Глава LI
правитьПроисшедший в Аравии переворот не изменил характера арабов; смерть Мухаммеда послужила сигналом для независимости, и скороспелое здание его могущества и религии пошатнулось в своих основаниях. Только немногочисленная и преданная кучка его первых последователей внимала его красноречивой проповеди и разделяла с ним его невзгоды; она состояла частью из тех, кто бежал вместе с пророком, когда его стали притеснять в Мекке, частью из тех, кто принимал его в Медине, когда он был изгнанником. А постоянно разраставшиеся массы людей, признававших его за своего царя и пророка, или были принуждены преклоняться перед волей победителя, или были увлечены блеском его фортуны. Политеистов приводило в замешательство несложное понятие о едином и невидимом Боге, а гордость христиан и иудеев неохотно выносила иго такого законодателя, который был такой же смертный, как они сами, и был их современником. В них еще не успела окрепнуть привычка к новым верованиям и к покорности, и многие из новообращенных сожалели или о почтенной древности Моисеева закона, или об обрядах и мистериях католической церкви, или об идолах, жертвоприношениях и веселых празднествах своих языческих предков. Противоположные интересы и наследственные распри арабских племен еще не заглохли в системе единства и субординации, и варвары неохотно подчинялись самым мягким и самым благотворным законам, сдерживавшим их страсти или нарушавшим их обычаи. Они против воли подчинились религиозным предписаниям Корана: воздержанию от вина, соблюдению поста Рамадана и ежедневному повторению пяти молитв, а поступавшие в мединскую казну подаяния и десятинный сбор только по своему названию отличались от постоянной и унизительной уплаты податей. Пример Мухаммеда возбудил дух фанатизма или самозванства, и некоторые из его соперников осмелились еще при жизни пророка подражать его образу действий и не признавать его власти. Первый халиф, стоявший во главе беглецов и союзников, должен был ограничиваться владычеством над Меккой, Мединой и Тэт-Таифом, а курейшиты, быть может, восстановили бы идолов Каабы, если бы их легкомыслие не было вовремя сдержано следующим укором: «Жители Мекки, неужели, принявши после всех религию ислама, вы прежде всех от нее откажетесь?» Поощрив мусульман полагаться на помощь Бога и его апостола, Абу Бакр решился энергически напасть на мятежников и тем предупредить их соединение. Женщин и детей он безопасно укрыл в горных пещерах; его воины, выступившие в походе под одиннадцатью знаменами, повсюду наводили страх, а появление военной силы вновь оживило и укрепило преданность правоверных. Нетвердые в своих верованиях племена со смиренным раскаянием подчинились необходимости молиться, поститься и раздавать милостыню, а после нескольких военных успехов и строгих взысканий самые отважные вероотступники пали ниц перед мечом Господа и Халида. В плодородной провинции Йемене между Красным морем и Персидским заливом, в одном городе, ни в чем не уступавшем самой Медине, могущественный вождь, по имени Мусайлима, присвоил себе роль пророка, а племя Ханифа стало внимать его голосу. Его слава привлекла к нему какую-то пророчицу; эти любимцы Небес пренебрегли всеми приличиями и на словах, и в делах и провели несколько дней в мистическом и любовном общении. Одно туманное изречение из его Корана, или книги, дошло до нас, а возгордившийся своей миссией Мусайлима соблаговолил предложить Мухаммеду раздел мира. Мухаммед с презрением отвечал на это предложение, но быстрые успехи самозванца возбудили опасения в его преемнике; сорок тысяч мусульман собрались под знаменем Халида, и существование их религии было поставлено в зависимость от исхода решительной битвы. В первом сражении они были отражены с потерей тысячи двухсот человек; но искусство и стойкость их вождя одержали верх; за свое поражение они отомстили умерщвлением десяти тысяч неверных, и самого Мусайлиму один эфиопский раб пронзил тем самым дротиком, которым был смертельно ранен дядя Мухаммеда. Принадлежавшие к различным арабским племенам бунтовщики, оставшись без вождя или без связывавшей их общей цели, были скоро подавлены могуществом и дисциплиной возникавшей монархии, и вся нация снова стала исповедывать религию Корана и привязалась к ней прочнее прежнего. Честолюбие халифов скоро доставило беспокойному нраву сарацинов поле для деятельности; их мужество сосредоточилось на ведении священной войны, а их энтузиазм одинаково усиливался и от препятствий, и от побед.
Быстрые завоевания сарацинов, естественно, наводят на предположение, что первые халифы лично предводительствовали армиями правоверных и искали в передовых рядах венца мучеников. Абу Бакр, Омар и Осман действительно выказали свое мужество в то время, как пророк подвергался гонениям, и в то время, как он одерживал победы, а их личная уверенность в том, что их ожидает рай, должна была внушать им презрение к удовольствиям и к опасностям здешнего мира. Но они вступали на престол в преклонных летах или в зрелом возрасте и считали внутренние заботы о религии и о справедливости за самые важные обязанности монарха. За исключением присутствия Омара при осаде Иерусалима, их самыми дальними экспедициями были частые благочестивые странствования из Медины в Мекку, и они спокойно выслушивали известия о победах в то время, как молились или произносили проповеди у гробницы пророка. Их строгий и воздержанный образ жизни был плодом добродетелей или привычек, а их горделивая простота оскорбляла тщеславную пышность земных царей. Когда Абу Бакр принял звание халифа, он приказал своей дочери Айше сделать аккуратную опись своего наследственного достояния для того, чтобы можно было ясно видеть, разбогатеет он или обеднеет на службе государству. Он считал себя вправе получать жалованье в размере трех золотых монет и требовать содержания для одного верблюда и для одного черного раба; но каждую неделю по пятницам он раздавал остаток от своих собственных и от казенных денег сначала самым достойным из мусульман, а затем самым бедным из них. Когда он умер, все его богатство, состоявшее из грубой одежды и пяти золотых монет, было передано его преемнику, который со вздохом выразил сожаление о том, что не будет способен подражать такому удивительному образцу. Однако воздержность и смирение Омара ни в чем не уступали добродетелям Абу Бакра: его пища состояла из ячменного хлеба или фиников; он пил одну воду; он произносил проповеди в одежде, которая была изорвана или протерта в двенадцати местах, а персидский сатрап, приехавший засвидетельствовать свое уважение к завоевателю, нашел его спящим вместе с нищими на ступенях мединской мечети. Бережливость есть источник щедрости, и увеличение доходов дало Омару возможность назначать справедливое и постоянное вознаграждение за прошлые и за настоящие заслуги правоверных. Не заботясь о своем собственном содержании, он назначил дяде пророка Аббасу первую, и самую значительную, пенсию в двадцать пять тысяч драхм, или серебряных монет. Каждому из престарелых воинов, участвовавших в Бедерском сражении, было назначено по пяти тысяч драхм, а последний, и самый ничтожный, из товарищей Мухаммеда был награжден ежегодным доходом в три тысячи серебряных монет. Одна тысяча монет была наградой ветеранам, участвовавшим в первых сражениях с греками и персами, а остальные награды, постепенно уменьшавшиеся до пятидесяти серебряных монет, были назначены соразмерно с заслугами и со старшинством Омаровых солдат. В его царствование и в царствование его предместника завоеватели Востока были верными слугами Бога и народа; все государственные доходы шли на удовлетворение нужд мирного и военного времени; благоразумное сочетание справедливости и великодушия поддерживало дисциплину сарацинов, и благодаря редкому счастью халифы соединяли распорядительность и энергию деспотизма с теми принципами равенства и бережливости, которые лежат в основе республиканской формы правления. Геройское мужество Али и безупречное благоразумие Муавии возбуждали между их подданными соревнование, а те личные достоинства арабов, которые развивались в школе внутренних раздоров, были с большею пользою употреблены на распространение религии и владычества пророка. Царствовавшие вслед за тем представители рода Омейядов, живя в Дамаске среди дворцовой неги и пышности, не отличались ни дарованиями государственных людей, ни добродетелями святых. Тем не менее к подножию их трона беспрестанно складывалась добыча, собранная с неизвестных им народов, и постоянное возрастание арабского могущества должно быть приписано скорей воодушевлению нации, чем искусству ее вождей. Впрочем, значительной долей своих успехов они были обязаны слабости своих врагов. Рождение Мухаммеда удачно совпало с тем периодом времени, когда и персы, и римляне, и европейские варвары выродились и страдали от внутренней неурядицы; империя Траяна или даже империя Константина или Карла Великого отразила бы нападение невежественных сарацинов и поток фанатизма исчез бы без шума в песках Аравии.
В победоносные времена римской республики сенат сосредоточивал усилия своих консулов и легионов на одной войне и старался совершенно раздавить первого врага, прежде чем вступать в борьбу со вторым. Такими трусливыми политическими принципами арабские халифы пренебрегали из великодушия или из энтузиазма. Они нападали с одинаковой энергией и с одинаковым успехом и на преемников Августа, и на преемников Артаксеркса, и две соперничавшие между собою монархии одновременно сделались жертвами врага, которого они так давно привыкли презирать. В десять лет Омарова управления сарацины подчинили его власти тридцать шесть тысяч городов, или замков, разрушили четыре тысячи церквей, или храмов, принадлежавших неверным, и соорудили тысячу четыреста мечетей для исповедывания религии Мухаммеда. Через сто лет после бегства пророка из Мекки завоевания и владычество его преемников простирались от Индии до Атлантического океана, охватывая различные и отдаленные провинции, которые можно подвести под общие названия I) Персии, II) Сирии, III) Египта, IV) Африки и V) Испании. Я буду придерживаться этого разделения при описании стольких достопамятных событий; об отдаленных и менее интересных завоеваниях на Востоке я буду говорить лишь мимоходом, а более подробно буду говорить о тех странах, которые входили в состав Римской империи. Впрочем, чтоб извинить недостатки моего труда, я должен предъявить основательную жалобу на неясность и неудовлетворительность тех писателей, которые были моими руководителями. Греки, которые так многоречивы, когда заняты полемикой, не давали себе труда прославлять триумфы своих врагов. По прошествии ста лет невежества первые летописи мусульман были составлены большей частью по преданиям . Между многочисленными произведениями арабской и персидской литературы наши переводчики выбирали неудовлетворительные очерки, написанные в более поздние времена. Азиаты никогда не были знакомы ни с умением писать историю, ни с тем, что составляет отличительное достоинство исторических произведений; они не имеют понятия о законах критики, а принадлежащие к тому же периоду времени наши монашеские хроники можно сравнить с их самыми популярными произведениями, которые никогда не оживляются ни духом философии, ни духом свободы. Восточная библиотека одного француза могла бы просветить самого ученого из восточных муфтиев, и арабы, быть может, не найдут ни у одного из своих историков такого ясного и подробного описания их собственных подвигов, какое будет изложено на следующих страницах.
I. В первый год царствования первого халифа его наместник Халид, прозванный Мечом Божиим и бичом неверных, дошел до берегов Евфрата и завладел городами Анбаром и Хирой. Одно племя оседлых арабов поселилось на окраинах пустыни, к западу от развалин Вавилона, и город Хира сделался резиденцией целого ряда королей, принявших христианскую веру и царствовавших в течение с лишком шестисот лет под сенью персидского трона. Последний из Мунзиров был разбит Халидом и лишился жизни; его сын был отправлен пленником в Медину; его аристократия преклонилась перед преемником пророка; народ соблазнился примером и успехами своих соотечественников, и первым плодом внешнего завоевания была принятая халифом уплата ежегодной дани в семьдесят тысяч золотых монет. И сами халифы, и даже их историки были поражены этими признаками ожидавшего их в будущем величия. «В том же году, — говорит Эль-мацин, — Халид выдержал несколько славных сражений; он истребил огромное число неверных и победоносным мусульманам досталась неисчислимая добыча». Но непобедимый Халид скоро был оттуда вызван для ведения войны с Сирией; вторжение в персидские владения было возложено на менее деятельных или менее осмотрительных вождей; сарацины были с потерями отражены при переправе через Евфрат, и хотя они наказали магов, осмелившихся их преследовать, их уцелевшие воины ограничились тем, что бродили по вавилонской степи.
Персы, из негодования и страха, на минуту прекратили свои внутренние распри. По единогласному приговору духовенства и знати, их царица Азермидухт была низложена, — это был шестой из тех узурпаторов, которые возвышались и падали в течение трех или четырех лет, истекших со смерти Хосрова и с отступления Ираклия. Ее корона была возложена на голову Хосроева внука Иездигера, и та же самая эра, которая совпадает с астрономическим периодом, служит напоминанием о падении династии Сасанидов и религии Зороастра. Молодость и неопытность царя, которому было только пятнадцать лет, заставили его уклониться от личного участия в опасной борьбе; царское знамя было отдано в руки одного из его генералов, по имени Рустама, а к тридцатитысячной регулярной персидской армии присоединились, — на самом деле или только по слухам, — подданные или союзники великого царя в таком числе, что она разрослась до ста двадцати тысяч человек. Мусульмане, увеличившие свои военные силы с двенадцати до тридцати тысяч, раскинули свой лагерь на равнинах Кадисии, а в их рядах хотя и было менее людей, но было более солдат, чем в неповоротливых скопищах неверных. Здесь я должен сделать одно замечание, которое придется часто повторять: что атака арабов не походила на атаку греков и римлян, так как она не заключалась в натиске сплоченной массы пехоты: их военные силы состояли преимущественно из кавалерии и стрелков из лука, и сражение, много раз прерывавшееся и много раз возобновлявшееся единоборством и легкими стычками, могло продолжаться несколько дней без всякого решительного результата. Различные периоды битвы при Кадисии были отличены особыми названиями. Первый период был назван днем помощи вследствие благовременного прибытия сирийцев. День потрясения был так назван, вероятно, вследствие смятения, возникшего в одной из состязавшихся между собою армий, а может быть, и в них обеих. Третьему периоду, во время которого произошла ночная суматоха, было дано причудливое название ночи рева вследствие того, что в течение ее раздавались дикие крики, походившие на рев самых свирепых зверей. Утром следующего дня решилась судьба Персии и кстати налетевший вихрь нагнал облака пыли в лица неверным . Звучание оружия долетело до палатки Рустама, который, не имея никакого сходства с древним героем того же имени, спокойно лежал в тени, наслаждаясь прохладой, среди лагерного обоза и навьюченных золотом и серебром верблюдов. Почуяв опасность, он вскочил со своего ложа, но был настигнут во время своего бегства одним отважным арабом, который поймал его за ногу, отрубил ему голову, воткнул ее на пику, и, возвратившись на поле сражения, посеял ужас и смятение в самых густых рядах персидской армии. Сарацины признаются, что потеряли семь тысяч пятьсот человек, и сражению при Кадисии не без основания дают эпитеты упорного и жестокого. Знамя монархии было захвачено арабами на поле битвы; оно состояло из кожаного фартука того кузнеца, который когда-то спас Персию; но эта эмблема геройства и бедности была покрыта и почти совершенно скрыта от глаз множеством драгоценных каменьев. После этой победы богатая провинция Ирак, или Ассирия, подчинилась халифу, а свою власть над завоеванными странами он поспешил упрочить основанием Басры — укрепленного города, постоянно господствовавшего над торговыми сообщениями и над мореплаванием персов. На расстоянии восьмидесяти миль от залива Евфрат и Тигр соединяют свои воды и образуют один широкий поток, который течет в прямолинейном направлении и который основательно называют рекою Арабов. Новое поселение было основано на западном берегу, на полдороге между местом слияния двух знаменитых рек и их устьями; первая колония состояла из восьмисот мусульман, но благодаря ее выгодному положению из нее скоро возникла пышная и многолюдная столица. Воздух там чистый и здоровый, несмотря на то, что климат чрезвычайно жаркий; окрестные луга покрыты пальмовыми деревьями и стадами рогатого скота, а одна из близлежащих долин славилась тем, что принадлежала к числу четырех райских садов Азии. При первых халифах юрисдикции этой арабской колонии были подчинены южные провинции Персии; город был освящен гробницами товарищей Мухаммеда и мучеников за веру, а европейские суда до сих пор посещают гавань Басры, как удобную стоянку, лежащую на торговом пути в Индию.
После поражения при Кадисии, перерезанная реками и каналами местность могла бы представить непреодолимую преграду для кавалерии победителей, а стрелы сарацинов не могли бы разрушить стен Ктесифона, или Мадаина, устоявших против римских осадных машин. Но спасавшиеся бегством персы пали духом вследствие уверенности, что их религии и их могуществу настал конец; самые сильные позиции были покинуты из вероломства или из трусости, а сам царь укрылся вместе с некоторыми членами своего семейства и вместе со своими сокровищами в Хольване, у подножия Мидийских гор. В третьем месяце после битвы наместник Омара Саид переправился через Тигр, не встретив никакого сопротивления; столица Персии была взята приступом, а беспорядочное сопротивление населения лишь усиливало ярость мусульман, восклицавших с религиозным исступленьем: «Вот белый дворец Хосрова; вот исполнение того, что обещал апостол Божий!» Полунагие степные хищники внезапно обогатились так, как не ожидали и как сами того не сознавали. В каждом из дворцовых апартаментов открывались новые сокровища, или искусно скрытые, или выставленные напоказ; золото и серебро, разнообразные одеяния и драгоценная мебель превосходили (говорит Абу-л-Фида) все, что могло быть создано фантазией или выражено каким-нибудь числом, а другой историк оценивает эти неслыханные и несметные богатства в баснословную сумму трех тысяч миллионов золотых монет. В некоторых мелочных, но интересных подробностях виден контраст между богатством и невежеством. В городе находились обширные запасы камфары, которая привозилась с отдаленных островов Индийского океана и употреблялась с примесью воска для освещения восточных дворцов. Не будучи знакомы ни с названием, ни со свойствами этого благовонного вещества, сарацины приняли его за соль, стали примешивать его к хлебу и были удивлены его горьким вкусом. Одна из комнат дворца была украшена шелковым ковром, в котором было шестьдесят локтей в длину и столько же в ширину; на нем был представлен рай или сад; вышивка из золота изображала цветы, фрукты и деревья, а драгоценные каменья изображали их цвета, и весь этот огромный квадрат был окружен пестрой каймой зеленого цвета. Арабский генерал убедил своих солдат отказаться от этой добычи в основательной надежде, что это великолепное произведение природы и искусства будет услаждать взоры халифа. Суровый Омар не обратил никакого внимания на художественные достоинства и царскую пышность этого ковра и разделил его между своими мединскими собратьями; рисунок утратил свою цельность, но ценность материала была так велика, что доля одного Али была продана за двадцать тысяч драхм. Мул, уносивший на своей спине корону Хосрова и его кирасу, его перевязь и браслеты, был захвачен во время преследования; эти великолепные трофеи были представлены вождю правоверных, и самые серьезные из его товарищей не могли воздержаться от улыбки при виде седой бороды, обросших волосами рук и неуклюжей фигуры ветерана, которого одели в эти доспехи великого царя. Вслед за разграблением Ктесифона жители стали покидать его, и он стал мало-помалу приходить в упадок. Сарацинам не нравились ни местный климат, ни положение города, и арабский главнокомандующий посоветовал Омару перенести столицу на западный берег Евфрата. Ассирийские города во все века строились легко и скоро и так же легко и скоро приходили в упадок. В этой стране нет ни камня, ни строевого леса, и самые прочные постройки возводятся из высушенного на солнце кирпича, а цементом служит для них добываемая на месте горная смола. Слово куфа значит жилище, построенное из хвороста и глины; но новой столице придавали важное значение многочисленность, богатство и мужество колонии ветеранов, а их склонность к бесчинствам выносили самые благоразумные из халифов, опасавшиеся вызвать восстание ста тысяч людей, способных владеть оружием. «Жители Куфы, — говорил Али, обращаясь к ним за помощью, — вы всегда отличались вашим мужеством. Вы побеждали персидского царя и разгоняли его войска, пока не вступили в обладание его наследственным достоянием». Это блестящее завоевание было довершено победами при Джалуле и Нехавенде. После первого из этих поражений Иездигер бежал из Хольвана и скрыл свой стыд и свое отчаяние в тех самых горах Фарса, с которых Кир спустился вместе со своими товарищами, которые еще были в ту пору ему равными. Мужество нации пережило мужество монарха; среди гор, лежащих к югу от Экбатан или Хамадан, сто пятьдесят тысяч персов сделали третью, и окончательную, попытку отстоять свою религию и свою родину, и решительную победу при Нехавенде арабы назвали победой из побед. Если правда, что спасавшийся бегством персидский главнокомандующий был остановлен и взят в плен среди множества мулов и верблюдов, на которых были сложены запасы меда, то как бы ни казался ничтожным или странным этот факт, он объясняет нам, какие препятствия создавала для восточных армий привычка к роскоши.
