Глава L править
Проследив в течение шестисот с лишком лет судьбу слабых константинопольских и германских Цезарей, я возвращаюсь назад, к царствованию Ираклия, и переношусь на восточные границы Греческой империи. В то время как государство истощало свои силы в войне с Персией, а церковь раздирали секты несториан и монофиситов, Мухаммед, с мечом в одной руке и с Кораном в другой, утверждал свое владычество на развалинах христианства и Рима. Гений арабского пророка, нравы его нации и дух его религии находятся в тесной связи с причинами упадка и разрушения Восточной империи, и наши взоры с любопытством устремляются на один из самых достопамятных переворотов, наложивший на некоторые народы земного шара особый и неизгладимый отпечаток.
Пространство, занимаемое Аравийским полуостровом между Персией, Сирией, Египтом и Эфиопией, может быть принято за обширный неправильный треугольник. Линия в тысячу пятьсот миль, идущая от северной оконечности, от лежащего на берегу Евфрата Белеса, оканчивается Бабельмандебским проливом и родиной ладана. Почти половину этого протяжения имеет средняя ширина треугольника в направлении от Востока к западу, от Басры до Суэца, от Персидского залива до Чермного моря.
Стороны этого треугольника постепенно расширяются, а его южное основание, обращенное к Индийскому океану, представляет береговую линию в тысячу миль. Вся поверхность полуострова превышает в четыре раза объем Германии или Франции; но самая значительная его часть была основательно заклеймена эпитетами каменистой и песчаной . Даже степи Татарии рука природы покрыла высокими деревьями и роскошной зеленью, и путешественник легче переносит там свое одиночество при виде растительной жизни. Но в страшной Аравийской пустыне беспредельная песчаная равнина перерезается остроконечными и обнаженными горами, а лишенную всякой тени или прикрытия степь опаляют жгучие лучи тропического солнца. Ветры, в особенности те, которые дуют с юго-запада, не только не освежают, но распространяют вредные и даже смертоносные туманы; они то вздымают, то развевают по воздуху песчаные горы, которые можно сравнить с высоко вздымающимися волнами океана, а во время вихрей там погибали и были погребены под песком целые караваны и целые армии. Вода, составляющая во всех других странах предмет общего пользования, служит там предметом желаний и споров, а недостаток в лесе так велик, что требуется некоторое искусство для того, чтобы разводить и поддерживать огонь. В Аравии вовсе нет судоходных рек, оплодотворяющих почву и переносящих местные продукты в соседние страны; потоки, которые стекают с гор, жадно поглощаются высохшей землей; кое-где встречающиеся растения тамаринды или акации, которые пускают свои корни в трещинах утесов, питаются ночными росами; когда выпадает дождь, дождевой водой стараются наполнить цистерны и водопроводы; колодцы и родники составляют тайное сокровище пустыни, и направляющийся в Мекку пилигрим, измучившись от духоты и от жажды, с отвращением пьет воду, которая течет по пластам серы или соли. Таков общий характер климата Аравии. Привычка к лишениям придает особую цену редко встречающимся местным удобствам. Достаточно тенистой рощи, зеленого луга, пресноводного источника, чтобы привлечь колонию арабов на то счастливое место, где они могут найти пищу и прохладу для самих себя и для своих стад и где могут заняться разведением пальмовых деревьев и виноградников. На возвышенности, которая тянется вдоль берегов Индийского океана, леса и воды встречаются чаще; климат там более умерен, фрукты более сочны, животные и оседлые жители более многочисленны; плодородие почвы поощряет и вознаграждает труд земледельца, а местные продукты — ладан и кофе — всегда привлекали туда торговцев из всех стран мира. В сравнении с остальными частями полуострова эта уединенная местность вполне заслуживает название счастливой Аравии, а фантазия и вымысел придали этому контрасту блестящий колорит и нашли доверие благодаря дальности расстояния. Для этого земного рая, как уверяли, природа приберегла самые лучшие свои дары, свои самые изящные произведения: туземцы наслаждались двумя несовместимыми благами — роскошью и невинностью; внутренность почвы изобиловала золотом и драгоценными камнями, а земля и море издавали ароматический запах. Это разделение Аравии на песчаную, каменистую и счастливую было хорошо знакомо грекам и латинам, но о нем ничего не знали сами арабы, и нам кажется странным тот факт, что в стране, в которой никогда не изменялись ни население, ни язык, сохранились лишь самые слабые воспоминания о ее древней географии. Приморские округа Бахрейн и Оман лежат напротив персидских владений. Королевство Йемен обозначает если не пределы, то, по меньшей мере, положение счастливой Аравии; Неджд — так называют внутреннюю часть страны, а лежащая вдоль берегов Чермного моря провинция Хиджас прославлена рождением Мухаммеда.
Многолюдность всякой страны бывает соразмерна со средствами существования, а потому жители этого обширного полуострова не могли равняться своим числом с населением какой-нибудь плодородной и промышленной провинции. Вдоль берегов Персидского залива, океана и даже Чермного моря ихтиофаги, или рыбоеды, по-прежнему бродят в поисках за своими ненадежными средствами пропитания. В этом первобытном и низком состоянии, едва ли заслуживающем название человеческого общества, человеческая тварь, незнакомая ни с искусствами, ни с законами и едва ли способная мыслить и выражаться, немногим отличается от остальных животных. Поколения и века исчезали в безмолвном забвении, а беспомощным дикарям все мешали размножаться нужды и влечения, привязывавшие их к узкому побережью. Но еще в отдаленной древности большинство арабов рассталось с этим бедственным существованием, а так как голая степь не могла прокормить народ, живший охотничьим промыслом, то этот народ внезапно перешел к более обеспеченному и более счастливому положению пастушеской жизни. Все кочующие арабские племена ведут одинаковый образ жизни, и в описаниях теперешних бедуинов мы находим такие же черты, какими отличались их предки, жившие во времена Моисея или Мухаммеда точно в таких же палатках и гонявшие своих коней, верблюдов и баранов к тем же самым родникам и на те же самые пастбища. Наше владычество над полезными животными облегчает наши хозяйственные работы и увеличивает наше богатство, а арабский пастух приобрел абсолютное владычество над верным другом и над трудолюбивым рабом. Натуралисты полагают, что Аравия была первоначальной родиной лошади, так как местный климат в высшей степени благоприятен не для развития роста этого благородного животного, а для развития его бодрости и быстроты бега. Породы берберийская, испанская и английская обязаны своими достоинствами примеси арабской крови; бедуины сохраняют с суеверным тщанием воспоминания о прошлых заслугах самой чистокровной породы; жеребцов они продают по дорогой цене, но с кобылами редко расстаются, а рождение чистокровного жеребенка служит для арабских племен предметом радости и взаимных поздравлений. Эти кони воспитываются в палатках среди арабских детей с нежной заботливостью, которая развивает в них кротость и привязанность к хозяину. Их приучают только к двум аллюрам — ходить шагом и скакать галопом; их чувствительность не притупляется от беспрестанного употребления шпор и хлыста; их силы сберегаются для той минуты, когда нужно спасаться бегством или догонять врага; но лишь только они чувствуют движение поводьев или стремени, они устремляются вперед с быстротой ветра, и если бы наездник свалился, они мгновенно останавливаются и ждут, чтобы он снова вскочил в седло. Среди песчаных равнин Африки и Аравии верблюд есть священный и драгоценный дар природы. Это сильное и терпеливое вьючное животное способно провести в пути несколько дней без пищи и питья; его тело носит на себе признаки рабства, но в нем есть пятый желудок, или нечто вроде широкого мешка, служащего резервуаром для пресной воды; самые крупные из них способны переносить тяжести в тысячу фунтов, а более легкие и более проворные по своему сложению дромадеры перегоняют самых быстроногих скакунов. И при жизни верблюда, и после его смерти почти из каждой части его тела человек извлекает для себя пользу: молоко верблюдицы и обильно, и питательно; мясо этих животных, когда они молоды, нежно и имеет вкус телятины; из их мочи извлекают очень ценную соль; их испражнения заменяют топливо, а из длинной шерсти, которая ежегодно отваливается и снова вырастает, бедуины делают грубые материи для одежды, для мебели и для своих палаток. В дождливое время года они питаются редкой травой, какую можно найти в степи; в летнюю жару и во время зимней бескормицы арабы переносили свои лагери к морскому берегу, на возвышенности Йемена или в окрестности Евфрата и нередко осмеливались проникать до берегов Нила и до сирийских и палестинских селений. Жизнь кочующего араба полна опасностей и лишений, и хотя ему иногда удается добыть некоторые продукты ремесел путем грабежа или обмена, все-таки живущий в Европе частный человек обладает такими солидными и приятными удобствами, с какими незнаком самый гордый эмир, выступающий на войну во главе десяти тысяч всадников.
Однако между скифскими ордами и арабскими племенами есть существенная разница, так как многие из этих последних собирались на жительство в городах, чтобы заниматься торговлей и земледелием. Часть своего времени и своего труда они по-прежнему употребляли на уход за своим скотом; и в мирное, и в военное время они действовали заодно со своими степными соотечественниками, а бедуины извлекали из этих полезных отношений возможность удовлетворять некоторые из своих материальных нужд и знакомство с некоторыми искусствами и научными познаниями. Между перечисленными Абульфедой сорока двумя арабскими городами самые старинные и самые многолюдные находились в счастливом Йемене; башни Санаы и удивительный резервуар Мераба были сооружены королями гомеритов; но их мирское великолепие было омрачено пророческим блеском Медины и Мекки, находившихся неподалеку от Черного моря, на расстоянии двухсот семидесяти миль одна от другой. Последний из этих священных городов был известен грекам под именем Макорабы, а окончание этого названия обозначало его громадность, которая на самом деле, даже в самую цветущую его эпоху, не превышала размеров и многолюдности Марселя. По каким-то непонятным мотивам, быть может, основанным на каком-нибудь суеверии, основатели города выбрали самое невыгодное место. Они построили свои жилища из глины и камня на равнине, которая имеет две мили в длину и одну милю в ширину и лежит у подножия трех бесплодных гор; там почва камениста; вода, даже та, которая добывается из священного Земземского колодца, имеет горький или солоноватый вкус; пастбища находятся далеко от города, а виноград привозится из садов Таифа, от которых отделяет расстояние в семьдесят с лишком миль. Царствовавшие в Мекке курейшиты выделялись из среды арабских племен приобретенной славой и мужеством; но неблагодарная почва их страны не годилась для земледелия, а ее географическое положение было благоприятно для торговых предприятий. Через приморский порт Гедду, находившийся лишь в сорока милях от столицы, они поддерживали удобные сношения с Абиссинией, и это христианское государство было первым пристанищем последователей Мухаммеда. Дорогие африканские продукты перевозились через полуостров в провинцию Бахрейн до города Герры или Катиффа, построенного, как уверяют, халдейскими изгнанниками из каменной соли, а оттуда отправлялись на плотах к устью Евфрата вместе с жемчугом, добывавшимся в Персидском заливе. Мекка находится почти на одинаковом расстоянии одного месяца пути от лежащего вправо Йемена и от лежащей влево Сирии. Первый служил для караванов зимней стоянкой, а вторая — летней, а своевременное прибытие этих караванов избавляло индийские суда от утомительного и трудного плавания по Чермному морю. Принадлежавших курейшитам верблюдов нагружали дорогими благовонными веществами на рынках Санаы и Мераба и в портах Оманском и Аденском; зерновой хлеб и ремесленные произведения покупались на ярмарках в Басре и в Дамаске; этот выгодный обмен развивал на улицах Мекки достаток и роскошь, и самые благородные из ее сыновей соединяли с влечением к военному ремеслу занятия торговцев.
Независимость, которой всегда пользовались арабы, служила и иностранцам, и туземцам темой для похвал, а ухищрения полемизаторов превратили этот выдающийся факт в исполнение пророческого предсказания или в чудо, совершившееся в пользу потомков Измаила. Ввиду некоторых исключений, которых нельзя ни скрыть, ни устранить, эта манера рассуждать представляется столько же опрометчивой, сколько она бесцельна: королевство Йеменское завоевывали то абиссинцы, то персы, то египетские султаны, то турки; священные города Мекка и Медина неоднократно попадали под иго скифского тирана, а в состав провинции, принадлежавшей римлянам в Аравии, входила именно та степь, на которой, как следует полагать, Измаил и его сыновья раскинули свои палатки напротив палаток своих собратьев. Впрочем, это были лишь временные и местные исключения; в целом своем составе арабская нация избегла владычества самых могущественных монархий; армии Сезостриса и Кира, Помпея и Траяна никогда не могли довершить покорение Аравии; теперешний турецкий монарх пользуется некоторыми правами верховенства, но его гордость по необходимости нисходит до заискиваний дружбы народа, который было бы опасно раздражать и на который было бы бесполезно нападать. Очевидные причины независимости арабов заключаются в характере народа и в положении страны. За несколько веков до Мухаммеда от их неустрашимой храбрости и в наступательных, и в оборонительных войнах сильно страдали соседние страны. И пассивные, и активные качества воина развиваются у них привычками и дисциплиной пастушеской жизни. Уход за овцами и верблюдами предоставляется женщинам, а воинственные юноши собираются на конях под знаменем эмира, чтобы упражняться в стрельбе из лука и в умении владеть дротиком и палашом. Воспоминание о прошлой независимости служит самым надежным ручательством за ее ненарушимость, и каждое новое поколение воодушевляется желанием доказать, что оно достойно своих предков и старается сохранять полученное наследство. Их внутренние распри прекращаются при приближении общего врага, а во время их последней войны с турками восемьдесят тысяч союзников напали на шедший в Мекку караван и разграбили его. Когда они идут на бой, впереди все дышит уверенностью в победе, а в тылу принимаются все меры предосторожности на случай отступления. Их кони и верблюды, способные пробежать в восемь или десять дней расстояние в четыреста или в пятьсот миль, исчезают перед победителем; он тщетно ищет в степи скрытых от него родников и истощает свои победоносные войска жаждой, голодом и усталостью, преследуя невидимого врага, который глумится над его бесплодными усилиями и безопасно отдыхает среди жгучей степи. Воинственные наклонности бедуинов и их степи служат не только охраной их собственной свободы, но также оплотом счастливой Аравии, жители которой благодаря отдаленности от театра военных действий изнежились от роскошной почвы и климата. Легионы Августа таяли от болезней и утомления, а нападения на Йемен удавались лишь тогда, когда предпринимались с моря. Когда Мухаммед развернул свое знамя, это королевство принадлежало к числу провинций Персидской империи; тем не менее семь принцев Гомеритов еще царствовали в горах, а наместник Хосрова, не устояв против соблазна, позабыл и свою далекую родину, и своего несчастного повелителя. Историки времен Юстиниана описывают положение независимых арабов, принимавших в продолжительной борьбе Рима с Персией ту или другую сторону сообразно со своими интересами или страстями племени Гассана было дозволено располагаться лагерем на сирийской территории, шейхам Гиры было дозволено основать город почти в сорока милях к югу от развалин Вавилона. Их служба во время войны была деятельна и энергична, но их дружба была продажна, их преданность ненадежна, а их вражда прихотлива; легче было раздражить, чем обезоружить этих варварских кочевников, а живя в фамильярных сношениях со своими боевыми товарищами, они научились презирать прикрывавшееся внешним блеском бессилие и римлян и персов. Греки и латины смешивали все жившие между Меккой и Евфратом арабские племена под общим названием сарацинов — под тем названием, которое каждый христианин привык произносить с ужасом и отвращением.
Кто живет в рабской зависимости от тирана, тот тщетно превозносит свою национальную независимость; но араб лично свободен, и он в некоторой мере пользуется выгодами общественной жизни, не отказываясь от своих природных прав. В каждом племени суеверие, признательность или фортуна возвысили какое-нибудь семейство над его равными. Звания шейха и эмира переходят по наследству к членам этого избранного рода; но порядок наследования непрочно установлен и изменчив: между всеми знатными родственниками нередко отдают предпочтение самому достойному или самому престарелому и на него возлагают несложную, но важную обязанность прекращать ссоры своими советами и руководить мужеством нации, служа для него примером. Даже одной разумной и мужественной женщине было дозволено стать во главе соотечественников Зиновии. Временное соединение нескольких племен образует армию; их более прочное соединение образует нацию, а верховный вождь, эмир из эмиров, развертывающий во главе этой нации свое знамя, мог бы в глазах иностранцев быть достойным почетных отличий королевского звания. Если арабские шейхи злоупотребляют своей властью, они скоро бывают наказаны тем, что их подданные, привыкшие к кроткой и отеческой системе управления, покидают их. Эти подданные свободны духом; они могут идти куда хотят; перед ними открытая степь, и только взаимное добровольное соглашение связывает племена и семьи. Более кроткие уроженцы Йемена выносили блеск и величие монарха; но если он не мог выходить из своего дворца, не подвергая свою жизнь опасности, то следует полагать, что дела управления находились в руках его знати и должностных лиц. Города Мекка и Медина представляют в самом сердце Азии республику не только по форме, но даже по сущности своего управления. Дед Мухаммеда и его предки в прямой восходящей линии действовали в делах внешних и внутренних как наследные правители страны; но они владычествовали, подобно Периклу в Афинах или Медичи во Флоренции, в силу уважения к их мудрости и честности; их влияние разделилось вместе с разделением их наследственных владений, и скипетр перешел от дядей пророка к младшей ветви племени курейшитов. В важных случаях они созывали народные собрания, а так как человеческий род подчиняется чужой воле или путем насилия, или путем убеждения, то существование ораторского искусства у древних арабов и слава, которую оно доставляло, служат самым ясным доказательством общественной свободы. Но их безыскусственная свобода не имела никакого сходства с красивыми и тщательно организованными учреждениями республик Греческой и Римской, в которых каждый член обладал нераздельной долей гражданских и политических прав всего общества. При менее сложных арабских порядках вся нация свободна, потому что каждый из ее членов считает за унижение подчиняться воле повелителя. Его душа закалена теми суровыми добродетелями, которые называются мужеством, терпением и воздержанностью; любовь к независимости заставляет его приучаться к самообладанию, а страх бесчестия охраняет его от более малодушного страха физических страданий, опасностей и смерти. В его манере себя держать сказываются его душевная сила и бодрость: он выражается медленно, обдуманно и сжато; он редко смеется; он не употребляет никаких жестов, а только поглаживает свою бороду, этот почтенный символ возмужалости, и из сознания собственного достоинства обращается к равным без легкомыслия, к старшим без боязни. Свобода сарацинов пережила их завоевания; первые халифы выносили смелое и фамильярное обхождение своих подданных; они всходили на церковную кафедру для того, чтобы убеждать и поучать верующих, и только после перенесения столицы на берега Тигра аббасиды усвоили величественный и пышный этикет, соблюдавшийся при дворах персидском и византийском.
При изучении народов и отдельных личностей перед нами раскрываются причины, по которым они становятся во враждебные или в дружественные отношения одни к другим и которые суживают или расширяют, смягчают или ожесточают общественные нравы. Вследствие того, что арабы жили особняком от всего человеческого рода, они приучились смешивать понятия об иностранцах и о враге, а вследствие бедности их родины у них установился особый принцип юриспруденции, в который они верят и которого придерживаются до настоящего времени. Они утверждают, что при дележе земли богатые и плодородные страны достались другим членам человеческой семьи и что потомство изгнанника Измаила вправе прибегать и к обману, и к насилию для того, чтобы вступить в обладание той частью наследства, которой его лишили так несправедливо. По замечанию Плиния, арабские племена занимались в одинаковой мере и хищничеством, и торговлей; они облагали выкупом или грабили проходившие через степь караваны, и с самых отдаленных времен, со времен Иова и Сезостриса, их соседи были жертвами их хищнических наклонностей. При виде одинокого странника бедуин с яростью устремляется на него и громко кричит: «Раздевайся; у твоей тетки (моей жены) нет платья». Покорность дает право на пощаду; сопротивление раздражает хищника, и странник должен искупить своей собственной кровью ту кровь, которую он мог бы пролить, пользуясь своим законным правом самозащиты. Кто обирает прохожих один или с немногими сообщниками, того клеймят заслуженным названием грабителя; но когда такие же подвиги совершаются многочисленной шайкой, они принимают характер законной и честной войны. Это настроение народа, считавшего всех остальных людей своими врагами, усиливалось от усвоенной в домашней жизни привычки грабить, убивать и мстить за личные обиды.
При теперешнем устройстве европейских государств право заключать мир и объявлять войну принадлежит небольшому числу монархов, а действительно пользуется этим правом еще более незначительное число лиц; но каждый араб мог безнаказанно и со славой направить свой дротик в грудь своего соотечественника. Только поверхностное сходство наречий и нравов соединяло эти племена в одну нацию, и во всех общинах власть должностных лиц была и безмолвна, и бессильна. Предание сохранило воспоминания о тысяче семистах сражениях, происходивших в те времена невежества, которые предшествовали появлению Мухаммеда: вражда ожесточалась от злопамятства, и достаточно было прочесть вслух, в прозе или в стихах, рассказ о старинной распре, чтобы разжечь старые страсти между потомками когда-то враждовавших между собой племен. В частной жизни каждое лицо мужского пола или, по меньшей мере, каждое семейство было судьей в своем собственном деле и исполнителем своего собственного приговора. То деликатное понимание личной чести, которое взвешивает не столько материальный вред, сколько оскорбление, вливает смертельный яд в распри арабов; они слишком легко обижаются за честь жены и бороды; неприличное обхождение или презрительное слово может быть заглажено только кровью оскорбителя, и они так терпеливы в своем злопамятстве, что выжидают случая отомстить за себя в течение целых месяцев и даже нескольких лет. У варваров всех веков допускалась уплата пени или вознаграждения за убийство; но в Аравии от родственников убитого зависит, принять вознаграждение или совершить расправу собственноручно. Утонченная мстительность арабов даже отказывается от головы убийцы, заменяет виновного невинным и переносит наказание на лучшего и самого знатного члена того рода, от которого понесено оскорбление. Если этот последний пал от их руки, они в свою очередь подвергаются опасности возмездия; на сумму этого кровавого долга нарастают проценты; члены обоих семейств проводят свою жизнь в том, что стараются поймать друг друга в какую-нибудь ловушку и сами не попасться в нее, и нередко случается, что только по прошествии полустолетия расплата считается оконченной. Впрочем, эта не допускавшая пощады или примирения кровожадная мстительность смягчалась принципами чести, которые требовали, чтобы во всякой борьбе между частными людьми соблюдалось некоторое равенство по возрасту и физической силе, по числу и оружию. До Мухаммеда арабы ежегодно справляли двухмесячный или, может быть, четырехмесячный праздник, во время которого их меч не вынимался из ножен ни для внешних, ни для внутренних войн, а в этом временном перемирии ясно сказывается их привычка к анархии и к войне.
Но это влечение к хищничеству и к мщению умерялось под влиянием торговли и литературы. Уединенный полуостров был окружен самыми цивилизованными нациями древнего мира; торговец — друг всего человеческого рода, и ежегодно приходившие караваны вносили в города и даже в степные лагери первые семена знания и образования. Какова бы ни была генеалогия арабов, их язык происходил от того же первоначального корня, от которого происходили языки еврейский, сирийский и халдейский; независимость племен выражалась в том, что каждое из них говорило на своем диалекте, но вместе с тем каждое из них признавало, что после его собственного диалекта самый чистый и самый ясный тот, на котором говорили в Мекке. У арабов, точно так же, как и в Греции, усовершенствование языка предшествовало улучшению нравов; у них было восемьдесят названий для меда, двести для змеи, пятьсот для льва, тысяча для меча, и этот обильный словарь существовал в такое время, когда он мог сохраняться лишь в памяти безграмотного народа. Надписи на памятниках Гомеритов состоят из письменных знаков, вышедших из употребления и непонятных; но куфические буквы, из которых образовалась теперешняя азбука, были придуманы на берегах Евфрата, и с этим нововведением знакомил жителей Мекки иностранец, поселившийся там после рождения Мухаммеда. Врожденное красноречие арабов не было знакомо с правилами грамматики, стихотворного размера и риторики; но они были одарены проницательностью ума, плодовитостью фантазии и способностью ярко выражать свои мысли в кратких изречениях, и когда их более тщательно обработанные произведения читались вслух, они производили сильное впечатление на умы слушателей. Гений и достоинства каждого вновь появившегося поэта встречали восторженные похвалы и в среде его собственного племени, и в среде других родственных племен. Устраивался торжественный пир; хор женщин, бивших в литавры и разодетых как перед венцом, воспевал в присутствии их сыновей и мужей счастье их родного племени; они радовались тому, что появился новый поборник для защиты их прав, что новый глашатай возвысил свой голос для того, чтобы увековечить их славу. Самые отдаленные и недружелюбные племена ежегодно собирались на ярмарку, которая была отменена фанатизмом первых мусульман, и это народное собрание, должно быть, много способствовало распространению образования между варварами и их сближению. Тридцать дней проводились во взаимном обмене не только зернового хлеба и вина, но также красноречия и поэзии. Поэты состязались между собой с благородным соревнованием из-за первенства; увенчанное победой произведение хранилось в архивах шейхов и эмиров, и мы можем прочесть на нашем собственном языке семь оригинальных поэм, которые были написаны золотыми буквами и вывешены в Мекке внутри храма. Арабские поэты были историками и моралистами своего времени, и хотя они разделяли предрассудки своих соотечественников, они старались внушать любовь к добродетели и увенчивать ее лаврами. Любимой темой их песнопений была неразрывная связь великодушия с храбростью, и когда они направляли самые колкие свои нападки на какой-нибудь гнусный разряд людей, они с горечью упрека утверждали, что мужчины не умеют быть уступчивыми, а женщины не умеют отказывать. В арабских лагерях до сих пор можно найти такое же гостеприимство, каким отличался Авраам и какое воспевал Гомер. Наводящие ужас на всю степь свирепые бедуины принимают без расследований или колебаний чужеземца, который смеет положиться на их честь и войти в их палатку. Его принимают приветливо и почтительно; с ним хозяин делится своим богатством или своей бедностью, а после того, как он отдохнул, его провожают изъявлениями благодарности, благословлениями и, может быть, подарками. Нуждающемуся брату или другу оказывают еще более великодушное сочувствие; но геройские поступки, которые могли бы сделаться предметом общих похвал, как кажется, выходили в их мнении за пределы того, что дозволялось благоразумием и было согласно с обычаями. Однажды возник спор о том, кто из жителей Мекки превосходит всех других великодушием, и чтобы разрешить его, были названы для сравнения трое граждан, считавшихся самыми достойными такого состязания. Сын Аббаса, Абдаллах, собрался в далекий путь и уже занес ногу в стремя, когда услышал жалобную мольбу: «Сын дяди апостола Божия, я странник, и я в нужде!» Он немедленно сошел с коня, подарил пилигриму своего верблюда, его богатую сбрую и кошелек с четырьмя тысячами золотых монет, оставив при себе только меч, или потому, что это оружие было особенно ценно по своему закалу, или потому, что оно было подарено почтенным родственником. Слуга Саида сказал второму просителю, что его господин спит, но немедленно прибавил: «Вот кошелек с семью тысячами золотых монет (это все, что у нас есть в доме) и вот кроме того предписание, чтобы вам дали верблюда и раба»; лишь только господин проснулся, он похвалил своего верного служителя и дал ему свободу, но слегка упрекнул его за то, что не разбудил его и тем лишил его возможности выказать свою щедрость. Третьим из этих героев был слепой Арабах; к нему обратились с просьбой о помощи в час молитвы, в то время как он шел, опираясь на плечи двух рабов. «Увы!— отвечал он,— моя казна пуста! Но вы можете продать этих рабов; если вы этого не сделаете, я все-таки откажусь от них». После этих слов он оттолкнул от себя служителей и стал ощупью пробираться вдоль стены, опираясь на свою палку. Характер Гатема представляет полнейший образец арабских добродетелей: он был храбр и щедр, был даровитым поэтом и счастливым в своих предприятиях хищником; для его гостеприимных пиршеств жарили по сорока верблюдов, а молившему о сострадании врагу он возвращал и пленников, и добычу. Его соотечественники из привычки к свободе пренебрегали требованиями правосудия и с гордостью руководствовались самостоятельными внушениями сострадания и милосердия.
Религия арабов, точно так же, как и религия индейцев, состояла из тех суеверий, которые были свойственны всем народам в их первобытном состоянии,— она заключалась в поклонении Солнцу, Луне и звездам. Блестящие небесные светила представляют видимое подобие божества; их число и расстояние наводят не только философа, но и простолюдина на мысль о бесконечном пространстве; эти тела, по-видимому, не допускающие мысли об их разложении и исчезновении, носят на себе отпечаток вечности; правильность их движений может быть приписана сознательному или инстинктивному принципу, а их действительное или воображаемое влияние внушает тщетную надежду, что земля и ее обитатели составляют предмет их особой заботливости. Изучением астрономии занимались в Вавилоне, но для арабов служили школой ясная небесная твердь и голая степь. В своих ночных переходах они руководствовались течением звезд; бедуины из любознательности и из благочестия заучили названия этих звезд, их взаимное положение и место, на котором они появлялись на небосклоне, а из опыта они научились разделять зодиак Луны на двадцать восемь частей и благословлять те созвездия, которые освежали высохшую степь благотворными дождями. Владычество небесных тел не могло распространяться за пределы видимой сферы; для переселения душ и для воскрешения тела нужна была какая-нибудь метафизическая сила; на могиле оставляли умирать верблюда для того, чтобы он мог служить своему господину в другой жизни, а воззвания к душе усопшего подразумевали, что эта душа еще была одарена и самосознанием, и силой. Я не знаком и не желаю знакомиться ни с нелепой мифологией варваров, ни с их божествами, жившими на звездах, в воздухе и на земле, ни с полом и титулами этих божеств, ни с их атрибутами и субординацией. Каждое племя, каждое семейство, каждый независимый воин создавали и изменяли по своему произволу и свои обряды, и предметы своего фантастического поклонения; но вся нация во все века признавала как превосходство языка, которым выражались в Мекке, так и превосходство религии, которую там исповедовали. Кааба существовала еще до начала христианской эры: описывая берега Чермного моря, греческий историк Диодор замечает, что между землей фамудитов и землей сабейцев находится знаменитый храм, высшую святость которого чтят все арабы; полотняная или шелковая завеса, которую ежегодно возобновляет турецкий император, была впервые пожертвована благочестивым королем гомеритов, царствовавшим за семьсот лет до Мухаммеда. Дикари могли довольствоваться палаткой или пещерой для обрядов своего культа; но с течением времени на том месте было воздвигнуто здание из камня и глины, а восточные монархи, несмотря на успехи искусств и на свое могущество, довольствовались простотой этого первоначального сооружения. Четырехугольное здание Каабы окружено обширным портиком; внутренняя капелла имеет двадцать четыре локтя в длину, двадцать три в ширину и двадцать семь в вышину; одна дверь и одно окно впускают свет; двойную крышу поддерживают три деревянных колонны; по желобу (сделанному в настоящее время из золота) стекает дождевая вода, а Земземский колодец охраняется куполом от случайных засорений. Племя курейшитов присвоило себе, обманом или силой, охрану Каабы; дед Мухаммеда исполнял должность жреца, которая была принадлежностью его предков при четырех поколениях, а род Гашемитов, от которого он происходил, был, по мнению его соотечественников, самым почтенным и самым священным. Место, занимаемое Меккой, пользовалось правами святилища, и в последние месяцы каждого года город и храм наполнялись длинной вереницей пилигримов, являвшихся в храм Божий с своими священными обетами и приношениями. Те же самые обряды, которые исполняются в настоящее время правоверными мусульманами, были придуманы и исполнялись суеверными идолопоклонниками. На почтительном расстоянии они сбрасывали с себя одежду, скорым шагом обходили семь раз вокруг Каабы и семь раз целовали «Черный Камень»; затем семь раз поклонялись окружающим горам и столько же раз бросали камни в долину Мины; пилигримство завершалось, точно так же, как и в настоящее время, принесением в жертву баранов и верблюдов и закапыванием их шерсти и когтей в освященной почве. Каждое племя или находило, или вводило в Каабе свой домашний культ; храм был украшен или осквернен тремястами шестьюдесятью идолами, изображавшими людей, орлов, львов и диких коз; самым выдающимся из них была статуя Габалы, сделанная из красного агата и державшая в руке семь стрел, у которых не было наконечников или перьев и которые были орудиями и символами нечестивой ворожбы. Но эта статуя была памятником искусства сирийцев: благочестие более грубых времен довольствовалось колонной или плиточкой, а из возвышавшихся в степи утесов в то время высекали богов или алтари в подражание находившемуся в Мекке «Черному Камню», насчет которого существует сильное подозрение, что он первоначально был предметом идолопоклонства. От Японии до Перу господствовало обыкновение приносить богам жертвы, и верующий выражал свою признательность или свой страх, уничтожая или сжигая в честь богов самые дорогие и самые ценные из их даров. Человеческая жизнь считалась самым дорогим жертвоприношением, когда молили об отвращении какого-нибудь общественного бедствия; алтари Финикии и Египта, Рима и Карфагена были запятнаны человеческой кровью; этот безжалостный обычай долго сохранялся у арабов; в третьем столетии племя думациан ежегодно приносило в жертву мальчика, а один царственный пленник был из благочестия умерщвлен тем вождем сарацинов, который был союзником императора Юстиниана и служил под его знаменем. Отец, который тащит своего сына к алтарю, представляет образчик самых прискорбных и самых возвышенных усилий фанатизма; подвиги или намерения этого рода были освящены примером святых и героев, и даже отец самого Мухаммеда был обречен на роль жертвы вследствие опрометчивого обета и с трудом откупился сотней верблюдов. Во времена невежества арабы, подобно иудеям и египтянам, воздерживались от употребления в пищу свиного мяса; они совершали обрезание над достигавшими возмужалости сыновьями, и этот обычай перешел к их потомству и к их новообращенным, хотя Коран и не порицает и не требует его исполнения. Некоторые прозорливые писатели высказывали предположение, что хитрый законодатель потакал закоренелым предрассудкам своих соотечественников. Было бы гораздо проще предположить, что он придерживался своих юношеских привычек и мнений, не предусматривая того, что обыкновение, годное для климата Мекки, может быть бесполезным или неудобоисполнимым на берегах Дуная или Волги.
Аравия была свободна: соседние государства были потрясены завоеваниями и тиранией, и спасавшиеся от гонений сектанты укрывались в этой счастливой стране, где могли исповедовать то, во что верили, и могли жить сообразно со своими верованиями. На пространстве между Персидским заливом и Чермным морем исповедовались религии и сабейцев, и магов, и иудеев, и христиан. В отдаленную эпоху древности ученость халдейцев и оружие ассирийцев распространили сабеизм по всей Азии. Вавилонские жрецы и астрономы извлекали свои понятия о вечных законах природы и Провидения из наблюдений, накопившихся в течение двух тысяч лет. Они поклонялись семи богам или ангелам, направлявшим течение семи планет и распространявшим на Землю свое непреодолимое влияние. Атрибуты семи планет вместе с двенадцатью знаками зодиака и двадцатью четырьмя созвездиями северного и южного полушарий были представлены в различных изображениях и символах; каждый из семи дней недели был посвящен одному из этих божеств; сабейцы ежедневно молились три раза, а храм Луны в Гаране был пределом их благочестивых странствований. Но вследствие неустойчивости своих верований они всегда были готовы и поучать других, и выслушивать поучения; в своих традиционных понятиях о сотворении мира, о потопе и о патриархах они сходились с понятиями живших у них в плену иудеев; они ссылались на тайные писания Адама, Сифа и Еноха, а поверхностное знакомство с евангельским учением превратило остатки этих политеистов в христиан св. Иоанна, живущих на территории Басры. Вавилонские алтари были разрушены магами; но за нанесенные сабейцам обиды отомстил меч Александра; Персия томилась более пятисот лет под игом иноземцев, а самые верные из последователей Зороастра избежали заразы идолопоклонства и вместе со своими противниками стали жить вольной жизнью степей. За семьсот лет до смерти Мухаммеда иудеи завели свои поселения в Аравии, а военные предприятия Тита и Адриана изгнали их из святой земли еще в более значительном числе. Эти трудолюбивые изгнанники жаждали свободы и власти; они стали воздвигать в горах синагоги, в степи замки, а обращенные ими в иудейскую веру язычники смешались с сынами Израиля, с которыми имели то внешнее сходство, что также исполняли обряд обрезания. Христианские миссионеры были еще более деятельны и имели еще более успеха; католики предъявляли свои права на всемирное владычество; спасавшиеся от их преследования сектанты одни вслед за другими удалялись за пределы Римской империи; маркиониты и манихеи распространяли свои фантастические мнения и апокрифические евангелия; церкви Йемена и князья Гиры и Гассана научились более чистым верованиям епископов яковитских и несторианских. Племена пользовались свободой выбора; каждый араб мог выбирать или сочинять для себя особую религию, и господствовавшие в его семье суеверия смешивались с возвышенной теологией святых и философов.
Они получили от образованных иностранцев основной догмат своей религии — веру в существование единого верховного Бога, который выше всех небесных и земных властей, но который нередко являл себя человеческому роду через посредство ангелов и пророков и который, по своей благости или справедливости, прерывал чудесами установленный в природе порядок. Самые рассудительные между арабами признавали его власть, но пренебрегали поклонением ему, и они скорей по привычке, чем по убеждению, все еще были привязаны к остаткам идолопоклонства. И иудеи, и христиане были книжники; Библия уже была переведена на арабский язык, и Старый Завет был единодушно принят этими непримиримыми врагами. В истории иудейских патриархов арабы с удовольствием находили своих предков. Они радовались рождению Измаила и данным ему обещаниям, чтили религию и добродетели Авраама, доводили и его генеалогию, и свою собственную до сотворения первого человека и усваивали с одинаковым легковерием и чудеса священного текста, и мечты, и традиции иудейских раввинов.
Что Мухаммед был низкого плебейского происхождения, было неловкой клеветой христиан, которые этим не унижали, а возвышали достоинства своего противника. Что он происходил от Измаила, было национальной привилегией или выдумкой; но если о первых корнях его родословного дерева сведения и смутны, и сомнительны, зато он мог перечислить несколько поколений, бесспорно принадлежавших к настоящей знати; он происходил от племени Курейш и от рода Хашимитов, то есть от самых знатных арабов, царствовавших в Мекке и пользовавшихся наследственным правом быть хранителями Каабы. Дед Мухаммеда, Абдул Моталлеб, был сыном Хашима, богатого и великодушного гражданина, который делился со своими соотечественниками во время голода тем, что добывал торговлей. Кормившаяся щедростью отца, Мекка была спасена мужеством его сына. Королевство Йеменское находилось под властью царствовавших в Абиссинии христианских монархов; их вассал Абраха вследствие нанесенного ему оскорбления решился отомстить за честь Креста, и священный город был окружен вереницей слонов и армией, состоявшей из африканцев. Было предложено мирное соглашение, и на первом совещании дед Мухаммеда потребовал, чтобы ему возвратили его стада. «А почему,— сказал Абраха,— вы вместо того не просите пощады для вашего храма, которому я грозил разрушением?» «Потому что,— возразил неустрашимый арабский вождь,— стада составляют мою собственность, а Кааба принадлежит богам, и они сами защитят свое жилище от оскорблений и святотатства». Вследствие недостатка съестных припасов или вследствие мужественного сопротивления курейшитов абиссинцы были принуждены отступить с позором; описание их неудачной попытки было украшено рассказом о чудесном появлении стаи птиц, сыпавших град камней на головы неверующих, и воспоминание об этом избавлении долго сохранялось в названии эры слона. Слава Абдул Моталлеба увенчалась счастливой домашней жизнью; он дожил до ста десяти лет и был отцом шести дочерей и тринадцати сыновей. Его любимый сын Абдаллах был самый красивый и самый скромный из арабских юношей, а в первую ночь после его бракосочетания с Аминой, происходившей от знатного рода Заритов, двести девушек, как рассказывают, умерли от ревности и отчаяния. Единственный сын Абдаллаха и Амины, Мухаммед, родился в Мекке через четыре года после смерти Юстиниана и через два месяца после поражения абиссинцев, которые в случае успеха ввели бы в Каабе христианскую религию. Он в ранней молодости лишился отца, матери и деда; его дяди были люди влиятельные и их было много, и при разделе наследства сирота получил на свою долю только пять верблюдов и служанку-эфиопку. И дома, и вне дома, и в мирное, и в военное время его руководителем и опекуном был самый почтенный из его дядей Абу Талеб; на двадцать пятом году своей жизни он поступил в услужение к жившей в Мекке богатой и знатной вдове Хадидже, которая скоро наградила его за преданность тем, что отдала ему свою руку и свое состояние. Брачный договор описывает безыскусственным слогом древности взаимную любовь Мухаммеда и Хадиджи, называет новобрачного самым совершенным из всех членов племени курейшитов и определяет вдовью часть в двенадцать унций золота и двадцать верблюдов, которые обязался доставить великодушный дядя. Этот брак возвысил сына Абдаллаха до одного уровня с его предками, а благоразумная матрона довольствовалась его домашними добродетелями до той поры, когда он, на сороковом году своей жизни, взял на себя роль пророка и стал проповедовать религию Корана.
Сохранившееся между соотечественниками Мухаммеда предание гласит, что он отличался красотой — тем внешним преимуществом, которым пренебрегают большей частью только те, которые его лишены. Прежде чем говорить перед публикой или в интимном кружке, оратор заранее располагал слушателей в свою пользу. Нравились и его повелительный тон, и его величественная осанка, и его проницательный взор, и его привлекательная улыбка, и его длинная борода, и его физиономия, выражавшая все его душевные ощущения, и его жесты, придававшие каждому его слову особую силу. В интимных сношениях он строго держался степенной и церемонной вежливости, с какой привыкли обходиться на его родине; его почтительное внимание к людям богатым и влиятельным облагораживалось его снисходительностью и приветливостью к самым бедным жителям Мекки; непринужденность его обхождения прикрывала лукавство его замыслов, а его обычная любезность принимала вид или личной дружбы, или благосклонного расположения ко всем людям вообще. Его память была обширна и верна, его ум был находчив и общителен, его воображение было возвышенно, его суждения были ясны, скоры и решительны. Он обладал мужеством и в мнениях, и в делах, и хотя его замыслы, быть может, разрастались с успехом его предприятий, его первоначальная мысль о возложенной на него божественной миссии носить на себе печать самобытной и высокой гениальности. Сын Абдаллаха воспитывался в среде одного из самых знатных семейств и приучился говорить на самом чистом арабском диалекте, а его плавная речь совершенствовалась и становилась более выразительной благодаря его сдержанности и умению вовремя молчать. При этом даре красноречия Мухаммед был безграмотным варваром; в своей молодости он не учился ни читать, ни писать; окружавшее его общее невежество избавляло его от стыда или от упреков, но его умственная жизнь должна была ограничиваться узкими рамками и он не мог пользоваться теми произведениями, которые знакомят нас с умственной жизнью мудрецов и героев. Однако книга природы и людей была открыта для его взоров, и воображение играло немаловажную роль в тех политических и философских наблюдениях, которые приписываются арабскому путешественнику. Он делает сравнения между различными народами и религиями, указывает на слабость монархий персидской и римской, со скорбью и с негодованием смотрит на нравственную испорченность своего времени и замышляет соединить непреодолимое мужество арабов и их природные добродетели под властью одного Бога и одного царя. Тщательные исследования приводят нас к заключению, что вместо посещения восточных дворов, лагерей и храмов два путешествия Мухаммеда в Сирию ограничивались посещением ярмарок Басры и Дамаска, что ему было только тринадцать лет, когда он сопровождал караван своего дяди и что он был обязан возвратиться домой, лишь только поместил товары Хадиджи. Во время этих торопливых экскурсий взор гения мог подметить то, что не замечали его грубые товарищи, и некоторые семена знания могли упасть на плодоносную почву; но его незнакомство с сирийским языком должно было препятствовать его любознательности, и я не усматриваю ни из жизни, ни из произведений Мухаммеда, чтобы его кругозор заходил за пределы арабского мира. Из всех частей этого мира ежегодно сходились в Мекке пилигримы, движимые благочестием или торговыми интересами; при свободном обмене мыслей с этими толпами странников простой гражданин мог знакомиться на своем родном языке с политической организацией и характером различных племен, с теоретическими и практическими принципами иудеев и христиан. Быть может, какие-нибудь полезные иноземцы пользовались в Мекке гостеприимством или по склонности, или по нужде, и враги Мухаммеда называли по имени одного еврея, одного перса и одного сирийского монаха, будто бы втайне помогавших составлению Корана. Обмен мыслей обогащает ум, но одиночество есть секта гения, а однообразие произведения служит доказательством того, что оно было творением одного художника. Мухаммед с ранней молодости любил предаваться религиозным размышлениям; во время месяца Рамадана он ежегодно удалялся от мира и из объятий Хадиджи; в гроте Гиры, в трех милях от Мекки, он беседовал с духом лжи или энтузиазма, пребывающим не на небесах, а в душе пророка. Вера, которую он стал проповедовать под названием ислама своим родственникам и своему народу, состоит из вечной истины и из очевидного вымысла,— он стал учить, что есть только один Бог и что Мухаммед его пророк.
Защитники иудейской религии хвастаются тем, что их неученые предки, живя в Палестине, признавали и чтили истинного Бога в то время, как ученые древние народы были введены в заблуждение вымыслами политеизма. Нелегко подвести нравственные атрибуты Иеговы под мерило человеческой добродетели; его метафизические свойства обрисованы неясно; но каждая страница Пятикнижия и Пророчеств свидетельствует о его могуществе; единство его имени надписано на первой таблице Моисеева закона, а его святилище никогда не было запятнано каким-либо видимым изображением невидимого Существа. После разрушения их храма верования иудейских изгнанников очистились, упрочились и просветились благодаря духовному благочестию синагоги, и авторитет Мухаммеда не оправдывает упреков, с которыми он постоянно обращался к жившим в Мекке и в Медине иудеям, обвиняя их в поклонении Ездре как сыну Божию. Но сыны Израиля уже не составляли особой нации, и все религии в мире — по крайней мере так думал пророк — имели тот недостаток, что давали верховному Божеству или сыновей, или дочерей, или сотоварищей. В грубом идолопоклонстве арабов такие предосудительные понятия обнаруживаются явно и без всяких прикрытий; для сабейцев служило слабым оправданием первенство, которое они предоставляли в своей небесной иерархии главной планете или интеллигенции, а в системе магов борьба двух принципов обнаруживает несовершенства победителя. Христиане седьмого столетия мало-помалу впали в нечто похожее на идолопоклонство; они и публично, и втайне обращались со своими мольбами к мощам и иконам, унижавшим святость восточных храмов; трон Всемогущего затмевали толпы мучеников, святых и ангелов, бывших предметами народного поклонения, а процветавшие на плодородной почве Аравии коллиридийские еретики давали Деве Марии название богини и воздавали ей соответствующие почести. Мистерии Троицы и Воплощения, по-видимому, противоречат принципу единства Божества. По своему прямому смыслу они допускают существование трех равных божеств и превращают человека Иисуса в существо сына Божия; православные объяснения могут удовлетворять только тех, кто верует; невоздержная любознательность и усердие сдернули со святилища завесу, и каждая из восточных сект горячо утверждала, что за исключением ее самой все остальные провинились в идолопоклонстве и в многобожии. Вера Мухаммеда не допускает в этом отношении ни колебаний, ни двоемыслия, и Коран служит блестящим удостоверением единства Божия. Арабский пророк отверг религиозное поклонение идолам и людям, звездам и планетам на том разумном основании, что все, что восходит, должно закатиться, что все, что родится, должно умереть, что все, что доступно порче, должно разрушиться и исчезнуть. В творце вселенной его рациональный энтузиазм признавал и чтил бесконечное и вечное существо, которое не имеет никакой формы и не занимает никакого места, которое не имеет потомства или чего-либо себе подобного, которому известны самые тайные наши помыслы, которое существует в силу необходимости своей собственной натуры и которое извлекает из самого себя все свое нравственное и умственное совершенство. Эти изложенные языком пророка возвышенные истины крепко усвоены его последователями и установлены истолкователям Корана с метафизической точностью. Философ-теист мог бы подписаться под народной религией мусульман, которая, быть может, слишком возвышенна для наших теперешних умственных способностей. Действительно, что же остается для фантазии или даже для рассудка после того, как мы устранили от неизвестной субстанции всякие понятия о времени и месте, о движении и материи, об ощущениях и рефлексии? Мухаммед подтвердил основной принцип и рассудка, и откровения — понятие о единстве Божием; его последователи, рассеянные от Индии до Марокко, отличаются названием унитариев, а опасность впасть в идолопоклонство была устранена благодаря запрещению икон. Мусульмане строго придерживаются учения о вечной судьбе и предопределении и борются с обычными затруднениями, не зная, как согласовать предведение Божие с человеческой свободой и ответственностью и как объяснить существование зла под владычеством беспредельной силы и беспредельной благости.
Бог природы наложил печать своего существования на все свои творения, а свои законы вложил в человеческую душу. Восстановить познание первых и практическое применение вторых было действительной или мнимой целью пророков всех веков; великодушие Мухаммеда признавало за его предшественниками такой же кредит, какого он требовал для самого себя, и он находил целый ряд вдохновленных свыше людей со времен падения Адама и до обнародования Корана. В этот период времени были наделены некоторыми лучами пророческого света сто двадцать четыре тысячи избранников, из которых каждый имел свою долю добродетелей и благодати; триста тринадцать апостолов были ниспосланы со специальной миссией избавить свое отечество от идолопоклонства и пороков; сто четыре тома были написаны по внушению Святого Духа, и шесть пользовавшихся блестящей славой законодателей поведали человеческому роду о шести следовавших одно вслед за другим откровениях разнообразных культов, но одной неизменной религии. Адам, Ной, Авраам, Моисей, Христос и Мухаммед, по своему авторитету и положению, возвышаются с правильной постепенностью один над другим; но тот, кто ненавидит или отвергает какого-либо из этих пророков, причисляется к разряду неверующих. Писания патриархов сохранились лишь в апокрифических копиях греческих и сирийских; поведение Адама не дало ему права на признательность или уважение его детей; низший и небезупречный разряд последователей синагоги соблюдал семь заповедей Ноя, а память Авраама в неизвестности чтили сабейцы в его родной Халдейской стране; из мириады пророков только Моисей и Христос жили и царствовали, а все, что оставалось от вдохновленных свыше писаний, заключалось в книгах Старого и Нового Завета. Чудесная история Моисея освящена и разукрашена в Коране, и порабощенные иудеи находят некоторое удовлетворение для своей затаенной злобы в том факте, что их собственные верования были усвоены теми народами, новейшие догматы которых служат для них предметом осмеяния. К основателю христианства пророк внушает мусульманам высокое и таинственное уважение. «Действительно, сын Марии Христос Иисус — апостол Божий; он слово, ниспосланное Богом в Марию и исходящий от Него дух; он достоин почитания и в этой жизни, и в будущей; он один из тех, кто недалек от лицезрения Божия». Мухаммед щедро осыпает его чудесами и подлинных, и апокрифических евангелий, а латинская церковь не побрезговала заимствовать из Корана непорочное зачатие его девственной матери. Однако, по мнению Мухаммеда, Иисус был простым смертным и в день суда будет свидетельствовать и против иудеев, которые не признавали его за пророка, и против христиан, которые чтят его за Сына Божия. Злоба его врагов очернила его репутацию и посягнула на его жизнь; но их виновность заключалась лишь в преступном замысле; его заменит на кресте призрак или действительный преступник, а непорочный святой вознесся на седьмое небо. В течение шестисот лет Евангелие указывало путь к истине и к спасению; но христиане мало-помалу позабыли и о поучениях, и о примере основателя их религии, и Мухаммед научился у гностиков обвинять и церковь, и синагогу в извращении священного текста. Благочестие Моисея и Христа питало радостную уверенность, что появится пророк еще более славный, чем они сами; евангельское обещание Параклета, или Святого Духа, осуществилось в имени и в лице вличайшего и последнего из апостолов Божиих Мухаммеда.
Для передачи идей требуется сходство понятий и языка; речь философа не произвела бы никакого впечатления на ум крестьянина; однако как незначительна разница между их умами в сравнении с сопоставлением бесконечного разума с разумом конечным — в сравнении со словом Божиим, выраженным на языке или пером смертного? Вдохновение еврейских пророков и христианских апостолов и евангелистов, быть может, не было несовместимо с деятельностью их рассудка и памяти, и различие их дарований ярко запечатлелось в слоге и композиции книг Старого и Нового Завета. А Мухаммед удовольствовался более скромным, но более возвышенным характером простого издателя; по его словам или по словам его последователей, сущность Корана несотворенна и вечна; она присуща сущности Божества и надписана огненным пером на скрижалях его вечных декретов. Ангел Гавриил, исполнявший в иудейской религии самые важные миссии, спустился до нижнего неба, чтобы вручить Мухаммеду написанную на бумаге копию этого закона в шелковой обертке, украшенной драгоценными камнями; этот верный посланец сообщал арабскому пророку мало-помалу все главы и стихи. Вместо того чтобы изложить божественную волю в ее неизменной и совершенной полноте, Мухаммед сообщал, по своему усмотрению, отрывки Корана: каждое откровение приспособлялось к требованиям его политики или его страстей, а все противоречия устранялись благодаря тому спасительному принципу, что каждый текст Писания отменялся или видоизменялся позднейшими текстами. Последователи Мухаммеда тщательно записывали слова Божии и слова пророка на пальмовых листьях и бараньих лопатках, и эти Писания складывались без всякого порядка или связи в домашний ящик, хранение которого пророк поручил одной из своих жен. Через два года после смерти Мухаммеда священная книга была составлена и обнародована его другом и преемником Абу Бекром; все произведение было пересмотрено халифом Османом на тридцатом году эгиры, а все издания Корана пользуются той чудесной привилегией, что их текст однообразен и неизменяем. Под влиянием энтузиазма или тщеславия пророк ссылается на достоинства своей книги как на доказательство истины своей миссии; он смело вызывает и людей, и ангелов написать хоть одну страницу, которая могла бы равняться красотой с его произведением, и позволяет себе утверждать, что только Бог мог внушить такие неподражаемые совершенства. Этот аргумент может производить сильное впечатление на благочестивого араба, ум которого настроен в духе веры и восторженности, слух которого очарован музыкальностью звуков и невежество которого неспособно делать сравнения с другими произведениями человеческого ума. Но неверующий европеец не будет в состоянии оценить по переводам гармонию и плодовитость языка; он будет с нетерпением пробегать бесконечный бессвязный сборник вымыслов, поучений и декламаций, которые редко возбуждают какое-нибудь чувство или идею и которые иногда пресмыкаются в пыли, а иногда теряются в облаках. Атрибуты Божества воспламеняют фантазию арабского миссионера; но самые возвышенные из его напевов далеко уступают возвышенной простоте книги Иова, написанной в очень отдаленную эпоху в той же стране и на том же языке. Если составление Корана действительно превышает человеческие способности, то какой же высшей интеллигенции следует приписать Гомерову Илиаду и Демосфеновы Филиппики? Во всех религиях жизнь их основателей восполняет то, что недосказано в их писаных откровениях; каждое изречение Мухаммеда считалось за выражение истины, каждый его поступок считался за образец добродетели, а его жены и товарищи сохраняли воспоминания обо всем, что касалось его общественной или домашней жизни. По прошествии двухсот лет Сунна, или устный закон, был установлен и освящен усилиями Аль-Бохари, который выбрал семь тысяч двести семьдесят пять преданий из трехсот тысяч рассказов более сомнительного или извращенного содержания. Этот благочестивый автор ежедневно молится в храме Мекки и совершал омовения водой Земзема; написанные им страницы складывались одна вслед за другой на кафедре и на гробнице апостола, и все произведение было одобрено четырьмя правоверными сектами суннитов.
О божественной миссии древних пророков и Моисея, и Иисуса свидетельствовало множество блестящих чудес, и жители Мекки и Медины неоднократно просили Мухаммеда доставить им такое же доказательство его божественного признания — вызвать с небес ангела или получить оттуда книгу, в которой изложено его откровение, создать сад среди пустыни или уничтожить пожаром неверующий город. Всякий раз, как курейшиты докучали ему подобными требованиями, он отделывался тем, что хвалился в неясных выражениях видениями и пророчествами, ссылался на внутренние достоинства своего учения и прикрывался Божеским Провидением, которое будто бы не допускает таких знамений и чудес, которые могут унизить достоинство веры и усилить виновность неверующих. Но то скромный, то раздражительный тон его оправданий обнаруживает его бессилие и досаду, а эти унизительные для пророка выражения устраняют все сомнения насчет неподдельности Корана. Последователи Мухаммеда говорят о его способности творить чудеса с большей настойчивостью, чем он сам, а их уверенность и легковерие увеличивается по мере того, как они отдаляются от времени и места его духовных подвигов. Они верят или только уверяют других, что деревья двигались к нему навстречу, что перед ним преклонялись камни, что из его пальцев брызгала вода, что он чудесным образом кормил голодных, исцелял больных и воскрешал мертвых, что одна балка преклонилась перед ним, что один верблюд обратился к нему с жалобами, что одна баранья лопатка уведомила его, что она отравлена, и что как живая, так и безжизненная природа была покорна апостолу Божию. Виденная им во сне ночная поездка серьезно описана как происшествие действительно случившееся. Таинственное животное борак перенесло его из храма Мекки в храм иерусалимский; вместе со своим товарищем Гавриилом он поочередно посетил семь небес; там он принимал приветствия патриархов, пророков и ангелов в жилище каждого из них и отвечал на эти приветствия. Одному Мухаммеду было дозволено перейти за пределы седьмого неба; он проник за покров единства, приблизился к престолу Божию на двойное расстояние полета стрелы и почувствовал пронзившую его до глубины сердца дрожь, когда рука Божия прикоснулась к его плечу. После этого фамильярного и важного свидания он спустился в Иерусалим, снова сел верхом на борака и возвратился в Мекку, совершив в течение одной десятой части ночи путешествие, на которое потребовалось бы несколько тысяч лет. По словам другой легенды, апостол смутил на народном собрании курейшитов, обратившихся к нему с коварным вызовом. Непреодолимая сила его слова расколола луну надвое: послушная планета сошла со своего места на небе, совершила семь оборотов вокруг Каабы, приветствовала Мухаммеда на арабском языке и, внезапно сузивши свои размеры, вошла за воротник его рубашки и вышла вон через ее рукав. Простонародью нравятся такие удивительные рассказы; но самые серьезные из мусульманских богословов подражают скромности основателя своей религии и предоставляют каждому достаточный простор и относительно предметов верования, и относительно их истолкования. Они могли бы сослаться на то, что при проповедовании религии нет надобности нарушать гармонию природы, что вера, не затемненная мистериями, может обойтись без чудес и что меч Мухаммеда был не менее могуществен, чем жезл Моисея.
Политеиста гнетет и смущает разнообразие суеверий: множество обрядов египетского происхождения вошло в состав Моисеева закона, а дух Евангелия испарился среди пышности христианских церквей. Мухаммед из предрассудка, или из политических расчетов, или из патриотизма освятил арабские обряды и обыкновение посещать священный камень Каабы. Но он сам поучал более безыскусственному и более разумному благочестию: религиозные обязанности мусульманина заключаются в молитвах, в посте и в раздаче милостыни, и его ободряет надежда, что молитвы доведут его, на пути к Богу, до половины дороги, что с помощью постов он достигнет входа во дворец Божий, а раздача милостыни откроет ему туда доступ.
I. Традиция о ночной поездке гласит, что апостолу во время его личных совещаний с Божеством было повелено наложить на его последователей обязанность ежедневно совершать по пятидесяти молитв. По совету Моисея он стал просить об облегчении этой тяжелой обязанности; число молитв было мало-помалу уменьшено до пяти; верующий обязан исполнять этот долг благочестия на рассвете, в полдень, после обеда, вечером и при первом ночном бдении, и никакие деловые занятия или удовольствия, никакие условия времени и места не могут служить для него оправданием, а при теперешнем упадке религиозного рвения наших путешественников поражают глубокое смирение и внимание, с которым турки и персы исполняют требования своей религии. Забота о чистоте тела служит приготовлением к молитве: частое омовение рук, лица и всего тела, бывшее исстари в обыкновении у арабов, формально предписывается Кораном, и вместе с этим положительно разрешается употреблять для омовения песок в тех случаях, когда нельзя достать воды. Обычай и авторитет духовенства установляют слова молитвы и положение, в которое должен становиться молящийся,— должен ли он молиться сидя, или стоя, или припав лицом к земле; но сама молитва состоит из нескольких кратких и выразительных слов; религиозное рвение не ослабевает от длинной и утомительной литургии, и каждый мусульманин в том, что касается его личности, облечен в священническое звание. Некоторые из теистов, отвергавших употребление икон, находили нужным сдерживать бредни фантазии, направляя взоры и мысли молящихся к кибле, или к какому-нибудь видимому предмету на горизонте. Пророк сначала намеревался польстить иудеям выбором Иерусалима; но он скоро принял более естественное решение, и взоры жителей Астрахани, Феса и Дели ежедневно обращаются пять раз в ту сторону, где находятся Мекка и ее священный храм. Однако всякое место считается годным для поклонения Богу, и Мухаммеданин молится безразлично где —и в своей комнате, и на улице. В отличие от иудеев и от христиан, пятница назначена днем еженедельного публичного богослужения; верующие собираются в мечети, и имам, обыкновенно избираемый между почтенными старцами, всходит на кафедру, чтобы начать моление и затем произнести проповедь. Но мусульманская религия обходится без духовенства и без жертвоприношений, а независимый дух фанатизма смотрит с презрением на служителей и на рабов суеверия.
