История упадка и разрушения Римской империи (Гиббон; Неведомский)/Глава XLVIII

История упадка и разрушения Римской империи — Часть V. Глава XLVIII
автор Эдвард Гиббон, пер. Василий Николаевич Неведомский
Оригинал: англ. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. — Перевод опубл.: 1776—1788, перевод: 1883—1886. Источник: Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи: издание Джоржа Белля 1877 года / [соч.] Эдуарда Гиббона; с примечаниями Гизо, Венка, Шрейтера, Гуго и др.; перевел с английскаго В. Н. Неведомский. - Москва: издание К. Т. Солдатенкова: Тип. В. Ф. Рихтер, 1883-1886. - 23 см. Ч. 5. - 1885. - [2], XI, [1], 570 с.; dlib.rsl.ru

Глава XLVIII

править
План остальных частей этого сочинения.— Порядок вступления на престол и характер греческих императоров, царствовавших в Константинополе со времен Ираклия до взятия города латинами. 641-1185 г.н.э.

Я уже проследил непрерывный ряд римских императоров от Траяна до Константина и от Константина до Ираклия и верно изложил как счастливые, так и несчастные события их царствований. Перед нашими глазами уже протекли пять веков упадка и разрушения империи; но от конца моих трудов, от взятия турками Константинополя, меня все еще отделяет с лишком восьмисотлетний период времени. Если бы я стал излагать дальнейшие события с прежней подробностью, мне пришлось бы наполнить много томов мелочными фактами, и читатель не был бы вознагражден за свое терпение ни поучительностью, ни интересом рассказа. По мере того как я стал шаг за шагом следить за упадком и разрушением империи, летописи каждого нового царствования налагали бы на меня все более и более неблагодарную, все более и более печальную задачу. Из этих летописей я извлек бы скучное и однообразное описание все того же бессилия и все тех же бедствий; естественная связь между причинами и проистекавшими от них событиями часто нарушалась бы переходами от одного предмета к другому, а накопление мелочных подробностей ослабило бы ясность и эффект тех общих очерков, в которых заключается и польза, и украшение истории отдаленных времен. Со времен Ираклия театр византийских событий и сужается, и омрачается; пределы империи, установленные законами Юстиниана и победами Велисария, со всех сторон исчезают перед нашими глазами; римское имя, составляющее настоящий предмет наших исследований, сокращается до размеров небольшого уголка Европы, до размеров предместий, окружающих Константинополь, и судьба Греческой империи становится похожей на судьбу Рейна, воды которого теряются в песках, прежде чем смешаться с водами океана. Отдаленность времени и места уменьшает в наших глазах размеры могущества, а эту убыль внешнего величия не восполняют более благородные дары добродетели и гения.

Константинополь, без сомнения, был более богат и многолюден в последние минуты существования империи, нежели Афины в самую цветущую свою эпоху, когда скромная сумма в шесть тысяч талантов, или в один миллион двести тысяч фунтов стерлингов, составляла итог богатств, принадлежавших двадцать одной тысяче взрослых граждан мужского пола. Но каждый из этих граждан был свободным человеком, не боявшимся пользоваться свободой и в своих мыслях, и в словах, и в действиях; его личность и собственность охранялись беспристрастными законами, и он имел право голоса в делах государственного управления. Резко выдававшиеся и разнообразные черты их характера как будто увеличивали их число; под эгидой свободы, на крыльях соревнования и тщеславия, каждый афинянин старался возвыситься до одного уровня с национальным достоинством; с этой высоты некоторые избранные умы заносились за пределы того, что доступно взорам толпы, и судя по тому, как велико бывает число замечательных людей в больших, многолюдных государствах, можно бы было подумать, что в Афинской республике жили миллионы граждан. Территории Афин, Спарты и союзных с ними государств не превышали своими размерами какой-нибудь французской или английской провинции; но после победы при Саламине и Платее эти маленькие республики разрастаются в нашем воображении до гигантских размеров Азии, которую победоносные греки попирали своими ногами. Напротив того, подданные Восточной империи, усваивавшие и бесчестившие названия греков и римлян, представляют безжизненное однообразие гнусных пороков, для которых нельзя найти оправдания в свойственных человеческой натуре слабостях и в которых не видно даже той энергии, которая воодушевляет выдающихся преступников.

Свободные люди древности могли с благородным энтузиазмом повторять слова Гомера, что «с первого дня своего поступления в рабство пленник утрачивает половину своих благородных качеств». Но поэту были знакомы только последствия гражданского или домашнего рабства и он не мог предвидеть, что вторая половина человеческих достоинств может быть уничтожена тем духовным деспотизмом, который сковывает не только действия, но даже мысли распростертого ниц поклонника. Этим двойным игом греки были подавлены при преемниках Ираклия, а в силу неизменного закона справедливости сами тираны пришли в изнеможение от порочности своих подданных, так что мы напрасно стали бы искать на троне, в лагерях и в школах таких имен и таких характеров, которые стоят того, чтобы их спасли от забвения. И нельзя сказать, чтобы бедность самого сюжета восполнялась искусством живописцев и разнообразием их красок. В восьмисотлетнем промежутке времени первые четыре столетия покрыты туманом, сквозь который изредка проникают слабые и надломленные лучи исторического света; в биографических сведениях об императорах от Маврикия до Алексея мы находим, что только жизнь Василия Македонянина была сюжетом особого сочинения, а ненадежный авторитет позднейших компиляторов не вознаграждает нас за отсутствие, утрату или неполноту современных свидетельств. Четыре последних столетия не заслуживают упрека в бедности исторических памятников: с воцарением Комнинов в Константинополе снова ожила муза истории; но ее внешность носит отпечаток жеманства, а ее движения лишены изящества и грации. Священники и царедворцы идут один вслед за другим все по одной и той же тропе, проложенной рабством и суеверием; их взгляды узки, их суждения слабы или неверны, и мы дочитываем наполненный бесплодными подробностями том, не получив никакого понятия о причинах событий, о характерах действующих лиц и о нравах того времени, которое там описано или с похвалами, или с сетованиями. Замечание, что энергия меча переходит и на перо, было сделано по отношению к отдельным личностям, но его можно применить и к целому народу, а опыт доказывает нам, что тон исторического произведения возвышается или понижается вместе с духом времени, в которое оно написано.

По этим причинам я должен бы был без сожалений отказаться и от греческих рабов, и от их раболепных историков, если бы меня не остановило то соображение, что судьба Византийской монархии пассивно связана с самыми яркими и самыми важными из переворотов, изменявших положение мира. В утраченных провинциях тотчас поселялись колонии и возникали новые царства; и мирные, и военные доблести переходили от побежденных народов к победителям; поэтому в происхождении и в завоеваниях этих победителей, в их религии и системе управления мы и должны доискиваться причин и последствий упадка и разрушения Восточной империи. И нельзя сказать, чтобы такая цель сочинения, чтобы богатство и разнообразие таких материалов не допускали единства в плане и в изложении. Подобно тому, как живущий в Фесе или в Дели мусульманин обращается в своих ежедневных молитвах лицом к Мекке, и взор историка будет постоянно обращен к Константинополю; хотя путь, которого он будет держаться, и охватит степи Аравии и Татарии, но он образует круг, который, мало-помалу уменьшаясь в своих размерах, наконец совпадет с постоянно уменьшающимся объемом Римской империи.

В этих видах я и устанавливаю следующий план для остальных частей этого сочинения. Первая глава будет заключать в себе последовательный ряд императоров, царствовавших в Константинополе в течение шестисотлетнего периода времени, со смерти Ираклия до взятия Константинополя латинами; этот очерк будет краток, но я заявляю, что вообще буду держаться последовательности и текста оригинальных историков. В этом введении я ограничусь описанием происходивших на императорском престоле переворотов, замены одних царственных родов другими, личного характера греческих монархов, их образа жизни и смерти, принципов и влияния их внутреннего управления и тех обстоятельств, которые ускоряли или замедляли падение Восточной империи. Этот хронологический обзор будет служить иллюстрацией для тех соображений, которые будут высказаны в следующих главах, а каждая подробность из богатой событиями истории варваров будет сама собой прилаживаться к тому месту, которое ей следует занимать в византийских летописях. Две отдельные главы будут посвящены описанию внутреннего положения империи и опасной ереси павликиан, которая потрясла Восток и просветила Запад; но эти исследования должны быть отложены до тех пор, пока мы не познакомим читателя с тем, как жили другие народы в девятом и десятом столетиях христианской эры. Сообразно с такой системой изложения византийской истории следующие народы будут один вслед за другим проходить перед нашими глазами и занимать в этом изложении такое место, на которое им дают право или их величие, или их особые достоинства, или их более или менее тесная связь с римским миром и с нашим временем. I. Франки; под это общее название подходят все жившие во Франции, в Италии и в Германии варвары, которые были соединены в одно целое мечом и скипетром Карла Великого. Гонение на иконы и на их поклонников отделило Рим и Италию от византийского престола и подготовило восстановление Римской империи на Западе. II. Арабы, или сарацины. Три большие главы будут посвящены этому оригинальному и интересному сюжету. В первой, после описания страны и ее жителей, я постараюсь обрисовать личность самого Мухаммеда, а затем его характер, религию и успехи как пророка. Во второй я поведу арабов на завоевание провинций Римской империи — Сирии, Египта и Африки, и не остановлю их победоносного наступления до тех пор, пока они не ниспровергнут монархий Персидской и Испанской. В третьей я рассмотрю, каким образом роскошь и искусства, раздоры и упадок империи халифов спасли Константинополь и Европу. Одна глава будет посвящена III. болгарам, IV. венграм и V. русским, нападавшим и с моря, и с сухого пути на провинции империи и на ее столицу; но последний из этих трех народов достиг в настоящее время такого могущества, что мы пожелаем познакомиться с его происхождением и младенческим возрастом. VI. Норманны, или, верней, принадлежавшие к этому воинственному народу выходцы, которые основали могущественное королевство в Апулии и на Сицилии, потрясли константинопольский престол, выказали настоящую рыцарскую отвагу и почти осуществили чудеса, описываемые в романах. VII. Латины, или подвластные папе западные народы, которые стали под знамя Креста для того, чтобы отнять или освободить Гроб Господень.

Мириады пилигримов, шедших на Иерусалим с Готфридом Бульонским, сначала навели на греческих императоров ужас, а потом послужили опорой для их власти. Участники второго и третьего Крестовых походов шли по стопам первых крестоносцев; Азия и Европа втянулись в священную войну, которая длилась двести лет, а Саладин и египетские Мамлюки сначала оказали христианам упорное сопротивление, а потом окончательно их прогнали. Во время этих достопамятных походов флот и армия французов и венецианцев уклонились от пути, который вел в Сирию, и завернули во Фракийский Боспор; они взяли приступом столицу империи, ниспровергли греческую монархию и возвели на престол Латинскую династию, которая царствовала в Константинополе около шестидесяти лет. VIII. На самих греков следует смотреть в течение этого периода зависимости и изгнания как на чужеземную нацию; они сделались врагами Константинополя, а потом снова утвердили в нем свое владычество. Несчастье вызвало некоторые проблески их национального мужества, и с той минуты, как они возвратили утраченную власть, до взятия Константинополя турками в их императорах обнаруживается некоторое личное достоинство. IX. Монголы и татары . Военные подвиги Чингисхана и его преемников потрясли земной шар от пределов Китая до границ Польши и Греции; султаны были свергнуты со своих престолов; халифы пали, а Цезари трепетали от страха на своих тронах. Победы Тимура замедлили с лишком на пятьдесят лет окончательное разрушение Византийской империи. X. Я уже упоминал о первом появлении турок; две династии, царствовавшие одна вслед за другой над этим народом, внезапно вышедшим в одиннадцатом столетии из скифских степей, различались именами своих основателей Сельджука и Османа; первый из них основал могущественное и великолепное государство на пространстве от берегов Окса до Антиохии и Никеи, а оскорбление, которое он нанес иерусалимской святыне, и опасность, которой он угрожал Константинополю, были поводом первого Крестового похода. Не отличавшиеся блеском своего происхождения Османы сделались бичом и ужасом христианства. Мухаммед II осадил и взял Константинополь, и его торжество уничтожило не только последние остатки Восточной Римской империи, но даже самую тень ее существования, даже ее официальное название. История возникшего у греков раскола будет рассказана в связи с их окончательным упадком и с возрождением наук на Западе. От порабощения нового Рима я перейду к развалинам старого, а это почтенное имя и этот интересный сюжет освятят лучом славы конец моего труда.

Император Ираклий наказал тирана и вступил на его престол, а его царствование ознаменовалось временным завоеванием и непоправимой утратой восточных провинций. После смерти своей первой жены Евдокии он оказал неповиновение патриарху и нарушил законы, вторично вступив в брак со своей племянницей Мартиной, а суеверные греки считали и недуги отца, и уродство его детей за свышениспосланное наказание. Однако подозрение в незаконности рождения могло отклонить выбор народа и ослабить его готовность к повиновению; честолюбие Мартины разгорелось от материнской привязанности и, может быть, от зависти к пасынку, а ее престарелый супруг был не в силах устоять против коварных жениных ухаживаний. Его старший сын Константин, уже достигший зрелого возраста, пользовался титулом Августа; но слабость его сложения требовала соправителя и опекуна, и он со скрытым неудовольствием согласился на раздел империи. Сенаторы были созваны во дворец для того, чтобы утвердить или засвидетельствовать назначение сына Мартины Ираклеона соправителем; возложение на него диадемы патриарх освятил своими молитвами и благословением; сенаторы и патриции преклонились перед величием могущественного императора и его сотоварищей, а лишь только растворились двери, трех монархов приветствовали шумные, но влиятельные голоса солдат. Торжественные обряды, составлявшие всю сущность византийского государственного устройства, были через пять месяцев после того совершены в соборной церкви и ипподроме; в доказательство того, что два брата жили в полном согласии, младший из них опирался на руку старшего, а возгласы запуганного или подкупленного народа присоединяли к именам Константина и Ираклеона имя Мартины. Ираклий пережил это соглашение почти двумя годами; его последнее завещание объявляло его двух сыновей равноправными наследниками Восточной империи и приказывало им чтить в его вдове Мартине мать и государыню.

Когда Мартина появилась в первый раз на троне с титулом и с атрибутами верховной власти, она встретила хотя и почтительное, но решительное сопротивление, а внушенные суеверием предрассудки раздули еще таившиеся под пеплом искры свободы. «Мы чтим мать наших монархов,— восклицали граждане,— но только этим монархам обязаны мы повиновением, а старший из двух императоров, Константин, уже достиг такого возраста, что его собственные руки могут выдерживать тяжесть скипетра. Сама природа устранила лиц вашего пола от правительственных забот. Если бы варвары приблизились к столице, как могли бы вы сражаться с ними, если бы их намерения были враждебны, и что могли бы вы отвечать им, если бы их намерения были дружественны? Да избавит небо Римскую республику от такого национального унижения, которого не вынесли бы даже живущие в рабстве персы». Мартина с негодованием спустилась с трона и укрылась в отведенных для женщин дворцовых апартаментах. Царствование Константина III продолжалось только сто три дня; он умер на тридцатом году от рождения, и хотя вся его жизнь была непрерывной болезнью, однако возник слух, что яд был причиной, а его жестокосердая мачеха виновницей этой преждевременной кончины.

Мартина действительно извлекла из его смерти свою личную пользу и взяла в свои руки бразды правления от имени оставшегося в живых императора; но за ее кровосмесительный брак с Ираклием ее все ненавидели; в народе возникли подозрения, и оставшиеся от Константина двое сирот сделались предметом общей заботливости. Сын Мартины, которому было только пятнадцать лет, тщетно объявил себя, по наущению своей матери, опекуном своих племянников, у одного из которых он был крестным отцом; тщетно клялся он над подлинным Крестом Господним, что будет защищать этих племянников от всех врагов. Незадолго перед своей смертью покойный император отправил надежного служителя с поручением приготовить восточные войска и восточные провинции к защите его беспомощных детей; красноречие и щедрость Валентина имели успех, и из своего лагеря близ Халкидона он смело потребовал наказания убийц и возведения на престол законного наследника. Так как своевольные солдаты опустошали виноградники и погреба, принадлежавшие на азиатском берегу константинопольским жителям, то эти последние восстали против виновников таких бедствий, и храм св. Софии огласился не молитвами и не гимнами, а криками и проклятиями рассвирепевшей толпы. По ее настоятельному требованию Ираклеон взошел на церковную кафедру вместе со старшим из царственных сирот; толпа приветствовала титулом римского императора одного Константа, и с благословения патриарха на его голову был надет золотой венок, снятый с могилы Ираклия. Но среди суматохи, вызванной выражениями то негодования, то радости, храм был ограблен, святилище было осквернено иудеями и варварами, а креатура императрицы, монофелит Пирр, спасся бегством от религиозного рвения католиков, предварительно бросив протест на алтарь. Более серьезная и более кровожадная роль была предоставлена Сенату, который приобрел временное влияние благодаря сочувствию солдат и народа. Дух римской свободы ожил в напоминавшем старину суде над тиранами, и царственные преступники были низложены и осуждены как виновники смерти Константина. Но строгость Сенаторов запятнала себя тем, что карала без разбора и невинных, и виновных; Мартина была присуждена к отсечению языка, Ираклеон к отсечению носа, и после того, как над ними был приведен в исполнение этот жестокий приговор, они провели остаток жизни в изгнании и в забвении. Те из греков, которые были способны вникать в смысл совершавшихся перед их глазами событий, могли бы найти некоторое утешение для своего раболепного положения в наблюдении, до каких злоупотреблений доходит власть, если она хоть на минуту попадает в руки аристократии.

Читая речь, которую Констант II произнес на двенадцатом году своей жизни перед византийским Сенатом, можно бы было подумать, что мы перенеслись за пятьсот лет назад в век Антонинов. Выразив свою благодарность за справедливое наказание убийц, отнявших у народа самые лучшие надежды прошлого царствования, юный император сказал: «По воле Божеского Провидения и в силу вашего справедливого приговора Мартина свергнута с престола вместе с исчадием своей кровосмесительной связи. Благодаря вашему высокому влиянию и вашей мудрости римское государственное устройство не превратилось в необузданную тиранию. Поэтому я приглашаю и прошу вас быть советниками и судьями во всем, что касается общественной безопасности». Сенаторы остались довольны почтительными словами и щедрыми подарками своего государя; но эти раболепные греки не были достойны свободы и вовсе о ней не заботились, а в уме императора мимолетное влияние этой поучительной случайности было скоро заглажено предрассудками того времени и привычкой к деспотизму. Он вынес отсюда лишь недоверчивое опасение, чтобы Сенат или народ когда-нибудь не вздумали нарушить право первородства и посадить рядом с ним на престол его брата Феодосия. Внук Ираклия был рукоположен в духовный сан и потому не мог предъявлять никаких прав на престол; но совершение этого обряда, по-видимому обнаруживавшее неуважение к таинствам церкви, не было достаточно для того, чтобы успокоить недоверчивого тирана, и только смерть диакона Феодосия могла загладить преступность его царственного происхождения. За это убийство отомстили проклятия народа, и находившийся на вершине своего могущества убийца нашелся вынужденным покинуть свою столицу и добровольно отправиться в вечное изгнание. Констант отплыл в Грецию и, как будто желая выразить такое же отвращение, какое навлек на себя, он, как рассказывают, плюнул со своей императорской галеры в стену своего родного города. Проведя зиму в Афинах, он отплыл в Тарент, в Италию, посетил Рим и закончил это позорное и ознаменовавшееся святотатственным хищничеством странствование тем, что избрал для своей резиденции Сиракузы. Но если Констант и мог убежать от своих подданных, он не мог убежать от самого себя. Угрызения его совести создали призрак, который преследовал его и на суше, и на море, и днем, и ночью; воображаемый Феодосий подносил к его устам чашу крови и говорил или как будто говорил: «Пей, брат, пей»; это был верный намек на то увеличивавшее вину Константа обстоятельство, что он принимал из рук диакона таинственную чашу с кровью Христовой. Будучи ненавистен и самому себе, и всему человечеству, Констант погиб в главном городе Сицилии или от домашней измены, или, быть может, от заговора епископов. Сопровождавший его в баню служитель, налив ему на голову горячей воды, нанес ему сильный удар сосудом. Ошеломленный ударом и задыхавшийся от горячей воды, Констант повалился на пол; когда лица его свиты, долго и напрасно ожидавшие его выхода из бани, подошли к нему, они с равнодушием убедились, что их император испустил дух. Стоявшие на Сицилии войска облекли в императорское одеяние одного незнатного юношу, отличавшегося такой бесподобной красотой, которой не были в состоянии изобразить (и этому нетрудно поверить) находившиеся в упадке живопись и скульптура того времени.

Констант оставил в византийском дворце трех сыновей, из которых старший еще в детстве был возведен в императорское звание. Когда отец потребовал, чтобы они приехали к нему на Сицилию, греки не захотели выпустить из своих рук этих драгоценных заложников и решительно объявили Константу, что его дети принадлежат государству. Известие о его смерти долетело почти со сверхъестественной быстротой от Сиракуз до Константинополя, и старший из его сыновей, Константин, унаследовал его престол, не унаследовав общей к нему ненависти. Его подданные с усердием и с жаром помогли ему наказать самонадеянную провинцию, присвоившую себе права Сената и народа; юный император отплыл из Геллеспонта во главе сильного флота, и под его знаменем собрались в сиракузской гавани легионы римские и карфагенские. Победить сицилийского тирана было нетрудно; его казнь была справедлива, и его красивая голова была выставлена на ипподроме; но я не могу восхвалять милосердие такого монарха, который в числе множества жертв осудил сына одного патриция за то, что он горько оплакивал казнь добродетельного отца. Юношу, носившего имя Германа, оскопили; он пережил эту операцию, а благодаря тому, что он впоследствии был возведен в звание патриарха и причислен к лику святых, сохранилось до сих пор воспоминание об этой непристойной жестокости императора. Совершив это кровавое возлияние над могилой своего отца, Константин возвратился в свою столицу, а так как во время его поездки на Сицилию у него стали расти волосы на бороде, то данное ему фамильярное прозвище Погоната возвестило всему греческому миру об этом событии. Но его царствование, подобно царствованию его предшественника, было запятнано братскими раздорами. Он дал титул Августа двум своим братьям, Ираклию и Тиберию; но этот титул не давал им никаких прав, так как они по-прежнему томились внутри дворца в своем уединении, не неся никаких обязанностей и не пользуясь никакой властью. По их тайному подстрекательству стоявшие в анатолийской феме, или провинции, войска приблизились к столице со стороны Азии: они потребовали в пользу двух братьев Константина раздела верховной власти или участия в управлении и поддерживали свои мятежнические притязания богословским аргументом. Мы христиане, говорили они, и православные католики; мы искренне веруем в святую и нераздельную Троицу. Так как на небесах три равных одно другому лица, то они полагали, что и на земле должно быть столько же. Император пригласил этих искусных богословов на дружеское совещание, на котором они могли бы изложить свои аргументы перед Сенаторами; они приняли это предложение, но при виде их трупов, висевших на виселице в Галатском предместье, их единомышленники примирились с единоличностью Константинова владычества. Он простил своих братьев, и их имена по-прежнему произносились в публичных приветствиях; но когда они или снова совершили такое же преступление, или возбудили подозрение, что намереваются его совершить, они были лишены своих титулов и своих носов в присутствии католических епископов, съехавшихся в Константинополь на Шестой вселенский собор. В конце своей жизни Погонат заботился только о том, чтобы обеспечить права первородства: волосы двух его сыновей Юстиниана и Ираклия были положены на раку св. Петра как символ их духовного усыновления папой, но только старший был возведен в звание Августа и был назначен наследником престола.

После смерти своего отца Юстиниан II унаследовал верховную власть над римским миром, и имя знаменитого законодателя было запятнано пороками мальчишки, подражавшего своему тезке лишь в дорогостоящей роскоши построек. Его страсти были сильны, его рассудок был слаб, и он с легкомысленной гордостью превозносил свое происхождение, подчинившее его власти миллионы людей, среди которых самая маленькая община не выбрала бы его ни на какую местную должность. Его любимыми придворными чиновниками были два существа, по своей профессии всех менее доступные для человеколюбия — евнух и монах: одному он поручил дворец, а другому финансы; первый из них наказывал мать императора плетью, а второй вешал несостоятельных плательщиков податей головой вниз над медленно горевшим и испускавшим большой дым огнем. Со времен Коммода и Каракаллы жестокосердие римских монархов большей частью происходило от страха; но Юстиниан, который был в некоторой мере одарен энергией характера, находил наслаждение в страданиях своих подчиненных и издевался над их озлоблением в течение почти десяти лет, пока он не превзошел всякой меры в своих преступлениях и не истощил терпения страдальцев. Пользовавшийся хорошей репутацией военачальник Леонтий томился более трех лет в мрачной темнице вместе с несколькими из самых знатных и самых достойных патрициев; он был неожиданно выпущен на свободу и назначен правителем Греции, а это повышение оскорбленного человека было со стороны монарха выражением скорее презрения, чем доверия. Направляясь к гавани в сопровождении своих друзей, Леонтий сказал им со вздохом, что он был жертвой, которую украшали перед закланием, и что его ожидает неминуемая казнь. Они осмелились на это ответить, что величие и могущество могут быть наградой за великодушную решимость, что все классы населения питают отвращение к владычеству чудовища и что двести тысяч патриотов лишь ожидают появления вождя. Для исполнения своего замысла они выбрали ночное время, и лишь только заговорщики приступили к делу, префект был убит и двери тюрем были взломаны; эмиссары Леонтия кричали на всех улицах: «Христиане, спешите в храм св. Софии!», а избранный патриархом текст: «Настал день Господень!», послужил прелюдией для проповеди, которая воспламенила все умы. По выходе из церкви народ назначил местом следующей сходки ипподром; ни один меч не обнажился для защиты Юстиниана; его притащили силой на суд шумной толпы, и громкие крики потребовали немедленной казни тирана. Но Леонтий, уже надевший на себя императорскую мантию, почувствовал сострадание при виде распростертого у его ног сына его благодетеля и потомка стольких императоров. Жизнь Юстиниана была пощажена; ему не вполне отрезали нос и, быть может, язык; на гибком греческом языке ему дали прозвище Ринотмета (Безносого). Изуродованного тирана сослали в Крымскую Татарию, в город Херсон, в такое глухое место, где хлеб, вино и оливковое масло были предметами ввоза и считались за роскошь.

Живя на границах скифской степи, Юстиниан все еще ласкал себя горделивым сознанием своего высокого происхождения и надеждой снова вступить на престол. После трехлетней ссылки он был обрадован известием, что новый переворот отомстил за него и что Леонтий в свою очередь был свергнут с престола и изуродован мятежником Апсимаром, принявшим более почтенное имя Тиберия. Но плебейского узурпатора все еще пугали притязания, основанные на правах происхождения, а его подозрения усилились вследствие жалоб и обвинений, которые исходили от херсонитов, усматривавших в поведении изгнанного монарха пороки тирана. С кучкой приверженцев, привязанных к нему одними и теми же надеждами или одним и тем же отчаянием, Юстиниан бежал с негостеприимного берега к хазарам, раскинувшим свои палатки между Танаисом (Дон) и Борисфеном (Днепр). Хан принял царственного просителя с состраданием и с уважением и назначил ему резиденцией когда-то богатый город Фанагорию, на южном берегу Меотийского (Азовское море) озера, а Юстиниан, отложив в сторону все римские предрассудки, вступил в брак с сестрой варвара, которая — судя по тому, что носила имя Феодоры,— вероятно, была окрещена в христианскую веру. Но вероломный хазар был скоро вовлечен в соблазн константинопольским золотом, и если бы супружеская привязанность Феодоры не разоблачила бы его замыслов, Юстиниан или был бы убит, или был бы отдан в руки своих врагов. Задушив своими собственными руками двух ханских эмиссаров, Юстиниан отослал свою жену к ее брату и поплыл по Эвксинскому морю в поисках новых и более надежных союзников. Его корабль застигла сильная буря; тогда один из его благочестивых спутников посоветовал ему заслужить милость небес принесением обета, что, если он снова вступит на престол, он помилует всех своих врагов. «Помиловать? — возразил неустрашимый тиран. — Пусть я погибну сию же минуту, пусть Всемогущий низвергнет меня в морскую пучину, если я соглашусь пощадить голову хоть одного из моих врагов!» Он пережил эту нечестивую угрозу, направился к устьям Дуная, не побоялся проникнуть в деревню, где жил болгарский царь Тервель, и купил содействие этого языческого завоевателя обещанием дать ему в супружество свою дочь и уделить значительную часть римских сокровищ. Болгарское царство простиралось до пределов Фракии, и два монарха подошли к стенам Константинополя во главе пятнадцати тысяч всадников. Апсимар оробел при внезапном появлении соперника, голову которого ему обещал прислать хазар и о бегстве которого он ничего еще не знал. После десятилетнего отсутствия Юстиниана о его преступлениях сохранилось лишь очень слабое воспоминание; происхождение и несчастья наследного монарха возбуждали сострадание толпы, всегда недовольной теми, кто ею управляет, и благодаря деятельному усердию своих приверженцев он проник в город и во дворец Константина.

Тем, что Юстиниан наградил своих союзников и вызвал к себе жену, он доказал, что ему были в некоторой мере доступны чувства чести и признательности, а Тервель удалился с грудами золотых монет, объем которых он отмерил длиной своей скифской плети. Но никогда еще ни один обет не был так точно выполнен, как та священная клятва мщения, которую Юстиниан принес среди бури на Эвксинском море. Двух узурпаторов (так как название тирана должно быть предоставлено победителю) притащили на ипподром — одного из тюрьмы, а другого из дворца. Перед своей казнью Леонтий и Апсимар были брошены в цепях к подножию императорского трона, и Юстиниан, поставив ноги на шею каждого из них, смотрел более часа на бег колесниц, между тем как непостоянный народ громко повторял слова псалмопевца: «На аспида и василиска насту пиши, и попереши льва и змия». Общая измена, от которой он когда-то пострадал, могла бы заставить его повторить желание Калигулы, чтобы у всего римского народа была одна голова. Однако я позволю себе заметить, что такое желание недостойно изобретательного тирана, так как его мстительность и жестокосердие были бы удовлетворены одним ударом, а не теми медленными и разнообразными пытками, которым Юстиниан подвергал тех, кто его прогневил. Наслаждения этого рода были неистощимы: ни семейные добродетели, ни государственные заслуги не могли загладить преступности деятельного или даже пассивного повиновения установленному правительству, и в течение шести лет своего нового царствования он считал секиру, веревку и палача за единственные орудия верховной власти.

Но предметом самой непримиримой его ненависти были херсониты, которые оскорбляли его во время ссылки и нарушили законы гостеприимства. Благодаря своей отдаленности они могли найти некоторые средства для обороны или, по меньшей мере, для спасения, и жители Константинополя были обложены тяжелым налогом для сооружения флота и вооружения армии. «Они все виновны, и все должны погибнуть»— таково было решение Юстиниана, и эта кровавая экзекуция была поручена его любимцу Стефану, снискавшему его благосклонность своим прозвищем Свирепого. Однако даже свирепый Стефан не вполне исполнил намерения своего государя. Медлительность его нападения дала большинству населения время бежать внутрь страны, и исполнитель императорского мщения удовольствовался тем, что обратил в рабство молодых людей обоего пола, изжарил живыми семерых из самых знатных граждан, потопил двадцать из них в море, а сорока двух заковал в цепи для того, чтобы они услышали свой приговор из уст Юстиниана. На обратном пути эскадра села на мель на утесистых берегах Анатолии, и Юстиниан радовался услужливости Эвксинского моря, поглотившего в одном и том же кораблекрушении столько тысяч и его подданных, и его врагов; но тиран еще не насытил своей жажды крови и, чтобы искоренить остатки обреченной на гибель колонии, стал готовить вторую экспедицию. В этот непродолжительный промежуток времени херсониты возвратились в свой город и приготовились умереть с оружием в руках; хазарский хан отказался помогать своему гнусному зятю; изгнанники собрались из всех провинций в Таврисе, и Вардан был возведен в звание императора под именем Филиппика. Императорские войска, и не желавшие, и не видевшие возможности исполнить задуманный Юстинианом проект отмщения, избежали его гнева, отказавшись от своей верноподданнической присяги; флот под предводительством нового государя пустился в обратный путь и благополучно достиг Синопа и затем Константинополя; все голоса требовали смерти тирана, все руки были готовы исполнить над ним смертный приговор. Друзей у него не было, а его стража, состоявшая из варваров, покинула его, и нанесенный ему убийцей смертельный удар все считали за акт патриотизма и римской доблести. Его сын Тиберий укрылся в церкви; его престарелая бабка защищала входную дверь, а невинный юноша, надев на свою шею самые святые мощи, ухватился одной рукой за алтарь, а другой за подлинный Крест Господень. Но когда народная ярость осмеливается попирать ногами суеверия, она бывает недоступна для человеколюбия — и род Ираклия пресекся после столетнего владычества.

Короткий шестилетний промежуток времени между падением Ираклиевой династии и возвышением династии Исаврийской разделяется на три царствования. Вардан, или Филиппик, был принят в Константинополе как герой, освободивший свое отечество от тирана, и мог насладиться несколькими минутами счастья среди первых восторженных выражений искренней и всеобщей радости. После Юстиниана остались большие сокровища, которые были плодом его жестокосердия и хищничества; этот капитал мог бы быть употреблен с пользой, но он был скоро и безрассудно растрачен преемником Юстиниана. В день своего рождения Филиппик потешал народную толпу играми на ипподроме; оттуда он торжественно прошел по улицам с тысячью знаменами и тысячью трубачами; потом, освежившись в банях Зевксиппа, он возвратился во дворец, где был приготовлен для знати роскошный банкет. Упившись лестью и вином, он удалился после обеда во внутренние апартаменты и совершенно позабыл о том, что его пример сделал каждого из его подданных честолюбцем и что каждый из его честолюбивых подданных был его тайным врагом. Среди суматохи пиршества смелые заговорщики проникли внутрь дворца, захватили врасплох дремавшего императора, связали его, выкололи ему глаза и свергли его с престола, прежде нежели он успел сознать опасность своего положения. Впрочем, эти изменники не могли воспользоваться плодами своего преступления, так как свободный выбор Сената и народа возвел Артемия с должности секретаря в звание императора; он принял имя Анастасия II и в свое непродолжительное и смутное царствование выказал свои дарования и в мирное, и в военное время. Но с тех пор как пресекся императорский род, обязанность повиновения не соблюдалась, и каждая перемена сеяла семена новых переворотов. Во время вспыхнувшего на флоте мятежа один незнатный сборщик податей был против воли возведен в звание императора; после нескольких месяцев морской войны Анастасий отказался от скипетра, а его победитель Феодосий III, в свою очередь, подчинился преобладающему влиянию военачальника и императора восточных войск Льва. Двум предшественникам Льва было дозволено вступить в духовное звание; беспокойный нрав Анастасия вовлек его в изменническое предприятие, которое стоило ему жизни, а Феодосий провел остаток своих дней с достоинством и в безопасности. По его приказанию на его гробнице было надписано простое и многозначительное слово здоровье, которое было выражением доверия к философии или к религии, а воспоминание о его чудесах долго сохранялось между жителями Эфеса. Таким образом, церковь, укрывая в своих недрах низвергнутых монархов, могла иногда располагать победителей к милосердию; но едва ли можно утверждать, что, уменьшая для честолюбцев опасность, сопряженную с неудачей, она трудилась для общей пользы.

Я долго останавливался на падении тирана; теперь я кратко опишу основателя новой династии, который известен потомству по оскорбительным отзывам его врагов и жизнь которого, как общественная, так и частная, тесно связана с историей иконоборцев. Однако, несмотря на протесты суеверов, в пользу характера Льва Исавра говорят незнатность его происхождения и продолжительность его царствования. I. В века мужества приманка императорской короны может воспламенять в умах всю их энергию и порождать толпы соискателей, столько же достойных верховной власти, сколько сильно их желание ее достигнуть. Даже среди нравственной испорченности и расслабленности новейших греков возвышение плебея с низшей общественной ступени на высшую заставляет предполагать в нем такие качества, которые возвышают его над уровнем толпы. Он может быть незнаком с научными умозрениями и может не придавать им никакой цены; а в преследовании своей честолюбивой цели он, может быть, не стал бы подчиняться требованиям милосердия и справедливости; но в его характере мы непременно найдем такие полезные добродетели, как благоразумие и твердость, найдем знание человеческого сердца и важное искусство внушать людям доверие и руководить их страстями. Все согласны в том, что Лев был уроженец Исаврии и что его первоначальное имя было Конон. По словам сочинителей тех неуклюжих сатир, которые могут служить для него похвалой, он странствовал пешком по местным ярмаркам в сопровождении осла, нагруженного разными дешевыми товарами; к этому они присовокупляют нелепый рассказ о том, как он повстречался с евреями-гадальщиками и как эти евреи обещали ему римскую корону с тем условием, что он уничтожит поклонение идолам. По другим, более правдоподобным рассказам, его отец переселился из Малой Азии во Фракию, занялся там выгодным ремеслом — откармливанием скотины на продажу и, вероятно, нажил хорошее состояние, так как в уплату за помещение своего сына на службу доставил в императорский лагерь пятьсот баранов. Лев начал свою службу в гвардии Юстиниана и скоро обратил на себя внимание тирана, а вслед за тем навлек на себя его подозрение. Он выказал свое мужество и искусство в войне, которая велась в Колхиде; от Анастасия он получил командование стоявшими в Анатолии легионами, а по выбору солдат был возведен в звание императора с общего одобрения всего римского мира. II. Лев III удержался на этом опасном посту несмотря на зависть своих сверстников, на нерасположение могущественной партии и на нападения внешних и внутренних врагов. Католики, нападая на его религиозные нововведения, вынуждены сознаться, что эти нововведения были задуманы с хладнокровием и вводились с твердостью. Их молчание оставляет незапятнанными мудрость его управления и чистоту его нравов. После двадцатичетырехлетнего царствования он спокойно кончил жизнь в константинопольском дворце, и приобретенная им порфира переходила по наследству к его потомкам до третьего поколения.

В течение своего продолжительного тридцатичетырехлетнего царствования сын и преемник Льва, Константин V, прозванный Копронимом, нападал с менее сдержанным рвением на церковные иконы, которые он считал за идолов. Их поклонники излили всю свою религиозную желчь, изображая этого императора покрытым пятнами барсом, родившимся от семени змия антихристом и крылатым драконом, и утверждая, что он превзошел своими пороками Элагабала и Нерона. Его царствование было продолжительным избиением самых знатных, самых святых и самых невинных людей в его империи. Император лично присутствовал при совершении казней над своими жертвами, наблюдал за их предсмертными страданиями, прислушивался к их стонам и, удовлетворяя свою жажду крови, никак не мог ее насытить; блюдо с отрезанными носами было для него приятным приношением, и он нередко бичевал или уродовал своих служителей своими царскими руками. Его прозвище происходит от того, что он осквернил купель в то время, как его крестили. Его возраст служил для него в этом случае оправданием; но наслаждения, которым предавался Копроним в своих зрелых летах, низводили его ниже уровня животных; его сладострастие не признавало различий пола и породы, и он, по-видимому, извлекал какое-то противоестественное наслаждение из таких предметов, которые возбуждают в людях самое сильное отвращение. По своей религии иконоборец был и еретиком, и иудеем, и мусульманином, и язычником, и атеистом, а его вера в невидимую силу обнаруживалась лишь в обрядах чародейства, в избиении людей в ночных жертвоприношениях Венере и демонам древности. Его жизнь была запятнана самыми противоположными пороками, а покрывшие его тело язвы заставили его еще до смерти испытать адские мучения. Из этих обвинений, аккуратно списанных мной с чужих слов, некоторые опровергаются нелепостью своего собственного содержания, и вообще во всем, что касается подробностей частной жизни монархов, для лжи открывается тем более широкий простор, что ее нелегко выводить наружу. Не придерживаясь вредного правила, что тот, кого обвиняют во многом, хоть в чем-нибудь да виновен, я все-таки прихожу к убеждению, что Константин V был распутен и жестокосерд. Клевета более склонна к преувеличениям, чем к выдумкам, а ее несдержанный язык в некоторой мере обуздывается опытом того века и той страны, на свидетельство которых она ссылается. Число пострадавших в его царствование епископов и монахов, военачальников и должностных лиц указано с точностью; их имена были известны, их казнь была публична, их изувечения были видимы и неизлечимы. Католики ненавидели и особу Копронима, и его управление; но эта самая ненависть служит доказательством того, что они подвергались угнетениям. Они умалчивают о тех оскорблениях, которые могли служить извинением или оправданием его чрезвычайной строгости; но эти самые оскорбления должны были усиливать его озлобление и укоренять в нем склонность к деспотизму и к его злоупотреблениям. Впрочем, в характере Константина V были и некоторые хорошие стороны, и его управление не всегда было достойно проклятий или презрения греков. Его враги признают, что он исправил один старинный водопровод, что он выкупил две тысячи пятьсот пленных, что в его время народ пользовался необычайным достатком и что он заселил новыми колониями Константинополь и фракийские города. Они невольно восхваляют его деятельность и мужество; армия видела его верхом на коне во главе легионов, и хотя фортуна не всегда благоприятствовала его военным предприятиям, он одерживал победы и на море, и на суше, и на Евфрате, и на Дунае, и в междоусобных войнах, и в войнах с варварами. Похвалы еретиков должны быть также брошены на весы, чтобы служить противовесом против оскорбительных нападок православных. Иконоборцы чтили добродетели этого монарха и через сорок лет после его смерти не переставали молиться у его гробницы как у гробницы святого. Благодаря фанатизму или обману был пущен в ход слух о чудесном видении: этот христианский герой будто бы появлялся на белом, как молоко, коне и размахивал своим копьем на болгарских язычников. «Это нелепый вымысел,— говорит католический историк,— так как Копроним вместе с демонами сидит на цепи в преисподней».

Сын Константина V и отец Константина VI, Лев IV, был слаб и умом, и телом, и главной заботой его царствования был выбор его преемника. Услужливое усердие его подданных настаивало на том, чтобы юный Константин был назначен соправителем, и сознававший упадок своих сил император исполнил, после некоторых колебаний, их единодушное желание. Царственный ребенок, которому было в ту пору пять лет, был коронован вместе со своей матерью Ириной, а чтобы закрепить народное одобрение, при короновании были совершены все пышные и торжественные обряды, какими можно было ослепить греков и связать их совесть. Различные государственные сословия приносили присягу на верноподданство и во дворце, и в церкви, и на ипподроме; они клялись Сыном Божиим и Матерью Божией. «Да будет Христос порукой того, что мы будем пещись о безопасности сына Льва, Константина, что не будем щадить нашей жизни для его пользы и что будем верными подданными и его самого, и его потомства». Они клялись над древом подлинного Креста Господня, а документ, в котором было изложено принятое ими обязательство, был положен на алтаре св. Софии. Прежде всех принесли эту клятву и прежде всех ее нарушили пять сыновей Копронима от второго брака, а история этих кесарисов и оригинальна, и трогательна. Право первородства устраняло их от престола; несправедливость их старшего брата лишила их наследства почти в два миллиона фунт, стерл.; они не считали данные им громкие титулы достаточным вознаграждением за богатства и власть и неоднократно составляли заговоры против своего племянника и до, и после смерти его отца. Их первую изменническую попытку им простили; за вторую их заставили вступить в духовное звание, а за третью старший из них и всех более виновный, Никифор, был лишен зрения, и четверо его братьев — Христофор, Никита, Анфим и Евдоким — были присуждены к отсечению языка, которое считалось более мягким наказанием. После пятилетнего заключения в тюрьме они спаслись бегством и, укрывшись в Софийском соборе, представили народу трогательное зрелище. «Соотечественники и христиане,— воскликнул Никифор за себя и за своих лишенных языка братьев,— посмотрите на сыновей вашего императора, если вы еще можете признать их лица в этом ужасном положении. Злоба наших врагов не оставила нам ничего, кроме жизни, и какой жизни! Она теперь в опасности, и мы взываем к вашему состраданию». Усиливавшийся ропот толпы мог бы окончиться государственным переворотом, если бы он не был сдержан присутствием одного чиновника, который при помощи лести и обещаний успел смягчить раздражение несчастных братьев и затем препроводил их из святилища во дворец. Их поспешно отправили в Грецию и назначили Афины местом их ссылки. В этом спокойном уединении и в этом беспомощном положении Никифора и его братьев все еще мучила жажда власти, и они соблазнились предложениями одного славянского вождя, обещавшего освободить их из заключения, облечь в императорскую порфиру и силой проложить им путь к воротам Константинополя. Но афинское население, всегда усердно отстаивавшее интересы Ирины, не доставило ей случая выказать ее справедливость или ее жестокосердие, и пять сыновей Копронима погрузились в вечный мрак и в вечное забвение.

Для самого себя этот император выбрал жену из среды варваров, вступив в брак с дочерью хана хазарского; но для женитьбы сына он предпочел афинскую девушку, семнадцатилетнюю сироту, все богатство которой заключалось в ее личных совершенствах. Бракосочетание Льва с Ириной было отпраздновано с царской пышностью; она скоро снискала любовь и доверие слабого супруга, и он возложил на нее в своем завещании опеку над римским миром и над своим сыном Константином VI, которому было не более десяти лет. Во время малолетства этого сына Ирина искусно и усердно исполняла в делах государственного управления свои материнские обязанности, а рвение, с которым она поддерживала поклонение иконам, доставило ей титул и почести святой, которые до сих пор сохранились за ней в греческом календаре. Но император наконец достиг совершеннолетия; он стал тяготиться материнским игом и стал внимать советам фаворитов одного с ним возраста, которые разделяли с ним его забавы и желали бы разделить с ним власть. Их доводы убедили его, что он имеет право царствовать; их лесть убедила его, что он обладает нужными для того способностями, и он согласился наградить заслуги Ирины вечной ссылкой на остров Сицилию. Но ее бдительность и прозорливость без большого труда разрушили эти опрометчивые замыслы; заговорщики и их подстрекатели были подвергнуты или такому же наказанию, какому хотели подвергнуть Ирину, или еще более строгому, а неблагодарного сына Ирина наказала так, как наказывают детей. После этого столкновения мать и сын стали во главе двух дворцовых партий, а вместо того, чтобы влиять на сына кротостью и стараться внушить ему добровольную покорность, она стала держать его в оковах, как пленника и врага. Императрица погубила себя тем, что стала злоупотреблять своей победой; клятва в верноподданстве, которой она стала требовать для одной себя, приносилась неохотно и с ропотом, а смелый отказ армянской гвардии вызвал свободное и общее заявление, что законный император римлян — Константин VI. Под этим титулом он вступил на наследственный престол и обрек Ирину на одиночество и покой. Но ее высокомерие не помешало ей снизойти до притворства: она стала льстить епископам и евнухам, снова пробудила в сердце монарха сыновнюю привязанность, снова снискала его доверие и воспользовалась его легковерием. Константин не был лишен ни ума, ни мужества; но его воспитание было с предвзятым намерением оставлено в пренебрежении, и его честолюбивая мать старалась навлекать общее порицание на те пороки, которые она сама в нем развивала, и на те поступки, которые сама втайне ему присоветовала; его развод и вторичный брак оскорбили предрассудки духовенства, а вследствие своей неблагоразумной взыскательности он утратил преданность армянской гвардии. Составился могущественный заговор с целью возвратить Ирине престол, и хотя эта тайна была вверена очень большому числу лиц, она верно хранилась в течение восьми с лишним месяцев; наконец император стал подозревать, что ему грозит серьезная опасность и бежал из Константинополя с намерением обратиться за помощью к провинциям и к армиям.

Его торопливое удаление оставило императрицу на краю пропасти; однако, прежде чем молить сына о пощаде, Ирина обратилась к тем друзьям, которыми его окружила, с тайным посланием, в котором грозила, что, если они не довершат своей измены, она их выдаст. Овладевший ими страх сделал их неустрашимыми; они схватили императора на азиатском берегу и перевезли его во дворец, в тот Порфирный апартамент, где он появился на свет. В душе Ирины честолюбие заглушило все чувства, внушаемые человеколюбием и природой, и на происходившем у нее совещании было принято кровожадное решение сделать Константина неспособным царствовать: ее эмиссары бросились на спавшего императора и вонзили свои кинжалы в его глаза с такой силой и торопливостью, что можно бы было подумать, что они исполняют над ним смертный приговор. Одно двусмысленное место у Феофана убедило церковного летописца в том, что смерть была немедленным последствием этого злодейства. Католиков ввел в заблуждение или поработил авторитет Барония, а протестанты из религиозного усердия повторяли слова кардинала, по-видимому, желавшего услужить покровительнице икон. Однако лишенный зрения сын Ирины прожил еще несколько лет, терпя угнетения при дворе и будучи позабыт остальным миром; Исаврийская династия пресеклась без всякого шума, а о Константине вспомнили только по случаю бракосочетания его дочери Евфросинии с императором Михаилом II.

Даже самое фанатичное православие основательно гнушалось матери, которая была так бесчеловечна, что в истории преступлений едва ли найдется ей подобная. Ее страшному злодеянию суеверие приписывало наступивший вслед за тем семнадцатидневный мрак, во время которого корабли сбивались с пути в середине дня,— как будто такой обширный и такой отдаленный огненный шар, как солнце, может согласовать свои движения с атомами обращающейся вокруг него планеты. На земле преступление Ирины оставалось в течение пяти лет безнаказанным; ее царствование было увенчано внешним блеском, и если она была в состоянии заглушить голос своей собственной совести, то людские упреки не долетали до ее слуха, и она не обращала на них внимания. Римский мир подчинился управлению женщины, и когда она проезжала по улицам Константинополя, четыре патриция шли пешком перед ее золотой колесницей, держа в руках поводья четырех белых, как молоко, коней. Но эти патриции были большей частью евнухи, и их черная неблагодарность оправдала ненависть и презрение, которые они внушали народу. Несмотря на то, что они возвысились, обогатились и занимали самые важные должности империи, благодаря милостям императрицы они составили заговор против своей благодетельницы; главный казначей Никифор был втайне облечен в порфиру; преемник Ирины поселился во дворце, и подкупленный патриарх короновал его в Софийском соборе. На своем первом свидании Ирина с достоинством перечислила перевороты, происходившие в ее жизни, слегка упрекнула Никифора за вероломство, намекнула на то, что он обязан своей жизнью ее доверчивой благосклонности, а взамен престола и сокровищ, от которых отказывалась, просила дать ей пристойное и почетное убежище. Его жадность отказала ей в этом скромном вознаграждении, и императрица, живя в ссылке на острове Лесбос, добывала скудные средства существования своей прялкой.

Не подлежит сомнению, что было немало коронованных тиранов, еще более жестокосердых, чем Никифор; но едва ли найдется между ними такой, который внушал своим подданным более глубокое и более всеобщее отвращение. Его характер пятнали три отвратительных порока — лицемерие, неблагодарность и скупость; отсутствие добродетелей не искупалось никакими выдающимися дарованиями, а отсутствие дарований — никакими привлекательными качествами. Так как он был и несведущ в военном деле, и несчастлив в своих военных предприятиях, то он был побежден сарацинами и убит болгарами, а его смерть всеми считалась за такое благополучие, которое с избытком вознаграждало за гибель Римской армии. Его сын и преемник Ставракий бежал, смертельно раненный, с поля сражения; однако и проведенных в предсмертной агонии шести месяцев было достаточно для того, чтобы опровергнуть его непристойное, хотя и приятное для народа, заявление, что он во всем будет избегать подражания своему отцу. Ввиду его скорой кончины и придворные, и горожане остановили свой выбор на главном дворцовом управителе Михаиле, который был женат на сестре Ставракия Прокопии и который встретил противодействие только со стороны своего завистливого шурина. Желая удержать скипетр, который уже сам собой выпадал из его рук, Ставракий задумал умертвить своего будущего преемника и увлекся мечтой о замене императорского управления демократическим. Но эти незрелые замыслы лишь разожгли усердие народа и заглушили колебания Михаила: он принял императорское звание, а сын Никифора, прежде чем сойти в могилу, молил своего нового государя о пощаде. Если бы Михаил вступил на престол по праву наследования в эпоху внутреннего спокойствия, его, вероятно, и любили бы при жизни, и оплакивали бы после смерти как истинного отца своих подданных; но его кроткие добродетели подходили к требованиям скромной жизни частного человека, и он не был в состоянии ни сдерживать честолюбие своих сверстников, ни оказывать сопротивление победоносным болгарам. Между тем как его неспособность и неудачи навлекали на него презрение солдат, мужество его жены Прокопии возбуждало в них негодование. Даже греки девятого столетия были оскорблены дерзостью женщины, осмеливавшейся становиться впереди их знамен, руководить их военными упражнениями и возбуждать в них мужество, и своими шумными протестами они предупредили эту новую Семирамиду, что она должна относиться с уважением к величию римского лагеря. После одной неудачной кампании император оставил на зимних квартирах во Фракии дурно к нему расположенную армию под начальством своих врагов, а коварное красноречие этих врагов убедило солдат положить конец владычеству евнухов, низвергнуть с престола мужа Прокопии и восстановить право армии выбирать императоров. Они двинулись к столице; но духовенство, Сенат и константинопольское население стояли за Михаила, а при помощи находившихся в Азии войск и сокровищ можно бы было продолжить бедствия междоусобной войны на неопределенное время. Но из человеколюбия (которое честолюбцы назовут малодушием) Михаил заявил, что ни одна капля христианской крови не должна быть пролита в его личной распре, и его посланцы вручили победителям ключи от города и от дворца. Его невинность и покорность обезоружили его врагов; его не лишили ни жизни, ни зрения, и он вступил в монастырь, где провел в наслаждениях уединением и религией тридцать два с лишним года после того, как его лишили императорского звания и разлучили с женой.

Бунтовавший в царствование Никифора знаменитый и несчастный Вардан однажды вздумал, как рассказывают, обратиться за советом к одному азиатскому пророку, который, предупредив его об ожидавшей его самого неудаче, предсказал блестящую будущность трем главным его командирам — Льву Армянину, Михаилу Фригийцу и Фоме Каппадокийцу, присовокупив, что двое первых будут царствовать один вслед за другим, а третий предпримет неудачное дело, которое окончится его гибелью. Эти предсказания оправдались или, верней, были плодом совершившихся событий. Через десять лет после того, когда фракийские войска не захотели признавать мужа Прокопии императором, корона была предложена вышеупомянутому Льву, который занимал в ту пору самый высокий пост в армии и был тайным зачинщиком мятежа. Так как он выразил притворную нерешительность, то его ратный товарищ Михаил обратился к нему со следующими словами: «Этим мечом я растворю ворота Константинополя и подчиню столицу вашей императорской власти; если же вы будете упорствовать в отказе исполнить справедливые желания ваших сотоварищей, я немедленно вонжу этот меч в вашу грудь».

За свою уступчивость армянин был награжден императорским престолом и процарствовал семь с половиной лет под именем Льва V. Будучи воспитан в военном лагере и не имея никакого понятия ни о законах, ни о литературе, он ввел в свое гражданское управление строгость и даже жестокость военной дисциплины; но если его взыскательность и была иногда опасна для невинных, она всегда была страшна для виновных. За его религиозное непостоянство ему дали прозвище хамелеона; тем не менее католики признали устами одного святого и нескольких исповедников, что жизнь иконоборца была полезна для республики. Его товарищ Михаил был награжден за свое усердие богатствами, почестями и назначением на важную военную должность, а второстепенные дарования Михаила император с успехом употребил на общую пользу. Однако фригиец остался недоволен тем, что ему уделяют в виде милости ничтожную частицу той власти, которую он доставил своему равному, и его неудовольствие, иногда испарявшееся в опрометчивых разговорах, наконец стало выражаться в угрозах, направленных против монарха, которого он выдавал за жестокосердого тирана. Однако этот тиран неоднократно уличал, предостерегал и прощал своего старого боевого товарища, пока страх и раздражение не заглушили чувства признательности. После того как поступки и замыслы Михаила были подвергнуты расследованию, он был уличен в государственной измене и осужден на сожжение живьем в печи одной частной бани. Благочестивое человеколюбие императрицы Феофаны оказалось гибельным и для ее супруга, и для ее семейства. Так как казнь была назначена на двадцать пятое декабря, то она стала настаивать на том, что не следует осквернять день рождения Спасителя таким ужасным зрелищем, а Лев неохотно согласился на такую отсрочку, какая ему казалась более удобной. Но накануне праздника его душевная тревога, отнимавшая у него сон, побудила его посетить среди ночной тишины комнату, в которой содержался его противник; он застал Михаила без цепей и спящим глубоким сном на постели его тюремщика. Льва встревожили эти доказательства самоуверенности и тайного соглашения с тюремной стражей; но хотя он удалился тихими шагами, его приход и уход был подмечен одним рабом, спрятавшимся за углом тюрьмы. Под видом просьбы о присылке ему духовника Михаил уведомил заговорщиков, что их жизнь зависит от его произвола и что они могут располагать лишь несколькими часами для того, чтобы позаботиться и о своей собственной безопасности, и о спасении их друга, и их отечества. В большие праздники отборный хор из священников и певчих имел право входить через особые двери внутрь дворца для того, чтобы петь в придворной капелле заутреню, а Лев, подчинивший этот хор такой же строгой дисциплине, какую ввел в военных лагерях, редко отсутствовал при этом утреннем богослужении. Заговорщики, одевшись в священническое платье и спрятав под ним свои кинжалы, примкнули к процессии, спрятались в углах капеллы и ожидали, чтобы император запел первый псалом, что было условленным сигналом для нападения. Он едва не спасся благодаря полумраку и тому, что был одет, как все другие. Заговорщики сначала бросились на одного священника, но, заметив свою ошибку, со всех сторон окружили свою жертву. Не имея при себе ни оружия, ни друзей, император схватил тяжелый крест и стал обороняться от нападающих; но когда он стал просить пощады, ему безжалостно ответили: «Это час мщения, а не помилования». Метко направленный удар меча отсек от его тела руку с крестом, и Лев Армянин был вслед за тем умерщвлен у подножия алтаря.

Замечательную превратность фортуны представляет судьба Михаила II, прозванного Косноязычным вследствие какого-то недостатка в органе речи. Вместо того чтобы попасть в растопленную печь, он попал на императорский престол, а так как среди суматохи нескоро отыскали слесаря, то его ноги оставались закованными в цепи в течение нескольких часов после того, как он вступил на трон Цезарей. Купленное пролитием царской крови возвышение Михаила не принесло никакой пользы государству; он сохранил на престоле низкие пороки своего происхождения и терял свои провинции с беспечным равнодушием, как будто они составляли наследство, полученное от предков. Его права на престол стал оспаривать Фома Каппадокиец — последний член того триумвирата, к которому относились предсказания, сделанные Вардану. С берегов Тигра и Каспийского моря Фома перевел в Европу восемьдесят тысяч варваров, с которыми предпринял осаду Константинополя; но для защиты столицы были употреблены в дело все и духовные, и мирские средства обороны; болгарский царь напал на лагерь восточных войск, и Фома был так несчастлив или так малодушен, что отдался живым в руки победителя. У бунтовщика отрубили руки и ноги; его посадили на осла, и в то время, как чернь осыпала его оскорблениями, его возили по улицам, которые он обрызгивал своей кровью. До какой степени дошли варварство и испорченность нравов того времени, видно из того факта, что сам император присутствовал на этом зрелище. Михаил не внял мольбам своего бывшего ратного товарища и настоятельно требовал, чтобы были отысканы сообщники мятежника, пока его любознательность не вызвала следующего возражения со стороны одного или честного, или замешанного в преступлении чиновника: «Разве вы поверите обвинениям, которые будет возводить недруг на самых преданных вам друзей?» После смерти своей первой жены император по просьбе Сената вступил в брак с жившей в монастыре дочерью Константина VI Евфросинией. Из уважения к ее высокому происхождению в брачный договор было включено условие, что ее дети будут царствовать вместе с их старшим братом на равных правах. Но брак Михаила с Евфросинией был бездетен, и она удовольствовалась титулом матери Михайлова сына и наследника Феофила.

Личность Феофила представляет нам редкий пример того, что религиозное рвение признавало и даже, быть может, преувеличивало добродетели еретика и гонителя. Его враги нередко испытывали на себе его мужество, а подданные империи — его справедливость; но мужество Феофила было опрометчиво и бесплодно, а его справедливость была и прихотлива, и жестокосерда. Он развернул знамя креста для борьбы с сарацинами; но его пять экспедиций окончились решительной неудачей; родина его предков Аморий был стерт с лица земли, а его военные труды не доставили ему ничего, кроме прозвания Несчастливого. Монарх обнаруживает свою мудрость в издании законов и в выборе должностных лиц, и в то время, как он, по-видимому, бездействует, его гражданское управление движется вокруг него, как вокруг своего центра, с безмолвием и правильностью планетной системы. Но в своем правосудии Феофил походил на восточных деспотов, которые при личном и прихотливом выражении своей воли руководствуются или минутным благоразумием, или минутным страстным увлечением, не заботясь о том, чтобы приговор был согласен с законами, а наказание было соразмерно с преступлением. Одна бедная женщина бросилась к ногам императора с жалобой на своего могущественного соседа, брата императрицы, который построил такой высокий дворец, что ее скромное жилище лишилось и света, и воздуха! Когда основательность жалобы была проверена, монарх не ограничился — как то сделал бы обыкновенный судья — присуждением в пользу обиженной достаточного или даже щедрого вознаграждения, а приказал предоставить в ее пользование и дворец, и землю. Феофил не удовольствовался и этим чрезмерным вознаграждением; его усердие превратило нарушение прав недвижимой собственности в уголовное преступление, и несчастный патриций был подвергнут телесному наказанию на константинопольской публичной площади. За какую-нибудь незначительную вину, за послабление или недосмотр главные должностные лица, префекты, квесторы и начальники гвардии или отправлялись в ссылку, или изувечивались, или обваривались растопленной смолой, или сжигались живыми на ипподроме; а так как эти страшные наказания иногда бывали последствием ошибки или каприза, то они неизбежно должны были устранять от государственной службы самых благоразумных граждан. Но гордости монарха льстила такая выставка его могущества, или, как он соображал, его добродетелей, а народ, живя в безопасности благодаря своему ничтожеству, радовался опасному положению и унижению тех, кто был выше его. Для такой необычайной взыскательности служили в некоторой мере оправданием ее благотворные последствия, так как после производившихся в течение семнадцати дней расследований не было найдено ни при дворе, ни в городе ни одного повода для жалоб и ни одного злоупотребления. Можно бы было сослаться и на то, что управлять греками могла только железная рука и что общая польза должна служить мотивом и руководящим правилом для деятельности верховного судьи. Однако этот судья оказывается более всякого другого легковерным и пристрастным, когда дело идет о государственной измене или только о подозрении в совершении этого преступления.

Феофил подверг запоздалому наказанию тех, кто убил Льва и спас жизнь его собственного отца; но он пользовался плодами их преступления, а его недоверчивая тирания принесла в жертву его будущей безопасности мужа его сестры и члена царствующего дома. Один перс из рода Сасанидов умер в Константинополе в бедности и в изгнании, оставив единственного сына, прижитого в браке с плебейкой. Когда этот сын, называвшийся Феофобом, достиг двенадцатилетнего возраста, впервые обнаружилась тайна его знатного происхождения, а по своим личным качествам он не был недостоин такого происхождения. Он получил в византийском дворце воспитание христианина и воина, быстрыми шагами продвигался вперед на поприще блеска и славы, вступил в брак с сестрой императора и был назначен начальником тех тридцати тысяч персов, которые, подобно его отцу, спаслись бегством от магометанских завоевателей. Эти войска, заразившиеся, и пороками фанатиков, и пороками наемников, вздумали восстать против своего благодетеля и водрузить знамя своего наследственного царя; но честный Феофоб отверг их предложения, расстроил их замыслы и, вырвавшись из их рук, укрылся в лагере или во дворце своего царственного шурина. Если бы Феофил отнесся к нему с великодушным доверием, он мог бы запастись надежным и способным опекуном для своей жены и для малолетнего сына, которому должен был во цвете лет оставить в наследство империю. Но зависть и физические недуги усилили его недоверчивость; его пугала мысль, что добродетели Феофоба могут быть как поддержкой, так и пагубой для малолетства и слабости, и император потребовал перед смертью казни персидского принца. Он обнаружил дикую радость, когда увидел так хорошо ему знакомое лицо его родственника: «Ты уже более не Феофоб!» — воскликнул он и затем, опускаясь на свое ложе, присовокупил едва слышным голосом: «Скоро, слишком скоро и я уже не буду Феофилом!»

Русские, заимствовавшие от греков большую часть своих гражданских и церковных учреждений, придерживались до прошедшего столетия странного способа женить своих царей. Они собирали не девушек всякого ранга и из всяких провинций — что было бы и бесполезно, и романтично,— а дочерей самых знатных дворян и заставляли их ожидать во дворце выбора их государя. Такой же методы придерживались, как уверяют, при бракосочетании Феофила. С золотым яблоком в руке, он медленно прохаживался между двумя рядами соперничавших красавиц; его взоры остановились на прелестях Иказии, но не зная, с чего начать разговор, смутившийся Феофил ограничился замечанием, что в этом мире женщины причинили много зла: «И конечно, Ваше Величество,— живо возразила Иказия,— они также сделали немало добра». Это неуместное желание блеснуть остроумием не понравилось императору; он с отвращением отошел в сторону; Иказия скрыла свою скорбь в монастыре, а скромное молчание Феодоры было награждено золотым яблоком. Она снискала любовь своего властелина, но не избежала его взыскательности. Из прилегавшего к дворцу сада он увидел нагруженный доверху корабль, направлявшийся к гавани; узнав, что этот дорогой груз состоял из предметов сирийской роскоши и принадлежал его жене, он приказал сжечь корабль, а к жене обратился со строгим упреком за то, что своей жадностью она унизила достоинство императрицы и низошла на степень торговки. Тем не менее он перед смертью поручил ей опеку над империей и над ее сыном Михаилом, оставшимся сиротой на пятом году от роду. Благодаря тому, что она восстановила поклонение иконам и окончательно искоренила иконоборство, ее имя сделалось дорого для благочестивых греков; но при своем пылком религиозном рвении она с признательностью относилась к памяти своего мужа и заботилась о спасении его души. После тринадцати лет благоразумного и бережливого управления она заметила, что ее кредит стал падать; но эта вторая Ирина подражала лишь добродетелям своей предшественницы. Вместо того чтобы покушаться на жизнь или на власть своего сына, она без борьбы, хотя и не без ропота, удалилась в уединение домашней жизни, оплакивая неблагодарность, пороки и неизбежную гибель недостойного юноши.

Между преемниками Нерона и Элагабала мы до сих пор не встречали ни одного, который подражал бы порочным наклонностям этих двух императоров, не нашли ни одного, который смотрел бы на удовольствие как на цель своей жизни, а на добродетель как на врага удовольствий. Как бы ни были велики материнские заботы Феодоры о воспитании Михаила III, несчастья ее сына происходили от того, что он сделался монархом, еще не сделавшись мужчиной. Хотя эта честолюбивая мать и старалась сдерживать развитие его ума, она не была в состоянии охладить вспышки его страстей и за свою себялюбивую политику была справедливо наказана пренебрежением и неблагодарностью неподатливого юноши. Когда ему минуло восемнадцать лет, он не захотел признавать ее авторитета, не сознавая своей неспособности управлять империей и самим собой. Вместе с удалением Феодоры при дворе исчезло все, что отзывалось степенностью и благоразумием; там стали попеременно господствовать то порок, то безрассудство, и не было никакой возможности снискать или сохранить милостивое расположение императора, не утратив вместе с тем общего уважения. Миллионы, накопленные золотом и серебром на государственные потребности, были безрассудно истрачены на самых недостойных людей, потакавших страстям Михаила III и разделявших его удовольствия, и в свое тринадцатилетнее царствование самый богатый из всех монархов довел себя до того, что был вынужден обращать в деньги самые ценные украшения дворца и церквей. Подобно Нерону, он всего более любил театральные представления и огорчался, если кто-либо превосходил его в таких талантах, от обладания которыми он должен бы был краснеть. Однако в занятиях Нерона музыкой и поэзией были заметны некоторые проблески изящного вкуса, а постыдные наклонности Феофилова сына ограничивались бегом колесниц на ипподроме. Четыре партии, когда-то нарушавшие спокойствие столицы, все еще служили развлечением для ее досуга; для себя самого император избрал синюю одежду; три остальных цвета он раздал своим любимцам, и среди этих низких, хотя и горячих, состязаний он забывал и о своем личном достоинстве, и о безопасности своих владений. Он приказал молчать курьеру, который привез ему известие о неприятельском нашествии, осмелившись отвлечь его внимание в самую критическую минуту скачки, и по его приказанию были погашены докучливые сигнальные огни, слишком часто распространявшие тревогу от Тарса до Константинополя. Самые искусные возничие занимали первое место в его доверии и уважении; их заслуги щедро награждались; они угощали императора у себя на дому, и он крестил их детей, а между тем как он хвастался своей популярностью, он делал вид, будто порицает холодную и величавую сдержанность своих предшественников. Противоестественное сладострастие, которым позорил себя Нерон даже в зрелых летах, уже не находило подражателей; тем не менее Михаил истощал свои силы, удовлетворяя свои любовные влечения и свою склонность к крепким напиткам. На своих ночных пирушках, когда страсти разгорались от вина, он давал самые кровожадные приказания, а если в нем пробуждалось чувство человеколюбия, он, придя в себя, одобрял благотворное неповиновение своих служителей. Но самой странной чертой в характере Михаила была его нечестивая склонность к насмешкам над религией его отечества.

Суеверия греков действительно могли бы вызвать улыбку на устах философа, но его улыбка была бы рассудительна и сдержанна и он осудил бы невежественное безрассудство юноши, оскорблявшего предметы публичного поклонения. Придворный шут надевал на себя облачение патриарха; его двенадцать митрополитов, в числе которых находился и сам император, облекались в священнические одеяния; они совершали разные богохульства над взятыми с алтаря священными сосудами и во время напоминавших вакханалии пирушек приобщались Св. Тайн отвратительной смесью уксуса с горчицей. И эти нечестивые зрелища не скрывались от глаз горожан. В один большой праздник император и его епископы или шуты, проезжая на ослах по улицам, повстречались с настоящим патриархом, шедшим во главе своего духовенства, и своими дерзкими возгласами, своими неприличными жестами нарушили торжественность христианской процессии. Набожность Михаила проявлялась лишь в каких-нибудь нарушениях здравого смысла и благочестия; он принимал свои театральные венки от статуи св. Девы и вскрыл могилу Константина Иконоборца для того, чтобы сжечь его кости. Этими сумасбродствами сын Феофила навлек на себя не только общую ненависть, но и общее презрение; все с нетерпением желали избавиться от него, и даже его фавориты стали опасаться, чтобы минутная прихоть не отняла у них того, что было дано той же прихотью. На тринадцатом году царствования, в минуту опьянения и усыпления, Михаил III был умерщвлен в своей постели основателем новой династии, которого он облек равным с ним рангом и равной с ним властью.

Родословная Василия Македонянина (если только она не была продуктом гордости и лести) представляет наглядный пример переворотов, происходивших в судьбе самых знаменитых родов. Соперники Рима, Аршакиды, держали в своих руках скипетр Востока в течение почти четырехсот лет; младшая линия этих парфянских царей и после того еще царствовала в Армении, а ее царственные потомки пережили раздел и порабощение этой древней монархии. Двое из этих потомков, Артабан и Хлиен, бежали или удалились ко двору Льва I, который из великодушия дал им безопасное и гостеприимное пристанище в Македонской провинции; их постоянным местопребыванием был впоследствии назначен Адрианополь. В течение нескольких поколений они поддерживали достоинство своего происхождения, а их римский патриотизм отвергал соблазнительные предложения персидских и армянских уполномоченных, приглашавших их возвратиться в отечество. Но время и бедность мало-помалу помрачили их прежний блеск, и отец Василия был доведен до того, что собственными руками возделывал маленькую усадьбу, в которой заключалось все его состояние; тем не менее он не хотел унижать потомство Аршакидов браком с плебейкой, женился на одной адрианопольской вдове, причислявшей великого Константина к числу своих предков, и родившийся от этого брака сын был связан с Александром Македонским узами какого-то дальнего родства или национального происхождения. Лишь только родился этот сын, названный Василием, и его колыбель, и его семейство, и город Адрианополь сделались жертвами болгарского нашествия; он воспитывался на чужбине в рабстве и благодаря строгости дисциплины приобрел ту отвагу и ту гибкость ума, которые впоследствии много способствовали его возвышению. Еще будучи юношей или только что достигнув возмужалости, он присоединился к тем римским пленникам, которые смело разорвали свои оковы, прошли через Болгарию до берегов Эвксинского моря, разбили две варварские армии, сели на корабли, которые были заранее для них приготовлены, и возвратились в Константинополь, откуда их разослали по домам. Но свобода не дала Василию средств существования; его усадьба была разорена вызванными войной опустошениями; после смерти своего отца он не был в состоянии содержать осиротевшее семейство трудами своих рук или своей службой и решился искать более блестящего театра деятельности, на котором и всякая добродетель, и всякий порок могли проложить путь к величию. По прибытии в Константинополь этот измученный странник, не имевший ни друзей, ни денег, провел первую ночь на пороге церкви св. Диомида; какой-то случайно встретившийся гостеприимный монах накормил его, и затем он поступил на службу к двоюродному брату и тезке императора Феофила — маленькому человечку, за которым всегда следовала толпа рослых и красивых служителей. Василий сопровождал своего патрона, когда тот отправился наместником в Пелопоннес, затмил своими личными достоинствами знатность и высокое положение Феофила и вступил в выгодную связь с одной богатой и благотворительной патрасской матроной. Из духовной или из плотской склонности она привязалась к молодому искателю приключений и усыновила его.

Даниэлис подарила ему тридцать рабов, и плоды ее щедрот Василий употребил на пособие своим братьям и на приобретение значительных имений в Македонии. Из признательности или из честолюбия он не покидал службы при Феофиле, а одна счастливая случайность обратила на него внимание двора. Один знаменитый борец, состоявший при свите болгарских послов, вызвал во время императорского застолья на бой самого смелого и самого сильного из греков. Василий был известен своей физической силой; он принял вызов, и варвар был побежден при первом натиске. Одной красивой лошади, которая была с норовом, было решено подрезать подколенную жилу; служитель Феофила благодаря своей ловкости и отваге объездил ее и был за это награжден почетной должностью при императорских конюшнях. Но не было никакой возможности снискать доверие Михаила, не потворствуя его порочным наклонностям, и его новый фаворит возвысился до звания главного дворцового комита и удержался на этом посту благодаря позорному вступлению в брак с одной из императорских любовниц и благодаря бесчестию своей сестры, заменившей эту любовницу. Дела государственного управления были предоставлены брату и недругу Феодоры, Цезарю Вардасу; коварные женские наветы убедили Михаила, что его дядя человек и гнусный, и опасный; Вардаса вызвали из Константинополя под предлогом приготовлений к Критской экспедиции, и он был заколот главным комитом в присутствии императора, в палатке, где ему была дана аудиенция. Не прошло месяца после этого деяния, как Василий получил титул Августа и управление империей. Он выносил положение неравноправного соправителя до тех пор, пока не нашел для себя опоры в уважении народа. Прихоть императора подвергла его жизнь опасности, а его достоинство было унижено назначением второго соправителя, который когда-то служил гребцом на галерах. Тем не менее его нельзя не осудить за умерщвление его благодетеля, которое было делом и человека неблагодарного, и изменника, а церкви, которые он строил во имя св. Михаила, были жалким и ничтожным искуплением его преступления.

Различные эпохи в жизни Василия I имеют некоторое сходство с различными эпохами жизни Августа. По своему положению грек не мог в своей ранней молодости напасть на свою родину во главе армии или подвергнуть проскрипции самых благородных ее сынов; но его честолюбие унижалось до хитростей, приличных рабу; он скрыл свое честолюбие и даже свои добродетели и окровавленными руками убийцы захватил империю, которой он впоследствии управлял с отеческой предусмотрительностью и заботливостью. Интересы частного человека могут не сходиться с его обязанностями, но только вследствие отсутствия здравого смысла или мужества самодержавный монарх может отделять свое благополучие от своей славы или свою славу от общественного благоденствия. Правда, жизнеописание или панегирик Василия был написан и выпущен в свет под продолжительным владычеством его потомков; но даже прочность их владычества должна быть приписана высоким достоинствам их предка. При описании его характера его внук Константин попытался нарисовать портрет монарха, обладающего всеми совершенствами; но если бы этот слабый монарх не старался подражать невымышленному образцу, он не мог бы подняться так высоко над уровнем своего собственного поведения и своих собственных идей. Но самой солидной похвалой Василия служит сравнение между той разоренной монархией, которую он вырвал из рук Михаила, и той цветущей монархией, которую он оставил в наследство Македонской династии. Он искусной рукой исправлял злоупотребления, освященные временем и привычкой, и воскресил если не национальное мужество, то по меньшей мере благоустройство и величие Римской империи. Его трудолюбие было неутомимо, его нрав был хладнокровен, его ум был энергичен и решителен, а на практике он выказал ту редкую и благотворную умеренность, которая удерживает каждую добродетель на одинаковом расстоянии от двух противоположных ее крайностей. Его военная служба ограничивалась внутренностью дворца, и он не был одарен мужеством и талантами полководца. Однако в его царствование римские армии снова сделались страшны для варваров. Лишь только он успел создать новую армию введением дисциплины и военных упражнений, он лично появился на берегах Евфрата, смирил гордость сарацин и подавил опасное, хотя и справедливое, восстание манихеев. В негодовании против мятежника, долго увертывавшегося от его преследований, он молил у Бога одной милости — чтобы ему удалось вонзить три стрелы в голову Хрисохира. Эта ненавистная голова была добыта скорей изменой, чем храбростью; ее повесили на дереве, и коронованный стрелок три раза испытал над ней свое искусство,— это было низкое мщение мертвому человеку, более достойное того века, чем характера Василия. Но его главная заслуга заключалась в управлении финансами, в его законодательной деятельности. Чтоб снова наполнить истощенную государственную казну, ему предложили отобрать подарки, которые его предшественник так щедро раздавал недостойным людям; он был так благоразумен, что уменьшил этот возврат наполовину и таким способом немедленно добыл сумму в 1200000 фунт, ст., которая дала ему возможность удовлетворить самые настоятельные государственные нужды и зрело подготовить реформы в государственном хозяйстве.

В числе различных проектов, составленных с целью улучшения финансов, ему предложили новый способ поголовного обложения, который ставил плательщиков в слишком большую зависимость от личного произвола сборщиков податей. Комит представил ему список честных и способных агентов; но при тщательном рассмотрении этого списка Василий нашел, что только на двоих можно безопасно возложить такие широкие полномочия, а эти избранники оправдали его уважение тем, что не захотели воспользоваться его доверием.

Но серьезное и успешное усердие императора мало-помалу установило равновесие между собственностью и налогами, между доходами и расходами; для каждой отрасли государственного управления был назначен особый источник доходов, и твердо установленная система обеспечила и интересы монарха, и собственность народа. Уменьшив роскошь императорского стола, Василий назначил доходы с двух родовых имений на то, чтобы в его дворце был приличный достаток; налоги, собиравшиеся с его подданных, употреблялись на их защиту, а все, что оставалось, шло на украшение столицы и провинций. Хотя склонность к постройкам обходится дорого, она может быть в некоторых случаях похвальной и может находить много мотивов для своего оправдания; она возбуждает предприимчивость, поощряет искусства и в некоторой мере доставляет обществу пользу или удовольствие; польза большой дороги, водопровода или госпиталя очевидна и бесспорна, а сотня церквей, воздвигнутых по приказанию Василия, удовлетворяла благочестие того времени. В качестве верховного судьи Василий был и рачителен, и беспристрастен; он старался спасать виновных, но и не боялся карать их; кто угнетал народ, тот подвергался строгим наказаниям, но личные враги императора, прощать которых было бы небезопасно, лишались зрения и должны были проводить остальную жизнь в уединении и в покаянии. Перемены, происшедшие и в языке, и в нравах, требовали пересмотра устарелой Юстиниановой юриспруденции: объемистые тома его Институций, Пандектов, Кодекса и Новелл были переделаны на греческий язык под сорока титулами, и исправленные и дополненные сыном и внуком императора «Василики» должны считаться за самобытное произведение основателя их династии. Этому славному царствованию положило конец несчастье, случившееся на охоте. Рассвирепевший олень зацепил своими рогами за перевязь императора и стащил его с лошади; Василия спас один из его служителей, обрезавший перевязь и убивший зверя; но от падения или от лихорадки силы престарелого монарха истощились, и он испустил дух во дворце среди плача и своих родственников, и своих подданных. Если правда, что он приказал отрубить голову верному служителю, осмелившемуся занести свой меч над особой своего государя, то следует полагать, что гордость деспота, которую он сдерживал в течение своей жизни, ожила в нем в последние минуты, когда уже не оставалось никакой надежды и когда он уже не нуждался в общественном мнении или уже не придавал ему никакого значения.

Из четырех сыновей императора старший, называвшийся Константином, умер прежде своего отца, который нашел утешение для своей скорби и для своего легковерия в лести наглого лицемера и в мнимом видении. Младший из его сыновей, по имени Стефан, удовольствовался почестями патриарха и святого; двое остальных, Лев и Александр, были возведены в императорское звание, но правительственная власть находилась в руках одного старшего брата. Имя Льва VI было украшено прозвищем Философа, а сочетание достоинств монарха с достоинствами мудреца, дарований практического деятеля с дарованиями философа действительно могло бы считаться за высшее совершенство человеческой натуры. Но Лев едва ли имел право заявлять притязания на такие идеальные превосходства. Подчинял ли он свои страсти и влечения верховенству разума? Он провел свою жизнь в роскоши дворца и в обществе своих жен и наложниц, и даже милосердие, которое он иногда выказывал, и мир, который он старался поддерживать, должны быть приписаны мягкости и беспечности его характера. Умел ли он одерживать верх над своими собственными предрассудками и над предрассудками своих подданных? Его ум был заражен самыми ребяческими суевериями; своими законами он поддерживал влияние духовенства и заблуждения народа, а его прорицания, разоблачавшие пророческим слогом будущие судьбы империи, были основаны на астрологии и на ворожбе. Если бы мы стали доискиваться, почему этому императору было дано прозвание Философа, то мы не нашли бы никакой другой причины, кроме той, что сын Василия был менее несведущ, чем большая часть его современников, и из среды духовенства, и из среды мирян, что его воспитанием руководил ученый Фотий и что им было написано или было издано под его именем несколько сочинений по разным научным предметам как светского, так и духовного содержания. Но его репутация как философа и как человека религиозного была поколеблена пороками семьянина — частыми бракосочетаниями. Первоначальное понятие о достоинстве и святости безбрачия проповедовалось монахами и было усвоено греками. Брак дозволялся как необходимое средство для размножения человеческого рода; после смерти одного из супругов тот, который оставался в живых, мог удовлетворить слабость своей плоти или ее силу вторичным браком; но третий брак считался за нечто вроде легального прелюбодеяния, а четвертый был бы таким грехом или скандалом, которому еще не было примера между восточными христианами.

Сам Лев уничтожил в начале своего царствования легальное положение наложниц и осудил третий брак, не отменяя его; но его патриотизм и любовная привязанность скоро довели его до того, что он нарушил изданные им самим законы и подверг самого себя той епитимье, которую налагал в подобных случаях на своих подданных. От своих первых трех жен он не имел детей; но императору была нужна подруга, а империи был нужен законный наследник. Красавица Зоя была введена во дворец в качестве наложницы, а когда ее плодовитость была доказана рождением сына Константина, ее любовник объявил, что намерен дать и матери, и ребенку законные права путем четвертого бракосочетания. Но патриарх отказал ему в своем благословении, согласился окрестить новорожденного принца лишь с условием, чтобы император отослал свою любовницу, а когда данное обещание не было исполнено, исключил супруга Зои из общества верующих. Ничто не могло сломить упорства монаха — ни угроза ссылки, ни отказ в повиновении со стороны его собратьев, ни авторитет латинской церкви, ни опасение, что престол или вовсе останется без наследника, или сделается предметом спора между претендентами. После смерти Льва его возвратили из ссылки и снова возвели в прежние должности по гражданскому и по церковному управлению, а изданный от имени Константина декрет, признававший заключение четвертого брака за скандал, наложил пятно на его собственное происхождение.

На греческом языке пурпур и порфир называются одним и тем же словом, а так как в природе цвета не изменяются, то мы можем отсюда заключить, что тирская краска, в которую окрашивались у древних пурпуровые мантии, была темнокрасного цвета. В византийском дворце одна комната была обложена порфиром; она предназначалась для беременных императриц, а в знак того, что родившиеся там дети были царской крови, их называли Порфирородными, или родившимися в пурпуре. Многие из римских императоров были осчастливлены рождением наследника, но это название было впервые дано Константину VII. Его жизнь длилась столько же, сколько его номинальное царствование; но из прожитых им пятидесяти четырех лет шесть протекли до смерти его отца, а в течение остальных сын Льва или добровольно, или поневоле находился под властью тех, кто пользовался его слабостью или злоупотреблял его доверием. Его дядя Александр, уже давно носивший титул Августа, был первым соправителем и руководителем юного монарха; но, быстро пробегая карьеру пороков и безрассудств, брат Льва мог соперничать с репутацией Михаила, а перед тем, как его застигла смерть, он намеревался оскопить своего племянника и отдать империю в руки недостойного фаворита. В следующие годы своего несовершеннолетия Константин находился под властью своей матери Зои и совета из семи регентов, которые преследовали свои личные цели, удовлетворяли свои страсти, не заботились о государстве, выживали друг друга и окончательно исчезли при появлении воина. Из низкого звания Роман Лекапин возвысился до командования морскими силами и среди господствовавшей с ту пору анархии заслужил или, по меньшей мере, снискал общее уважение. С победоносным и преданным ему флотом он отплыл из устьев Дуная к константинопольскому порту и был приветствован как спаситель народа и как опекун монарха. Его высокой должности было первоначально дано новое название отца императора; но Роман скоро стал гнушаться зависимой властью в этом ранге и присвоил себе, вместе с титулами Цезаря и Августа, вполне самостоятельную верховную власть, которую удержал в своих руках в течение почти двадцати пяти лет. Его три сына, Христофор, Стефан и Константин, были один вслед за другим удостоены таких же почетных отличий, и законный император был низведен в этой коллегии монархов с первого ранга на пятый. Однако он имел основание быть довольным и своей счастливой судьбой, и милосердием узурпатора, так как его не лишили ни жизни, ни престола. Примеры и из древней, и из новой истории могли бы служить оправданием для честолюбия Романа; в его власти были и силы империи, и ее законы; незаконное рождение Константина могло бы послужить предлогом для его устранения, и сын наложницы мог бы быть похоронен или в могиле, или в монастыре. Но Лекапин, по-видимому, не имел ни добродетелей, ни пороков тирана. Мужество и деятельность, которые он проявлял будучи частным человеком, испарились от блеска верховной власти, и среди своих безнравственных наслаждений он не имел времени заботиться о безопасности как государства, так и собственного семейства. Будучи кроткого и набожного нрава, он уважал святость клятв, невинность юноши, память его родителей и привязанность народа. Склонность Константина к занятиям и его уединенная жизнь обезоруживали соперничество из-за власти: книги и музыка, перо и кисть служили для него постоянным источником наслаждений, а если он действительно мог увеличивать свое скромное жалованье продажей своих картин и если имя артиста не возвышало их цены, то следует полагать, что он обладал таким талантом, какой для немногих монархов мог бы служить ресурсом в эпоху невзгод.

Причиной падения Романа были и его собственные пороки, и пороки его детей. После смерти его старшего сына Христофора двое оставшихся в живых его сыновей стали ссориться между собой, а затем составили заговор против своего отца. В полдень, когда никого из посторонних не пускали во дворец, они вошли в его комнату с вооруженными людьми и, надев на него монашеское платье, отправили его на один из небольших островков Пропонтиды, где поселилась какая-то религиозная община. Слух об этом внутреннем перевороте возбудил смятение в столице; но предметом общих забот был один Порфирородный, так как он один был настоящим и законным императором, и сыновья Лекапина узнали из позднего опыта, что они совершили преступное и опасное дело на пользу их соперника. Их сестра Елена, которая была женой Константина, обнаружила или заподозрила их изменнический замысел убить ее мужа за императорским банкетом. Это встревожило его приверженцев, и оба узурпатора были схвачены, лишены императорского звания и отправлены морем на тот самый остров и в тот самый монастырь, куда они незадолго перед тем засадили своего отца. Престарелый Роман встретил их на берегу с саркастической улыбкой и, попрекнув их за безрассудство и неблагодарность, поровну разделил со своими бывшими соправителями воду и овощи, составлявшие его обед. На сороковом году своего царствования Константин VII сделался властелином восточного мира, которым он управлял или делал вид, будто управлял, в течение почти пятнадцати лет. Но у него не было в характере той энергии, которая влечет к предприимчивости и к славе, а те занятия, которые развлекали и облагораживали его досуг, были несовместимы с важными обязанностями монарха. Пренебрегая делами управления на практике, император знакомил своего сына Романа с их теорией, а в то время, как он предавался своей привычке к невоздержанности и к лености, бразды правления перешли из его рук в руки его жены Елены, которая была так своенравна и непостоянна в своем милостивом расположении, что заставляла жалеть о всяком уволенном ею чиновнике, так как обыкновенно заменяла его еще более недостойным преемником. Тем не менее греки любили Константина за его происхождение и за его несчастья; они извиняли ему его недостатки; они уважали его ученость, невинность, милосердие и любовь к справедливости, а на церемонию его похорон наложили отпечаток грусти непритворные слезы его подданных. Согласно старинному обыкновению, его тело было положено на парадном одре при входе во дворец, а гражданские и военные чины, патриции, Сенаторы и духовенство поочередно преклоняли колена перед бездыханным трупом своего государя и целовали его. Перед тем, как процессия двинулась к месту погребения, глашатай громко произнес страшные слова: «Встань, Царь земной и иди на призыв Царя Царей!»

Смерть Константина приписывали отравлению, а его сын, названный в честь своего деда по матери Романом, вступил на константинопольский престол. Монарх, который в двадцатилетием возрасте уже мог быть заподозрен в том, что ускорил открытие отцовского наследства, не мог пользоваться общим уважением; впрочем, Роман был скорее слаб, чем порочен, и главную долю ответственности за его преступление общественное мнение возлагало на его жену Феофану, которая, будучи низкого происхождения, отличалась несвойственной женщинам отвагой и гнусностью своего нрава. Сыну Константина не были знакомы ни влечение к славе, ни желание общей пользы, которые служат настоящим источником наслаждений для монархов, и в то время, как два его брата, Никифор и Лев, одерживали победы над сарацинами, император проводил в неутомимой праздности те часы, которые он должен бы был посвящать своему народу. Утром он посещал цирк; в полдень он угощал Сенаторов; послеобеденные часы он проводил большей частью в sphoeristerium’e, или в месте, устроенном для игры в мяч, которое было единственным театром его побед; оттуда он переезжал на азиатский берег Боспора, занимался охотой, убивал четырех громадных кабанов и возвращался во дворец довольный понесенными в течение дня трудами. Физической силой и красотой он выделялся между своими сверстниками: он был высокого роста и держался прямо, как молодой кипарис; его лицо было красиво и румяно; у него были блестящие глаза, широкие плечи и длинный орлиный нос. Однако даже таких достоинств не было достаточно для того, чтобы упрочить привязанность Феофаны, и после четырехлетнего царствования она составила для своего мужа такой же губительный напиток, какой приготовила для его отца.

От своего брака с этой гнусной женщиной Роман имел двух сыновей, Василия II и Константина VIII, и двух дочерей, Феофану и Анну. Старшая из двух сестер была выдана замуж за западного императора Оттона II; младшая сделалась женой просветителя России, великого князя Владимира, а благодаря тому, что ее внучка была в супружестве за королем Франции Генрихом I, кровь Македонской династии и, быть может, кровь Аршакидов до сих пор течет в жилах Бурбонов. После смерти своего супруга императрица пожелала царствовать от имени своих сыновей, из которых старшему было пять лет, а младшему только два года; но она скоро поняла, как непрочен престол, у которого не было другой опоры, кроме женщины, которую нельзя было уважать, и двух детей, которых нельзя было бояться. Феофана стала искать вокруг себя покровителя и бросилась в объятия самого храброго из воинов; у нее было широкое сердце, но судя по уродливой наружности ее нового фаворита, можно с полной уверенностью полагать, что интерес был мотивом и оправданием этой любовной связи. Никифор Фока соединял, по общему мнению, двойное достоинство героя и святого. В качестве героя он обладал неподдельными и блестящими дарованиями; он происходил от предков, прославившихся своими воинскими подвигами, сам отличался и мужеством воина, и искусством военачальника на всех должностях и во всех провинциях и незадолго перед тем был увенчан лаврами за важное завоевание острова Крит. Его религия была более сомнительного свойства; его власяница, его посты, его благочестивый склад речи и его желание удалиться от мирской суеты служили приличной маской для его скрытого и опасного честолюбия. Однако он успел обворожить святого патриарха, влиянию которого он был обязан тем, что декрет Сената возложил на него безусловное и самостоятельное командование восточными армиями на все время малолетства молодых кесарисов. Лишь только он уверился в преданности начальников и солдат, он смело двинулся на Константинополь, сломил сопротивление своих врагов, публично сознался в своем тайном соглашении с императрицей и, не посягая на положение сыновей Феофаны, присвоил себе вместе с титулом Августа первенство ранга и все права верховной власти. Но на его бракосочетание с Феофаной не соглашался тот самый патриарх, который возложил на его голову корону; своим вторичным бракосочетанием он подвергал себя на целый год церковному покаянию; духовное родство считалось препятствием для совершения брачной церемонии, и пришлось прибегнуть к разным уловкам и к клятвопреступлению для того, чтобы успокоить встревоженную совесть духовенства и народа. Свою популярность император утратил под пурпуровой мантией: в свое шестилетнее царствование он навлек на себя ненависть и иностранцев, и своих подданных, и в нем ожили лицемерие и скупость первого Никифора. Что касается лицемерия, я никогда не буду его оправдывать или извинять; но я позволю себе заметить, что скупость есть тот отвратительный порок, в котором нередко винят с чрезмерной опрометчивостью и который порицают с чрезмерной строгостью. Когда дело идет о частном человеке, мы в большинстве случаев постановляем наш приговор, не позаботившись предварительно собрать точные сведения о его состоянии и о расходах; а со стороны того, кому вверено государственное казнохранилище, бережливость есть всегда добродетель, а увеличение налогов нередко бывает неизбежной необходимостью. Никифор выказал свое великодушие в том, какое он сделал употребление из доходов со своих наследственных имений, а государственные доходы он употреблял лишь на нужды государства; каждой весной император лично выступал в поход против сарацин, и каждый римлянин, мог рассчитать, как собранные с него налоги были израсходованы на триумфы, на завоевания и на охрану восточной границы.

В числе воинов, содействовавших возвышению Никифора и служивших под его знаменем, находился один знатный и храбрый армянин, заслуживший и получивший самые блестящие награды. Рост Иоанна Цимисхия был ниже среднего; но в этом маленьком теле, одаренном физической силой и красотой, таилась геройская душа. Он внушал зависть брату императора и вследствие того был низведен с должности командующего восточной армией на должность комита почт, а за то, что осмелился на это роптать, был наказан опалой и ссылкой. Но Цимисхий принадлежал к числу многочисленных любовников императрицы: по ее ходатайству ему позволили жить в Халкидоне, вблизи от столицы; он отблагодарил ее за это одолжение тем, что втайне приходил к ней во дворец на любовные свидания, и Феофана охотно согласилась на убийство невзрачного и скаредного мужа. Несколько смелых и вполне ей преданных заговорщиков спрятались в одном из самых секретных ее апартаментов; в темную зимнюю ночь Цимисхий сел со своими главными сообщниками в небольшую шлюпку, переправился через Боспор, высадился подле входа во дворец и без всякого шума взобрался по веревочной лестнице, которую ему бросили состоявшие при императрице женщины. Ни собственные подозрения, ни предостережения друзей, ни запоздалая помощь его брата Льва, ни укрепления, которыми он окружил себя внутри дворца, ничто не могло спасти Никифора от домашнего врага, который одним своим словом растворял все двери перед убийцами. Император, спавший на полу на медвежьей шкуре, пробудился при их шумном вторжении в его комнату, и перед его глазами засверкали тридцать кинжалов. Нет основания полагать, что Цимисхий омочил свои руки в крови своего государя; но он безжалостно наслаждался зрелищем своего мщения. Убийство замедлилось вследствие того, что императора подвергали оскорблениям и истязаниям; но лишь только народу показали из окна голову Никифора, смятение стихло и армянин был провозглашен восточным императором. В день его коронования неустрашимый патриарх остановил его у входа в Софийский собор, объявил ему, что на его совести лежат измена и убийство, и потребовал, чтобы в доказательство своего раскаяния он разлучился со своей сообщницей, которая была еще более его преступна. Эта выходка апостольского усердия не могла быть неприятна для монарха, так как он не мог питать ни любви, ни уважения к женщине, столько раз нарушавшей самые священные обязательства, и Феофана, вместо того чтобы разделить счастливую судьбу нового императора, была с позором удалена и от его постели, и из его дворца. На прощанье она проявила неистовую и бессильную ярость, обвиняла своего любовника в неблагодарности, оскорбляла на словах и била своего сына Василия, стоявшего с безмолвной покорностью перед своим старшим соправителем, и созналась в своих собственных прелюбодеяниях, объявив этого сына незаконнорожденным. Общее негодование удовлетворилось ссылкой Феофаны и наказанием самых незнатных ее сообщников; Цимисхию простили смерть непопулярного монарха, а блеск его добродетелей изгладил воспоминание о его преступлении. Его расточительность, быть может, была менее полезна для государства, чем скупость Никифора; но его приветливость и великодушие пленяли всякого, кто имел к нему доступ, и он шел по стопам своего предшественника только по пути к победе. Он провел большую часть своего царствования в лагерях и на войне, выказал свое личное мужество и свою предприимчивость на Дунае и на Тигре, когда-то служивших границами для римского мира, а своими победами над русскими и над сарацинами заслужил название спасителя империи и завоевателя Востока. Возвращаясь в последний раз из Сирии, он заметил, что самые плодоносные земли в его новых провинциях принадлежали евнухам. «Разве для них,— воскликнул он с благородным негодованием,— мы сражались и побеждали? Разве для них мы проливали нашу кровь и истощали сокровища нашего народа?» Эти сетования долетели до дворца, и смерть Цимисхия носит на себе сильные признаки отравления.

В течение двенадцати лет этой узурпации или этого регентства двое законных императоров, Василий и Константин, без шума достигли возмужалости. Их нежный возраст был не способен к владычеству: они относились к своему опекуну с той почтительной скромностью, на которую он имел право по своим летам и заслугам; честолюбие этого бездетного опекуна не имело никакого интереса нарушать их наследственное право на престол; их владения управлялись искусно и честно, и преждевременная смерть Цимисхия была для сыновей Романа скорей утратой, чем прибылью. Их неопытность заставила их провести еще двенадцать лет в добровольной покорности опекуну, который продлил свое владычество, удовлетворяя их юношескую склонность к удовольствиям и внушая им презрение к заботам государственного управления. Слабый Константин навсегда запутался в этих шелковых тенетах; но в его старшем брате заговорили влечения гения и желание деятельности; он наморщил брови, и регент исчез. Василий был всеми признан властителем Константинополя и европейских провинций; но Азия находилась под гнетом двух заслуженных военачальников, Фоки и Склира, которые были попеременно то друзьями, то врагами, то верноподданными, то бунтовщиками и которые, поддерживая свою независимость, пытались подражать примеру счастливых узурпаторов. Сын Романа обнажил свой меч прежде всего против этих внутренних врагов, и они утратили всю бодрость духа в присутствии своего законного и мужественного монарха. Фока, стоя перед фронтом своей армии, внезапно повалился с лошади или от действия яда, или от попавшей в него стрелы; Склир, который был два раза закован в цепи и два раза облечен в императорскую мантию, пожелал спокойно провести небольшой остаток своей жизни. Когда этот престарелый проситель, опираясь на двух служителей, приблизился к трону нетвердыми шагами и с заплаканными глазами, император воскликнул с той самоуверенностью, которую внушают молодость и могущество: «Неужели это тот самый человек, который так долго наводил на нас страх?» После того как он упрочил свою власть и спокойствие империи, ему не давали покоя трофеи его бывших опекунов Никифора и Цимисхия. Его продолжительные и частые экспедиции против сарацин доставили империи более славы, чем пользы; но он окончательно разрушил болгарское царство, и это, как кажется, был самый важный из всех успехов, выпавших на долю римского оружия со времен Велисария. Тем не менее подданные Василия, вместо того чтобы прославлять своего монарха за его победы, ненавидели его за хищническую и мелочную жадность, и в дошедших до нас неполных рассказах о его подвигах мы усматриваем лишь храбрость, терпеливость и свирепость простого солдата. Дурное воспитание не ослабило его мужества, но омрачило его ум; он не был знаком ни с какой наукой, а воспоминания о его ученом и слабом деде, по-видимому, служили оправданием для его искреннего или притворного презрения к законам и к правоведам, к артистам и к искусствам. В том веке суеверию нетрудно было утвердить свое прочное владычество над таким монархом; когда прошли года юношеских увлечений, Василий II посвятил свою жизнь и во дворце, и в лагере делам покаяния, приличным отшельнику, стал носить под своей одеждой и латами монашеское платье, стал соблюдать обет воздержания и навсегда отказался от употребления вина и мяса. На шестьдесят восьмом году его жизни воинственный пыл побудил его предпринять священную войну против утвердившихся на Сицилии сарацин; смерть помешала ему исполнить это намерение, и прозванного Болгаробойцем Василия сопровождали, при его переселении в другой мир, благословения духовенства и проклятия народа. После его смерти его брат Константин пользовался в течение почти трех лет верховной властью или, вернее, удовольствиями, которые она доставляет, и его единственной заботой было избрание преемника. Он носил титул Августа в течение шестидесяти шести лет, а царствование обоих братьев было самым продолжительным и самым темным во всей византийской истории.

Пять императоров, в течение ста шестидесяти лет вступавшие на престол один после другого по праву наследования в прямой нисходящей линии, упрочили привязанность греков к Македонской династии, на которую не посягали даже те три узурпатора, которые присваивали себе принадлежавшую ей верховную власть. Когда со смертью Константина IX пресеклась мужская линия этого царственного рода, сцена совершенно изменилась, порядок престолонаследия не соблюдался и владычество следующих двенадцати императоров было менее продолжительно, нежели царствование одного Константина. Его старший брат предпочел общей пользе чистоту семейных нравов, а у самого Константина было только три дочери — Евдокия, которая постриглась в монахини, Зоя и Феодора, которые достигли зрелого возраста, сохранив и свое невежество, и свою девственность. Когда между приближенными их умирающего отца был поднят вопрос о выдаче их замуж, бесстрастная и благочестивая Феодора не пожелала дать империи наследника; но ее сестра Зоя согласилась предстать перед алтарем в качестве добровольной жертвы. Ей выбрали в мужья патриция с красивой наружностью и с хорошей репутацией, Романа Аргира, а когда он отклонил от себя эту честь, ему объявили, что его ожидает или лишение зрения, или смерть. Мотивом его отказа была супружеская привязанность; но его великодушная жена пожертвовала своим собственным счастьем для его безопасности и величия, и ее поступление в монастырь устранило единственную преграду, не дозволявшую ему вступить в родство с царствующим домом. После смерти Константина скипетр перешел в руки Романа III; но и в делах внутреннего управления, и во внешней политике все его старания были бессильны и бесплодны, а зрелый сорокавосьмилетний возраст Зои был благоприятен не столько для расчетов на ее беременность, сколько для удовлетворения ее чувственных влечений. Ее любимым придворным был красивый пафлагонянин Михаил, начавший свое жизненное поприще с ремесла менялы, а Роман из признательности или по чувству справедливости поощрял эту преступную связь или довольствовался самыми легкими доказательствами их невинности. Но Зоя скоро оправдала тот римский принцип, что прелюбодейка способна отравить своего мужа, и немедленно вслед за смертью Романа состоялось позорное бракосочетание Зои и возведение ее супруга на престол под именем Михаила IV Пафлагона. Однако Зоя обманулась в своих ожиданиях; вместо того, чтобы запастись здоровым и признательным любовником, она приняла на свое брачное ложе хворого беднягу, у которого здоровье и рассудок были расстроены припадками падучей болезни, а душа терзалась отчаянием и угрызениями совести. К нему были призваны на помощь самые искусные врачи душевных и телесных недугов; он поддерживал в себе душевную бодрость частыми поездками на воды и к гробницам самых популярных святых; монахи одобряли его подвиги покаяния, и Михаил, чтобы загладить свою вину, употреблял всевозможные средства, за исключением возврата (хотя неизвестно, кому мог бы быть сделан возврат?). В то время как он вздыхал и молился, одевшись во власяницу и посыпав пеплом свою главу, его брат, евнух Иоанн, посмеивался над его покаянием и пожинал плоды преступления, в котором был главным зачинщиком. Все правительственные заботы Иоанна заключались в старании насытить его жадность, и Зоя сделалась пленницей во дворце своих предков и в руках своих рабов.

Когда он убедился, что здоровье его брата не может быть восстановлено, он выдвинул вперед своего племянника, который также носил имя Михаила и был прозван Калафатом, потому что его отец занимался починкой кораблей; по требованию евнуха Зоя усыновила сына ремесленника, и этот мнимый наследник престола был облечен титулом и багряницей Цезарей в присутствии Сената и духовенства. Зоя была так слаба характером, что не сумела воспользоваться свободой и властью, которые возвратила ей смерть Пафлагона, и через четыре дня после того возложила корону на голову Михаила V, который со слезами клялся, что всегда будет самым преданным и самым покорным из ее подданных. Единственной отличительной чертой его непродолжительного царствования была его низкая неблагодарность к его благодетелям — к евнуху и к императрице. Опала первого была приятна для народа; но ссылка Зои, которая считала между своими предками стольких императоров, вызвала в Константинополе сначала ропот, а потом громкие протесты; ее пороки были позабыты, и Михаил узнал на опыте, что может настать и такое время, когда терпение самых смирных рабов переходит в ярость и в жажду мщения. Граждане всех классов образовали громадное сборище и бушевали в течение трех дней; они осадили дворец, вломились в него силой, вызвали свою матерь Зою из тюрьмы и свою матерь Феодору из монастыря, а Калафатова сына присудили или к лишению зрения, или к смертной казни. Греки в первый раз и с удивлением созерцали двух царственных сестер, восседавших на одном и том же троне, председательствовавших в Сенате и дававших аудиенции иностранным послам. Но это странное единодушие поддерживалось не долее двух месяцев; две монархини втайне ненавидели одна другую, а между их характерами, интересами и приверженцами не было ничего общего; так как Феодора все еще обнаруживала отвращение к браку, то неутомимая Зоя, которой было в ту пору шестьдесят лет, согласилась ради общего блага выносить ласки третьего супруга и порицания греческой церкви. Этим третьим супругом был Константин IХ, а данное ему прозвище Мономаха, или Единоборца, вероятно, служило выражением его храбрости и победы, одержанной им в какой-нибудь общественной или частной распре. Но он страдал подагрическими припадками, и его распутное царствование прошло в поочередно сменявшихся физических страданиях и наслаждениях. Константина сопровождала в ссылку на остров Лесбос красивая и знатная вдова по имени Склерена, которая гордилась званием его любовницы. После его бракосочетания и вступления на престол, Склерена получила титул и пышную обстановку Августы и заняла во дворце апартаменты, смежные с апартаментами императора. Законная супруга (до такой степени была деликатна или распутна Зоя) согласилась на этот оригинальный и скандальный дележ, и император появлялся на публике, имея подле себя с одной стороны жену, а с другой стороны наложницу. Он пережил их обеих; но когда он задумал изменить порядок престолонаследования, он встретил препятствия со стороны бдительных друзей Феодоры, и после его смерти она вступила с общего согласия в обладание наследственным престолом. Четыре евнуха мирно управляли от ее имени Востоком в течение почти девятнадцати месяцев, а так как они желали продлить свое владычество, то они убедили престарелую императрицу назначить ее преемником Михаила VI. Его прозвище Стратиот обозначало его военную профессию; но этот престарелый и дряхлый ветеран был способен смотреть только глазами своих чиновников и был способен действовать только их руками. В то время как он возвышался до престола, Феодора сходила в могилу; она была последней представительницей Македонской, или Василиевой, династии. Я вкратце обозрел и охотно покидаю этот позорный и пагубный двадцативосьмилетний период времени, в течение которого греки упали ниже общего уровня рабов и по выбору или по прихоти двух выживших из ума женщин переходили, подобно стаду низких животных, от одного повелителя к другому.

Сквозь этот мрак раболепия начинает просвечивать луч если не свободы, то, по меньшей мере, душевной бодрости; греки или удержали, или возобновили употребление прозвищ, увековечивавших воспоминание о наследственных добродетелях, и мы с этого времени распознаем возникновение, преемственность и родственные союзы последних династий Константинопольской и Трапезундской. Комнины, в течение некоторого времени поддерживавшие разрушавшуюся империю, присваивали себе честь римского происхождения, но их предки задолго перед тем переселились из Италии в Азию. Их наследственное имение находилось в округе Кастамона, неподалеку от Эвксинского моря, а один из них, вступивши на стезю честолюбия, снова посетил с любовью и, быть может, с сожалением скромное, но приличное жилище своих предков. Первым достигшим известности представителем этого рода был знаменитый Мануил, который своими военными подвигами и мирными договорами способствовал, в царствование второго Василия, прекращению смут на Востоке; после него остались в нежном возрасте двое сыновей, Исаак и Иоанн, которых он, из сознания своих заслуг, поручил признательности и милостивому расположению своего государя. Этих благородных юношей тщательно знакомили и с монастырской ученостью, и с дворцовыми искусствами, и с лагерными упражнениями, и они быстро возвысились от службы в телохранителях до главного начальства над провинциями и над армиями. Братское согласие усиливало вес и хорошую репутацию Комнинов, а старинной знатности их рода придало новый блеск бракосочетание двух братьев с пленной болгарской царевной и с дочерью патриция, получившего прозвище Харона за то, что он отправил в преисподнюю множество врагов. Войска неохотно повиновались целому ряду изнеженных императоров; возведение Михаила VI на престол было личным оскорблением для более заслуженных военачальников, а их неудовольствие усилилось от скупости императора и от наглости евнухов. Они втайне собрались в святилище св. Софии, и голоса этого военного собора были бы единодушно поданы за престарелого и храброго Катакалона, если бы этот ветеран не заявил из патриотизма или из скромности, что при выборе монарха требуется кроме личных достоинств и знатность происхождения. Выбор Исаака Комнина был всеми одобрен, и заговорщики немедленно разошлись, условившись собраться на равнинах Фригии во главе эскадронов и отрядов, которыми они командовали. Михаил мог защищать свои права только в одном сражении во главе составлявших императорскую гвардию наемников, которым были чужды общественные интересы и которых воодушевляли лишь требования чести и признательности.

После их поражения испуганный император стал просить мира, а Комнин готов был из скромности на это согласиться. Но первому изменили его послы, а второго предупредили его друзья. Всеми покинутый, Михаил подчинился воле народа; патриарх освободил его подданных от принесенной ими присяги и в то время, как брил голову монарха, поступавшего в монахи, поздравил его с выгодным обменом земного владычества на царство небесное, хотя для самого себя, вероятно, отказался бы от такого обмена. Рукой того же патриарха Исаак Комнин был торжественно коронован; меч, который он приказал изображать на своих монетах, мог бы быть принят за оскорбительный символ, если бы под ним подразумевалось право на престол, приобретенное силой орудия; но этот меч обнажался против внешних и внутренних врагов государства. Упадок здоровья и энергии положил конец его доблестной предприимчивости, а приближение смерти побудило его воспользоваться немногими минутами, отделявшими его от вечности. Но вместо того чтобы оставить империю в приданое своей дочери, он, частью из благоразумной предусмотрительности, частью из сердечной привязанности, предпочел ей своего брата Иоанна — воина, патриота и отца пяти сыновей, которые могли упрочить верховную власть за его династией. Скромный отказ, которым Иоанн отвечал на это предложение, можно бы было вначале приписать его осмотрительности и родственной привязанности к племяннице; но упорство, с которым он окончательно отверг императорскую корону, хотя и представляется с первого взгляда чем-то вроде доблестного самопожертвования, в сущности было преступным неисполнением долга и редко встречающимся нарушением интересов и своего собственного семейства, и своего отечества. Корона, от которой он отказался, досталась Константину Дуке, который был другом семейства Комнинов и соединял с знатностью происхождения опытность в делах гражданского управления и репутацию знатока по этой части. Под монашеской одеждой Исаак восстановил свое здоровье и пережил двумя годами свое добровольное отречение от престола. По требованию своего игумена он соблюдал устав св. Василия и исполнял в монастыре самые низкие обязанности; впрочем, его скрытное тщеславие удовлетворялось частыми и почтительными посещениями царствовавшего монарха, который чтил в его лице своего благодетеля и святого.

Если Константин Х действительно был более всех достоин верховной власти, то нам приходится сожалеть о нравственном упадке того века, в котором он был избран, и той нации, которая его избрала. Занимаясь сочинением пустых декламаций, он безуспешно желал украсить себя венцом красноречия, который был, по его мнению, более дорог, чем венец Рима, а, принимая на себя второстепенные судейские обязанности, он забывал об обязанностях монарха и воина. Вовсе не желая подражать патриотическому беспристрастию виновников своего возвышения, Дука заботился только о том, чтобы обеспечить, на счет республики, владычество и благополучие своих детей. Его три сына, Михаил VII, Андроник I и Константин, получили еще в детстве титул Августа, а смерть их отца скоро открыла им путь к престолу. Его вдове Евдокии было вверено управление государством; но Константин X знал из опыта, что ему необходимо оградить сыновей от опасности вторичного вступления Евдокии в брак и потому взял с нее формальное обязательство не выходить замуж; это обязательство было засвидетельствовано главными сенаторами и поручено на хранение патриарху. Не прошло и семи месяцев, как для Евдокии или для государства оказались необходимы мужские доблести воина, а ее сердце уже остановило свой выбор на Романе Диогене, которого она возвела с эшафота на престол. За какую-то изменническую попытку он был подвергнут всей строгости законов; его красота и мужество оправдали его в мнении императрицы; она отправила его в легкую ссылку, а на следующий день назначила его главным начальником восточных армий. О ее выборе ничего не знали в народе, а подосланный ею ловкий эмиссар сумел воспользоваться честолюбием патриарха Ксифилина, чтобы выманить от него документ, уличавший ее в недобросовестности и в легкомыслии. Ксифилин сначала ссылался на святость клятвенных обещаний и на священную обязанность оберегать то, что вверено на хранение; но ему дали понять, что его брат был тот, кого Евдокия хотела сделать императором; тогда его совесть успокоилась, и он объявил, что общественная безопасность должна считаться за верховный закон. Он возвратил важный документ, а когда назначение Романа разрушило его ожидания, он уже не мог ни оградить себя от нареканий, ни отказаться от своих заявлений, ни воспротивиться вторичному вступлению императрицы в брак. Однако во дворце раздавался ропот; составлявшие дворцовую стражу варвары грозили прибегнуть к своим боевым секирам для защиты наследников Дуки, пока молодых кесарисов не успокоили слезы их матери и торжественные изъявления преданности со стороны их опекуна, который стал исполнять свои императорские обязанности с достоинством и с честью. Я буду впоследствии говорить о его мужественных, но безуспешных усилиях воспрепятствовать успехам турок.

Его поражение и взятие в плен нанесли смертельный удар византийскому владычеству на Востоке, а когда султан возвратил ему свободу, он тщетно искал свою жену и своих подданных. Его жена была заключена в монастырь, а подданные Романа держались того сурового принципа гражданских законов, что находящийся в руках неприятеля пленник лишается всех общественных и личных прав гражданина, как если бы он был поражен смертью. Среди общего смятения Цезарь Иоанн предъявил неотъемлемые права своих трех племянников; Константинополь внял его голосу, а находившийся в руках турок пленник был объявлен в столице врагом государства, которому даже не позволили перейти границу. В междоусобной войне Роман не был более счастлив, чем в войне с внешним врагом; потеря двух сражений принудила его отказаться от престола с тем условием, что с ним будут обходиться с приличием и с почетом; но у его врагов не было ни совести, ни человеколюбия, и после того, как его безжалостно лишили зрения, никто не потрудился остановить кровь, которая текла из его ран; раны стали гноиться, и через несколько дней смерть избавила его от этих страданий. В троеличное царствование преемников Дуки двое младших братьев были принуждены довольствоваться пустыми почестями, старший, малодушный Михаил, не был в состоянии держать в своих руках скипетр империи, а данное ему прозвище Парапинака было упреком ему и его корыстолюбивому фавориту за то, что этот последний возвышал цену хлеба, уменьшая ему меру. Под руководством Пселла и по примеру своей матери сын Евдокии приобрел некоторые познания в философии и в риторике; но добродетели монаха и ученость софиста скорей унизили, чем облагородили его характер. Из презрения к своему государю и из высокого мнения о своих собственных достоинствах два военачальника, находившихся во главе европейских и азиатских легионов, присвоили себе императорское звание, один в Адрианополе, а другой в Никее. Они подняли знамя восстания в одном и том же месяце; они носили одно и то же имя Никифора; но этих двух кандидатов различали прозвища Бриенния и Ботаниата; первый из них был в полном цвете ума и мужества, а второй блистал лишь воспоминаниями о своих прежних подвигах. В то время как Ботаниат подвигался вперед осторожно и медленно, его деятельный соперник уже стоял с войском у ворот Константинополя. Имя Бриенния было знаменито; он пользовался популярностью; но он не был в состоянии удержать своих самовольных солдат от сожжения и разграбления одного из столичных предместий, и готовый приветствовать бунтовщика народ отверг и отразил поджигателя. Эта перемена в общественном мнении была благоприятна для Ботаниата, который наконец приблизился к берегам Халкидона с турецкой армией. На улицах Константинополя стали раздавать от имени патриарха, синода и Сената формальное приглашение собираться в Софийском соборе, и это собрание приступило в порядке и спокойно к обсуждению вопроса об избрании императора. Телохранители Михаила могли бы разогнать эту безоружную толпу; но слабый император, сам хваставшийся своей умеренностью и своим милосердием, сложил с себя внешние отличия верховной власти и был за то награжден монашеским одеянием и титулом Эфесского архиепископа. После него остался сын Константин, который и родился и был воспитан на ступенях трона, а одна дочь из рода Дуки прославила род Комнинов и упрочила за ним престол.

Брат императора Исаака, Иоанн Комнин, после своего великодушного отказа от престола жил в покое и в почете. От своей жены Анны, отличавшейся несвойственным женщинам мужеством и умом, он имел восемь детей: его три дочери размножили родственные связи Комнинов с самыми знатными греческими семьями. Старшего из его пяти сыновей, Ма-нуила, похитила преждевременная смерть, а Исаак и Алексей восстановили царственное величие своего рода, так что два младших брата, Адриан и Никифор, могли пользоваться этим величием без всяких усилий или опасностей. Третий и самый знаменитый из пяти братьев, Алексей, был одарен от природы самыми выдающимися душевными и телесными достоинствами; эти достоинства были развиты прекрасным образованием и окрепли в школе повиновения и несчастий. Когда он был еще юношей, император Роман с отеческой заботливостью удалил его от опасного участия в войне с турками; но мать Комнинов была обвинена, вместе со всеми членами своего честолюбивого семейства, в государственной измене и была сослана сыновьями Дуки на один из островов Пропонтиды. Два брата скоро попали из ссылки в милость и вступили на военное поприще; они сражались друг подле друга и с мятежниками, и с варварами и были преданными слугами Михаила до той минуты, когда он был покинут всеми и самим собой. При своем первом свидании с Ботаниатом Алексей с благородным чистосердечием обратился к нему со следующими словами: «Государь, мой долг обязывал меня быть вашим врагом; воля Божия и воля народа сделали меня вашим подданным. Судите о моей будущей верности по моему прошлому сопротивлению». Преемник Михаила отнесся к нему с уважением и с доверием: его мужество было употреблено в дело для борьбы с тремя мятежниками, нарушавшими спокойствие империи, или, по меньшей мере, спокойствие самих императоров. Урсел, Бриенний и Василакий были страшны и своими многочисленными военными силами, и своей воинской репутацией; они были один вслед за другим разбиты и приведены в оковах к подножию престола, и как бы с ними ни обошлось трусливое и жестокосердое правительство, были готовы превозносить великодушие и мужество победителя. Однако преданность Комнинов скоро заразилась страхом и недоверием, и было бы нелегко уяснить, в чем заключался долг признательности, связывавший подданного с деспотом, если первый из них был готов требовать уплаты этого долга путем восстания, а второй был готов расплатиться рукой палача. Отказ Алексея выступить против четвертого мятежника, который был мужем его сестры, уничтожил или изгладил из памяти его прежние заслуги; любимцы Ботаниата разожгли своими обвинениями честолюбие, которого они опасались, и удаление двух братьев, быть может, было вызвано необходимостью защищать свою жизнь или свою свободу. Принадлежавшие к их семейству женщины были укрыты в святилище, на которое не осмеливались посягать тираны, а мужчины сели на коней, выехали из города и подняли знамя междоусобной войны. Солдаты, которые были мало-помалу собраны в столице и в ее окрестностях, были переданы своему победоносному и оскорбленному вождю, а узы общих интересов и родственных связей обеспечивали ему преданность семейства Дуки, и борьба великодушия между двумя Комнинами окончилась тем, что Исаак возложил на своего меньшего брата титул и внешние отличия императорской власти. Они приблизились к Константинополю не столько с целью осадить эту неприступную крепость, сколько с целью навести страх; но стража вовлекалась в измену; одни из городских ворот были захвачены врасплох, а внимание флота было тем временем отвлечено предприимчивостью и мужеством Георгия Палеолога, который вступил в борьбу со своим отцом, не предвидя того, что он работает на пользу своего потомства. Алексей вступил на престол, а его престарелый соперник исчез внутри монастырских стен. Армия, состоявшая из людей различных наций, была удовлетворена дозволением грабить город, но Комнины постарались загладить это общественное бедствие слезами и постом и подчинились всем видам покаяния, какие были совместимы с верховным владычеством.

Жизнь императора Алексея была описана его любимой дочерью, которая вдохновлялась нежной привязанностью к отцу и похвальным желанием увековечить воспоминание о его добродетелях. Сознавая, что читатели не могут полагаться на ее беспристрастие, царевна Анна Комнина неоднократно заявляет, что помимо фактов, происходивших перед ее глазами, она справлялась с речами и с сочинениями самых почтенных ветеранов, что после тридцатилетнего промежутка времени никому нет до нее дела, и ей самой ни до кого нет дела, и потому она недоступна в своем печальном уединении ни для надежд, ни для опасений, и что истина, голая, ничем не прикрашенная истина ей более дорога и священна, нежели память ее отца. Однако вместо безыскусственности слога и рассказа, способной внушить нам доверие, мы усматриваем на каждой странице то усиленное старание выказать ораторское красноречие и ученость, в котором обнаруживается тщеславие женщины-писательницы. Настоящий характер Алексея совершенно теряется в ослепительном блеске его добродетелей, а рассказ, целиком написанный в тоне панегирика и апологии, возбуждает в нас недоверие и заставляет нас сомневаться как в правдивости историка, так и в достоинствах героя. Впрочем, мы не можем не согласиться с ее справедливым и важным замечанием, что смуты того времени были и несчастьем, и славой Алексея и что справедливость небес и пороки его предшественников обрушили на его царствование все бедствия, каким может подвергаться разрушающаяся империя. На Востоке победоносные турки распространили от пределов Персии до берегов Геллеспонта владычество Корана и полумесяца; Запад страдал от отважной предприимчивости норманнов, а в промежутки спокойствия Дунай приносил новые толпы варваров, приобретших в знании военного дела все то, что они утратили от смягчения нравов. Приходилось бороться не только на суше, но и на море, а в то время, как явные враги нападали на границы империи, тайная измена и заговоры нарушали внутреннее спокойствие дворца. Латины внезапно развернули знамя Креста: Европа устремилась на Азию, и этот яростный поток едва не поглотил Константинополя. Среди этой бури Алексей управлял кормилом империи с искусством и с мужеством. Во главе своих армий он проявлял отвагу в своих предприятиях, искусство в употреблении военных хитростей и терпеливость в своих тяжелых трудах; он умел пользоваться всякой удачей и заглаживал неудачи с неистощимой энергией. Он восстановил в лагерях дисциплину и создал своим примером и своими указаниями новое поколение мужчин и воинов. В своих сношениях с латинами Алексей выказал и терпение, и искусство; его прозорливый ум проник в сущность новых идей, которые господствовали среди вовсе ему не знакомых европейских народов, и я впоследствии опишу замечательную политическую ловкость, с которой он противодействовал интересам и страстям подвижников первого крестового похода. В продолжительное тридцатисемилетнее царствование он заглушил и простил зависть своих сверстников; он восстановил законы, обеспечивавшие и внутренний порядок, и права частных лиц; при нем процветали и искусства, которые питаются роскошью, и науки; пределы империи расширились и в Европе, и в Азии, и скипетр Комнина переходил к его потомкам до третьего и до четвертого поколения. Однако трудности, с которыми ему приходилось бороться, обнаружили некоторые недостатки в его характере и навлекли на его память более или менее основательные обвинения.

На устах читателя, вероятно, вызовут улыбку похвалы, которые так часто расточала спасавшемуся бегством герою его дочь; проистекавшие от его затруднительного положения слабость и осторожность могли бы быть приняты за недостаток личного мужества, а его политические уловки латины заклеймили названиями лжи и притворства. Множество принадлежавших к его семейству лиц обоего пола служили украшением для его трона и обеспечивали наследственность престола, но их царственная роскошь и гордость возмущали патрициев, истощали государственную казну и оскорбляли народную нищету. Анна может служить надежной свидетельницей того, что государственные заботы отравили его жизнь и разрушили его здоровье; жители Константинополя были утомлены продолжительностью и суровостью его владычества, и прежде, чем он кончил жизнь, он утратил и любовь, и уважение своих подданных. Духовенство не могло простить его за то, что он употреблял церковные сокровища на защиту государства; но оно хвалило его за богословские познания и за пылкое усердие к православию, которое он отстаивал и своим красноречием, и своим пером, и своим мечом. Его характер запятнало суеверие греков, и со свойственной человеческой натуре непоследовательностью император, руководствуясь одним и тем же принципом, основал госпиталь для бедных и убогих и осудил на казнь еретика, который был сожжен живым на площади перед Софийским собором. Даже искренность его нравственных и религиозных добродетелей была заподозрена такими людьми, которые провели свою жизнь в самой близкой с ним интимности. В последние часы его жизни, когда его жена Ирина упрашивала его изменить порядок престолонаследования, он приподнял свою голову и со вздохом вымолвил какое-то благочестивое замечание о мирской суете. Гневное возражение императрицы могло бы служить эпитафией для его гробницы: «Вы умираете точно так же, как вы жили,— лицемером!»

Ирина желала устранить от престола старшего из своих сыновей в пользу своей дочери, кесарисы Анны, которая, несмотря на свою склонность к философии, не отказалась бы обременить свою голову диадемой. Но друзья своего отечества вступились за права мужской линии; законный наследник снял императорскую печать с пальца своего отца, который или не заметил этого поступка, или одобрил его, и империя подчинилась тому, кто сделался хозяином во дворце. Движимая честолюбием и жаждой мщения, Анна Комнина составила заговор против жизни своего брата, а когда опасения или угрызения совести ее мужа расстроили ее замысел, она с негодованием воскликнула, что натура ошиблась в распределении полов и вложила в Бриенния душу женщины. Два сына Алексея, Иоанн и Исаак, сохранили между собой то братское согласие, которое было наследственной добродетелью их рода, а их младший брат удовольствовался титулом Севастократора, который ставил его почти на одну ногу с императором, но не давал ему никакой доли верховной власти. В одном и том же лице, к счастью, соединились и права первородства, и личные достоинства. За смуглый цвет тела, грубые черты лица и небольшой рост императору дали ироническое прозвище Calo-Iohannes, или Иоанна Красивого, которое было впоследствии отнесено его признательными подданными к его прекрасным душевным качествам. После того как был открыт заговор Анны, и ее жизнь, и ее состояние должны были отвечать перед законом за ее преступление. Из милосердия император пощадил ее жизнь; но, осмотрев роскошь и сокровища ее дворца, приказал конфисковать эти богатства в пользу самого достойного из своих друзей. Этот почтенный друг — бывший раб и турецкий уроженец Аксух — осмелился отклонить этот подарок и ходатайствовать за преступницу; его великодушный повелитель одобрил и принял за образец благородство своего любимца, и наказание виновной кесарисы ограничилось упреками и сетованиями оскорбленного брата. С тех пор его царствование ни разу не было обеспокоено заговором или мятежом; умевший внушать знати страх, а народу любовь, Иоанн ни разу не был доведен до печальной необходимости наказывать или даже прощать своих личных врагов. В его двадцатипятилетнее управление смертная казнь была отменена в Римской империи; это был закон милосердия, в высшей степени приятный для гуманистов-теоретиков, но едва ли совместимый на практике с требованиями общественной безопасности в обширном и зараженном пороками государственном теле. Будучи строгим к самому себе и снисходительным к другим, Иоанн был целомудрен и воздержан, и даже философ Марк Аврелий не пренебрег бы безыскусственными доблестями своего преемника, истекавшими из его сердца, а не заимствованными из школ. Он презирал и умерял пышное великолепие византийского двора, которое было так обременительно для народа и так презренно в глазах здравомыслящих людей. Под властью такого монарха невинности нечего было опасаться, а для личных достоинств было открыто самое широкое поприще; не принимая на себя тиранических обязанностей цензора, Иоанн ввел постепенное, но ясно заметное преобразование в общественных и семейных нравах Константинополя. Единственным недостатком этой безукоризненной личности была свойственная благородным людям слабость — любовь к военному делу и к военной славе. Однако для частых экспедиций Иоанна Красивого, по крайней мере в том, что касается их мотива, могла служить оправданием необходимость отразить турок от берегов Геллеспонта и Боспора. Владычествовавший в Иконии султан оказался запертым в своей столице; варвары были оттеснены к горам, и приморские азиатские провинции могли некоторое время наслаждаться тем, что освободились от их владычества. Император неоднократно проходил от Константинополя до Антиохии и Алеппо во главе своей победоносной армии, а во время осад и битв этой священной войны его латинские союзники были поражены необыкновенным мужеством и воинскими доблестями греков. В то время как он начинал предаваться честолюбивой надежде, что ему удастся восстановить старинные границы империи, и все свое внимание сосредоточивал на Евфрате и Тигре, на обладании Сирией и на завоевании Иерусалима, странная случайность положила конец и его жизни, и общественному благоденствию. Охотясь за кабаном в долине Аназарба, он направил свое копье в рассвирепевшего зверя; но во время борьбы из его колчана случайно выпала отравленная стрела; она слегка ранила его в руку и причинила гангрену, от которой прекратилась жизнь самого лучшего и самого великого из Комнинов.

Преждевременная смерть похитила двух старших сыновей Иоанна Красивого; из двух оставшихся в живых своих сыновей, Исаака и Мануила, он, из предусмотрительности или из привязанности, предпочел младшего, а предсмертный выбор монарха был одобрен солдатами, восхищавшимися мужеством его фаворита во время турецкой войны. Верный Аксух поспешил прибыть в столицу, отправил Исаака в окруженную почетом ссылку и подарком в двести фунтов серебра подкупил самых влиятельных членов духовенства Софийского собора, от которых зависело посвящение императоров. Вскоре вслед за тем Мануил прибыл в Константинополь со своими испытанными в боях и преданными войсками; его брат удовольствовался титулом Севастократора; его подданные восхищались высоким ростом и воинственной грацией своего нового государя и охотно внимали приятным уверениям, что с предприимчивостью и энергией юноши он соединял благоразумие зрелого возраста. Они узнали по опыту, что он унаследовал от отца только мужество и военные дарования, но что свои общественные добродетели покойный император унес вместе с собой в могилу. В течение своего тридцатисемилетнего царствования Мануил был непрерывно занят более или менее удачными войнами и с турками, и с христианами, и со степными племенами, жившими по ту сторону Дуная. Он воевал и в горах Тавра, и на равнинах Венгрии, и на берегах Италии и Египта, и на берегах Сицилии и Греции; путем переговоров он расширил свое влияние от Иерусалима до Рима и до России, и византийская монархия сделалась на некоторое время предметом уважения и страха для европейских и азиатских правителей. Воспитанный в восточной роскоши и на ступенях трона, Мануил был одарен таким железным темпераментом солдата, с которым можно поставить в уровень лишь темперамент английского короля Ричарда I и шведского короля Карла XII. Он обладал такой физическою силой и владел оружием с таким искусством, что Раймунд, прозванный антиохийским Геркулесом, не был в состоянии владеть копьем и щитом греческого императора. На одном знаменитом турнире он появился на арене верхом на горячем коне и с первого натиска вышиб из седла двух самых сильных итальянских рыцарей. Он был первым при нападении и последним при отступлении, и при виде его одинаково трепетали и его друзья, и его враги — первые за его личную безопасность, а вторые за свою собственную. Однажды, поставив в лесу засаду, он выехал в открытое поле в поисках какого-нибудь опасного приключения, имея при себе только своего брата и верного Аксуха, которые не хотели оставлять своего государя в одиночестве. Восемнадцать всадников были обращены в бегство после непродолжительной борьбы; но число неприятелей постоянно увеличивалось; высланное ему подкрепление двигалось медленно и боязливо и Мануил пробился сквозь эскадрон из пятисот турок, не получив ни одной раны. В одном сражении с венграми его вывело из терпения замешательство его войск; тогда он вырвал знамя из рук шедшего во главе колонны солдата, и первый, даже почти один, перешел через мост, отделявший его от неприятеля. В той же самой стране, переправив свою армию через Саву, он отослал назад гребные суда и приказал их начальнику, под страхом смертной казни, не мешать ему или победить, или умереть на неприятельской земле. Во время осады Корфу, взяв на буксир отбитую у неприятеля галеру, император стал на корме, выпрямившись во весь рост, и защищался от града стрел и камней широким щитом и развевавшимся от ветра парусом; но он не избежал бы неминуемой смерти, если-бы сицилийский адмирал не дал своим стрелкам приказания щадить в его лице героя.

Он, как рассказывают, собственноручно убил в один день сорок варваров и возвратился в лагерь, таща вслед за собой четырех пленных турок привязанными к кольцам его седла; он всегда был впереди всех, если дело шло о том, чтобы предложить или принять вызов на единоборство, и непобедимый Мануил или пронзал своим копьем, или рассекал своим мечом тех гигантских бойцов, которые осмеливались вступать с ним в борьбу. Рассказы о его подвигах, похожие на модель или на копию рыцарских романов, внушают основательное недоверие к правдивости греков. Я не намерен отстаивать их кредит из опасения утратить мой собственный; тем не менее я могу заметить, что в длинном ряду греческих летописей Мануил был единственный император, насчет которого рассказывались подобные преувеличения. С храбростью солдата он не соединял искусства или предусмотрительности полководца; его победы не привели ни к каким прочным или полезным завоеваниям, а лавры, которые он стяжал в войнах с Турками, поблекли во время его последней неудачной кампании, когда он погубил свою армию в горах Писидии и был обязан своим собственным спасением великодушию султана. Но самой странной чертой в характере Мануила были резкие переходы от деятельной жизни к лености, от физических лишений к изнеженности. На войне он как будто забывал, что есть мирная жизнь, а среди мира он, казалось, был неспособен к войне. Во время похода он спал и под солнечными лучами, и на снегу, доводил чрезвычайно длинными переходами и людей, и лошадей до изнеможения и весело разделял с солдатами их лишения или скромную пищу. Но лишь только он возвращался в Константинополь, он всецело предавался измышлениям и наслаждениям роскоши; расходы на его одежду, стол и содержание дворца превышали то, что тратилось на этот предмет его предшественниками, а летом он проводил в бездействии целые дни на прелестных островах Пропонтиды, наслаждаясь кровосмесительной любовной связью со своей племянницей Феодорой. Двойные расходы, которых требовали воинственные и безнравственные наклонности монарха, истощили государственную казну и были причиной увеличения налогов, а во время его последней неудачной войны с турками Мануилу пришлось выслушать горький упрек из уст одного доведенного до отчаяния солдата. Утоляя свою жажду из источника, император посетовал на то, что вода смешана с христианской кровью. «Уже не в первый раз,— раздался голос из толпы,— вы пьете, государь, кровь ваших христианских подданных». Мануил Комнин был женат два раза: в первый раз на добродетельной германской принцессе Берте, или Ирине, во второй раз на прекрасной антиохийской принцессе Марии, которая была родом француженка или латинка. Единственная дочь от его первой жены была обещана венгерскому принцу Беле, воспитывавшемуся в Константинополе под именем Алексея, и если бы этот брак состоялся, римский скипетр мог бы перейти в род отважных и воинственных варваров. Но лишь только Мария Антиохийская родила сына и наследника престола, права, на которые мог рассчитывать Бела, уничтожились сами собой, и его лишили обещанной невесты; тогда венгерский принц снова принял свое прежнее имя, возвратился в наследственные владения своих предков и выказал такие доблести, которые могли возбуждать в греках и сожаления, и зависть. Сын Марии был назван Алексеем и, когда ему минуло десять лет, вступил на византийский престол после смерти отца, закончившей блестящую эпоху Комнинов.

Братское согласие между двумя сыновьями великого Алексея иногда омрачалось столкновениями их интересов и страстей. Движимый честолюбием, Исаак Севастократор бежал и поднял знамя мятежа; но твердость и милосердие Иоанна Красивого побудили его возвратиться. Предосудительные увлечения отца Трапезундских императоров Исаака были и кратковременны, и маловажны, но его старший сын Иоанн навсегда отказался от своей религии. Вследствие нанесенного ему дядей действительного или мнимого оскорбления он бежал из римского лагеря в турецкий; за его вероотступничество султан наградил его рукой своей дочери, титулом Хелеви, или высокорожденного, и предоставлением ему в наследственную собственность богатого поместья,— и Мухаммед II мог похвастаться, в пятнадцатом столетии, своим царственным происхождением от дома Комнинов. Младший брат Иоанна, сын Исаака и внук Алексея Комнина, Андроник был по своему характеру одной из самых выдающихся личностей того времени, а его невымышленные похождения могли бы служить сюжетом для очень оригинального романа. Чтобы оправдать любовь, которую питали к нему три особы царской крови, я должен заметить, что их счастливый возлюбленный был такого сложения, которое отвечало всем требованиям силы и красоты, и что недостаток более нежных достоинств вознаграждался мужественной физиономией, высоким ростом, атлетическими мускулами, наружностью и осанкой воина. То, что он сохранил в старости и здоровье, и физические силы, было наградой за его воздержанность и телесные упражнения. Кусок хлеба и стакан воды нередко составляли весь его ужин; если же он отведывал изжаренного его собственными руками кабана или оленя, то это было заслуженной наградой за утомительную охоту. Искусно владея оружием, он не был знаком с чувством страха; его убедительное красноречие умело приспосабливаться ко всякому положению и ко всякому характеру; в своем слоге, но не в своем образе действий он принимал за образец св. Павла, и какое бы он ни задумал дурное дело, у него было достаточно мужества, чтобы на все решиться, достаточно ума, чтобы все сообразить, и достаточно физической силы, чтобы все исполнить. После смерти императора Иоанна, еще будучи молодым человеком, он следовал за отступавшей римской армией; но во время перехода через Малую Азию он намеренно или случайно отправился бродить по горам; там его окружили турецкие охотники, и он волей или неволей пробыл некоторое время в плену у султана. Его добродетели и его пороки доставили ему милостивое расположение его двоюродного брата; он делил с Мануилом и опасности, и удовольствия, и в то время, как император открыто жил в кровосмесительной связи со своей племянницей Феодорой, Андроник соблазнил сестру Феодоры Евдокию. Эта последняя, отложив в сторону приличную ее полу и общественному положению скромность, гордилась названием его любовницы, и как во дворце, так и в лагере всякий мог видеть, что она и спала, и бодрствовала в объятиях своего возлюбленного. Она сопровождала его, когда он был назначен начальником войск в Киликии, которая была первым театром его мужества и неблагоразумия.

Он горячо вел осаду Мопсуестии: дни он проводил в самых отважных атаках, а ночи в пении и танцах, и труппа греческих комедиантов составляла самую любимую часть его свиты. Андроник был застигнут врасплох вылазкой бдительного врага; но в то время, как его войска в беспорядке спасались бегством, он своим непреодолимым копьем проложил себе путь сквозь самые густые ряды армян. Когда он возвратился в Македонию, в императорский лагерь, Мануил принял его при народе с ласковой улыбкой, а с глазу на глаз слегка упрекнул его; однако несчастному военачальнику были даны в виде награды или утешения герцогства Нэсс, Бранизеба и Кастория. Евдокия все еще повсюду следовала за ним; в полночь на их палатку внезапно напали ее разгневанные братья, горевшие нетерпением смыть его кровью ее позор; она советовала ему переодеться женщиной и спастись бегством; он не захотел следовать такому робкому совету, вскочил с постели, обнажил свой меч и проложил себе дорогу сквозь толпы убийц. Здесь-то он впервые обнаружил свою неблагодарность и свое вероломство; он вступил в изменнические переговоры с королем Венгерским и с императором Германским; он подошел с обнаженным мечом к императорской палатке в такое время, когда это посещение должно было навлечь на него подозрения; выдавая себя за латинского солдата, он сознался в своем намерении отомстить смертельному врагу и имел неосторожность похвастаться, что его быстрый конь спасет его от всякой беды. Император скрыл свои подозрения, но по окончании кампании Андроник был арестован и подвергнут строгому заключению в одной из башен константинопольского дворца.

Он провел в этом заключении более двенадцати лет, но из жажды деятельности и наслаждений постоянно искал средства вырваться на свободу. Однажды, погрузившись в задумчивость в своем уединении, он Заметил, что в углу его комнаты было несколько изломанных кирпичей; он стал мало-помалу расширять отверстие и наконец открыл темное и позабытое углубление. Он спрятался в этой яме вместе с остатками своих съестных припасов, положил кирпичи на прежнее место и старательно изгладил все следы, которые могли бы навести на открытие его убежища. В час обычного обхода сторожа были поражены безмолвием и пустотой его тюрьмы; они со стыдом и со страхом донесли о непонятном исчезновении арестанта. Немедленно было дано приказание запереть дворцовые и городские ворота; по провинциям были разосланы самые строгие предписания о задержании беглеца, а так как на его жену пало подозрение, что она из преданности к мужу способствовала его бегству, то ее приказали заключить в ту же башню. Когда наступила ночь, перед ней явилось привидение; она узнала в нем своего мужа; они разделили между собой съестные припасы, и рождение сына было последствием тайных свиданий, разгонявших скуку их тюремного заключения. При надзоре за женщиной бдительность сторожей мало-помалу ослабела, и узник действительно бежал, но был схвачен, привезен обратно в Константинополь и закован в двойные цепи. Наконец он нашел и благоприятную минуту, и средства для своего избавления. Бывший у него в услужении мальчик напоил сторожей допьяна и снял воском оттиск с тюремных ключей. Благодаря усердию друзей Андроник нашел на дне доставленной ему в тюрьму бочки точно такие же ключи и связку веревок. Он искусно и смело употребил в дело эти орудия своего избавления, отпер двери, спустился с башни, скрывался в течение целого дня в кустах, а когда наступила ночь, перелез через стену дворцового сада. Для него была приготовлена шлюпка; он посетил свой собственный дом, обнял своих детей, снял с себя цепи и, вскочив на быстроногого коня, понесся к берегам Дуная. В Анхиале, во Фракии, один неустрашимый приятель снабдил его лошадьми и деньгами; он переправился через реку, быстро переехал через Молдавские степи и Карпатские горы и уже был недалеко от города Галича, в Польской Руси, когда был захвачен отрядом валахов, которые решились отправить своего знатного пленника в Константинополь. Присутствие духа и на этот раз спасло его от опасности. Под предлогом физического расстройства он сошел ночью с лошади и получил позволение отойти в сторону; он воткнул в землю свою длинную палку, надел на эту палку свою шапку и верхнее платье и успел скрыться в лесу прежде, чем валахи разоблачили обман. Из Галича его с почетом препроводили в Киев, который был резиденцией русского Великого князя; хитрый грек скоро снискал уважение и доверие Ярослава; он умел приспосабливаться к нравам всех стран и поразил варваров своей физической силой и неустрашимостью, охотясь по лесам за лосями и медведями. Во время своего пребывания в этой северной стране он заслужил помилование от Мануила, искавшего союза с русским Великим князем для совокупного вторжения в Венгрию. Благодаря влиянию Андроника переговоры привели к желаемому результату; вслед за тем он заключил с императором частный договор, по которому с одной стороны была обещана неизменная преданность, а с другой было обещано забвение прошлого, и выступил во главе русской конницы от берегов Борисфена к берегам Дуная. Несмотря на свое гневное раздражение, Мануил постоянно питал сочувствие к воинственным наклонностям и к нравственной распущенности своего двоюродного брата и окончательно примирился с ним при взятии приступом Землина за то, что он выказал такую храбрость, которая уступала только храбрости самого императора.

Лишь только Андроник получил свободу и возвратился на родину, в нем снова ожило честолюбие сначала к его собственному несчастью, а затем и ко вреду его отечества. Дочь Мануила была слабым препятствием для вступления на престол более достойных представителей дома Комнинов; ее предполагаемый брак с венгерским принцем перечил надеждам родственников императора и предрассудкам знати. Но когда стали требовать присяги в пользу будущего наследника престола, один Андроник вступился за честь римского имени, отказался принять на себя противозаконное обязательство и смело заявил протест против усыновления иностранца. Его патриотизм оскорбил императора; но он выражал чувства народа и потому был удален в почетное изгнание с вторичным назначением главнокомандующим на границе Киликии и с правом безотчетно распоряжаться доходами с острова Кипр. На этом посту он снова выказал в борьбе с армянами и свое мужество, и свою небрежность. Он вышиб своим копьем из седла и едва не убил того мятежника, который расстраивал все его военные предприятия; но он скоро одержал более легкую и более приятную победу над прелестной Филиппой, которая была сестрой императрицы Марии и дочерью царствовавшего в Антиохии латинского принца Раймунда. Ради нее он покинул свой пост и провел лето на балах и на турнирах; а ради его любви Филиппа пожертвовала своей невинностью, своей репутацией и предложением выгодного бракосочетания. Но оскорбленный этим семейным позором, Мануил прервал его наслаждения; Андроник оставил неосторожную принцессу в слезах и в отчаянии и с кучкой отважных авантюристов предпринял странствование в Иерусалим. И его происхождение, и его воинская репутация, и усердие, которое он обнаруживал в религии,— все указывало на него как на подвижника Креста; он очаровал и духовенство, и короля, и ему предоставили во владение Бейрутское княжество, на берегах Финикии. В соседстве с ним жила молодая и красивая королева одной с ним нации и одного семейства — правнучка императора Алексея и вдова Иерусалимского короля Балдуина III, Феодора. Она посетила своего родственника и полюбила его. Феодора была третьей жертвой его любовных ухаживаний, а ее падение было и более публично, и более позорно, чем падение ее предшественниц. Все еще жаждавший мщения, император настоятельно требовал от живших на границах Сирии подданных и союзников, чтобы они задержали беглеца и выкололи ему глаза. В Палестине он уже не мог жить в безопасности, а нежная Феодора открыла ему глаза на опасное положение и сопровождала его в бегстве. Весь Восток узнал, что королева Иерусалимская была рабски покорной наложницей Андроника, двое незаконных детей были живыми доказательствами ее сердечной слабости. Дамаск был их первым убежищем, а знакомство с великим Нурэддином и с его служителем Саладином должно было внушить суеверному греку уважение к добродетелям мусульман. В качестве Нурэддинова друга он, вероятно, посетил Багдад и персидский двор, а после длинного объезда вокруг Каспийского моря и гор Грузии он окончательно поселился среди малоазиатских турок, которые были наследственными врагами его отечества. Царствовавший в Колонии султан дал гостеприимный приют Андронику, его любовнице и сопровождавшей его кучке изгнанников; свой долг признательности Андроник уплачивал частыми вторжениями в принадлежавшую империи Трапезундскую провинцию и почти всегда возвращался с богатой добычей и с множеством христианских пленников. Рассказывая о своих похождениях, он любил сравнивать себя с Давидом, который спасся продолжительным изгнанием от расставленных нечестивыми людьми сетей. Но царственный пророк (смело присовокуплял Андроник) ограничился тем, что бродил близ границ Иудеи, убил одного Амалекита и при своем жалком положении угрожал жизни жадного Набала. Нашествия кесариса из дома Комнинов имели более широкие размеры, и он распространил по всему Востоку славу своего имени и своей религии. По приговору греческой церкви этот распутный хищник был устранен от общения с верующими; но даже это отлучение от церкви может служить доказательством того, что он никогда не отрекался от христианства.

Благодаря своей бдительности он увертывался или оборонялся и от явных, и от тайных попыток императора задержать его; но в конце концов он попался в расставленные сети вследствие задержания его любовницы. Трапезундскому наместнику удалось захватить Феодору: Иерусалимская королева была отправлена вместе со своими двумя детьми в Константинополь, и Андроник стал в одиночестве более прежнего тяготиться своим положением изгнанника. Он стал молить о помиловании и получил его вместе с правом броситься к стопам монарха, который был удовлетворен изъявлениями покорности со стороны такого надменного человека. Андроник пал ниц перед императором, выразил слезами и вздохами свое раскаяние в прежних восстаниях и объявил, что не встанет на ноги до тех пор, пока кто-нибудь из верноподданных не притянет его к подножию трона за железную цепь, которую он втайне обмотал вокруг своей шеи. Этот необыкновенный способ выражать свое раскаяние возбудил в присутствующих удивление и сострадание; и церковная, и светская власть простили ему его прегрешения; но движимый основательным недоверием, Мануил удалил его от двора и отправил на жительство в Понтийскую провинцию, в окруженный великолепными виноградниками и расположенный на берегу Эвксинского моря город Энос. Смерть Мануила и вызванные малолетством его преемника неурядицы скоро открыли для честолюбия Андроника самое удобное поприще. Императором был двенадцати- или четырнадцатилетний мальчик, у которого не было ни энергии, ни благоразумия, ни опытности; его мать, императрица Мария, предоставила и свою особу, и дела управления фавориту, носившему фамилию Комнинов, а его сестра, также называвшаяся Марией и находившаяся в супружестве за итальянцем, украшенным титулом Цезаря, составила заговор против ненавистной мачехи и наконец довела дело до мятежа. Провинции были позабыты, столица была в огне, и все, что было добыто столетним спокойствием и порядком, было уничтожено в несколько месяцев пороками и малодушием. В Константинополе вспыхнула междоусобная война; приверженцы двух партий померялись между собой в кровопролитном сражении на дворцовой площади, и затем бунтовщики выдержали правильную осаду в Софийском соборе. Патриарх с искренним усердием старался залечить раны государства; почтенные патриоты громко взывали к защитнику и мстителю, и на языке у каждого были похвалы дарованиям и даже добродетелям Андроника. Из своего уединения он делал вид, будто намерен не нарушать долга, наложенного данною им клятвой. «Если опасность будет угрожать жизни и чести членов императорского семейства, я отыщу виновных и сделаю все, что могу, чтобы их побороть». Его переписка с патриархом и с патрициями была приправлена приличными текстами из псалмов Давида и из Посланий св. Павла, и он терпеливо ожидал, чтобы голос народа призвал его спасать отечество. Во время его переезда из Эноса в Константинополь его незначительная свита мало-помалу разрослась в многочисленную толпу и наконец во целую армию; его уверения в преданности господствующей религии и законному государю были ошибочно приняты за искреннее выражение того, что он чувствовал, а простота его иностранного костюма, очень хорошо обрисовывавшего его величественную фигуру, живо напоминала о том, что он жил в бедности и в изгнании.

С его приближением исчезли все препятствия; он достиг входа во Фракийский Боспор; византийский флот вышел из гавани для того, чтобы встретить спасителя империи и перевезти его в столицу. Поток был стремителен и непреодолим, а те насекомые, которых отогрели лучи императорского благоволения, исчезли при первом взрыве бури. Первой заботой Андроника было овладеть дворцом, приветствовать императора, подвергнуть его мать заключению, наказать ее фаворита и восстановить общественный порядок и спокойствие. Вслед за тем он отправился к гробнице Мануила; зрителям было приказано стоять в некотором отдалении; но в то время, как он преклонялся перед гробницей в позе человека, который молится, они слышали или вообразили, что слышали, выходившие из его уст выражения торжества и злобы. «Теперь я уже не боюсь тебя, мой старый недруг, заставивший меня скитаться по всему миру. Тебя плотно уложили под семью крышками, из-под которых ты не встанешь, пока не раздастся звук трубы, которая всех призовет к последнему суду. Теперь пришла моя очередь, и я очень скоро растопчу моими ногами и твой прах, и твое потомство». Из того, каким он был впоследствии тираном, мы можем заключить, что именно таковы были его чувства в ту минуту. Но трудно поверить, чтобы он выразил членораздельными звуками свои тайные помыслы. В первые месяцы его управления его намерения прикрывались маской лицемерия, которая могла вводить в заблуждение лишь чернь: коронование Алексея совершилось с надлежащей торжественностью, а его коварный опекун, держа в своих руках тело и кровь Христа, с жаром заявил, что он живет для служения своему возлюбленному питомцу и готов умереть за него. Но его многочисленным приверженцам было поручено настаивать на том, что приходящая в упадок империя неизбежно погибнет под управлением ребенка, что римлян может спасти лишь опытный монарх, отважный на войне, искусный в делах управления и научившийся повелевать из продолжительного знакомства с превратностями фортуны и с людьми, и что на каждом гражданине лежит обязанность принудить скромного Андроника принять на себя бремя государственных забот. Даже юный император был вынужден присоединить свой голос к общему хору и просить о назначении соправителя, который тотчас лишил его верховного сана, отстранил от пользования верховной властью и оправдал опрометчивое заявление патриарха, что Алексея можно считать умершим с той минуты, как он поступил под охрану своего опекуна. Однако его смерти предшествовали заключение в тюрьму и казнь его матери. Запятнав репутацию императрицы и возбудив против нее страсти толпы, тиран подверг ее обвинению и суду за изменническую переписку с венгерским королем. Его собственный сын, честный и человеколюбивый юноша, высказывал свое отвращение к этому гнусному делу, а троим из судей императрицы принадлежит та заслуга, что они предпочли свою совесть своей личной безопасности; но раболепный трибунал осудил вдову Мануила, не потребовав никаких доказательств и не выслушав никаких оправданий, а ее несчастный сын подписал ее смертный приговор. Марию удавили; ее труп был брошен в море, а ее памяти нанесли самое чувствительное для женского тщеславия оскорбление, обезобразив ее красивую наружность в уродливой карикатуре. Вскоре вслед за тем погиб и ее сын: его удавили тетивой от лука, а незнавший ни сострадания, ни угрызений совести тиран, взглянув на труп невинного юноши, грубо толкнул его ногой и воскликнул: «Твой отец был мошенник, твоя мать была распутница, а ты сам был дурак!»

Наградой за эти преступления был римский скипетр; Андроник держал его в своих руках около трех с половиной лет то в качестве опекуна, то в качестве монарха. Его управление представляло странный контраст добродетелей и пороков. Когда он увлекался своими страстями, он был бичом своего народа, а когда внимал голосу рассудка, был для этого народа отцом. В качестве судьи он был справедлив и взыскателен; он уничтожил позорную и вредную продажность должностных лиц, и так как он имел достаточно прозорливости, чтобы уметь выбирать людей, и достаточно твердости, чтобы наказывать виновных, то общественные должности замещались при нем самыми достойными кандидатами. Он прекратил бесчеловечный обычай обирать потерпевших кораблекрушение моряков и подвергать их самих рабской зависимости; провинции, так долго бывшие предметом или угнетений, или пренебрежения, ожили от благоденствия и достатка, и миллионы людей издали благословляли его царствование, между тем как свидетели его ежедневных жестокостей осыпали это царствование своими проклятиями. Марий и Тиберий слишком верно оправдали на себе старинную поговорку, что человек, возвысившийся из ссылки до престола, бывает кровожаден; эта поговорка оправдалась в третий раз на жизни Андроника. Он хранил в своей памяти имена врагов и соперников, дурно отзывавшихся о нем, противившихся его возвышению или оскорблявших его в несчастии, и его единственным утешением во время ссылки была надежда, что он когда-нибудь отомстит за себя. Найдя необходимым лишить жизни и молодого императора, и его мать, он вместе с тем наложил на себя роковую обязанность губить их друзей, так как эти друзья должны были ненавидеть убийцу и могли попытаться наказать его, а часто возобновлявшиеся казни отняли у него и охоту, и способность миловать. Отвратительные подробности относительно тех, кого он погубил ядом или мечом, в морских волнах или в пламени, дали бы нам менее ясное понятие о его жестокосердии, чем название дней покоя, под которым разумелись редкие недели, обходившиеся без пролития крови; тиран старался сваливать некоторую долю своей вины на законы и на судей; но маска уже спала с его лица, и его подданных уже нельзя было ввести в заблуждение насчет того, кто был настоящим виновником их бедствий. Самые знатные из греков, в особенности те, которые по своему происхождению или по своим родственным связям могли бы заявить притязания на наследство Комнинов, спаслись из вертепа этого чудовища; они укрывались в Никее и в Прусе, на Сицилии и на острове Кипр, а так как они считались преступниками уже потому, что были беглецами, то они еще увеличили свою вину, подняв знамя восстания и присвоив себе императорский титул. Однако Андроник защитился от кинжалов и от мечей самых страшных своих врагов; Никея и Пруса были взяты и наказаны; сицилийцев смирило разграбление Фессалоники, а отдаленность острова Кипр была для тирана не менее благоприятна, чем для бунтовщиков.

Андроник был низвергнут с престола таким соперником, у которого не было никаких достоинств, и такими людьми, у которых не было в руках никакого оружия. Из предосторожности или из суеверия император обрек на жертву Исаака Ангела, происходившего по женской линии от великого Алексея. В минуту отчаяния Ангел стал защищать свою жизнь и свою свободу, убил присланного тираном палача и укрылся в Софийском соборе. Церковное святилище мало-помалу наполнилось толпой людей, привлеченных или любопытством, или состраданием и видевших в гибели Ангела предзнаменование своей собственной гибели. Но их соболезнования скоро перешли в проклятия, а их проклятия в угрозы, и они осмелились задаться вопросом: «Чего мы боимся? Зачем мы повинуемся? Нас много, а он один; только наше терпение удерживает нас в рабстве». На рассвете в городе вспыхнуло общее восстание; двери тюрем были взломаны; даже самые хладнокровные и самые раболепные люди восстали на защиту своего отечества, и Исаак, второй по имени, был вознесен из святилища на престол. Тиран, ничего не знавший о том, какая ему угрожала опасность, находился в отсутствии; он отдыхал от государственных забот на прелестных островах Пропонтиды. Он вступил в неблагопристойный брак с дочерью французского короля Людовика VII Алисой, или Агнесой, которая была вдовой несчастного Алексея, и проводил свое время в таком обществе, которое соответствовало скорее его вкусам, чем его летам,— в обществе молодой жены и любимой наложницы. При первом известии о случившемся он устремился в Константинополь, горя нетерпением пролить кровь виновных, но его поразили удивлением и тишина во дворце, и смятение в столице, и то, что все его покинули. Андроник объявил своим подданным всеобщую амнистию, но они не хотели ни получать, ни давать помилования; он предложил им отказаться от престола в пользу своего сына Мануила, но добродетели сына не могли загладить преступлений отца. Море еще было открыто для бегства; но весть о происшедшем перевороте пролетела вдоль всего побережья; лишь только исчез страх, прекратилось и повиновение; легковооруженное судно отправилось в погоню за императорской галерой и овладело ей, и тирана притащили к Исааку Ангелу закованным в кандалы и с обвернутой вокруг его шеи длинной цепью. Его красноречие и слезы сопровождавших его женщин тщетно ходатайствовали за его жизнь; но вместо того, чтобы наказать преступника по всем формам судопроизводства, новый монарх предоставил его на произвол многочисленных страдальцев, у которых Андроник отнял или отца, или мужа, или друга. Они вырвали у Андроника зубы и волосы, выкололи один глаз, отсекли одну руку, как будто этим можно было загладить понесенные ими утраты, и совершали все эти жестокости с небольшими промежутками времени, для того чтобы смерть была более мучительна. Они посадили его верхом на верблюда и без всякого опасения, что кто-нибудь вздумает спасать его, стали водить по улицам, а самая низкая чернь находила наслаждение в том, что могла издеваться над падшим величием своего монарха. Осыпанный ударами и оскорблениями, Андроник был повешен за ноги промеж двух столбов, из которых на одном стояло изображение волка, а на другом изображение свиньи; всякий, кто мог достать рукой до этого общественного врага, налагал на его тело какие-нибудь следы или утонченной, или грубой жестокости, пока два преданных ему итальянца не вонзили в него своих мечей и не прекратили его земное наказание. «Господи, сжалься надо мною!» и «К чему ломать уже изломанный тростник?»— были единственные слова, вырвавшиеся из его уст во время этой продолжительной и мучительной агонии. Нашу ненависть к тирану заглушает сострадание к человеку, и мы не вправе порицать его малодушную покорность судьбе, так как исповедовавший христианство грек не был хозяином своей собственной жизни.

Я увлекся желанием подробно описать необыкновенный характер и похождения Андроника; теперь мне предстоит закончить ряд греческих императоров, царствовавших со смерти Ираклия. Ветви, выросшие из корня Комнинов, мало-помалу завяли, и мужская линия сохранилась лишь в потомстве самого Андроника, которое, пользуясь общественными смутами, присвоило себе столь мало известное в истории и столь прославленное в романах владычество над Трапезундом. Простой гражданин из Филадельфии по имени Константин Ангел достиг богатства и почестей благодаря своей женитьбе на одной из дочерей императора Алексея. Его сын Андроник прославился только своей трусостью. Его внук Исаак наказал и заместил тирана; но он был свергнут с престола своими собственными пороками и честолюбием своего брата, а эта братская вражда облегчила латинам завоевание Константинополя, которое было первой важной эпохой в истории разрушения Восточной империи.

Если мы подведем итог числу царствований и их продолжительности, то найдем, что в шестисотлетний период времени царствовали шестьдесят императоров, со включением в это число нескольких женщин и за исключением как нескольких узурпаторов, власть которых никогда не была признана столицей, так и нескольких молодых кесарисов, не доживших до вступления в свои наследственные права. Таким образом, на каждого императора приходится средним числом по десяти лет, то есть гораздо менее того, что считает за хронологическое правило сэр Исаак Ньютон, который, руководствуясь опытом новейших, более правильно организованных монархий, определил обыкновенную продолжительность царствований в восемнадцать или двадцать лет. Византийская империя пользовалась самым прочным спокойствием и благоденствием при переходе императорской власти по наследству; пять династий — Ираклиева, Исаврийская, Аморийская, Василиева и Комнинская — занимали престол первая при пяти поколениях, вторая при четырех, третья при трех, четвертая при шести, пятая при четырех; некоторые из этих монархов считали годы своего царствования начиная с годов своего детства, а Константин VII и его двое внуков занимают целое столетие. Но в промежутках между этими византийскими династиями замена одних императоров другими совершается быстро и с некоторыми перерывами, так что имя счастливого претендента быстро вычеркивается из памяти более счастливым соперником. Верховная власть достигалась различными путями; то, что создавалось восстанием, разрушалось взрывом заговора или подтачивалось тайными происками интриги; в императорскую мантию облекались, одни вслед за другими, любимцы солдат или народа, Сената или духовенства, женщин и евнухов; средства их возвышения были неблагородны, а их конец нередко внушал или презрение, или сострадание. Если бы существовали люди с такими же способностями, как обыкновенные смертные, но с более продолжительной земной жизнью, они смотрели бы с улыбкой сострадания и презрения на преступления и безрассудства честолюбцев, которые так страстно стремятся к непрочному и скоротечному владычеству. Этим-то путем, вынесенная из изучения истории опытность облагораживает и расширяет наш умственный кругозор. В рассказе, который написан в несколько дней и который можно прочесть в несколько часов, перед нашими глазами протекли шестьсот лет, а продолжительность жизни или царствования того или другого императора сократилась в скоропроходящую минуту; того, кто сидит на престоле, всегда ждет могила; за успехом преступления почти тотчас следует утрата того, что служило для него наградой, и наш бессмертный разум переживает и оставляет без внимания те шестьдесят коронованных призраков, которые прошли перед нашими глазами, оставив лишь слабые следы в нашей памяти. Философ сдерживает свое удивление, замечая, что честолюбие господствовало в человеческой душе с одной и той же непреодолимой силой во все века и во всех странах; но он не ограничится тем, что осудит такое тщеславное влечение, а постарается доискаться мотивов такого общего стремления к верховной власти. Большинству царствовавших в Византии императоров мы никак не можем приписать любви к славе и к человечеству.

Только добродетели Иоанна Комнина были благотворны и ничем не запятнаны; самые знаменитые из предшественников и из преемников этого почтенного императора шли не без ловкости и энергии по извилистой и окровавленной стезе себялюбивой политики; при изучении нецельных характеров Льва Исавра, Василия, Алексея Комнина, Феофила, Василия II и Мануила Комнина наше уважение и наше порицание почти уравновешиваются, а остальные члены императорской группы могли желать и ожидать только того, чтобы потомство вовсе о них позабыло. Не было ли целью и предметом их честолюбия личное благополучие? Я не буду повторять общие места относительно жалкого положения коронованных особ; но я могу с уверенностью заметить, что их положение более всякого другого способно внушать опасения и менее всякого другого способно внушать надежды. Для этих противоположных чувств было более простора при происходивших в древности государственных переворотах, нежели при правильном и прочном государственном устройстве нашего времени, при котором едва ли могло бы повториться торжество Александра или падение Дария. Но особенным несчастьем для византийских монархов было то, что они должны были остерегаться внутренних врагов без всякой надежды на внешние завоевания. Андроника низвергла с вершины человеческого величия смерть более ужасная и более позорная, чем смерть самых низких злодеев; но и самые знаменитые из его предшественников заботились не столько о прибыли, которую можно было получить от врагов, сколько о вреде, который могли им причинить их подданные. Армия была безчинна без мужества, народ был мятежен без свободы; варвары теснили империю и с Востока, и с Запада, а утрата провинций привела к окончательному порабощению столицы.

Весь ряд императоров, от первого Цезаря до последнего Константина, занимает период времени в пятнадцать с лишком столетий, и ни одна из древних монархий — ни Ассирийская, ни Мидийская, ни та, которая находилась под властью преемников Александра,— не представляет примера столь продолжительного существования, ни разу не прерывавшегося владычеством иностранного завоевателя.

Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.