В произведениях греческих и латинских писателей мы находим лишь неясные сведения о географии Персии; но самые знаменитые из ее городов, как кажется, были построены до нашествия арабов. Благодаря покорению Хамадана и Исфахана, Казвина, Тебриза, Рея, завоеватели мало-помалу приближались к берегам Каспийского моря, и меккские ораторы могли прославлять успехи и мужество правоверных, уже потерявших из виду Северную Медведицу и почти переступивших за пределы обитаемого мира. Снова повернув к западу, в направлении к римским владениям, они перешли через Тигр по Мосульскому мосту и в завоеванных ими провинциях Армении и Месопотамии обнялись со своими победоносными товарищами, принадлежавшими к сирийской армии. Когда они двинулись из Мадаинского дворца на восток, их военные успехи были и не менее быстры, и не менее обширны. Продвигаясь вперед вдоль берегов Тигра и Персидского залива, они проникли сквозь горные ущелья в долину Истахра или Персеполя и осквернили последнее святилище, остававшееся во власти магов. Внук Хосрова едва не был захвачен врасплох среди пошатнувшихся колонн и обезображенных фигур — этих печальных эмблем прошлой и тогдашней судьбы Персии; он торопливо бежал через Керманскую степь, обратился с просьбой о помощи к воинственным жителям Систана и нашел скромное убежище на границе тюркских и китайских владений. Но победоносная армия не знает усталости; арабы разделили свои силы для преследования трусливого врага, и халиф Осман обещал управление Хорасаном первому генералу, который проникнет в эту обширную и многолюдную страну, когда-то находившуюся во власти древних бактрийцев. Это условие было принято; эта награда была заслужена; знамя Мухаммеда было водружено на стенах Герата, Мерва и Балха, и счастливый вождь не останавливался и не отдыхал до тех пор, пока не напоил своих покрытых пеною коней водами Окса. Благодаря господствовавшей там анархии независимые начальники городов и укрепленных замков заключали отдельные капитуляции; условия устанавливались или предписывались сообразно с тем, что руководило действиями победителя — уважение, предусмотрительность или сострадание, и от одного изъявления покорности зависело различие между теми, кого причисляли к разряду друзей, и теми, кого причисляли к разряду рабов. Князь, или сатрап Ахваза и Суз, Хормузан был вынужден, после мужественной обороны, отдать и самого себя, и свои владения на произвол халифа, а происшедшее между ними свидание представляет верную картину арабских нравов. В присутствии Омара и по его приказанию с чванного варвара сняли вышитое золотом шелковое одеяние и усыпанную рубинами и изумрудом корону. «Сознаете ли вы теперь, — спросил победитель у своего раздетого пленника, — в чем заключается приговор Божий и какое различие между участью неверных и участью тех, кто изъявляет покорность?» «Увы, -отвечал Хормузан, — я сознаю это слишком глубоко. В дни нашего общего невежества мы сражались земным оружием, и моя нация одерживала верх. В ту пору Бог относился к борьбе безучастно; но с тех пор, как он принял вашу сторону, вы ниспровергли и наше владычество, и нашу религию». Утомленный этим мучительным свиданием, перс стал жаловаться на невыносимую жажду, но обнаружил опасение, что его убьют в то время, как он будет пить воду. «Не робейте, — сказал халиф, — ваша жизнь не подвергнется никакой опасности, пока вы не выпьете эту воду»; хитрый сатрап поблагодарил за это обещание и мгновенно разбил сосуд с водой о землю. Омар хотел наказать его за такое плутовство, но окружающие напомнили о святости клятвы, а немедленное обращение Хормузана в магометанскую веру дало ему право не только на полное помилование, но и на ежегодную пенсию в две тысячи золотых монет. Чтоб ввести в Персии хорошее управление, была составлена опись народонаселения, рогатого скота и земных продуктов, и если бы этот документ, свидетельствовавший о заботливости халифов, дошел до нас, он был бы поучителен для философов всех веков.
В своем бегстве Иездигер проник по ту сторону Окса и достиг Яксарта — двух рек, хорошо известных и древним, и новым народам, и вытекающих из индийских гор в направлении к Каспийскому морю; он нашел гостеприимное убежище у Тархуна, владетеля плодородной провинции Ферганы на берегах Яксарта; жалобы и обещания падшего монарха растрогали и владетеля Самарканда, и тюркские племена Согдианы и Скифии, и он отправил посольство с поручением искать более прочной и более надежной дружбы китайского императора. Добродетельного Тай-цзуна, первого представителя династии Тан, можно по справедливости сравнивать с римскими Антонинами; его подданные наслаждались благоденствием и внутренним спокойствием, и его власти подчинялись сорок четыре орды живших в Татарии варваров. Гарнизоны, стоявшие в его пограничных городах Кашгаре, Хотане, имели частые сношения со своими соседями, жившими на берегах Яксарта и Окса; незадолго перед тем основанная персидская колония ввела в Китае астрономию магов, и Тай-цзун, быть может, был встревожен быстрыми успехами арабов и их опасным соседством. Влияние, а быть может и содействие, китайского правительства оживило надежды Иездигера и усердие огнепоклонников, и он возвратился назад с тюркской армией, чтоб отвоевать наследственное достояние своих предков. Счастливые мусульмане, не обнажая меча, сделались зрителями его гибели и смерти. Внуку Хосрова изменил один из его служителей, взбунтовавшиеся жители Мерва оскорбляли его, а варварские союзники напали на него, нанесли ему поражение и пустились за ним в погоню. Он достиг берегов реки и предлагал свои кольца и браслеты за то, чтоб его немедленно перевезли на другой берег в лодке мельника. Грубый мельник — или потому, что не понимал, в каком критическом положении находился царь, или потому, что не чувствовал сострадания к нему, отвечал, что его мельница приносит ему ежедневный доход в четыре драхмы серебра и что он прекратит свою работу только в том случае, если получит за это приличное вознаграждение. В этот момент колебаний и мешкотности последний царь из рода Сасанидов был настигнут и убит тюркской кавалерией на девятнадцатом году своего несчастного царствования. Его сын Пероз был почтительным клиентом китайского императора и принял должность начальника его гвардии, а поселившиеся в провинции Бухара персидские изгнанники долго поддерживали там религию магов. Его внук унаследовал царский титул; но после одной слабой и безуспешной попытки он возвратился в Китай и кончил жизнь в сианьском дворце. Мужская линия Сасанидов пресеклась; но происходившие от персидского царского рода пленницы поступили в рабыни или в жены победителей, и кровь этих знатных матерей облагородила род халифов и имамов.
После разрушения Персидской империи река Окс стала отделять владения сарацинов от владений тюрок. Предприимчивые арабы скоро перешагнули через эту узкую грань; губернаторы Хорасана стали расширять свои непрерывные нашествия, и один из их триумфов был украшен ботинкой, которую потеряла одна тюркская царица, торопливо спасавшаяся бегством через горы Бухары. Но окончательное завоевание и Трансоксианы, и Испании состоялось лишь в славное царствование бездеятельного Валида, а имя Кутейбы, погонщика верблюдов, свидетельствует о происхождении и личных достоинствах его наместника, совершившего эти завоевания. В то время как один из его помощников впервые водрузил магометанское знамя на берегах Инда, Кутейба подчинял владычеству пророка и халифа обширные страны, лежащие между Оксом, Яксартом и Каспийским морем. Неверные были обложены податью в два миллиона золотых монет; их идолы были или сожжены, или разбиты на куски; мусульманский вождь произнес проповедь в мечети Хорезма; после нескольких сражений тюркские орды были загнаны в степь, и китайский император стал искать дружбы победоносных арабов. Их трудолюбию можно в значительной мере приписать плодородие той провинции, которая носила в древности название Согдианы; но еще со времени владычества македонских царей местное население сознавало выгоды, доставляемые почвой и климатом, и пользовалось ими. До нашествия сарацинов Хорезм, Бухара и Самарканд были богаты и многолюдны под игом северных пастухов. Эти города были окружены двойными стенами, а внешние укрепления, при более обширной окружности, вмещали внутри себя окрестные поля и сады. Обоюдные нужды Индии и Европы удовлетворялись предприимчивостью согдийских торговцев, а неоценимое искусство превращать холст в писчую бумагу распространилось из Самаркандской мануфактуры по всему западу.
II. Лишь только Абу Бакр восстановил единство религии и управления, он разослал следующий циркуляр к арабским племенам: "От имени всемилосердного Бога к остальным правоверным. Да ниспошлет вам Господь здравие и благоденствие, милость и благословение. Я восхваляю Всемогущего Бога и молюсь за его пророка Мухаммеда. Сим уведомляю вас, что я намерен отправить правоверных в Сирию для того, чтоб вырвать ее из рук неверных. Вместе с тем хочу, чтоб вы знали, что сражаться за религию — значит повиноваться воле Божьей? Его посланцы возвратились назад с известиями о благочестивом и воинственном воодушевлении, которое они возбудили во всех провинциях, и лагерь близ Медины стал мало-помалу наполняться толпами неустрашимых сарацинов, жаждавших деятельности, жаловавшихся на жаркое время года и на недостаток провизии и от нетерпения роптавших на мешкотного халифа. Лишь только вся армия была в сборе, Абу Бакр взошел на возвышение, сделал смотр людям, лошадям и оружию и произнес горячую молитву за успех предприятия. В первый день похода он сам шел пешком вместе с армией, а когда пристыженные вожди вздумали сойти со своих коней, халиф успокоил их совесть, объявив им, что и те, которые едут верхом, и те, которые идут пешком для пользы религии, в равной мере достойны награды. Инструкции, которые он дал начальникам сирийской армии, были внушены тем воинственным религиозным фанатизмом, который стремится к удовлетворению мирского честолюбия, делая вид, будто презирает его. «Помните, — говорил преемник пророка, — что вы всегда находитесь в присутствии Божием, на краю смерти, в уверенности, что настанет последний суд, и в надежде достигнуть рая. Воздерживайтесь от несправедливости и от притеснений; совещайтесь с вашими сотоварищами и старайтесь сохранить любовь и доверие ваших войск. Когда вы будете сражаться во славу Божию, держите себя так, как прилично мужчинам, и не поворачивайтесь спиной к неприятелю; но не пятнайте ваших побед кровью женщин или детей. Не уничтожайте пальмовых деревьев и не жгите жатву на полях. Не срубайте плодовых деревьев и не делайте вреда рогатому скоту, за исключением того, который будете убивать для употребления в пищу. Когда вы заключите какой бы то ни было договор или особое условие, соблюдайте его и будьте так же снисходительны на деле, как были снисходительны на словах. По мере того как вы будете продвигаться вперед, вы будете встречать религиозных людей, уединенно живущих в монастырях и избравших этот способ служения Господу: оставляйте их в этом одиночестве, не убивайте их и не разрушайте их монастырей; вы встретите людей иного разряда, которые принадлежат к синагоге Сатаны и у которых выбрита маковка на голове; раскалывайте им череп и не давайте им пощады, если они не обратятся в магометанскую веру или не будут уплачивать дани». Арабам строго воспрещались всякие нечестивые или пустые разговоры и всякие опасные напоминания о старых распрях; среди лагерной суматохи они усердно исполняли обряды своей религии, а часы отдыха проводили в молитве, в благочестивых размышлениях и в изучении Корана. Неумеренное или даже воздержное употребление вина наказывалось восьмьюдесятью ударами по пяткам, а многие из тайно нарушавших это предписание, воспламеняясь тем рвением, которым отличается всякая новая религия, сами признавались в своей вине и требовали заслуженного наказания. После некоторых колебаний начальство над сирийской армией было вверено одному из меккских беглецов и товарищей Мухаммеда Абу Тубайду, усердие и благочестье которого смягчались, но не ослаблялись чрезвычайной кротостью характера и сердечной добротой. Но во всех затруднительных обстоятельствах солдаты обращались к высшим дарованиям Халида, и на кого бы ни пал выбор монарха, все-таки Меч Божий был и на самом деле и в общем мнении главным вождем сарацинов. Он повиновался без принуждения; к нему обращались за советами без зависти, и таково было воодушевление этого человека, или, верней, таков был дух того времени, что Халид изъявлял готовность служить под знаменем веры, даже если бы оно находилось в руках ребенка или врага. Действительно, победоносному мусульманину были обещаны слава, богатство и владычество; но ему старательно внушали, что если блага этой жизни будут единственною целью его деяний, они будут и единственной его наградой.
Римское тщеславие украсило названием Аравии ту из пятнадцати сирийских провинций, в состав которой входили земли к востоку от Иордана, и потому для первого нашествия сарацинов могло служить оправданием нечто вроде национального права. Эта страна обогащалась от разнообразных выгод, доставляемых торговлей; благодаря заботливости императоров она была защищена рядом укреплений, а многолюдные города Гераса, Филадельфия и Босра были ограждены своими крепкими стенами, по меньшей мере, от нападений врасплох. Последний из этих городов был восемнадцатой станцией на пути из Медины; эта дорога была хорошо знакома караванам Хиджаза и Ирака, ежегодно посещавшим этот обильный рынок и местных, и степных продуктов; опасения, которые постоянно внушала зависть арабов, научили жителей владеть оружием, и двенадцать тысяч всадников могли выступить навстречу неприятеля из ворот Босры, название которой означает на сирийском языке сильно укрепленную оборонительную башню. Отряд из четырех тысяч мусульман, ободрившись от первых успешных нападений на беззащитные города и от первых удачных стычек с небольшими неприятельскими отрядами близ границы, осмелился напасть на укрепленную Босру, предварительно потребовав сдачи города. Он не устоял против более многочисленных сирийцев и спасся от гибели благодаря прибытию Халида с тысячью пятьюстами всадниками; Халид не одобрил этого предприятия, возобновил бой и спас своего друга, почтенного Сержабиля, тщетно взывавшего к единству Божью и к обещаниям пророка. После непродолжительного отдыха мусульмане совершили свои омовения песком вместо воды, и, перед тем как им приказали садиться на коней, Халид произнес утреннюю молитву. Уверенные в своей силе жители Босры растворили городские ворота, вывели свои войска на равнину и поклялись умереть для защиты своей религии. Но религия мира не могла устоять против раздававшихся в рядах сарацинов фанатических криков: «На бой, на бой! В рай, в рай», а происходившее в городе смятение, звон колоколов и возгласы священников и монахов усиливали страх и замешательство христиан. Поле сражения осталось за арабами, потерявшими только двести тридцать человек, а в ожидании человеческой или божеской помощи городской вал Босры был уставлен святыми крестами и освященными знаменами. Губернатор Роман с самого начала советовал покориться; так как народ питал к нему презрение и отставил его от должности, то он желал отомстить за эту обиду и нашел удобный для того случай. На ночном свидании с неприятельскими лазутчиками он сообщил им, что от его дома идет подземная галерея под самые городские стены; сын халифа вместе с сотней волонтеров положились на слово этого нового союзника, и их удача и неустрашимость открыли их товарищам легкий доступ внутрь города. После того как Халид продиктовал условия покорности и уплаты дани, вероотступник, или новообращенный, признался перед народным собранием в измене, которая была так похвальна в глазах мусульман. «Я отказываюсь от всякого общения с вами, — сказал Роман, — и в этом мире, и в будущем. Я отрекаюсь от того, кто был распят, и от всех тех, кто поклоняется ему. Я избираю моим Господом Бога, моей религией Ислам, моим храмом Мекку, моими братьями мусульман и моим пророком Мухаммеда, который был послан для того, чтоб направить нас на истинный путь и ввести истинную религию наперекор тем, кто дает Богу сотоварищей».
Завоевание Босры, находившейся в четырех днях пути от Дамаска, внушило арабам смелость предпринять осаду древней столицы Сирии. На небольшом расстоянии от городских стен они расположились лагерем среди рощ и фонтанов этой очаровательной местности и со своим обычным предложением или переходить в мусульманскую веру, или уплачивать дань, или сражаться они обратились к мужественному городскому населению, незадолго перед тем получившему подкрепление из пяти тысяч греков. Как при упадке военного искусства, так и при его зарождении сами военачальники нередко делали и принимали вызовы на единоборство; немало копьев было переломлено на равнине Дамаска, и Халид выказал свою личную храбрость при первой вылазке осажденных. После упорной борьбы он одолел и взял в плен одного из христианских военачальников, который по своему мужеству был достойным его соперником. Он тотчас сел на свежего коня, подаренного ему губернатором Пальмиры, и устремился к передовым рядам своей армии. «Отдохните немного, — сказал его друг Дерар, — и позвольте мне заменить вас; ведь вы утомились в борьбе с этой собакой». « О Дерар, — возразил неутомимый сарацин, — мы будем отдыхать в том мире. Кто трудится сегодня, будет отдыхать завтра». С таким же пылом он принял вызов и победил другого бойца, а за то, что двое его пленников не захотели отказаться от своей религии, он с негодованием бросил их головы внутрь города. Исход нескольких генеральных сражений или частных стычек принудил жителей Дамаска сузить сферу их обороны; но посланец, которому они помогли спуститься с городской стены, возвратился с обещанием, что скоро прибудут сильные подкрепления, а их шумные выражения радости сообщили это известие арабам. После непродолжительного совещания арабские генералы решились снять или, верней, приостановить осаду Дамаска до тех пор, пока они не сразятся с армией императора. При отступлении Халид пожелал занять самый опасный пост в арьергарде, но из скромности уступил его Абу Убайду. Однако в минуту опасности он устремился на выручку своему товарищу, которого сильно теснили вышедшие из города шесть тысяч всадников и десять тысяч пехотинцев, и лишь немногие из этих христианских воинов могли рассказать в Дамаске подробности своего поражения. Ввиду важности предстоящей борьбы потребовалось соединение сарацинов, рассеянных по границам Сирии и Палестины, и я приведу содержание одного из циркулярных посланий, адресованного к будущему завоевателю Египта Амру: «Во имя Всемилосердного Бога: от Халида к Амру, здравие и благополучие. Знай, что твои братья-мусульмане предполагают двинуться на Аизнадин, где стоит армия из семидесяти тысяч греков, которые намереваются выступить против нас для того, чтоб своими устами потушить свет Божий; но Бог да сохранит свой свет наперекор неверным. Поэтому, лишь только будет тебе вручено настоящее мое письмо, приходи с теми, кто находится при тебе, в Аизнадин, где ты найдешь нас, если это будет угодно Всевышнему Богу». Это приказание было охотно исполнено, и те сорок пять тысяч мусульман, которые сошлись в один и тот же день в одном и том же месте, приписывали благости Провидения то, что было плодом их деятельности и усердия.
Почти через четыре года после одержанных над Персией побед спокойствие и самого Ираклия, и его империи было еще раз нарушено появлением нового врага и новой религии, могущественное влияние которой восточные христиане сильно чувствовали на себе, но едва ли ясно сознавали его причины. В своем константинопольском или в своем антиохийском дворце император был встревожен известиями о вторжении арабов в Сирию, о потере Босры и об опасности, угрожавшей Дамаску. Семидесятитысячная армия, состоявшая частью из ветеранов, частью из новобранцев, была собрана в Хомсе, или Эмесе, под главным начальством полководца Вердана, а эти войска, состоявшие преимущественно из кавалерии, могли безразлично назваться сирийскими, греческими или римскими — сирийскими, по имени провинции, в которой они были набраны и которая была театром военных действий, греческими — по религии их монарха и по языку, на котором он говорил, и римскими — по тому громкому имени, которое еще не переставали профанировать преемники Константина. В то время как Вердан ехал по равнине Аизнадина на белом муле, украшенном золотыми цепочками, а вокруг него несли знамена и штандарты, он был удивлен приближением свирепого и полунагого воина, задумавшего осмотреть занимаемые неприятелем позиции. Это был Дерар, отважное мужество которого было внушено и, быть может, преувеличено энтузиазмом его времени и его соотечественников. Ненависть к христианам, жажда добычи и презрение к опасностям были самыми выдающимися наклонностями отважного сарацина, а перспектива неизбежной смерти никогда не могла поколебать его религиозной самоуверенности, никогда не могла ослабить его хладнокровной решимости и даже не могла заглушить несдержанной и воинственной шутливости его нрава. В самых отчаянных предприятиях он был и отважен, и предусмотрителен, и счастлив; после бесчисленных опасностей и после того, как он три раза попадался в плен к неверным, он пережил завоевание Сирии и получил свою долю награды за этот успех. В настоящем случае он один устоял против тридцати римлян, высланных против него Верданом, и, убив или сбросив с лошади семнадцать из них, Дерар возвратился целым и невредимым к своим товарищам, громко превозносившим его мужество. Когда главнокомандующий слегка упрекнул его за опрометчивость, он стал оправдываться с наивностью простого солдата. «Нет, — говорил Дерар, — не я начал борьбу: они пришли с целью захватить меня, и я боялся, чтоб Бог не увидел меня бегущим от врага; действительно, я сражался с увлечением, и Бог, без сомнения, помог мне справиться с ними; если бы я не боялся ослушаться ваших приказаний, я бы не ушел оттуда, и я уже предвижу, что они попадутся в наши руки». На глазах обеих армий один почтенный грек вышел из рядов неприятельской армии с выгодными для сарацинов мирными предложениями: за то, чтоб они удалились, им предлагали для каждого солдата по одной чалме, по одному платью и по одной золотой монете; их начальнику предлагали десять платьев и сто золотых монет, а халифу — сто платьев и тысячу золотых монет. Презрительная улыбка выразила отказ Халида. «Собаки-христиане, вы хорошо знаете, что вам предстоит выбор между Кораном, уплатой дани и битвой. Мы — такой народ, который находит более наслаждений в войне, нежели в мире, и мы презираем ваши жалкие подаяния, так как и ваши богатства, и ваши семьи, и вы сами скоро будете в нашей власти». Несмотря на это кажущееся пренебрежение к врагу, Халид был глубоко проникнут сознанием общей опасности. Те из мусульман, которым случалось бывать в Персии и видеть армии Хосрова, признавались, что они никогда еще не видали более грозных военных сил. Из численного превосходства неприятельских войск хитрый сарацин извлек новый мотив, чтоб воспламенить мужество своих солдат. «Перед вами, — сказал он, — стоят соединенные силы римлян; ускользнуть от них нет никакой возможности, но вы можете завоевать Сирию в один день. Исход сражения зависит от вашей дисциплины и стойкости. Берегите свои силы для вечера. Ведь пророк обыкновенно побеждал по вечерам». В двух происходивших одно вслед за другим сражениях его сдержанное мужество устояло и против неприятельских стрел, и против ропота его собственных войск. Наконец, когда неприятель почти совершенно истощил и свое мужество, и свои запасы стрел, Халид подал сигнал к наступлению и к победе. Уцелевшие остатки императорской армии спаслись бегством в направлении к Антиохии, Кесарии и Дамаску, а за смерть четырехсот семидесяти мусульман служила вознаграждением уверенность, что они отправили в ад более пятидесяти тысяч неверных. Захваченная в этот день добыча была неоценима; она состояла из множества золотых и серебряных знамен и крестов, из драгоценных каменьев, из серебряных и золотых цепей и из бесчисленного количества самого богатого оружия и нарядов. Общее распределение добычи было отложено до взятия Дамаска; но захваченные запасы оружия оказались очень полезными и послужили орудием для новых побед. Известие об этом блестящем успехе было отправлено к халифу, а те из арабских племен, которые относились равнодушно или враждебно к миссии пророка, стали настоятельно требовать своей доли из собранной в Сирии жатвы.
Скорбь и страх быстро принесли эти печальные известия в Дамаск, и городские жители увидели с высоты своих стен возвращение героев Аизнадина. Амр шел в авангарде во главе девяти тысяч всадников; затем следовали одни вслед за другими грозные отряды сарацинов, а арьергард замыкался самим Халидом и знаменем черного орла. Он возложил на деятельного Дерара обязанность содержать вокруг города патрули с двумя тысячами всадников, очищать равнину от неприятеля и не допускать в город ни подкреплений, ни вестовщиков. Остальные арабские вожди заняли указанные им позиции перед семью воротами Дамаска и возобновили осаду со свежей энергией и самоуверенностью. Успешные, но несложные военные операции сарацинов редко соединялись с искусством, с физическим трудом и с употреблением тех военных машин, с которыми были знакомы греки и римляне; они довольствовались тем, что окружали город не столько траншеями, сколько солдатами, отражали вылазки осажденных, пытались взять город при помощи какой-нибудь военной хитрости или приступом, или же выжидали, чтоб он сдался вследствие недостатка съестных припасов или вследствие неудовольствия жителей. Дамаск был готов признать исход Аизнадинской битвы за окончательное и неизменное разрешение спора между императором и халифом, но его мужество снова воспламенили пример и влияние знатного грека Фомы, возвысившегося из положения частного человека до положения Ираклиева родственника. Ночная суматоха и ночное освещение известили осаждающих о готовившейся к утру вылазке, а христианский герой, делавший вид, будто презирает религиозный фанатизм арабов, прибегнул к помощи суеверий, также внушаемых фанатизмом. Высокое распятие было поставлено у главных городских ворот в виду обеих армий; епископ сопровождал вместе со своим духовенством выступавшие из города войска и положил книгу Нового Завета перед изображением Иисуса, а два противника нашли — сообразно со своими верованиями — или оскорбительной, или назидательной молитву, чтоб сын Божий защитил своих служителей и отстоял истину своего учения. Битва свирепствовала с неукротимою яростью, а ловкость Фомы, который был самым искусным стрелком из лука, была гибельна для самых отважных сарацинов до той минуты, когда одна геройская женщина взялась отомстить за их смерть. Жена Абана, сопровождавшая его в этой священной экспедиции, обняла своего умирающего супруга. «Ты счастлив мой милый, — говорила она, — ты отправился к твоему Господу, который сначала соединил нас, а потом разлучил. Я отмщу за твою смерть и сделаю все, что могу, чтоб попасть туда, где ты находишься, потому что я тебя люблю. Впредь ни один мужчина не прикоснется ко мне, потому что я посвятила себя служению Богу». Не испустив ни одного вздоха и не проронив ни одной слезы, она обмыла труп своего мужа и похоронила его с обычными обрядами. Затем, взяв в руки мужнино оружие, которым она научилась владеть на своей родине, неустрашимая вдова Абана отыскала среди самой горячей свалки то место, на котором сражался убийца ее мужа. Ее первая стрела пронзила руку его знаменоносца; ее вторая стрела ранила Фому в глаз, и христиане пали духом, не видя ни своего знамени, ни своего вождя. Однако мужественный защитник Дамаска не захотел удалиться в свой дворец; его рану перевязали на городском валу; бой продолжался до вечера, и сирийцы отдыхали лежа на своем оружии. Среди ночной тишины удар в большой колокол подал сигнал к нападению; городские ворота растворились, и из каждых ворот отряд бойцов устремился на погруженный в сон лагерь сарацинов. Халид прежде всех взялся за оружие; во главе четырехсот всадников он полетел на самый опасный пункт, и слезы катились по щекам этого закаленного в боях воина в то время, как он с жаром произносил: «Боже, который никогда не спишь, взгляни на твоих служителей и не отдавай их в руки врагов». Присутствие Меча Божия остановило Фому в его мужественном и успешном нападении; лишь только мусульмане узнали о грозившей им опасности, они выстроились в ряды и напали на неприятеля и с флангов, и с тылу. После потери нескольких тысяч человек христианский вождь отступил со вздохом отчаяния, а преследовавшие неприятеля сарацины были остановлены стоявшими на валу военными машинами.
После семидесятидневной осады терпение жителей Дамаска, а может быть и их съестные припасы, истощились, и самые храбрые из вождей подчинились тяжелым требованиям необходимости. Среди различных случайностей и мирного, и военного времени они научились бояться свирепости Халида и уважать кроткие добродетели Абу Убайда. В полночь в палатку этого почтенного военачальника были введены сто избранных депутатов от духовенства и народа. Он вежливо принял их и вежливо отпустил. Они возвратились в город с письменным договором, за соблюдение которого была порукой честь одного из товарищей Мухаммеда; в договоре говорилось, что всякие военные действия прекратятся, что добровольные эмигранты могут безопасно выезжать из города со всею движимостью, какую будут в состоянии увезти с собою, и что платящие дань подданные халифа будут пользоваться своими землями и домами вместе с правом пользоваться и распоряжаться семью церквами. На этих условиях Абу Убайду были выданы самые знатные заложники и перед ним были отворены те городские ворота, которые были всего ближе к его лагерю; его солдаты, следуя его примеру, вели себя сдержанно, и он принимал смиренные изъявления признательности от жителей, которых спас от гибели. Но успешное заключение договора ослабило их бдительность и противоположная часть города была взята приступом при помощи измены. Отряд из сотни арабов отворил восточные ворота перед более жестокосердым врагом. «Не давайте пощады, — восклицал хищный и кровожадный Халид, — не давайте пощады врагам Господа». Раздались звуки его труб, и поток христианской крови обагрил улицы Дамаска. Когда он достиг церкви св. Марии, его удивило и оскорбило миролюбивое поведение его боевых товарищей; их мечи не были обнажены, а сами они были окружены толпой священников и монахов. Абу Убайд приветствовал полководца следующими словами: «Господь отдал город в мою власть путем добровольной сдачи и избавил правоверных от необходимости сражаться». «А разве я не наместник повелителя правоверных? — с негодованием возразил Халид. — Разве я не взял город приступом? Неверные должны погибнуть от меча. Бейте их». Жадные и бесчеловечные арабы были готовы исполнить это приятное для них приказание, и гибель Дамаска была бы неизбежна, если бы добросердечие Абу Убайда не нашло поддержки в приличной его рангу благородной твердости. Он устремился промеж дрожавших от страха граждан и самых свирепых варваров и стал умолять этих последних святым именем Бога, чтоб они уважали данное им обещание, чтоб они сдержали свою ярость и дождались решения своих начальников. Вожди удалились в церковь св. Марии, и после горячего спора Халид в некоторой мере подчинился разумным требованиям и авторитету своего сотоварища, который доказывал, что договор должен быть свято соблюдаем, что точное исполнение данного слова доставит мусульманам и материальные выгоды, и общее уважение и что, движимые недоверием и отчаянием, остальные сирийские жители будут оказывать мусульманам упорное сопротивление. Было решено, что меч будет вложен в ножны, что та часть Дамаска, которая сдалась Абу Убайду, немедленно воспользуется выгодами своей капитуляции и что окончательное решение будет предоставлено справедливости и мудрости халифа. Большинство населения положилось на обещание, что будет допущена веротерпимость, и обязалось уплачивать дань, и до сих пор в Дамаске живут двадцать тысяч христиан. Но мужественный Фома и сражавшиеся под его знаменем свободнорожденные патриоты предпочли бедность и изгнание. На соседнем лугу расположились лица духовного звания и миряне, солдаты и граждане, женщины и дети; они наскоро и со страхом собрали самые ценные свои пожитки и покинули с громкими воплями или с безмолвной скорбью свои родные жилища и красивые берега Фарфара. Жестокосердый Халид не был растроган зрелищем их бедственного положения; он оспаривал у жителей Дамаска право на какой-то хлебный магазин; он пытался лишить гарнизон тех выгод, которые доставлял мирный договор; он неохотно согласился на то, чтоб каждому из изгнанников было дозволено вооружиться или мечом, или копьем, или луком, и сурово объявил, что по прошествии трех дней их можно будет преследовать и можно будет обходиться с ними как с врагами мусульман.
Страстная любовь одного сирийского юноши довершила гибель вышедших из Дамаска изгнанников. Один из знатных горожан, по имени Иона, был помолвлен с одной богатой девушкой; но ее родители отложили свадьбу, и она согласилась бежать с тем, кого выбрало ее сердце. Они подкупили ночную стражу, стоявшую у Кейсанских ворот; шедший впереди любовник был окружен эскадроном арабов; но его восклицание на греческом языке: «Птичка попалась» — дало знать его возлюбленной, что она должна поспешно возвращаться в город. В присутствии Халида и ввиду неминуемой смерти несчастный Иона заявил, что верует во единого Бога и в его апостола Мухаммеда, и впоследствии исполнял обязанности честного и искреннего мусульманина до той минуты, когда погиб смертью мученика. Когда город был взят арабами, он устремился в монастырь, в котором укрылась Евдокия; но она уже позабыла своего возлюбленного, отнеслась к Ионе с презрением, как в вероотступнику, предпочтя свою религию своей родине, а Халид хотя и не был доступен для сострадания, однако из чувства справедливости не хотел силою удерживать в Дамаске ни мужчин, ни женщин. В течение четырех дней полководец был задержан внутри города условиями мирного договора и необходимыми распоряжениями, которых требовало его новое завоевание. Расчет времени и расстояния мог бы заглушить его кровожадные и хищнические влечения, но он внял настояниям Ионы, который уверял, что еще можно догнать измученных беглецов. Халид предпринял преследование во главе четырех тысяч всадников, переодетых христианскими арабами. Они останавливались лишь для того, чтоб совершать в назначенное время молитву, а их проводнику была очень хорошо знакома местность. Следы беглецов долго были вполне ясны; они внезапно исчезли; но сарацинов ободряла уверенность, что караван повернул в сторону к горам и что он скоро попадет в их руки. При переходе через горный хребет Ливана они выносили тяжелые лишения, а неукротимый пыл влюбленного поддерживал и ободрял этих упавших духом ветеранов-фанатиков. От одного из местных поселян они узнали, что император прислал колонии изгнанников приказание, не теряя времени, продвигаться вперед по дороге, которая ведет вдоль морского побережья к Константинополю; он, быть может, опасался, что солдаты и жители Антиохии падут духом, когда увидят этих изгнанников и услышат рассказы об их страданиях. Проводник провел сарацинов по территориям Габалы и Лаодикеи в почтительном расстоянии от городских стен; дождь шел непрерывно, ночь была темная, и только одна гора отделяла их от римской армии, а постоянно заботившийся о безопасности своих солдат Халид шепотом сообщил своему товарищу виденный им зловещий сон. Но с восходом солнца горизонт очистился и арабы увидели палатки беглецов, раскинутые в красивой долине. После небольшого промежутка времени, посвященного отдыху и молитве, Халид разделил свою кавалерию на четыре отряда, из которых первый поручил своему верному Дерару, а над последним сам принял главное начальство. Эти отряды устремились один вслед за другим на беспорядочное сборище людей, которые были плохо вооружены и изнемогали от скорби и от усталости. Арабы наслаждались уверенностью, что от лезвия их палашей не спасся ни один из христиан мужского или женского пола, за исключением одного пленника, который был помилован и получил свободу. Вывезенное из Дамаска золото и серебро было разбросано по всему лагерю, и арабы нашли там триста вьюков шелковых тканей, которых было бы достаточно для того, чтоб одеть целую армию полунагих варваров. Среди общей суматохи Иона искал и нашел ту, которая была целью его преследования; но этот последний акт вероломства усилил ненависть Евдокии, и в то время, как она сопротивлялась его ненавистным ласкам, она вонзила меч в свое сердце. Другая женщина, вдова Фомы, и действительная или мнимая дочь Ираклия, — была пощажена и отпущена без уплаты выкупа; но великодушие Халида проистекало из презрения, и этот высокомерный сарацин оскорбил величие Цезарей дерзким вызовом на бой. Халид проник внутрь римской провинции с лишком на сто пятьдесят миль; он возвратился в Дамаск так же секретно и так же быстро, как оттуда вышел. При вступлении на престол Омара Меч Божий был устранен от военного командования, но порицавший опрометчивость его предприятия халиф был вынужден похвалить его за энергию и искусство, с которыми это предприятие было доведено до конца.
Другая экспедиция завоевателей Дамаска также обнаруживает и их жадность, и их презрение к богатствам этого мира. Они узнали, что продукты Сирии и произведения ее мануфактур ежегодно свозятся на ярмарку в Абилу, отстоящую от города почти в тридцати милях, что в то же время множество пилигримов посещает келью одного благочестивого отшельника и что этот праздник торговли и суеверия будет особенно блестящ благодаря предстоящему бракосочетанию дочери Триполийского губернатора. Славный и святой мученик Абд Аллах, сын Иафара, собрав пятьсот всадников, взял на себя благочестивое и прибыльное поручение обобрать неверных. Когда он стал приближаться к Абиле, до него дошло тревожное известие, что число собравшихся там иудеев и христиан, греков и армян, сирийских уроженцев и египетских иноземцев доходит до десяти тысяч и что, кроме того, невесту охраняет стража из пяти тысяч всадников. Сарацины остановились. «Что касается самого меня, — сказал Абд Аллах, — то я не смею возвращаться назад; наши враги многочисленны, наша опасность велика, но нас ожидает великолепная и верная награда и в этой жизни, и в будущей. Пусть каждый, сообразно со своим желанием, выступает вперед или поворачивает назад». Ни один мусульманин не покинул своего знамени. «Указывайте нам путь, — сказал Абд Аллах христианину, который служил у него проводником, — и вы увидите, на что способны последователи пророка». Они напали пятью отрядами; но после первого успеха, которым они были обязаны неожиданности нападения, они были окружены и почти совершенно подавлены многочисленным неприятелем, а эту храбрую кучку людей фантазия арабов сравнила с белым пятном на шкуре черного верблюда. Незадолго перед солнечным закатом, в то время как оружие выпадало из их усталых рук и они уже помышляли о переселении в вечность, они увидели приближавшееся к ним облако пыли; они услышали приятный звук текбира и скоро вслед за тем увидели знамя Халида, спешившего во весь опор к ним на помощь. Христиане не устояли против его нападения, и он преследовал их до реки Триполи, не прекращая резни. Они оставили позади себя и привезенные на ярмарку богатства, и выставленные для продажи товары, и привезенные для покупок деньги, и блестящие декорации, приготовленные для свадьбы, и губернаторскую дочь вместе с состоявшими при ней сорока подругами. Фрукты, съестные припасы, мебель, деньги, посуда и драгоценные каменья были торопливо навьючены на спины лошадей, ослов и мулов, и святые разбойники с триумфом возвратились в Дамаск. Отшельник после непродолжительного и горячего спора с Халидом отказался от венца мученичества и остался невредимым среди этой печальной картины убийства и опустошения.
Сирия не была недостойна оказанного ей предпочтения, так как принадлежала к числу тех стран, в которых земледелие процветало с самой глубокой древности. Близость моря и гор и обилие лесов и вод умеряли ее знойный климат, а произведения ее плодородной почвы доставляли обильные средства пропитания, благоприятствовавшие размножению и людей, и животных. Со времен Давида и до времен Ираклия эта страна была усеяна старинными и цветущими городами; ее население было и многочисленно, и зажиточно, и даже после того, как ее мало-помалу опустошали деспотизм и суеверие и после недавних бедствий, причиненных войной с Персией, Сирия еще могла возбуждать и удовлетворять жадность степных племен. Равнина, которая тянется на протяжении десяти дней пути от Дамаска до Алеппо и Антиохии, омывается с западной стороны извилистым течением Оронта. Возвышенности Ливана и анти-Ливана тянутся от севера к югу между Оронтом и Средиземным морем, а название пустой (Coelesyria) было дано длинной и плодородной долине, которую окаймляют в том же направлении два кряжа снежных гор. Между городами, о которых упоминают под их греческими и восточными именами география Сирии и история завоевания этой страны, мы отличаем Эмесу, или Хомс, и Гелиополь, или Баальбек, так как первый был метрополией равнины, а второй — столицей долины. Под владычеством последнего из Цезарей они были сильно укреплены и многолюдны; их башни блестели на далеком расстоянии; общественные и частные здания покрывали большое пространство, а граждане славились если не своим мужеством, то по меньшей мере, своей гордостью, если не своими богатствами, то по меньшей мере, своей роскошью. Во времена идолопоклонства и Эмеса, и Гелиополь поклонялись Ваалу, или солнцу; но во времена упадка их суеверий и их величия их судьба была далеко не одинакова. От находившегося в Эмесе храма, который поэты сравнивали с вершинами Ливанских гор, не осталось никаких следов, между тем как развалины Баальбека, оставленные без внимания древними писателями, возбуждают любопытство и удивление в европейских путешественниках. Храм имел двести футов в длину и сто футов в ширину; его передняя часть была украшена двойным портиком на восьми колоннах; с каждой стороны было по четырнадцати колонн, и каждая колонна, вышиною в сорок пять футов, состояла из массивных каменных или мраморных глыб. Размеры и украшения коринфского ордера свидетельствуют о его греческой архитектуре; но так как Баальбек никогда не был резиденцией какого-либо монарха, то для нас непонятно, как могла щедрость частных лиц или городского общества доставить средства для возведения таких великолепных построек. После завоевания Дамаска сарацины направились к Гелиополю и к Эмесе; но я не буду снова говорить о вылазках и сражениях, так как я уже описывал их с большими подробностями. При дальнейшем ходе военных действий сарацины были обязаны своими успехами столько же своей политике, сколько своему мечу; они разделяли силы неприятеля тем, что заключали с некоторыми из своих врагов отдельные и недолгосрочные мирные договоры; они приучали население Сирии сравнивать выгоды, доставляемые их дружбой, с невыгодами, причиняемыми их враждой; они знакомили его со своим языком, со своей религией и со своими нравами и путем тайных закупок истощали магазины и арсеналы тех городов, к осаде которых намеревались приступить. Они увеличивали выкуп тех городов, которые были богаче других или которые оказывали более упорное сопротивление, и с одной Халкиды было взыскано пять тысяч унций золота, пять тысяч унций серебра, две тысячи шелковых одеяний и столько фиг и маслин, сколько можно навьючить на пять тысяч ослов. Но условия перемирия или капитуляции соблюдались в точности, и тот наместник халифа, который дал обещание не вступать внутрь сдавшегося ему Баальбека, оставался спокойным и неподвижным в своей палатке до той минуты, когда враждовавшие между собою партии стали просить вмешательства иноземного повелителя. Завоевание и сирийской равнины, и сирийской долины было окончено менее чем в два года. Однако повелитель правоверных был недоволен этими мешкотными успехами, и сарацины, оплакивая свою вину слезами ярости и раскаяния, стали громко требовать, чтоб начальники вели их сражаться за Господа. В одном сражении, происходившем под стенами Эмесы, юный двоюродный брат Халида восклицал: "Мне кажется, что я вижу чернооких гурий, которые смотрят на меня; если бы одна из них появилась на земле, все люди умерли бы от любви к ней. Я вижу в руке одной из них зеленый шелковый платок и шапочку с драгоценными каменьями; она манит меня к себе и говорит: «Приходи сюда скорей; ведь я люблю тебя». С этими словами он устремился на христиан и стал поражать насмерть всех, кто встречался на пути; наконец, он обратил на себя внимание губернатора Хомса и был насквозь проколот копьем.
Сарацинам приходилось выказать всю энергию их мужества и фанатизма, чтоб устоять против военных сил императора, который узнал из постоянных неудач, что степные хищники предприняли прочное завоевание, которое могут скоро довести до конца. Из европейских и из азиатских провинций были отправлены в Антиохию и в Кесарию восемьдесят тысяч солдат, частью морем, частью сухим путем, а легковооруженные силы этой армии состояли из шестидесяти тысяч христианских арабов, принадлежавших к племени Гассана. Под знаменем последнего из своих князей Абд Аллаха они шли в авангарде, а греки держались того правила, что гранить алмаз всего легче посредством другого алмаза. Ираклий не захотел подвергать самого себя опасностям сражений, но из самоуверенности, а может быть и вследствие упадка духом, он дал положительное приказание, чтоб судьба провинции и исход войны были решены одной битвой. Сирийцы были привязаны к римскому знамени и к христианской религии; но знать, граждане и поселяне были выведены из терпения притеснениями и жестокосердием своевольной армии, которая угнетала их как подданных и презирала их как иноземцев и чужаков. Слух об этих обширных приготовлениях дошел до сарацинов в то время, как они стояли лагерем под Эмесой, и хотя их вожди решились не уклоняться от борьбы, они все-таки созвали военный совет: благочестивый Абу Убайд хотел дожидаться мученической смерти, не сходя с места, а благоразумный Халид советовал отступить без позора к границам Палестины и Аравии и там дожидаться помощи друзей и нападения неверных. Торопливо отправленный в Медину посланец скоро возвратился с благословениями Омара и Али, с молитвами вдовы пророка и с подкреплением из восьми тысяч мусульман. На своем пути эти войска разбили отряд греков, а когда они прибыли в Ярмук, где находился лагерь их соотечественников, они были обрадованы известием, что Халид уже разбил и рассеял христианских арабов, принадлежавших к племени Гассана. В окрестностях Босры ручьи низвергаются с горы Гермона потоком на равнину Декаполя, или десяти городов, и река Гиеромакс (искаженное название Ярмук) теряется после непродолжительного течения в озере Тивериад. Берега этой ничтожной речки были прославлены продолжительной и кровопролитной битвой. В этом важном случае и общее мнение, и скромность Абу Убайда предоставили главное начальство самому достойному из мусульман. Халид стал во фронте, а его товарищ стал в арьергарде для того, чтоб удерживать беглецов своей почтенной наружностью и видом желтого знамени, которое было развернуто Мухаммедом перед стенами Хайбара. Последняя линия была занята сестрой Дерара и теми арабскими женщинами, которые поступили на военную службу из желания участвовать в этой священной войне, которые привыкли владеть луком и копьем и которые, однажды попав в плен, отстояли свое целомудрие и свою религию против тех, кто отвергает обрезание. Воззвание, с которым главнокомандующий обратился к своей армии, было кратко и энергично: «Впереди вас рай, позади вас дьявол и ад». Однако нападение римской кавалерии было так стремительно, что правое крыло арабов было прорвано и отделено от центра. Три раза они отступали в беспорядке, и три раза женщины принуждали их упреками и тумаками снова идти в атаку. В промежутках между схватками Абу Убайд посещал палатки своих единоверцев, старался продлить их отдых, произнося за раз две молитвы, назначенные на разные часы дня, собственноручно перевязывал их раны и ободрял их утешительным размышлением, что неверные страдают не менее их, но не получат одинаковой награды. Четыре тысячи тридцать мусульман были погребены на поле сражения, а искусство армянских стрелков из лука дало семистам мусульманам право похвастаться тем, что каждый из них лишился одного глаза при исполнении этого похвального долга. Участвовавшие в сирийской войне ветераны признавались, что они никогда не видали сражения, которое было бы так ожесточенно и исход которого был бы так долго сомнителен. Но оно было вместе с тем и самое решительное по своим последствиям: множество греков и сирийцев пало под мечом арабов; множество было убито, по окончании сражения, в лесах и в горах; множество утонуло в водах Ярмука, не успевши отыскать брода, и как бы мусульмане ни преувеличивали потери побежденных, христианские писатели сознают и оплакивают кровавое наказание за свои грехи. Римский главнокомандующий Мануил или был убит в Дамаске, или укрылся в монастыре горы Синая. Живший изгнанником при византийском дворе, Иабалах горевал об арабских нравах и о том, что имел несчастье перейти на сторону христиан. Он был одно время расположен к принятию ислама, но во время своего благочестивого странствования в Мекку он в минуту раздражения нанес удар одному из своих соотечественников и спасся бегством от строгого и беспристрастного правосудия халифа. Победоносные сарацины наслаждались в Дамаске в течение месяца удовольствиями и отдыхом; распределение добычи было предоставлено благоусмотрению Абу Убайда; на солдат и на их коней были назначены равные доли, а на благородных скакунов арабской крови назначалась двойная доля.
После битвы при Ярмуке римская армия уже не появлялась в открытом поле, и сарацины могли безопасно выбирать для нападения любой из укрепленных городов Сирии. Они обратились к халифу за указанием, должны ли они идти на Кесарию или на Иерусалим, и, по совету Али, решились немедленно предпринять осаду последнего из этих городов. С мирской точки зрения Иерусалим был первой или второй столицей Палестины; но благочестивые мусульмане чтили и посещали его, вслед за Меккой и Мединой, как храм Святой Земли, освященный откровениями Моисея, Иисуса и самого Мухаммеда. Сын Абу Суфиана был отправлен во главе пяти тысяч арабов с поручением попытаться завладеть городом врасплох или путем мирного договора; но на одиннадцатый день город был со всех сторон окружен всеми военными силами Абу Убайда, который обратился к главным начальникам и к жителям Элии с обычным воззванием: «Здравие и благоденствие всякому, кто идет по настоящему пути! Мы требуем от вас заявления, что есть только один Бог и что Мухаммед посланник его. Если вы этого не сделаете, то соглашайтесь уплачивать дань и впредь состоять под нашей властью. В противном случае я поведу на вас таких людей, которые любят смерть больше, чем вы любите пить вино и есть свиное мясо. И, если угодно будет Господу, я не оставлю вас до тех пор, пока не истреблю тех, кто будет сражаться за вас, и пока не обращу ваших детей в рабов». Но город был со всех сторон защищен глубокими долинами и утесистыми горами; после того как арабы вторгнулись в Сирию, его стены и башни были тщательно исправлены; самые храбрые из солдат, спасшихся бегством с поля битвы при Ярмуке, нашли там самое близкое убежище, а при защите гроба Господня в душе и туземцев, и иноземцев могли вспыхнуть некоторые искры такого же энтузиазма, какой так ярко пылал в сердцах сарацинов. Осада Иерусалима длилась четыре месяца; не проходило ни одно дня без вылазки или без приступа; военные машины непрестанно действовали с высоты городского вала, а суровая зима была еще более мучительна и губительна для арабов, чем эти машины. В конце концов христиане преклонились перед настойчивостью осаждающих. Патриарх Софроний появился на городских стенах и через посредство переводчика потребовал конференции. После тщетной попытки отговорить халифова наместника от его нечестивого предприятия он предложил от имени народа приличную капитуляцию с тем необычайным условием, что исполнение договора будет обеспечено авторитетом и личным присутствием самого Омара. Этот вопрос обсуждался на совете в Медине; святость осажденного города и мнение Али убедили халифа исполнить желание и его солдат, и его врагов, а простота, с которой он совершил это путешествие, более достойна удивления, нежели та пышная обстановка, которою окружают себя тщеславие и тирания. Завоеватель Персии и Сирии сел на рыжего верблюда, который нес кроме его особы сумку с хлебом, сумку с финиками, деревянное блюдо и кожаный мешок с водой. Повсюду, где он останавливался, все без различия приглашались к участию в его простом обеде, который освящался молитвой и поучениями повелителя правоверных. Но во время этой экспедиции или этого пилигримства его верховная власть проявляла себя в отправлении правосудия; он устанавливал пределы для разнузданной полигамии арабов, защищал данников от вымогательств и жестокостей и, в наказание сарацинов за роскошь, приказывал снимать с них богатые шелковые одежды и волочить их по земле лицом в грязь. Когда халиф издали увидел Иерусалим, он громко воскликнул: «Господь победоносен. О Боже, ниспошли нам легкое завоевание!» — и, раскинув свою палатку из грубой шерстяной материи, спокойно сел на голую землю. После подписания капитуляции он вступил в город без страха или без предосторожностей и любезно разговаривал с патриархом о религиозных древностях Иерусалима. Софроний преклонился перед своим новым повелителем, шепотом произнося слова Даниила: «И во святилище будет мерзость запустения». В час молитвы они стояли вместе в церкви Воскресения; но халиф отказался от исполнения благочестивых обрядов и ограничился тем, что молился на ступенях церкви Константина. Он сообщил патриарху основательные мотивы своего отказа. «Если бы я исполнил ваше желание, — сказал Омар, — то мусульмане могли бы впоследствии нарушить условия мирного договора под видом подражания показанному мною примеру». По его приказанию земля из-под Соломонова храма была приготовлена к сооружению мечети, и во время своего десятидневного пребывания в Иерусалиме он организовал и немедленно ввел порядок управления завоеванными в Сирии землями. Медина могла опасаться, чтобы халифа не привязала к себе святость Иерусалима или красота Дамаска; но ее опасения были рассеяны скорым и добровольным возвращением Омара к гробнице пророка.
Чтобы довершить завоевание Сирии, халиф организовал две отдельные армии; отборный отряд был оставлен под начальством Амра и Йазид в палестинском лагере, а другой, более многочисленный отряд, выступил под предводительством Абу Убайда и Халида к северу с целью напасть на Антиохию и Алеппо. Последний из этих городов, носивший у греков название Берои, еще не приобрел в ту пору громкой известности в качестве столицы провинции или государства, а его население благодаря добровольному изъявлению покорности и ссылке на свою бедность купило на умеренных условиях свою безопасность и свободу своей религии. Но замок, стоявший подле города Алеппо, был построен на высокой искусственной насыпи; все его стороны были так же круты, как спуски в пропасть, и были обложены плитняком, а окружавший его ров мог быть во всю ширину наполнен водою из соседних источников. Гарнизон и после потери трех тысяч человек еще был в состоянии обороняться, а его храбрый наследственный вождь Иукинна убил своего брата — святого монаха, осмелившегося заговорить о мире. Во время четырех-или пятимесячной осады, которая была самой трудной из всех осад, предпринятых в Сирии, множество сарацинов было убито и ранено; их удаление на одну милю от замка не ослабило бдительности Иукинны, и они не навели страха на христиан тем, что обезглавили у подножия замка триста пленников. Молчание Абу Убайда, наконец перешедшее в сетования, известило халифа о том, что терпение осаждающих истощилось и что они утратили надежду овладеть этой неприступной крепостью. "Я огорчен, — отвечал Омар, — постигшими вас превратностями фортуны, но я не дозволяю вам ни в каком случае снимать с замка осаду. Ваше отступление уменьшило бы славу нашего оружия и побудило бы неверных напасть на вас со всех сторон. Стойте перед Алеппо до тех пор, пока Господь не решит исхода борьбы, и добывайте в окрестностях корм для вашей кавалерии. Свои увещания повелитель правоверных подкрепил присылкой волонтеров, которые стали стекаться в лагерь мусульман на конях или на верблюдах от всех арабских племен. В числе их находился Дамес, который был рабского происхождения, но отличался гигантским ростом и неустрашимым мужеством. В сорок седьмой день своей службы он попросил, чтобы ему дали только тридцать человек для попытки овладеть замком врасплох. Халид, знавший его по опыту, засвидетельствовал о его мужестве и посоветовал не отвергать его предложения, а Абу Убайд убеждал своих соотечественников не презирать Дамеса за низкое происхождение, так как, если бы он сам мог сложить с себя обязанности начальника, он стал бы охотно служить под начальством этого раба. Замысел был прикрыт притворным отступлением, и сарацины раскинули свой лагерь на расстоянии почти одной мили от Алеппо. Тридцать смельчаков засели в засаде у подножия горы, и Дамес наконец добыл нужные сведения, хотя и был сильно раздражен невежеством своих греческих пленников. «Да проклянет Господь этих собак, — сказал безграмотный араб, — на каком странном варварском языке они говорят». В самый темный час ночи он взобрался на стену с той стороны, которую тщательно изучил и на которой или плитняк был менее прочен, или подъем менее крут, или стража менее бдительна. Семеро самых сильных сарацинов влезли друг к другу на плечи, а вся эта колонна держалась на широкой и мускулистой спине гигантского раба. Те из них, которые были впереди, ухватились за нижние части стенных зубцов и влезли на них; они без шума закололи и сбросили вниз часовых, и все тридцать сотоварищей добрались один вслед за другим доверху при помощи развернутых длинных тюрбанов и повторяя благочестивое воззвание: «Пророк Божий, помоги нам и спаси нас!» Дамес смело и осторожно отправился осматривать положение дворца, в котором губернатор праздновал среди шумного веселья свое избавление. Возвратившись к своим товарищам, он напал с внутренней стороны на входные ворота. Они одолели стражу, сняли с ворот запоры, навели подъемный мост и защищали этот узкий проход до той минуты, когда подоспевший на рассвете Халид вывел их из опасного положения и довершил их победу. Иукинна сделался из грозного противника деятельным и полезным новообращенным, а свое уважение к заслугам самых низших подчиненных начальник сарацинов выразил тем, что оставался с армией в Алеппо до тех пор, пока не залечились почетные раны Дамеса. Столицу Сирии все еще прикрывали замок Аазаза и железный мост через реку Оронт. После потери этих важных позиций и после поражения последней римской армии изнеженная Антиохия затрепетала от страха и покорилась. Она спаслась от разрушения уплатой выкупа в триста тысяч золотых монет; но после того, как она была резиденцией преемников Александра, была центром римского управления на Востоке и была украшена, по воле Цезаря, названиями свободной, святой и неприкосновенной, она была низведена, под игом халифов, до второстепенного положения провинциального города .
Слава, которую Ираклий стяжал в персидской войне, была омрачена позором первых годов его царствования и малодушием, которое он обнаруживал в последние годы своей жизни. Когда преемники Мухаммеда обнажили свой меч с целью завоеваний и распространения своей религии, он содрогнулся при мысли о предстоящих бесконечных трудах и опасностях; он от природы был склонен к лени, а когда он достиг возраста немощей и бессилия, в нем уже не могло возгораться влечение к новым геройским подвигам. Чувство стыда и настоятельные просьбы сирийцев не дозволили ему немедленно удалиться с театра войны; но в нем уже умер герой и его отсутствию или его нераспорядительности можно в некоторой мере приписать потерю Дамаска и Иерусалима и жестокие поражения при Аизнадине и Ярмуке. Вместо того чтобы защищать Гроб Господен, он вовлек и церковь, и государство в метафизический спор о единстве воли Сына Божия, и в то время как Ираклий короновал своего сына от второго брака, он спокойно дозволял отбирать самую ценную часть предназначенного этому сыну наследства. В Антиохийском соборе, в присутствии епископов, он оплакивал у подножия Распятия грехи монарха и народа; но его собственное признание поведало всему миру, что сопротивление ниспосланному Богом наказанию было бы делом бесполезным и даже нечестивым. Сарацины были на самом деле непобедимы, потому что их считали непобедимыми, а переход Иукинны на сторону врага, его притворное раскаяние и новое вероломство могли оправдывать подозрение императора, что его окружали изменники и вероотступники, замышлявшие предать и его особу, и его страну в руки врагов Христа. В дни невзгод его суеверие усиливалось предзнаменованиями и снами, и он боялся лишиться своей короны; навсегда простившись с Сирией, он втайне сел на корабль в сопровождении немногочисленной свиты и тем освободил сирийцев от верноподданнической присяги. Его старший сын, Константин, стоял во главе сорока тысяч человек в Кесарии, которая была центром гражданского управления трех палестинских провинций. Но его личные интересы побуждали его возвратиться к византийскому двору, а после бегства своего отца он сознавал свою неспособность сопротивляться соединенным силам халифа. На его авангард смело напали триста арабов и тысяча черных невольников, перебравшихся в середине зимы через снежные вершины Ливана, а вслед за ними быстро наступали победоносные эскадроны, предводимые самим Халидом. Из Антиохии и из Иерусалима мусульманские войска стали наступать и с севера, и с юга вдоль морского берега, пока их знамена не соединились под стенами финикийских городов; Триполи и Тир сдались вследствие измены, и флот из пятидесяти транспортных судов, вступивший без всякого недоверия в один из захваченных сарацинами портовых городов, весьма кстати снабдил их лагерь запасами оружия и провианта. Их военным трудам положила конец неожиданная сдача Кесарии: римский принц сел ночью на корабль, и беззащитные граждане стали просить пощады и внесли выкуп в двести тысяч золотых монет. Остальные города этой провинции — Рамла, Птолемаида или Акка, Сихем или Неаполь, Газа, Аскалон, Берит, Сидон, Габала, Лаодикея, Апамея, Гиераполь, — не осмелились доле сопротивляться воле победителя, и Сирия преклонилась под скипетр халифов через семьсот лет после того, как Помпей отнял ее у последнего из македонских царей.
Осады и сражения шести кампаний стоили жизни многим тысячам мусульман. Эти люди умирали со славой и с готовностью мучеников, а об искренности их верований могут дать понятие следующие слова, сказанные одним арабским юношей, в то время как он навсегда прощался с сестрой и с матерью: «Не прелести Сирии и не преходящие радости этого мира побудили меня посвятить мою жизнь делу религии. Я ищу милостей Бога и его пророка, и я слышал от одного из товарищей пророка, что душа мученика переселяется в зоб зеленой птицы, которая будет есть райские плоды и пить воду из райских рек. Прощайте, мы снова увидимся среди рощ и ручьев, уготованных Господом для его избранников». Попадавшим в плен правоверным приходилось выказывать пассивную и более трудную твердость характера, и один из двоюродных братьев Мухаммеда прославил себя тем, что после трехдневного голодания отказался от вина и свинины, которые были единственной пищей, предложенной ему неверными с целью ввести его в искушение. Малодушие менее мужественных единоверцев доводило этих неукротимых фанатиков до ожесточения, и отец Амра оплакивал в трогательных выражениях вероотступничество и вечные мучения сына, отказавшегося от обещаний Божиих и от заступничества пророка для того, чтобы спуститься вместе со священниками и диаконами в самые глубокие пропасти ада. Тех более счастливых арабов, которые пережили войну и сохранили свою веру, их воздержанный вождь удерживал от употребления во зло их благосостояния. После трехдневного отдыха Абу Убейд вывел свои войска из Антиохии для того, чтобы предохранить их от заразительного влияния господствовавшей там роскоши, и уверял халифа, что только суровой дисциплиной бедности и труда можно поддержать их религию и их нравственные достоинства. Но строгий к самому себе Омар был добр и снисходителен к своим соотечественникам. Выразив своему наместнику заслуженные похвалы и признательность, он проронил слезу сострадания и, сев на голую землю, написал ответ, в котором слегка прорицал взыскательность Абу Убейда. «Тем, что есть хорошего в этом мире, — писал преемник пророка, — Бог не запретил пользоваться людям верующим и таким, которые совершали добрые дела. Поэтому вы должны бы были дать отдых вашим войскам и дозволить им свободное пользование тем, что есть хорошего в занимаемой вами стране. Те из сарацинов, у которых нет семейств в Аравии, могут жениться в Сирии, а если кто-либо из них нуждается в рабынях, этот может приобретать их при удобном случае». Победители были готовы пользоваться или злоупотреблять этим милостивым разрешением, но год их триумфа ознаменовался смертностью людей и рогатого скота, и двадцать пять тысяч сарацинов были оторваны от обладания Сирией. Смерть Абу Убейда должна была возбуждать сожаления в христианах, а его соотечественники помнили, что он был одним из тех десяти избранников, которых пророк назначил наследниками рая. Халид пережил своих товарищей тремя годами, и в окрестностях Эмесы показывают гробницу Меча Божия. Его мужество, доставившее халифам владычество над Аравией и над Сирией, поддерживалось убеждением, что Провидение пеклось о нем с особой заботливостью, и пока он носил шапочку, которую благословил Мухаммед, он считал себя неуязвимым среди стрел неверных.
Место первых завоевателей было занято новым поколением их детей и соотечественников; Сирия сделалась средоточием и поддержкой владычества Омейядов, а государственные доходы, солдаты и корабли этого могущественного государства были употреблены на то, чтобы во все стороны расширять владычество халифов. Но сарацины пренебрегали излишеством славы, и их историки редко нисходят до упоминания о тех второстепенных завоеваниях, которые теряются в блеске и быстроте их победоносной карьеры. К северу Сирии они перешли через горы Тавра и подчинили своей власти провинцию Киликию вместе с ее столицей Тарсом, которая была древним памятником могущества ассирийских царей. По ту сторону второго хребта тех же самых гор они разливали не столько свет религии, сколько пламя войны до самых берегов Эвксинского моря и до окрестностей Константинополя. С восточной стороны они проникли до берегов и до истоков Евфрата и Тигра; границы между владениями Рима и Персии, бывшие предметом столь продолжительных споров, навсегда стерлись; стены Эдессы и Амиды, Дары и Низибиса, устоявшие против армий и военных машин Шапура или Ануширвана, были срыты до основания, а для святого города Абгара послание или изображение Христа не могло служить защитой от неверного завоевателя. С запада Сирия граничит морем, и разорение лежащего вблизи от берега небольшого острова или полуострова Арада откладывалось в течение десяти лет. Но Ливанские горы изобиловали строевым лесом; торговля Финикии имела в своем распоряжении множество моряков, и уроженцы степей снарядили и вооружили флот из тысячи семисот барок. Римский императорский флот отступал перед ними от утесов Памфилии до Геллеспонта; но царствовавший в ту пору внук Ираклия был без боя побежден сном и игрою слов . Сарацины сделались хозяевами на море и стали делать хищнические набеги на острова Кипр, Родос и Киклады. За триста лет до начала христианской эры знаменитая, хотя и бесплодная, осада Родоса Деметрием снабдила эту республику материалом и сюжетом для сооружения трофея. При входе в гавань была поставлена гигантская статуя Аполлона, или солнца, которая имела семьдесят локтей в вышину и служила памятником греческой свободы и греческого искусства. Простояв на своем месте пятьдесят шесть лет, колосс Родосский был разрушен землетрясением; но его массивный остов и его громадные обломки лежали в течение восьми столетий разбросанными по земле, и их описывали как одно из чудес древнего мира. Они были собраны старанием сарацинов и проданы одному эдесскому торговцу-еврею, который, как рассказывают, навьючил всю эту медь на девятьсот верблюдов; тяжесть этого материала представляется громадной даже в том случае, если мы включим в нее вес ста колоссальных фигур и трех тысяч статуй, украшавших город Солнца в дни его благоденствия.
III. Завоевание Египта сделается понятным лишь при знакомстве с характером того победоносного сарацина, который был одним из первых людей своей нации в такую эпоху, когда самый ничтожный из его соотечественников возвышался, под влиянием энтузиазма, выше уровня своих природных дарований. Амр был в одно и то же время и низкого, и знатного происхождения; его мать, принадлежавшая к разряду известных проституток, не могла решить, который из живших с нею в любовной связи пяти курейшитов был отцом ее сына; но этот вопрос был решен, на основании внешнего сходства, в пользу самого старого из ее любовников, Аази. В юности Амр увлекался страстями и предрассудками своих родственников: свои поэтические дарования он употреблял на сочинение сатирических стихов, направленных против личности и против учения Мухаммеда; его ловкостью господствовавшая в ту пору партия воспользовалась для преследования религиозных изгнанников, укрывшихся при дворе эфиопского царя. Но он возвратился из этого посольства тайным приверженцем ислама; из убеждения или из личных интересов он решился отказаться от поклонения идолам и бежал из Мекки вместе со своим другом Халидом, так что мединский пророк имел удовольствие обнять в одну и ту же минуту двух самых неустрашимых поборников его религии. Нетерпеливое желание Амра стать во главе армий правоверных было сдержано Омаром, который посоветовал ему не искать могущества и владычества, так как тот, кто сегодня подданный, завтра может сделаться монархом. Впрочем, два первых Мухаммедовых преемника не пренебрегали его личными достоинствами; они были обязаны завоеванием Палестины его военным дарованиям, и во всех происходивших в Сирии битвах и осадах он обнаруживал вместе с достоинствами вождя храбрость отважного солдата. Когда он посетил Медину, халиф выразил желание осмотреть меч, поразивший насмерть стольких христианских воинов; сын Аази обнажил коротенький и очень обыкновенный палаш, и, заметив удивление Омара, скромный сарацин сказал: «Увы! без руки своего господина меч сам по себе и не более остр, и не более тяжел, чем меч поэта Фаресдака». После завоевания Египта халиф Осман из зависти отозвал его; но при возникших после того смутах он возвысился из положения частного человека благодаря тому, что был честолюбив и как воин, и как государственный человек, и как оратор. Своей могущественной поддержкой и в делах управления, и на полях сражений он упрочил владычество Омейядов; чувство признательности заставило Муавию возвратить и управление Египтом, и заведование египетской казной преданному другу, который сам собою возвысился над уровнем подданных, и Амр окончил свою жизнь во дворце и в городе, которые были построены им на берегах Нила. Арабы превозносят его предсмертное обращение к детям как образец красноречия и мудрости: он оплакивал заблуждение своей молодости; но если, несмотря на свое раскаяние, он все еще был заражен тщеславием поэта, то он, быть может, преувеличивал язвительностью вред своих нечестивых поэтических произведений.
Из своего лагеря в Палестине Амр двинулся на завоевание Египта, или сюрпризом исторгнув разрешение халифа, или, быть может, не дождавшись этого разрешения. Благородный Омар полагался на своего Бога и на свой меч, которые уже расшатали могущество Хосрова и Цезаря; но сопоставляя ничтожные военные силы мусульман с важностью предприятия, он упрекал самого себя в опрометчивости и внимал советам своих трусливых товарищей. Читатели Корана были хорошо знакомы с высокомерием и величием фараонов, а десятикратного повторения чудес было едва достаточно не для того, чтоб обеспечить победу шестисот тысяч сыновей Израиля, а для того, чтоб доставить им возможность спастись бегством, городов в Египте было много, и они были многолюдны; они были прочно построены и укреплены; один Нил со своими многочисленными рукавами представлял непреодолимую преграду, а римляне должны были упорно защищать житницу императорской столицы. Ввиду таких затруднений повелитель правоверных положился на счастье или на то, что он называл Провидением. Неустрашимый Амр выступил из Газы во главе только четырех тысяч арабов, когда к нему прибыл посланец от Омара. «Если вы еще находитесь в Сирии, — гласило двусмысленное послание, — то отступите немедленно; если же, в минуту получения этого письма, вы уже достигли египетской границы, то подвигайтесь с уверенностью вперед и полагайтесь на помощь Бога и ваших единоверцев». Амр опасался изменчивости правительственных распоряжений потому, что познакомился с нею на собственном опыте, или, быть может, потому, что ему были доставлены какие-то тайные сведения, — и он продолжал свое наступательное движение до той минуты, когда раскинул свои палатки на территории, несомненно принадлежавшей Египту. Там он собрал своих офицеров, вскрыл письмо, прочел его, с серьезным видом осведомился о названии и географическом положении места, на котором находился, и заявил о своей готовности исполнить волю халифа. После тридцатидневной осады он овладел ал-Фарамой или Пелузием, а этот ключ Египта, как его не без оснований называли, открыл ему доступ внутрь страны до самых развалин Гелиополя и до окрестностей теперешнего Каира.
На западной стороне Нила, на небольшом расстоянии к востоку от пирамид и к югу от Дельты, город Мемфис, имевший сто пятьдесят стадий в окружности, свидетельствовал о величии древних египетских царей. Под владычеством Птолемеев и Цезарей местопребывание правительства было перенесено к берегу моря; древнюю столицу затмили искусства и богатства Александрии; дворцы, а в конце концов и храмы были заброшены и пришли в упадок; тем не менее во времена Августа и даже во времена Константина Мемфис все еще принадлежал к числу самых больших и самых многолюдных провинциальных городов. Берега Нила, которые в этом месте отстоят один от другого на три тысячи футов, были соединены двумя мостами, из которых один держался на шестидесяти лодках, другой на тридцати, а оба они соединялись среди реки небольшим островом Руд, который был покрыт садами и жилищами. У восточной оконечности моста находились город Бабилиун и лагерь римского легиона, охранявшего переход через реку и вторую столицу Египта. Амр со всех сторон окружил эту важную крепость, которую можно было считать частью города Мемфис или Мисрах; в его лагерь скоро прибыло подкрепление из четырех тысяч сарацинов, а громившими городские стены военными машинами он, вероятно, был обязан искусству и усердию своих сирийских союзников. Однако осада продолжалась семь месяцев, и опрометчивые завоеватели были окружены разлившимися водами Нила, которые грозили им гибелью. Их последний приступ был и смел и удачен; они перешли через ров, который был защищен железными клиньями, приставили к стене свои штурмовые лестницы, ворвались в крепость с криками: «Бог Победоносен!» — и оттеснили греков к их лодкам и к острову Руд. Так как эта местность пользовалась удобными сообщениями и с заливом, и с Аравийским полуостровом, то завоеватель предпочел ее Мемфису, который вследствие того обезлюдел; палатки арабов превратились в постоянные жилища, а первая воздвигнутая там мечеть была освящена присутствием восьмидесяти товарищей Мухаммеда. Из их лагеря, раскинутого на восточном берегу Нила, возник новый город, а соседние кварталы Бабилиуна и Фустата, при своем теперешнем упадке, смешиваются под общим названием Старого Мисраха, или Каира, по отношению к которому они составляют обширное предместье. Но название Каира, или Города Победы, в сущности, принадлежит новой столице, которая была основана в десятом столетии халифами из рода Фатимидов. Она мало-помалу удалялась от берега реки, но внимательный наблюдатель может проследить непрерывный ряд зданий от памятников царствования Сезостриса до памятников царствования Саладина.
Однако несмотря на то, что предприятие арабов оказалось и успешным, и прибыльным, им пришлось бы отступить в степь, если бы они не нашли могущественного союзника внутри страны. Суеверия туземцев и их восстание содействовали успехам Александра; они ненавидели своих персидских тиранов, исповедывавших религию магов, — ненавидели за то, что они жгли египетские храмы и удовлетворяли свой святотатственный аппетит мясом бога Аписа. По прошествии десяти столетий та же причина вызвала такой же переворот, и исповедовавшие христианство копты выказали такое же, как и прежде, усердие на защиту непонятного для них религиозного учения. Я уже имел случай говорить о происхождении и об успехах монофизитов и о том, что гонение, которому их подвергал император, превратило эту секту в нацию и восстановило Египет и против императорской религии, и против императорского правительства. Яковитская церковь встретила сарацинов как освободителей, и во время осады Мемфиса велись и тайные, и успешные мирные переговоры между победоносной армией и нацией рабов. Один богатый и знатный египтянин, по имени Мокавкас, скрыл свои религиозные верования для того, чтобы получить должность правителя своей провинции; во время смут, вызванных персидской войной, он стремился к приобретению независимости; присланное Мухаммедом посольство возвело его в звание монарха; но при помощи богатых подарков и двусмысленных комплиментов он отклонил приглашение принять новую религию. Он навлекал на себя гнев Ираклия тем, что употребил во зло оказанное ему доверие; из высокомерия или из страха он медлил изъявлением покорности, а личные интересы побуждали его перейти на сторону сарацинов и положиться на их помощь. На первом совещании с Амром он без негодования выслушал обычное предложение или веровать в Коран, или уплачивать дань, или сражаться. «Греки, — отвечал Мокавкас, — решились сражаться; но я не желаю иметь ничего общего с греками ни в этой жизни, ни в будущей и навсегда отрекаюсь и от византийского тирана, и от его Халкедонского собора, и от его рабов — Мелькитов. Что касается лично меня и моих единоверцев, то мы решились жить и умереть, исповедуя Евангелие и единство естества во Христе. Мы не можем принять откровений вашего пророка, но мы желаем мира и охотно соглашаемся уплачивать его мирским преемникам дань и подчиняться им». Дань была установлена в размере двух золотых монет с каждого христианина; но старики, монахи, женщины и дети обоего пола, еще не достигшие шестнадцати лет, были освобождены от этого личного налога; копты, жившие и по ту, и по сю сторону Мемфиса, поклялись в верности халифу и обещали трехдневный гостеприимный прием каждому мусульманину, которому придется странствовать по стране. Эта хартия безопасности ниспровергла церковную и светскую тиранию Мелькитов; со всех церковных кафедр стали раздаваться анафемы св. Кирилла, а священные здания вместе с церковным достоянием были возвращены общине яковитов, которые стали невоздержно пользоваться этим моментом торжества и мщения. По настоятельным приглашениям Амра их патриарх Вениамин покинул свое степное пристанище, а после первого с ним свидания любезный араб утверждал, что никогда еще не беседовал с христианским священником, который отличался бы более безупречным характером и более почтенной наружностью. Во время перехода из Мемфиса до Александрии наместник Омара не принимал никаких предосторожностей для своей личной безопасности, полагаясь на усердие и на признательность египтян; при его приближении дороги и мосты тщательно исправлялись, и ему постоянно доставлялись и съестные припасы, и все нужные сведения. Жившие в Египте греки не превышали своим числом и десятой части туземного населения; они не могли устоять против всеобщей измены; их всегда ненавидели, а теперь перестали бояться; судьи стали покидать свои трибуналы, а епископы — свои алтари, и гарнизоны отдаленных городов сдавались восставшим народным массам или вследствие того, что были застигнуты врасплох, или вследствие того, что были лишены подвоза съестных припасов. Если бы Нил не служил путем безопасных и скорых сообщений с морем, то не мог бы спастись ни один из тех, кто по рождению, по языку, по должности или по религии имел что-либо общее с ненавистным именем греков.
Вследствие своего отступления из Верхнего Египта греки собрали значительные военные силы на острове Дельты; естественные и искусственные протоки Нила представляли ряд сильных и удобозащищаемых позиций, и чтобы расчистить путь к Александрии, сарацинам пришлось выдержать в течение двадцати двух дней несколько генеральных сражений и стычек. В летописях их завоеваний осада Александрии была едва ли не самым трудным и не самым важным из их военных предприятий. Первый торговый город в мире был обильно снабжен и средствами существования, и средствами обороны. Его многочисленные жители сражались за самые дорогие человеческие права — за религию и за собственность, а вследствие ненависти, которую питало к ним туземное население, они, по-видимому, были лишены возможности пользоваться благами мира и веротерпимости. Море было постоянно открыто, и если бы Ираклий пробудился из своего усыпления ввиду общественного бедствия, он мог бы беспрепятственно присылать свежие армии из римлян и из варваров для защиты второй столицы империи. Необходимость оборонять окружность в десять миль принудила бы греков разделить их силы, а это обстоятельство было бы благоприятно для военных хитростей предприимчивого врага; но две стороны этого продолговатого четырехугольника были прикрыты морем и озером Мареотида, и каждая из их узких оконечностей представляла фронт длиною лишь в десять стадий. Усилия арабов не были несоразмерны с трудностью предприятия и с важностью цели. С высоты мединского трона взоры Омара были устремлены на лагерь и на город; его голос призывал арабские племена и сирийских ветеранов к участию в борьбе, а блестящая репутация и плодородие Египта усиливали усердие тех, кто желал участвовать в этой священной войне. Желание низвергнуть или изгнать своих тиранов побуждало туземцев усердно содействовать усилиям Амра; пример их союзников, быть может, воспламенил в них некоторые проблески воинственного мужества, а Мокавкас ласкал себя надеждой, что будет похоронен в церкви св. Иоанна Александрийского. Патриарх Евтихий замечает, что сарацины сражались с львиною яростью; они отражали частые и почти ежедневные вылазки осажденных и скоро, в свою очередь, стали нападать на городские стены и башни. При каждом нападении меч и знамя Амра блестели в авангарде мусульман. Однажды он едва не погиб от своей неблагоразумной храбрости; следовавший за ним отряд проник внутрь цитадели, но был принужден отступить, а главнокомандующий вместе с одним из своих друзей и с одним рабом остался пленником в руках христиан. Когда Амр был приведен к префекту, он не позабыл своего достоинства, но позабыл о своем положении; по его высокомерному поведению и энергическому тону его речи неприятель мог догадаться, что это был наместник халифа, и один солдат уже занес свою секиру, чтобы отрубить голову смелого пленника. Он был обязан своим спасением находчивости раба, который внезапно ударил своего повелителя по лицу и гневным тоном приказал ему молчать в присутствии старших. Легковерный грек дался в обман; он внял предложению мирного договора, отпустил своих пленников в надежде, что вместо них будут присланы более важные послы, и узнал свою ошибку лишь тогда, когда раздавшиеся в мусульманском лагере радостные возгласы возвестили о возвращении главнокомандующего и выставили на общее осмеяние наивность неверных. Наконец, после четырнадцатимесячной осады и после потери двадцати трех тысяч человек сарацины одержали верх: греки посадили на суда свои упавшие духом и уменьшившиеся числом войска, и знамя Мухаммеда было водружено на стенах египетской столицы. «Я овладел, — писал Амр халифу, — великим западным городом. Я не в состоянии перечислить его разнообразные богатства и красоты и вынужден ограничиться замечанием, что он заключает в себе четыре тысячи дворцов, четыре тысячи бань, четыреста театров или увеселительных заведений, двенадцать тысяч лавок для продажи растительной пищи и сорок тысяч обложенных данью иудеев. Город был взят вооруженной силой без заключения договора или капитуляции, и мусульмане горят нетерпением воспользоваться плодами своей победы.» Повелитель правоверных решительно отверг всякую мысль о грабеже и приказал своему наместнику беречь богатства и доходы Александрии на общественные нужды и на распространение мусульманской религии; жителям была сделана перепись, и они были обложены данью; на фанатизм и на злобу яковитов была наложена узда, а преклонившиеся под иго арабов мелькиты получили дозволение мирно и спокойно исповедовать свою религию. Известие об этом позорном пагубном событии потрясло физические силы Ираклия, и без того уже приходившие в упадок, и он умер от водяной почти через семь недель после падения Александрии. Во время малолетства его внука жалобы народа, лишившегося своего ежедневного пропитания, заставили византийское правительство попытаться снова овладеть столицей Египта. В течение четырех лет римская эскадра и римская армия два раза занимали гавань и укрепления Александрии. Они были два раза прогнаны мужественным Амром, который, ввиду этой внутренней опасности, поспешил возвратиться из своих дальних экспедиций в Триполи и в Нубию. Но ввиду легкости, с которой неприятель мог делать такие попытки, ввиду его возобновлявшихся нападений и упорного сопротивления Амр дал клятву, что, если ему придется в третий раз загонять неверных в море, он сделает доступ в Александрию со всех сторон таким же легким, как легок доступ в жилище проститутки. Он сдержал свое слово и приказал срыть в нескольких местах городские стены и башни, но, наказывая город, он щадил население, и мечеть Милосердия была воздвигнута на том месте, где победоносный вождь сдержал неистовство своих войск.
Я обманул бы ожидания читателя, если бы умолчал об уничтожении александрийской библиотеки, которое было описано ученым Абул-Фарадисом. Амр был одарен более любознательным и более благородным умом, чем большинство его соотечественников, и в часы досуга арабский вождь находил удовольствие в беседах с последним учеником Аммония, Иоанном, которому было дано прозвище Филопонуса за его тщательные труды по части грамматики и философии. Одобренный этими фамильярными сношениями,Филопонус осмелился просить подарка, который был в его глазах неоценим, а в глазах варваров ничего не стоил: он попросил, чтобы ему отдали великолепную библиотеку, которая была единственной военной добычей, оставленной завоевателем без внимания. Амр был расположен исполнить желание грамматика, но по своей строгой честности не хотел отчуждать даже самой малоценной собственности без разрешения халифа, а хорошо известный ответ Омара был внушен невежеством фанатика: «Если эти произведения греков согласны с книгой Божией, то они бесполезны и нет никакой надобности сохранять их; если же они не согласны с этой книгой, то они вредны и должны быть уничтожены». Это решение было приведено в исполнение со слепою покорностью: массы бумаги или пергамента были распределены между четырьмя тысячами городских бань, и таково было невероятное множество этих книг, что это драгоценное топливо едва могло быть израсходовано в течение шести месяцев. С тех пор как Династии Абул-Фарадиса вышли в свет в латинском переводе, эта басня постоянно повторялась и все ученые с благочестивым негодованием оплакивали непоправимую утрату этих памятников учености, искусств и гения древних народов. Что касается меня, то я сильно расположен отвергать и самый акт, и его последствия. Этот факт действительно неправдоподобен. «Читайте и удивляйтесь!» — восклицает сам историк, а одиночному свидетельству иноземца, писавшего свой рассказ на границах Мидии по прошествии шестисот лет, служит противовесом молчание двух более древних летописцев, которые оба были христиане, оба были египетские уроженцы и между которыми самый древний — патриарх Евтихий — подробно описывал завоевание Александрии. Строгий приговор Омара противоречил разумному и правоверному принципу магометанских казуистов: они положительно утверждают, что не следует предавать пламени приобретенные путем завоевания священные книги иудеев и христиан и что закон не воспрещает правоверным пользоваться плодами мирской учености — произведениями историков и поэтов, докторов и философов. Первые преемники Мухаммеда, быть может, отличались более склонным к разрушению религиозным рвением; но в настоящем случае пламя должно бы было скоро потухнуть по недостатку топлива. Я не буду пересказывать всех несчастий, постигших александрийскую библиотеку, — не буду говорить ни о пожаре, который невольно зажег в ней Цезарь ради собственной защиты, ни о зловредном ханжестве христиан, старавшихся уничтожить памятники идолопоклонства. Но если мы проследим ряд современных свидетельств от эпохи Антонинов до эпохи Феодосия, то мы придем к убеждению, что в царском дворце и в храме Сераписа уже не было тех четырех или семисот тысяч волюмов, которые были собраны любознательностью и щедростью Птолемеев. Книгохранилище, быть может, и служило украшением для церкви и для резиденции патриархов; но если громадная масса полемических сочинений Ариан и Монофизитов действительно была сожжена в публичных банях, то философ может с улыбкой заметить, что, в конце концов, эти сочинения принесли хоть какую-нибудь пользу человечеству. Я искренно сожалею о тех более ценных библиотеках, которые погибли при разрушении Римской империи; но когда я соображаю, какой длинный промежуток времени отделяет нас от этой эпохи, какой вред причиняло невежество и какие бедствия были последствием войн, я удивляюсь не столько нашим утратам, сколько уцелевшим сокровищам. Много оригинальных и интересных фактов предано забвению; произведения трех великих римских историков дошли до нас в искаженном виде, и мы лишены множества интересных лирических, ямбических и драматических произведений греческой поэзии. Тем не менее мы должны с признательностью вспоминать о том, что время и случайные несчастья пощадили те классические произведения, которые считались у древних самыми гениальными и самыми знаменитыми; древние ученые, произведения которых дошли до нас, изучали и сравнивали произведения своих предшественников, и мы не имеем никакого основания предполагать, чтобы какая-либо важная истина, какое-либо полезное открытие в сфере искусства или в природе могли ускользнуть от любознательности нашего времени.
В управлении Египтом Амр уравновешивал требования справедливости с требованиями политики — интересы правоверных, пользовавшихся покровительством Божиим, с интересами союзников, пользовавшихся покровительством человеческим. Среди смут, вызванных, с одной стороны, завоеванием Египта, а с другой — освобождением египтян от греческого владычества, притязания коптов и меч арабов были главными нарушителями внутреннего спокойствия. Первым Амр объявил, что за крамолу и за вероломство будет наказывать вдвойне: что будет наказывать доносчиков как своих личных врагов и будет возвышать их невинных соотечественников, которых они из зависти стараются унизить и вытеснить. Арабов он убеждал, что и религия, и честь требуют от них, чтобы они не роняли своего личного достоинства, чтобы они угождали и Богу и халифу своим скромным и сдержанным поведением, чтобы они щадили и защищали народ, положившийся на их совесть, и чтобы они довольствовались теми блестящими наградами за победу, которые достались им законным путем. Что касается управления финансами, он не одобрял несложного, но вместе с тем обременительного введения подушной подати и основательно предпочел налоги, соразмерные с чистым доходом, который доставляет та или другая отрасль земледелия и торговли. Третья часть налогов была назначена на ежегодный ремонт плотин и каналов, столь необходимых для общественного благосостояния. При такой системе управления плодородие Египта стало восполнять бесплодность Аравии, и вереницы верблюдов, навьюченных зерновым хлебом и съестными припасами, стали почти без перерывов покрывать всю длинную дорогу, которая ведет из Мемфиса в Медину. Гениальный Амр скоро восстановил водные сообщения с морем, устройство которых было или только предпринято, или доведено до конца фараонами, Птолемеями и Цезарями, и от Нила до Красного моря был проведен канал длиной по меньшей мере, в восемьдесят миль. Этот внутренний водный путь, соединявший Средиземное море с Индийским океаном, был скоро закрыт, потому что его нашли и бесполезным, и опасным: трон халифов был перенесен из Медины в Дамаск, и возникло опасение, что для греческого флота откроется возможность проникать до священных городов Аравии.
О вновь завоеванной стране халиф Омар имел поверхностные понятия, по доходившим до него слухам и по тем легендам, с которыми познакомился из Корана. Он выразил желание, чтобы его наместник доставил ему точные сведения о царстве фараонов и о мелькитах, и ответ Амра представляет живое и довольно верное описание этой оригинальной страны. "Повелитель правоверных! Египет представляет смесь чернозема с зеленоватыми растениями, находящуюся промеж обратившейся в пыль горы и красного песка. Расстояние от Сиены до моря может быть определено одним месяцем пути для всадника. Вдоль равнины течет река, на которой лежит благословение Всевышнего и вечером, и утром и воды которой возвышаются и спадают вместе с обращением Солнца и Луны. Когда ежегодно возобновляющаяся благость Провидения разверзает ручьи и источники, которые питают землю, Нил катит свои вздымающиеся и шумные волны по египетскому царству; тогда этот благотворный поток покрывает поля, а жители переезжают из одного селения в другое на раскрашенных лодках. Возвращаясь в свое русло, воды оставляют после себя тину, которая удобряет землю для посевов разного рода; толпы земплепашцев, под которыми не видно земли, можно сравнить с роем трудолюбивых муравьев, а их природную лень прогоняют плеть смотрителя за работами и надежда обильного урожая цветов и земных продуктов. Они редко обманываются в этой надежде; но богатство, которое доставляют им пшеница, ячмень, рис, овощи, плодовые деревья и рогатый скот, неправомерно делится между работниками и владельцами. Смотря на время года, внешний вид страны украшают то серебристые волны, то зеленоватый цвет изумруда, то темно-желтый цвет золотистой жатвы. Однако этот благотворный порядок вещей иногда нарушается: в первом году завоевания Египта разлитие Нила очень запоздало и вода поднялась в реке внезапно, что и послужило поводом для следующего назидательного вымысла: рассказывали, будто Омар из благочестия воспретил обычное принесение в жертву девственницы и что оскорбленный Нил спокойно лежал в своем русле, пока брошенное в послушную реку приказание халифа не заставило ее подняться в течение одной ночи на высоту шестнадцати локтей. Удивление, с которым арабы смотрели на вновь завоеванную страну, разнуздывало их врожденную склонность к романтизму. Самые серьезные писатели уверяют нас, что Египет был усеян двадцатью тысячами городов или селений, что при обложении населения налогами одни копты — кроме греков и арабов — оказались в числе шести миллионов платящих дань подданных халифа, а число коптов обоего пола и всякого возраста доходило до двадцати миллионов, и что в казну халифа страна ежегодно вносила триста миллионов золотом или серебром. Наш рассудок восстает против таких преувеличенных вычислений, а их неосновательность сделается еще более очевидной, если мы возьмем в руки компас и измерим пространство годной для житья почвы: мы найдем, что равнина, которая тянется от тропика до Мемфиса, редко имея более двенадцати миль в ширину, и треугольник дельты, представляющий гладкую поверхность в две тысячи сто квадратных миль, составляют двенадцатую часть объема Франции. Более тщательные исследования приводят нас и к более основательным вычислениям. Созданные ошибкой переписчика триста миллионов сокращаются в весьма порядочный доход из четырех миллионов трехсот тысяч золотых монет, из которых девятьсот тысяч шли на уплату солдатского жалованья. Две достоверные росписи, из которых одна принадлежит к текущему столетию, а другая к двенадцатому, низводят число селений и городов до все еще почтенной цифры двух тысяч семисот. Один французский консул, долго живший в Каире, определил число живущих в Египте магометан, христиан и иудеев крупной, хотя и не неправдоподобной цифрой почти в четыре миллиона.
IV. Завоевание Африки от берегов Нила до берегов Атлантического океана было впервые предпринято при халифе Османе. Этот благочестивый замысел был одобрен товарищами Мухаммеда и начальниками племен, и двадцать тысяч арабов выступили из Медины с подарками и с благословле-ниями повелителя правоверных. В лагере под Мемфисом к ним присоединились еще двадцать тысяч соотечественников, а главное начальство было вверено сыну Сада и молочному брату халифа Абд Аллаху, который незадолго перед тем занял место завоевателя и правителя Египта. Однако ни милостивое расположение монарха, ни личные достоинства Абд Аллаха не могли загладить воспоминания о его преступном вероотступничестве. Благодаря тому, что Абд Аллах рано принял религию Мухаммеда и имел хороший почерк, на него была возложена важная обязанность переписывать листы Корана; но он не оправдал оказанного ему доверия, извратил текст, насмехался над своими ошибками и бежал в Мекку для того, чтобы избежать заслуженного наказания и для того, чтобы публично обнаружить невежество пророка. После завоевания Мекки он пал к стопам Мухаммеда: его слезы и ходатайство Османа исторгли от Мухаммеда вынужденное помилование; но при этом пророк заявил, что он потому так долго колебался, что выжидал, чтобы кто-нибудь из его верных приверженцев отомстил нанесенную ему обиду в крови вероотступника. Впоследствии Абд Аллах с кажущейся преданностью и с действительным успехом служил религии, которую он уже не имел никакого интереса покидать; его знатное происхождение и его дарования доставили ему почетное положение среди курейшитов, а в национальной кавалерии Абд Аллах славился как самый отважный и самый ловкий из всех арабских наездников. Во главе сорока тысяч мусульман он выдвинулся из Египта в незнакомые западные страны. Пески Барки могли быть непроходимы для римского легиона, но арабы имели при себе своих верных верблюдов, и этих степных уроженцев нисколько не пугал вид знакомой им почвы и климата. После утомительного похода они раскинули свои палатки перед стенами Триполи, приморского города, в котором мало-помалу сосредоточились и название, и богатства, и население всей провинции, и который в настоящее время занимает третье место между государствами Берберии. Подкрепления, состоявшие из греческих войск, были застигнуты на берегу моря и разбиты наголову; но укрепления Триполи устояли против первых приступов, а приближение префекта Григория побудило сарацинов прекратить осаду и подвергнуть свою участь опасностям решительного сражения. Если под начальством префекта действительно было сто двадцать тысяч человек, то регулярные императорские войска должны были совершенно теряться в массе полунагих и недисциплинированных африканцев и мавров, составлявших главную силу этой армии или, вернее, наполнявших ее многочисленные ряды. Он с негодованием отверг выбор между исповедованием Корана и уплатою дани, и в течение нескольких дней две армии вели ожесточенную борьбу с рассвета до полудня, когда усталость и чрезвычайная жара заставляли их искать отдыха и прохлады под лагерными палатками. Рядом с Григорием, как рассказывают, сражалась его дочь, отличавшаяся необыкновенною красотой и храбростью; она с ранней молодости научилась ездить верхом, стрелять из лука и владеть палашом и выделялась между самыми передовыми бойцами богатством своего оружия и костюма. Ее рука и сто тысяч золотых монет были обещаны тому, кто принесет голову арабского главнокомандующего, и африканское юношество было воодушевлено перспективной такой блестящий награды. По настоятельным просьбам своих приближенных Абд Аллах удалился с поля сражения для того, чтобы не подвергать свою жизнь опасности; но вследствие удаления вождя и нерешительного или неудачного исхода всех нападений сарацины пали духом.
Знатный араб Зубайр, сделавшийся впоследствии соперником Али и отцом одного халифа, выказал свою храбрость в Египте: он прежде всех приставил штурмовую лестницу к стенам Бабилиуна. Во время африканской экспедиции Абд Аллах отрядил его с особым поручением. При первом известии о битве он пробился сквозь лагерь греков с двенадцатью товарищами и спешил разделить опасности своих соотечественников, не подкрепляя себя ни пищей, ни отдыхом. Окинув взглядом поле сражения: «Где же наш главнокомандующий?» — спросил он. «В своей палатке». — «Разве место вождя мусульман в палатке?» Покрасневший от стыда Абд Аллах стал объяснять, какую цену имеет для армии жизнь ее начальника и какой опасности подвергает эту жизнь награда, обещанная римским префектом. «За неблагородный вызов, — сказал Зубайр, — отплатите неверным таким же вызовом. Объявите вашей армии, что за голову Григория вы наградите его плененной дочерью и такой же суммой в сто тысяч золотых монет». Наместник халифа поручил мужественному и осмотрительному Зубайру привести в исполнение им самим придуманную военную хитрость, которая и окончила в пользу сарацинов борьбу, так долго остававшуюся нерешительной. Благодаря своей изворотливости и ловкости мусульмане скрыли от неприятеля немногочисленность тех войск, которые поддерживали сражение до той минуты, когда солнце уже поднялось высоко; а между тем одна часть их армии скрывалась в своих палатках. Противники разошлись измученными: они разнуздали своих лошадей, отложили в сторону свои доспехи и стали готовиться или только делали вид, что готовятся к вечернему отдыху и к завтрашнему бою. Вдруг раздался сигнал к нападению; из арабского лагеря высыпали толпы бодрых и неустрашимых воинов, и длинные ряды греков и африканцев были застигнуты врасплох и опрокинуты новыми эскадронами правоверных, которые могли казаться в глазах фанатиков отрядом спускавшихся с неба ангелов. Сам префект пал от руки Зубайра; его дочь, искавшая мщения и смерти, была окружена и взята в плен, а спасавшийся бегством неприятель вовлек в свою гибель город Суфетула, в котором наделся укрыться от сабель и пик арабов. Суфетула была построена в ста пятидесяти милях к югу от Карфагена на отлогой покатости, которую орошал поток и которую покрывала тенью роща из можжевельника, а любознательный путешественник до сих пор может восхищаться римскою роскошью, глядя на развалины триумфальной арки портика и трех храмов коринфского ордена. После падения этого богатого города и провинциальные жители, и варвары стали со всех сторон молить победителя о пощаде. Предложения уплачивать подать и изъявления преданности должны были льстить тщеславию или религиозному усердию арабов; но понесенные ими потери, усталость и распространение заразной болезни помешали им прочно утвердиться в завоеванной стране, и после пятнадцатимесячной кампании они отступили к египетской границе вместе с захваченными в Африке пленниками и добычей. Свою пятую долю халиф уступил одному фавориту под видом уплаты долга в пятьсот тысяч золотых монет; но если правда, что каждый пехотинец получил на свою долю по тысяче золотых монет, а каждый кавалерист по три тысячи, то придется полагать, что интересы государства были вдвойне нарушены этой обманчивой сделкой. Все ожидали, что виновник смерти Григория предъявит свои права на самую ценную часть обещанной награды; так как он долго не являлся, то можно было предполагать, что он пал в битве; наконец, слезы и возгласы дочери префекта при виде Зубайра засвидетельствовали и о мужестве, и о скромности этого благородного воина. Несчастную девушку предложили убийце ее отца; но он неохотно принял ее даже в число своих рабынь, хладнокровно объявив, что он посвятил свой меч на служение религии и что он стремится к более высокой награде, чем прелести смертной красавицы или богатства этой временной жизни. Возложенное на него почетное поручение известить халифа Османа об одержанных мусульманами победах и было той наградой, которая соответствовала его влечениям. Товарищи Мухаммеда, арабские вожди и народ собрались в мединской мечети, чтобы выслушать интересный рассказ Зубайра, а так как оратор ничего не позабыл, кроме тех услуг, которые он сам оказал своими советами или своими подвигами, то арабы присоединили имя Абд Аллаха к геройским именам Халида и Амра.
Завоевание Запада сарацинами было приостановлено почти на двадцать лет, пока их внутренние раздоры не прекратились со вступлением на престол Омейядов; тогда сами африканцы стали звать к себе халифа Муавию. Когда преемники Ираклия узнали о наложенной арабами на африканское население дани, они вместо того, чтобы пожалеть об этих несчастных и постараться облегчить их бедственное положение, наложили на них, в виде возмездия или пени, вторичную дань в том же размере. Жалобы африканцев на бедность и разорение оставлялись византийскими министрами без внимания; отчаяние заставило их предпочесть владычество одного повелителя, а вымогательства карфагенского патриарха, который был облечен и гражданскою, и военною властию, побудили не только сектантов, но даже живших в этой римской провинции католиков отвергнуть как верховенство, так и религию их притеснителей. Первый из наместников Муавии покрыл себя заслуженною славой, овладел одним важным городом, разбил тридцатитысячную греческую армию, захватил восемьдесят тысяч пленников и обогатил отобранною у них добычей отважных сирийских и египетских удальцов. Но его преемник Окба имеет более прав на титул завоевателя Африки. Он выступил из Дамаска во главе десяти тысяч самых храбрых арабов, к этим военным силам, состоявшим из одних мусульман, впоследствии присоединились многие тысячи варваров, помощь которых была так же ненадежна, как их обращение в магометанскую религию. Нам было бы трудно — да в этом и нет надобности — с точностью проследить путь, по которому продвигался вперед Окба. Восточные писатели покрыли внутренность страны вымышленными армиями и воображаемыми крепостями. В воинственной провинции Забе, или Нумидии, восемьдесят тысяч местных уроженцев действительно могли собраться с оружием в руках; но существование трехсот шестидесяти городов несовместимо с неумением жителей возделывать землю или вообще с упадком земледелия, а развалины Эрбы и Ламбесиса не оправдывают предположения, что эта древняя метрополия неприморской страны имела в окружности три мили. Ближе к берегу моря находятся хорошо известные города Булла Регия и Танжер, которые, как кажется, были пределом сарацинских завоеваний. Благодаря своему удобному порту Булла Регия и до сих пор сохранила некоторые остатки прежней торговли; в более счастливые времена в этом городе, как рассказывают, было около двадцати тысяч домов, а железо, которое в изобилии добывается из соседних гор, могло бы снабдить более храбрый народ средствами обороны. Отдаленное положение и почтенная древность Тинжи (Танжера) была украшена вымыслами греков и арабов; но когда эти последние говорят о городских стенах, построенных из бронзы, и о крышах, сделанных из золота и серебра, эти иносказательные выражения следует принимать за эмблемы силы и богатства. Провинция Мавритания Тингитанская, так названная по имени своей столицы, была мало исследована римлянами и лишь частию ими заселена; они завели там пять колоний, но эти колонии занимали лишь небольшую часть страны, а южные части провинции лишь изредка посещались агентами роскоши, отыскивавшими в лесах слоновую кость и лимонное дерево, и на берегах океана раковины, из которых извлекалась пурпуровая краска. Неустрашимый Окба проник в самую глубь страны, перешел через пустыню, в которой его преемники основали блестящие столицы — Фец и Марокко и наконец достиг берегов Атлантического океана и окраины великой степи. Река Сус сбегает с западной стороны Атласских гор и, подобно Нилу, оплодотворив окрестную почву, впадает в море неподалеку от Канарских, или Счастливых, островов. На ее берегах жило самое дикое из мавританских племен, у которого не было ни законов, ни дисциплины, ни религии; оно было испугано новым для него и непреодолимым могуществом восточных армий, а так как у него не было ни золота, ни серебра, то самую ценную часть захваченной у него добычи составляли красивые пленницы, некоторые из которых были впоследствии проданы по тысяче золотых монет за каждую. Вид беспредельного океана остановил наступательное движение Окбы, но не охладил его рвения. Пришпорив коня, он спустился в воду и, подняв глаза к небу, воскликнул тоном фанатика: «Великий Боже! если бы я не был остановлен морем, я продолжал бы мой путь к неизвестным западным царствам, проповедуя единство твоего святого имени и предавая мечу мятежные народы, которые поклоняются не тебе, а каким-либо другим богам». Однако этот новый Александр, мечтавший о новых мирах, не был в состоянии сохранить свои недавние завоевания. Измена и греков и африканцев заставила его отступить от берегов Атлантического океана, а когда толпы врагов окружили его со всех сторон, ему не осталось ничего другого, как умереть с честью. Последние минуты его жизни были прославлены тем примерным великодушием, которое составляет национальную черту арабских нравов. Один честолюбивый вождь, оспаривший у Окбы права главнокомандующего и потерпевший неудачу в своей попытке, был приведен пленником в арабский лагерь. Инсургенты рассчитывали на его ожесточение и мстительность, но он отверг их предложения и обнаружил их замыслы. В минуту опасности Окба из признательности приказал снять с него оковы и посоветовал ему удалиться; но он предпочел умереть под знаменем своего соперника. Обнявшись как друзья и мученики, они обнажили свои палаши, разломали их ножны и упорно защищались, пока не пали друг подле друга мертвыми на трупы последнего из своих соотечественников. Третий арабский главнокомандующий, или африканский губернатор, по имени Зугеир, отомстил за смерть своего предместника, но подвергся одной с ним участи. Он разбил туземцев в нескольких сражениях, но не устоял против сильной армии, которая была прислана из Константинополя на помощь Карфагену.
Мавританские племена нередко присоединялись к вторгнувшейся арабской армии, участвовали вместе с нею в грабеже и принимали ее религию; но они возвращались к своей прежней дикой независимости и к идолопоклонству, лишь только мусульмане начинали отступать или терпели какую-нибудь неудачу. Предусмотрительный Окба задумал основать внутри Африки арабскую колонию в том предположении, что укрепленный город будет сдерживать непостоянных варваров и что сарацины будут безопасно укрывать там от случайностей войны и свои богатства, и свои семейства. В этих видах он действительно основал в пятидесятом году хиджры такую колонию под скромным названием станции для караванов. При своем теперешнем упадке Кайруан все еще занимает второе место между городами Туниса; он лежит к югу от столицы на расстоянии почти пятидесяти миль, а благодаря тому, что он находится в двенадцати милях к западу от берегов моря, ему не могли причинять никакого вреда флоты греков и сицилийцев. Когда дикие звери и змеи были истреблены и лесная чаща или, вернее, дикая пустыня была расчищена, среди песчаной равнины открылись следы римского города; растительная пища привозится в Кайруан издалека, а недостаток ключевой воды заставляет жителей собирать дождевую воду в цистернах и в резервуарах. Деятельность Окбы преодолела эти препятствия; он отметил окружность в три тысячи шестьсот шагов и обнес ее кирпичной стеной; в течение пяти лет губернаторский дворец был окружен достаточным числом частных домов; обширную мечеть поддерживали пятьсот колонн из гранита, из порфира и из нумидийского мрамора, и Кайруан сделался центром не только владычества, но и учености. Впрочем, он достиг этого блестящего положения лишь в более позднюю эпоху; поражения Окбы и Хугеира потрясли новую колонию, а западные экспедиции были снова приостановлены внутренними раздорами, возникшими в арабской монархии. Сын храброго Зобеира выдержал в борьбе с Омейядами двенадцатилетнюю войну и семимесячную осаду. Абд Аллах, как уверяют, отличался свирепостью льва и лукавством лисы; но если он и унаследовал отцовское мужество, он не был одарен отцовским великодушием.
Восстановление внутреннего спокойствия дозволило халифу Абдал-Малику снова предпринять завоевание Африки; главное начальство было вверено губернатору Египта Гассану, и на это важное дело были назначены доходы Египта и сорокатысячная армия. Среди превратностей войны сарацины то захватывали, то снова теряли внутренние провинции. Но морское побережье еще оставалось во власти греков; предшественников Гассана удерживали от нападения на Карфаген и слава, которою пользовался этот город и его укрепления, а число защитников Карфагена было увеличено выходцами, бежавшими из Кабеса и из Триполи. Предприятия Гассана были и более отважны, и более удачны; он овладел африканской метрополией и разграбил ее, а упоминание историков о штурмовых лестницах оправдывает догадку, что он предпочел внезапный приступ утомительным операциям правильной осады. Но радость завоевателей была скоро нарушена появлением христианских подкреплений. Префект и патриций Иоанн, пользовавшийся репутацией опытного военачальника, отплыл из Константинополя во главе военных сил восточной империи; к нему присоединились сицилийские корабли и солдаты, а испанский монарх, частию из страха, частию из религиозного убеждения, дал ему в подкрепление сильный отряд готов. Флот союзников порвал цепь, защищавшую вход в гавань; арабы отступили к Кайруану или к Триполи; христиане высадили свои войска, жители радостно приветствовали знамение креста и бесплодно провели зиму в мечтах о победе или о спасении; но Африка была безвозвратно утрачена; из религиозного усердия и из жажды мщения повелитель правоверных приготовил к следующей весне более многочисленные морские и сухопутные силы, и патриций был в свою очередь принужден очистить карфагенский порт и тамошние укрепления. Вторая битва произошла в окрестностях Утики; греки и готы были снова разбиты, а благовременное удаление на корабли спасло их от меча Хассана, который со всех сторон окружил их плохо защищенный лагерь. Все, что еще уцелело от Карфагена, было предано пламени, и колония Дидоны и Цезаря оставалась в течение с лишком двухсот лет заброшенной до того времени, когда первый из халифов Фатимидов снова населил одну часть города, едва ли равнявшуюся одной двадцатой доле его прежнего объема. В начале шестнадцатого столетия вторая столица Запада состояла из одной мечети, из учебного заведения, в котором не было учащихся, из двадцати пяти или тридцати лавок и из хижин, населенных пятьюстами крестьянами, которые, несмотря на свою крайнюю бедность, держали себя с гордостью карфагенских сенаторов. Даже эта ничтожная деревня была стерта с лица земли теми испанцами, которых Карл V поставил гарнизоном в крепости Голетт. Развалины Карфагена исчезли, и место, на котором он стоял, было бы никому не известно, если бы развалившиеся арки водопровода не руководили стопами любознательного путешественника.
Греки были прогнаны, но страна все еще не покорялась арабам. Мавры, или берберы, которые были так слабы под владычеством первых цезарей и были так страшны для византийских монархов, оказывали внутри страны беспорядочное сопротивление и религии, и могуществу преемников Мухаммеда. Под знаменем своей королевы Кахины независимые племена достигли в некоторой степени единства и дисциплины, а так как мавры чтили в лице своих женщин и пророчиц, то они нападали на мусульман с таким же энтузиазмом, с каким мусульмане нападали на них. Испытанные в боях войска Хассана были недостаточны для защиты Африки; завоевания, на которые тратились усилия целого поколения, были утрачены одной битвой, и не устоявший против потока арабский вождь отступил к египетской границе, где в продолжение пяти лет ожидал обещанных халифом подкреплений. После отступления сарацинов победоносная пророчица собрала мавританских вождей и предложила им оригинальную и варварскую политическую меру. «Наши города, — сказала она, — а также находящееся в них золото и серебро постоянно навлекают на нас нападения арабов. Эти презренные металлы не служат целью для нашего честолюбия; нам достаточно простых земных продуктов. Разрушим эти города, погребем под их развалинами эти пагубные сокровища, и когда для алчности наших врагов не будет никакой приманки, может быть, они перестанут нарушать спокойствие воинственного народа». Это предложение было одобрено единогласно. На всем пространстве от Танжера до Триполи здания или по меньшей мере, укрепления были разрушены, плодовые деревья были срублены, все средства пропитания уничтожены, плодородный и многолюдный сад был превращен в пустыню, и позднейшие историки нередко находили следы прошлого благосостояния своих предков и совершенных ими опустошений. Таков рассказ новейших арабских писателей. Но я сильно подозреваю, что незнакомство с древностью, склонность к чудесному и привычка превозносить любомудрие варваров побудили этих писателей приписывать доброй воле те трехсотлетние бедствия, которые начались в неистовстве донатистов и вандалов. При распространении восстания Кахина, по всему вероятию, имела свою долю участия в опустошениях, а города, неохотно подчинившиеся игу женщины, быть может, были испуганы перспективой общего разорения. Они уже не ожидали и, быть может, уже не желали возвращения своих византийских монархов; при своей рабской зависимости они находили утешения в выгодах, доставляемых порядком и справедливостью, а самые ревностные католики должны были предпочитать несовершенные истины Корана бессмысленному и грубому идолопоклонству мавров. Поэтому вождь сарацинов был снова принят за спасителя страны; друзья гражданственности сделались тайными врагами диких туземцев, и царственная пророчица была убита в первом сражении, ниспровергнувшем химерическое здание ее суеверий и ее могущества. Тот же дух мятежа ожил при преемнике Гассана; он был окончательно подавлен предприимчивостью Мусы и его двух сыновей, а о числе мятежников можно судить по тремстам тысячам пленников, из которых шестьдесят тысяч, составлявших пятую долю халифа, были проданы в пользу государственной казны. Тридцать тысяч молодых варваров были приняты на службу в мусульманскую армию, а благочестивое усердие, с которым Муса знакомил побежденных с учением и с правилами Корана, приучило африканцев повиноваться пророку Божию и повелителю правоверных. По климату своей страны и по системе управления, по своей воздержанности и по образу жизни бродячие мавры имели много общего со степными бедуинами. Вместе с религией арабов они с гордостью усваивали их язык, имя и происхождение; кровь иноземцев мало-помалу смешивалась с кровью туземцев, и казалось, как будто одна и та же нация разлилась по песчаным равнинам Азии и Африки от берегов Евфрата до Атлантического океана. Тем не менее я не буду отвергать тот факт, что пятьдесят тысяч палаток были перенесены чистокровными арабами через Нил и разбросаны по Ливийской степи; мне небезызвестно, что пять мавританских племен до сих пор сохраняют свой варварский язык вместе с названием и характером белых африканцев.
V. Наступавшие с севера готы и наступавшие с юга сарацины встретились на границах Европы и Африки. По мнению последних, различие религий было основательным поводом для вражды и для нападения. Еще во времена Османа их хищнические эскадры опустошали берега Андалузии, и они не позабыли, какая помощь была оказана готами Карфагену. В ту пору, точно так же как и в настоящее время, испанские короли владели крепостью Сеута — одним из Геркулесовых столбов, который отделяется узким проливом от противоположного столба, составляющего оконечность Европы. Чтобы довершить завоевание Африки, арабам еще нужно было овладеть небольшою частью Мавритании; но возгордившийся своими победами Муса потерпел неудачу под стенами Сеуты вследствие бдительности и мужества готского вождя графа Хулиана. Обманутый в своих ожиданиях Муса был выведен из своего затруднительного положения неожиданным посланием христианского вождя, который предлагал в распоряжение преемников Мухаммеда свою крепость, свою личность и свой меч, и просил позорной чести открыть арабским армиям путь внутрь Испании. Касательно мотива измены гр. Хулиана испанские историки единогласно повторяют популярный рассказ, что его дочь Каву соблазнил или изнасиловал ее монарх и что ее отец принес и свою религию, и свое отечество в жертву жажде мщения. Страсти монархов нередко отличались разнузданностью и нередко вели к пагубным последствиям; но этот хорошо известный и романический рассказ не представляет достаточной достоверности, а история Испании наводит нас на иные мотивы, основанные на личных интересах и политических расчетах и более подходящие к характеру опытного государственного деятеля. После смерти или низложения Витицы его двое сыновей были устранены от престола честолюбивым и знатным готом Родриго, отец которого, состоя в должности герцога или губернатора одной провинции, пал жертвою тирании предшествовавшего царствования. Монархия еще была избирательной; но выросшие на ступенях трона сыновья Витицы не могли примириться со своим положением частных людей. Их злоба была тем более опасна, что она была прикрыта придворным притворством; их приверженцы воодушевлялись воспоминанием о милостях, которые когда-то на них сыпались, и надеждой произвести государственный переворот, а их дядя, толедский и севильский архиепископ Оппас, был первой особой в церкви и второй особой в государстве. Весьма правдоподобно, что Хулиан принадлежал к этой партии неудачников, что ему нечего было ожидать, но многого можно было опасаться при новом царствовании и что неосторожный Родриго не умел позабыть или простить обид, вынесенных им и его семейством. Благодаря своим заслугам и своему влиянию Хулиан был полезным, но опасным подданным; его поместья были обширны, его приверженцы были отважны и многочисленны, а в то время, как он управлял Андалузией и Мавританией, он, к несчастию, ясно доказал, что в его руках находились ключи испанской монархии. Но будучи слишком слаб для открытой борьбы со своим государем, он прибегнул к содействию иноземцев и, опрометчиво призвав к себе на помощь мавров и арабов, сделался виновником общественных бедствий, длившихся восемьсот лет. В своих посланиях или личных беседах он описал арабам богатство и бессилие своего отечества, слабость непопулярного монарха и нравственный упадок изнежившегося народа. Готы уже не были теми победоносными варварами, которые смирили гордость Рима, ограбили царицу наций и проникли от берегов Дуная до Атлантического океана. Преемники Алариха, отделенные от остального мира Пиренейскими горами, впали среди продолжительного внутреннего спокойствия в усыпление; стены, которыми были обнесены города, обращались в развалины; юношество отучилось владеть оружием, а самоуверенность, которую ему внушала прежняя слава, обрекала его на гибель при первом нападении врага. Честолюбивый сарацин увлекся легкостью и важностью предприятия, но отложил его до получения указаний от повелителя правоверных; его посланец возвратился с дозволением Валида присоединять неизвестные западные царства к религии и к владениям халифов. Живя в Танжере, Муса втайне и осторожно поддерживал сношения с Хулианом и торопливо готовился к экспедиции, а чтобы успокоить совесть заговорщиков, уверял их, что будет удовлетворен славой и добычей, но не намерен утверждать владычество мусульман по ту сторону моря, отделяющего Африку от Европы. Прежде чем вверить армию правоверных иноземным изменникам и неверным, Муса сделал менее опасную пробу их силы и искренности. Сто арабов и четыреста африканцев переехали через море на четырех кораблях из Танжера или из Сеуты, место их высадки на противоположном берегу пролива обозначено именем их вождя Тарика, а время этого достопамятного события относят к месяцу Рамадану девяносто первого года хиджры, то есть к июлю 748 года по летосчислению испанцев, начинавшемуся с эры Цезаря, или к 710 году после Р. Х. Из этой первой стоянки они прошли восемнадцать миль по гористой местности до Хулианова замка или города, которому (он до сих пор носит название Альхесирас) дали название Зеленого Острова по выдвигающемуся в море и покрытому зеленью мысу. И оказанная им гостеприимная встреча, и значительное число присоединившихся к ним христиан, и их вторжение в плодородную и никем не охраняемую провинцию, и захваченная ими богатая добыча, и их безопасное возвращение — все это было принято их соотечественниками за самое надежное предзнаменование успеха. Следующей весной пять тысяч ветеранов и волонтеров отплыли под предводительством Тарика — отважного и искусного воина, который превзошел ожидания своего начальника, а транспортные суда были доставлены их слишком верным союзником. Сарацины высадились у одного из так называемых столбов, или на оконечности Европы; в извращенном и общепринятом названии Гибралтара отчасти сохранилось первоначальное название Gebel al Tarik — Тариковой горы, а окопы арабского лагеря были первым легким очертанием тех укреплений, которые в руках наших соотечественников устояли против военного искусства и могущества Бурбонской монархии. Губернаторы соседних провинций уведомили толедский двор о высадке и об успехах арабов, а поражение наместника Родриго Эдеко, которому было приказано схватить и перевязать самонадеянных чужеземцев, объяснило королю, как была велика угрожавшая ему опасность. Герцоги, графы, епископы и знать готского монарха собрались, по зову короля, во главе своих вассалов, а взаимное сходство испанских племен по языку, религии и нравам может служить объяснением того, что один арабский историк дает Родриго титул короля римлян. Испанская армия, состоявшая из девяноста или из ста тысяч человек, была бы грозной силой, если бы ее преданность и дисциплина соответствовали ее многочисленности. Усиленная подкреплениями армия Тарика состояла из двенадцати тысяч сарацинов; но благодаря влиянию Хулиана к ней присоединилось много недовольных христиан и, сверх того, толпы африканцев поспешили принять участие в мирских наслаждениях, дозволенных Кораном. Находящийся неподалеку от Кадикса город Херес был прославлен битвой, которая решила судьбу королевства: впадающая в залив речка Гвадалета разделяла два лагеря, и в течение первых трех дней все кровопролитные стычки оканчивались тем, что соперники то приближались к ее берегам, то отступали от них. На четвертый день между двумя армиями завязалась более серьезная и решительная битва; но Аларих покраснел бы от стыда при виде своего недостойного преемника, который, с диадемой из жемчуга на голове и в длинной одежде, вышитой золотом и шелком, развалился на везомых двумя белыми мулами носилках или колеснице из слоновой кости. Несмотря на свое мужество, сарацины были подавлены многочисленностью неприятеля и усеяли равнину Хереса шестнадцатью тысячами трупов. «Братья, — сказал Тарик, обращаясь к своим уцелевшим товарищам, — перед нами неприятель, позади нас море; куда же могли бы мы отступить? Идите за вашим предводителем; я решился или умереть, или попрать моими ногами повергнутого наземь короля римлян». Внушаемая отчаянием неустрашимость не была его единственным ресурсом: он рассчитывал на тайные сношения и на ночные свидания графа Хулиана с сыновьями и с братом Витицы. Двое из этих принцев и архиепископ Толедский занимали самую важную позицию; они ловко выбрали момент для измены, и ряды христиан были прорваны; тогда каждый воин, из страха или из недоверия к начальникам, стал заботиться лишь о своей личной безопасности, и остатки готской армии были рассеяны или уничтожены во время бегства и преследования трех следующих дней. Среди общего смятения Родриго сошел со своей колесницы и вскочил на самого быстроногого из своих коней Орелию; но он избежал смерти воина для того, чтобы погибнуть более позорно в водах Бетия, или Гвадалквивира. Его диадема, его одеяние и его конь были найдены на берегу реки; но так как его труп исчез в волнах, то следует полагать, что голова, которую халиф с триумфом выставил напоказ перед Дамаскским дворцом, принадлежала какому-нибудь менее знатному смертному. «Такова, — присовокупляет один храбрый арабский историк, — бывает участь тех царей, которые держатся вдали от поля битвы».
Граф Хулиан так глубоко погряз в преступлении и в позоре, что только от гибели своего отечества мог чего-либо ожидать в будущем. После битвы при Хересе он указал победоносному сарацину, какие меры всего скорее приведут к завоеванию страны: «Король готов погиб; их принцы обращены вами в бегство, их армия потерпела решительное поражение, а народ не может прийти в себя от изумления; отрядите достаточные силы для завладения городами Бетики, а сами немедленно идите на королевскую столицу Толедо и не давайте испуганным христианам ни времени, ни досуга для избрания нового монарха». Тарик послушался этого совета. Один пленный римлянин, перешедший в магометанскую веру и отпущенный на свободу самим халифом, напал на Кордову с семьюстами всадниками; он переплыл через реку, овладел городом врасплох и загнал христиан в главную церковь, где они оборонялись в течение с лишком трех месяцев. Другой отряд овладел морским побережьем Бетики, которое, в последнем периоде мавританского владычества, составляло небольшое, но густонаселенное королевство Гренадское. Тарик направился от берегов Бетия к берегам Тага через Сьерру Морену, которая отделяет Андалузию от Кастилии, и наконец появился во главе своей армии под стенами Толедо. Самые ревностные католики спаслись бегством, унося с собою мощи своих святых, а городские ворота оставались запертыми только до той минуты, когда победитель подписал умеренные условия выгодной капитуляции. Добровольным изгнанникам было дозволено удалиться со своими пожитками; семь церквей были отведены для христианского богослужения; архиепископ и его духовенство могли беспрепятственно исполнять свои обязанности; монахи могли беспрестанно совершать или откладывать в сторону дела покаяния, а готам и римлянам было предоставлено право вести все гражданские и уголовные дела по своим собственным законам и у своих собственных судей. Но если Тарик из уважения к справедливости оказывал покровительство христианам, зато он из признательности и из политических расчетов награждал евреев, тайному или явному содействию которых был обязан самым важным из своих приобретений. Эту нацию отверженников постоянно притесняли и испанские короли, и испанские соборы, нередко заставлявшие ее делать выбор между крещением и изгнанием; поэтому она воспользовалась удобным случаем, чтобы отомстить за себя; сравнение между прошлым и вновь приобретенным ее положением служило залогом ее преданности, и союз между последователями Моисея и последователями Мухаммеда не нарушался до той минуты, когда и те, и другие были окончательно выгнаны из Испании. Из столичного города Толедо арабский вождь распространил свои завоевания к северу и покорил те страны, которые впоследствии носили название королевств Кастилии и Леона; но едва ли нужно перечислять города, сдавшиеся при его приближении, или снова описывать изумрудный стол, который был вывезен с Востока римлянами, достался готам в числе захваченной в Риме добычи и был отправлен арабами в Дамаск в подарок халифу. По ту сторону Астурийских гор приморский город Хихон был пределом военных подвигов Тарика, который с быстротою простого путешественника победоносно прошел семьсот миль, отделяющих Гибралтарский утес от Бискайского залива. Он возвратился назад потому, что некуда было идти далее, и вслед за тем был отозван в Толедо для того, чтобы оправдать самонадеянность, с которой осмелился завоевать целое государство в отсутствие своего начальника. Испания, в течение двухсот лет сопротивлявшаяся римлянам, когда была еще более дикой и неблагоустроенной страной, перешла в течение нескольких месяцев в руки сарацинов, и так велика была готовность населения подчиняться неприятелю и вступать с ним в переговоры, что губернатора Кордовы считали единственным военачальником, попавшим в плен без всяких предварительных условий. Участь готов была бесповоротно решена на полях Хереса, и среди общего смятения каждая часть монархии уклонялась от борьбы с таким противником, против которого не устояли соединенные силы целого народа. Эти силы были окончательно истощены сначала голодом, а потом моровой язвой, а торопившиеся сдаться неприятелю губернаторы, быть может, преувеличивали трудность снабжать осажденные города припасами. Страх, внушаемый суеверием, также содействовал тому, чтобы отнять у христиан охоту обороняться, и хитрый араб поддерживал слухи о разных снах, предзнаменованиях и предсказаниях, а также о найденных в одном из королевских апартаментов портретах будущих завоевателей Испании. Однако одна искра живительного пламени еще не угасла: непреклонные беглецы, предпочитавшие бедность и свободу, укрылись в долинах Астурии; отважные горцы устояли против нападений рабов халифа, и меч Пелагия впоследствии превратился в скипетр католических королей.
При известии о быстрых успехах Тарика одобрение Мусы перешло в зависть, и он стал не жаловаться, а опасаться, что ему уже ничего не останется завоевывать. Он лично переправился из Мавритании в Испанию во главе десяти тысяч арабов и восьми тысяч африканцев; его главными помощниками были самые знатные из курейшитов; своего старшего сына он оставил в Африке в качестве правителя и взял с собою трех меньших сыновей, которые и по своим летам, и по своему мужеству были способны помогать отцу в самых смелых предприятиях. При высадке в Альхесирасе он был почтительно встречен графом Хулианом, который заглушил угрызения своей совести и старался доказать и на словах, и на деле, что победа арабов не ослабила его преданности. Еще не все враги были побеждены, и Муса еще мог употребить в дело свой меч. Слишком поздно одумавшиеся готы сравнивали свою собственную многочисленность с незначительным числом победителей; города, которые Тарик оставлял в стороне во время своего наступления, считали себя неприступными, а укрепления Севильи и Мерида защищались самыми храбрыми патриотами; они были осаждены и взяты Мусой, перенесшим свой лагерь сначала с берегов Бетия к берегам Аны, а потом с берегов Гвадалквивира к берегам Гвадианы. Когда он осмотрел великолепные римские сооружения — мосты, водопроводы, триумфальные арки и театр древней метрополии Лузитании, он обратился к своим четырем товарищам со следующими словами: «Можно подумать, что человеческий род собрал все свое искусство и все свои силы для постройки этого города; счастлив тот, кому он достанется!» Он стремился к этому счастью, но жители Мериды поддержали в этом случае честь своего происхождения от ветеранов, служивших в легионах Августа. Не желая сидеть взаперти внутри городских стен, они вышли на равнину, чтобы сразиться с арабами, но неприятельский отряд, поставленный в засаде внутри каменоломни или позади развалин, наказал их за эту неосторожность и отрезал им путь к отступлению. Тогда Муса приказал подкатить к городскому валу деревянные башни, употреблявшиеся в дело для приступа; но оборона Мериды была и упорна, и продолжительна, а замок мучеников будет вечно свидетельствовать о потерях, понесенных мусульманами. Голод и отчаяние наконец сломили упорство осажденных, а благоразумный победитель приписал своему милосердию и уважению к неприятелю те условия, на которые он согласился из нетерпения овладеть городом. Жителям был предоставлен выбор между изгнанием и уплатой дани; церкви были разделены между двумя религиями, а богатства тех христиан, которые или погибли во время осады, или удалились в Галисию, были конфискованы в пользу правоверных. На полдороге между Меридой и Толедо помощник Мусы приветствовал в его лице халифова наместника и затем сопровождал его до дворца готских королей. Их первое свидание было холодно и церемонно; у Тарика потребовали строгого отчета о собранных в Испании сокровищах; на него стали возводить подозрения и клевету, и герой был заключен в тюрьму, осыпан оскорблениями и подвергнут позорному бичеванию от руки или по приказанию Мусы. Однако так строга была дисциплина у первых мусульман, так искренно было их усердие и так велика была их готовность к повиновению, что после этого публичного унижения Тарик мог оставаться на службе и на него могли с доверием возложить завоевание Таррагонской провинции. В Сарагосе была построена мечеть благодаря щедрости курейшитов; Барселонский порт был открыт для сирийских кораблей, а готов арабы преследовали по ту сторону Пиренейских гор внутрь принадлежавшей им галльской провинции Септимании, или Лангедока. В церкви св. Марии в Каркасоне Муса нашел, но едва ли можно поверить, что там оставил семь конных статуй из массивного серебра, а из Нарбоны, где он воздвигнул терм, или колонну, он возвратился тем же путем к берегам Галисии и Лузитании. Во время его отсутствия его сын Абделазиз наказал севильских инсургентов и овладел побережьем Средиземного моря от Малаги до Валенсии; дошедший до нас в подлиннике договор между ним и столько же благоразумным, сколько мужественным Теодомиром знакомит нас с нравами и политикой того времени: «Мирные условия, установленные и утвержденные клятвой между Абделазизом, сыном Мусы, сына Носеира, и готским принцем Теодемиром. Во имя Всемилосердного Бога Абделазиз заключает мир на следующих условиях: Теодомиру дозволяют спокойно владеть его княжеством и не будут делать никаких посягательств на жизнь или собственность христиан, на их жен и детей, на их религию и храмы; Теодемир должен добровольно сдать семь своих городов: Ориуэлу, Валентолу, Аликанте, Молу, Вакасору, Бигерру (теперешний Бежар), Ору (или Опту) и Лорку; он не должен ни поддерживать, ни принимать врагов халифа, а должен верно сообщать все, что узнает об их враждебных замыслах; и он сам, и каждый знатный гот должны ежегодно платить по одной золотой монете, по четыре меры пшеницы, по стольку же мер ячменя и некоторое количество меду, оливкового масла и уксусу, а каждый из их вассалов должен уплачивать такую же подать в половинном размере. Дано 4 Регеба, на девяносто четвертом году хиджры и подписано именами четырех мусульманских свидетелей». С Теодемиром и с его подданными завоеватель обошелся чрезвычайно снисходительно, но дань налагалась то в размере одной десятой, то в размере одной пятой части дохода, смотря по тому, покорялись ли христиане добровольно или после упорного сопротивления. Во время этого переворота причиною многих несчастий были чувственные и религиозные страсти фанатиков; они оскверняли христианские церкви введением нового культа, принимали мощи и иконы за идолов, истребляли мятежников мечом, а один город (который находился между Кордовой и Севильей и название которого не дошло до нас) разрушили до основания. Однако, если мы сравним эти насилия с тем, что делалось во время нашествия готов на Испанию или в то время, когда короли Кастилии и Арагона освобождали ее от владычества иноземцев, то мы будем вынуждены похвалить арабских завоевателей за их сдержанность и дисциплину.
Подвиги Мусы были совершены на закате его жизни, хотя он и старался скрывать свои лета, окрашивая свою седую бороду красным порошком. Но влечение к деятельности и славе еще поддерживало в его душе юношеский пыл, и он смотрел на обладание Испанией как на первый шаг к завоеванию Европы. Окончив грозные военные приготовления и на море, и на суше, он намеревался снова перейти через Пиренеи с целью проникнуть в Галлию и в Италию, окончательно уничтожить приходившее в упадок владычество франков и лангобардов и проповедовать единство Божие с алтаря Ватикана. Затем, поработив германских варваров, он предполагал пройти вдоль берегов Дуная от его устья до Эвксинского моря, ниспровергнуть владычество греков или римлян в Константинополе и, возвратясь из Европы в Азию, соединить вновь приобретенные владения с Антиохией и с сирийскими провинциями. Но люди с дюжинным умом находили нелепым это обширное и, быть может, легкоисполнимое предприятие, и увлекшемуся своими мечтами завоевателю скоро напомнили о его рабской зависимости. Друзья Тарика ясно доказали, как велики были его заслуги и как несправедливо с ним поступили; дамаскское правительство не одобрило поведения Мусы и заподозрило его намерения, и за то, что он медлил исполнением приказания лично явиться к халифу, ему было прислано другое, более суровое и более решительное приказание. Неустрашимый посланец халифа прибыл в лагерь Мусы, находившийся в Луго, в Галисии, и остановил его лошадь за узду в присутствии сарацинов и христиан. Честность самого Мусы или честность его войск не допускала мысли о неповиновении, а его опала была смягчена отозванием его соперника и дозволением возложить на его сыновей Абдаллаха и Абделазиза управление находившимися под его властью двумя странами. Его продолжительное триумфальное шествие от Сеуты до Дамаска служило выставкой африканской добычи и испанских сокровищ; четыреста знатных готов в небольших золотых коронах и с такими же перевязями выделялись из состава его свиты, а число пленных мужского и женского пола, выбранных по знатности происхождения или по красоте, доходило, как полагают, до восемнадцати или даже до тридцати тысяч человек. Когда он достиг Тивериады, в Палестине, тайный посланец от халифова брата и наследника престола Солаймана известил его об опасной болезни Валида и о желании Солаймана приберечь победные трофеи для своего собственного царствования. Если бы Валид выздоровел, мешкотность Мусы была бы признана преступной; он продолжал свой путь, а нашел на престоле недруга. На разбирательстве перед пристрастным судьей в присутствии популярного соперника он был уличен в лживости и в недобросовестности, а наложенная на него пеня в двести тысяч золотых монет если не довела его до нищеты, то служила доказательством его хищничества. За оскорбительное обхождение с Тариком он был наказан таким же оскорблением; после того как этот ветеран-главнокомандующий был публично наказан плетьми, он простоял целый день на солнце перед входом во дворец и, наконец, был отправлен в ссылку, прикрытую благочестивым названием пилигримства в Мекку. Злоба халифа могла бы удовлетвориться гибелью Мусы; но он боялся мщения могущественного и оскорбленного семейства и решился истребить его. Исполнение смертного приговора было втайне и торопливо возложено на верных слуг престола и в Африке, и в Испании, и при этой кровавой расправе были нарушены если не принципы, то внешние формы правосудия. Абделазиз пал под мечом заговорщиков в Кордовской мечети или в тамошнем дворце; они обвиняли своего губернатора в притязаниях на царские почести и в его скандальном браке с вдовой Родриго Эгилоной, оскорблявшем предрассудки и христиан и магометан. Из утонченного жестокосердия голова сына была принесена к отцу с оскорбительным вопросом, узнает ли он черты лица мятежника. «Да! — воскликнул он с негодованием. — Мне хорошо знакомы черты его лица, я утверждаю, что он невиновен и призываю на голову виновников его смерти такую же, и более заслуженную, участь». Старость и упадок духом предохранили Мусу от новых проявлений монаршего гнева, и он от сердечной скорби испустил дух в Мекке. С его соперником обошлись более благосклонно: Тарику простили его заслугу и дозволили смешаться с толпою рабов. Мне неизвестно, был ли граф Хулиан награжден смертию, которой был вполне достоин; но если он и получил эту награду, то не от руки сарацинов; а рассказ о неблагодарности этих последних к сыновьям Витицы опровергается самыми неоспоримыми свидетельствами. Двум царственным юношам были возвращены наследственные поместья их отца, но после смерти старшего из них, Эбы, доля его дочери была самовольно захвачена ее дядей Сигебутом. Дочь готского принца обратилась с жалобой к халифу Хишаму и добилась того, что ей возвратили ее долю наследства; но ее выдали замуж за одного знатного араба, и ее два сына — Исаак и Ибрагим — были приняты в Испании с тем почетом, на который им давали право их знатное происхождение и богатство.
Завоеванные провинции приобретают много общего с родиной завоевателей вследствие переселения этих последних и вследствие склонности туземного населения к подражанию, — и Испания, которую поочередно окрашивали своею кровью то карфагеняне, то римляне, то готы, усвоила после нескольких поколений и арабское имя, и арабские нравы. Первые завоеватели и сменявшие один другого первые двадцать наместников халифа имели при себе многочисленную свиту из гражданских и военных должностных лиц, покидавших узкую сферу своей домашней жизни для погони за фортуной на далекой чужбине; основание магометанских колоний благоприятствовало и частным, и общественным интересам, и испанские города с гордостью старались увековечивать воспоминание о том племени или о том округе, к которому принадлежали их восточные прародители. Победоносные, хотя и разноплеменные, отряды Тарика и Мусы усвоили название испанцев в знак того, что они были первыми завоевателями страны; тем не менее они дозволяли своим египетским единоверцам участвовать в заселении их колоний, основанных в Мурсии и в Лиссабоне. Царские легионы были переселены из Дамаска в Кордову, из Эмесы в Севилью, из Киннасрина или Халкиды в Хаэн, из Палестины в Альхесирас и в Медина-Сидонию. Уроженцы йеменские и персидские рассеялись по окрестностям Толедо и внутри страны, а плодородная территория Гренады была отдана десяти тысячам сирийских и иракских всадников, принадлежавших к самым чистокровным и самым знатным арабским племенам. Наследственная вражда этих племен поддерживала дух соревнования, иногда приносивший пользу, но чаще навлекавший опасности. Через десять лет после завоевания халифу была представлена географическая карта Испании с описанием ее морей, рек и гаваней, населения и городов, климата, почвы и минеральных богатств. В течение двух столетий к дарам природы присоединялась земледельческая, промышленная и торговая деятельность предприимчивого народа, а плоды его трудолюбия были преувеличены его досужею фантазией. Первый из царствовавших в Испании Омейядов искал поддержки христиан и в своем эдикте о мире и покровительстве удовольствовался умеренною данью в размере десяти тысяч унций золота, десяти тысяч фунтов серебра, десяти тысяч коней, стольких же мулов, тысячи кирас и стольких же шлемов и пик. А самый могущественный из его преемников собирал с тех же владений ежегодную дань в двенадцать миллионов сорок пять тысяч динариев или золотых монет, что составляет около шести миллионов фунтов стерлингов, то есть такую сумму, которая в десятом столетии, по всему вероятию, превышала сумму всех доходов, какие получались христианскими монархами. В его столичном городе Кордове было шестьсот мечетей, девятьсот бань и двести тысяч домов; он предписывал законы восьмидесяти городам первого разряда и тремстам городам второго и третьего разрядов, а по плодоносным берегам Гвадалквивира были красиво разбросаны двенадцать тысяч селений или поселков. Арабы, быть может, впадали в преувеличения, но, судя по их рассказам, Испания никогда не была так счастлива, так богата, так хорошо возделана и так многолюдна, как под их владычеством.
Военные предприятия мусульман получили от пророка священный характер; но между его разнообразными поручениями и между примерами его собственной жизни халифы принимали за руководство правила веротерпимости, с помощью которых можно было обезоруживать сопротивление неверных. Аравия считалась храмом и наследственным достоянием Мухаммедова Бога; но на все другие, населявшие землю народы, он не взирал с такою же заботливостью и любовью. Его поклонники считали себя вправе истреблять политеистов и идолопоклонников, которым было незнакомо Его имя; но более благоразумная политика заменила требования закона, и магометанские завоеватели Индостана после нескольких вспышек религиозной нетерпимости пощадили пагоды этой благочестивой и многолюдной страны. Последователи Авраама, Моисея и Иисуса были торжественно приглашены принять совершенное откровение Мухаммеда; но если они предпочитали уплату умеренной дани, им предоставляли свободу совести и религиозного культа. На полях сражений обреченные на смерть пленники сохраняли свою жизнь, если соглашались исповедовать ислам; женщин заставляли переходить в веру их повелителей, а путем воспитания малолетних пленников мало-помалу увеличивалось число искренних новообращенных. Но миллионы тех африканцев и азиатов, которые увеличивали туземные отряды правоверных арабов до небывалых размеров, заявляли о своей вере в единого Бога и в его пророка не столько по принуждению, сколько под влиянием соблазна. Стоило повторить краткое изречение и позволить обрезать крайнюю плоть — и подданный или раб, пленник или преступник мгновенно превращался в свободного и равноправного товарища победоносных мусульман. Этим путем можно было загладить всякие грехи и освободиться от всяких обязательств: обет безбрачия уступал место удовлетворению природных влечений; труба сарацинов пробуждала деятельные умы, погрузившиеся в дремоту внутри монастырей, и, среди этого повсеместного переворота, каждый член нового общества достигал такого уровня, какой соответствовал его способностям и его мужеству. Толпу одинаково соблазняли и те блага, которыми арабский пророк награждал в этой жизни, и те невидимые блага, которые он сулил в будущей жизни, а из любви к ближнему мы готовы верить, что многие из новообращенных искренно верили в истину и святость его откровения. Пытливому политеисту это откровение должно было казаться согласным и с человеческою натурой, и с натурой божества. Более чистая, чем система Зороастра, и более великодушная, чем закон Моисеев, Мухаммедова религия могла казаться менее несогласной с рассудком, чем те мистерии и суеверия, которые извращали в седьмом столетии простоту евангельского учения.
В обширных персидских и африканских провинциях магометанство с корнем уничтожило национальную религию. Между восточными сектами только двусмысленная теология магов сохранила свое существование; но светские произведения Зороастраможно было при некоторой ловкости прицеплять к нити божественного откровения под прикрытием высокочтимого имени Авраама. Их принцип зла, демона Аримана можно было выдавать и за соперника бога света, и за его создание.
В персидских храмах не было икон; но поклонение солнцу и огню можно было клеймить названием грубого и преступного идолопоклонства. Пример Мухаммеда и благоразумие халифов установили более снисходительную точку зрения; маги или гербы были причислены вместе с иудеями и с христианами к тому народу, который держится писаного закона, и даже в третьем столетии хиджры город Герат еще представлял резкий контраст между религиозным фанатизмом частных людей и публичной веротерпимостью. Магометанские законы обеспечивали гражданскую и религиозную свободу живших в Герате гебров под условием уплаты ежегодной дани; но недавно построенную скромную мечеть совершенно затемнял своим великолепием стоявший неподалеку древний храм Солнца. Один фанатичный имам стал жаловаться в своих проповедях на это скандальное соседство и стал укорять правоверных за их малодушие или равнодушие. Возбужденный его проповедями народ стал бесчинствовать; два молитвенных дома были преданы пламени, и на свободном месте был немедленно заложен фундамент для постройки новой мечети. Обиженные маги обратились с жалобой к владетелю Хорасана; он обещал им справедливое удовлетворение, но — к общему удивлению — четыре тысячи почтенных и пожилых гератских граждан единогласно поклялись, что языческое капище никогда не существовало; расследование прекратилось, а совесть мусульман (говорит историк Мирхонд) удовлетворялась этой священной и похвальной ложной клятвой. Впрочем, персидские храмы приходили в упадок большею частью вследствие постепенной и всеобщей отвычки посещать их. Эта отвычка была постепенна, потому что не относилась ни к какому особому времени или месту и не сопровождалась ни гонениями, ни сопротивлением. Она была всеобщей, потому что все страны от Шираза до Самарканда усвоили религию Корана, а уцелевшее местное наречие свидетельствует о том, что тамошние мусульмане были родом персы. Жившие среди гор и степей упрямые неверные держались суеверия своих предков, и слабое воспоминание о теологии магов сохранилось в Кирманской провинции, вдоль берегов Инда, среди укрывшихся в Сурате изгнанников и в той колонии, которую шах Аббас основал в прошлом столетии у ворот Исфахана. Главный первосвященник удалился на гору Эльбурс, находившуюся в восемнадцати милях от города Иезда: вечный огонь (если он еще не перестает гореть) недоступен для взоров неверных; но его местопребывание служит школой, прорицалищем и целью для благочестивых странствований гербов, которые отличаются резкими и однообразными чертами лица, свидетельствующими о том, что в их крови нет никакой посторонней примеси. Восемьдесят тысяч семейств ведут там невинную и трудолюбивую жизнь под управлением своих старшин; средства существования они извлекают из некоторых оригинальных произведений промышленности и из занятия различными промыслами, а землю они возделывают с тем усердием, которое внушается религиозным долгом. Их невежество устояло против деспотизма шаха Аббаса, который прибегал и к угрозам, и к пыткам из желания получить от них пророческие книги Зороастара, и эти ничтожные остатки магов существуют до сих пор благодаря умеренности или презрению их теперешних монархов.
Северный берег Африки есть единственная страна, в которой свет евангельского учения совершенно угас после продолжительного и полного господства. Знания, заимствованные из Карфагена и Рима, погрузились во мрак невежества, и уже никто не интересовался учением Киприана и Августина. Пятьсот епископских церквей погибли от ярости донатистов, вандалов и мавров. Усердие священнослужителей ослабевало, их число уменьшалось, и народ, у которого не было ни дисциплины, ни знаний, ни упований, с покорностью преклонился под иго арабского пророка. Через пятьдесят лет после того, как греки были прогнаны, африканский наместник уведомил халифа, что уплата дани неверными прекратилась вследствие их обращения в магометанство, и хотя он этим способом старался прикрыть свое лукавство и свои приготовления к восстанию, для его отговорки служило оправданием быстрое и обширное распространение магометанской религии. В следующем столетии было отправлено из Александрии в Кайруан чрезвычайное посольство, состоявшее из пяти епископов. Яковитский патриарх поручил им поддержать и оживить угасавшие искры христианства; но вмешательство иноземного прелата, не имевшего ничего общего с латинами и жившего во вражде с католиками, свидетельствует об упадке и разложении африканской церковной иерархии. Уже прошло то время, когда преемник св. Киприана, став во главе многочисленного собора, был в состоянии бороться с честолюбием римского первосвященника. Несчастный священнослужитель, поселившийся в одиннадцатом столетии среди развалин Карфагена, просил милостыни и покровительства у Ватикана и горько жаловался на то, что сарацины били его плетьми по обнаженному телу и что четверо викариев, служивших шаткими опорами его епископского трона, оспаривали его власть. Послания Григория VII имели целью облегчить бедственное положение католиков и смягчить гордость мавританского монарха. Папа уверял султана, что оба они поклоняются одному и тому же Богу и, может быть, сойдутся в лоне Авраама; но его жалоба на то, что нельзя найти трех епископов для посвящения в этот сан четвертого, предвещает скорую и неизбежную гибель епископского сословия. Африканские и испанские христиане уже задолго перед тем усвоили обычай обрезания и узаконенное воздержание от вина и свинины, а ввиду того, что их гражданские или религиозные учреждения имели сходство с мусульманскими, им было дано название мозарабов (арабских приемышей). Около половины двенадцатого столетия поклонение Христу прекратилось, и преемственный ряд пастырей пересекся вдоль берегов Берберии и в королевствах Кордове и Севилье, Валенсии и Гренаде. Трон Альмохадов, или Унитариев, был утвержден на самом слепом фанатизме, а чрезвычайная суровость их управления, вероятно, была вызвана или оправдывалась недавними победами и религиозною нетерпимостью владетелей Сицилии и Кастилии, Арагона и Португалии.
Папские миссионеры время от времени пытались вновь оживить верования мозарабов, а во время высадки Карла V жившие в Тунисе и в Алжире семьи латинских христиан осмелились приподнять голову. Но семена евангельского учения были вскоре вслед за тем вырваны с корнем, и как язык, так и религия Рима были совершенно позабыты на всем обширном пространстве между Триполи и Атлантическим океаном.
По прошествии одиннадцати столетий иудеи и христиане пользуются под турецким владычеством свободой совести, дарованной арабскими халифами. В первые годы своего владычества над завоеванными странами халифы не доверяли преданности католиков, так как усвоенное этими последними название мелькитов обнаруживало их тайную привязанность к греческому императору, между тем как закоренелые враги этого императора несториане и яковиты выказывали искреннюю и невынужденную преданность магометанскому правительству. Но время и покорность рассеяли эти неосновательные подозрения; египетские церкви были разделены между магометанами и католиками, и все восточные секты стали наравне пользоваться благодеяниями веротерпимости. Гражданские должностные лица охраняли достоинство, привилегии и церковную юрисдикцию патриархов, епископов и духовенства; ученость христиан доставляла им должности секретарей и методиков; они могли обогащаться на доходных должностях сборщиков податей, а благодаря личным достоинствам они иногда возвышались до управления городами и провинциями. Один халиф из рода Аббассидов выразил мнение, что в управлении Персией самого большого доверия достойны христиане. «Мусульмане, — сказал он, — стали бы употреблять во зло свое счастливое положение; маги сожалеют о своем прошлом величии, а иудеи с нетерпением ждут своего освобождения». Но такова общая участь рабов деспотизма, что они живут то в милости, то опале. Восточные церкви во все века страдали или от алчности, или от ханжества завоевателей, а установленные обычаем и законами стеснения должны были казаться оскорбительными для гордости и для религиозного усердия христиан. Почти через двести лет после смерти Мухаммеда они были отличены от остальных мусульманских подданных обязанностью носить чалму или перевязь менее почетного цвета; им было запрещено ездить верхом на лошадях и на мулах и было дозволено ездить только на ослах, сидя боком, как женщины. При возведении публичных и частных зданий они должны были ограничиваться установленными небольшими размерами; на улицах или в банях они обязаны уступать дорогу или кланяться самому последнему простолюдину, а их свидетельские показания вовсе не принимаются в соображение, если клонятся ко вреду кого-либо из правоверных. Им запрещены пышные процессии, колокольный звон и пение псалмов; и в публичных проповедях, и в частных разговорах они обязаны относиться к национальной религии с приличным уважением, а святотатственная попытка войти в мечеть или обратить мусульманина в христианскую религию не осталась бы безнаказанной. Впрочем, в те эпохи, когда ничто не нарушало ни внутреннего спокойствия, ни правильного отправления правосудия, христиан никогда не принуждали отрекаться от Евангелия и принимать Коран; но тех вероотступников, которые исповедовали религию Мухаммеда, а потом отказались от нее, ожидала смертная казнь. Кордовские мученики вызывали суровый приговор кади тем, что публично сознались в своем вероотступничестве и осыпали резкою бранью и личность, и религию пророка.
В конце первого столетия хиджры халифы были самыми могущественными и самыми абсолютными монархами на земле. Их прерогативы не ограничивались ни по закону, ни на практике, ни влиянием аристократии, ни свободой общин, ни привилегиями церкви, ни решениями сената, ни воспоминаниями о свободной конституции. Влияние товарищей Мухаммеда угасло вместе с их жизнию, а вожди или эмиры арабских племен, покидая свои степи, оставляли позади себя дух равенства и независимости. Преемники Мухаммеда соединяли в своем лице царское звание со званием первосвященника, и если Коран служил руководством для их деятельности, зато они были высшими знатоками и истолкователями этой божественной книги. Они владычествовали по праву завоевания над восточными народами, которым было незнакомо слово свобода и которые привыкли превозносить совершаемые на их собственную пагубу насилия и жестокости их тиранов. В царствование последнего из Омейядов арабское владычество простиралось на двести дней пути от востока к западу, от пределов Тартарии и Индии до берегов Атлантического океана. А если мы исключим — как выражаются их писатели, рукав одежды — то есть длинную и узкую африканскую провинцию, то мы найдем, что только в четыре или в пять месяцев караван мог пройти по непрерывному и твердо сплоченному ряду мусульманских владений от одного конца до другого, то есть от Ферганы до Адена, или от Тарса до Сурата. Мы стали бы тщетно искать там такого же неразрывного единства и такой же готовности к повиновению, какими отличались народы, жившие под владычеством Августа и Антонинов; но магометанская религия распространяла на этом обширном пространстве общее сходство нравов и мнений. Язык и постановления Корана изучались с одинаковым рвением и в Самарканде, и в Севилье; мавры и индейцы, приходившие в Мекку на богомолье, обнимались как соотечественники и как братья, и арабский язык сделался народным языком во всех провинциях, лежавших к западу от Тигра.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |