Глава LVIII
правитьРодившийся в городе Амьен, во французской провинции Пикардии, пустынник, называвшийся Петром, посетил гроб Господен почти через двадцать лет после завоевания Иерусалима тюрками. Вынесенные им самим угнетения и страдания всех, посещавших Палестину христиан, возбудили в нем чувства скорби и сострадания; он оплакивал это бедственное положение вместе с патриархом и настоятельно допытывался от него, нельзя ли получить помощь от царствовавших на востоке греческих императоров. Патриарх описал ему пороки и бессилие Константиновских приеемников. «Я подыму на вашу защиту воинственные нации Европы», воскликнул пустынник, и Европа отозвалась на его призыв. Удивленный патриарх снабдил его на прощанье рекомендательными письмами, в которых оплакивал бедственное положение христиан, а высадившийся в Бари Петр немедленно отправился в Рим, чтоб пасть к стопам римского первосвященника. Он был небольшого роста, а его наружность возбуждала к нему презрение; но у него были живые и пронзительные глаза и он был одарен той пылкостью речи, которая почти всегда увлекает слушателя. Он был родом из дворянской семьи (ведь мы должны теперь выражаться языком нового времени) и вступил в военную службу под начальством живших в соседстве графов Булонских, — тех самых, которые были героями первого Крестового похода. Но он скоро отрекся и от военной карьеры и от мира, а если правда, что его жена хотя и была благородного происхождения, но была стара и очень дурна собой, то он мог тем охотнее променять брачное ложе на монастырь, а потом и на келью отшельника. В этом суровом одиночестве его тело дошло до изнурения, а его воображение воспламенилось; он стал верить во все, чего желал; а все, во что он верил, сбывалось в его снах и видениях. Из Иерусалима пилигрим возвратился совершенным фанатиком, а так как он доходил до крайности в том, что было в ту пору общим умопомешательством, то папа Урбан Второй принял его как пророка, одобрил его блестящие замыслы, обещал ему поддержку на вселенском соборе, и поощрил его проповедовать необходимость освобождения Святой Земли. Ободренный папским поощрением пустынник прошел по итальянским и французским провинциям и с быстротой и с успехом. Его образ жизни был воздержный, его молитвы были и часты и пламенны, а милостыню, которую он получал одной рукой, раздавала другая; на его голове не было волос; ходил он босоногим, а его худощавое тело было прикрыто грубой одеждой; он носил с собою тяжелое распятие, которое показывал всякому, кого встречал, а осел, на котором он ехал, считался святым, потому что был слугой человека Божия. Перед собиравшимися вокруг него бесчисленными толпами народа пустынник проповедовал и в церквях, и на улицах, и на больших дорогах; он входил с одинаковой самоуверенностью и в дворцы и в хижины и, призывая всех к покаянию, и к оружию увлекал народ, — а в ту пору все принадлежали к народу. Когда он описывал страдания палестинских туземцев и пилигримов, скорбь овладевала всеми сердцами; она переходила в негодование, когда он призывал всех способных носить оружие к защите своих единоверцев и на помощь к своему Спасителю; недостаток искусства и красноречия возмещал вздохами, слезами и пламенными возгласами, а взамен разумных доводов он обращался с громкими и частыми воззваниями к Христу, к его матери, к святым и ангелам рая, с которыми он лично беседовал. Самые лучшие из афинских ораторов могли бы позавидовать успеху его красноречия; этот грубый энтузиаст внушал другим такую же страсть, какая кипела в нем самом, и христианство с нетерпением ожидало созвания собора и декретов первосвященника.
У мужественного Григория Седьмого уже ранее того родилась мысль вооружить Европу против Азии, и пылкость его религиозного рвения и честолюбия ясно обнаружилась в его посланиях; с обеих сторон Альп собрались под знамя св. Петра пятьдесят тысяч католиков, и папа намеревался лично выступить во главе этой армии против нечестивых последователей Мухаммеда, как нам поведал об этом его преемник. Но честь или вина осуществления этого святого замысла, хотя и не под личным предводительством, принадлежала самому преданному из приверженцев Григория Урбану Второму. Он предпринял завоевание Востока в то время, как его соперник Гвиберт Равеннский, оспаривавший у него и титул и почетные отличия первосвященного звания, держал в своей власти большую часть Рима и возводил в нем укрепления. Он старался соединить военные силы Запада в такое время, когда император и король Франции были отлучены от церкви и им самим и его предместниками, и вследствии того была разорвана связь как между западными монархами и церквью, так и между народами и их монархами. Король Франции Филипп Первый терпеливо выносил наказание, вызванное его постыдным образом жизни и незаконным браком. Император Германский Генрих Четвертый отстаивал свою привелегию инвеституры, — свое право утверждать епископов пожалованием перстня и посоха. Но в Италии императорская партия была побеждена норманнами и графиней Матильдой, а в эту старинную распрю только что подлили яду два несчастья — восстание Генрихова сына Конрада и позор Генриховой супруги, сознавшейся на соборах в Констансе и в Пьяченце в многочисленных прелюбодеяниях, на которые склонял ее супруг, не дороживший ни ее честью, ни своей собственной. Дело, за которое взялся Урбан, было так популярно, а его влияние было так велико, что на созванный им в Пьяченце собор съехались из Италии, Франции, Бургундии, Швабии и Баварии двести епископов. На этом важном съезде собрались четыре тысячи лиц духовного звания и тридцать тысяч мирян, а так как и в самой просторной церкви не могла бы уместиться такая масса людей, то продолжавшиеся семь дней заседания происходили на прилегающей к городу равнине. Послы греческого императора Алексия Комнина описали перед этим собранием несчастья своего государя и опасное положение Константинополя, который был защищен от общих врагов всех христиан, победоносных тюрок, только узким проливом.
В своих мольбах о помощи они старались польстить тщеславию латинских монархов и убеждали их, как из политических, так и из религиозных мотивов отбросить варваров в глубь Азии, прежде чем эти варвары попытаются проникнуть внутрь Европы. Рассказ о страданиях восточных единоверцев растрогал слушателей до слез; самые пылкие из поборников христианства заявили о своей готовности взяться за оружие, и греческие послы были отпущены с обещаниями скорого и могущественного содействия. Избавление Константинополя было включено в более широкий и более далекий замысел освобождения Иерусалима; но осторожный Урбан отложил окончательное решение до второго собора, который он предлагал созвать в одном из французских городов осенью того же года. Эта непродолжительная отсрочка была полезна тем, что лишь усиливала общий энтузиазм; к тому же папа возлагал свои надежды главным образом на воинственную нацию, гордившуюся славой своего имени и старавшуюся подражать своему герою Карлу Великому, которому популярный роман Турпина, приписывал завоевание Святой Земли. В этом выборе Урбан, быть может, руководствовался привязанностью к родине или тщеславием: он родился во Франции, был монахом в Клюни и был первый из своих соотечественников, достигший престола св. Петра. Этот папа прославил и свое семейство и свою провинцию, а разве что-нибудь может сравниться с удовольствием посвятить в блеск высокого звания ту страну, где молодость была проведена в неизвестности и в труде.
В нас мог бы возбудить удивление тот факт, что римский первосвященник воздвигал внутри Франции трибунал, с высоты которого он громил своими анафемами короля; но наше удивление исчезнет, если мы составим себе верное понятие о том, чем были короли Франции в одинадцатом столетии. Филипп Первый был правнук основателя теперешней династии Гуго Капета, присоединивший, — в то время как потомство Карла Великого пришло в упадок, — королевский титул к своим наследственным владениям Парижу и Орлеану.
На этом небольшом пространстве он пользовался доходами и правом отправления правосудия; но в остальной Франции Гуго и его ближайшие преемники были не более как феодальными начальниками над почти шестьюдесятью герцогами и графами, которые пользовались независимостью и наследственной властью, не подчинялись ни каким законам и легальным постановлениям собраний, и за неуважение к своему монарху наказывались непокорностью своих низших васслов. В Клермоне, на территории графа Овернского, папа мог безнаказанно пренебрегать гневом Филиппа, а созванный им в этом городе собор был не менее многочислен и внушал не менее уважения, чем тот, который собирался в Пьяченце. Кроме своего двора и коллегии римских кардиналов, папа имел при себе тринадцать архиепископов и двести двадцать пять епископов; число украшенных митрами прелатов доходило до четырехсот; а отцов церкви благословили на их труд святые люди и просветили ученые люди того времени. Масса могущественных владетельных князей и славных рыцарей собралась из соседних стран в место заседаний собора и с нетерпением ожидала его постановлений; и таково было общее пылкое рвение и любопытство, что в городе не оказалось достаточно места для помещения, и многие тысячи пришельцев поселились в ноябре в палатках и лачугах на открытом поле. Плодом восьмидневных заседаний было несколько полезных или назидательных церковных постановлений касательно улучшения нравов; войны между отдельными владельцами подверглись строгому осуждению; мир Божий, то есть прекращение военных действий в течение четырех дней в неделю, был снова утвержден; женщины и священнослужители были поставлены под защиту церкви, и трехлетнее покровительство было распространено на земледельцев и торговцев — этих беззащитных жертв воинского хищничества. Но как бы ни была священна та власть, которая утвердила закон, он не может внезапно изменить нравы своего времени, а добрые намерения Урбана заслуживают тем менее похвалы, что он старался прекратить внутренние распри только для того, чтоб распространить пламя войны от берегов Атлантического океана до берегов Евфрата.
С того времени, как был созван собор в Пьяченце, слух о его великом замысле распространился среди народных масс; по возвращении из Пьяченцы духовенство стало проповедывать во всех приходах необходимость освобождения Святой Земли, доказывая заслугу и славу такого предприятия, а когда папа взошел на высокую эстраду, построенную на клермонской рыночной площади, его красноречивая речь была обращена к хорошо подготовленным и нетерпеливым слушателям. Его доводы были вполне убедительны, его воззвания были пылки, его успех был неизбежен. Оратора прерывали тысячи голосов, восклицавших на своем грубом диалекте: «Богу так угодно, Богу так угодно!». «Действительно, Богу так угодно», — возразил папа, — а эти достопамятные слова, без сомнения внушенные Святым Духом, пусть будут впредь боевым кличем, чтоб поддерживать в поборниках Христа благочестивое рвение и мужество. Его крест есть символ вашего спасения: носите его красного цвета, одного цвета с кровью, на вашей груди или на ваших плечах как залог вашего священного и непреложного обязательства". Это предложение было принято с радостью; множество лиц и духовного и светского звания прикрепили к своему верхнему платью изображение креста и стали просить папу, чтоб он выступил во главе их в поход. Эта опасная честь была отклонена папой, который был осторожнее своего предместника Григория; он сослался на раскол внутри церкви и на обязанности своего пастырского звания, а тем верующим, которые не могли принять участия в походе по своему полу или ремеслу, по своим летам или недугам, он посоветовал помогать молитвами и подаяниями тем, которые были способны сражаться. Титул и полномочия своего легата он возложил на епископа города Рюи Адемара, который прежде всех получил крест из рук папы. Самым усердным их светских вождей был граф Тулузский Раймунд; приехавшие от него на собор послы объяснили причины его отсутствия и дали слово от имени своего повелителя. Подвижники креста исповедались и получили отпущение своих грехов; затем их распустили с увещанием поощрять их соотечественников и друзей к участию в предприятии; а их выступление в поход было назначено в праздник Успения, — 15 августа следующего года.
Людям до такой степени свойственна привычка прибегать к насилию, что она составляет как бы врожденное свойство их натуры и они готовы принять самую мелкую обиду и самое сомнительное право за достаточное основание для того, чтоб один народ объявил войну другому. Но название и характер священной войны требуют более строго расследования ее мотивов; ведь мы не можем поверить на слово, что служители князя Мира обнажили меч разрушения без веских мотивов, без законного на то права и без крайней необходимости. Политические результаты предприятия выясняются с течением времени путем опыта, но прежде чем приступить к делу, мы должны сознать и справедливость, и целесообразность предприятия. Во времена Крестовых походов и восточные, и западные христиане были убеждены, что справедливость была на их стороне и что они были достойны похвалы; их аргументы затемнялись беспрестанным употреблением во зло Священного Писания и риторики; но они, как кажется, более всего настаивали на естественном и священном праве защищать свою религию, на своем праве владеть Святой Землей и на нечестии своих языческих и магометанских противников.
I. Право законной обороны, конечно, заключает в себе и право защищать наших светских и духовных союзников; оно основывается на действительном существовании опасности, а настоятельность этой опасности измеряется ожесточением и могуществом наших врагов. Магометанам приписывали тот зловредный принцип, что на них лежит обязанность искоренять мечом все другие религии. Это обвинение, возведенное на них невежеством и ханжеством, опровергается содержанием Корана, историей мусульманских завоевателей, публичной и легальной терпимостью христианского богослужения. Но нельзя отрицать того, что восточные церкви были доведены под их железным игом до бедственного положения, что и в мирное время, и в военное они предъявляли божественное и неоспоримое право на всемирное владычество и что догматы их веры постоянно угрожали уничтожением религии и свободы тех, кого они называли неверными. В одиннадцатом столетии победы тюрок заставляли опасаться, что эти угрозы могут быть приведены в исполнение на деле. В течение менее тридцати лет они завладели азиатскими государствами вплоть до Иерусалима и до Геллеспонта, и Греческая империя находилась на краю гибели. Помимо искреннего сочувствия к своим единоверцам латины имели право защищать Константинополь ради своих собственных интересов, так как этот город служил самым важным оплотом для Запада, а право обороны заключается не только в отражении нападения, но и в его предотвращении. Но эта благотворная цель могла быть достигнута присылкой менее многочисленных подкреплений, и наш рассудок не может одобрить отправки на отдаленный театр военных действий тех бесчисленных сонмищ, которые затопили Азию и обезлюдили Европу.
II. От обладания Палестиной не могли ничего выиграть ни могущество латинов, ни их безопасность, и только их фанатизмом можно было оправдать завоевание такой отдаленной и небольшой провинции. Христиане утверждали, что их неотъемлемое право на обетованную землю было за ними закреплено кровью их божественного Спасителя и что на них лежала обязанность вырвать это наследственное достояние из рук незаконных владельцев, не уважавших святости гроба Господня и не допускавших к нему пилигримов. Было бы тщетно на это возражать, что первенство Иерусалима и святость Палестины были упразднены вместе с законами Моисея, что Бог христиан не местное божество и что приобретение его колыбели или его гробницы, Вифлеема или Голгофы, не может служить оправданием для нарушений нравственных правил Евангелия. Такие аргументы всегда будут отскакивать в сторону от того тяжелого щита, которым прикрывается суеверие, и религиозные люди нелегко откажутся от обладания священной почвой мистерии и чудес.
III. Но священные войны, возникшие во всех странах мира от Египта до Ливонии и от Перу до Индостана, требовали для своего оправдания более всеобщих и более податливых мотивов. Нередко допускали, а иногда положительно утверждали, что различие религиозных верований есть достаточный мотив для ведения войны, что подвижники креста могут убивать или порабощать упорных неверующих и что благодать есть единственный источник и могущества в этом мире и спасение в будущем. За четыреста с лишним лет до первого Крестового похода варвары германские и арабские завладели восточными и западными провинциями Римской империи почти одновременно и одинаковым путем. Время и трактаты придали легальную прочность завоеваниям принявших христианскую веру франков; а магометанские монархи все еще были в глазах своих подданных и соседей тиранами и узурпаторами, у которых можно было без нарушения справедливости отнять их незаконные владения путем внешнего нападения или внутреннего восстания.
По мере того как нравы христиан развращались, налагаемые церквью наказания становились более строгими, и с возрастанием числа грехов возрастало число средств нравственного исцеления. В первобытной церкви искупление грехов подготовлялось добровольным и публичным сознанием своей вины. В средние века епископы и священники допрашивали преступника, требовали от него отчета во всем, что он думал, говорил и делал, и установили условия, на которых он мог примириться с Богом. Но так как эта неограниченная власть могла быть употребляема во зло то чрезмерной снисходительностью, то чрезмерной взыскательностью, то в руководство духовным судьям был составлен устав церковного благополучия. Этот род законодательства был придуман греками; латинская церковь заимствовала от них чин покаяния или ввела у себя по их примеру нечто подобное, и духовенство всех епархий было снабжено во времена Карла Великого кодексом, содержание которого оно тщательно скрывало от простонародья. В этой опасной классификации преступлений и наказаний опасность или прозорливость монахов предусмотрела все возможные случаи и все возможные оттенки; в этот список вошли и такие грехи, существование которых не могла бы заподозрить невинность, и такие, существованию которых не может верить наш рассудок, а самые обыкновенные преступления — блуд и прелюбодеяние, клятвопреступление и святотатство, грабеж и убийство — искуплялись покаянием, которое сообразно с разными побочными обстоятельствами продолжалось от сорока до семидесяти лет. В течение этого бичевания плоти благотворный режим постов и молитв исцелял больного и доставлял преступнику отпущение грехов; его скорбь и раскаяние выражались в полном пренебрежении ко всему, что касалось его наружности, и он смиренно воздерживался от всяких деловых занятий и от всяких общественных удовольствий. Но от строгого исполнения этих правил обезлюдели бы дворцы и лагери и города; западные варвары всему верили и всему подчинялись; но натура нередко восставала против принципа, и светский судья безуспешно старался применять предписания духовенства. Действительно, буквальное исполнение законов о покаянии было невозможно; грехи прелюбодеев умножились от ежедневного повторения; под грех человекоубийства можно было подвести избиение целого народа; всякое греховное деяние отмечалось отдельно, и умеренному грешнику было бы не трудно в те времена анархии и разврата сделать долг в триста лет. Его неспособность расплатиться была облегчена заменом или индульгенцией: год покаяния был оценен для людей богатых в двадцать шесть solidi (золотых монет), то есть почти в четыре фунта стерлингов, а для бедных в три solidi, то есть в девять шиллингов; эти взносы скоро стали употребляться на нужды церкви, для которой искупление грехов сделалось неисчерпаемым источников богатства и могущества. Долг в триста лет или в тысячу двести фунтов стерлингов мог разорить зажиточного человека; недостаток золота и серебра восполнялся отчуждением земель, а Пипин и Карл Великий положительно заявили, что жаловали церкви обширные земельные владения для исцеления своей души.
В гражданском законодательстве принято за правило, что тот, кто не в состоянии расплатиться деньгами, должен расплачиваться своим телом, и монахи ввели у себя телесные наказания — этот хотя и мучительный, но дешевый способ расплаты. Путем фантастических вычислений один год покаяния был заменен тремя тысячами ударов плети, и таковы были ловкость и терпение знаменитого пустынника св. Доминика Броненосца, что в течение шести дней он сквитал на своей собственной спине долг в целое столетие тремястами тысячами ударов плети. Его примеру стали следовать многие кающиеся обоего пола; а так как дозволялось расплачиваться этим способом за других, то выносливые труженики могли искупать своей собственной спиной грехи своих благодетелей. Эта привычка расплачиваться за грехи деньгами или спиной привела в одиннадцатом столетии к менее унизительному способу расплаты. Предшественники Урбана Второго признавали заслугу тех, кто участвовал в войнах с сарацинами в Африке и в Испании. На Клермонском соборе этот папа даровал полную индульгенцию тем, кто вступал на службу под знамя креста, отпустил все их грехи и счел уплаченными все, что они оставались в долгу по правилам церковного покаяния. Наш холодный философский век не в состоянии понять того впечатления, которое произвели эти обещания на преступников и фанатиков. По зову своего пастыря разбойники, поджигатели и убийцы тысячами устремились спасать свою душу и повторять над неверующими преступные деяния, которые прежде совершали над своими христианскими собратьями, и новые условия искупления были с горячностью приняты грешниками всякого звания и всякого рода. Никто не был безупречен, никто не считал себя чистым от греха и не нуждающимся в покаянии, а те, которые всех менее могли страшиться правосудия Божия и церковного, имели еще более права ожидать награды за свое благочестивое мужество и в этой жизни, и в будущей. В случае, если бы они пали, латинское духовенство обещало украсить их могилу венцом мученичества; в случае, если бы они пережили завоевание Святой Земли, они могли без нетерпения ожидать увеличившейся награды, которую получат на небесах. Они изъявляли готовность пролить свою кровь за Сына Божьего, сшедшего на землю для их спасения; они брались нести крест и с уверенностью вступали на путь Божий; Его Провидение, конечно, охраняло бы их безопасность, а его могущество, конечно, устранило бы наглядным и чудесным образом те препятствия, которые могли встретить их святое предприятие. Облако и огненный столб Иеговы ведь руководили же израильтянами при переселении в Обетованную землю. Разве христиане не имели еще более основания ожидать, что воды рек расступятся, чтобы дать им проход, что самые крепкие городские стены будут разваливаться при звуке их труб и что солнце остановит свое течение, чтобы дать им время истребить неверных?
Я могу смело утверждать, что между вождями и простыми солдатами, выступившими на освобождение гроба Господня, все были увлечены энтузиазмом, убеждением в заслуге предприятия, надеждой на награду и уверенностью в небесной помощи. Но я точно так же убежден, что для многих из них эти побудительные причины не были единственными, а для некоторых из них не были главными. Влияние религии или ее употребление во зло едва ли способно сдерживать поток национальных влечений, но оно способно придать этому потоку непреодолимую силу. Папы и соборы безуспешно громили варваров за склонность к войнам, за кровавые турниры, за разнузданность любовных влечений и за судебные поединки; гораздо легче возбуждать между греками метафизические споры, привлекать в монастыри жертв анархии или деспотизма, освящать терпение рабов и трусов или же ставить себе в заслугу человеколюбие и милосердие новейших христиан. Войны и физические упражнения были господствующими страстями франков или латинов; теперь от них требовали, чтобы они под видом покаяния удовлетворяли эти страсти, посетили отдаленные страны и обнажили свой меч для борьбы с восточными народами. Их победа или даже только их попытка достигнуть цели обессмертила бы имена неустрашимых подвижников креста, а самое чистое благочестие не может быть равнодушным к такой блестящей перспективе военной славы. В мелких европейских войнах они проливали кровь своих друзей и соотечественников из-за обладания каким-нибудь замком или селением, а теперь им представляется случай померяться с отдаленными и неприятельскими нациями, которые были отданы им в жертву; в своем воображении они уже делались обладателями богатых азиатских царств, а завоевание Сицилии и Апулии норманнами могло разжечь честолюбие самого ничтожного искателя приключений до надежды воссесть на каком-нибудь троне. В своем тогдашнем варварском состоянии христианские страны не могли равняться с магометанскими странами ни климатом, ни культурой, а естественные и искусственные богатства этих последних были преувеличены вследствие баснословных рассказов пилигримов и вследствие того, что зарождавшаяся торговля познакомила европейцев с некоторыми продуктами восточной промышленности. Люди всех званий верили всему, что рассказывалось о странах, которые орошались потоками молока и меда, о рудниках, из которых добывались в необъятном количестве золото и бриллианты, о дворцах, которые строились из мрамора и яшмы, и об ароматических рощах, в которых произрастали корица и ладан. Каждый из вождей рассчитывал на то, что в этом земном раю добудет своим мечом богатое и почетное владение, объем которого он измерял своими желаниями. Его вассалы и солдаты возлагали свои надежды на Бога и на своего повелителя; добычи, собранной только с одного из турецких эмиров, было бы достаточно для того, чтобы обогатить низших военных служителей, а букет греческих вин и красота греческих женщин возбуждали в подвижниках креста влечения, соответствовавшие не столько их призванию, сколько их природным наклонностям. Стремление к свободе служило могущественным поощрением для народной массы, жившей под гнетом феодальной или церковной тирании. Поселяне и обыватели, которые были привязаны к земле узами рабства, могли избавиться от своего высокомерного владельца, став под знамя креста, и могли переселиться вместе со своими семействами в страну свободы. Монах мог избавиться от монастырской дисциплины, должник мог прекратить нарастание лихвенных процентов и избавиться от преследований своих кредиторов, а разбойники и злодеи всякого рода могли по-прежнему не признавать никаких законов и избегать наказания за свои преступления.
Мотивы этого рода были и важны, и многочисленны; но взвесив их влияние на умы, мы должны присовокупить к ним постоянно усиливавшееся влияние примеры и моды. Первые подвижники креста сделались самыми ревностными и самыми полезными его миссионерами; в среде своих друзей и соотечественников они проповедовали об обязанности участвовать в священной войне, о заслугах такого предприятия и о доставляемой им награде, а убеждения и пример мало-помалу вовлекали в эту пучину и самых упорных. Воинственное юношество воспламенялось от упреков или подозрений в трусости; удобные случай посетить гроб Господень под охраной целой армии людей старых и дряхлых, женщин и детей, полагавшихся не столько на свои физические силы, сколько на свое усердие, а тот, кто накануне смеялся над безрассудством своих товарищей, вступал на другой день на проложенную ими стезю самым горячим увлечением. Невежество, преувеличивавшее выгоды предприятия, уменьшало его опасности. С тех пор как тюрки завладели Святой Землей, благочестивые странствования прекратились; даже вожди крестоносцев не имели точного понятия о длине пути и о положении своих противников, и такова была тупость народной толпы, что при виде первого города или замка по ту сторону известной ей границы она была готова спросить, не это ли Иерусалим — конечная цель ее усилий. Впрочем, самые благоразумные из крестоносцев не были уверены, что их будут питать ниспадающие ливнем с неба перепела и манна, и потому запаслись теми драгоценными металлами, которые во всех странах доставляют всякие жизненные удобства. На покрытие путевых расходов сообразно с своим рангом владетельные князья переуступали свои провинции, дворяне продавали свои земли и замки, крестьяне продавали скот и земледельческие орудия. Нетерпение многочисленных продавцов сильно понизило цену поместьев, а нужды и нетерпение покупателей возвысили цену оружия и лошадей до громадных размеров. Те, которые оставались дома, сохраняя при себе и здравый смысл и деньги, обогатились от этой эпидемической заразы; светские владетели стали приобретать за дешевую цену владения своих вассалов, а покупатели духовного звания зачислили в счет уплаты обещание молиться за продавцов. Некоторые из самых усердных крестоносцев стали изображать на своем теле крест, который прежде нашивали на своем верхнем платье из сукна или шелка, и чтобы это изображение не могло стереться, выжигали его раскаленным железом или обводили несмываемой жидкостью, а один хитрый монах, показывавший чудом запечатлевшееся на его груди изображение креста, был за это вознагражден благочестивым уважением народа и пожалованием очень богатого поместья в Палестине.
Выступление пилигримов в поход было назначено на Клермонском соборе на 15 августа, но сборище безрассудных и бедных людей из простонародья не дождалось этого срока, и я вкратце спишу то зло, которое они причинили и самим себе и другим, прежде чем приступлю к описанию более серьезного и более удачного предприятия вождей. В начале весны более шестидесяти тысяч простолюдинов обоего пола собрались с оконечностей Франции и Лотарингии вокруг первого миссионера, проповедовавшего крестовый поход, и стали настоятельно от него требовать, чтобы они вели их к гробу Господню. Пустынник превратился в полководца, несмотря на то, что для исполнения этой роли у него не было ни воинских дарований, ни авторитета, и повел или сопровождал своих нетерпеливых приверженцев вдоль берегов Рейна и Дуная. Их материальные нужды и многочисленность скоро заставили их разделиться, а помощник пустынника, храбрый, но бедный рыцарь Вальтер Неимущий, командовал авангардом пилигримов, о силах которого можно составить себе понятие по тому факту, что на пятнадцать тысяч пехотинцев приходилось только восемь всадников. По примеру Петра и по указанному им пути немедленно пошел другой фанатик, монах Годескальк, увлекший своими проповедями от пятнадцати до двадцати тысяч крестьян из германских селений. Вслед за ними двинулось сборище из двухсот тысяч человек, принадлежащих к самой тупоумной и самой грубой черни и примешивавших к делам благочестия грабеж, прелюбодеяния и пьянство. Несколько графов и дворян шли вслед за этим сбродом во главе трех тысяч всадников с целью получить свою долю добычи; но их настоящими вождями (можно ли верить такому безрассудству?) были гусь и коза, которых они несли перед фронтом и которым эти достойные христиане приписывали наитие св. Духа. Как эти толпы энтузиастов, так и те, которые шли вслед за ними, совершили свои первые и очень военные подвиги над иудеями, лишившими жизни Сына Божия. В торговых городах на Мозеле и на Рейне еврейские колонии были многолюдны и богаты; они пользовались свободным исповедованием своей религии под охраной императора и епископов. В Вердене, Трире, Майнце, Шпейере и Вормсе многие тысячи этого несчастного народа были ограблены и убиты, и со времен гонения, которое он вынес при Адриане, ему ни разу не приходилось подвергаться такой кровавой расправе. Некоторые из иудеев были обязаны своим спасениям твердости епископов, которые приняли от них притворное или временное обращение в христианство; но самые упорные из их единоверцев противопоставили свой собственный фанатизм фанатизму христиан, окружили баррикадами свои дома и побросались в реку или в пламя вместе с своими семействами и с своими богатствами, оставив неудовлетворенными если не злобу, то, по меньшей мере, алчность своих беспощадных врагов.
Между границами Австрии и столицею византийской монархии крестоносцам предстоял на протяжении шестисот миль переход через дикие степи Венгрии и Болгарии. Тамошняя почва плодородна и пересекается в разных направлениях реками, но в ту пору она была покрыта болотами и лесами, которые обыкновенно тянутся без конца повсюду, где человек отказывается от своего владычества над землей. Обе нации приняли христианское учение; венгры управлялись своими местными князьями, а болгары — наместником греческого императора; но их врожденная свирепость воспламенялась от малейшей обиды, а бесчинство первых пилигримов было слишком достаточно для того, чтобы вывести их из терпения. Земледелие не могло процветать у такого народа, который жил в городах, построенных из дерева и соломы, а в летнюю пору покидать эти города для того, чтобы жить в палатках охотников и пастухов. Крестоносцы грубо требовали от жителей скудных средств пропитаний, силою забирали съестные припасы, которые с жадностью пожирали, а при первой ссоре дали волю своему негодованию и раздражению. Но так как они не имели понятия ни о стране, в которой находились, ни о военном искусстве, ни о дисциплине, то их нетрудно было завлечь в какую бы то ни было ловушку. Греческий префект Болгарии имел под своим начальством регулярную армию; при первом зове венгерского короля восьмая или десятая часть его воинственных подданных бралась за лук и садилась на коней; они устроили засады против этих благочестивых разбойников и были в своем мщении безжалостны и кровожадны. Около трети этих оборванцев и в том числе пустынник Петр укрывались в горах Фракии; император, относившийся с уважением к цели пилигримов и нуждавшийся в помощи латинов, приказал провести беглецов безопасным и удобным путем до Константинополя и посоветовал им дождаться прибытия их соотечественников. В течение некоторого времени они не позабывали ни своих ошибок ни понесенных потерь; но лишь только их ободрило гостеприимство греков, в них пробудилась прежняя алчность; они не пощадили даже своего благодетеля и ни сады, ни дворцы, ни церкви не избегли их хищничества. Алексий, для своей собственной безопасности, убедил их переправиться на азиатский берег Босфора; но они увлеклись безрассудной горячностью и, покинув назначенную им императором стоянку, стремглав устремились на тюрок, стоявших на дороге в Иерусалиме. Пустынник, сознавая свой позор, удалился из их лагеря в Константинополе, а его полководец Вальтер Неимущий, который был достоин командования лучшей армией, безуспешно старался приучить это сборище дикарей к какому-нибудь порядку и осмотрительности. Они разбрелись в поисках за добычей и легко попались в расставленные султаном ловушки. Сулейман распустил слух, что шедшие впереди их товарищи уже наслаждались добычей, найденной в его столице; это побудило крестоносцев спуститься на Никейскую равнину; там их омывали стрелы тюрок, и сложенная из человеческих костей пирамида послужила для их товарищей указанием места их поражения. Таким образом погибли триста тысяч первых крестоносцев; прежде нежели им удалось отнять у неверующих хоть один город и прежде нежели были закончены военные приготовления их более образованных и более знатных соотечественников.
Ни один из великих европейских монархов не принял личного участия в первом Крестовом походе. Император Генрих IV не был расположен подчиняться требованиям папы; король французский Филипп Первый был занят своими забавами; английский король Вильгельм Рыжий был занят недавним завоеванием; короли испанские были заняты внутренней борьбой с маврами, а северные монархи — шотландский, датский, шведский и польский еще не принимали участия ни в увлечениях, ни в интересах южан. Религиозное усердие было более сильно среди второстепенных владетелей, занимавших выдающееся место в феодальной системе. По своему рангу и личным свойствам они могут быть без натяжки разделены на четыре разряда, но во избежание излишних повторений я замечу относительно их всех, что мужество и привычка владеть оружием были общими свойствами всех христианских искателей приключений.
I. И по военным дарованиям, и по уму первое местобесспорнопринадлежит Готфриду Бульонскому, и счастливы были бы крестоносцы, если бы они не подчинялись никаким другим вождям, кроме этого безупречного героя, который был достойным представителем своего предка по женской линии, Карла Великого. Его отец происходит их благородного рода графов Бульонских; его мать владела по наследству Брабантом или Нижней Лотарингией, и по милости императора к нему перешел этот герцогский титул, который неосновательно относили к его Бульонскому поместью, находившемуся в Арденнских горах. На службе у Генриха Четвертого он носил великое знамя империи, и он пронзил своим копьем грудь мятежного короля Рудольфа; Готфрид первым взобрался на стены Рима, а его болезнь, данный им обет и, быть может, также раскаяние в том, что он сражался против папы, укрепили в нем прежнюю решимость посетить гроб Господень не в качестве пилигрима, а в качестве освободителя. Его мужество умерялось благоразумием и сдержанностью; его благочестие хотя и было слепо, но было искренно, и среди шума лагерной жизни он отличался действительными или воображаемыми добродетелями монарха. Он стоял выше личных распрей между вождями, приберегая свою ненависть для врагов Христа, и хотя его предприятие доставило ему обладание целым королевством, даже его соперники признавали чистоту и бескорыстие его религиозного рвения. Готфрида Бульонского сопровождали его двое братьев — старший, Евстафий, которому досталось в наследство графство Булонское, и младший, Балдуин, личные достоинства которого не были вполне чисты от нареканий. Имя герцога Лотарингского было, однако, славно по обеим сторонам Рейна; по своему рождению и воспитанию он одинаково хорошо владел и французским языком и немецким, и когда бароны французские, германские и лотарингские собрали своих вассалов, под его знаменем выступили в походе восемьдесят тысяч пехотинцев и около десяти тысяч всадников.
II. На парламентском заседании, происходившем в присутствии короля почти через два месяца после закрытия Клермонского собора, Гюг граф де-Вермандуа был самым знатным из принцев, поступивших в число крестоносцев. Но название великого относительно не столько к его личным достоинствам или владениям (хотя ни те, ни другие не были ничтожны), сколько к доставшемуся ему по рождению высокому положению брата французского короля. Герцог Норманнский Роберт был старший сын Вильгельма Завоевателя; после смерти своего отца он лишился английской королевской короны частью по своему собственному нерадению, частью вследствие предприимчивости своего брата Вильгельма Рыжего. Ветреность и слабохарактерность отнимали всякую цену у личных достоинств, которыми был одарен Роберт; его веселый нрав вовлекал его в вихрь наслаждений; его чрезмерная щедрость разоряла и монарха и народ; его неразборчивое милосердие увеличивало число преступлений, так что те свойства, которые могли быть ценны в частном человеке, сделались важными недостатками в монархе. На время своего отсутствия он заложил Нормандию английскому узурпатору за ничтожную сумму в десять тысяч марок; но его поступление в число крестоносцев и его поведение во время войны доказали, что в его характере произошла перемена, и возвратили ему общее уважение. Другой Роберт был граф Фландрии, давшей в том столетии королев для Франции, Англии и Дании; он был прозван мечом и копьем христиан; но совершая подвиги простого солдата, он иногда позабывал об обязанностях генерала. Стефан, граф Шартра, Блуа и Труа, был одним из самых богатых принцев того времени, а число принадлежащих ему замков сравнивали с числом дней в году. Его ум был обогащен изучением литературы, и красноречивый Стефан был избран на совете вождей в председатели. Эти четверо вождей были главными начальниками французских, норманнских и британских пилигримов; но число баронов, владевших тремя или четырьмя городами, превосходило, по словам одного современника, число вождей в Троянской войне.
III. На юге Франции главное начальство над крестоносцами приняли на себя папский легат, епископ Пюийский Адемар и граф Сен-Жиля и Тулузы Раймунд, присовокуплявший к этим титулам еще более блестящие титулы герцога Нарбоннского и маркиза Прованского. Первый из них был почтенный прелат, одаренный всеми добродетелями и для этой жизни и для будущей, а второй был старый воин, сражавшийся с сарацинами в Испании и посвятивший свои преклонные лета не только на освобождение гроба Господнего, но и на постоянную его охрану. Его опытность и богатство доставляли ему большое влияние в лагере христиан, которые часто нуждались в его помощи и которым он действительно нередко помогал. Но ему было легче вызвать похвалы от неверных, чем сохранить любовь своих подданных и единоверцев. Его высокие личные достоинства затемнялись его высокомерным, завистливым и упорным характером, и хотя он употребил большое наследственное достояние на дело Божье, его благочестие было, по общему мнению, не без примеси корыстолюбия и честолюбия. Между провинциалами (провансцами), под именем которых разумели уроженцев Оверни и Лангедока, находившихся в вассальной зависимости от королевства Бургундского или Арелатского, преобладали не столько воинственные, сколько меркантильные наклонности. Раймунд собрал на соприкасавшейся с его владениями испанской границе отряд отважных авантюристов; в то время как он проходил через Ломбардию, под его знамя стекались толпы итальянцев и его военные силы дошли в совокупности до ста тысяч воинов конных и пеших. Если Раймунд прежде всех поступил в ряды крестоносцев, но выступил в походе после всех, то для этой мешкотности могли служить оправданием обширность его приготовлений и намерение навсегда расстаться с родиной.
IV. Имя Боэмунда, сына Роберта Гвискара, уже было ранее прославлено двойной победой, одержанной им над греческим императором; но завещание его отца принудило его довольствоваться княжеством Тарентским и воспоминаниями о его восточных трофеях, пока он не был пробужден из усыпления слухами о предприятии крестоносцев и проходами французских пилигримов. В характере этого норманнского вождя мы находим самую хладнокровную политическую расчетливость и честолюбие с легкой примесью религиозного фанатизма. Его поведение оправдывает догадку, что он втайне руководил действиями папы, а потом притворился, будто с удивлением узнал о его замыслах и стал ревностно ему содействовать; при осаде Амальфи его пример и его воззвание воспламенили усердие союзной армии; он разорвал свою одежду для того, чтобы из нее сделали себе кресты многочисленные новобранцы, и приготовился к выступлению в Константинополь и в Азию во главе десяти тысяч всадников и двадцати тысяч пехотинцев. Некоторые из принцев норманнской расы шли вслед за старым ветераном, а его двоюродный брат Танкред был скорее участником в его предприятии, нежели его подчиненным. В безупречном характере Танкреда мы находим все добродетели рыцаря и настоящий рыцарский дух, внушивший благородные чувства и сознание долга гораздо более, чем низкопробная философия или еще более низкопробное благочестие того времени.
В промежутке времени между царствованием Карла Великого и Крестовыми походами среди испанцев, норманнов и французов произошел внутренний переворот, мало-помалу распространившийся и на остальную Европу. Служба в пехоте была предоставлена плебеям; главную силу армии составляла конница и почетное название miles, солдат, сделалось исключительным достоянием джентльменов, которые, сражались сидя на коне и пользовались званием рыцарей. Герцоги и графы, присвоившие себе права верховной власти, разделили свои провинции между своими верными баронами; бароны со своей стороны раздали находившиеся в их владении ленные поместья или бенефиции своим вассалам, а эти военные ленники, стоявшие на равной ноге и друг с другом и со своим верховным владельцем, образовали благородное, или рыцарское, сословие, которое не допускало, чтобы крестьянин или простой буржуа мог принадлежать к одному с ними разряду существ. Знатность их происхождения охранялась тем, что брачные узы заключались у них только между равными по рождению; их сыновья могли достигать почестей рыцарского звания только в том случае, если могли указать на четыре поколения предков без страха и упрека; но храбрый плебей иногда мог достигать мечом богатства и знатности и мог сделаться родоначальником новой благородной расы. Каждый из рыцарей мог, по своему усмотрению, возводить других в одинаковое с ним звание, и воинственные европейские монархи гордились таким личным отличием более, чем блеском короны. Обряд возведения в рыцарское звание, оставивший после себя следы в произведениях Тацита и в лесах Германии, был первоначально несложен и отличался светским характером. После некоторого предварительного испытания кандидата опоясывали мечом, надевали на него шпоры и слегка прикасались к его плечу или к щеке в знак того, что это было последнее из оскорблений, которое он мог оставлять безнаказанным. Но суеверие проникло во все сферы общественной и частной жизни; во время священных войн оно придало святость воинской профессии, и рыцарское сословие было поставлено по своим правам и привилегиям наравне с священным сословием духовенства. Омовение и белое одеяние нового рыцаря были неприличным подражением тому возрождению, которое совершается путем крещения. Священнослужители благословляли положенный им на алтарь меч; его формальному вступлению в новое звание предшествовали пост и бдение, и его возводили в звание рыцаря во имя Бога, св. Георгия и св. Михаила Архангела. Он клялся, что будет исполнять обязанности своей профессии, а воспитание, пример и общественное мнение были поруками за ненарушимость его клятвы. В качестве лица, посвятившего себя на служение Богу и дамам (я краснею от сопоставления таких несовместных понятий), он обязывался говорить правду, отстаивать справедливость, защищать несчастных, руководствоваться правилами вежливости (с этой добродетелью древние были мало знакомы), преследовать неверующих, не увлекаться приманками приятной и спокойной жизни и поддерживать во всяких затруднительных обстоятельствах честь своего звания. Когда это направление было доведено до крайности, необразованные рыцари стали пренебрегать теми искусствами или промыслами, которые процветают при мирной жизни, стали считать себя единственными судьями и мстителями нанесенных им обид и стали из высокомерия не признавать ни законов гражданского общества, ни требований военной дисциплины. Тем не менее сильно чувствовалось и много раз было подмечено благотворное влияние этого учреждения на варваров, так как оно смягчало их нравы, внушая им понятия о честности, справедливости и человеколюбия. Национальные предрассудки стали сглаживаться, а братство по религии и по оружию распространило во всем христианском мире однообразие влечений и благородное соревнование. Воинов всех наций постоянно соединяли то внешние предприятия и благочестивые странствования, то домашние военные упражнения, а беспристрастный судья должен отдать предпочтение турнирам готов перед олимпийскими играми классической древности. В замене непристойных зрелищ, развращавших нравы греков и заставлявших девушек и матрон удаляться от ристалища, пышную обстановку арены довершало присутствие целомудренных и знатных красавиц, из рук которых победитель получал награду за свою ловкость и мужество. Искусство и физическая сила, которые требовались для рукопашных схваток и для кулачных боев, имеют отдаленную и сомнительную связь с достоинствами солдат, а турниры, в том виде, как они были впервые введены во Франции и потом с жадностью усвоены на Востоке и на Западе, были верным изображением настоящих военных действий. И рукопашные бои, и стычки целыми массами, и оборона проходов или замков исполнялись так же, как на войне, а успех зависел в обоих случаях от уменья владеть конем и копьем. Исключительным оружием рыцаря было копье; он сражался на высоком и тяжелом коне, на которого садился лишь при приближении опасности; до того времени этого коня обыкновенно вел служитель, а рыцарь ехал верхом на более покойном седле и на более спокойной лошади. Считаю излишним описывать его шлем и меч, его латы и щит, но могу заметить, что в эпоху Крестовых походов его доспехи были менее тяжелы, чем в более позднюю пору и что вместо массивных лат его грудь была защищена панцирем или кольчугой. Держа свои длинные копья наперевес, рыцари сильно пришпоривали своих коней и устремлялись на врага; а легкая кавалерия тюрок и арабов редко могла устоять против их стремительного нападения. Каждого рыцаря сопровождал его верный копьеносец, обыкновенно выбиравшийся между юношами, равными с ним по происхождению и готовившимися к такой же профессии; вслед за ним шли его стрелки из лука или оруженосцы, а полная прислуга одной lance (копья) или одного рыцаря состояла из четырех, пяти и шести солдат. Феодальная служба не обязывала участвовать в экспедициях, которые предпринимались против соседних государств или для освобождения Святой Земли; рыцари и их свита поступали на службу добровольно из усердия или преданности или под влиянием наград и обещаний, и многолюдность каждого эскадрона зависела от могущества, богатства и репутации независимых вождей. Эти вожди отличались один от другого особым знаменем, особым платьем с гербом и особым паролем, и самые древние из европейских родов должны искать своей знатности. В этом кратком очерке рыцарства мне пришлось опередить историю Крестовых походов, которые были и одним их последствий и одною из причин этого достопамятного учреждения.
Таковы были войска, и таковы были вожди, принявшие крест для освобождения гроба Господнего. Лишь только им развязало руки удаление плебейских сборищ, они стали поощрять друг друга на личных свиданиях и письмами к исполнению данного обета и к ускорению отъезда. Их жены и сестры пожелали разделить с ними опасности и заслуги благочестивого предприятия; они превратили свою движимую собственность в слитки серебра и золота, а принцы и бароны взяли с собой свои своры собак и своих соколов для того, чтобы развлекаться в часы досуга охотой и добывать провизию для своего стола. Ввиду невозможности снабжать съестными припасами такое громадное число людей и лошадей, они разделили свои военные силы; каждый из них пошел особой дорогой, смотря по своему выбору или положению; они условились сойтись в окрестностях Константинополя и оттуда начать военные действия против тюрок. От берегов Мааса и Мозеля, Готфрид Булонский пошел прямым путем через Германию, Венгрию и Болгарию и пока главное командование было в руках его одного, каждый его шаг служил новым доказательством его предусмотрительности и мужества. На границах Венгрии он был задержан в течение трех недель христианским народом, имевшим основание ненавидеть если не крест, то тех, которые употребляли его во зло. Венгры еще не залечили тех ран, которые были им нанесены первыми пилигримами; они в свою очередь зашли за пределы того, что допускалось правом самозащиты и отмщения, и потому имели основание опасаться мстительности героя, принадлежащего к той же нации и посвятившего себя на такое же предприятие. Но хладнокровно обсудив причины того, что случилось, добродетельный герцог ограничился тем, что пожалел о преступлениях и несчастиях своих недостойных соотечественников. Он отправил в качестве вестников мира двенадцать посланцев с просьбой дать ему свободный проход и снабдить его армию съестными припасами за умеренную цену. Чтобы устранить всякие колебания, он вверил свою личную безопасность и затем безопасность своего брата венгерскому королю Карломану, который обошелся с ним хотя и попросту, но с гостеприимством; их договор был освящен клятвой, принесенной над их общим Евангелием, а изданная ими прокламация сдержала, под угрозою смертной казни, вражду и своеволие латинских солдат. Они прошли от Австрии до Белграда по равнинам Венгрии, не подвергаясь никаким обидам и сами никого не обижая, а предусмотрительность Карломана, рыскавшего на их флангах во главе многочисленной кавалерии, послужила залогом как их безопасности, так и его собственной. Они достигли берегов Савы и лишь только переправились через реку, венгерский король возвратил им заложников и расстался с ними, искренно пожелав успеха их предприятию. С таким же тактом и поддерживая в своей армии такую же дисциплину, Готфрид прошел через леса Болгарии и через границу Фракии и уже мог поздравить себя с тем, что почти достиг первой цели своего благочестивого странствования, не обнажив своего меча ни против одного христианина. После удобного и приятного перехода через Ломбардию от Турина до Аквилеи, Раймунд шел с своими провансцами в течение сорока дней через дикие страны Далмации и Славонии. Погода была там постоянно пасмурна; гористая местность была невозделана; местные жители или спасались бегством, или смотрели на крестоносцев как на врагов: не подчиняясь ни требованиям религии, ни предписаниям правительства, они не хотели доставлять крестоносцам ни съестных припасов, ни провожатых, убивали мародеров и заставили графа быть на стороже и днем и ночью так, что он извлек более пользы из казны нескольких захваченных им грабителей, чем из своего свидания и договора с владетелем Скодры. На пути от Дураццо до Константинополя его армию постоянно тревожили крестьяне и солдаты греческого императора, не будучи в состоянии остановить ее, и такое же слабое и двусмысленное сопротивление ожидало остальных вождей, переезжавших через Адриатическое море от берегов Италии. У Боэмунда было достаточно и военных сил и судов для переправы; он был предусмотрителен и поддерживал в своих войсках дисциплину, а его имя еще не было позабыто в Эпире и Фессалии; его воинские дарования и мужество Танкреда преодолели все препятствия, а между тем как нормандский принц щадил греков, он насытил своих солдат разграблением замка, принадлежавшего еретику. Французское дворянство стремилось вперед с той тщеславной и самонадеянной горячностью, которую иногда ставили в упрек его нации. Поход, который был совершен Гуго Великим, двумя Робертами и Стефаном Шартрским от Альп до Апулии по цветущей стране и при общем сочувствии всего католического населения, походил на религиозную процессию или на триумфальное шествие; они целовали ноги римского первосвященника и брату французского монарха было вручено золотое знамя св. Петра. Но при этом благочестивом и увеселительном посещении Рима они пропустили благоприятное время года и не позаботились о судах для морского переезда; зима незаметно прошла, а их войска, рассеявшиеся по итальянским городам, утратили свой воинственный пыл. Они совершили морской переезд поодиночке, не заботясь ни о своей безопасности, ни о своем личном достоинстве, и через десять месяцев от праздника Успения, который был назначен папою для выступления в поход, все латинские принцы достигли Константинополя; но граф Вермандуа появился там пленником; буря разогнала его передовые суда, и военачальники Алексея задержали его в нарушении всех международных законов. Впрочем, прибытие Гуго возвещено двадцатью четырьмя одетыми в золотые латы рыцаря, которые потребовали от императора уважения к вождю латинских христиан и к брату королей.
Я читал в какой-то восточной сказке, что один пастух разорился оттого, что исполнились его собственные желания; он молил Бога о нисполнении воды на его поля; воды Ганга залили его землю и унесли и его стадо и его хижину. Такова же была судьба или по меньшей мере опасность греческого императора Алексея Комнина, имя которого нам уже приходилось упоминать в этой истории и поведение которого так различно описано его дочерью Анной и латинскими историками. На соборе в Пьяченце его послы просили небольшой помощи, быть может не превышавшей тысяч десяти солдат, и он был поражен удивлением при приближении стольких могущественных вождей и проникнутых фанатизмом полчищ. Император колебался между надеждой и страхом, между робостью и мужеством, но при его изворотливой политике, которую он ошибочно считал за самую мудрую, я не нахожу основания верить, что он что-либо замышлял против жизни или чести французских героев. Толпы, которыми начальствовал Петр Пустынник, состояли из диких животных, лишенных и человеколюбия и здравого смысла, и Алексей не мог ни предотвратить их истребления, ни оплакивать его. Войска Готфрида и его товарищей были в глазах греческого императора менее достойны презрения, но не внушали ему более доверия. Их мотивы, быть может, и были в его глазах безупречны и благочестивы, но он опасался и знакомого ему честолюбия Боэмунда и незнакомого ему характера заальпийских вождей; франки отличались слепым и неудержимым мужеством; они могли соблазниться привлекательным климатом и богатством Греции, могли увлечься самоуверенностью при виде своих громадных военных сил и могли позабыть о Иерусалиме при виде Константинополя. После продолжительного похода и тяжелых лишений войска Готфрида расположились лагерем на равнинах Фракии; они с негодованием узнали, что их соотечественник граф Вермандуа был заключен греками в тюрьму, и их герцог нашелся вынужденным допустить, в отмщение за эту обиду, несколько грабежей и насилий. Их укротила покорность Алексея; он обещал снабжать их лагерь съестными припасами, а когда они отказались от переправы через Босфор в зимнее время, им были отведены помещения среди садов и дворцов на берегах этого узкого пролива. Но неискоренимая неприязнь не утихала в душе двух наций, презрительно называвших одна другую рабами и варварами. Невежество порождает недоверчивость, а эта недоверчивость ежедневно доходила до оскорблений; предрассудков ничего не видит, голод ничего слышит, и на Алексея взвели обвинение, что он намеревался изморить латинов голодом или напасть на них на их опасном посту, со всех сторон окруженном водой. Готфрид приказал трубачам дать сигнал к выступлению в поход, силою проложил себе дорогу, покрыл равнину своими войсками и нарушил безопасность предместий; но ворота Константинополя были сильно укреплены; на его стенах обе стороны вняли голосу миролюбия и религии. Подарки и обещания императора мало-помалу смягчили раздражительность западных иноземцев; в качестве поборника христианства Алексей возбудил в них рвение к осуществлению их святого предприятия, которому обещался содействовать своими войсками и сокровищами. С наступлением весны Готфрид согласился занять в Азии удобный и всем хорошо снабженный лагерь, и лишь только он переправился через Босфор, греческим судам тотчас было дано приказание возвратиться к противоположному берегу. Такой же политики держался Алексей по отношению к другим, прибывшим вслед за тем вождям, которые следовали примеру своих передовых товарищей и были ослаблены их переправой на другой берег. Благодаря своей ловкости и заботливости он предотвратил соединение союзных армий под стенами Константинополя, и перед Троицыным днем уже не оставалось на европейском берегу ни одного латинского пилигрима.
Те же армии, которые угрожали Европе, могли освободить Азию и прогнать тюрок от берегов Босфора и Геллеспонта. Плодородные страны между Никеей и Антиохией были незадолго перед тем отняты у римских императоров, и эти императоры еще не отказывались от своих старинных прав на обладание Сирией и Египтом. В своем энтузиазме Алексей увлекся искренней или притворной надеждой, что он сам пойдет во главе своих новых союзников ниспровергать восточные троны, но более спокойные внушения здравого смысла и его личного темперамента отклонили его от опасного намерения вверить свою особу неизвестным и необузданным варварам. Его благоразумие или его высокомерие удовольствовалось тем, что французские принцы дали ему клятвенное обещание оказывать ему уважение и покорность и положительно обещали или уступить ему свои азиатские завоевания, или владеть ими в качестве покорных и преданных вассалов Римской империи. Их гордость сначала возмущалась такой добровольной зависимостью от иноземного властителя, но они мало-помалу поддались коварным приманкам щедрости и лести, а первые из попавшихся на эту ловушку красноречиво и с успехом склоняли других к участию в их позоре. Гордость Гуго Вермандуа не устояла против тех почестей, которыми он был окружен во время своего пребывания в плену, а пример брата французского короля склонил и других к покорности. В душе Готфрида Булонского все человеческие соображения должны были иметь одну цель — славу Божью и успех Крестового похода. Он с твердостью отвергал соблазнительные предложения Боэмунда и Раймунда, настоятельно уговаривавших его завладеть Константинополем. Алексей ценил его добродетели, основательно называл его поборником империи и наградил его за покорность названием сына и совершением установленного на этот случай обряда. Ненавистный Боэмунд был принят как верный и старинный союзник, и если император напомнил ему о прежней неприязни, то для того только, чтобы похвалить его за мужество, выказанное на равнинах близ Дураццо и Лариссы и за приобретенную там славу. Сыну Гвискара отвели роскошное помещение, в котором его окружили царскою пышностью; однажды, когда он проходил по дворцовой галерее, была оставлена незатворенной дверь, представившая его взорам комнату, которая была завалена до потолка разбросанными в кажущемся беспорядке грудами золота и серебра, шелковыми тканями и драгоценными каменьями, изящными и дорогими предметами роскоши. «Какие завоевания, — воскликнул честолюбивый бедняк, — могут считаться невозможными при обладании такими сокровищами!» "Эти сокровища принадлежат вам, — возразил сопровождавший его грек, заметив, что происходило в его душе, и Боэмунд, после некоторых колебаний, согласился принять этот великолепный подарок. Нормандец был польщен обещанием независимого княжества и Алексей скорее отклонил, чем отверг его смелую просьбу о возведении его в звание высшего придворного служителя или восточного главнокомандующего. Оба Роберта, которые были сыновьями завоевателя Англии и родственниками трех королей, в свою очередь преклонялись перед византийским троном. Одно частное письмо Стефана Шартрского свидетельствует о его уважении к императору, этому лучшему и самому щедрому из всех людей; он дошел до убеждения, что был фаворитом императора, который обещал воспитать и пристроить его младшего сына. В своей южной провинции граф Сен-Жиля и Тулузы с трудом признавал верховенство короля Франции, в котором видел чужеземца, говорившего на иностранном языке. Став во главе ста тысяч человек, он объявил, что считает себя воином и слугой одного Христа и что греческий монарх может довольствоваться заключением союзного и дружеского договора на равных правах. Его упорство возвысило стоимость и цену его покорности, а по словам Анны, он блестел между варварами, как солнце между небесными звездами. О своем отвращении к шумливым и дерзким франкам и о своем недоверии к замыслам Боэмунда, император сообщил своему верному Раймунду, и этот престарелый политик мог ясно заметить, что как бы Алексей ни был фальшив в изъявлениях своей дружбы, он был искренен в своем недоброжелательстве. Дух рыцарства смирился после всех других в лице Танкреда, и, конечно, никто не мог считать за унижение подражание примеру этого безупречного рыцаря. Он с пренебрежением отвергнул золото и лесть греческого монарха, проучил в его присутствии одного дерзкого патриция, укрылся в Азию в одежде простого солдата и со вздохом подчинился авторитету Боэмунда и интересам их общего предприятия. Самой основательной и очевидной причиной их уступчивости была невозможность перебраться через пролив и приступить к исполнению своего обета без дозволения Алексея и без его кораблей; но они втайне ласкали себя надеждой, что лишь только ступят на азиатский континент, их меч загладит их позор и уничтожит обоюдные обязательства, которые, вероятно, не были бы в точности исполнены и со стороны императора. Церемония, которой сопровождалось их вступление в вассальную зависимость, была приятна для народа, уже давно привыкшего смотреть на выставку тщеславия как на доказательство могущества. На своем высоком троне император восседал безмолвно и неподвижно; латинские принцы преклонились перед ним и подчинились необходимости поцеловать его ногу или колени, а их собственные историки постыдились сознаться в этом унижении, но не были в состоянии его опровергнуть.
Личные или общие интересы заставили герцогов и графов сдерживать их ропот; но один французский барон (это был, как полагают, Роберт Парижский) осмелился сесть на трон рядом с Алексеем. На благоразумный упрек Балдуина, он возразил на своем варварском диалекте: «Кто этот неуч, который сидит в то время, как столько храбрых вождей окружают его стоя?» Император не прервал своего молчания, скрыл свое негодование и спросил у своего переводчика, что значат эти слова, хотя и угадывал их смысл по жестам и по тону Роберта. Перед уходом пилигримов он пожелал знать имя и общественное положение дерзкого барона. «Я француз, — отвечал Роберт, — и принадлежу к самому чистому и самому старинному дворянству моей родины. Я знаю только то, что в соседстве со мной есть церковь, в которой сходятся все желающие доказать свое мужество в единоборстве. В ожидании противника они возносят свои молитвы к Богу и к его святым. Я часто бывал в этой церкви, но ни разу не встретил там противника, который осмелился бы принять мой вызов». Отпуская этого храбреца, Алексей дал ему несколько благоразумных советов касательно того, как он должен себя вести в войне с тюрками, а историки с удовольствием приводят этот живописный образчик нравов того времени и той страны.
Завоевание Азии было предпринято и совершено Александром с тридцатью пятью тысячами македонян и греков, а главную надежду он возлагал на силу и дисциплину своей пехотной фаланги. Главные силы крестоносцев заключались в кавалерии, и когда им сделан был смотр на равнинах Вифинии, число рыцарей и их конных прислужников доходило до ста тысяч человек, вполне вооруженных для боя в шлемах и в кольчугах. Эти воины стоили того, чтобы их число было определено с точностью и достоверностью, и нет ничего невероятного в том, что цвет европейского рыцарства действительно выставил в первом порыве рвения такую многочисленную тяжелую конницу. Часть пехоты, вероятно, назначалась для службы разведчиков, саперов и стрелков, но в этом разношерстном сборище не было никакого порядка и, чтобы определить его численный состав, нам приходится ссылаться не на положительные указания, а на мнение или на фантазию состоявшего при графе Балдуине капеллана, который определяет число способных носить оружие пилигримов в шестьсот тысяч человек, не включая сюда следовавших за лагерем латинов священников и монахов, женщин и детей. Читателю эта цифра покажется невероятной, но прежде, чем он придет в себя от удивления, я присовокуплю на основании того же авторитета, что если бы все принявшие крест исполнили данный обет, шесть миллионов людей перекочевали бы из Европы в Азию. Так как я сам не в состоянии доказать неверность этих цифровых данных, то охотно прибегаю к помощи более благоразумного и более осмотрительного писателя, который после того же смотра всей кавалерии обвиняет шартрского священника в легковерии и даже сомневается, чтобы цизальпийские страны (они были цизальпийскими для француза) были достаточно многолюдны для выселения таких несметных сборищ. Еще более осмотрительный историк не должен позабывать, что огромному числу этих благочестивых добровольцев не пришлось побывать ни в Константинополе, ни в Никее. Влияние энтузиазма прихотливо и непрочно; многие из крестоносцев были задержаны дома благоразумием или трусостью, бедностью или физической слабостью; многие из них возвратились назад, убоявшись препятствий, которые казались тем более непреодолимыми, что эти невежественные фанатики вовсе их не предвидели. Дикие страны Венгрии и Болгарии убелились их костями; их авангард был искрошен турецким султаном, а число людей, погибших в первую экспедицию от меча, от климата или от изнеможения, уже было определено в триста тысяч. Тем не менее мириады тех, которые остались в живых и стремились к цели своего святого предприятия, были предметом удивления и для самих себя, и для греков. Обильная энергия языка, на котором выражается принцесса Анна, будто не удовлетворяет ее; тучи саранчи, массы листьев и цветов, песок со дна морского и звезды небесные не вполне выражают то, что она видела и слышала, и дочь Алексея восклицает, что Европа, оторвавшись от своего фундамента, опрокинулась на Азию. Такие же сомнения существуют насчет численного состава армий Дария и Ксеркса, но я готов верить, что внутри одного лагеря никогда еще не было собрано более многочисленной армии, чем та, которая принимала участие в первом военном предприятии латинских принцев, — в осаде Никеи. Нам уже известны их молитвы, личные особенности и военные силы. Большая часть их войск состояла из французских уроженцев; Нидерланды, берега Рейна и Апулия прислали им сильные подкрепления; несколько отрядов искателей приключений были набраны в Испании, в Ломбардии и в Англии, а из далеких болот и гор Ирландии или Шотландии пришло несколько полуодетых и диких фанатиков, свирепых у себя дома, но негодных для внешней войны. Если бы суеверие не противилось той святотатственной осмотрительности, которая могла лишить самых бедных или самых немощных христиан заслуги пилигримства, то бесполезное сборище людей, истреблявших съестные припасы, но не способных добывать их, могло бы дожидаться во владениях греческого императора той минуты, когда их товарищи проложат и сделают безопасным путь Господен. Небольшим остаткам переправившихся через Босфор пилигримов было дозволено посетить гроб Господен. Привыкши к северному климату, они не были в состоянии выносить жгучих лучей сирийского солнца и легко заражались от зловредных испарений. Они с неосмотрительной расточительностью истребляли свои запасы воды и съестных припасов; их многочисленность истощила внутренние средства страны, море было далеко, греки относились к ним недружелюбно, а христиане всех сект старались избавиться от жадного и жестокосердного хищничества своих единоверцев. Голод иногда доводил их до того, что они жарили и пожирали мясо захваченных ими детей или юношей. Название и репутация людоедов усилили отвращение, которое европейские язычники внушали тюркам и сарацинам; шпионам, пробравшимся в кухню Боэмунда, показали несколько человеческих тел, жарившихся на вертеле, а хитрый норманн поддерживал этот слух, усиливавший в неверующих и отвращение и ужас.
Я с удовольствием вдавался в подробности касательно первых шагов крестоносцев, потому что эти подробности знакомят нас с нравами и характером европейцев; но я постараюсь сократить скучное и однообразное описание их темных подвигов, которые совершались физической силой и были описаны невежеством. Из своей первой стоянки, находившейся в окрестностях Никомедии, они стали продвигаться вперед отдельными отрядами, перешли за узкие границы греческих владений, проложили себе путь через горы и начали свои благочестивые военные действия против турецкого султана тем, что осадили его столицу. Его Румское царство простиралось от Геллеспонта до границы Сирии и заграждало путь направлявшимся в Иерусалим пилигримам; он назывался Кылыч-Арсланом или Сулейманом, был родом Сельджук и сын первого завоевателя, а при защите страны, которую турки считали своей законной собственностью, он заслужил похвалы врагов, которым и был обязан тем, что его имя известно его потомству. Отступив перед первым напором потока, он укрыл в Никее свое семейство и свои сокровища, удалился в горы с пятидесятью тысячами всадников и дважды спускался оттуда для нападения на лагерь осаждающих, имевший форму неправильного круга с лишком в шесть миль. Высокие и прочные городские стены Никеи были окружены глубоким рвом; по их бокам возвышались триста семьдесят башен, а жившие на этой границе христианского мира мусульмане были хорошо дисциплинированны и воодушевлялись привязанностью к своей религии. Французские принцы заняли свои посты вокруг города и стали предпринимать нападения поодиночке или без всякого общего руководительства; соревнование служило поощрением для их мужества, но это мужество было запятнано жестокосердием, а соревнование переходило в зависть и в раздоры. При осаде Никеи латины употребляли в дело все военные хитрости и военные машины, какие были известны в древности — подкопы и тараны, так называемые черепахи и обзорные или подвижные башни, искусственный огонь, катапульты или метательные машины и самострелы, пращи и машины, из которых летели камни и стрелы. В течение семи недель было потрачено немало усилий и пролито немало крови, и осаждающие немного продвинулись вперед, в особенности с той стороны, где командовал Раймунд. Но тюрки могли продлить свое сопротивление и обеспечить себе отступление, пока в их руках находилось озеро Асканий, которое тянется на протяжении нескольких миль к западу от города. Средства для победы были доставлены предусмотрительностью и деятельностью Алексея; на санях было перевезено множество судов с моря на озеро; в них были посажены самые искусные стрелки из лука; султанше был загорожен путь, по которому она могла бы спастись; Никея была окружена с сухого пути и со стороны озера, а один греческий эмиссар убедил жителей стать под покровительство его повелителя и своевременной сдачей города предохранить себя от ярости европейских варваров. В момент победы или по меньшей мере в тот момент, когда победа казалась близкой, жаждавших крови и грабежа крестоносцев удержал вид императорского знамени, развевавшегося над цитаделью, и Алексей постарался с недоверчивой бдительностью сохранить в своих руках это важное приобретение. Ропот вождей был заглушен чувством чести или личными интересами и, простояв на месте еще девять дней, они направились во Фригию под руководством греческого генерала, которого они подозревали в тайном сообщничестве с султаном. Супруга Сулеймана и его высшие служители были с почетом отпущены на свободу без уплаты выкупа, а милосердие императора к бусурманам было принято латинами за доказательство того, что он изменил делу христиан.
Сулейман был скорее раздражен, чем обескуражен потерей своей столицы; он обратился к своим подданным и союзникам с увещанием помочь ему отразить это необычайное нашествие западных варваров; тюркские эмиры подчинились требованиям долга или религии; туркменские орды собрались вокруг знамени Сулеймана, а христиане определяли численный состав всей собранной им армии приблизительно в двести тысяч или даже в триста шестьдесят тысяч всадников. Тем не менее он терпеливо выжидал, чтобы христиане удалились от морских берегов и от греческой границы, и, следя с обоих флангов за их движениями, заметил, что они с беспечной самоуверенностью продвигались вперед двумя колоннами, потерявшими из виду одна другую. Когда левая и менее многочисленная из этих колонн находилась в нескольких милях от Дорилея, во Фригии, турецкая кавалерия неожиданно напала на нее и почти совершенно ее разбила. Крестоносцы не устояли против невыносимой жары, против летевших тучами стрел и против воинственных возгласов варваров; их ряды расстроились, они упали духом, и их ослабевавшее сопротивление поддерживалось не столько военным искусством, сколько личной храбростью Боэмунда, Танкреда и Роберта Нормандского. Их ободрил вид знамен герцога Готфрида, который спешил к ним на помощь вместе с графом Вермандуа и шестидесятью тысячами всадников; а вслед за этими подкреплениями шли Раймунд Тулузский, епископ Пюийский и остальная часть священной армии. Не теряя ни минуты, крестоносцы снова выстроились в боевом порядке и возобновили сражение; они встретили такое же, как и прежде, энергичное сопротивление, и оба противника в своем обоюдном презрении к невоинственным народам Греции и Азии сознавались, что только тюрки и франки были достойны названия воинов. Их обоюдные нападения разнообразились и уравновешивались контрастом между их вооружением и дисциплиной, между прямыми атаками и обходными движениями, между копьем, которое христиане держали на перевесе, и дротиком, которым размахивали тюрки, между тяжелым и широким мечом христиан и согнутой саблей тюрок, между тяжелыми христианскими латами и легким развевавшимися от ветра магометанским одеянием, между длинным татарским луком и самострелом — этим смертоносным орудием, с которым еще не были знакомы на Востоке. Пока лошади не утомились, а в колчанах еще были стрелы, перевес был на стороне Сулеймана и четыре тысячи христиан были поражены насмерть тюркскими стрелами. К вечеру сила стала одерживать верх над ловкостью; с обоих сторон число сражавшихся было одинаково или по меньшей мере достигало таких размеров, какие были достаточны для занятия всех нужных позиций и какими были в состоянии руководить генералы; но при обходе возвышений Раймундовы провансцы зашли, быть может нечаянно, в тыл утомленного неприятеля и тем покончили борьбу, которая оставалась так долго нерешительной. Кроме массы тех безымянных людей, которые обыкновенно гибнут без счета, три тысячи языческих рыцарей были убиты во время сражения и во время преследования; лагерь Сулеймана был разграблен, а среди разнообразия найденной там драгоценной добычи, любопытство латинов было возбуждено чужестранным оружием и убранством и еще невиданными дромадерами и верблюдами. Торопливое отступление султана доказывало важность одержанной над ним победы. С уцелевшими из его армии десятью тысячами гвардейцев Сулейман очистил Румское государство и поспешил обратиться за помощью к своим восточным единоверцам и разжечь их негодование. Крестоносцы прошли пятьсот миль через опустошенные малоазиатские провинции и через покинутые жителями города, не встречая ни друзей, ни врагов. Географ в состоянии указать, где находились Дорилей, Антиохия Писидии, Иконий, Архелаида и Германикия и может сравнить эти классические названия с новейшими названиями — Старый город Эскишер, Белый город Акшер, Коньи, Эрекли и Мараш. В то время как пилигримы переходили через степь, где капля воды ценилась на вес серебра, их мучила невыносимая жажда, а когда они достигли первого ручейка, им причинили еще более вреда торопливость и невоздержанность, с которыми это беспорядочное сборище удовлетворило свою жажду. Они с трудом и с опасностью взбирались на Тавр по его крутым и скользским спускам; солдаты бросали свое оружие для того, чтобы подвигаться вперед более твердой поступью, и если бы их авангарду не предшествовал внушенный ими ужас, небольшой кучки врагов было бы достаточно для того, чтобы низвергнуть в пропасть длинные ряды этих дрожавших от страха людей. Двое из самых почтенных вождей крестоносцев, герцог Лотарингский и граф Тулузский совершали этот поход на носилках; Раймунд, как рассказывали, чудом поправился от неизлечимой болезни, а Готфрид был опасно ранен медведем в то время, как предавался грубым и опасным удовольствиям охоты в горах Писидии.
В довершение общего смятения двоюродный брат Боэмунда и родной брат Готфрида отделились от главной армии вместе со своими эскадронами, состоявшими из пятисот и из семисот рыцарей. Они быстро прошли по гористым и приморским странам Киликии от Коньи до границ Сирии. Нормандец первый водрузил свое знамя на стенах Тарса и Маль-мистры; но высокомерие и несправедливость Балдуина наконец вывели великодушного итальянца из терпения, и они направили свои освященные мечи друг против друга из-за личной и нечестивой ссоры. Для Танкреда служило руководством чувство чести, и он не искал иной награды, кроме славы; но фортуна оказалась благоприятной для более эгоистичной предприимчивости его соперника. Этот соперник был призван на помощь греческим или армянским тираном, владычествовавшим над эдесскими христианами под турецким верховенством. Балдуин принял на себя роль его сына и подвижника, но лишь только его впустили в город, он побудил жителей умертвить его отца завладел его троном и казной, расширил свои завоевания на возвышенности Армении и на равнины Месопотамии и основал первое французское или латинское княжество, просуществовавшее по ту сторону Евфрата пятьдесят четыре года.
Лето прошло, и даже осень была на исходе, а франки еще не успели проникнуть в Сирию. На их совещаниях горячо обсуждался вопрос, следует ли предпринять осаду Антиохии, или же следует разделить армию на отряды и дать ей отдых в течение зимы; влечение к деятельности и желание скорее освободить гроб Господен побудили их идти далее и это решение едва ли не было самым благоразумным, потому что с каждой минутой проволочки уменьшаются репутация и сила тех, кто нападает, и увеличиваются ресурсы тех, кто обороняется. Столицу Сирии охраняли река Оронт и железный мост с девятью арками, названный так потому, что массивные ворота двух построенных на его концах башен были сделаны из железа. Меч герцога Нормандского растворил эти ворота, а его победа открыла путь для трехсот тысяч крестоносцев; несмотря на то, что немало людей погибло и дезертировало, эта цифра ясно доказывает, что многочисленность той армии, которой был сделан смотр подле Никеи, была сильно преувеличена. При описании Антиохии нелегко отыскать середину между ее древним великолепием под владычеством преемников Александра и Августа и тем упадком, в котором она находится под турецким управлением. Если четыре города Тетраполии еще сохраняли свои названия и положение, то от них должно было оставаться большое пустое пространство внутри окружности в двенадцать миль, а этот размер и число башен, доходившее до четырехсот, трудно согласовать с существованием тех пяти городских ворот, которые так часто упоминаются в истории осады. Тем не менее следует полагать, что Антиохия еще была обширной, многолюдной и цветущей столицей. Старый ветеран Багизиан командовал в крепости во главе турецких эмиров; его гарнизон состоял из шести или семи тысяч всадников и пятнадцати или двадцати тысяч пехотинцев; от меча христиан, как утверждают, погибло сто тысяч мусульман, а эта цифра, по всему вероятию, не равнялась числу тех греков, армян и сирийцев, которые не более как за четырнадцать лет перед тем подпали под иго Сельджуков. По остаткам толстых и высоких городских стен можно заключить, что они возвышались над равниной на восемьдесят футов, а там, где было приложено менее искусства и труда, защитой служили река, болота и горы. Несмотря на свои укрепления, город был несколько раз взят персами, арабами, греками и тюрками; на такой обширной окружности, без сомнения, не трудно было найти удобные пункты для нападения, и в осаде предпринятой христианами в половине октября только энергия, с которой велось это предприятие, могла служить оправданием для его смелости. Все, чего можно ожидать от физической силы и храбрости в открытом поле, было в избытке совершено подвижниками креста; они нередко бывали победителями при отражении вылазок, при фуражировках, при нападениях на обозы и при их защите и мы можем пожалеть только о том, что их подвиги иногда преувеличивались до того, что заходили за пределы правдоподобия и истины. Готфрид, как рассказывают, рассек своим мечом одного тюрка от плеча до зада; одна половина этого неверного отвалилась, а другую конь принес к городским воротам. Роберт Нормандский, выехавший навстречу к своему противнику, благочестиво воскликнул: «Я предаю твою голову демонам ада» — и одним ударом своего меча рассек эту голову до груди; но при виде таких гигантских подвигов или при слухе о них мусульмане должны были сообразить, что им следует защищаться позади городского вала, а против этого земляного или каменного вала меч и копье были бессильны. Небрежность и невежество крестоносцев делали их неспособными к медленному и последовательному ведению осадных операций; они не имели достаточно искусства, чтобы соорудить необходимые для осады машины; у них не было денег для приобретения таких машин покупкой и не было уменья употреблять их в дело. При взятии Никеи им много помог Алексей своими сокровищами и своим знанием дела; отсутствие его помощи было слабо восполнено несколькими генуэзскими и пизанскими кораблями, привлеченными к берегам Сирии религией или торговлей; съестные припасы были недостаточны, возможность отступления была сомнительна, сообщения были трудны и опасны. По небрежности или по недостатку войск, франки обложили город не со всех сторон, а гарнизон мог постоянно получать съестные припасы и новых рекрут сквозь двое городских ворот.
По прошествии семи месяцев крестоносцы достигли самых ничтожных результатов, но лишились почти всей своей кавалерии и понесли громадные потери людьми от голода, от дезертирства и от изнеможения; их предприятие еще долго оставалось бы безуспешным, если бы латинский Улисс — хитрый и честолюбивый Боэмунд не прибегнул к коварству и обману. Антиохийские христиане были и многочисленны и недовольны; один сирийский ренегат, по имени Фируз, снискал расположение эмира, и ему было поручено начальство над тремя башнями, а заслуга его покаяния скрыла от глаз латинов и, быть может, от его собственных всю низость задуманной им измены. Между Фирузом и князем Тарентским скоро завелись тайные сношения ради их общих интересов и Боэмунд заявил на совещании вождей, что он в состоянии отдать город в их руки. Но он потребовал, чтобы в награду за эту услугу они признали его владетелем Антиохии, а затруднительность их положения принудила их согласиться на требование, которое было первоначально отвергнуто из зависти. Ночное нападение врасплох было совершено французскими и нормандскими принцами, лично взбиравшимися по штурмовым лестницам, которые были им сброшены с городских стен; их новый единоверец, умертвив своего не в меру добросовестного сотоварища, обнялся со служителями Христа и ввел их в город; христианская армия устремилась вперед сквозь отворенные городские ворота, и мусульмане скоро убедились, что, даже при невозможности рассчитывать на милосердие, сопротивление было бы тщетно. Но цитадель все еще не сдавалась и сами победители были скоро окружены и осаждены бесчисленными военными силами мусульманского принца Кербоги, прибывшего вместе с двадцатью восемью эмирами на выручку Антиохии. В течение двадцати пяти дней христиане находились на краю погибели, и гордый наместник халифа предоставил им на выбор только рабство или смерть. В этой крайности они собрали остатки своих военных сил, вышли из города и в одной достопамятной битве истребили или разогнали толпы тюрок и арабов, число которых могли определять в шестьсот тысяч человек без опасения встретить опровержение. Далее будет идти речь об их сверхъестественных союзниках, а человеческими причинами одержанной под Антиохией победы была отчаянная неустрашимость франков, к которой следует присовокупить смущение, раздоры и, быть может, ошибки их неискусных и самонадеянных противников. В описаниях этой битвы отразился тот беспорядок, с которым она велась; но в этих описаниях останавливают на себе наше внимание палатка Кербоги, похожая на обширный передвижной дворец, убранный с азиатской роскошью и способный вместить более двух тысяч человек, и три тысячи гвардейцев, совершенно покрытых, вместе со своими лошадьми, стальными латами.
В богатую событиями эпоху осады и защиты Антиохии крестоносцы то ободрялись каким-нибудь военным успехом, то впадали в отчаяние, то наслаждались изобилием припасов, то истощались от голода. Философ мог бы подумать, что их вера имела сильное и серьезное влияние на их поведение и что подвижники креста, шедшие освобождать гроб Господен, готовились воздержной добродетельной жизнью к каждодневному ожиданию мученической смерти. Но эта добросердечная иллюзия исчезает перед действительностью и в истории светских войн редко встречаются такие сцены невоздержанности разврата, какие происходили под стенами Антиохии. Роща Дафны уже не существовала, но воздух Сирии еще был пропитан прежними пороками; христиане увлекались всеми соблазнами, какие представляет или осуждает природа; авторитет вождей не оказывал никакого влияния; проповеди и эдикты были одинаково бессильны в борьбе с нравственной распущенностью, столь же вредной для военной дисциплины, сколько несогласной с чистотой евангельского учения. В первые дни осады Антиохии и в первые дни обладания этим городом франки истребили с беззаботной непредусмотрительностью запасы провианта, которых могло бы достать, при строгой бережливости, на несколько недель и даже месяцев; в опустошенных окрестностях нельзя было ничего добыть, и даже туда они не могли проникать с той минуты, как были окружены тюрками. Неизменные спутницы лишений, болезни усиливались от зимних дождей и от летней жары, от нездоровой пищи и от тесноты, в которой жила эта масса людей, со всех сторон окруженных неприятелем. Сцены голода и мировой язвы всегда одинаковы и всегда отвратительны, и нам служило облегчением для этих страданий. Остатки сокровищ или добычи расточались на приобретение самой отвратительной пищи, а в каком бедственном положении находились бедняки, видно из того, что за козу платили три марки серебра, а за тощего верблюда — пятнадцать марок и что граф Фландрский просил как милости, чтобы ему дали пообедать, а герцог Готфрид взял взаимообразно чужого коня! На произведенном в лагере смотре было шестьдесят тысяч лошадей; из них оставалось перед окончанием осады две тысячи, а из этих двух тысяч можно было набрать в день битвы не более двухсот годных для употребления. Упадок физических сил и расстроенное от страха воображение заглушили пылкий энтузиазм пилигримов и желание сохранить свою жизнь брало верх над внушениями чести и религии. Между вождями можно назвать трех героев без страха и упрека: Готфрида Булонского, в котором душевная бодрость поддерживалась его благородным благочестием; Боэмунда, которого поддерживали честолюбие и личные интересы и Танкреда, который объявил как настоящий рыцарь, что пока будет стоять во главе сорока всадников, он не откажется от палестинской экспедиции. Но графы Тулузский и Провансский были заподозрены в притворном расстройстве здоровья; герцог Нормандский был отозван от берегов моря наложенными на него церковными карами; Гуго Великий хотя и командовал авангардом армии, но воспользовался сомнительным предлогом для возвращения во Францию, а граф Шартрский Стефан позорно покинул и знамя, которое носил, и совет, в котором председательствовал. Солдаты были обескуражены бегством виконта Мелюнского Вильгельма, прозванного Плотником за тяжелые удары, которые он наносил своей боевой секирой, а святые люди были скандализованы нравственным падением Петра Пустынника, который, вооружив Европу против Азии, попытался спастись бегством от эпитамии, наложенной на него невольным постом. Имена очень многих малодушных воинов (говорит один историк) были вычеркнуты из книги жизни, и позорное прозвище канатных плясунов было дано тем дезертирам, которые перелезали ночью по веревкам через стены Антиохии. Император Алексей, по-видимому собиравшийся идти на помощь к латинам, отказался от этого намерения, узнавши об их безнадежном положении. Они ожидали своей участи в безмолвном отчаянии; клятвы и наказания оказывались бесплодными и чтобы заставить солдат оберегать городские стены, приходилось зажигать помещения, в которых они жили.
Своим спасением и своей победой они были обязаны тому же фанатизму, который привел их на край погибели. Понятно, что при таком положении и в такой армии видения, пророчества и чудеса были нередки и пользовались доверием. Они повторялись с необыкновенной настойчивостью и с чрезвычайным успехом при бедственном положении, в котором находились запертые в Антиохии христиане; св. Амвросий уверял одну благочестивую духовную особу, что два года испытаний должны предшествовать эпохе спасения и благодати; дезертиры были остановлены появлением и упреками самого Христа; мертвые обещали встать из гроба и сражаться вместе со своими единоверцами; Дева Мария исходатайствовала прощение их грехов, а их бодрость была оживлена видимым знамением — благовременным и блестящим открытием святого копья. Политика их вождей была по этому случаю предметом горячих похвал, и она, бесспорно, была извинительна; но благочестивый обман редко бывает плодом замысла, хладнокровно обдуманного на многолюдном совещании, а обманщик, действующий по своей личной инициативе, может рассчитывать на поддержку людей просвещенных и на легковерие толпы. В лагере крестоносцев находился один священник марсельской епархии, одаренный от природы грубым лукавством и не отличавшийся безупречной нравственностью; он назывался Петром Бартолеми. Он появился у входа в зал заседаний совета, чтобы сообщить, что ему три раза являлся во сне св. Андрей, угрожавший ему страшными наказаниями, если он не исполнит волю Небес. «В Антиохии, сказал ему апостол, в церкви моего собрата св. Петра, подле главного алтаря, скрыт стальной оконечник копья, которым был прободен наш Искупитель. Через три дня его последователи узрят это орудие вечного спасения и достигнут при его помощи спасения в этой жизни. Ищите и найдете; несите его перед армией, и это мистическое орудие пронзит душу неверных». Папский легат, епископ города Пюи отнесся к этому заявлению с притворным равнодушием и недоверием, но в это откровение свыше с горячностью уверовал граф Раймунд, который был избран своим верным подданным от имени апостола в хранители святого копья. Было решено приступить к делу и на третий день — после надлежащей подготовки молитвами и постом — марсельский священник повел за собой двенадцать благонадежных свидетелей, в числе которых находился и сам граф вместе со своим капелланом, а вход в церковь был загорожен в предохранение от натиска собравшейся толпы. Земля была вскопана в указанном месте, но рабочие, сменявшие одни других, дорылись до глубины в двенадцать футов и не нашли того, чего искали. Вечером в то время, как граф Раймунд удалился, а утомленные зрители начинали роптать, Бартолеми смело спустился в вырытую яму в одной рубашке и босоногим; в ночной темноте ему не трудно было скрыть от окружающих и за тем положить на дне ямы оконечность копью, принадлежавшего какому-нибудь сарацину, а первый звук и первый блеск стали вызвали благочестивый восторг. Святое копье вынули из углубления, завернули его в вышитую золотом шелковую покрышку и выставили на поклонение крестоносцам; их тревожное ожидание перешло в громкие выражения общей радости и надежды и упавшие духом войска снова воспламенились энтузиазмом мужества. Каковы бы ни были в этом случае хитрости вождей и их личные мнения, они искусно содействовали этому счастливому перевороту всеми способами, какие могли извлечь из дисциплины и из благочестия. Солдаты были распущены по домам с приказанием укрепить душу и тело к предстоящей борьбе, не стесняясь издержать последние съестные запасы для самих себя и для лощадей, и ожидать с рассветом сигнала к победе. В день празднования святых апостолов Петра и Павла городские ворота Антиохии растворились и из них вышла процессия монахов и священников, распевавших воинственный псалом «Да воскреснет Бог и расточатся враги его!»; армия выстроилась двенадцатью отрядами в честь двенадцати апостолов, а святое копье нес в отсутствие Раймунда его капеллан. Влияние этой святыни или трофея сильно чувствовалось служителями Христа и, быть может, даже его врагами; оно было усилено одной случайностью, военной хитростью или молвой, носившей на себе отпечаток чего-то сверхъестественного. Три рыцаря в белых одеяниях и в блестящем вооружении действительно или, как кому-то показалось, выехали из-за горы; папский легат Адемар объявил, что это были мученики св. Георгий, св. Федор и св. Маврикий. Среди боевой тревоги не было времени ни для сомнений ни для проверки и это благоприятное явление ослепило взоры или воображение фанатической армии.
В эпоху опасностей и триумфа открытию марсельца Бартолеми все единодушно верили; но после того, как оно сослужило свою временную службу, личное значение и щедрые подаяния, которыми пользовался граф Тулузский в качестве хранителя святого копья, возбудили зависть в его соперниках и пробудили в них здравомыслие. Один нормандский священнослужитель осмелился с философской пытливостью проверять неподдельность легенды, подробности открытия копья и личные достоинства пророка, а благочестивый Боэмунд приписывал спасения крестоносцев только заслугам и заступничеству Христа. В течение некоторого времени провансцы защищали свой национальный палладиум и языком и оружием, а новые видения обрекли на смерть и на адские мучения тех нечестивых скептиков, которые осмеливались расследовать достоверность и заслугу этого открытия. Недоверие одержало верх, и виновников открытия был вынужден подвергнуть свою жизнь и свою добросовестность суду Божию. Посреди лагеря был сложен из сухого хвороста костер вышиной в четыре фута и длиной в четырнадцать; пламя разгорелось в вышину на тридцать локтей, а для опасного испытания был оставлен узкий проход в двенадцать дюймов. Несчастный марсельский священник прошел сквозь огонь ловко и скоро; но у него обгорели бока и живот, и он умер на следующий день, а логика людей, склонных к вере, придаст некоторую цену его предсмертным уверениям, что он был невиновен и никого не обманывал. Провансцы попытались заменить крестом, кольцом или кивотом святое копье, которое было скоро с презрением предано забвению. Тем не менее позднейшие историки серьезно подтверждают достоверность антиохийского откровения, и таково усиливающееся влияние легковерия, что те чудеса, которые считались весьма сомнительными на месте и в минуту их совершения, принимаются со слепым доверием по прошествии некоторого времени и на далеком от них расстоянии.
Из предусмотрительности или по счастливой случайности франки откладывали свою экспедицию до того времени, когда тюркская империя стала приходить в упадок. Под твердым управлением трех первых султанов, согласие и справедливость объединяли все азиатские царства, а бесчисленные армии во главе которых эти султаны лично ходили в бой, не уступали западным варварам в храбрости, но превосходили их дисциплиной. А во времена крестовых походов наследство Малик-шаха оспаривали друг у друга его четверо сыновей; их личное честолюбие было равнодушно к общей опасности, и в виду превратностей их фортуны вассальные владетели не знали, к кому их привязывал долг верноподданства или пренебрегали этим долгом. Те двадцать восемь эмиров, которые шли под заменами Кербоги, были его соперниками или врагами, их войска состояли из рекрут, наскоро набранных в городах и в палатках Месопотамии и Сирии, между тем как тюркские ветераны тратили свои силы или гибли в междоусобных войнах по ту сторону Тигра. Египетский халиф воспользовался слабостью и раздорами своих врагов, чтобы отнять у них свои прежние владения, и его султан Афдал осадил Иерусалим и Тир, выгнал сыновей Ортока и восстановил в Палестине светское и церковное верховенство Фатимидов. Эти Фатимиды с удивлением узнали о прибытии из Европы в Азию громадных христианских армий и радовались известиям об осадах и сражениях, ослаблявших могущество тюрок, которые были врагами их религиозной секты и их династии. Но эти же христиане были врагами пророка, а после взятия ими Никеи и Антиохии мотивы их предприятия мало-помалу выяснились, и следовало ожидать, что они двинутся к берегам Иордана или даже к берегам Нила. Каирский двор вошел в сношения с латинами письменно или через послов и то повышал, то снижал свой тон сообразно с результатами военных действий, а высокомерие, которое обнаруживали обе стороны, было последствием их невежества и фанатизма. Египетские министры то высокомерно заявляли, то скромно намекали, что их государь настоящий и законный повелитель праведных, что он избавил Иерусалим от тюркского ига и что пилигримы найдут у гроба Иисуса безопасность и гостеприимство, если будут приходить туда небольшими и безоружными отрядами. Полагая, что положение крестоносцев сделалось безвыходным, халиф Мостали отнесся с пренебрежением к их военным силам и приказал заключить их депутатов в тюрьму; узнавши о победе, одержанной при Антиохии и о взятии города, он стал задабривать этих грозных подвижников креста подарками и прислал им лошадей, шелковые одежды, вазы и кошельки, наполненные золотом и серебром, а при оценке их личных достоинств или влияния он ставил на первом месте Боэмунда, а на втором Готфрида. И в счастье и в несчастье крестоносцы давали ему всегда один и тот же решительный ответ, что они не намерены взвешивать личные притязания или измерять владения последователей Мухаммеда, что как бы ни назывался незаконный обладатель Иерусалима и из какой бы он ни был нации, он был их враг, и что халиф может снискать их дружбу или предотвратить их скорее и непреодолимое нападение не предписанием условий, при которых он дозволяет совершать благочестивые странствования, а только своевременной уступкой города и провинции, на которые их право священно.
Однако в течение более десяти месяцев после победы над Кербогой они медлили этим нападением, хотя и были уже очень близко от цели своего славного предприятия. Религиозное рвение и мужество крестоносцев охладели от победы и вместо того, чтобы пользуясь внушенным им страхом, подвигаться вперед, они разбрелись в разные стороны для того, чтобы наслаждаться роскошью Сирии. Причин этой странной мешкотности следует искать в упадке физических сил и в отсутствии субординации. Во время тяжелых и разнообразных усилий, которые были потрачены на осаду Антиохии, вся кавалерия христиан была уничтожена; они лишились многих тысяч людей всякого звания от голода, от болезней и от дезертирства; пользуясь не в меру избытком съестных припасов, они довели себя до того, что стали в третий раз страдать от голода, а чередование невоздержности с лишениями породило моровую язву, от которой погибло более шестидесяти тысяч пилигримов. Людей, способных командовать, было немного, а повиноваться не хотел никто; внутренние раздоры, стихшие в минуту общей опасности, снова проявились в неприязненных действиях или, по меньшей мере, в неприязненных чувствах; счастливая участь Балдуина и Боэмунда возбуждала в их боевых товарищах зависть; для защиты приобретенных ими княжеств были выбраны самые храбрые из рыцарей, а граф Раймунд истощал свои войска и свои сокровища на бесплодную экспедицию внутрь Сирии. Зима прошла в раздорах и в неурядице; весной вновь заговорило чувство чести и религии, и простые солдаты, которые менее доступны для честолюбия и зависти, расшевелили своих беспечных вождей громкими выражениями негодования. В мае остатки этого громадного сборища людей двинулись из Антиохии в Лаодикею; они состояли почти из сорока тысяч латинов, в числе которых не более тысячи пятисот всадников и двадцати тысяч пехотинцев были способны нести военную службу. Они, не встречая препятствий, продвигались вперед между Ливанскими горами и берегом моря; их нужды в избытке удовлетворялись прибрежными торговцами генуэзскими и пизанскими и они собрали большие контрибуции с эмиров Триполи, Тира, Сидона, Акры и Кесарии, которые дали им свободный пропуск и обещали последовать примеру Иерусалима. Из Кесарии они проникли внутрь страны; их ученые проверили на месте священную географию Лидды, Рамлы, Эммауса и Вифлеема, а лишь только крестоносцы увидели священный город, они позабыли о своих страданиях и потребовали своей награды.
Иерусалим приобрел некоторую известность числом и важностью выдержанных им достопамятных осад. Только после продолжительной и упорной борьбы Вавилон и Рим одержали верх над сопротивлением жителей, над скалистой местностью, не нуждавшейся ни в каких искусственных укреплениях, и над городскими стенами и башнями, способными загородить доступ к самой гладкой равнине. Во времена Крестовых походов эти препятствия уже не были так непреодолимы, как прежде. Совершенно разрушенные бастионы были не вполне восстановлены; и сами иудеи, и их культ были навсегда оттуда изгнаны; но природа не так изменчива, как люди, и хотя к Иерусалиму можно было подступить и легче и ближе прежнего, город еще мог должно противиться усилиям врага. Опыт недавней осады и трехлетнее обладание Иерусалимом научили египетских сарацинов, как восполнить недостатки крепости, которую им не дозволяли покинуть ни честь, ни религия. Оборона была вверена наместнику халифа Аладдину или Ифтихару; он постарался сдерживать местных христиан угрозой их собственной гибели и гибели гроба Господня, а мусульман он воодушевил обещанием награды и в этой жизни и в будущей. Его гарнизон состоял, как утверждают, из сорока тысяч тюрок и арабов, и если правда, что он вооружил двадцать тысяч жителей, то следует допустить, что осажденные были более многочисленны, чем осаждающие. Если ослабевшие и уменьшившиеся числом военные силы латинов могли со всех сторон обступить город, имевший в окружности четыре тысячи ярдов (около двух с половиной английских миль), то с какой целью спустились они в долину Бен Гиннома и к Кедронскому источнику, или подошли к стремнинам южной и восточной, откуда они не могли ничего предпринять и откуда им нечего было опасаться?
Их осада велась более разумно с северной стороны города и с западной. Готфрид Булонский водрузил свое знамя на первом выступе Голгофы; влево от него, вплоть до ворот св. Стефана, выстроились в боевой линии Танкред и два Роберта, а граф Раймунд занял все пространство между цитаделью и подножием горы Синая, которая уже не входила внутрь городской окружности. На пятый день крестоносцы предприняли общий приступ в фанатической надежде разрушить городские стены без военных машин и взобраться на них без лестниц. При помощи одной грубой силы, они одолели первую преграду, но были прогнаны, со стыдом и с большими потерями, обратно в свой лагерь. Влияние видений и пророчеств притупилось от частого употребления таких военных хитростей во зло, и осаждающие пришли к убеждению, что терпение и труд — единственные средства победы. Осада длилась только сорок дней, но это были дни физических и душевных страданий. Постоянно возобновлявшиеся жалобы на недостатки съестных припасов, вероятно, следует приписать прожорливости и непредусмотрительности франков; но каменистая иерусалимская почва почти вовсе лишена воды; небольшие источники и быстрые ручейки высыхают в летнюю пору, а свою жажду осаждающие не могли удовлетворять, подобно городским жителям, в колодцах и водопроводах. В окрестностях города также вовсе нет деревьев, под которыми можно было бы находить тень или которые могли бы служить материалом для построек; впрочем, крестоносцы отыскали в одной пещере толстые бревна: они вырубили подле Сихема лес (волшебную рощу) Тассо; благодаря усилиям и ловкости Танкреда этот строевой материал был перевезен в лагерь, а военные машины были построены генуэзскими мастерами, к счастью случайно высадившимися в Яффе. Две подвижные башни, построенные в лагерях герцога Лотаринского графа Тулузского, и на их счет были с благочестивыми усилиями пододвинуты не к самой доступной стороне городских укреплений, а к той, которая менее тщательно охранялась. Раймундова башня была обращена в пепел огнем осажденных; но Раймундов товарищ был более осмотрителен и более счастлив; его стрельба из лука оттеснила неприятеля от городского вала; подъемный мост был спущен, в пятницу в три часа пополудни, то есть в самый день и час страданий Господних, Готфрид Булонский стоял победителем на городской стене Иерусалима. Увлеченные его примером крестоносцы со всех сторон устремились вслед за ним и почти через четыреста шестьдесят лет после взятия священного города Омаром, этот город был освобожден от ига магометан. Осаждающие условились между собой, что при разграблении общественной и частной собственности они будут уважать права первого, кто ими завладеет, и найденная в главной мечети добыча, состоявшая из семидесяти лампад и из массивных золотых и серебряных сосудов, послужила наградой за усердие Танкреда и доставила ему случай выказать свое великодушие. Богу христиан была принесена его ослепленными служителями кровавая жертва; их неумолимую ярость могло усиливать сопротивление, но не могли смягчать ни возраст, ни пол; они в течение трех дней предавались убийствам без всякого разбора и зараза от трупов произвела эпидемическую болезнь. После того как семьдесят тысяч мусульман погибли под мечом, а невинные иудеи были сожжены в своей синагоге, в руках крестоносцев еще осталось немало пленников, жизнь которых они пощадили из личных интересов или от изнеможения. Между этими свирепыми героями креста в одном Танкреде до некоторой степени обнаруживалось чувство сострадания; впрочем, можно похвалить и более себялюбивое мягкосердие Раймунда, который согласился на предложенные гарнизоном цитадели условия капитуляции и дал этому гарнизону свободный пропуск. Гроб Господен был наконец освобожден, и окровавленные победители приготовились к исполнению своего обета. С непокрытыми головами и с босыми ногами, с сокрушенным сердцем и в смиренной позе, всходили они на Голгофу, между тем как духовенство громко распевало антифоны; они приложились к камню, которым был прикрыт Спаситель мира, и омочили слезами радости и раскаяния этот памятник своего искупления. Два философа различно смотрели на это сочетание самых свирепых и самых нежных чувств; одному из них оно казалось понятным и естественным, а другому нелепым и неправдоподобным. Быть может, эти чувства были не совсем правильно приписаны одним и тем же людям и отнесены к одному и тому же моменту в их жизни; пример добродетельного Готфрида пробудил благочестие в его товарищах; в то время как они омывали свое тело, они очищали и свою душу, и я не могу поверить, чтобы те из них, которые были всех усерднее в убийствах и в грабежах, были и самыми усердными участниками процессии, направившейся к гробу Господню.
Через неделю после этого достопамятного события, о котором известие уже не застало папу Урбана в живых, латинские вожди приступили к избранию короля, который охранял бы сделанные в Палестине завоевания и управлять ими. Гуго Великий и Стефан Шартрский испортили свою репутацию, которую постарались восстановить вторым крестовым походом и славной смертью. Балдуин утвердился в Эдессе. Боэмунд в Антиохии, а оба Роберта — герцог Нормандский и граф Фландрский предпочли свои западные наследственные владения спорным притязаниям на непрочный престол. Завистливость и честолюбие Раймунда вызывали порицание со стороны его собственных последователей, и свободный основательный и единодушный выбор армии пал на первого и самого достойного из поборников христианства — на Готфрида Булонского. Он самоотверженно принял пост, столько же блестящий, сколько опасный, но в том городе, где голова его Спасителя была увенчана терновым венком, благочестивый пилигрим не захотел принять ни королевского титула, ни внешних отличий королевской власти, и основатель Иерусалимского королевства удовольствовался скромным названием защитника и барона гроба Господня. Его управление было, к несчастью его подданных, слишком кратковременно; оно продолжалось только один год и уже по прошествии первых двух недель было прервано приближением египетского визиря или султана, который не мог прийти вовремя на помощь к Иерусалиму, а теперь горел нетерпением отомстить за утрату города. Его полное поражение в битве при Аскалоне упрочило владычество латинов над Сирией и выказало в блестящем свете храбрость французских принцев, которые надолго отказались после этого сражения от участия в священных войнах. Крестоносцы могли похвастаться тем, что силы неприятеля были несравненно более многочисленны; я не буду доискиваться, как велико было число всадников и пехотинцев, сражавшихся на стороне Фатимидов; но скажу, что за исключением трех тысяч эфиопов или негров, которые были вооружены цепами или железными бичами, южные варвары обратились в бегство при первом натиске и выказали резкую противоположность между неустрашимой храбростью тюрок и трусостью и изнеженностью египетских уроженцев. Новый король (он был достоин этого титула) повесил перед гробом Господним меч и знамя султана, затем простился со своими уважавшими товарищами и успел удержать при себе для защиты Палестины только храброго Танкреда с тремя сотнями рыцарей и с двумя тысячами пехотинцев. На его владения скоро напал единственный враг, в борьбе с которым ослабевало мужество Готфрида. Последняя моровая язва, свирепствовавшая в Антиохии, унесла Пюийского епископа Адемара, выделявшегося своими дарованиями и на деле и на совещаниях вождей; остальные лица духовного звания отличались только свойственной их сословию гордостью и алчностью; они настоятельно потребовали, чтобы избранию короля предшествовало избрание епископа. Латинское духовенство присвоило себе доходы и юрисдикцию патриарха; устранение греков и сирийцев оно основывало на обвинениях в ереси или в расколе, и под железным игом своих освободителей восточные христиане стали с сожалением вспоминать о религиозной терпимости, которой пользовались под управлением арабских халифов. Архиепископ города Пизы, Дэмберт был издавна посвящен в тайны римской политики; на помощь крестоносцам он привел флот, чьей-либо стороны, возведен в звание духовного и светского главы церкви. Новый патриарх немедленно взял в свои руки скипетр, приобретенный страданиями и кровью победоносных пилигримов, и как Готфрид, так и Боэмунд согласились принять из его рук инвеституру своих феодальных владений.
Но Дэмберт этим не удовольствовался; он потребовал непосредственных прав собственности на Иерусалиме и Яффу; вместо того чтобы отвечать на это требование откровенным и решительным отказом, герой вступил в переговоры с патриархом; церковь получила четвертую часть в каждом из этих двух городов и скромный епископ удовлетворился условием, что получит и три остальные части, в случае если Готфрид умрет бездетным или если он приобретет новую столицу в Каире или в Дамаске.
Без этой уступки со стороны епископа у завоевателя было бы почти совершенно отобрано его зарождавшееся королевство, состоящее только из Иерусалима, Яффы и почти двух десятков близлежащих селений и городков. На этом небольшом пространстве магометане еще владели несколькими неприступными замками, а от их нападений и вражды ежедневно страдали и земледельцы, и торговцы, и пилигримы. Воинские подвиги как самого Готфрида, так и наследовавших ему двух Боэмундов, из которых один был его родным братом, а другой двоюродным, доставили латинам более спокойствия и безопасности, а их владения с течением времени сравнились с древними царствами Иудейским и Израильским если не по числу жителей, то по объему. После завладения приморскими городами Лаодикей, Триполи, Тиром и Аскалоном при могущественном содействии флотов венецианского, генуэзского, пизанского и даже фландрского и норвежского, христианские пилигримы сделались обладателями всех морских берегов от Скандеруна до границы Египта. Князь антиохийский отвергал верховенство короля Иерусалимского, но графы Эдесский и Триполийский признавали себя его вассалами; латины владычествовали по ту сторону Евфрата, а магометане сохранили из своих завоеваний в Сирии только четыре города — Хомс, Гаму, Дамаск и Алеппо. В этих заморских колониях были введены законы и язык, нравы и титулы французской нации и латинской церкви. Согласно с феодальной юриспруденцией, главные государства и подчиненные им баронства переходили к наследникам по мужской и женской линии; но роскошь азиатского климата уничтожила смешанное и выродившееся потомство первых завоевателей, а прибытие из Европы новых крестоносцев было ничем не обеспечено, и на него нельзя было рассчитывать. Феодальная обязанность военной службы лежала на шестистах шестидесяти шести рыцарях, которые могли ожидать содействия еще от двухсот рыцарей, служивших под знаменем графа Триполийского, а каждого рыцаря сопровождали на войну четыре конных оруженосца или стрелка из лука. Церкви и города доставляли пять тысяч семьдесят пять сержантов (по всему вероятию, пехотных солдат) так что все военные силы королевства не могли превышать одиннадцати тысяч воинов, — а это были очень слабые средства обороны против бесчисленных полчищ сарацинов и тюрок. Но самым надежным оплотом служили для Иерусалима рыцари гошпиталя св. Иоанна Соломонова храма; это было странное сочетание монашеской жизни с военной, созданное фанатизмом, но удовлетворявшее требованиям политики. Цвет европейского дворянства стремился к ношению креста этих почтенных орденов и к произнесению установленных ими обетов; их мужество и дисциплина никогда им не изменяли, а подаренные им вскоре после их возникновения двадцать восемь тысяч ферм или поместьев доставили им возможность содержать для защиты Палестины регулярную армию, состоявшую из кавалерии и пехоты. Суровость монастырской жизни скоро улетучилась в занятиях военным ремеслом; мир был скандализован гордостью, жадностью и безнравственностью этих христианских воинов; их притязания на особые льготы и на собственную юрисдикцию нарушали согласие церкви и государства, а их завистливое соперничество было постоянной угрозой для общественного спокойствия. Но в период самой сильной нравственной распущенности, рыцари Госпиталя и Храма не утрачивали своей неустрашимости и своего фанатизма; они не хотели жить по правилам Христа, но всегда были готовы умереть за него, и это учреждение перенесло от гроба Господня на остров Мальту тот дух рыцарства, который был и причиной, и последствием крестовых походов.
Дух свободы, которым проникнуты феодальные учреждения, господствовал во всей своей силе среди добровольных подвижников креста, избравших своим вождем самого достойного между собой равными. В среде азиатских рабов, не способных оценить или заимствовать то, что достойно подражания, была введена модель политической свободы. Законы этого французского королевства истекали из самого чистого источника равенства и справедливости; главным и необходимым условием их существования было согласие тех, от кого они требовали покорности и чье благосостояние они имели в виду. Лишь только Готфрид Булонский принял звание верховного сановника, он обратился публично и частным образом за указаниями к тем из латинских пилигримов, которым были всего ближе знакомы европейские законы и обычаи. Из собранных таким путем материалов и по указаниям и с одобрения патриарха и баронов, духовенства и мирян, Готфрид составил так называемые Assises de Jerusalem — этот драгоценный памятник феодальной юриспруденции. Новый кодекс, скрепленный печатями короля патриарха и виконта Иерусалимского, был положен на хранение в гробе Господнем; с течением времени в него мало-помалу вносились улучшения и к нему почтительно обращались всякий раз, как в палестинских трибуналах возникал какой-нибудь трудный вопрос. С утратой королевства и города все было утрачено, но отрывки писаного закона сохранялись заботливой традицией и непостоянным практическим применением до половины тринадцатого столетия; кодекс был восстановлен пером графа Яффского Иоанна Ибелина, одного из главных феодальных владельцев, а его окончательный пересмотр был совершен в 1369 году для практического применения в том королевстве, которое было основано латинами на острове Кипр.
Введенные конституцией справедливость и свобода охранялись двумя неравноправными трибуналами, которые были учреждены Готфридом Булонским после завоевания Иерусалима. Король лично председательствовал в верхней палате или палате баронов. Между этими последними самыми выдающимися были князь Галилеи, владетель Сидона и Кесарии и графы Яффы и Триполи, к которым, быть может, следует присовокупить констабля и маршала; все они были равноправны и были судьями один над другим. Но все дворяне, владевшие своими землями в непосредственной зависимости от короны, имели право и были обязаны заседать в королевской палате, а каждый из баронов отправлял таким же образом правосудие в собрании своих собственных ленных владельцев. Связь между верховными владельцем и вассалом была неунизительна и добровольна; один должен был оказывать уважение своему покровителю, а другой должен был оказывать покровительство своему подчиненному, но они были обоюдно связаны долгом чести, а этот долг мог быть с одной и с другой стороны нарушен небрежностью или уничтожен обидой. Подсудность дел брачных и по завещениям была смешана с религией и захвачена духовенством; но гражданские и уголовные процессы дворян, вопросы о переходе их ленных владений по наследству и о правах владельцев находились исключительно в ведении верхней палаты. Каждый из ее членов был судьей и охранителем прав общественных и личных. Он был обязан отстаивать законные права своего верховного владетеля и словами и мечом, но если несправделивый верховный владетель посягал на свободу или на собственность вассала, товарищи этого последнего были обязаны вступиться за него и словом и делом. Они смело доказывали его невиновность и справедливость его жалоб, требовали возвращения ему свободы или владений; в случае безуспешности их просьб, они отказывались от исполнения своих собственных обязанностей, освобождали своего сотоварища из тюремного заключения и прибегали ко всяким средствам для его защиты, не нанося никакой личной обиды своему верховному повелителю, личность которого всегда была в их глазах священной. Состоявшие при палате адвокаты были искусны и многоречивы в своих защитительных речах, в своих возражениях и ответах на возражения; но аргументы и свидетельские показания нередко заменялись судебными поединками и Иерусалимские регламенты допускают во многих случаях это варварское учреждение, которое было лишь мало-помалу уничтожено европейскими законами и нравами.
Испытание путем поединков было установлено для всех уголовных дел, в которых дело шло о покушении на чью бы то ни было жизнь, личность или честь, и во всех гражданских тяжбах, цена которых была не ниже одной марки серебра. Право требовать поединка в уголовных делах, как кажется, принадлежало обвинителю, который за исключением дел о государственной измене отмщал этим способом за свою личную обиду или за смерть того, чьим он был представителем; но в тех случаях, когда по свойству самого обвинения можно было добыть свидетельские показания, он должен был сам приводить свидетелей. В гражданских тяжбах истцу не дозволялось доказывать путем поединка основательность своих притязаний; он должен был приводить свидетелей, которым был известен спорный факт или которые утверждали, что он им известен. Тогда поединок становился привилегией ответчика, если этот ответчик обвинял свидетеля в посягательстве на его права путем клятвопреступления. В этом случае ответчик становился в одинаковое положение с обвинителем в уголовных процессах, и поединок (как полагает Монтескье) тогда не считался за способ что-либо доказать или что либо опровергнуть; но, во всяком случае, право требовать поединка было основано на праве искать удовлетворения за обиду с оружием в руках, и эти судебные поединки происходили по тем же правилам и по тем же мотивам, по которым происходят в наше время дуэли. Заместители допускались только для женщин, для увечных и для перешедших за шестидесятилетний возраст. Последствием поражения была смерть обвиняемого или заместителя, или свидетеля, равно как самого обвинителя; но в гражданских тяжбах истец наказывался позором и проигрышем процесса, между тем как его свидетель и заместитель подвергались позорной смерти. Во многих случаях от усмотрения судьи зависело допущение или недопущение поединка; но в следующих двух случаях поединок был неизбежным последствием вызова: если верный вассал опровергал неосновательные притязания одного из своих товарищей на какую либо часть владений их общего верховного властителя, и если какой-нибудь недовольный истец осмеливался заподозрить честность и справедливость членов палаты. Он мог высказать такое подозрение, но при крайне тяжелом и опасном условии, что в тот же день выйдет на поединок поочередно со всеми членами трибунала, даже с теми, которые находятся в отсутствии, и если понесет хоть одно поражение, подвергнется смертной казни и позору — а так как при испытании этого рода нельзя было рассчитывать на победу, то в высшей степени вероятно, что никто на него не решался. При составлении Иерусалимского регламента граф Яффы с пользой употребил в дело свое тонкое знание юриспруденции, постаравшись не столько облегчить, сколько устранить применение судебных поединков, за основу которых он считал не столько требования суеверия, сколько требования чести.
Учреждения городов и корпораций были одним из самых могущественных орудий при освобождении плебеев из-под ига феодальной тирании, а если те из них, которые были введены в Палестине, ведут свое начало от первого Крестового похода, то они должны быть отнесены к числу самых древних в латинском мире. Многие из пилигримов спаслись от своих феодальных владетелей тем, что стали под знамя креста, а французские принцы старались удерживать их в Палестине, обещая им права и привилегии вольных людей. В Иерусалимском Регламенте положительно сказано, что после учреждения для рыцарей и баронов палаты пэров, в которой Готфрид Булонский лично председательствовал, он учредил второй трибунал, в котором его место заступал его виконт. Под ведением этой нижней палаты находилась вся буржуазия королевства; он состоял из граждан, которые выбирались из самых рассудительных и самых достойных уважения и приносили клятву, что будут решать согласно с законами все дела, касающиеся личности или имущества своих сограждан. Короли и их главные вассалы следовали примеру Иерусалима, когда приступали к устройству вновь завоеванных городов, впредь утратой Святой Земли там насчитывалось более тридцати таких корпораций. Принадлежавшие к другому разряду подданных, сирийцы или восточные христиане были угнетены религиозным усердием духовенства и нашли защиту в религиозной терпимости светской власти. Готфрид благосклонно отнесся к их основательной просьбе, чтобы им было дозволено судиться по их собственным национальным законам. Для них был учрежден третий трибунал, ведомство которого ограничивалось их домашними делами; присяжными членами этого трибунала были сирийцы по происхождению, по языку и по религии; но обязанности председателя (по-арабски rais) иногда исполнялись городским виконтом. Иерусалимский регламент нисходит до заботы о виланах и рабах, то есть о поселянах и военнопленных, которые стояли неизмеримо ниже дворян, буржуазии и иноземцев и считались почти за предметы личной собственности. Желание помочь этим несчастным или оказать им покровительство считалось недостойным законодателя, но этот законодатель позаботился о мерах для возвращения беглецов, впрочем, не подвергнув их никаким наказаниям. Подобно гончим собакам или соколам, они могли быть утрачены своим законным владельцем и вытребованы им обратно; цена раба и цена сокола были одинаковы; но цена боевого коня покрывалась ценой трех рабов или двенадцати волов, а цена первого из этих животных, как более благородного, чем остальные, была назначена в эпоху рыцарства в триста золотых монет.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |