря избранию должностных лиц и наместников сохранилась прежняя форма управления, а общее негодование было так сильно, что итальянцы намеревались выбрать православного императора и отвезти его в константинопольский дворец в сопровождении флота и армии. В этом дворце римских епископов, второго и третьего Григория, осудили как виновников мятежа и пытались арестовать или лишить жизни путем обмана или силой. И начальники гвардии, и герцоги, и экзархи приезжали в Рим с тайными поручениями или пытались овладеть им; они высаживались с иноземными войсками, а иногда встречали содействие со стороны местного населения, и суеверные неаполитанцы должны краснеть от стыда, вспоминая, что их предки вступались в ту пору за ересь. Но благодаря своему мужеству и своей бдительности римляне отражали все эти тайные или явные нападения; греки терпели неудачи и платились за них своей жизнью; их вождей подвергали позорной смерти, а папы, несмотря на свою склонность к милосердию, отказывали этим преступным жертвам в своем заступничестве. В Равенне уже давно происходили между жителями различных кварталов кровавые распри, вызванные наследственной ненавистью; религиозный спор доставил их взаимной вражде новую пищу, но приверженцы икон были более многочисленны, а экзарх, попытавшись сдержать этот поток, лишился жизни среди народного мятежа. Желая наказать это гнусное злодеяние и восстановить свое владычество в Италии, император отправил в Адриатическое море флот и армию. После разных неудач и задержек, причиненных ветрами и морскими волнами, греки высадились неподалеку от Равенны; они грозили опустошить преступную столицу и принять за образец или даже превзойти строгость Юстиниана II, который наказал Равенну за одно из ее прежних восстаний тем, что отдал в руки палача пятьдесят самых знатных ее жителей. Женщины и духовенство, облекшись во власяницы и посыпав свои головы пеплом, проводили время в молитвах; мужчины взялись за оружие для защиты своей родины; все партии соединились ввиду общей опасности и предпочли риск решительного сражения продолжительным бедствиям осады. Среди жаркого боя, в то время, как обе армии попеременно то подавались назад, то устремлялись вперед, появилось видение, послышался какой-то голос, и благодаря уверенности в победе Равенна одержала верх. Иноземцы отступили к своим кораблям; но густонаселенное побережье выслало множество шлюпок против неприятеля; воды По так сильно окрасились кровью, что местные жители воздерживались в течение шести лет от употребления в пищу рыбы из этой реки, а учреждение ежегодного праздника увековечило и поклонение иконам, и ненависть к греческому тирану. Среди торжества католического оружия римский первосвященник созвал собор из девяноста трех епископов для того, чтобы осудить ересь иконоборцев. С их согласия он провозгласил общее отлучение от церкви всех тех, кто стал бы словом или делом нападать на традицию предков и на иконы святых; под этот приговор должен бы был подойти и император, но так как было решено обратиться к нему с последним и необещавшим успеха увещанием, то следует полагать, что в ту пору анафема лишь висела над его преступной головой. Лишь только папы обеспечили свою личную безопасность, поклонение иконам и свободу Рима и Италии, они, по-видимому, смягчили свою взыскательность и пощадили остатки византийского владычества. Своими умеренными советами они замедляли и отклоняли избрание нового императора и убеждали итальянцев не выделяться из состава Римской монархии. Экзарху было дозволено жить внутри стен Равенны скорее пленником, чем повелителем, и до той минуты, как Карл Великий был коронован императором, Рим и Италия управлялись от имени преемников Константина.

Подавленная оружием и искусством Августа, римская свобода воспрянула после семисотпятидесятилетнего рабства, из-под гнета Льва Исавра. Цезари уничтожили все, что было плодом консульских триумфов: во время упадка и разрушения империи бог границ Термин мало-помалу возвратился назад от берегов океана, Рейна, Дуная и Евфрата, и владычество Рима ограничилось его старинной территорией, простиравшейся от Витербо до Террачины и от Нарни до устьев Тибра. После изгнания царей республика стояла на твердом фундаменте, возведенном их мудростью и доблестями. Их неотъемлемая юрисдикция была разделена между двумя ежегодно избиравшимися должностными лицами; Сенат по-прежнему был административным и совещательным собранием, а законодательная власть была распределена между народными собраниями соразмерно с собственностью и заслугами участвовавших в них лиц. Незнакомые с создаваемыми роскошью искусствами, древние римляне усовершенствовали искусство управления и войны: воля общества была абсолютна; права частных лиц были священны; сто тридцать тысяч граждан были готовы взяться за оружие для защиты своего отечества или для расширения его пределов путем завоеваний, и из шайки разбойников и изгнанников возникла нация, достойная свободы и жаждавшая славы. Когда владычество греческих императоров прекратилось, развалины Рима представляли печальное зрелище безлюдности и упадка; его раболепие превратилось в привычку, а его свобода была случайностью, которая была следствием суеверий и для него самого была предметом и удивления, и страха. Последние следы не только конституции, но даже ее внешних форм изгладились и из житейской практики, и из памяти римлян, а у них не было ни тех знаний, ни тех добродетелей, какие были нужны для того, чтобы вновь воздвигнуть здание республики. Незначительные остатки римского населения, происходившие от рабов и от иностранцев, были презренны в глазах победоносных варваров. Всякий раз, как франки или лангобарды желали выразить самое сильное презрение к врагу, они называли его римлянином, «а под этим именем, говорит епископ Лиутпранд, мы понимаем все, что низко, подло и дышит изменой, крайние противоположности жадности и расточительности и все пороки, унижающие человеческое достоинство». Необходимость заставила жителей Рима обратиться к самым грубым формам республиканского управления; им пришлось выбирать в мирное время судей, а в военное время вождей; знать собиралась на совещания, а ее решения приводились в исполнение лишь с одобрения народной толпы. И Сенат, и народ стали употреблять старинные республиканские выражения; но эти выражения уже утратили прежний смысл, а вновь приобретенную независимость позорили шумные столкновения между своеволием и угнетением. Только влияние религии могло восполнить недостаток законов, а делами и внешней политики, и внутреннего управления руководило влияние епископа. И милостыня, которую он раздавал, и его проповеди, и его переписка с западными королями и прелатами, и его недавние заслуги, и признательность, на которую он имел право, и данные ему клятвы — все приучало римлян считать его первым сановником или князем Рима. Христианское смирение пап не оскорблялось названием Dominus, или Владыка, и их изображения вместе с их именами до сих пор сохранились на самых старинных монетах. Их светская власть в настоящее время упрочена тысячелетним уважением, а их самое благородное право на эту власть заключается в выборе народа, который они освободили от рабства.

Среди раздоров древних греков благословенное население Элиды наслаждалось вечным миром под покровительством Юпитера и в занятии олимпийскими играми. Для римлян было бы большое счастье, если бы такая же привилегия охраняла церковную область от бедствий войны, если бы посещавшие гробницу св. Петра христиане считали своим долгом не обнажать меча в присутствии апостола и его преемника. Но такой мистический круг мог бы быть проведен только жезлом законодателя и мудреца; такая миролюбивая система была несовместима с религиозным рвением и с честолюбием пап; римляне не привыкли заниматься, подобно жителям Элиды, невинными и мирными земледельческими работами, а поселившиеся в Италии варвары хотя и утратили, под влиянием климата, прежнюю грубость нравов, однако далеко уступали греческим республикам и в государственных учреждениях, и в образе жизни. Лангобардский король Лиутпранд явил достопамятный пример покаяния и благочестия. Став во главе своей армии у ворот Ватикана, этот завоеватель внял голосу Григория II, удалил свои войска, возвратил свои завоевания, почтительно посетил собор св. Петра и, исполнив обряд говения, сложил с себя на гробницу апостола меч и кинжал, латы и мантию, серебряный крест и золотую корону. Но это религиозное рвение было минутным увлечением, а может быть, и хитростью; побуждения, которые истекают из личных интересов, и сильны, и постоянны; лангобарды питали врожденную склонность к войне и к грабительству, и как для их монарха, так и для всей нации служили непреодолимым соблазном господствовавшая в Италии неурядица, беззащитное положение Рима и миролюбивые заявления его нового правителя. При появлении первых императорских Эдиктов они объявили, что будут защищать иконы; Лиутпранд вторгся в провинцию Романью, уже в ту пору усвоившую это отличительное название; жившие в экзархате католики без сопротивления подчинились его светской и военной власти, и в неприступную Равеннскую крепость был впервые впущен иноземный враг. Этот город и эта крепость были вскоре вслед за тем отняты у лангобардов деятельными венецианцами, имевшими в своем распоряжении значительные морские силы, и эти верные подданные подчинились советам самого Григория, убеждавшего их не смешивать виновность Льва с общими интересами Римской империи. Греки позабыли эту услугу, а лангобарды не позабыли этого оскорбления; эти два народа, несмотря на различие религии, вступили в опасный и неестественный союз; король и экзарх предприняли завоевание Сполето и Рима; буря рассеялась без всяких последствий, но политика Лиутпранда тревожила Италию беспрестанно возобновлявшимися военными действиями и перемириями. Его преемник Айстульф объявил себя врагом и императора, и папы; Равенна была взята силой или вероломством, и этим окончательным завоеванием пресекся ряд экзархов, которые управляли этой страной от имени восточных императоров со времен Юстиниана и разрушения готского королевства. От Рима потребовали, чтобы он признал победоносного лангобарда своим законным государем; на каждого из его граждан наложили в качестве выкупа ежегодную подать в одну золотую монету, а над их головами висел обнаженный меч, готовый наказать их в случае неповиновения. Римляне колебались, молили о пощаде, оплакивали свою судьбу и сдерживали грозных варваров то вооруженным сопротивлением, то переговорами, пока папы не нашли союзника и мстителя на той стороне Альп.

При своем затруднительном положении Григорий I обратился за помощью к герою того времени Карлу Мартелу, который управлял французской монархией со скромным титулом мэра или герцога и который своей решительной победой над сарацинами спас свое отечество и, быть может, Европу от ига мусульман. Карл принял папских послов с приличным уважением, но он был так занят, а его жизнь была так непродолжительна, что его вмешательство в итальянские дела ограничилось дружественным и бесплодным посредничеством. Его сын Пипин, унаследовавший и его власть, и его добродетели, принял на себя роль защитника римской церкви, а для усердия этого французского монарха, как кажется, служили стимулом любовь к славе и преданность религии. Но опасность была на берегах Тибра, помощь была на берегах Сены, а наше сочувствие к таким страдальцам, которые находятся далеко от наших глаз, обыкновенно бывает холодно. В то время как жители Рима предавались своей горести, Стефан III принял великодушное решение лично посетить дворы лангобардский и франкский и смягчить несправедливые требования врага или же возбудить в своем доброжелателе сострадание и негодование. Облегчив тревожное положение народа молебнами и проповедями, он пустился в это утомительное путешествие вместе с послами французского монарха и греческого императора. Король лангобардов был неумолим, но его угрозы не могли ни заглушить жалоб, ни замедлить поездки римского первосвященника, который перебрался через Пеннинские Альпы, остановился для отдыха в аббатстве св. Маврикия и затем поспешил опереться на правую руку своего покровителя — на ту руку, которая никогда не поднималась напрасно ни для войны, ни для дружбы. Стефан был принят как бесспорный преемник апостола на первом собрании, происходившем на Марсовом или Майском поле, понесенные им обиды были изложены перед благочестивой и воинственной нацией, и он обратно переправился через Альпы, но уже не просителем, а завоевателем во главе франкской армии, которую вел сам король. После слабого сопротивления лангобарды испросили заключения позорного для них мира; они поклялись возвратить римской церкви ее владения и впредь уважать ее святость, но лишь только Айстульф избавился от присутствия франкской армии, он позабыл о данном обещании и не позабыл лишь своего унижения. Он снова окружил Рим своими войсками, а Стефан, опасаясь утомить усердие своих заальпийских союзников, подкрепил свою жалобу и просьбу красноречивым письмом, написанным от имени и от лица самого св. Петра. Апостол обратился к франкскому королю, духовенству и знати, как к своим детям, и уверял их, что хотя он умер телом, он еще жив духом; что они теперь внимают и должны повиноваться голосу основателя и защитника римской церкви, что святая Дева, ангелы, святые, мученики и все небесные рати единогласно поддерживают просьбу папы и признают обязанность исполнить ее, что богатство, победа и рай будут наградой за это благочестивое предприятие и что осуждение на вечное мучение будет наказанием за их нерадение, если они допустят, чтобы его гробница, его храм и его народ подпали под власть вероломных лангобардов. Вторую экспедицию Пипин совершил так же быстро и так же успешно, как первую: св. Петр был удовлетворен, Рим снова спасен, а Айстульф научился уважать справедливость и искренность под бичом иноземного повелителя. После этого двоекратного наказания лангобарды томились в течение почти двадцати лет в бессилии и в упадке. Однако они еще не смирились духом так, как этого требовало их положение, и вместо того, чтобы усвоить приличные для побежденных мирные добродетели, беспрестанно тревожили римлян своими притязаниями, отговорками и нашествиями, которые они предпринимали необдуманно и оканчивали без славы. Их издыхавшую монархию теснили с одной стороны религиозное рвение и благоразумие папы Адриана I, а с другой гений, фортуна и могущество Пипинова сына, Карла Великого; эти герои церкви и государства были связаны между собой формальным союзом и личной дружбой, а в то время, как они попирали ногами побежденных, они прикрывали свои действия самой благовидной маской справедливости и умеренности. Альпийские проходы и стены Павии были единственным оплотом лангобардов; первые были захвачены сыном Пипина врасплох, а вторые были со всех сторон окружены, и после двухлетней блокады последний из монархов лангобардского происхождения передал победителю свой скипетр и свою столицу. Под владычеством иноземного короля лангобарды сохранили свои национальные законы и сделались скорее братьями, чем подданными франков, которые были одного с ними германского происхождения и по крови, и по нравам, и по языку.

Взаимные одолжения пап и Каролингов составляют важное звено, связующее древнюю историю с новой и светскую с церковной. Защитников римской церкви влекли к завоеванию Италии и благоприятный случай, и благовидное право, и желания населения, и мольбы и интриги духовенства. А самые драгоценные дары, полученные династией Каролингов от пап, заключались в звании короля Франции и римского патриция.

I. Под церковной монархией св. Петра народы снова стали привыкать к мысли, что им следует искать на берегах Тибра и королей, и законы, и оракулов своей будущности. Франков смущало то, что ими управлял не тот, кто носил титул их правителя. Вся сущность королевской власти находилась в руках майордома Пипина, и его честолюбию ничего не доставало, кроме королевского титула. Его враги были подавлены его мужеством; его друзья размножились от его щедрости, его отец был спасителем христианства, а основанные на его личных заслугах притязания были облагорожены преемственным владычеством четырех поколений. Титул и призрак королевской власти еще сохранялись за последним потомком Хлодвига, слабым Хильдериком, но его устарелое право было годно лишь на то, чтобы служить орудием для мятежа; нация желала восстановить безыскусственность в государственном устройстве, а Пипин, который был и подданным, и высокородным, желал упрочить свой ранг и обеспечить судьбу своего рода. Майордома и знать привязывало к призраку королевского достоинства клятвенное обещание верности; потомство Хлодвига было в их глазах чисто и свято, и они отправили к римскому первосвященнику от общего имени послов с просьбой рассеять их сомнения или снять с них данное обещание. Интересы преемника двух Григориев, папы Захария, побуждали его решить это дело в пользу просителей, и он объявил, что народ имеет право соединить в одном и том же лице королевский титул и королевскую власть, что несчастный Хильдерик должен быть принесен в жертву общественной безопасности и что его следует низложить, обрить и заключить на остальное время его жизни в монастырь. Франки приняли удовлетворявший их желания ответ за мнение казуиста, за приговор судьи или за прорицание пророка: род Меровингов исчез с лица земли, и Пипин был поднят на щите по воле свободного народа, привыкшего исполнять его законы и сражаться под его знаменем. Его коронование было совершено, с папского одобрения, дважды: в первый раз верным слугой пап, апостолом Германии св. Бонифацием, а во второй раз признательными руками Стефана III, возложившего на голову своего добродетели диадему в монастыре Сен-Дени. Помазание царей Израильских было ловко приспособлено к этому коронованию; преемник св. Петра присвоил себе характер божеского посланника, германский вождь превратился в помазанника Божия, и этот иудейский обряд распространился и до сих пор сохранился благодаря суеверию и тщеславию новейшей Европы. Франков освободили от их старой клятвы, но им и их потомству пригрозили страшной анафемой в случае, если бы они вздумали еще раз прибегнуть к свободному избранию короля или если бы они избрали короля не из святого и дос-тохвального рода Каролингов. Эти короли стали наслаждаться своим величием, не заботясь об опасностях, которые могли угрожать им в будущем; секретарь Карла Великого утверждал, что франкский скипетр был передан в другие руки властью пап, а папы со своей стороны стали ссылаться при самых смелых предприятиях на этот знаменитый и успешный акт своей светской юрисдикции.

II. Вследствие изменений, происшедших и в нравах, и в языке, римские патриции были далеки от того, чем был Сенат Ромула, а лица, служившие при дворе Константина, не имели никакого сходства ни с самостоятельными республиканскими сановниками, ни с теми патрициями, которые считались фиктивными родителями императора. Когда полководцы Юстиниана снова присоединили к империи Италию и Африку, важность и опасное положение этих отдаленных провинций потребовали личного присутствия верховного правителя; его называли безразлично то экзархом, то патрицием, а юрисдикция этих равеннских наместников, занимавших особое место в хронологии монархов, простиралась и на город Рим. После восстания Италии и утраты экзархата бедственное положение римлян принудило их пожертвовать некоторой долей из независимости. Но даже в этом случае они воспользовались своим правом располагать своей собственной судьбой, и декреты Сената и народа возложили почетное звание римского патриция сначала на Карла Мартелла, а потом и на его потомков. Вожди могущественной нации могли бы пренебречь раболепным титулом и второстепенной должностью, но владычество греческих императоров прервалось, и между тем как императорский престол оставался вакантным, папа и республика возложили на этих вождей еще более блестящую миссию. Римские послы поднесли этим патрициям, как залог и символ верховенства, ключи от раки св. Петра и священное знамя с правом и обязанностью развертывать его на защиту церкви и города. Во времена Карла Мартелла и Пипина Лангобардское королевство, отделяя Рим от франкской монархии, угрожало его безопасности, но вместе с тем охраняло его свободу, и слово «патриций» обозначало лишь титул, заслуги и доброжелательство этих отдаленных покровителей. Могущество и политика Карла Великого уничтожили врага римлян, но дали им повелителя. В свое первое посещение столицы он был принят со всеми почестями, какие прежде воздавались представителю императора экзарху, а радость и признательность папы Адриана I прибавили к этим почестям некоторые новые украшения. Лишь только папа узнал о неожиданном прибытии монарха, он отправил к нему навстречу, почти за тридцать миль от столицы, римских должностных лиц и представителей городской знати со священным знаменем. На расстоянии одной мили от города вдоль Фламиниевой дороги выстроились в линию так называемые школы, или национальные общины греков, лангобардов, саксов и пр.; римская молодежь облеклась в военные доспехи, а дети более нежного возраста, с пальмовыми и масличными ветвями в руках, пели похвальные гимны в честь своего могущественного избавителя. При виде святых крестов и хоругвей Карл Великий сошел с коня, прошел до Ватикана пешком во главе своей знати и, подымаясь по лестнице, благочестиво целовал каждую из ступенек, которые вели к входу в святилище. Под портиком Адриан ожидал его во главе своего духовенства; они обнялись как друзья и как равные, а в то время, как они направлялись к алтарю, король или патриций шел по правой стороне от папы. Но франк не удовольствовался этими внешними и пустыми изъявлениями уважения. В течение двадцати шести лет, протекших от завоевания им Ломбардии до его коронования императором, освобожденный его мечом Рим находился под его скипетром как часть его собственных владений. Жители присягали на верность ему и его семейству; от его имени чеканилась монета и отправлялось правосудие, и избрание пап проверялось и утверждалось его властью. За исключением самостоятельного и самобытного права на верховенство, императорский титул не мог дать римскому патрицию никаких новых прерогатив.

Признательность Каролингов была соразмерна с этими одолжениями, и с их именем навсегда связано название спасителей и благодетелей римской церкви. Старинное достояние этой церкви, заключавшееся в имениях и домах, превратилось благодаря их щедрости в светское владычество над городами и провинциями, и уступка экзархата была первым плодом побед Пипина. Айстульф со вздохом уступил свою добычу. Ключи и заложники главных городов были переданы франкскому послу, который сложил их, от имени своего повелителя, у гробницы св. Петра. Экзархат, в самом широком смысле этого слова, обнимал все итальянские провинции, подчинявшиеся императору и его наместнику, но в строгом смысле слова он обнимал территории Равенны, Болоньи и Феррары; его неразделенной принадлежностью была Пентаполия, простиравшаяся вдоль Адриатики от Римини до Анконы и проникавшая внутрь страны до хребта Апеннинов. По поводу этой уступки папу строго осуждали за честолюбие и корыстолюбие. Из христианского смирения ему, быть может, следовало бы отказаться от земного царства, которым он едва ли мог бы управлять, не отказываясь от присущих его званию добродетелей. Верный подданный или даже великодушный враг, быть может, обнаружил бы менее нетерпения получить свою долю из отнятой у варваров добычи, и если бы император поручил Стефану потребовать от его имени возвращения экзархата, я не стал бы защищать папу от обвинения в измене и вероломстве. Но по строгому смыслу законов всякий может, без нарушения своего долга, принять то, что его благодетель дает ему без нарушения справедливости. Греческий император уступил или утратил свое право на экзархат, а меч Айстульфа был сломлен более сильным мечом Каролингов. Не из-за иконоборцев Пипин предпринимал две заальпийских экспедиции, подвергая опасности и самого себя, и свою армию, завоеванные им страны составляли его собственность, и он имел полное право их отчуждать, а на докучливые протесты греков он благочестиво возражал, что никакие человеческие соображения не заставят его отобрать то, что он подарил римскому первосвященнику за отпущение своих грехов и для спасения своей души. Этот великолепный подарок был предоставлен папе с правами верховного и абсолютного владычества, и мир впервые увидел христианского епископа, облеченного прерогативами светского монарха — правом назначать должностных лиц, отправлять правосудие, налагать подати и пользоваться богатствами равеннского дворца. Во время распада Лангобардского королевства жители герцогства Сполетского, желая найти убежище от бури, стали стричь на голове волосы по римской моде, признали себя служителями и подданными св. Петра и этим добровольным подчинением округлили церковные владения до того объема, который они имеют в настоящее время. Этот таинственный объем был расширен до неопределенных размеров словесным или письменным даром Карла Великого, который в первую минуту упоения победой лишил и самого себя, и греческого императора тех городов и островов, которые некогда входили в состав экзархата. Но когда он после удаления из Италии более спокойно размыслил о том, что сделал, он стал смотреть с недоверием и с завистью на усиливавшееся могущество своего церковного союзника. Исполнение и его собственных обещаний, и тех, которые были даны его отцом, было почтительно отклонено: король франков и лангобардов вступился за неотчуждаемые права империи и как при его жизни, так и перед его смертью, и Равенна, и Рим стояли в списке его столичных городов. Владычество над экзархатом улетучилось из рук пап; они нашли в равеннских архиепископах опасных внутренних соперников; дворянство и простой народ не хотели подчиниться игу священника, и среди неурядицы того времени папы могли лишь сохранять в своей памяти старинное притязание, которое они снова предъявили и осуществили в более благоприятную эпоху.

Подлог служит пособием для слабости и лукавства, и могущественные, но невежественные варвары нередко запутывались в сетях церковной политики. Ватикан и Латеран были арсеналом и мастерской, где, смотря по надобности, фабриковались или скрывались разнообразные коллекции подложных или неподдельных, искаженных или подозрительных документов, клонившихся к поддержанию интересов римской церкви. В конце восьмого столетия какой-то апостолический книжник, а может быть, и знаменитый Исидор, составил декреталии и дарственный акт Константина, — эти два магических столба, поддерживавших духовное и светское владычество пап. Об этом достопамятном даре мир впервые узнал из послания, в котором Адриан I убеждал Карла Великого подражать щедрости и воскресить имя великого Константина. Легенда гласит, что римский епископ св. Сильвестр исцелил первого христианского императора от проказы и омыл его водою крещения, и никогда ни один врач не получал более великолепной награды. Его царственный новокрещенец будто бы покинул резиденцию и владения св. Петра, объявив о своем намерении основать на Востоке новую столицу и уступив папам в полное и вечное владение Рим, Италию и западные провинции. Этот вымысел вел к самым выгодным для пап выводам. Греческие монархи оказывались узурпаторами, а восстание Григория превращалось в предъявление прав на наследство, законно ему принадлежавшее. Папы слагали с себя долг признательности, а то, что называлось пожалованием Каролингов, оказывалось не более как справедливым и обязательным возвращением небольшой части церковных владений. Верховенство Рима впредь не могло зависеть от прихотливого народного выбора, и преемники св. Петра и Константина усвоили верховную власть и прерогативы Цезарей. Так велики были невежество и легковерие того времени, что этот нелепейший из вымыслов был принят с одинаковым уважением и в Греции, и во Франции и до сих пор входит в число постановлений канонического права. Ни императоры, ни римляне не были способны обнаружить подлог, уничтожавший права первых и свободу последних, и единственное сопротивление исходило от одного Сабинского монастыря, оспаривавшего в начале двенадцатого столетия подлинность и законную силу будто бы сделанного Константином дара. При возрождении знаний и свободы подложность этого документа была доказана пером красноречивого критика и римского патриота Лоренцо Валлы. Его современники были удивлены его отвагой, отзывавшейся святотатством, но таково безмолвное и непреодолимое влияние рассудка, что прежде, чем вымерло следующее поколение, эта басня была отвергнута презрением историков и поэтов и безмолвным или сдержанным порицанием со стороны защитников римской церкви. Даже папы снисходительно насмехались над народным легковерием; но вымышленное и устарелое право до сих пор придает их владычеству некоторую святость и благодаря той же фортуне, которая была так благосклонна к Декреталиям и к Сивиллиным оракулам, здание не рухнуло даже после того, как был разрушен его фундамент.

Между тем как папы упрочивали в Италии свою независимость и свое владычество, почитание икон, бывшее первой причиной восстания, было восстановлено в Восточной империи. В царствование Константина V совокупные усилия властей светской и церковной сломили древо суеверий, но не вырвали его корня. Тот разряд людей и тот пол, которые всех более склонны к благочестию, питали тайную привязанность к идолам (так называли в ту пору иконы), и сердечный союз монахов и женщин одержал решительную победу над рассудком и авторитетом мужчины. Лев IV поддерживал, хотя и с меньшей энергией, религию своего отца и своего деда; но его жена, красивая и честолюбивая Ирина, впитала в себя фанатизм афинян, унаследовавших от своих предков не столько их философию, сколько их идолопоклонство. При жизни ее супруга эти влечения разжигались от опасности и от необходимости их скрывать, и ее предприимчивость ограничивалась тем, что она оказывала покровительство нескольким любимым монахам, которых заставляла покидать их пещеры и возводила в звание восточных митрополитов. Но лишь только она стала властвовать от своего собственного имени и от имени своего сына, она более серьезно занялась уничтожением иконоборцев, и первым шагом к тем гонениям, которые она впоследствии воздвигла, был всеобщий Эдикт о свободе совести. При возвращении монахам их прежнего влияния тысячи икон были выставлены на публичное поклонение и были выдуманы тысячи легенд о страданиях и чудесах этих святых. Когда епископские должности оказывались вакантными вследствие смерти или увольнения, она замещала их людьми одних с ней верований; самые нетерпеливые соискатели земных или небесных благ подделывались под мнения своей государыни и льстили ей, а назначение ее секретаря Тарасия Константинопольским патриархом подчинило Ирине всю восточную церковь. Но постановления вселенского собора могли быть отменены только постановлениями такого же собрания; созванные ею иконоборцы крепко держались за то, что было ими приобретено, и не желали вступать в прения, а слабый голос их епископов находил отголосок в более грозных протестах константинопольских солдат и жителей. Эти препятствия были устранены продолжавшимися целый год отсрочками и интригами, привлечением на свою сторону недовольных войск и выбором Никеи для заседаний православного собора,— и совесть епископов снова очутилась, по обыкновению греков, в руках монарха. На совершение этого важного дела было назначено только восемнадцать дней; иконоборцы явились не как судьи, а как преступники или кающиеся, сцена действия была украшена присутствием легатов от папы Адриана и восточных патриархов; декреты были составлены президентом Тарасием и утверждены одобрительными возгласами и подписями трехсотпятидесяти епископов. Они единогласно решили, что почитание икон согласно со Священным Писанием и с рассудком, с мнениями отцов церкви и с постановлениями соборов, но они затруднились в разрешении вопроса, должно ли это почитание быть относительным или непосредственным, то есть следует ли одинаковым образом поклоняться и божественности Христа, и его изображениям. Дошедшие до нас акты этого второго Никейского собора представляют интересный памятник суеверия и невежества, лжи и безрассудства. Я приведу только мнение епископов о сравнительном достоинстве иконопочитания и правил нравственности. Один монах заключил перемирие с демоном любодеяния на том условии, что прекратит молитвы, с которыми ежедневно обращался к висевшей в его келье иконе. Угрызения совести побудили его обратиться за советом к игумену. «Лучше входить в каждый непотребный дом и посещать всех городских проституток,— отвечал казуист,— чем отказаться от поклонения Христу и его матери в их священных изображениях».

Для чести православия, по меньшей мере того православия, которое было господствующим в римской церкви, не совсем благоприятно то обстоятельство, что два монаха, по распоряжению которых были созваны два Никейских собора, оба запятнали себя кровью своих сыновей. Постановления второго из этих соборов были одобрены и строго приводились в исполнение Ириной, отказывавшей своим противникам в той терпимости, которую она вначале даровала своим друзьям. В течение пяти следующих царствований, обнимающих тридцативосьмилетний период времени, борьба между почитателями и гонителями икон продолжалась с неослабной яростью и с изменчивым успехом; но я не намерен подробно излагать все одни и те же факты. Никифор допустил в этом отношении общую свободу и на словах, и на деле, и на эту единственную заслугу его царствования монахи указывали как на причину его гибели в этом мире и в будущей жизни. Суеверие и малодушие были отличительными чертами в характере Михаила I; но святые и иконы не были способны поддержать своего поклонника на престоле. Когда Лев V достиг верховной власти с прозванием Армянина и с преданностью к армянской религии, идолы вместе со своими мятежными поклонниками подверглись вторичному гонению. Эти поклонники признали бы святым делом умерщвление нечестивого тирана, но убийца и преемник Льва, Михаил II, был от самого рождения привязан к еретическим мнениям фригийцев; он попытался взять на себя роль посредника между двумя соперничавшими партиями, а непреклонность католиков заставила его мало-помалу склониться на противоположную сторону. Его умеренность охранялась его робостью, но его сын Феофил, не знавший ни страха, ни сострадания, был последним и самым жестокосердным из иконоборцев. Настроение умов было в ту пору крайне неблагоприятно для них, и те императоры, которые пытались сдерживать этот поток, навлекали на себя общую ненависть. После смерти Феофила окончательная победа икон была еще раз довершена женщиной — его вдовой Феодорой, которой он предоставил опекунскую власть над империей. Принятые ею меры были и смелы, и решительны. Вымысел о предсмертном раскаянии очистил и репутацию, и душу ее умершего супруга; осуждение иконоборческого патриарха на лишение зрения было заменено двумястами ударами плети; епископами овладел страх, монахи выражали свою радость, и католическая церковь установила ежегодный праздник в память торжества икон. Оставался нерешенным только один вопрос, действительно ли иконы одарены присущей им неотъемлемой святостью; его обсуждали греки одиннадцатого столетия, а так как для святости этого рода служила чрезвычайно веской рекомендацией ее нелепость, то я удивляюсь, что она не была признана более положительным образом. На Западе папа Адриан I принял и обнародовал постановления Никейского собрания епископов, которое католики чтят в наше время за Седьмой вселенский собор. Рим и Италия вняли голосу своего пастыря, но большая часть латинских христиан осталась позади при этой погоне за суевериями. Церкви франкская, германская, английская и испанская избрали середину между почитанием икон и их уничтожением и допускали иконы в свои храмы не как предметы поклонения, а как полезные напоминания о событиях из церковной истории. От имени Карла Великого была написана раздражительным тоном книга полемического содержания; во Франкфурте был созван по его распоряжению собор из трехсот епископов; эти епископы осудили ярость иконоборцев, но подвергли еще более строгому порицанию суеверие греков и постановления их мнимого собора, которым долго не хотели подчиняться западные варвары. Между этими последними почитание икон распространялось тихо и едва заметно; но нерешительность и медленность, с которыми они усвоили это почитание, были с избытком заглажены грубым идолопоклонством тех веков, которые предшествовали Реформации, и тех стран и Европы, и Америки, которые до сих пор погружены во мрак суеверий.

После закрытия второго Никейского собора и во время управления благочестивой Ирины папы довершили отделение Рима и Италии от Восточной империи и передали императорскую власть менее православному Карлу Великому. Им приходилось делать выбор между двумя соперничавшими нациями, религия не была единственным мотивом их предпочтения, и между тем как они прикрывали недостатки своих друзей, они относились с несочувствием и с недоверием к католическим добродетелям своих врагов. Различие языка и нравов поддерживало вражду между двумя столицами, и после семидесятилетнего соперничества они сделались совершенно чуждыми одна другой. В этот промежуток времени римляне вкусили свободы, а папы верховного владычества; их покорность подвергла бы их мщению недоверчивого тирана, а совершившийся в Италии переворот обнаружил как тиранию, так и бессилие византийского двора. Греческие императоры восстановили поклонение иконам, но они не возвратили ни поместьев в Калабрии, ни иллирийской епархии, отнятых иконоборцами у преемников св. Петра, и папа Адриан грозил им отлучением от церкви, если они немедленно не отрекутся от этой фактической ереси. Греки были в ту пору православны, но их религия могла утратить свою чистоту от одного слова царствующего монарха. Франки были в ту пору несговорчивы, но прозорливый глаз мог подметить, что они скоро перейдут от употребления икон к их почитанию. Имя Карла Великого было запятнано полемической желчью, которую разливали преданные ему писатели, но сам завоеватель отличался сдержанностью государственного человека и применялся к разнообразным обычаям Франции и Италии. Во время своих четырех пилигримств или посещений Ватикана он, по-видимому, был связан с папами узами дружбы и благочестия он преклонил колена перед гробницей апостола и, стало быть, перед его изображением и без колебаний присутствовал при молитвах и процессиях римского богослужения. Разве предусмотрительность или признательность дозволяла первосвященникам отказаться от их благодетеля? Разве они имели право возвратить пожалованный им экзархат? Разве они были в состоянии уничтожить его власть над Римом? Титул патриция не соответствовал ни заслугам, ни могуществу Карла Великого, и только восстановлением Западной империи могли они отплатить за оказанные им одолжения и обеспечить свое собственное положение. Эта решительная мера окончательно упразднила бы притязания греков, Рим вышел бы из унизительного положения провинциального города и восстановил бы свое прежнее величие христиан латинской церкви соединила бы в их старинной метрополии одна верховная власть, а завоеватели Запада получили бы свою корону от преемников св. Петра. Римская церковь приобрела бы ревностного и сильного покровителя, и под сенью каролингского могущества римский епископ мог бы властвовать над своим городом с честью и в безопасности.

Еще до окончательного уничтожения в Риме язычества соперничество из-за богатого римского епископства часто вызывало мятежи и кровопролитие. В ту эпоху, о которой идет речь, население было малочисленнее прежнего, но нравы были более грубы, цель была более заманчива, и престол св. Петра сделался предметом яростной борьбы между влиятельными духовными особами, желавшими достигнуть одного ранга с монархами. Адриан I царствовал долее всех своих предшественников и преемников; трофеями его славного управления были: сооружение римских стен, приобретение церковной области, гибель лангобардов и дружба Карла Великого; он втайне воздвигал трон для своих преемников и в узкой сфере своей деятельности выказал дарования великого правителя. К его памяти все относились с уважением, но когда пришлось выбирать нового папу, бывший в Латеране священником Лев III был предпочтен племяннику и любимцу Адриана, которого этот последний возвел в самые высокие церковные должности. Приверженцы этого племянника в течение четырех с лишком лет скрывали самые гнусные замыслы под маской покорности или раскаяния; наконец, во время одной торжественной процессии кучка заговорщиков разогнала безоружную толпу и нанесла священной особе папы удары и раны. Но их попытка лишить его жизни или свободы не удалась, быть может, вследствие их собственного замешательства или раскаяния. Льва оставили на месте побоища, считая его мертвым, но когда он очнулся от обморока, который был последствием потери крови, к нему вернулись и дар слова, и зрение, а по поводу этого естественного факта было выдумано, что чудо возвратило ему глаза и язык, которые были дважды отняты у него ножом убийц. Он бежал из своей тюрьмы и укрылся в Ватикане герцог Сполетский поспешил к нему на помощь, Карл Великий был в негодовании от нанесенного ему оскорбления, и римский первосвященник посетил его в Падерборнском лагере в Вестфалии или по его приглашению, или по собственному желанию. Лев обратно переехал через Альпы в сопровождении графов и епископов, которые должны были охранять его особу и разрешить вопрос, был ли он действительно виновен, а победитель саксов неохотно отложил до следующего года личное исполнение этой благочестивой обязанности. При своем четвертом, и последнем, посещении Рима он был принят с теми почестями, на которые имел право как король и как патриций; Лев получил позволение очистить себя клятвой от преступлений, в которых его обвиняли, его враги были принуждены умолкнуть, а за святотатственное покушение на его жизнь было назначено мягкое и неудовлетворительное наказание ссылкой. Во время празднования Рождества Христова в последнем году восьмого столетия Карл Великий появился в соборе св. Петра и, желая польстить тщеславию римлян, заменил простую одежду своих соотечественников одеянием патриция. После совершения Святых таинств Лев внезапно возложил на его голову драгоценную корону, а церковь огласилась возгласами народа: «Долгая жизнь и победа Богом венчанному благочестивейшему Августу Карлу, могущественному и миролюбивому императору римлян!» Его голова и тело были помазаны священным елеем по примеру Цезарей он принял от первосвященника поздравление или поклонение; принесенная им при короновании клятва заключала в себе обещание охранять веру и привилегии церкви, а первым плодом этих обещаний были богатые приношения раке апостола. В интимных беседах император утверждал, что он ничего не знал о намерениях Льва и что он разрушил бы эти замыслы своим отсутствием в тот достопамятный день. Но приготовления к этой церемонии должны были разоблачить тайну, а поездка Карла Великого доказывает, что ему было известно и приятно то, что готовилось; он сам сознавался, что императорский титул был предметом его честолюбия, а на одном из римских соборов было постановлено, что это была единственная награда, соразмерная с его достоинствами и заслугами.

Название Великого давалось нередко, а иногда и по заслугам, но Карл Великий был единственный монарх, в пользу которого этот титул был неразрывно соединен в одно целое вместе с его именем. Это имя занесено в календарь с прибавлением названия святой, а этого святого благодаря редкому счастью осыпали похвалами и историки, и философы в веке Просвещения. Варварство нации и эпохи, среди которого он прославился, без сомнения, придает много блеска его действительным достоинствам, но размеры всякого предмета увеличиваются в наших глазах от сравнения с ничтожеством того, что их окружает, и развалинам Пальмиры придает немало величия окружающая их голая степь. Не желая умалять славу восстановителя Западной империи, я замечаю некоторые пятна на его святости и на его величии. Целомудрие не было самым выдающимся из его нравственных достоинств; но общему благоденствию не могли причинять существенного вреда ни его девять жен или наложниц, ни более низкие и менее прочные сердечные привязанности, ни его многочисленные незаконные дети, которых он определял в духовное звание, ни продолжительное безбрачие и нравственная распущенность его дочерей, внушавших, как подозревают, своему отцу слишком пылкую любовь. Мне едва ли позволят обвинять завоевателя в честолюбии, но когда настанет день расплаты за прошлое и сыновья его брата Карломана, и жившие в Аквитании Меровингские потомки, и четыре тысячи пятьсот саксов, обезглавленных на одном месте, вероятно, что-нибудь возразят против справедливости и человеколюбия Карла Великого. Его обхождение с побежденными саксами было употреблением во зло прав победителя; его законы были также кровожадны, как было кровожадно его оружие, а при обсуждении его мотивов все, что не может быть поставлено на счет его ханжества, должно быть приписано его нраву.

Привыкшего к сидячей жизни читателя удивит его непрерывная умственная и физическая деятельность; его подданных и его врагов также удивляло его внезапное появление в такую минуту, когда они были уверены, что он находится на одной из самых отдаленных окраин империи; он не знал покоя ни в мирное, ни в военное время, ни летом, ни зимой, и нашему воображению нелегко согласовать летописи его царствования с географическими подробностями его экспедиций. Но эта деятельность была не столько личной, сколько национальной добродетелью; франк проводил свою скитальческую жизнь на охоте, в странствованиях для богомолья и в военных предприятиях, а путешествия Карла Великого отличались только многочисленностью свиты и более важными целями. Чтобы взвесить, насколько была заслуженна его репутация полководца, следует рассмотреть, каковы были его войска, его враги и его собственные военные подвиги. Александр одерживал победы во главе войск Филиппа, но бывшие предшественниками Карла Великого два героя оставили ему в наследство свою славу, свой пример и участников своих побед. Во главе испытанных в бою и многочисленных армий он одерживал верх над варварскими или выродившимися народами, не умевшими сосредоточивать свои силы ввиду общей всем им опасности, и ему никогда не приходилось иметь дела с такой неприятельской армией, которая могла бы равняться с его собственной многочисленностью, дисциплиной или вооружением. Знание военного дела было утрачено и воскресло вместе с распространением искусств мирной жизни; но походы Карла Великого не отмечены ни одной осадой или битвой, требовавшей преодоления больших трудностей и сопровождавшейся блестящим успехом, и он должен был с завистью смотреть на победы, одержанные его дедом над сарацинами. Когда он возвращался из испанской экспедиции, его арьергард был разбит в Пиренейских горах, и солдаты, положение которых было безвыходно, а мужество бесполезно, могли при своем последнем издыхании обвинять своего вождя в недостатке искусства и предусмотрительности. Не иначе как с уважением могу я упомянуть о законах Карла Великого, которые были предметом стольких похвал со стороны одного почтенного знатока. Они представляют не цельную систему, а ряд случайных и мелочных Эдиктов относительно уничтожения злоупотреблений, исправления нравов, хозяйственного управления его поместьями, ухода за его домашней птицей и даже продажи яиц. Он желал улучшить законы и нравы франков, и как бы ни были слабы и неудовлетворительны попытки, которые он делал с этой целью, они все-таки достойны похвалы; его управление прекращало или смягчало застарелые недуги того времени; но в его постановлениях я редко нахожу всеобъемлющий взгляд и бессмертный дух такого законодателя, который переживает самого себя для блага потомства. Единство и прочность его империи зависели от жизни его одного; он последовал опасному обыкновению разделять владения между сыновьями, и несмотря на то, что он много раз созывал съезды знати, оставленные им учреждения порождали то неурядицу анархии, то неурядицу деспотизма. Его уважение к благочестию и учености духовенства побудило его вверить этому честолюбивому сословию светскую власть и гражданскую юрисдикцию, а когда епископы свергли с престола его сына Людовика, этот последний мог, не без некоторого основания, приписывать свое несчастье неблагоразумию своего отца. Он издал законы о строгом взыскании десятинной подати вследствие сделанного демонами в воздушном пространстве заявления, что неуплата этой подати была причиной последнего неурожая. О заслугах Карла Великого по части просвещения свидетельствуют: основание школ, введение искусств, изданные от его имени сочинения и его интимные сношения с теми подданными и иностранцами, которых он приглашал к своему двору для просвещения и самого монарха, и его народа. Свои собственные знания он приобрел и поздно, и с большим трудом, и они были очень поверхностны; если он говорил по-латыни и понимал греческий язык, то он извлек эти зачатки знаний скорее из разговоров, чем из книг и, уже бывши в зрелых летах, он старался освоиться с искусством письма, которому в наше время учится с детства каждый крестьянин. Грамматика и логика, музыка и астрономия изучались в ту пору только для того, чтобы служить подспорьем для суеверий, но любознательность человеческого ума ведет в конце концов к его просвещению, и поощрения, которые оказывал Карл Великий ученым, придают его имени самый безупречный и самый привлекательный блеск. И его величественная наружность, и продолжительность его царствования, и его успешные военные предприятия, и энергия его управления, и уважение, которое питали к нему отдаленные народы,— все это выделяет его из среды монархов, а Европа ведет начало новой эры с восстановления Западной империи.

Эта империя не была недостойна своего названия, и некоторые из самых лучших европейских государств находились или в качестве наследственных владений, или в качестве завоеваний под властью монарха, царствовавшего в одно и то же время и над Францией, и над Испанией, и над Италией, и над Германией, и над Венгрией.

I. Из принадлежавшей Риму галльской провинции образовалась франкская монархия, но в эпоху упадка Меровингской династии пределы этой монархии сузились вследствие независимости бретонцев и восстания Аквитании. Карл Великий преследовал бретонцев до берегов океана, и это свирепое племя, так мало походившее на франков происхождением и языком, было наказано тем, что его обязали уплачивать дань, выдать заложников и не нарушать мира. После продолжительной и нерешительной борьбы герцоги Аквитанские поплатились за свое восстание потерей своих владений, своей свободы и жизни. Такое наказание честолюбивых правителей, слишком верно подражавших примеру дворцовых майордомов, по-видимому, было слишком строго и сурово. Но незадолго перед тем было сделано открытие, что эти несчастные вожди были последними потомками Хлодвига и законными наследниками его верховных прав, так как они принадлежали к младшей ветви Меровингского дома, происходившей от Дагобертова брата. От их старинных владений остались только герцогство Гасконское и лежавшие у подножия Пиренеев графства Фезензакское и Арманьякское; их род не прекращался до начала шестнадцатого столетия, и после того, как они пережили своих Каролингских тиранов, им пришлось испытывать на себе то несправедливости, то милостивое расположение третьей династии. С присоединением Аквитании Франция расширилась до своих теперешних прирейнских пределов с включением того, что она приобрела в Нидерландах и в Испании.

II. Сарацины были изгнаны из Франции дедом и отцом Карла Великого, но они еще владели большей частью Испании от Гибралтарского утеса до Пиренеев. Во время их междоусобиц владевший Сарагоссой арабский эмир явился на Падерборнский съезд, чтобы молить императора о помощи. Карл Великий предпринял поход в Испанию, возвратил эмиру утраченную власть и, не делая никакого различия между последователями той или другой религии, беспристрастно наказал сопротивление христиан и наградил покорность и заслуги мусульман. По возвращении из экспедиции он организовал Испанскую марку, простиравшуюся от Пиренеев до реки Эбро; Барселона была резиденцией франкского наместника, он управлял графствами Руссильоном и Каталонией, и его юрисдикции были подчинены маленькие королевства Наваррское и Арагонское.

III. В качестве короля лангобардов и римского патриция Карл Великий властвовал над большей частью Италии от Альп до границ Калабрии, на протяжении тысячи миль. Герцогство Беневентское, находившееся в вассальной зависимости от лангобардов, расширилось в ущерб грекам до размеров теперешнего Неаполитанского королевства. Но царствовавший в ту пору герцог Арехис не захотел подчиняться рабской зависимости, в которой находилась его родина, присвоил себе титул независимого монарха и восстал с оружием в руках против владычества Каролингов. Он защищался с твердостью, покорился без позора, и император удовольствовался легкой данью, разрушением крепостей и тем, чтобы на местной монете его имя свидетельствовало о его верховенстве. Коварная лесть Арехисова сына Гримоальда прибавила к этому отличию название отца, тем не менее Гримоальд с благоразумием отстаивал свое достоинство, и Беневент мало-помалу сбросил с себя франкское иго.

IV. Карл Великий был первый монарх, соединивший Германию под одним скипетром. Название Восточной Франции сохранилось в названии округа Франконии, а население Гессена и Тюрингии недавно соединилось с победителями благодаря единству религии и управления. Алеманны, когда-то бывшие грозными врагами римлян, были верными вассалами и союзниками франков, а их страна обнимала теперешнюю территорию Эльзаса, Швабии и Швейцарии. Баварцы, также пользовавшиеся правом сохранять свои законы и нравы, не так охотно подчинялись воле повелителя; неоднократная измена их герцога Тазилло послужила поводом для упразднения их наследственных правителей, а власть этих правителей была разделена между графами, отправлявшими правосудие и охранявшими эту важную границу. Но север Германии от берегов Рейна до стран, лежащих по ту сторону Эльбы, еще был населен врагами и язычниками, и только после тридцатитрехлетней войны саксы преклонились под иго Христа и Карла Великого. Идолы и их поклонники были подвергнуты истреблению, учреждение восьми епархий в Мюнстере, Оснабрюке, Падерборне, Мин-дене, Бремене, Вердене, Гильдезгейме и Гальберштадте обозначило по обеми сторонам Везера границы древней Саксонии; эти епископские резиденции были первыми школами и первыми городами в этой дикой стране, а религия и человеколюбие, которым научили детей, в некоторой мере искупили умерщвление их родителей. По ту сторону Эльбы славяне, или словенцы, носившие различные названия, несмотря на то, что у всех них были одинаковые нравы, были рассеяны по теперешним владениям Пруссии, Польши и Богемии, а некоторые случайные изъявления покорности побудили франкского историка расширить пределы империи Карла Великого до берегов Балтийского моря и Вислы.

Завоевание этих стран или обращение их в христианство относится к более поздней эпохе, но впервые совершившееся присоединение Богемии к государственному телу Германии может быть основательно приписано военным предприятиям Карла Великого.

V. Он наказал живших в Паннонии аваров, или гуннов, теми же бедствиями, каким они подвергали другие народы. Деревянные укрепления, которыми они окружали свои владения и свои деревни, были разрушены троекратными усилиями франкской армии, проникшей в их страну и сухим путем, и водой, сквозь Карпатские горы и вдоль Дунайской равнины. После длившейся восемь лет кровопролитной борьбы за смерть нескольких франкских военачальников отомстило умерщвление самых знатных гуннов; остальная нация покорилась; резиденция кагана была разрушена так, что от нее не осталось никаких следов, а сокровища, которые были плодом двухсотпятидесятилетнего хищничества, обогатили победоносные войска или пошли на украшение итальянских и галльских церквей. После покорения Паннонии империя Карла Великого расширилась до слияния Дуная с Тиссой и с Савой; провинции Истрия, Либурния и Далмация были легким, хотя и не доходным, приобретением, и только благодаря умеренности Карла Великого грекам было оставлено действительное или номинальное верховенство над приморскими городами. Но эти отдаленные владения увеличивали не столько могущество, сколько славу латинского императора, и он не решался приступить к основанию ка-ких-либо церковных учреждений для того, чтобы отучить варваров от их бродячей жизни и от привязанности к идолопоклонству. Были сделаны легкие попытки провести каналы между реками Соной и Мозелем, Рейном и Дунаем. Довершение этих работ оживило бы империю, но гораздо более денег и труда нередко тратилось на постройку какого-нибудь собора.

Если мы проследим контуры этого географического очерка, мы найдем, что владычество франков простиралось в направлении от запада к Востоку от Эбро до Эльбы и Вислы, а в направлении от юга к северу от герцогства Беневентского до реки Эйдера, составляющей постоянную границу между Германией и Данией. Бедственное положение остальной Европы и ее раздоры увеличивали и личное, и политическое влияние Карла Великого. Острова Великобритания и Ирландия были предметом споров между многочисленными князьями саксонского или шотландского происхождения, а после потери Испании христианское королевство готов, находившееся под властью Альфонса Скромного, ограничивалось узкой полосой Астурийских гор. Эти мелкие правители чтили могущество или добродетели Каролингского монарха, униженно искали чести и выгод, доставляемых его дружбой, и называли его своим общим отцом, единственным и верховным властителем Запада. Он поддерживал более равноправные сношения с халифом Харун ар-Рашидом, владения которого простирались от Африки до Индии, и принял от его послов палатку, водяные часы, слона и ключи от Гроба Господня. Нелегко понять, как могла существовать личная дружба между франком и арабом, которые никогда не виделись, говорили на различных языках и исповедовали различные религии; но что касается их публичных сношений, то их мотивом было тщеславие, а благодаря тому, что их владения были разделены большими пространствами, их интересы не сталкивались. Две трети того, чем владел Рим на Западе, находились под властью Карла Великого, а остальную треть восполняло владычество императора над недоступными или непобедимыми германскими народами. Однако нас приводит в удивление тот факт, что при выборе своих противников Карл Великий так часто предпочитал бедность Севера богатствам Юга. Тридцати трех трудных кампаний, предпринятых им среди лесов и болот Германии, было бы достаточно для того, чтобы выгнать греков из Италии и сарацин из Испании и тем доставить ему полное право на титул римского императора. Слабость греков обеспечила бы легкую над ними победу, а священная война с сарацинами воодушевила бы его подданных жаждой славы и мщения и нашла бы вполне достаточное для себя оправдание в мотивах религиозных и политических. Предпринимая экспедиции по ту сторону Рейна и Эльбы, он, быть может, имел в виду предохранить свою империю от такой же участи, какая постигла Римскую империю, быть может, он хотел обезоружить врагов цивилизованного общества и с корнем вырвать семя будущих переселений народов. Но один писатель основательно заметил, что завоевания, которые делаются с целью самосохранения, будут бесплодны, если не будут всеобъемлющими, так как с расширением завоеваний увеличивается число врагов. Покорение Германии сдернуло завесу, так долго скрывавшую от глаз Европы континент или острова Скандинавии, и расшевелило в варварских обитателях тех стран их врожденное мужество. Самые энергичные их саксонских идолопоклонников спаслись от христианского тирана бегством к своим северным единоверцам; океан и Средиземное море покрылись их хищническими флотами, и Карл Великий со скорбью взирал на опустошительные набеги норманнов, которые менее чем через семьдесят лет после того ускорили падение и его династии, и его монархии.

Если бы папа и римляне восстановили прежнюю конституцию, титулы императора и Августа были бы даны Карлу Великому пожизненно, и его преемники могли бы вступать на вакантный престол не иначе как в силу формального или подразумеваемого избрания. Но назначение его сына Людовика Кроткого соправителем свидетельствовало о самостоятельности прав монарха и завоевателя, и в этом случае император, по-видимому, предусмотрел и предупредил тайные замыслы духовенства. Царственному юноше было приказано взять с алтаря корону и собственноручно надеть ее на свою голову как дар, полученный им от Бога, от его отца и от нации. Та же самая церемония, хотя и с менее резким отпечатком, повторилась впоследствии при возведении Лотаря и Людовика II в звание соправителей; скипетр Каролингов переходил от отца к сыну в прямой нисходящей линии при четырех поколениях, и честолюбие пап должно было довольствоваться бесплодным почетным правом короновать и помазывать на царство этих наследственных монархов, уже облеченных верховной властью и уже вступивших в обладание империей. Кроткий Людовик пережил своих братьев и соединил под своей властью все владения Карла Великого; но и подвластные ему народы, и его знать, и духовенство, и его дети скоро убедились, что это громадное государственное тело уже не вдохновлялось одним и тем же духом и что его фундамент был потрясен до самого центра, между тем как его внешняя оболочка еще казалась и блестящей, и цельной. После войны, или битвы, уничтожившей сто тысяч франков, империя была разделена по договору между его тремя сыновьями, нарушавшими все, чего требовал от них сыновний и братский долг. Королевства Германское и Французское навсегда отделились одно от другого, галльские провинции между Роной и Альпами, Маасом и Рейном были предоставлены вместе с Италией и титулом императора Лотарю. Когда доставшийся ему удел подвергся новому разделу между его детьми, два небольших и недолго существовавших королевства, Лотарингское и Арльское (Бургундия), достались двум младшим его сыновьям, а его старший сын Людовик II удовлетворился королевством Итальянским, которое было естественной и достаточной собственностью римского императора. Когда он умер бездетным, вакантный престол сделался предметом споров между его дядями и племянниками, а папы очень ловко воспользовались этим случаем, чтобы взвесить притязания и достоинства кандидатов и возложить на самого покорного или на самого щедрого из них императорскую обязанность защищать римскую церковь. В подонках рода Каролингов уже нельзя было найти никаких признаков добродетелей или могущества, и однообразно бесцветные черты этих одинаково достойных забвения королей различаются лишь презрительными прозвищами Лысого, Косноязычного, Толстого и Простака. Вследствие пресечения побочных линий все наследственные владения достались Карлу Толстому, который был последним императором из этого рода; его слабоумие побудило Германию, Италию и Францию отказать ему в повиновении; он был лишен на съезде престола и просил дневного пропитания у мятежников, пощадивших из презрения его жизнь и свободу. Наместники, епископы и владетельные князья стали захватывать по мере своих сил обломки разваливавшейся империи; при этом отдавалось некоторое предпочтение потомкам Карла Великого по женской линии или по родству с его незаконными детьми. И права, и власть этих соискателей были большей частью одинаково сомнительны, а их личные достоинства соответствовали небольшим размерам их владений. Те из них, которые были в состоянии появиться с армией у ворот Рима, были коронованы в Ватикане императорами; но их скромность чаще довольствовалась титулом королей Италии, и можно считать за междуцарствие все семьдесят четыре года, протекшие со времени отречения Карла Толстого от престола до воцарения Оттона I.

Оттон принадлежал к благородному роду герцогов Саксонских, а если он действительно происходил от Видукинда, который был сначала врагом, а потом приверженцем Карла Великого, то можно заметить, что потомство побежденного народа достигло владычества над своими прежними победителями. Его отец Генрих Птицелов был избран народом для того, чтобы спасти Германское королевство и утвердить его на прочном фундаменте. Границы этого королевства были со всех сторон расширены его сыном — первым и самым великим из Оттонов. Он присоединил к Германии ту часть Галлии, которая лежала к западу от Рейна вдоль берегов Мааса и Мозеля и жители которой со времен Цезаря и Тацита имели много общего с германцами и по своему происхождению, и по своему языку. Между Рейном, Роной и Альпами преемники Оттона приобрели бесплодное верховенство над разваливавшимися королевствами Бургундским и Арльским. На севере христианство вводилось мечом Оттона, который был победителем и апостолом славянских народов, живших вдоль Эльбы и Одера; марки Бранденбургскую и Шлезвигскую он укрепил поселением германских колонистов, а король Дании, герцоги Польши и Богемии признавали себя его данниками и вассалами. Он перешел во главе победоносной армии через Альпы, покорил Итальянское королевство, освободил папу и навсегда прикрепил императорскую корону к германскому имени и к германской нации. С этой достопамятной эпохи в государственном праве были введены силой и упрочены временем следующие два принципа: I) Что избранный германским съездом монарх приобретает с этого момента верховную власть над Италией и Римом; II) но что он не может законным образом носить титулы императора и Августа до тех пор, пока не получит корону из рук римского первосвященника.

О принятии Карлом Великим императорского звания Восток узнал по изменившемуся тону его посланий; вместо того, чтобы приветствовать греческого императора названием отца, он позволил себе давать ему фамильярное название брата. В своих сношениях с Ириной он, быть может, добивался титула ее супруга; отправленные им в Константинополь послы говорили языком миролюбия и дружбы и, быть может, втайне пытались устроить бракосочетание с этой честолюбивой кесарисой, не признававшей самых священных обязанностей матери. Нет возможности предугадать характер, продолжительность и вероятные последствия такой связи между двумя империями, столь отдаленными одна от другой и столь мало похожими одна на другую; но молчание всех латинских писателей об этом предмете внушает нам подозрение, что слух о готовившемся бракосочетании был выдуман врагами Ирины для того, чтобы можно было обвинить ее в намерении передать и церковь, и государство в руки западных иноземцев. Франкские послы были очевидцами заговора Никифора и всеобщей ненависти, и едва сами не сделались жертвами этих событий. Константинополь был крайне раздражен изменой древнего Рима и совершенным там святотатством; у всех была на устах поговорка: «франки хорошие друзья и плохие соседи», но было бы опасно раздражать такого соседа, который мог увлечься желанием повторить в Софийском соборе обряд его императорского коронования. После утомительного путешествия с длинными объездами и остановками послы Никифора нашли Карла Великого в его лагере на берегах реки Салы, и, чтобы смутить их тщеславие, император выказал в одной деревушке франконии такую же роскошь или, по меньшей мере, такую же спесь, какой отличался византийский двор. Греков провели через четыре залы, назначенные для аудиенций; в первой они готовились пасть ниц перед восседавшей на парадном кресле великолепно одетой особой, которая остановила их, объявив, что принадлежит к числу дворцовых служителей, так как занимает должность коннетабля, или начальника императорских конюшен. Та же ошибка и такой же ответ повторились в апартаментах дворцового графа, эконома и камерария; нетерпение послов все возрастало, пока перед ними не растворились двери императорского апартамента, где они увидели настоящего императора, который восседал на троне, украшенном той иноземной роскошью, которую он презирал, и окруженном преданными и почтительными вождями своей победоносной армии. Между двумя империями был заключен мирный и союзный договор, а границы между Востоком и Западом были установлены сообразно с тем, кто чем владел в ту минуту. Но греки скоро позабыли об этом оскорбительном равенстве или вспоминали о нем только для того, чтобы выражать свою ненависть к варварам, исторгнувшим от них эту уступку. Пока в одном лице соединялись и могущество и доблесть, они почтительно приветствовали августейшего Карла Великого титулами басилевса и императора римлян. Лишь только соединение этих достоинств прекратилось в лице его благочестивого сына, на письмах из Византии появилась следующая надпись: «Королю или, как он сам себя называет, императору франков и лангобардов». Когда же и могущество, и доблесть совсем исчезли, греки лишили Людовика II его наследственного титула и смешали его под варварским наименованием rех или rega с толпой латинских герцогов (дуксов). Возражение Людовика обнаруживает его слабость: он, не без некоторой учености, доказывает, что и в церковной, и в светской истории слово «король» употребляется как синоним греческого слова basileus и что если в Константинополе придают этому греческому выражению более исключительное и более высокое значение, то он получил и от своих предков, и от папы право пользоваться почетными отличиями римского императорского достоинства. Тот же спор возобновился в царствование Оттонов; их послы описывали яркими красками высокомерие византийского двора. Греки делали вид, будто презирают бедность и невежество франков и саксов и даже в последнем периоде своего упадка отказывали германским королям в титуле римских императоров из опасения унизить его.

Эти западные императоры не переставали пользоваться при избрании пап теми правами, которые были усвоены готскими и греческими монархами, а важность этой прерогативы возрастала вместе с расширением светских владений и духовной юрисдикции римской церкви. В среде христианской аристократии высшие члены духовенства составляли Сенат, который участвовал в делах управления и замещал вакантные епископские должности. Рим был разделен на двадцать восемь приходов; каждым приходом заведовал архидиакон — священник или пресвитер, и как ни был прост и скромен этот титул по своему происхождению, его старались возвысить до одного уровня с царским достоинством. В число членов этого собрания были включены семеро диаконов самых больших госпиталей, семеро судей Латеранской палаты и некоторые из церковных должностных лиц. Заседаниями этого церковного Сената руководили семь епископов римской провинции, которые занимались не столько своими пригородными приходами, находившимися в Остии, Порто, Велитрах, Тускуле, Пренесте, Тибуре и земле сабинов, сколько тем, что поочередно дежурили по целым неделям в Латеране и старались приобрести как можно большую долю участия в почестях и авторитете папского престола. Когда папа умирал, эти епископы предлагали нового кандидата на утверждение священной коллегии, а римский народ или утверждал выбор епископов своими одобрительными возгласами, или отвергал его своими протестами. Но такое избрание еще не было окончательным, и первосвященник не мог быть законным порядком посвящен в этот сан до тех пор, пока защитник церкви, император, не изъявил своего одобрения и согласия. Императорский уполномоченный проверял на месте, происходил ли выбор без нарушений формальностей и свободы, и только после того, как им были тщательно взвешены достоинства кандидатов, он принимал клятву в верности и утверждал пожалования, мало-помалу обогатившие папский престол. При часто возникавших разногласиях притязания соперников поступали на рассмотрение императора, который позволял себе на собрании епископов судить, обвинять и наказывать провинившегося первосвященника. Оттон I заставил Сенат и народ заключить с ним договор, в силу которого они обязывались отдавать предпочтение тому кандидату, который всех более приятен его величеству; его преемники или предупреждали выбор Сената и народа, или не допускали его; они жаловали римскую бенефицию своим канцлерам или своим наставникам точно так же, как жаловали епископства Кельнское или Бамбергское, и каковы бы ни были личные достоинства какого-нибудь франка или сакса, одно их имя было достаточным доказательством вмешательства иноземной власти. Для такого самовластия служили благовидным оправданием неудобства, сопряженные с народными выборами. Устраненный епископами соискатель обращался к страстям или к корыстолюбию толпы; Ватикан и Латеран были запятнаны убийствами, а самые влиятельные из Сенаторов, маркизы Тосканские и графы Тускуль-ские, долго держали папский престол в позорной зависимости от их произвола. Римских первосвященников девятого и десятого столетий оскорбляли, заключали в тюрьму и умерщвляли их тираны, а когда они лишались церковной собственности, они были сами по себе так бедны, что не могли ни жить с приличной для своего положения обстановкой, ни заниматься приличными для их духовного сана делами благотворительности. Влияние двух знатных римлянок (мать и дочь)-проституток, Феодоры и Мароции, было основано на их богатстве и красоте, на их политических и любовных интригах; самые неутомимые из их любовников награждались римской митрой, и, быть может, их владычество послужило в века невежества поводом для вымысла о паписсе Иоанне. На престоле св. Петра восседали один вслед за другим незаконный сын Мароции, ее внук и ее правнук (какая редкая генеалогия), а второй из них сделался главой латинской церкви, когда ему было девятнадцать лет. Его зрелый возраст оправдал то, что обещала его молодость, и масса пилигримов могла удостоверить основательность обвинений, которые были предъявлены против него на Римском соборе в присутствии Оттона Великого. После того как Иоанн XII отказался от костюма и скромности, приличных его званию, он в качестве солдата, быть может, не бесчестил себя своей склонностью к пьянству, своими убийствами, поджогами и невоздержным удовлетворением своей страсти к игре и к охоте. Его явное святокупство могло быть последствием нужды в деньгах, а его святотатственные взывания к Юпитеру и к Венере, если только они не выдуманы, едва ли были серьезны. Но мы с некоторым удивлением читаем, что достойный внук Мароции открыто жил в любовной связи с римскими матронами, что Латеранский дворец был превращен в школу проституции и что вследствие того, что папа насиловал девушек и вдов, женщины стали воздерживаться от благочестивых странствований к гробнице св. Петра из опасения, что его преемник посягнет на их целомудрие. Протестанты злорадно указывали на эти черты сходства с Антихристом; но в глазах философа пороки духовенства гораздо менее опасны, чем его добродетели. После длинного ряда скандалов характер папской власти преобразовался и возвысился благодаря суровости и рвению Григория VII. Этот честолюбивый монах посвятил свою жизнь на осуществление двух замыслов: I) на то, чтобы упрочить за коллегией кардиналов свободу и независимость при выборе пап и навсегда устранить законное или самовольно захваченное право императоров и римского народа участвовать в этом выборе; II) на то, чтобы жаловать и обратно получать Западную империю как принадлежащее церкви ленное поместье или бенефиций и распространить свое светское владычество на всех земных царей и на все земные царства. После пятидесятилетней борьбы первый из этих замыслов был приведен в исполнение благодаря энергичному содействию духовенства, свобода которого была тесно связана со свободой его главы. Но вторая попытка хотя и увенчалась несколькими случайными и кажущимися успехами, встретила энергичное сопротивление со стороны светских правителей и потерпела окончательную неудачу вследствие успехов человеческого разума.

При возрождении Римской империи ни римский епископ, ни римский народ не могли дать Карлу Великому или Оттону тех провинций, которые были утрачены тем же путем, каким были приобретены вследствие случайностей войны. Но ничто не мешало римлянам избирать для себя повелителя, и такая же власть, какая была возложена на патриция, была безвозвратно вверена французским и саксонским императорам Запада. В отрывочных летописях того времени сохранились некоторые воспоминания о дворце этих императоров, об их монетах, об их трибунале, об их Эдиктах и о правосудии, которое вплоть до тринадцатого столетия отправлялось городскими префектами по уполномочию от Цезарей. Это верховенство было уничтожено коварством пап и сопротивлением населения. Довольствуясь титулами императора и Августа, преемники Карла Великого пренебрегали своими правами на эту местную юрисдикцию. К счастью, их честолюбие увлекалось более заманчивыми целями, а в эпоху упадка и раздробления империи их заботы сосредоточивались на защите их наследственных владений. Во время господствовавшей в Италии неурядицы знаменитая Мароция склонила одного из узурпаторов принять на себя звание ее третьего супруга, и король Бургундский Гугон проник при помощи ее приверженцев в молу Адриана или замок св. Ангела, господствовавший над главным мостом и над входом в Рим. Она заставила своего сына от первого брака, Альберика, прислуживать на свадебном банкете; в наказание за то, что он исполнял возложенные на него обязанности с явной неохотой, его новый отец нанес ему удар, а из этого удара возникла революция. «Римляне,—воскликнул юноша,— вы когда-то были владыками мира, а эти бургунды были самыми презренными из ваших рабов. Теперь эти жадные и бесчеловечные варвары властвуют, а нанесенное мне оскорбление есть начало вашего порабощения». По всем городским кварталам раздался призыв к оружию; бургунды отступили торопливо и с позором; победоносный сын Мароции заключил свою мать в тюрьму и принудил своего брата папу Иоанна XI ограничиться исполнением его духовных обязанностей. Альберик управлял Римом в течение почти двадцати лет с титулом князя и, как уверяют, польстил народным предрассудкам, восстановив должности или, по меньшей мере, титул консулов и трибунов. Его сын и наследник Октавиан принял вместе с папским достоинством имя Иоанна XII; подобно своему предшественнику, он был вынужден искать для церкви и для государства защитника от притеснений со стороны лангобардских князей, и Оттон был награжден за свои услуги императорским достоинством. Но саксонец был высокомерен, а римляне не чувствовали склонности к повиновению; празднование коронации было нарушено столкновением между желанием монарха отстоять свои прерогативы и желанием народа отстоять свою свободу, и Оттон приказал своему меченосцу не отходить от него из опасения, что у подножия алтаря на него будет сделано нападение с целью убить его.

Перед своим обратным переходом через Альпы император наказал жителей за мятеж, а Иоанна XII за неблагодарность. Папа был низложен по решению собора; префекта посадили верхом на осла, водили по городским улицам под ударами плети и заключили в темницу; из тринадцати самых преступных граждан одни были повешены, другие были изуродованы или отправлены в ссылку, а для этих строгих наказаний служили оправданием старинные законы Феодосия и Юстиниана. Голос молвы обвинял Оттона II в вероломном и безжалостном умерщвлении Сенаторов, которых он пригласил к своему столу под видом гостеприимства и дружбы. Во время малолетства его сына Оттона III Рим сделал смелую попытку сбросить с себя саксонское иго, а консул Крешенци был Брутом республики. Из положения подданного и изгнанника он два раза возвышался до владычества над городом, угнетал, изгонял и создавал пап и составил заговор с целью восстановить верховенство греческих императоров. Этот несчастный консул выдержал в крепости св. Ангела упорную осаду и наконец погубил себя тем, что положился на обещание личной безопасности: его тело было повешено на виселице, а его голова была выставлена на зубчатых стенах замка. Вследствие превратностей фортуны после того, как Оттон разделил свои войска, ему пришлось выдерживать в течение трех дней осаду в своем дворце, где не было никаких съестных припасов, и позорное бегство спасло его от правосудия или от ярости римлян. Сенатор Птолемей был вождем народа, а вдова Крешенци имела удовольствие отомстить за своего супруга, отравив императора, который был ее любовником,— по крайней мере так гласила молва. Оттон III намеревался покинуть варварские северные страны, воздвигнуть свой трон в Италии и воскресить учреждения Римской монархии. Но его преемники появлялись на берегах Тибра только по одному разу в своей жизни для того, чтобы получать в Ватикане свою корону. Их отсутствие внушало к ним презрение, а их присутствие было ненавистно и наводило страх. Они спускались с Альп во главе своих варваров, которые были в глазах местного населения и чужеземцами, и врагами, а их временное пребывание служило поводом для смут и кровопролития. Римляне еще томились робкими воспоминаниями о том, чем были их предки, и они с патриотическим негодованием взирали на тех саксов, франков, швабов и богемцев, которые присваивали себе звания и прерогативы Цезарей.

По-видимому, нет ничего более противоестественного и безрассудного, чем желание держать в покорности отдаленные страны и иноземные народы наперекор их влечениям и интересам. Поток варваров может мимоходом покрыть страну, но для того, чтобы поддержать существование обширной империи, нужна тщательно выработанная система управления и угнетения: в ее центре абсолютная власть должна действовать быстро и располагать большими ресурсами; нужно, чтобы сообщения с окраинами были и быстры, и удобны; нужны крепости, для того чтобы подавлять восстания в самом начале; нужна правильно организованная администрация и для того, чтобы охранять, и для того, чтобы наказывать, а хорошо дисциплинированная армия должна внушать страх, не возбуждая неудовольствия и не доводя до отчаяния. Не в таком положении находились германские Цезари, желавшие поработить Италию. Их наследственные поместья тянулись вдоль берегов Рейна или были разбросаны по различным провинциям; но эти обширные земли мало-помалу перешли в другие руки вследствие неблагоразумия или стеснительного денежного положения их владельцев, а доходы, которые извлекались этими владельцами из мелочного и притеснительного пользования их прерогативами, были едва достаточны для содержания их домашнего штата. Их войска состояли из их вассалов, вступавших к ним на службу частью по долгу, частью по доброй воле; эти вассалы неохотно переходили через Альпы, предавались грабежу и бесчинствам и нередко покидали знамена до конца кампании. Целые армии погибали от вредного влияния климата; оставшиеся в живых приносили домой кости своих князей и своей знати, а последствия своей собственной невоздержанности приписывали вероломству и зложелательству итальянцев, которые по меньшей мере радовались несчастьям варваров. Эта временная тирания боролась с мелкими итальянскими тиранами с равными шансами успеха, а исход этой борьбы не представлял большого интереса для народа и не может интересовать читателя. Но в одиннадцатом и двенадцатом столетиях жители Ломбардии воодушевились промышленной предприимчивостью и стремлением к свободе, а их благородному примеру в конце концов стали подражать и возникшие в Тоскане республики. В итальянских городах никогда не было совершенно уничтожено муниципальное управление, а своими первыми привилегиями они были обязаны милостям и политическим расчетам императоров, которые старались воздвигнуть из привилегии простого народа оплот против притязаний независимой аристократии. Но их быстрое развитие и ежедневное расширение их могущества и притязаний были последствием размножения этих общин и воодушевлявшего их мужества. Влияние каждого из городов распространялось на весь их диоцез, или округ; в деревнях юрисдикция графов, епископов и маркизов была отменена, и самые гордые представители знати согласились или были вынуждены покинуть свои уединенные замки и усвоить более почтенный характер вольных людей и должностных лиц. Законодательная власть принадлежала общему собранию, но исполнительная власть была вверена трем консулам, избиравшимся из трех сословий, на которые была разделена республика, — из магнатов (грандов), вальвассоров и простонародья. Под покровительством равных для всех законов земледелие и торговля мало-помалу оживились; постоянно угрожавшие опасности поддерживали в жителях Ломбардии воинственный дух, и всякий раз, как раздавался звон колокола или водружалось знамя, из городских ворот устремлялись навстречу к неприятелю многочисленные толпы неустрашимых воинов, патриотическое усердие которых скоро освоилось со знанием военного дела и с военной дисциплиной. Об этот народный вал разбилась гордость Цезарей, и непреодолимый дух свободы одержал верх над величайшими средневековыми монархами — двумя Фридрихами, из которых первый, быть может, был более велик своими воинскими подвигами, но второй, бесспорно, обладал более выдающимися мирными достоинствами и познаниями.

Желая восстановить величие короны, Фридрих I напал на Ломбардские республики с хитростью политика, с мужеством солдата и с жестокосердием тирана. Случившееся незадолго перед тем открытие Пандектов снова оживило науку, всех более благоприятную для деспотизма, и продажные юристы императора объявили, что он полный хозяин жизни и собственности своих подданных. Собравшийся в Ронкальи сейм признал его царские прерогативы, ослабив то, что в них было самого ненавистного, и доход с Италии был установлен в тридцать тысяч фунтов серебра, которые умножались до бесконечности вследствие вымогательств со стороны сборщиков податей. Он смирял непокорные города страхом, который наводили его войска, или употреблением в дело военной силы; пленников отдавали в руки палача или расстреливали из его военных машин, а после осады и взятия Милана здания этой великолепной столицы были срыты до основания; триста заложников были отправлены в Германию, а жители были размещены по четырем деревням под игом неумолимого завоевателя. Но Милан скоро восстал из своих развалин; общее бедствие скрепило Ломбардскую лигу; за нее вступились Венеция, папа Александр III и греческий император; воздвигнутое деспотизмом здание было разрушено в один день, и своей подписью под Константким договором Фридрих признал — хотя и с некоторыми оговорками — свободу двадцати четырех городов. С их энергией и полным расцветом боролся его внук; но Фридрих II обладал некоторыми личными и исключительными преимуществами. Его рождение и его воспитание располагали итальянцев в его пользу, и во время непримиримой вражды между гибелинами и гвельфами первая из этих партий была предана императору, между тем как вторая боролась под знаменем свободы и церкви. В минуту усыпления римское правительство дозволило его отцу Генриху VI присоединить к империи королевства Неаполитанское и Сицилийское, и сын стал извлекать из этих наследственных владений большие ресурсы солдатами и деньгами. Однако Фридрих II в конце концов не устоял против военных сил Ломбардии и громов Ватикана; его владения были отданы иностранцу, а последний представитель его рода был публично обезглавлен в Неаполе на эшафоте. В течение шестидесяти лет в Италии не было ни одного императора, и об этом титуле напоминала лишь позорная продажа последних остатков соединявшейся с ним верховной власти.

Завоевавшим Запад варварам нравилось украшать их вождя титулом императора, но они вовсе не желали облекать его деспотической властью Константина и Юстиниана. Личность германцев была свободна, их завоевания составляли их собственность, а их национальный характер отличался такой бодростью духа, которая не могла уживаться с раболепной юриспруденцией ни нового, ни древнего Рима. Было бы и бесполезно, и опасно пытаться наложить иго монарха на вооруженных вольных людей, не выносивших даже власти должностного лица, на людей отважных, не хотевших повиноваться, или на людей могущественных, желавших повелевать. Верховная власть Карла Великого и Оттона была распределена между герцогами различных наций или провинций, графами мелких округов и маркграфами маркий или границ,— и все они соединяли в своих руках власть гражданскую и военную в том виде, в каком она возлагалась на заместителей первых Цезарей. Римские наместники, выбиравшиеся большей частью из выслужившихся воинов, вовлекали свои наемные легионы в измену, присваивали себе императорское звание и во всяком случае, терпели ли они неудачу или имели успех в своих восстаниях, государственное управление не терпело от этого никакого ущерба ни в своем могуществе, ни в своем единстве. Хотя германские герцоги, маркграфы и графы были менее смелы в своих притязаниях, но последствия их удачи были более прочны и более вредны для государства. Вместо того чтобы стремиться к верховному рангу, они заботились только о том, чтобы присвоить себе и упрочить независимую власть над управляемой провинцией. Их честолюбию благоприятствовали многочисленные поместья и вассалы, взаимный пример и взаимная поддержка, общность интересов низшего дворянства, замена одних монархов и царственных родов другими, малолетство Оттона III и Генриха IV, честолюбивые притязания пап и бесплодная настойчивость, с которой императоры гонялись за коронами итальянской и римской. Дуксы (герцоги) провинций мало-помалу присвоили себе все атрибуты королевской и областной юрисдикции и право заключать мир и объявлять войну, казнить и миловать, чеканить монету, облагать податями, заключать внешние союзы и распоряжаться государственным доходами. Императоры признавали эти незаконно присвоенные права из милостивого расположения или под гнетом необходимости, а иногда жаловали их в виде награды за обещанную поддержку на выборах или за добровольную службу; в том, что было пожаловано одному, нельзя было, без нанесения обиды, отказать его преемнику или его равным, и из этих постановлений о местном или временном владении мало-помалу образовалось государственное устройство Германии. В каждой провинции власть герцога или графа была посредницей между троном и аристократией; люди, считавшиеся по закону подданными своего государя, обращались в вассалов частного вождя, и этот вождь нередко развертывал полученное от своего государя знамя для борьбы с тем, от кого оно было получено. Из суеверия или из политических расчетов династии Каролингские и Саксонские любили и поддерживали духовенство, к умеренности и преданности которого питали слепое доверие,— германские епископства не только достигли одинакового размера и одинаковых привилегий с самыми обширными владениями лиц военного звания, но даже превзошли их богатством и многочисленностью населения. Пока императоры сохраняли право раздавать эти церковные и светские бенефиции при открытии вакансий, их власть находила для себя опору в признательности или в честолюбии их друзей и любимцев.

Но во время споров из-за права инвеституры они утратили свое влияние на епископские капитулы; свобода избрания была восстановлена, и как бы в насмешку над монархом за ним было оставлено только право первых просьб, то есть право один раз в свое царствование рекомендовать для каждой церкви по одному кандидату на пребенду. Светские правители смещались не по воле своего старшего, а могли быть лишены своего места только по приговору своих пэров. В первую эпоху монархии предоставление сыну герцогства или графства его отца испрашивалось как милость; но мало-помалу превратилось в обычай и наконец его стали требовать как законного права; к представителям прямой нисходящей линии нередко стали причислять членов боковых или женских линий; имперские чины (это было их популярное название, впоследствии сделавшееся легальным) разделялись на части и отчуждались путем завещаний и продажи, и всякое понятие об общественном доверии исчезло в понятии о частном и вечном наследственном праве. Император даже не мог обогащаться от конфискаций или от пресечения рода; он был обязан в течение одного года заместить вакансию ленного владельца, а при выборе кандидата должен был сообразоваться с решением или общего, или провинциального сейма.

После смерти Фридриха II Германия осталась чем-то вроде стоглавого чудовища. Бесчисленные принцы и прелаты оспаривали друг у друга обломки империи владельцы бесчисленных замков старались подражать примеру старших, но не чувствовали желания повиноваться им, а их непрерывные военные предприятия получали названия то завоеваний, то хищнических набегов, смотря по тому, как велики были их материальные силы. Эта анархия была неизбежным последствием европейских законов и нравов, и неистовство той же самой бури раздробило в куски королевства Французское и Итальянское. Но итальянские города и французские вассалы был разъединены и не устояли в борьбе, между тем как из единодушия германцев возникла, под именем империи, великое федеральное государство. Сеймы, сначала собиравшиеся часто, а потом сделавшиеся постоянным учреждением, поддерживали национальное мужество, и права верховной законодательной власти до сих пор принадлежат трем разрядам или коллегиям избирателей — германским владетельным князьям, вольным городам и имперским городам.

I. Семерым самым могущественным ленным владельцам было предоставлено, вместе с особым титулом и рангом, исключительное право избирать римского императора; такими избирателями были король Богемский, герцог Саксонский, маркграф Бранденбургский, пфальцграф Рейнский и три архиепископа — Майнцский, Трирский и Кельнский.

II. Коллегия принцев и прелатов очистилась от разного сброда; из длинного ряда независимых графов она допустила в свою среду только четырех представителей с правом голоса и совершенно устранила дворян или членов сословия рыцарей, появлявшихся на выборы на конях в числе шестидесяти тысяч человек, как это случалось на польских сеймах.

III. Гордость знатного происхождения и власти, меча и митры имела благоразумие признать общины за третью ветвь законодательной власти, и это нововведение с развитием общества проникло почти в ту же самую эпоху, в среду национальных собраний Франции, Англии и Германии. Северная торговля и мореплавание находились в руках Ганзейского союза; Рейнская конфедерация охраняла спокойствие и сообщения внутри страны; влияние городов соответствовало их богатству и системе управления, а их неодобрение до сих пор отменяет постановления двух высших коллегий — коллегии курфюрстов и коллегии князей.

В четырнадцатом столетии всего ярче обнаружился контраст между названием и действительным значением той Римской империи, которая существовала в Германии; за исключением земель, лежавших вдоль берегов Рейна и Дуная, в ее состав не входило ни одной из провинций Траяна или Константина. Недостойными преемниками этих императоров были графы Габсбургские, Нассауские, Люксембургские и Шварценбургские; император Генрих VII доставил своему сыну корону Богемии, а его внук Карл IV родился среди такого народа, который, по мнению самих германцев, был чужестранным и варварским.

После того как Людвиг Баварский был отлучен от церкви, ему был отдан или обещан вакантный императорский престол теми римскими первосвященниками, которые, живя в Авиньоне в изгнании или в плену, все еще выдавали себя за земных владык. Смерть его соперников соединила в его пользу голоса избирателей коллегии, и Карл был единогласно провозглашен римским королем и будущим императором; этот титул унижали в ту пору, давая его Цезарям и германским и греческим. Германский император был не более как выборный и бессильный представитель княжеской аристократии, не оставлявшей ему ни одной деревушки, которую он мог бы назвать своей собственной. Самой ценной его прерогативой было право председательствовать и делать предложения в имперском рейхстаге, который собирался по его вызову, а его наследственное Богемское королевство, менее богатое, чем соседний город Нюренберг, было самой твердой опорой его власти и самым обильным источником его доходов. Армия, с которой он перешел через Альпы, состояла из трехсот всадников. В соборной церкви св. Амвросия Карл был коронован железной короной, которую предание считало за принадлежность Ломбардской монархии; но он был допущен внутрь города лишь в сопровождении безоружной свиты; вслед за его прибытием городские ворота были заперты, и короля Италии держали в плену Висконти, за которыми он признал обладание Миланом. В Ватикане он был снова коронован золотой императорской короной; но в силу тайного договора римский император немедленно удалился, не проведя ни одной ночи внутри Рима. Красноречивый Петрарка, воскрешавший в своем воображении призрачное величие Капитолия, оплакивает и порицает позорное бегство богемца, а современные писатели замечают, что его верховная власть проявила себя лишь в выгодной продаже привилегий и титулов. Итальянское золото обеспечило избрание его сына; но такова была постыдная нищета римского императора, что он был остановлен на улицах Вормса мясником и задержан в трактире в обеспечение или в залог уплаты за сделанный им долг.

От этой унизительной картины перейдем к призрачному величию, которым окружал себя тот же Карл на имперских рейхстагах. Золотая булла, в которой установлено государственное устройство Германии, была написана тоном монарха и законодателя. Сто князей преклонялись перед его троном и возвышали свое собственное достоинство теми добровольными почестями, которые воздавали своему предводителю или представителю. За монаршей трапезой официальные служебные обязанности исполнялись наследственными высшими придворными чинами — семью курфюрстами, которые по своему рангу и по своим титулам равнялись с королями. Архиепископы Майнцский, Кельнский и Трирский, эти пожизненные архиканцлеры Германии, Италии и Арля, торжественно несли печати тройного королевства. Великий маршал приступал к исполнению своих обязанностей, сидя верхом на коне и имея при себе серебряную меру овса; он высыпал этот овес на землю и вслед за тем сходил с коня для того, чтобы разместить гостей в надлежащем порядке. Рейнский пфальцграф, исполнявший обязанности главного дворецкого, ставил блюда на стол. Исполнявший обязанности главного камерария, маркграф Бранденбургский подавал после обеда золотой рукомойник и золотой таз для умывания. Представитель главного виночерпия короля Богемского был брат императора, герцог Люксембургский и Брабантский, и процессия замыкалась главным ловчим, который приводил кабана и оленя при шумном хоре охотничьих рогов и собак. И верховенство императора не ограничивалось одной Германией; наследственные европейские монархи признавали за ним первенство по рангу и по достоинству; он был первым между христианскими монархами и светским главой великого западного государства; ему был уже давно присвоен титул величества, и он оспаривал у папы верховную прерогативу создавать монархов и созывать соборы. Оракул гражданского права ученый Бартол был пенсионером Карла IV, и его школа оглашалась изложением теории, что римский император был законный властелин всей земли от того места, где восходит солнце, и до того, где оно садится. Противоположное мнение осуждалось не как заблуждение, а как ересь, так как даже в Евангелии сказано: «И от Цезаря Августа был издан декрет, что все должны быть обложены податями».

Если мы мысленно перенесемся через промежуток времени, отделяющий Августа от Карла, мы найдем резкую и поразительную противоположность между двумя Цезарями — между богемцем, скрывавшим свое бессилие под маской призрачного величия, и римлянином, скрывавшим свое могущество под личиной скромности. Стоя во главе победоносных легионов и владычествуя и на море, и на суше от берегов Нила и Евфрата до берегов Атлантического океана, Август выдавал себя за слугу государства и за равного со своими согражданами. Завоеватель Рима и его провинций подчинялся популярным и легальным формам, в которых отправляли свои обязанности цензоры, консулы и трибуны. Его воля была законом для человеческого рода, но при обнародовании своих законов он заимствовал голос у Сената и у народа и от их декретов получал и возобновлял свое временное призвание управлять государством. В своей одежде, в своей домашней прислуге, в своих титулах и в исполнении всех общественных обязанностей Август был простым римлянином, и самые ловкие из его льстецов уважали тайну его абсолютного и пожизненного владычества.

Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.