II. Добровольное умерщвление плоти, составляющее в жизни аскетов их мучение и славу, было ненавистно пророку, который порицал своих товарищей за опрометчивый обет воздерживаться от мяса, женщин и сна, и решительно объявил, что не допустит в своей религии монашества. Тем не менее он установил ежегодный тридцатидневный пост и строго требовал, чтобы его соблюдали как правило благочиния, которое очищает душу и умерщвляет плоть, и как благотворное выражение покорности велениям Бога и его апостола. В течение месяца Рамадана, от восхода солнца до его заката, мусульманин воздерживается от еды и питья, от женщин, от бани и от благовонных веществ, от всякой пищи, способной поддерживать его физические силы, и от всякого удовлетворения чувственности. Сообразно с оборотами лунного года, время Рамадана совпадает то с зимним холодом, то с летней жарой, и терпеливый мученик не утоляет своей жажды ни одной каплей воды, пока не протечет утомительный знойный день. Запрещение вина, существовавшее у некоторых разрядов духовенства или отшельников, было впервые обращено Мухаммедом в положительный и общий закон, и значительная часть земного шара отказалась, по его требованию, от употребления этого благотворного, хотя и опасного, напитка. Вольнодумцы, без сомнения, не подчиняются этим тяжелым стеснениям, а лицемеры обходят их, но законодателя, который их установил, конечно, нельзя обвинять в том, что его последователей привлекало удовлетворение сластолюбия.
III. Милосердие мусульман нисходит даже до животных, а что касается бедных и несчастных, то Коран неоднократно рекомендует оказание им помощи не как особую заслугу, а как строгую и неизбежную обязанность. Мухаммед был едва ли не единственный законодатель, в точности определивший размер подаяний: этот размер может изменяться сообразно с размерами и с видом собственности, сообразно с тем, заключается ли эта собственность в деньгах, в зерновом хлебе, в рогатом скоте, в земных плодах или в товарах; но мусульманин тогда только исполнит закон, когда отдаст десятую часть своего дохода, а если на его совести лежит обман или насильственное присвоение, то он обязан уделить, под видом возврата, вместо десятой части пятую. Благотворительность есть основа справедливости, так как она не дозволяет нам нарушать права тех, кому мы обязаны помогать. Пророк может разоблачать тайны небес и будущности, но в своих нравственных постановлениях он может лишь повторять то, чему нас поучает наше собственное сердце.
Установленные исламом два догмата веры и четыре практические обязанности оберегаются наградами и наказаниями, и взоры мусульманина благочестиво устремлены на исход последнего суда. Пророк не осмелился определить время этой страшной катастрофы, а лишь неясно указал на небесные и земные знамения, которые будут предшествовать тому всеобщему разрушению, когда жизнь прекратится и теперешний строй вселенной уступит место первобытному хаосу. При звуках трубы возникнут новые миры; ангелы, гении и люди восстанут из мертвых, и человеческая душа снова соединится с телом. Учение о воскресении мертвых было впервые усвоено египтянами; они бальзамировали мумии и воздвигали пирамиды с целью сохранить прежнее жилище души в течение трех тысяч лет. Но эти попытки были местными и бесплодными, и Мухаммед высказал более философский ум, положившись на всемогущество Создателя, который одним словом может возвратить бездыханному праху жизнь и снова собрать воедино бесчисленные атомы, утратившие прежнюю форму или сущность. Нелегко решить, в каком положении находится душа в этот промежуток времени, а те, которые твердо верят в ее бесплотную натуру, не в состоянии объяснить, как может она мыслить или действовать без посредства чувственных органов.
Последний суд произойдет после соединения души с телом, а, описывая его со слов магов, пророк слишком верно придерживался не только тех форм судопроизводства, но даже тех медленных и последовательных операций, которые мы находим в земных трибуналах. Те из его противников, которые отличаются религиозной нетерпимостью, упрекают его за то, что он даже их самих не лишает надежды спасения, и за то, что он проповедует самую гнусную ересь, когда утверждает, что всякий, кто верует в Бога и творит добрые дела, может ожидать на последнем суде снисходительного приговора. Такое благоразумное равнодушие не подходит к характеру фанатика, и трудно поверить, чтобы посланец небес умалял достоинство и необходимость своего собственного откровения. По словам Корана, вера в Бога нераздельна с верой в Мухаммеда, благотворительность есть долг верующего, а в исполнении этих двух обязанностей заключается исповедование ислама, к которому призываются безразлично все народы и все секты. Хотя их умственное ослепление могло бы находить для себя оправдание в их невежестве и может быть украшено добродетелями, оно будет наказано вечными мучениями, а слезы, пролитые Мухаммедом над могилой его матери, за которую ему было запрещено молиться, представляют редкий контраст человеколюбия и фанатизма. Гибель ожидает всех неверующих, но степень их виновности и их наказания будет зависеть от того, в какой мере были велики те заблуждения, в которые они впали; вечные жилища христиан, иудеев, сабейцев, магов и идолопоклонников находятся в преисподней одни ниже других, а самая нижняя часть ада назначена для тех неверующих лицемеров, которые надевали на себя маску религии. После того как большая часть человеческого рода будет осуждена за свои мнения, только истинные верующие будут судиться по своим делам. Добрые и дурные дела каждого мусульманина будут тщательно взвешены на действительных или на аллегорических весах, и будет допущен следующий странный способ вознаграждения за обиды: виновный уступит соразмерную долю своих добрых дел в пользу того, кого он обидел; если же у него не окажется такой нравственной собственности, то к тяжести его грехов будет присоединена соразмерная часть прегрешений обиженного. Приговор будет постановлен сообразно с тем, на какой стороне окажется перевес,— на стороне ли преступлений или на стороне добродетели, и все безразличия будут переходить через пропасть по крутому и опасному мосту; но невинные, идя по стопам Мухаммеда, со славой вступят в райские врата, между тем как виновные будут падать в первую и менее ужасную из семи преисподних. Для искупления грехов будут установлены различные сроки — от девятисот лет до семи тысяч; но пророк имел благоразумие обещать, что все его последователи, каковы бы ни были их прегрешения, будут спасены от вечных мучений своей собственной верой и его заступничеством.
Нет ничего удивительного в том, что суеверие всего сильнее действует на людей страхом, так как человеческое воображение способно изобразить страдания будущей жизни более яркими красками, чем ее блаженство. При помощи только огня и мрака мы создаем представление о таких физических страданиях, которые могут быть усилены до бесконечности мыслью об их вечности. Но та же самая мысль о вечности приводит к противоположным результатам, когда она применяется к продолжительности наслаждений, так как наши радости в большинстве случаев истекают из облегчения страданий или из сравнения настоящего положения с прежними несчастьями. Со стороны арабского пророка нас не удивляет восторженное описание райских рощ, фонтанов и ручьев; но вместо того, чтобы внушать счастливым обитателям рая благородную склонность к гармонии, знанию, обмену мыслей и дружбе, он с ребяческим увлечением описывает жемчуг и бриллианты, шелковые одеяния, мраморные дворцы, золотые блюда, роскошные вина, изысканные лакомства, многочисленную прислугу и вообще роскошную и дорогостоящую житейскую обстановку, которая успевает надоесть своему владельцу даже в короткий период земной жизни. Для самого последнего из правоверных будут назначены семьдесят две гурии, или черноокие девы, одаренные ослепительной красотой, цветущей юностью, девственной чистотой и самой нежной чувствительностью; момент наслаждения будет продлен на тысячу лет, а способности счастливцев будут увеличены во сто крат для того, чтобы они были достойны своего счастья. Несмотря на существовавший в народе предрассудок, врата небесные открывались для лиц обоего пола; но Мухаммед ничего не говорит о том, каких мужчин получат избранные женщины, и делает это из опасения возбудить ревность в их прежних мужьях или из опасения нарушить их благополучие, внушив им подозрение, что их брак будет навеки неразрывен. Это описание чувственного рая возбудило в монахах негодование, а может быть, и зависть; они стали ратовать против грязной религии Мухаммеда, а его скромные защитники были вынуждены прибегать к тому жалкому способу оправдания, что он выражался иносказательно и аллегорически. Но самые честные и самые последовательные из его приверженцев, не краснея, принимают Коран в его буквальном смысле; действительно, воскрешение тела было бы бесполезно, если бы ему не были возвращены обладание и пользование самыми ценными из его способностей, а сочетание чувственных наслаждений с духовными необходимо для полного счастья такого двойственного существа, каким создан человек. Впрочем, утехи Мухаммедова рая не будут заключаться единственно в удовлетворении сластолюбия и чувственных вожделений, так как пророк положительно утверждал, что святые мученики, которые удостоятся блаженства лицезрения Божия, позабудут о всех низших степенях блаженства и будут относиться к ним с пренебрежением.
Первыми и самыми трудными победами Мухаммеда были те, которые он одержал над своей женой, над своим слугой, над своим воспитанником и над своим другом, так как в этих случаях он выступал в качестве пророка перед теми, кому были всего ближе знакомы его человеческие немощи. Впрочем, Хадиджа верила словам своего супруга и дорожила его славой; рабски покорный и преданный Зеид увлекался надеждой получить свободу; славный сын Абу Талеба, Али, усвоил мнения своего двоюродного брата с энергией юного героя, а богатство, скромность и искренность Абубекера упрочили религию пророка, которому он должен был наследовать. По его настояниям десять самых почтенных жителей Мекки согласились выслушать поучения, знакомившие с религией ислама; они подчинились голосу рассудка и энтузиазма, стали повторять основной догмат: "Есть только один Бог, а Мухаммед его пророк, " и за свою веру были награждены еще в этой жизни богатствами и почестями, главным начальством над армиями и верховной властью над государствами. Три года тихо протекли в приобретении четырнадцати последователей, которые были первыми плодами его миссии; но на четвертом году он принял на себя роль пророка и, решившись наделить своих родственников светом божественной истины, приготовил для сорока гостей из рода Хашима обед, состоявший, как рассказывают, из ягненка и из наполненного молоком сосуда. «Друзья и родственники,— сказал Мухаммед собравшимся,— я предлагаю вам, и только я один могу предложить, самый драгоценный из всех даров — сокровища и этого мира, и будущего. Бог повелел мне призвать вас к служению Ему. Кто из вас хочет помогать мне в исполнении этого трудного долга? Кто из вас хочет быть моим товарищем и моим визирем?». Никто ничего не отвечал, пока общее молчание, происходившее от удивления, от колебаний и от презрения, не было прервано пылким и мужественным четырнадцатилетним юношей Али. «Пророк, я тот человек, которого ты ищешь; всякому, кто восстанет против тебя, я выбью зубы, вырву глаза, перешибу ноги и распорю живот. Пророк, я буду твоим визирем, поставленным выше их». Мухаммед принял это предложение с восторгом, а Абу Талеб был иронически приглашен уважать высокое звание своего сына. Отец Али более серьезным тоном советовал своему племяннику отказаться от его неисполнимого замысла. «Избавьте меня от ваших замечаний, — отвечал неустрашимый фанатик своему дяде и благодетелю,— если на мою правую руку положили солнце, а на мою левую руку — луну, меня все-таки не отклонили бы в сторону от моего намерения». Он в течение десяти лет упорно исполнял свою миссию, и религия, впоследствии распространившаяся и на Востоке, и на Западе, медленно и с трудом вводилась внутри стен Мекки. Тем не менее Мухаммед находил некоторое удовлетворение в расширении зародившегося общества унитариев, которые чтили в нем пророка и которых он своевременно снабжал духовной пищей Корана. О числе его последователей можно судить по тому, что на седьмом году его миссии восемьдесят три мужчины и восемнадцать женщин покинули его и переселились в Эфиопию; вслед за тем его партия укрепилась благодаря обращению его дяди Гамзы и гордого, непреклонного Омара, который выказал в защите ислама такое же усердие, с каким прежде старался уничтожить его. Любовь Мухаммеда к Богу и к ближним не довольствовалась племенем курейшитов или пределами Мекки: в торжественные праздники и в дни, назначенные для благочестивых странствований, он посещал Каабу, вступал в разговоры с пришельцами из различных племен и как в своих интимных беседах, так и в своих публичных речах, настоятельно требовал, чтобы признавали и чтили единого Бога. Из сознания своей правоты и своего бессилия он проповедовал свободу совести и отвергал в деле религии употребление насилий; но он призывал арабов к покаянию и умолял их не забывать, какая участь постигла древних идолопоклонников Ада и Тамунда, которые были стерты с лица земли божеским правосудием.
Жители Мекки упорствовали в своем неверии вследствие суеверий и зависти. Городские старейшины, дяди пророка, выказывали презрение к самонадеянности сироты, желавшего играть роль преобразователя своего отечества; благочестивые проповеди, с которыми Мухаммед обращался к посетителям Каабы, вызывали протесты со стороны Абу Талеба.
«Граждане и пилигримы, не слушайте этого искусителя, не верьте его нечестивым выдумкам. Твердо держитесь культа Аль-Латы и Аль-Уззаха». Тем не менее этому престарелому вождю был всегда дорог сын Абдаллаха, и он охранял репутацию и личную безопасность своего племянника от нападений курейшитов, издавна завидовавших первенству хашимитов. Они прикрывали свою злобу маской религии; во времена Иова арабские судьи наказывали тех, кто оказывался виновным в нечестии, а Мухаммед провинился в том, что покинул и отверг национальных богов. Но жители Мекки пользовались такой свободой при своей системе управления, что вожди курейшитов вместо того, чтобы предать преступника суду, были вынуждены прибегнуть или к убеждению, или к насилию. Они неоднократно обращались к Абу Талебу с упреками и с угрозами: «Твой племянник оскорбляет нашу религию; он обвиняет наших мудрых предков в невежестве и в безрассудстве; скорей заставь его молчать из опасения, чтобы в городе не возникли смуты и раздоры. Если он не умолкнет, мы будем вынуждены обнажить меч против него и его последователей, и на тебя падет ответственность за кровь твоих сограждан». Благодаря своему влиянию и своей сдержанности Абу Талеб избежал насилий со стороны этой религиозной партии; самые беспомощные или самые трусливые из последователей Мухаммеда удалились в Эфиопию, а сам пророк укрывался то в городе, то в его окрестностях, в таких местах, которые представляли больше гарантий для его личной безопасности. Так как его родственники все еще поддерживали его, то остальные члены племени курейшитов условились прервать всякие сношения с детьми Хашима — ничего у них не покупать, ничего им не продавать, не брать от них жен и не давать им своих дочерей в жены, а преследовать их с непримиримой ненавистью до тех пор, пока они не предадут Мухаммеда божескому правосудию. Это постановление было вывешено в Каабе перед глазами всего народа; посланцы курейшитов преследовали мусульманских изгнанников в самую глубь Африки; они осадили пророка и самых верных его приверженцев и лишили осажденных возможности пользоваться водой, а отмщение за обиды и оскорбления еще усилило взаимную вражду. Непрочное перемирие, по-видимому, поддерживало взаимное согласие до смерти Абу Талеба, оставившей Мухаммеда во власти его врагов в такую минуту, когда он лишился преданной и великодушной Хадиджи, а вместе с ней и тех утешений, которые находил в своей домашней жизни. Вождь рода Омейядов, Абу Суфьян, унаследовал звание главы Меккской республики. Так как он был усердным идолопоклонником и смертельным врагом ха-шимитов, то он созвал курейшитов и их союзников для того, чтобы решить судьбу апостола. Заключение Мухаммеда в тюрьму могло бы разжечь его энтузиазм до какой-нибудь отчаянной выходки, а изгнание красноречивого и популярного фанатика могло бы иметь последствием распространение зла по всем арабским провинциям. Поэтому было решено лишить его жизни, а чтобы разложить вину на всех и тем предотвратить мщение хашимитов, было условлено, что его грудь пронзят своими мечами представители от каждого из арабских племен. Ангел или какой-то шпион разоблачил тайну заговора, и Мухаммеду не оставалось ничего другого, как спасаться бегством. Пользуясь ночной темнотой, он втихомолку вышел из дому в сопровождении своего друга Абу Бекра; убийцы сторожили его у ворот, но они были введены в заблуждение наружностью Али, который лежал в постели апостола и был покрыт его зеленой одеждой. Курейшиты отнеслись с уважением к самоотверженности геройского юноши, но дошедшие до нас стихи Али представляют интересное изображение его душевной тревоги, чувствительности и религиозной самоуверенности. В течение трех дней Мухаммед и его товарищ скрывались в пещере Тора, на расстоянии одной мили от Мекки, а с наступлением ночи сын и дочь Абу Бекра втайне приносили им съестные припасы и сведения о том, что делалось в городе. Курейшиты, тщательно обыскивая все закоулки в окрестностях города, приблизились к входу в пещеру; но они были введены в заблуждение, как рассказывают, самим Провидением: при виде паутины и голубиного гнезда они пришли к убеждению, что в пещере никого нет и что никто не мог войти в нее. «Нас только двое»,— сказал дрожавший от страха Абу Бекр. «С нами есть еще третий — сам Бог»,— возразил пророк. Лишь только преследование ослабело, беглецы вышли из-под утеса и сели на своих верблюдов; на пути к Медине их настигли разведчики курейшитов, от которых они отделались просьбами и обещаниями. В эту решительную минуту копье какого-нибудь араба могло бы изменить всемирную историю. Бегство пророка из Мекки послужило достопамятным началом для мусульманской эры, или эгиры, с которой и по прошествии двенадцати столетий исповедующие мусульманскую религию народы все еще ведут счет лунных годов.
Религия Корана угасла бы в своей колыбели, если бы Медина не приняла святых изгнанников с верой и уважением. Медина (или город), носившая название Ясриб (Ятриб) прежде, чем была освящена троном пророка, была разделена между племенами харегитов и авситов, наследственная вражда которых воспламенялась от самой легкой обиды; две иудейские колонии, хваставшиеся своим происхождением от священнической расы, были их смиренными союзниками, и хотя иудеям не удалось обратить арабов в свою религию, они распространили вкус к ученым занятиям и к религиозным идеям, благодаря которому Медина была отличена названием книжного города. Некоторые из самых знатных ее граждан, увлекшись проповедями Мухаммеда во время своих благочестивых посещений Каабы, обратились в его религию; по возвращении домой они стали распространять веру в Бога и в его пророка, и этот новый союз жителей Медины с пророком был скреплен их депутатами на двух тайных ночных свиданиях, происходивших на одном из окружающих Мекку холмов. На первом свидании десять харегитов и два авсита соединились узами веры и любви и заявили от имени своих жен, детей и отсутствующих братьев, что всегда будут исповедовать догматы Корана и соблюдать его предписания. На втором свидании образовалась политическая ассоциация, которая была первым зародышем могущества сарацин. Жившие в Медине семьдесят три мужчины и две женщины имели формальное совещание с Мухаммедом, с его родственниками и последователями, с которыми обменялись клятвами в верности. Они обещали от имени города, что если Мухаммед будет изгнан, они примут его как союзника, будут повиноваться ему как вождю и будут защищать его до последней крайности, как стали бы защищать своих жен и детей. «Но если вас пригласят возвратиться на родину,— спросили они с лестной для него тревогой,— не покините ли вы ваших новых союзников?»— «Теперь между нами все общее,— возразил Мухаммед, улыбаясь,— ваша кровь — моя кровь, ваша гибель — моя гибель. Мы привязаны друг к другу узами чести и интереса. Я ваш друг и недруг ваших врагов». — «Но если мы лишимся жизни у вас на службе, какая будет наша награда?»— воскликнули депутаты от Медины. «Рай»,— отвечал пророк. «Так протяни твою руку». Он исполнил это требование, и они повторили клятвы в верности и в преданности. Заключенный ими договор был утвержден народом, единодушно усвоившим исповедание ислама; они радовались изгнанию пророка, но трепетали за его безопасность и с нетерпением ожидали его прибытия. После опасного и быстрого переезда вдоль морского берега он остановился в Кобе, в двух милях от города и затем совершил публичный въезд в Медину, через шестнадцать дней после своего бегства из Мекки. Пятьсот граждан вышли к нему навстречу и его со всех сторон приветствовали выражениями преданности и уважения; Мухаммед ехал верхом на верблюде, зонт защищал его голову от солнечных лучей, а вместо знамени перед ним несли развернутую чалму. Самые храбрые из его последователей, которых буря рассеяла в разные стороны, снова собрались вокруг него, а равные, хотя и разнородные, заслуги мусульман были различены данными им названиями могагринов и ансариев,— то есть беглецов из Мекки и живших в Медине союзников. Чтобы искоренить между ними семена зависти, Мухаммед был так предусмотрителен, что соединил главных приверженцев той и другой партии по двое с взаимными правами и обязанностями братьев, а когда Али не нашел себе ровни, пророк с нежностью заявил, что сам будет товарищем и братом благородного юноши. Эта мера увенчалась успехом; священные узы братства не разрывались ни в мирное, ни в военное время, и каждая из двух партий старалась превзойти другую мужеством и преданностью. Только раз взаимное согласие было слегка расстроено случайной размолвкой; один мединский патриот стал обвинять иноземцев в наглости, но его предложение изгнать их было выслушано с отвращением, а его собственный сын разгорячился до того, что предложил принести к стопам пророка голову своего отца.
С той минуты как Мухаммед поселился в Медине, он принял на себя исполнение обязанностей правителя и первосвященника и было бы нечестием не подчиняться безапелляционно такому судье, решения которого внушались божеской премудростью. Принадлежавший двум сиротам небольшой клочок земли был приобретен путем дара или покупки; на этом избранном месте Мухаммед построил дом и мечеть, которые, несмотря на свою грубую простоту, внушали больше уважения, чем дворцы и храмы ассирийских халифов. На его золотой или серебряной печати был вырезан титул пророка; когда он молился и проповедовал на еженедельных сходках, он опирался на ствол пальмового дерева, и прошло много времени, прежде чем он завел кафедру или трибуну из грубо обделанного дерева. Он уже властвовал шесть лет, когда тысяча пятьсот мусульман собрались с оружием в руках и возобновили свою клятву в преданности, а их вождь возобновил уверение, что будет оказывать им свое покровительство до тех пор, пока не умрет последний из членов их партии или пока самый союз не будет окончательно расторгнут. В этом самом лагере депутат от города Мекки был поражен вниманием верующих к каждому слову и взгляду пророка и усердием, с которым они собирали его плевки, случайно падавшие с его головы волосы и воду, в которой он совершал свои омовения, как будто эти предметы были в некоторой мере наделены личными достоинствами пророка. «Я видел, — сказал он, — персидского царя Хосрова и римского Цезаря, но никогда не видел такого царя, которого подданные так же уважали, как уважают Мухаммеда его последователи». Благочестивый пыл энтузиазма проявляется более энергично и более искренно, нежели холодное и церемонное придворное раболепие.
Когда люди живут в природном состоянии, каждый из них имеет право с помощью оружия защищать свою личность и свою собственность, отражать или даже предупреждать насилия своих врагов и продолжать борьбу до тех пор, пока не получит справедливого удовлетворения или пока не отомстит за себя. При той свободе, какой пользовались арабы, обязанности подданного и гражданина налагали на них слабые стеснения, и в то время как Мухаммед исполнял свою мирную и благотворную миссию, несправедливость его соотечественников лишила его всех прав и принудила жить в изгнании. Выбор независимого народа возвысил меккского беглеца до положения монарха, и ему было предоставлено право заключать союзы и вести наступательные и оборонительные войны. Полнота божественной власти восполнила неполноту его человеческих прав и вложила в его руки оружие: в своих новых откровениях мединский пророк принял более горячий и более кровожадный тон, служащий доказательством того, что его прежняя скромность происходила от бессилия; способы убеждения уже были употреблены в дело, время воздержности миновало, и ему было свыше повелено распространять его религию мечом, уничтожать памятники идолопоклонства и преследовать неверующие народы, не обращая внимания на святость дней или месяцев. Он приписывал авторам Пятикнижия и Евангелия такие же кровожадные принципы, каким неоднократно поучал в Коране. Но кроткий тон евангельского учения может служить объяснением того двусмысленного текста, в котором сказано, что Иисус принес на землю не мир, а меч: его терпение и смирение не имеют ничего общего с религиозной нетерпимостью светских правителей и епископов, позоривших название его последователей. В оправдание своих религиозных войн Мухаммед мог бы с большим основанием сослаться на пример Моисея, израильских судей и царей. Военные законы евреев еще более суровы, чем требования арабского законодателя.
Бог ратных сил лично шествовал во главе иудеев; если какой-нибудь город не сдавался по их требованию, они предавали смерти всех без различия жителей мужского пола; семь народов, живших в земле Ханаанской, были ими истреблены, и ни раскаяние, ни обращение в иудейскую религию не могли предохранить этих несчастных от неизменного приговора, что на их земле не будет оказано пощады ни одному живому существу. А Мухаммед предоставлял своим врагам на выбор или дружбу, или битву. Если они соглашались исповедовать ислам, он допускал их к пользованию всеми мирскими и духовными преимуществами своих первых последователей, и они шли под общим знаменем распространять религию, которую только что приняли. Милосердие пророка подчинялось требованиям его интересов; впрочем, он редко попирал ногами побежденного врага, а тем из своих неверующих подданных, которые были менее других виновны, он, как кажется, обещал, что если они будут уплачивать ему дань, он дозволит им держаться их прежнего культа или по меньшей мере их несовершенных верований. В первые месяцы своего владычества он стал применять на практике установленные им правила ведения священных войн и развернул свое белое знамя перед воротами Медины; воинственный пророк лично сражался в девяти битвах или осадах, и пятьдесят военных предприятий были в течение десяти лет доведены до конца или им самим, или его заместителями. Как истый араб, он по-прежнему соединял профессию торговца с профессией разбойника, и его небольшие экскурсии для защиты или для атаки караванов мало-помалу подготовляли его войска к завоеванию Аравии. Распределение добычи было регулировано божеским законом: ее всю собирали в одну общую массу; пятая часть золота и серебра, пленников и рогатого скота, движимых и недвижимых имуществ назначалась пророком на благочестивые и благотворительные цели; остальное делилось поровну между солдатами, одержавшими победу или охранявшими лагерь; награды, приходившиеся на долю убитых, отдавались их вдовам и сиротам, а для того, чтобы увеличить свою кавалерию, Мухаммед выдавал двойную долю лошади и всаднику. Привыкшие к бродяжничеству, арабы стали со всех сторон стекаться под знамя религии и грабежа; пророк освятил обыкновение солдат брать пленниц в жены или в наложницы, а наслаждение богатством и красотой было слабым образчиком тех радостей, которые были приготовлены в раю для храбрых мучеников за веру. «Меч,— говорил Мухаммед,— есть ключ к небесам и к аду; капля крови, пролитая за дело Божие, и одна ночь, проведенная на поле сражения, принесут более пользы, чем два месяца, проведенных в посте и в молитве; всякому, кто падет на поле сражения, грехи будут прощены; в день последнего суда его раны будут блестеть ярким румянцем и будут издавать благовоние как мускус, а утраченные члены тела будут заменены крыльями ангелов и херувимов». Неустрашимость арабов воспламенялась до энтузиазма; в их воображении ярко рисовалась картина невидимого мира, а смерть, которую они всегда презирали, сделалась для них предметом надежд и желаний. Коран внушает самые безусловные понятия о неизбежной судьбе и предопределении, которые сделали бы и предприимчивость, и добродетель излишними, если бы человек руководствовался в своих действиях своими умозрительными верованиями. Тем не менее влияние этих идей во все века воспламеняло мужество сарацин и турок. Первые последователи Мухаммеда шли в битву с бесстрашной самоуверенностью; там нет опасности, где нет места для случайности: если им было предопределено спокойно умереть в постели, то они должны были оставаться целыми и невредимыми среди неприятельских стрел.
Курейшиты, быть может, были бы довольны бегством Мухаммеда, если бы их не тревожила и не страшила мстительность врага, который мог перехватывать их караваны, проходившие и возвращавшиеся по территории Медины. Сам Абу Суфьян вел богатый караван из тысячи верблюдов, имея при себе конвой только из тридцати или сорока человек; благодаря удаче или ловкости он увернулся от бдительности Мухаммеда, но вождя курейшитов известили, что святые разбойники устроили засаду и ждут его на возвратном пути. Он отправил в Мекку гонца к своим собратьям, которые из страха лишиться своих товаров и своих припасов поспешили к нему на помощь со всеми военными силами, какие находились в городе. Священный отряд Мухаммеда состоял из трехсот тринадцати мусульман, из которых семьдесят семь были беглецы, остальные были союзники; они поочередно ехали верхом на семидесяти верблюдах (ятрибские верблюды были страшны на войне), но такова была бедность его первых последователей, что только двое из них могли явиться на поле сражения верхом на лошадях.
В то время как он стоял в плодородной и знаменитой Бедерской долине, в трех переходах от Медины, разведчики уведомили его о приближении каравана и о том, что с противоположной стороны приближаются курейшиты с сотней всадников и восемьюстами пятьюдесятью пехотинцами. После непродолжительного совещания он решился пожертвовать материальными выгодами для славы и мщения и возвел небольшие укрепления для прикрытия своих войск и протекавшего по долине источника чистой воды. «О Боже, — воскликнул он при виде спускавшихся с гор многочисленных курейшитов, — если мои воины погибнут, кто же будет поклоняться тебе на земле? Смелее, мои дети, смыкайте ваши ряды, пускайте ваши стрелы и победа будет за нами». При этих словах он воссел вместе с Абу Бекром на троне или на трибуне и стал призывать на помощь Гавриила и три тысячи ангелов. Его взоры были устремлены на поле сражения; мусульмане стали подаваться назад перед теснившим их неприятелем; в эту решительную минуту пророк встал со своего трона, сел на коня и бросил на воздух горсть песку: «Да помутятся их взоры!» Обе армии слышали его громовой голос; их воображению представилась ангельская рать; объятые страхом курейшиты обратились в бегство; семьдесят из них, принадлежавших к числу самых храбрых, были убиты, и семьдесят пленников украсили первую победу правоверных. Тела убитых курейшитов были обобраны и подверглись оскорблениям; два пленника, считавшихся самыми виновными, были наказаны смертью, а внесенный за остальных выкуп в размере четырех тысяч драхм серебра послужил в некоторой мере вознаграждением за то, что не удалось захватить караван. Но Абу Суфьян тщетно пытался проложить для своих верблюдов новую дорогу сквозь степь и вдоль берегов Евфрата; они были застигнуты мусульманами, а о том, как была велика захваченная добыча, можно судить по тому, что на принадлежавшую пророку пятую часть досталось двадцать тысяч драхм. Желая отомстить за потери, нанесенные и всему обществу, и ему самому, Абу Суфьян собрал отряд из трех тысяч человек, между которыми семьсот были одеты в латы, а двести были посажены на лошадей; за ним следовали три тысячи верблюдов, а его жена Генда и пятнадцать меккских жен непрестанно били в маленькие барабаны, чтобы внушить бодрость войскам и прославить величие самого популярного из богов Каабы, Габалы. Под знаменем Бога и Мухаммеда собрались девятьсот пятьдесят правоверных; они были сравнительно так же немногочисленны, как и на поле Бедерского сражения, но их уверенность в победе одержала верх над божественным авторитетом и над человеческой предусмотрительностью апостола, старавшегося отговорить их от вступления в неравный бой. Второе сражение произошло у горы Огуды, в шести милях к северу от Медины; курейшиты двинулись вперед, выстроившись в форме полумесяца, а состоявшее из кавалерии их правое крыло вел самый страшный и самый счастливый из арабских воинов по имени Халед. Войска Мухаммеда были искусно расставлены на склоне холма, а их тыл охранялся отрядом из пятидесяти стрелков. Тяжестью своего напора они прорвали центр идолопоклонников, но, увлекшись преследованием, утратили свою выгодную позицию; стрелки покинули свой пост; мусульмане увлеклись жаждой добычи, перестали исполнять приказания своего начальника и расстроили свои ряды. Неустрашимый Халед, обойдя со своей кавалерией один из их флангов и их тыл, громко воскликнул, что Мухаммед убит.
Пророк действительно был ранен дротиком в лицо; у него вышибло камнем два зуба; но среди беспорядка и смятения он укорял неверующих в намерении убить пророка и благословлял ту дружескую руку, которая старалась остановить течение крови и направить его в безопасное место. Семьдесят мучеников умерли за грехи народа; они пали, по словам пророка, попарно, так что каждый из двух братьев обнимал своего бездыханного товарища; бесчеловечные меккские женщины искалечили их трупы, а жена Абу Суфьяна отведала внутренностей Мухаммедова дяди Гамзы. Победителям ничто не мешало радоваться торжеству своих суеверий и удовлетворять свою ярость; но мусульмане скоро снова собрали свои силы, а у курейшитов недостало средств или мужества, чтобы предпринять осаду Медины. На нее напала в следующем году десятитысячная неприятельская армия, а этой третьей экспедиции давали то название трех наций, которые шли на бой под знаменем Абу Суфьяна, то название того рва, который был выкопан перед городом и перед лагерем трех тысяч мусульман. Мухаммед был так осторожен, что уклонялся от решительного сражения; Али выказал свое мужество в единоборстве, и война продолжалась двадцать дней, по прошествии которых союзники разошлись в разные стороны. Буря с ветром, дождем и градом опрокинула их палатки; один коварный недруг разжег их внутренние распри, и покинутые своими союзниками курейшиты утратили надежду ниспровергнуть владычество непобедимого изгнанника или положить предел его завоеваниям.
Избрание Иерусалима для первой киблы молящихся доказывает, что в самом начале своей деятельности Мухаммед был расположен в пользу иудеев, а для их мирских интересов было бы счастьем, если бы они признали арабского пророка за надежду Израиля и за обещанного Мессию. Их упорство превратило его приязнь в ту непримиримую ненависть, с которой он преследовал этот несчастный народ до последней минуты своей жизни, а вследствие того, что он был в одно и то же время и пророком, и завоевателем, его преследований нельзя было избежать ни в здешнем мире, ни в том. Каиноки жили в Медине под покровительством города: он воспользовался тем предлогом, что случайно возникло какое-то смятение, и потребовал, чтобы они или приняли его религию, или вступили с ним в бой. «Увы,— отвечали дрожавшие от страха иудеи,— мы не умеем владеть оружием, но мы не хотим отказываться от верований и от богослужения наших предков; зачем же ты доводишь нас до необходимости обороняться?» Неравная борьба окончилась в две недели, и Мухаммед с крайней неохотой уступил перед настояниями своих союзников, согласившись пощадить жизнь пленников. Но богатства этих пленников были конфискованы; их оружие оказалось более страшным в руках мусульман, и семьсот несчастных изгнанников вместе со своими женами и детьми были вынуждены искать убежища на границах Сирии. Надариты были более виновны, так как они попытались убить пророка на дружеском свидании. Он осадил их замок, находившийся в трех милях от Медины; но их мужественное сопротивление доставило им почетную капитуляцию, и гарнизону было дозволено удалиться с военными почестями, то есть трубить в трубы и бить в барабаны. Иудеи вызвали нападение курейшитов и приняли в нем участие; лишь только нации отступили от рва, Мухаммед, не снимая с себя воинских доспехов, выступил в тот же день в поход с целью истребить враждебную расу детей Кораиды. После двадцатипятидневного сопротивления они сдались на произвол победителя. Они рассчитывали на заступничество своих старых мединских союзников, но они должны были знать, что фанатизм заглушает чувства человеколюбия. Почтенный старец, решению которого они добровольно подчинились, произнес их смертный приговор; семьсот иудеев были приведены в цепях на городскую площадь; они живыми сошли в могилу, приготовленную для их казни и для их погребения, а пророк хладнокровно смотрел на избиение своих беззащитных врагов. Их овцы и верблюды достались мусульманам, а самую полезную часть добычи составляли триста кирас, пятьсот пик и тысяча копий. В шести днях пути к северо-востоку от Медины находился древний и богатый город Хайбар, служивший средоточием для иудейского владычества в Арабии; его территория, состоявшая из плодоносной земли, окруженной степями, была покрыта плантациями и стадами рогатого скота и охранялась восемью замками, из которых некоторые считались неприступными. Силы Мухаммеда состояли из двухсот всадников и тысячи четырехсот пехотинцев; они выносили опасности, усталость и голод во время восьми следовавших одна за другой правильных и трудных осад, и самые неустрашимые из их вождей отчаивались в успехе. Пророк снова вдохнул в них прежнюю преданность и прежнее мужество, указав им на пример Али, которому дал прозвище Божьего Льва; быть может, Али действительно разрубил своим палашом пополам одного еврейского бойца, отличавшегося гигантским ростом, но мы не можем похвалить за сдержанность те сказки, в которых нам рассказывают, что он сорвал крепостные ворота с петель и защищался этим тяжелым щитом, держа его в левой руке. После взятия замков город Хайбар подпал под иго победителя. Начальник племени был подвергнут в присутствии Мухаммеда пытке для того, чтобы вынудить от него указание скрытых сокровищ; за свою полезную деятельность скотоводы и земледельцы были награждены непрочным милостивым расположением победителя; им было дозволено улучшать их состояние, пока не изменятся намерения победителя и с тем условием, что в его пользу будет поступать половина их доходов. В царствование Омара хайбарские иудеи были переселены в Сирию, а халиф ссылался в этом случае на выраженное его повелителем предсмертное требование, чтобы в Аравии исповедовалась только одна истинная религия.
Взоры Мухаммеда ежедневно по пяти раз обращались к Мекке, и самые веские мотивы внушали ему желание возвратиться победителем в тот город и в тот храм, из которых он был изгнан; и днем, и ночью мысль о Каабе не выходила из его головы; какой-то пустой сон он принял за видение и предсказание, развернул священное знамя и слишком опрометчиво высказал уверенность в успехе. Его поход из Медины в Мекку имел внешний вид мирного и торжественного шествия, предпринятого для богомолья; впереди его авангарда шли семьдесят отборных верблюдов, украшенных так, как украшают животных для жертвоприношений; он выказал уважение к священной территории и отпустил пленников без выкупа для того, чтобы они распространяли слух о его милосердии и благочестии. Но лишь только Мухаммед спустился на равнину, на расстоянии одного дня пути от города, он воскликнул: «Они оделись в шкуру тигров»; многочисленность и мужество курейшитов остановили его наступление, а привыкшие к бродячей жизни степные арабы могли покинуть или выдать вождя, за которым они шли только из расчета на добычу. Тогда неустрашимый фанатик превратился в хладнокровного и осмотрительного политика: в мирном договоре он умолчал о своем звании пророка Божия, заключил с курейшитами и их союзниками перемирие на десять лет, обязался возвращать беглецов из Мекки, которые будут переходить в его религию, а для самого себя ничего не выговорил, кроме скромного права посетить в следующем году Мекку в качестве друга и пробыть там три дня для исполнения всех обрядов богомолья. Со стыдом и скорбью отступили мусульмане, и эта неудача обнаружила бессилие пророка, так часто ссылавшегося на свои успехи как на доказательства своей миссии. В следующем году вид Мекки оживил верования и надежды этих пилигримов; они не обнажали своих мечей и семь раз обошли Каабу по стопам пророка; курейшиты удалились на окружавшие город возвышенности, а Мухаммед, совершив обычное жертвоприношение, удалился на четвертый день из города. Его благочестие произвело назидательное впечатление на народ; неприятельских вождей он частью застращал, частью перессорил, частью переманил на свою сторону, и от утрачивавшего свой кредит идолопоклонства своевременно отказались будущие завоеватели Сирии и Египта, Халид и Амурат. Силы Мухаммеда увеличились благодаря тому, что несколько арабских племен признали над собой его власть; для завоевания Мекки были собраны десять тысяч солдат, а более слабую партию идолопоклонников нетрудно было уличить в нарушении перемирия. Энтузиазм и дисциплина ускоряли наступление и сохраняли цель предприятия в тайне до той минуты, когда десять тысяч огней возвестили удивленным курейшитам о замыслах, о приближении и о непреодолимом могуществе врага. Высокомерный Абу Суфьян вручил Мухаммеду ключи от города, восхищался разнообразием оружия и знамен проходившей перед его глазами армии, заметил, что сын Абдаллаха приобрел могущественное царство, и под палашом Омара признал Мухаммеда пророком истинного Бога. Возвращение Мария и Суллы было запятнано кровью римлян; религиозный фанатизм мог бы разжечь и в Мухаммеде жажду мщения, а его оскорбленные приверженцы стали бы с усердием исполнять или предупреждать смертные приговоры. Но вместо того, чтобы удовлетворить их ненависть и свою собственную, победоносный изгнанник простил виновных и привязал к себе партии, на которые разделялись жители Мекки. Его войска вступили в город тремя отрядами; двадцать восемь городских жителей пали под мечом Халида; одиннадцать мужчин и шесть женщин были изгнаны по приговору Мухаммеда; но он порицал жестокосердие своего помощника, и многие из обреченных на гибель жертв были обязаны жизнью его милосердию или презрению. Вожди курейшитов пали к его стопам. «Какой пощады можете вы ожидать от человека, которого вы оскорбили?»— «Мы рассчитываем на великодушие нашего одноплеменника».— «Вы не ошибетесь в вашем ожидании, идите! Ваша жизнь в безопасности, и вы свободны». Жители Мекки снискали помилование тем, что перешли в ислам, и беглый миссионер, после семилетнего изгнания, был признан государем и пророком своей родины. Но стоявшие в Каабе триста шестьдесят идолов были с позором разбиты в куски; дом Божий очистился и украсился; для примера будущим поколениям пророк еще раз исполнил долг богомолья и издал на вечные времена закон, что никто из неверующих не должен ставить ноги на территорию священного города.
Завоевание Мекки упрочило религию и покорность арабских племен, которые, сообразуясь с превратностями фортуны, то преклонялись перед красноречием и военными подвигами пророка, то относились к ним с пренебрежением. Равнодушие к религиозным обрядам и мнениям до сих пор составляет отличительную черту в характере бедуинов, и они приняли учение Корана, вероятно, с таким же невниманием, с каким исповедуют его. Однако самые упорные из них не захотели отказаться от религии и от свободы своих предков, и Гонаинская война получила свое название от тех идолов, которых Мухаммед дал обет истребить и которых Таифские союзники поклялись защищать. Четыре тысячи язычников втайне и торопливо подвигались вперед в надежде застигнуть завоевателя врасплох; они и жалели, и презирали курейшитов за их беспечную небрежность, но рассчитывали на сочувствие и, быть может, на помощь народа, только что отрекшегося от своих богов и преклонившегося под иго их врага. Пророк развернул знамена Медины и Мекки; толпа бедуинов увеличила силы или численный состав его армии, и двенадцать тысяч мусульман предались опрометчивой и пагубной уверенности в том, что они непобедимы. Они без всяких предосторожностей спустились в Гонаинскую долину; высоты были заняты стрелками и пращниками союзников; армия Мухаммеда не выдержала их напора; она позабыла о требованиях дисциплины, ее мужество ослабело, и курейшиты радовались ее неизбежному поражению. Сидевший верхом на белом муле пророк был окружен врагами; он попытался броситься на их копья, чтобы умереть славной смертью; десятеро из его верных охранителей защитили его своим оружием и своей грудью; трое из них пали мертвыми у его ног. «О братья,— неоднократно восклицал он со скорбью и негодованием, — я сын Абдаллаха, я пророк истины! Люди, будьте тверды в вашей вере! Господи, приди к нам на помощь!» Его дядя Аббас, отличавшийся, подобно гомеровским героям, звучностью своего голоса, оглашал долину описанием Божеских наград и обещаний; обратившиеся в бегство мусульмане снова стали со всех сторон стекаться под священное знамя, и Мухаммед с удовольствием заметил, что они снова воспламенились мужеством; своим поведением и своим примером он обеспечил успех сражения и поощрял свои победоносные войска безжалостно вымещать свой стыд на его виновниках. С Гонаинского поля сражения он безотлагательно двинулся к находившемуся в шестидесяти милях на юго-востоке от Мекки Таифу — сильной крепости, построенной на плодородной территории, на которой зреют сирийские фрукты среди окружающей ее аравийской степи. Одно дружелюбное племя, знакомое (не понимаю, как оно могло быть знакомо) с искусством ведения осад, доставило ему несколько таранов и военных машин вместе с отрядом из пятисот фейерверкеров. Но он тщетно предлагал свободу Таифским невольникам, тщетно нарушал свои собственные законы относительно вырывания с корнем плодовых деревьев, тщетно подводил мины и посылал свои войска на приступ открывшейся бреши. После двадцатидневной осады пророк подал сигнал к отступлению; но он, отступая, благочестиво воспевал свой триумф и молил небо о раскаянии и о безопасности этого неверующего города.
Впрочем, экспедиция оказалась удачной, так как собранная добыча состояла из шести тысяч пленников, двадцати четырех тысяч верблюдов, сорока тысяч овец и четырех тысяч унций серебра; одно сражавшееся при Гонаине племя выкупило своих пленников тем, что пожертвовало своими идолами, но Мухаммед вознаградил солдат за эту потерю, отказавшись в их пользу от своей пятой доли добычи, и выразил, ради их пользы, желание, чтобы у него было столько же голов рогатого скота, сколько было деревьев в провинции Тегаме. Вместо того чтобы наказать курейшитов за их недоброжелательство, он постарался (как сам выражался) вырезать у них язык, расположив их к себе самыми щедрыми подарками; одному Абу Суфьяну было подарено триста верблюдов и двадцать унций серебра, и Мекка искренно обратилась в прибыльную религию Корана. Беглецы и союзники стали жаловаться, что они вынесли на своих плечах все трудности войны, а когда была одержана победа, к ним стали относиться с пренебрежением. «Увы! — возразил их хитрый вождь,— вам приходится потерпеть, пока я не приобрету преданности этих недавних врагов, этих ненадежных новообращенных, пожертвовав в их пользу несколькими бренными сокровищами. Вашей охране я вверяю мою жизнь и мою судьбу. Вы мои товарищи и в ссылке, и на престоле, и в раю». Вслед за ним приехали из Таифа депутаты, опасавшиеся возобновления осады. «Даруй нам, пророк Божий, перемирие на три года с дозволением держаться прежнего культа».— «Ни на один месяц, ни на один час».— «По крайней мере, освободи нас от обязанности совершать молитвы».— «Без молитвы религия бесполезна». Они молча покорились; их храмы были разрушены, и такой же участи подверглись все идолы в Аравии. Представителей Мухаммеда встречали радостными приветствиями правоверные обитатели берегов Чермного моря, океана и Персидского залива, а послы, преклонявшие колена перед воздвигнутым в Медине престолом, были так же многочисленны (говорит одна арабская поговорка), как спелые финики, падающие с пальмового дерева. Нация подчинилась Богу и светскому владычеству Мухаммеда; позорное название дани было уничтожено; добровольные или обязательные взносы милостыни и десятины были назначены на нужды религии; а во время последнего странствования пророка для богомолья его сопровождали сто четырнадцать тысяч мусульман.
Когда Ираклий с триумфом возвращался из персидской экспедиции, к нему явился в Эмесе один из послов Мухаммеда, обращавшийся к земным царям и народам с приглашением перейти в мусульманскую веру. В этом факте фанатизм арабов усмотрел доказательство того, что христианский император втайне уверовал в ислам, а греки из тщеславия уверяли, будто повелитель Медины лично посетил императора и получил от его царских щедрот богатое поместье и безопасное убежище в сирийской провинции. Но дружба Ираклия и Мухаммеда была непродолжительна: новая религия скорей воспламеняла, чем смягчала хищнические наклонности сарацин, а умерщвление одного посланца доставило благовидный предлог для вторжения трех тысяч мусульманских солдат в ту часть Палестины, которая лежит к Востоку от Иордана. Священное знамя было вручено Зеиду, и такова была дисциплина или таков был энтузиазм приверженцев возникавшей школы, что самые знатные вожди охотно служили под начальством Мухаммедова раба. Если бы Зеид умер, его должны были заместить сначала Иаафар, а потом Абдаллах; а в случае если бы все трое погибли на войне, войскам было предоставлено право избрать начальника. Эти три вождя были убиты в сражении при Муте, то есть в первом военном действии, доставившем мусульманам случай померяться мужеством с внешним врагом. Зеид пал, как солдат, в передовых рядах; Иаафар умер геройской и замечательной смертью: он лишился правой руки и взял знамя в левую руку; ему отсекли и левую руку; тогда он стал держать знамя окровавленными обрубками обеих рук, пока не упал на землю от пятидесяти ран. «Вперед,— воскликнул ставший на его место Абдаллах,— не робей; нам достанется или победа, или рай». Копье одного римлянина решило его участь; но выпавшее из его рук знамя было поднято меккским новообращенным Халидом; в его руке переломились девять мечей, а своим мужеством он сдержал и отразил христиан, несмотря на то, что на их стороне было численное превосходство. На происходившем в лагере ночном совещании он был избран начальником; на следующий день его искусные маневры доставили сарацинам победу или, по меньшей мере, возможность отступить, и Халид сделался известен и своим соотечественникам, и своим врагам под громким прозвищем Меча Божия. С церковной кафедры Мухаммед с пророческим увлечением описывал блаженство мучеников, погибших за святое дело; но у себя дома он выказывал свойственные человеческой натуре чувства: после смерти дочери Зеида один из его последователей застал его в слезах. «Что я вижу?»— воскликнул удивленный посетитель. «Вы видите,— отвечал пророк, — друга, оплакивающего утрату самого верного из своих друзей». После завоевания Мекки повелитель Аравии сделал вид, будто намерен предупредить начало военных действий со стороны Ираклия и торжественно объявил римлянам войну, нисколько не стараясь скрывать трудность и опасность такого предприятия. Мусульмане упали духом: они стали отговариваться, ссылаясь на недостаток денег, лошадей и провианта, на приближавшееся время жатвы и на невыносимую летнюю жару. «В аду гораздо жарче»,— сказал с негодованием пророк. Он не захотел силой заставлять их идти на службу, но по возвращении домой наказал главных виновников отлучением от церкви на пятьдесят дней. Этот отказ от службы выставил в более ярком свете достоинства Абу Бекра, Османа и трех преданных приверженцев, которые готовы были жертвовать и своей жизнью, и своим состоянием, и под знаменем Мухаммеда выступили десять тысяч всадников и двадцать тысяч пехотинцев. Во время похода пришлось выносить очень тяжелые лишения: усталость и жажда усиливались от жгучих и гибельных для здоровья степных ветров; десять человек поочередно ехали на одном верблюде, и войска были доведены до позорной необходимости утолять жажду мочой этого полезного животного. На половине дороги, в десяти днях пути от Медины и от Дамаска, они отдохнули подле рощи и источника Табука. Мухаммед не пожелал идти далее: он объявил, что удовлетворен миролюбивыми намерениями восточного императора, а, по всей вероятности, испугался его приготовлений к войне. Но деятельный и неустрашимый Халид повсюду наводил ужас одним своим именем, и пророк принял изъявления покорности от различных племен и городов, разбросанных на пространстве от Евфрата до Аилаха у входа в Чермное море. Своим христианским подданным Мухаммед охотно даровал личную безопасность, свободу торговли, обеспечение собственности и дозволение исповедовать их религию. Они не были в состоянии воспрепятствовать его честолюбивым замыслам, потому что не могли найти надежной опоры в тех немногочисленных арабах, которые исповедовали христианство. Последователи Иисуса стали дороги врагу иудеев, и собственные интересы завоевателя заставляли его быть снисходительным к тем, кто исповедовал самую могущественную из всех религий на земле.
До шестидесяти трех лет Мухаммед обладал достаточными силами, чтобы исполнять все мирские и духовные задачи своей миссии. Его припадки падучей болезни были нелепой клеветой со стороны греков и во всяком случае должны бы были возбуждать скорей сострадание, чем отвращение; но он серьезно верил в то, что одна жидовка отравила его в Хайбаре из мщения. В течение четырех лет здоровье пророка все слабело; его недуги все усиливались, и он умер от двухнедельной лихорадки, от которой минутами терял рассудок. Лишь только он понял опасность своего положения, он показал своим единоверцам назидательный пример смирения и покаяния. «Если найдется человек, которого я несправедливо подверг бичеванию,— сказал пророк с церковной кафедры,— пусть он вымещает свою обиду на моей собственной спине. Запятнал ли я репутацию кого-либо из мусульман? Пусть он заявляет о моей вине в присутствии всего собрания. Лишил ли я кого-либо собственности? Мое небольшое состояние уплатит и капитал, и проценты долга». «Да,— раздался голос из толпы,— мне следует получить три драхмы серебра». Мухаммед выслушал жалобу, удовлетворил претензию и поблагодарил своего кредитора за предъявление обвинения в этом мире, а не в день последнего суда. Он с хладнокровием и твердостью ожидал смерти, дал свободу своим рабам (как рассказывают, семнадцати мужчинам и одиннадцати женщинам), подробно установил церемонию своих похорон и сдерживал скорбь своих плачущих друзей, которых благословил в дышавших миролюбием выражениях. Только за три дня до своей смерти он перестал публично совершать молитву; он указал на Абу Бекра как на своего будущего заместителя, и этим как будто назначил этого старинного и преданного друга своим преемником, и в звании первосвященника, и в звании светского правителя; но он благоразумно воздержался от более формального назначения из опасения возбудить зависть. Когда его умственные способности стали видимым образом слабеть, он потребовал пера и чернил для того, чтобы написать или, верней, продиктовать божественную книгу, в которой он намеревался вкратце изложить и дополнить все свои откровения; тогда между окружающими возник спор о том, можно ли допустить, чтобы над авторитетом Корана был поставлен какой-либо другой высший авторитет, и пророк был вынужден попрекнуть своих приверженцев за их непристойную горячность. Если можно иметь хоть малейшее доверие к преданиям, исходившим от его жен и от его приближенных, он держал себя в среде своего семейства до последних минут своей жизни с достоинством пророка и с уверенностью энтузиаста, описывал посещения Гавриила, приходившего навеки проститься с землей, и выразил горячую уверенность не только в милосердии, но даже в милостивом расположении Верховного Существа. Он однажды объявил в домашней беседе, что благодаря предоставленному ему особому праву ангел смерти возьмет его душу не иначе как почтительно испросив разрешение пророка.
Это разрешение было дано, и немедленно, вслед за тем Мухаммед впал в предсмертную агонию; его голова покоилась на коленах его любимой жены Аиши; от сильных страданий с ним сделался обморок; придя в себя, он устремил в потолок глаза, в которых еще была видна энергия, но его голос ослабел, и следующие последние слова были им произнесены отрывочно, хотя и ясно: «О Боже!… прости мои прегрешения!.. Да… Я иду… к моим товарищам, которые на небесах»; затем он спокойно испустил дух на ковре, который был разложен на полу. Это печальное событие приостановило экспедицию, приготовленную для завоевания Сирии; армия остановилась у ворот Медины, и вожди собрались вокруг своего умирающего повелителя. Город и в особенности дом, в котором жил пророк, сделались сценами громких выражений скорби или безмолвного отчаяния: только фанатизм был способен уловить луч надежды и утешения. «Как мог умереть тот, кто наш свидетель, наш заступник, наш ходатай перед Богом? Бог тому свидетель, что он не умер; подобно Моисею и Иисусу, он впал в святое усыпление и скоро возвратится к своему верному народу». На свидетельство чувственных органов не обращалось внимания, и обнаживший свой меч Омар грозил, что отрубит головы у тех неверующих, которые осмеливаются утверждать, что пророка уже нет в живых. Смятение стихло благодаря влиянию и хладнокровию Абу Бекра. «Кому вы поклоняетесь,— сказал он, обращаясь к Омару и к собравшейся толпе, — Мухаммеду или Богу Мухаммеда. Бог Мухаммеда вечен, но пророк такой же смертный, как мы сами, и согласно со своим собственным предсказанием подвергся общей участи всех смертных». Самые близкие родственники Мухаммеда с благоговением сами похоронили его на том месте, где он испустил дух; его смерть и погребение придали Медине значение святого города, и направляющиеся к Мекке бесчисленные пилигримы нередко сворачивают в сторону, чтобы исполнить добровольный долг благочестия перед скромной гробницей пророка.
От меня, быть может, ожидают, что, закончив жизнеописание Мухаммеда, я взвешу его пороки и добродетели и разрешу вопрос, какое название более прилично этому необыкновенному человеку,— название ли энтузиаста или название обманщика. Если бы я находился в близких личных сношениях с сыном Абдаллаха, такая задача все-таки была бы трудна и успех в ее разрешении был бы сомнителен; но на расстоянии двенадцати столетий я с трудом различаю черты его физиономии сквозь облако фимиама, и даже если бы я мог верно изобразить его личность в один из моментов его жизни, этот портрет не мог бы быть похож, и на жившего на горе Гере отшельника, и на меккского проповедника, и на завоевателя Аравии. Виновник столь громадного переворота, по-видимому, был по природе склонен к благочестию и к созерцательной жизни; когда женитьба освободила его из-под гнета материальной нужды, он не искал тех путей, которые ведут к удовлетворению честолюбия и корыстолюбия; до сорока лет он вел невинную жизнь, и если бы умер в это время, его имя было бы никому не известно. Понятие о единстве Божием в высшей степени сообразно и с природой, и с рассудком, и из одного разговора с иудеями и с христианами он мог вынести презрение и ненависть к идолопоклонству жителей Мекки. И долг человека, и долг гражданина побуждал его распространять учение, спасающее душу, и высвободить свою родину из-под владычества греха и заблуждения. Энергия ума, непрестанно устремленного на один и тот же предмет, способна превратить общую обязанность в личное призвание одного человека; тогда пылкие увлечения ума или воображения принимаются за вдохновение свыше; напряжение ума доводит до восторженности и до видений, а служащее невидимым двигателем внутреннее чувство принимает форму и атрибуты ангела Божия. Переход от энтузиазма к обману опасен и скользок. Сократов демон представляет достопамятный пример того, как мудрец может обманывать самого себя, как добродетельный человек может обманывать других и как совесть может засыпать на смешанной середине между самообольщением и преднамеренным обманом. Из снисхождения можно допустить, что первоначальные мотивы Мухаммеда истекали из благородного и неподдельного человеколюбия; но облеченный в человеческую плоть миссионер неспособен любить тех упорных неверующих, которые отвергают его притязания, не хотят вникнуть в его аргументы и подвергают его жизнь опасности; он мог прощать своих личных врагов, но, конечно, считал себя вправе ненавидеть врагов Божиих; в душе Мухаммеда воспламенились страсти, внушаемые гордостью и мстительностью и, подобно пророку Ниневии, он горячо желал истребления тех, кого считал за мятежников. Несправедливость жителей Мекки и добрая воля жителей Медины превратили гражданина в монарха, смиренного проповедника в начальника армий; но его меч был освящен примером святых, и тот же Бог, который ниспосылает на грешный мир моровую язву и землетрясения, мог употребить мужество своих служителей на исправление или наказание виновных. В делах светского управления он был вынужден смягчать суровую строгость фанатизма, в некоторой мере применяться к предрассудкам и страстям своих последователей и даже пользоваться пороками человеческого рода как орудиями для его спасения. Обман и вероломство, жестокосердие и несправедливость нередко служили орудиями для распространения религиозных верований, и Мухаммед предписывал или одобрял умерщвление тех иудеев и идолопоклонников, которым удавалось спастись с поля сражения бегством. Повторение таких жестокостей должно было с течением времени развратить характер Мухаммеда, а влияние этого пагубного обыкновения едва ли могло находить противовес в тех личных и общественных добродетелях, которые были необходимы для поддержания репутации пророка между его приверженцами и друзьями. В последние годы его жизни честолюбие было его господствующей страстью, а в том, кому знакомо искусство управлять людьми, невольно должно рождаться подозрение, что победоносный обманщик втайне насмехался над энтузиазмом своей юности и над легковерием своих последователей. Философ со своей стороны заметит, что жестокосердие этих последователей и его собственный успех должны были укреплять в нем уверенность в его божественной миссии, что его интересы были неразрывно связаны с его религией и что его совесть могла убаюкивать себя убеждением, что его одного Божество освободило от обязанности соблюдать положительные и нравственные законы.
Если Мухаммед сохранил какую-либо долю своей природной искренности, то его прегрешения можно считать за доказательство его чистосердечия. Обман и вымысел могут считаться менее преступными, когда способствуют торжеству истины, и он, может быть, не стал бы прибегать к таким гнусным средствам, если бы не был убежден в важности и справедливости той цели, для которой они употреблялись. Даже в жизни завоевателя и первосвященника можно уловить такое слово или такое деяние, в котором сказывается непритворное человеколюбие, и тот декрет Мухаммеда, в котором запрещается при продаже пленников разлучать матерей с их детьми, может прервать или ослабить порицания историка.
Здравый смысл Мухаммеда пренебрегал царской пышностью; пророк Божий исполнял низкие домашние обязанности; он разводил огонь, мел полы, доил овец и сам чинил свою обувь и свою шерстяную одежду. Если он пренебрегал делами покаяния и добродетелями отшельника, зато он без труда или без тщеславия соблюдал воздержанный образ жизни, свойственный арабу и солдату. В торжественных случаях он угощал своих товарищей, и тогда его простой и гостеприимный стол отличался изобилием яств; но в своей обыденной жизни пророк по целым неделям не разводил огня на своем очаге. Запрещение пить вино он подкреплял своим собственным примером; голод он утолял небольшим куском ячменного хлеба; он очень любил молоко и мед, но его обыкновенная пища состояла из фиников и воды. Благовонные вещества и женщины доставляли ему те чувственные наслаждения, которых требовала его натура и которых не воспрещала его религия, и Мухаммед утверждал, что от этих невинных удовольствий усиливался пыл его благочестия. От жаркого климата у арабов воспламеняется кровь, и их врожденное влечение к сладострастию было подмечено древними писателями. Их невоздержанность была обуздана гражданскими и религиозными постановлениями Корана; их кровосмесительные любовные связи были подвергнуты порицанию, а не знавшее никаких пределов многоженство было стеснено разрешением иметь не более четырех законных жен или наложниц; права этих жен на брачное ложе и на вдовью часть были определены согласно с требованиями справедливости; свободе развода не делалось поощрений; прелюбодеяние было признано за уголовное преступление, а за блудодеяние лица обоего пола наказывались ста ударами плети. Таковы были хладнокровно обдуманные и разумные требования законодателя; но в своей частной жизни Мухаммед давал полную волю своим страстям и злоупотреблял правами пророка. Особое откровение освободило его от обязанности исполнять те законы, которые он издал для своего народа; все женщины без исключения должны были удовлетворять его желания, а эта странная прерогатива возбуждала в благочестивых мусульманах не столько негодование, сколько зависть, и не столько зависть, сколько уважение. Если мы припомним, что у мудрого Соломона было семьсот жен и триста наложниц, то мы должны будем похвалить воздержанность араба, который женился только на семнадцати или на пятнадцати женщинах; одиннадцать из них занимали особые помещения подле дома пророка и поочередно пользовались посещениями своего супруга. Странным кажется только тот факт, что все они были вдовы, за исключением дочери Абу Бекра Аиши. Эта последняя, без сомнения, была девственницей, так как Мухаммед вступил с ней в брак, когда ей было только девять лет (так рано развиваются там женщины под влиянием климата). Молодость, красота и мужество Аиши доставили ей преобладающее влияние; пророк любил ее и доверял ей, а после его смерти дочь Абу Бекра долго пользовалась особым уважением как мать правоверных. Ее поведение было двусмысленно и нескромно: во время одного ночного перехода она случайно осталась позади всех, а утром возвратилась в лагерь в сопровождении мужчины. Мухаммед был от природы склонен к ревности; но божеское откровение убедило его в ее невинности; он наказал ее обвинителей и издал для обеспечения семейного согласия закон, что никакую женщину нельзя обвинять в прелюбодеянии, если четверо мужчин не могут удостоверить, что застали ее на месте преступления. В своих любовных похождениях с женой Зеида, Зейнебой, и с пленной египтянкой Марией влюбленный пророк позабыл об интересах своей репутации. В доме усыновленного им вольноотпущенника Зеида он прельстился красотой полураздетой Зейнебы и разразился восклицанием, в котором выразил свой восторг и свои желания. Из раболепия или из признательности вольноотпущенник понял, чего желал пророк и без колебаний удовлетворил любовное влечение своего благодетеля. Но так как связывавшие их узы родства возбуждали некоторые недоумения и скандал, то ангел Гавриил сошел с небес для того, чтобы санкционировать то, что случилось, уничтожить усыновление и слегка упрекнуть пророка за недоверие к Божескому снисхождению. Одна из его жен, дочь Омара Гафза, застала его на своей собственной постели в объятиях его пленной египтянки: она дала ему обещание никому об этом не говорить и простить его вину, а он поклялся, что откажется от обладания Марией. Но эти обещания были нарушены с обеих сторон, и Гавриил снова сошел с небес с главою Корана, которая освобождала Мухаммеда от данной клятвы и разрешала ему, ничем не стесняясь, пользоваться своими пленницами и наложницами и не обращать внимания на жалобы своих жен. Он провел вдвоем с Марией тридцать дней в уединенном убежище и постарался с точностью исполнить предписания ангела. Насытивши и свое любовное влечение, и свою жажду мщения, он потребовал к себе своих одиннадцать жен, упрекнул их за неповиновение и нескромность и пригрозил им разводом и в этом мире, и в том, а это была страшная угроза, потому что те женщины, которые были удостоены права разделять с пророком его ложе, были навсегда лишены надежды вторично вступить в брак. Быть может, для невоздержанности Мухаммеда могут служить оправданием те природные или сверхъестественные дарования, которые приписываются ему преданием; он соединял в себе силу тридцати потомков Адама и мог соперничать с тринадцатым из трудных подвигов греческого Геркулеса. Более серьезным и более приличным оправданием может в этом случае служить его верность Хадидже. В течение их двадцатичетырехлетнего брачного сожития ее молодой супруг воздерживался от пользования своим правом иметь нескольких жен, так что ни гордость, ни сердечная привязанность почтенной матроны никогда не были оскорблены присутствием соперницы. После ее смерти он назначил ей место в числе четырех совершенных женщин наряду с сестрой Моисея, с матерью Иисуса и со своей любимой дочерью Фатимой. «Разве она не была стара?— спросила Айша с дерзкой самоуверенностью блестящей красоты,— разве Бог не послал вам вместо нее другую, которая лучше ее?» «Клянусь Богом, что нет,— отвечал Мухаммед с чувством искренней признательности,— лучше ее никто не может быть! она верила мне, когда все другие презирали меня; она удовлетворяла мои нужды в то время, когда я был беден и терпел от всех притеснения».
Основатель новой религии и новой империи, быть может, придерживался полигамии в самых широких размерах для того, чтобы оставить после себя многочисленное потомство и наследников по прямой нисходящей линии. Но Мухаммед обманулся в своих ожиданиях. И девственница Айша, и его десять вдов, которые уже были в зрелых летах и уже прежде доказали свою плодовитость, вышли бездетными из его могучих любовных объятий. Четыре сына Хадиджи умерли в детстве. Его египетская наложница Мария была ему особенно дорога тем, что родила ему сына Ибрагима. По прошествии пятнадцати месяцев пророк проливал слезы над могилой этого ребенка, но с твердостью выносил насмешки своих врагов и сдерживал лесть или легковерие мусульман, уверяя их, что случившееся в ту пору солнечное затмение не могло произойти от смерти ребенка. От Хадиджи у него было четыре дочери, которые были замужем за самыми преданными его последователями; из них три старшие умерли прежде отца; но пользовавшаяся его доверием и любовью Фатима вышла замуж за своего двоюродного брата Али и сделалась прародительницей знаменитого рода. Личные достоинства и несчастья Али и его потомства побуждают меня преждевременно описать ряд сарацинских халифов, разумея под этим титулом тех начальников правоверных, которые считались наместниками и преемниками пророка Божия.
И по происхождению, и по родственным связям, и по характеру Али стоял выше всех своих соотечественников и потому мог предъявить основательное притязание на вакантный престол. Сын Абу Талеба был по праву рождения главой рода Хашимитов и наследным правителем или хранителем города Мекки и его храма. Светило пророчеств угасло; но муж Фатимы мог надеяться, что ей достанется наследство и благословение ее отца; арабы иногда подчинялись женскому управлению, а своих двух внуков пророк нередко сажал с лаской на свои колена и показывал с церковной кафедры, выдавая их за утешение своей старости и за вождей райской молодежи. Первый из правоверных мог надеяться, что будет поставлен выше их и в этом мире, и в том, и хотя некоторые из недавних новообращенных были более серьезного и более сурового нравственного закала, никто не превосходил Али ни религиозным усердием, ни добродетелями. Он соединял в себе достоинства поэта, солдата и святого; его мудрость до сих пор сказывается в его нравственных и религиозных изречениях, а в спорах и в боях ни один противник не мог устоять против его красноречия и его мужества. С той минуты, как пророк приступил к исполнению своей миссии и до той минуты, когда были совершены все обряды его похорон, его никогда не покидал этот благородный друг, которого он любил называть своим братом, своим наместником и верным Аароном второго Моисея. Абу Талебова сына впоследствии упрекали за то, что он не постарался оградить свои личные интересы и не исходатайствовал формального признания своих прав на наследство, так как он этим устранил бы всех соискателей и закрепил бы за собой верховную власть ссылкой на волю небес. Но доверчивый герой полагался лишь на самого себя; вероятно, нежелание делиться властью, а, может быть, и опасение вызвать оппозицию, удержали Мухаммеда от решительного назначения своего преемника, а во время его последней болезни при нем постоянно находилась коварная Айша, которая была дочерью Абу Бекра и врагом Али. Молчание и смерть пророка возвратили народу свободу, и его приближенные созвали собрание для совещания о выборе его преемника. Наследственные права и гордость Али были оскорбительны для аристократии старейшин, желавших вручать и отнимать верховную власть путем свободных и частых выборов; курейшиты никогда не могли примириться с высокомерными притязаниями Хашимитов на первенство; между племенами возгорелась старая вражда; меккские беглецы и мединские союзники стали предъявлять свои заслуги, и опрометчивое предположение выбрать двух независимых халифов могло уничтожить и религию, и могущество сарацин в самом зародыше. Смятение прекратилось благодаря бескорыстной решимости Омара, который внезапно отказался от своих притязаний, протянул вперед руку и объявил себя первым подданным кроткого и почтенного Абу Бекра. Необходимость выйти из затруднительного положения и одобрение народа могли служить оправданием этого противозаконного и торопливого решения; но сам Омар объявил с церковной кафедры, что если кто-либо из мусульман впоследствии предупредит выбор своих собратьев, то и сам избранник, и избиратели будут достойны смертной казни. Абу Бекр вступил в должность без всяких пышных церемоний; его власти подчинились Медина, Мекка и арабские провинции; одни хашимиты уклонились от принесения присяги на подданство, а их вождь в течение более полугода не выходил из своего дома и упорно отстаивал свою независимость, не обращая никакого внимания на угрозы Омара, пытавшегося поджечь жилище дочери пророка. Смерть Фатимы и упадок, в который пришла его партия, сломили упорство Али; он преклонился перед вождем правоверных, одобрил ссылку Абу Бекра на необходимость предупредить замыслы их общих врагов и благоразумно отверг любезное предложение Абу Бекра отказаться от верховной власти над арабами. После двухлетнего управления престарелый халиф услышал призыв ангела смерти. С безмолвного одобрения своих приближенных он, по завещанию, передал скипетр непоколебимому и неустрашимому Омару, «Я не нуждаюсь в этом звании»,— сказал скромный кандидат. «Но это звание нуждается в вас», — возразил Абу Бекр и вслед за тем испустил дух, вознося горячие молитвы к Богу Мухаммеда, чтобы он одобрил этот выбор и направил мусульман на путь взаимного согласия и повиновения. Эта молитва не осталась бесплодной, так как сам Али, проводивший свою жизнь в уединении и в молитве, признавал превосходство личных достоинств и заслуг за своим соперником, который со своей стороны старался заглушить его сожаления об утрате верховной власти, осыпая его самыми лестными выражениями своего доверия и уважения. На двенадцатом году своего царствования Омар получил смертельную рану от руки убийцы; он с одинаковым беспристрастием отверг имена и своего сына, и Али, не захотел обременять свою совесть грехами своего преемника и возложил на шестерых самых почтенных своих сотоварищей трудную обязанность избрать вождя правоверных. По этому случаю Али снова вызвал упреки своих друзей за то, что подверг свое право оценке других людей и признал их юрисдикцию, согласившись быть одним из шести избирателей. Он мог бы привлечь на свою сторону голоса этих избирателей, если бы удостоил их обещанием, что будет строго и раболепно сообразовываться не только с Кораном и с традицией, но также с решениями двух старейшин. С этими ограничениями взялся управлять бывший секретарь Мухаммеда, Осман, и только после смерти третьего халифа и через двадцать четыре года после смерти пророка Али был возведен, по выбору народа, в звание правителя и первосвященника. Нравы арабов сохранили свою прежнюю простоту, и сын Абу Талеба презирал мирскую пышность и тщеславие. В час, назначенный для молитвы, он отправился в мединскую мечеть в одежде из простой бумажной ткани с неизящной чалмой на голове, держа в одной руке свою обувь, а в другой лук, заменявший ему палку. Товарищи пророка и вожди племен приветствовали своего нового государя и протягивали ему свои правые руки в знак верноподданства и преданности.
Вред, который проистекает от раздоров, возбуждаемых честолюбием, обыкновенно ограничивается тем временем, в которое возникли эти раздоры, и тем местом, где они происходили. Но религиозная распря между друзьями и недругами Али возобновлялась во все века эгиры и до сих пор поддерживает взаимную неугасимую ненависть между персами и турками. Первые из них заклеймены прозвищем шиитов, или сектантов, за то, что обогатили религию Мухаммеда следующим догматом веры: если Мухаммед пророк Божий, то его товарищ Али наместник Божий. И в домашних беседах, и при публичном исполнении религиозных обрядов они выражают свою ненависть к трем узурпаторам, нарушившим бесспорное право Али на звание имама и халифа, а имя Омара служит на их языке выражением самой высшей безнравственности и нечестия. Сунниты, учение которых основано на общем одобрении и на традициях правоверных мусульман, придерживаются более беспристрастного или, по меньшей мере, более скромного мнения. Они чтят память Абу Бекра, Омара, Османа и Али, считая их за святых и законных преемников пророка; супругу Фатимы они отводят последнее и самое скромное место в том убеждении, что порядок наследования был установлен сообразно со степенью святости каждого из них. Историк, взвешивая личные качества четырех халифов рукой, не колеблющейся от суеверий, беспристрастно решит, что нравы каждого из них были одинаково чисты и примерны, что их религиозное усердие было пылко и, вероятно, искренно и что, несмотря на свои богатства и на свое могущество, они посвящали свою жизнь исполнению своих нравственных и религиозных обязанностей. Но общественные добродетели Абу Бекра и Омара — благоразумие первого и строгость второго, поддерживали внутреннее спокойствие и благоденствие государства. А Осман, по слабости характера и вследствие старости, не был способен ни расширять свои владения завоеваниями, ни выносить бремя управления. Он передавал свою власть другим, и его обманывали; он выказывал доверие, и ему изменяли; самые достойные из правоверных или были лишены возможности помогать ему в делах управления, или сделались его врагами, а его расточительная щедрость породила лишь неблагодарность и недовольство. Дух раздора распространился по провинциям; их депутаты собрались в Медине, а хариджиты (отчаянные фанатики, не признававшие никаких обязанностей, налагаемых субординацией и рассудком), были поставлены на одну ногу со свободнорожденными арабами, требовавшими удовлетворения за понесенные обиды и наказания своих притеснителей. Из Куфы, из Басры, из Египта и из среды степных племен собрались люди с оружием в руках; они раскинули свой лагерь на расстоянии почти одной мили от Медины и обратились к своему государю с высокомерным требованием или поступить по справедливости, или отказаться от престола. Его раскаяние обезоружило мятежников, и они уже начинали расходиться; но коварство его врагов снова разожгло их ненависть, и его вероломному секретарю удалось при помощи подлога очернить его репутацию и ускорить его падение. Халиф утратил то, что служило единственной охраной для его предшественников — уважение и доверие мусульман; он выдержал шестинедельную осаду, во время которой осаждающие пресекли подвоз воды и съестных припасов, а слабо укрепленные ворота его двора охранялись лишь угрызениями совести тех мятежников, которые были более робкого характера. Покинутый теми, кто злоупотреблял его простодушием, беспомощный и почтенный халиф ожидал приближения смерти; брат Аиши появился во главе убийц; они застали Османа с Кораном на коленях и нанесли ему множество ран. Продолжавшееся пять дней шумное безначалие прекратилось с возведением на престол Али; его отказ послужил бы поводом к всеобщей резне. В эту трудную минуту он держал себя с гордостью, приличной вождю хашимитов, объявил, что предпочел бы служить, а не повелевать, восстал против притязаний иноземцев и потребовал если не добровольного, то, по меньшей мере, формального согласия народных вождей. На него никогда не взводили обвинения в убийстве Омара, хотя персы и имели неосторожность установить праздник в честь святого мученика, который был убийцей этого халифа. Али употреблял свое посредничество на то, чтобы прекратить распрю между Османом и его подданными, а старший сын Али, Гассан, подвергся оскорблениям и был ранен в то время, как защищал халифа. Впрочем, нельзя быть вполне уверенным в том, что отец Гассана горячо и искренно боролся с мятежниками; а то, что он воспользовался плодами их преступления, не подлежит сомнению. Действительно, соблазн был так велик, что мог поколебать и обольстить самую неподкупную добродетель. Честолюбивых претендентов на престол привлекало владычество не над бесплодными степями Аравии: сарацины были победоносны и на Востоке, и на Западе, и в состав наследственного достояния главы правоверных входили богатые провинции Персии, Сирии и Египта.
Несмотря на то, что Али проводил свою жизнь в молитвах и размышлениях, в нем еще не остыл прежний воинственный пыл; но достигши зрелых лет и изучивши людей на продолжительном опыте, он все еще вел себя с опрометчивостью и нескромностью юноши. В первые дни своего царствования он не захотел прибегать ни к подаркам, ни к заключению в кандалы для того, чтобы упрочить колеблющуюся преданность двух самых влиятельных арабских вождей, Тела и Зобеир. Они спаслись бегством из Медины в Мекку, а оттуда в Басру, подняли знамя восстания и присвоили себе управление Ираком, или Ассирией, которого тщетно просили в награду за свою службу. Личиной патриотизма нередко прикрываются самые резкие несообразности, и враги, а может быть, и сами убийцы Османа стали требовать мщения за его смерть. Их сопровождала в бегстве вдова пророка Айша, питавшая до последних минут своей жизни непримиримую ненависть к мужу Фатимы и к его потомству. Самые благоразумные из мусульман были скандализованы тем, что мать правоверных подвергает опасности и свою особу, и свое достоинство, появляясь в военном лагере; но толпа суеверов была уверена, что ее присутствие придаст святость их притязаниям и обеспечит успех в предприятии. Во главе двадцати тысяч своих верных арабов и девяти тысяч пришедших из Куфы храбрых союзников халиф встретился под стенами Басры с более многочисленными силами мятежников и нанес им поражение. Их вожди, Тела и Зобеир, были убиты в первом сражении, запятнавшем оружие мусульман кровью их соотечественников. Айша проехала вдоль рядов армии, чтобы вдохнуть в нее мужество, и затем оставалась на поле битвы, несмотря на окружавшие ее опасности. Семьдесят человек, державшие поводья ее верблюда, были перебиты или ранены во время сражения, а клетка или носилка, в которой она сидела, была утыкана дротиками и копьями, так что походила на щетину дикобраза. Почтенная пленница с твердостью выслушала упреки победителя и была торопливо отправлена, с подобающими вдове пророка уважением и заботливостью, в то место, которое считалось самым для нее приличным — к гробнице Мухаммеда. После этой победы, названной Днем Верблюда, Али выступил навстречу более грозному врагу, сыну Абу Суфьяна Муавию, который присвоил себе титул халифа и поддерживал свои притязания военными силами Сирии и влиянием рода Омейядов. Начиная от переправы при Фапсаке, Зиффинская равнина тянется вдоль западных берегов Евфрата. На этом обширном и гладком пространстве два соперника вели нерешительную борьбу в течение ста десяти дней. В девяноста сражениях или стычках Али, как полагают, потерял двадцать пять тысяч солдат, Муавия сорок пять тысяч, и в списке убитых находились имена двадцати пяти ветеранов, сражавшихся при Бедере под знаменем Мухаммеда. В этой кровопролитной борьбе законный халиф превзошел своего противника и мужеством, и человеколюбием. Его войскам было строго приказано ожидать нападения со стороны неприятеля, щадить спасающихся бегством собратьев, не трогать трупы убитых и не посягать на целомудрие пленниц. Он из великодушия предложил не проливать кровь мусульман, а разрешить спор единоборством; но его трусливый соперник отклонил предложение, в котором видел свой неизбежный смертный приговор. Ряды сирийцев были прорваны атакой героя, который, сидя на своем пегом коне, с непреодолимой силой наносил неприятелю удары своим тяжелым и обоюдоострым мечом. Всякий раз, как он убивал бунтовщика, он восклицал: «Аллах Акбар»— «Бог победил», и среди суматохи ночного боя его приближенные слышали, что он произнес это страшное восклицание четыреста раз. Владетель Дамаска уже помышлял о бегстве, но верная победа была вырвана из рук Али неповиновением и религиозным фанатизмом его войск. Их совесть запугал Муавия своей формальной ссылкой на книги Корана, которые он прикрепил к копьям передовых солдат, и Али был вынужден согласиться на унизительное перемирие и положиться на вероломное обещание. Он удалился со скорбью и с негодованием в Куфу; его приверженцы упали духом; его коварный соперник покорил или привлек на свою сторону отдаленные провинции Персии, Йемена и Египта, а направленный против трех национальных вождей меч фанатизма поразил лишь Мухаммедова двоюродного брата. В храме Мекки три хариджита или энтузиаста рассуждали между собой о смятении, которое господствовало в церкви и в государстве; они скоро пришли к тому убеждению, что смерть Али, Муавия и его друга, египетского наместника Амурата, восстановит внутреннее спокойствие и единство религии. Каждый из трех убийц выбрал свою жертву, отравил свой меч, обрек себя на гибель и втайне направился к месту действия. Их всех воодушевляла одинаковая отчаянная решимость; но первый из них по ошибке заколол вместо самого Амурата сидевшего на его месте посланника; второй опасно ранил владетеля Дамаска, а третий нанес законному халифу смертельную рану в Куфской мечети. Али испустил дух на шестьдесят третьем году своей жизни и из чувства сострадания приказал своим детям покончить с убийцей одним ударом. Место погребения Али долго скрывали от тиранов из рода Омейядов, но в четвертом столетии эгиры были воздвигнуты подле развалин Куфы гробница, храм и город. Много тысяч шиитов покоятся в этой священной земле у ног наместника Божия, а окрестную степь ежегодно оживляют толпы персов, по мнению которых посещение гробницы Али не менее достохвально, чем посещение Мекки.
Гонители Мухаммеда захватили наследственное достояние его детей, и во главе его религии и его владений стали приверженцы идолопоклонства. Оппозиция Абу Суфьяна была и неистова и упорна; его обращение в мусульманскую веру было и запоздалым и недобровольным; но честолюбие и личные интересы привязали его к новой религии, он стал служить ей, сражаться за нее и, быть может, уверовал в нее, а недавние заслуги рода Омейядов загладили те прошлые прегрешения, которые проистекали из невежества. Сын Абу Суфьяна и жестокосердой Генды, Муавия был почтен в своей ранней молодости должностью или титулом секретаря пророка; прозорливый Омар поручил ему управление Сирией, и он управлял этой важной провинцией в течение сорока с лишком лет или в качестве подчиненного должностного лица, или в качестве верховного владетеля. Не отказываясь от своей репутации человека храброго и щедрого, он старался приобрести репутацию правителя человеколюбивого и скромного; признательный народ был предан своему благодетелю, и победоносных мусульман обогатила добыча, собранная на Крите и Родосе. Священная обязанность преследовать убийц Османа послужила для его честолюбия и орудием, и предлогом. Окровавленная рубашка мученика была вывешена в Дамаске, в городской мечети; эмир оплакивал жалкую участь своего родственника, и шестьдесят тысяч сирийцев поклялись ему в верности и в том, что отомстят за смерть Османа. Завоеватель Египта Амурат, один стоивший целой армии, прежде всех признал нового монарха и разоблачил ту опасную тайну, что халифов можно назначать не в одном только городе пророка, а также и в других местах. Муавия ловко уклонялся от борьбы со своим мужественным соперником, а после смерти Али склонил к отречению от престола его сына Гассана, который по своим душевным качествам был или выше, или ниже того, что требуется для владычества в этом мире, и который без сожалений удалился из Куфского дворца в скромную келью, построенную подле гробницы его деда. Честолюбивые желания халифа были окончательно удовлетворены тем, что избирательная монархия была заменена наследственной. Ропот, вызванный любовью к свободе и фанатизмом, свидетельствовал о недовольстве арабов, и четверо мединских граждан отказались от принесения верноподданнической присяги; но Муавия приводил свои замыслы в исполнение с энергией и с искусством, и его сын Йазид, бесхарактерный и развратный юноша, был провозглашен повелителем правоверных и преемником пророка Божия.
Относительно добросердечия одного из сыновей Али рассказывают следующий случай из его домашней жизни. Один из служивших у него за столом рабов нечаянно опрокинул на своего господина суповую чашу с горячим бульоном; опрометчивый бедняга упал к его ногам, прося помилования и повторяя стихи Корана: «Рай существует для тех, кто умеет сдерживать свой гнев».— «Но я не гневаюсь».— «И для тех, кто прощает обиды».— «Я прощаю вашу вину».— «И для тех, кто платит добром за зло».— «Я даю вам свободу и четыреста серебряных монет». Младший брат Гассана Гумейн соединял с таким же благочестием некоторую долю унаследованного от отца мужества и с честью сражался против христиан при осаде Константинополя. В его лице соединялись и право первородства в роде Хашимитов, и священный характер пророкова внука, и ему ничто не мешало отстаивать свои притязания на верховную власть против жившего в Дамаске тирана Йазида, пороки которого он презирал, а титул никогда не признавал. Из Куфы в Медину был втайне доставлен список ста сорока тысяч мусульман, заявлявших ему о своей преданности и о горячем желании обнажить свои мечи, лишь только он появится на берегах Евфрата. Наперекор советам самых благоразумных своих друзей он решился вверить вероломному народу и свою собственную судьбу, и судьбу своего семейства. Он переехал аравийскую степь в сопровождении трусливых женщин и детей; но когда он стал приближаться к границам Ирака, его встревожили безлюдье и враждебный вид страны, и в нем зародилось подозрение, что его приверженцы или изменили ему, или лишены возможности действовать. Его опасения оправдались: наместник Куфы Обейдоллах потушил первые искры восстания, и расположившийся на равнине Кербелы Гусейн был окружен отрядом из пяти тысяч всадников, которые пресекли ему сообщения и с городом, и с рекой. Он еще мог бы укрыться в одной из степных крепостей, устоявшей против военных сил Цезаря и Хосрова, и мог бы положиться на преданность племени таиев, которое готово было выставить для его защиты десять тысяч воинов. На совещании с неприятельским начальником он предложил выбор между следующими тремя неунизительными для его чести условиями: или дозволить ему возвратиться в Медину, или поместить его в один из тех пограничных гарнизонов, которые содержались для защиты от турок, или препроводить его здравым и невредимым к Йазиду. Но приказания халифа или его наместника были суровы и безусловны, и Гусейну дали знать, что он должен или подчиниться, в качестве пленника и преступника, повелителю правоверных, или ожидать последствий своего восстания. «Уж не думаете ли вы,—возразил он,— запугать меня смертью?», и провел следующую ночь в спокойных и торжественных приготовлениях к ожидавшей его участи. Он сдерживал вопли своей сестры Фатимы, оплакивавшей неизбежную гибель его семейства. «Мы должны полагаться,— говорил Гусейн,— только на Бога. Все, и на небесах и на земле, должно, или погибнуть, или возвратиться к своему Создателю. Мой брат, мой отец и моя мать были лучше меня, а пророк может служить примером для каждого мусульманина». Он убеждал своих друзей позаботиться об их личной безопасности и, не теряя времени, спасаться бегством; они единогласно отказались покинуть или пережить своего возлюбленного повелителя, а их мужество он подкрепил горячей молитвой и обещанием рая. Утром рокового для него дня он сел на коня, держа в одной руке меч, а в другой Коран; его храбрый отряд мучеников состоял только из тридцати двух всадников и сорока пехотинцев; но его фланги и тыл были защищены веревками от шатров и глубоким рвом, который был наполнен, по обыкновению арабов, зажженным хворостом.
Неприятель наступал неохотно, а один из его вождей перешел с тридцатью приверженцами на ту сторону, где его ожидала неизбежная смерть. Во всех рукопашных схватках и в единоборстве отчаянное мужество Фатимидов было непреодолимо; но многочисленный неприятель осыпал их издали градом стрел, и все лошади и люди были мало-помалу перебиты; когда настал час молитвы, обе стороны согласились на перемирие, и бой в конце концов прекратился вследствие смерти последнего из товарищей Гусейна. Оставшись один, он от утомления и ран присел у входа в свою палатку. В то время как он утолял свою жажду несколькими каплями воды, стрела попала ему в рот, а его сын и племянник, отличавшиеся юношеской красотой, были убиты в его объятиях. Он поднял к небу свои покрытые кровью руки и произнес похоронную молитву за живых и за мертвых. В порыве отчаяния его сестра вышла из палатки и стала умолять неприятельского вождя, чтобы он не дозволил убить Гусейна на его глазах; по его почтенному лицу скатилась слеза, и самые отважные из его солдат стали со всех сторон подаваться назад, когда умирающий герой устремился на них. Безжалостный Самер, имя которого сделалось ненавистным для правоверных, стал упрекать их в трусости, и тридцать три удара копьями и мечами поразили Мухаммедова внука насмерть. Враги попирали ногами его труп и отнесли в Куфский замок его голову, а бесчеловечный Обейдоллах ударил ее палкой по рту. «Увы!— воскликнул один пожилой мусульманин,— я сам видел, как к этим устам прикасались уста пророка Божия!» Несмотря на то, что эта трагическая сцена смерти Гусейна происходила много веков тому назад и в отдаленной стране, она должна расшевелить чувствительность самого хладнокровного из читателей; а когда персидские приверженцы Гусейна, ежегодно справляющие годовщину его мученической кончины, совершают благочестивое странствование к его гробнице, они с религиозным исступлением предаются чувствам скорби и негодования.
Когда сестры и дети Али были приведены в цепях в Дамаск к подножию Йазидова престола, халифу посоветовали истребить популярный род, который он оскорбил так, что примирение было невозможно. Но Йазид предпочел более человеколюбивые советы, и несчастное семейство было отправлено с почетом в Медину, где могло смешивать свои слезы со слезами своих родственников. Слава мученичества заменила права первородства, и персидская религия признает двенадцать имамов, или первосвященников,— Али, Гассана, Гусейна и потомков Гусейна в прямой нисходящей линии до девятого поколения. Несмотря на то, что у них не было ни армии, ни сокровищ, ни подданных, они пользовались глубоким уважением народа и возбуждали зависть в царствовавших халифах; их благочестивые приверженцы до сих пор посещают их гробницы в Мекке, в Медине, на берегах Евфрата и в провинции Хорасан. Их имена нередко служили предлогом для восстаний и междоусобных войн; но эти царственные святые пренебрегали мирской славой, подчинялись воле Божьей и человеческой несправедливости и посвящали свою безупречную жизнь изучению религии и ее практическому применению. Двенадцатый и последний из имамов, известный под именем Магади, или Руководитель, жил еще более уединенно, чем его предшественники, и превосходил их свя-тостью. Он укрылся в одной из находящихся подле Багдада пещере; время и место его смерти неизвестны, а его приверженцы полагают, что он еще жив и появится перед днем последнего суда для того, чтобы ниспровергнуть тиранию Дежала, или Антихриста. В течение двух или трех столетий потомство Мухаммедова дяди Аббаса размножилось до тридцати трех тысяч человек; потомки Али, быть может, размножились в таком же размере; самые ничтожные из представителей этого рода считались более знатными, чем самые могущественные монархи, а самые выдающиеся из них превосходили ангелов своими совершенствами. Но их жалкая судьба и обширные размеры мусульманского владычества доставляли всякому смелому и ловкому самозванцу возможность ссылаться на свое родство с этим священным родом, а владычество Альмогадов в Испании и Африке, Фатимидов в Египте и Сирии, йеменских султанов и персидских Софиев было освящено именно такими неопределенными и двусмысленными родственными правами. Под их владычеством было бы опасно оспаривать законность их происхождения, а один из халифов — Фатимидов отвечал на заданный ему нескромный вопрос тем, что обнажил свой палаш. «Вот,— сказал Моэц,— моя родословная; а это,— прибавил он, бросив своим солдатам горсть золотых монет,— мои родственники и мои дети». Множество настоящих или мнимых преемников Мухаммеда и Али носили почетные названия шейхов, сеидов, шерифов и эмиров, несмотря на несходство своего общественного положения, несмотря на то, что они были или монархами, или учеными, или дворянами, или купцами, или просившими милостыню нищими. В Османской империи они отличаются правом носить зеленую чалму, получают из государственной казны пенсию, не подлежат ничьему суду, кроме суда своего начальника, и как бы ни было ничтожно их состояние или звание, они все-таки кичатся преимуществами своего происхождения. Род из трехсот человек, составляющий настоящую и правоверную отрасль халифа Гассана, сохранился в священных городах Мекке и Медине без всяких пятен или подозрений в его чистоте; несмотря на происходившие в течение двенадцати столетий перевороты, он до сих пор сохранил за собой охрану храма и верховную власть над своим отечеством. Действительно, слава и заслуги Мухаммеда способны облагородить даже плебейскую расу, и древность рода возвышает курейшитов над менее древним величием земных царей.
Дарования Мухаммеда имеют право на нашу похвалу, но его успехи вызвали удивление, которого они, как кажется, не заслуживают. Можно ли удивляться тому, что толпы приверженцев усвоили учение и страсти красноречивого фанатика? Со времен пророков и до времен Реформации основатели ересей неоднократно прибегали к таким же средствам соблазна. Что удивительного в том, что частный человек схватился за меч и за скипетр, что он подчинил свое отечество своей власти и что его победы привели к основанию монархии? В истории восточных династий найдется немало счастливых узурпаторов, которые были более низкого происхождения, одолели более трудные препятствия, прославились более обширными завоеваниями и достигли более грозного могущества. Мухаммед был одинаково способен и заниматься проповедью, и сражаться, а сочетание этих противоположных способностей, увеличивая его славу, способствовало его успеху: влияния силы и убеждения, энтузиазма и страха постоянно действовали в одном и том же направлении, пока их непреодолимая сила не сломила все преграды. Его голос призывал арабов к свободе, к победе, к войне и к хищничеству, к удовлетворению и в этой жизни, и в будущей тех влечений, которые были в них всего более сильны; стеснения, которые он налагал, были нужны для того, чтобы поддержать кредит пророка и приучить народ к повиновению, и единственным препятствием для его успехов был его рациональный догмат единства и совершенства Божия. Нас должно удивлять не то, что его религия распространилась, а то, что она осталась неизменной: у исповедующих религию Корана индийцев, африканцев и турок сохранилось, по прошествии двенадцати столетий, во всей своей чистоте и полноте то самое учение, которое он проповедовал в Мекке и в Медине. Если бы христианские пророки св. Петр и Павел могли воскреснуть и войти в Ватикан, они, вероятно, пожелали бы узнать имя божества, которому поклоняются в этом великолепном храме с такими таинственными обрядами; в Оксфорде или в Женеве их удивление было бы менее велико; но им все-таки пришлось бы изучать церковный катехизис и сочинения тех православных комментаторов, которые объясняли смысл и их собственных произведений, и слов их Учителя. Но турецкая мечеть св. Софии изображает — только в более блестящем и более широком виде — ту скромную скинию, которая была воздвигнута в Медине руками Мухаммеда. Мусульмане повсюду устояли против соблазна низводить предметы своих верований и своего благочестия на один уровень с человеческими чувствами и человеческим воображением. «Я верую во единого Бога и в пророка Божия Мухаммеда» — таков несложный и неизменный догмат ислама. Они никогда не унижали интеллектуального понятия о Божестве изображением его в какой-либо видимой форме идолов; почести, которые они оказывали пророку, никогда не заходили за пределы того, что можно воздавать человеческим добродетелям; а его поучения сдерживали признательность его последователей в пределах рассудка и религии. Правда, приверженцы Али освятили память своего героя, его жены и его детей, а некоторые из персидских богословов полагают, что божественная сущность воплотилась в лице имамов; но их суеверие осуждено всеми суннитами, а их нечестие послужило своевременным предостережением против поклонения святым и мученикам. Метафизические вопросы о божеских атрибутах и о человеческой свободе обсуждались в сектах Мухаммедан точно так же, как и в школах христиан; но между первыми они никогда не воспламеняли народных страстей и никогда не нарушали в государстве внутреннего спокойствия.
Причину этого важного различия следует искать в разделении или в единении обязанностей царя и первосвященника. Халифы, считавшиеся преемниками пророка и повелителями правоверных, из личных интересов препятствовали или не давали хода никаким религиозным нововведениям: мусульмане не знакомы ни с духовным званием, ни с его дисциплиной, ни с его светским и духовным честолюбием, а руководителями их совести и оракулами их религии служат знатоки закона. От берегов Атлантического океана до берегов Ганга Коран признается за основной кодекс не только богословия, но также гражданской и уголовной юриспруденции, а законы, которыми регулируются человеческие деяния и право собственности, охраняются непогрешимой и неизменной санкцией воли Божией. Это религиозное рабство ведет на практике к некоторым неудобствам; необразованного законодателя нередко вводили в заблуждение его собственные предрассудки и предрассудки его соотечественников, а учреждения, годные для обитателей аравийских степей, нелегко приспособить к богатству и многолюдности Исфагана и Константинополя. В этих случаях кади почтительно кладет священную книгу на свою голову и истолковывает ее содержание сообразно с требованиями справедливости, с современными нравами и с государственными интересами.
Нам остается рассмотреть, какое влияние имела деятельность Мухаммеда на общественное благосостояние, благотворное или пагубное. Самые яростные или самые суеверные из его христианских или иудейских врагов, конечно, согласятся с тем, что он присвоил себе вымышленную миссию поведать спасительное учение, которое уступает в совершенстве только их собственному. Он с благочестием принял за основу своей религии истину и святость прежних иудейских и христианских откровений, а также добродетели и чудеса Моисея и Христа. Арабские идолы были разбиты в куски перед престолом Божиим; кровь человеческих жертв была искуплена похвальными или невинными ухищрениями благочестия — молитвами, постом и раздачей милостыни, а награды и наказания в будущей жизни Мухаммед изобразил такими чертами, какие всего лучше соответствовали влечениям народа невежественного и склонного к чувственным наслаждениям. Быть может, Мухаммед и не был способен составить для своих соотечественников полную систему нравственных и политических законов, но он внушил правоверным чувства милосердия и сострадания, требовал от них общественных добродетелей и как своими законами, так и своими поучениями обуздывал жажду мщения и охранял вдов и сирот от притеснений. Вера и повиновение объединили враждовавшие между собой племена, а их мужество, бесплодно тратившееся на внутренние распри, было с энергией направлено на внешних врагов. Если бы данный Аравии толчок был менее силен, она наслаждалась бы внутренней свободой, была бы страшна для внешних врагов и могла бы благоденствовать под управлением своих туземных монархов. Она утратила свое верховенство вследствие обширности и быстроты завоеваний. Ее колонии были разбросаны на Востоке и на Западе, и кровь арабов смешалась с кровью их новообращенных и пленников. После царствования трех халифов престол был перенесен из Медины в долину Дамаска и на берега Тигра; нечестивая война нарушила неприкосновенность двух святых городов; Аравия подпала под иго подданного, который, быть может, был иностранец, а степные бедуины, отказавшись от мечты о владычестве, возвратились к своей прежней дикой независимости.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |