Глава LIX
правитьЯ позволю себе отступить от серьезного тона исторического изложения, чтобы сравнить императора Алексея с шакалом, который, как рассказывают, ходит вслед за львом и доедает то, что от него остается. Как бы ни были велики его опасения и затруднения во время прохода первых крестоносцев, он был за все с избытком вознагражден теми выгодами, которые извлек из военных подвигов франков. Его искусству и бдительности они были обязаны своим первым завоеванием — взятием Никеи, а занятием этой грозной позиции они принудили тюрок очистить окрестности Константинополя. В то время, как крестоносцы с неразборчивым мужеством проникали внутрь азиатских стран, хитрый грек пользовался тем благоприятным для него обстоятельством, что эмиры были отозваны от морского побережья в армию султана. Он вытеснил тюрок с островов Родоса и Хиоса и снова присоединил города Эфес и Смирну, Сарды, Филадельфию и Лаодикею к империи, пределы которой он расширил от Геллеспонта до берегов Меандра и до утесистых берегов Памфилии. Церквам было возвращено их прежнее великолепие; города были заново отстроены и укреплены, а обезлюдевшая страна была вновь заселена христианскими колонистами, охотно согласившимися перебраться туда с отдаленной границы, где они были подвержены постоянным опасностям. Мы можем извинить Алексея в том, что среди этих отеческих забот он позабыл об избавлении гроба Господня, но латины клеймили его названиями изменника и дезертира. Они принесли ему присягу в верности и в покорности, а он обещал содействовать их предприятию лично или по меньшей мере своими войсками и сокровищами; его неблагородное отступление уничтожало принятые ими на себя обязательствами, а меч, который был орудием их победы, был вместе с тем залогом и доказательством их неотъемлемой независимости. Император, как кажется, не пытался предъявлять свои устарелые права на иерусалимское королевство, но окраины Киликии и Сирии были не столь давнишними его владениями и были более доступны для его оружия. Многочисленная армия крестоносцев была уничтожена или рассеяна; княжество Антиохийское осталось без правителя вследствие того, что Боэмунд был застигнут врасплох и захвачен в плен; внесенные им выкуп обременил его тяжелыми долгами, а его нормандские приверженцы не были достаточно многочисленны для отражения нападений греков и тюрок. В этом стесненном положении Боэмунд принял отважное решение предоставить защиту Антиохии своему родственнику, верному Танкреду, вооружить запад против Византийской империи и привести в исполнение тот замысел, который был ему завещан наставлениями и примером его отца Гвискара. Он втайне отплыл в Европу и, если можно верить рассказу принцессы Анны, переплыл, спрятавшись в гробу, через море, на котором господствовали его враги. Во Франции он был встречен выражениями общего одобрения и вступил в брак с дочерью короля; его возвращение в Азию было блестяще, так как самые храбрые воины охотно поступали на службу к такому опытному вождю, и он переправился через Адриатическое море во главе пяти тысяч всадников и сорока тысяч пехотинцев, набранных с самых отдаленных оконечностей Европы. Для его честолюбивых замыслов послужили препятствием сильные укрепления Дураццо, осмотрительность Алексея, усиливавшийся недостаток в съестных припасах и приближение зимы, а его продажные союзники увлеклись выгодными предложениями неприятеля и стали покидать его знамя. Мирный договор рассеял опасения греков, а смерть окончательно избавила их от такого противника, которого не могли сдерживать никакие клятвы, не могли устрашать никакие опасности и не могли удовлетворять никакие мирские блага. Его дети вступили по наследству во владение антиохийским княжеством, но границы этого княжества были точно установлены, вассальная зависимость была ясно признана, а города Таре и Мальмистра были возвращены византийским императорам, которые стали владычествовать над Анатолией на всем пространстве от Трапезунда доя пределов Сирии. Царствовавшая в Руме Сельджукская династия была со всех сторон отделена от моря и от своих магометанских собратьев; могущество султана было поколеблено победами франков и даже их поражениями и после утраты Никеи, они перенесли свою резиденцию в Коньи или Иконий — небольшой городок, лежащий вдали от морских берегов на расстоянии слишком трехсот миль от Константинополя. Вместо того чтобы трепетать за безопасность своей столицы, императоры из дома Комнинов осмелились предпринять наступательную войну против тюрок и первый Крестовый поход предохранил разваливающуюся империю от разрушения.
В двенадцатом столетии три многочисленных сборища направились с запада сухим путем для освобождения Палестины. Пример, и успех первых крестоносцев поддерживали рвение солдат и пилигримов ломбардских, французских и германских. Через сорок восемь лет после освобождения гроба Господня, император Конрад Третий и французский король Людовик Седьмой предприняли второй крестовый поход с целью поддержать приходившее в упадок владычество латинов над Палестиной. Большой отряд участников третьего Крестового похода шел под начальством императора Фридриха Барбароссы, сочувствовавшего скорби своих собратьев французского и английского по случаю затрагивавшей их всех утраты Иерусалима. Эти три экспедиции походили одна на другую и числом участников и переходом через греческую империю и как характером так и исходом борьбы с тюрками; поэтому их краткая параллель избавит нас от повторения скучных подробностей. Как бы ни казалась нам завлекательной последовательная история Крестовых походов, она была бы постоянным повторением все одних и тех же причин и последствий, а частые попытки защитить Святую Землю или снова ею завладеть показались бы слабыми и неудачными копиями с оригинала.
Многочисленные толпы, шедшие по незастывшим еще следам первых пилигримов, находились под начальством вождей, хотя и равных Готфриду Булонскому и его товарищам по рангу, но неравных по репутации и по личным достоинствам. Во главе их развевались знамена герцогов Бургундского, Баварского и Аквитанского; первый из этих герцогов был потомок Гуго Капета, а второй был родоначальником Брауншвейгского дома; архиепископ Миланский, который был светским владетельным князем, взял с собой сокровища и украшения своей церкви и своего дворца, впоследствии доставшиеся тюркам, а прежние крестоносцы Гуго Великий и Стефан Шартрский возвращались с целью довершить только начатое исполнение своего обета. Громадные толпы их последователей подвигались в беспорядке впредь двумя колоннами и, если первая из них состояла из двухсот шестидесяти тысяч человек, то вторая могла доходить до шестидесяти тысяч всадников и ста тысяч пехотинцев. Армии, участвовавшие во втором Крестовом походе, могли бы замышлять завоевание всей Азии; дворянство французское и германское было воодушевлено присутствием своих монархов, и как высокое положение так и личные достоинства Конрада и Людовика придавали экспедиции такой блеск и поддерживали в войсках такую дисциплину, каких нельзя было ожидать при второстепенных вождях. В кавалерии императора и в кавалерии короля было по семидесяти тысяч рыцарей с находившейся при этих рыцарях прислугой, и если мы не будем считать ни легковооруженных солдат, ни тяжеловооруженной пехоты, ни женщин и детей, ни священников и монахов, то мы все-таки найдем в итоге по меньшей мере четыреста тысяч человек. Весь запад от Рима до Бретани пришел в движение; короли польский и богемский явились на вызов Конрада, а греческие и латинские писатели утверждают, что при переправе крестоносцев через какой-то пролив или через какую-то реку, византийские агенты насчитали девятьсот тысяч человек и отказались от продолжения этого бесконечного счета. Во время третьего Крестового похода армия Фридриха Барбароссы была менее многочисленна, потому что французы и англичане предпочли плавание по Средиземному морю. Цвет германского рыцарства состоял из пятнадцати тысяч рыцарей и стольких же оруженосцев; шестьдесят тысяч всадников и сто тысяч пехотинцев фигурировали на смотре, который был сделан в присутствии императора на венгерских равнинах; а ввиду того, что и ранее собирались такие же громадные массы людей, нас не должно удивлять легковерие тех, которые определяли число участников этой последней экспедиции в шестьсот тысяч человек. Эти преувеличенные цифры свидетельствуют только об удивлении, которым были поражены современники; но это удивление служит самым несомненным доказательством того, что массы пилигримов действительно были громадны, хотя число людей и не могло быть в точности определено. Греки могли хвастаться своим превосходством во всем, что относилось к военному искусству и к военным хитростям, но они отдавали полную справедливость физической силе и храбрости французских кавалеристов и германских пехотинцев; по их рассказам, эти чужеземцы принадлежали к железной расе, были гигантского роста, метали из глаз огонь и проливали кровь, как воду. В армии Конрада находился конный отряд женщин, которые носили одинаковое вооружение с мужчинами, а так как начальница этих амазонок носила позолоченные шпоры и сапожки, то ее прозвали дамой-золотоножкой.
II. Своей многочисленностью и своими нравами крестоносцы наводили ужас на изнеженных греков, а чувство страха легко переходит в ненависть. Это отвращение к чужеземцам сдерживалось или смягчалось страхом, который внушало могущество тюрок, а оскорбительные обвинения, которыми латины осыпали императора Алексея, не изменят нашего более снисходительного о нем мнения, что он делал вид, будто не замечает дерзких замашек крестоносцев, избегал неприязненных с ним столкновений, сдерживал их опрометчивость и расчистил перед их религиозным рвением путь для пилигримства и для завоеваний. Но когда тюрки были вытеснены из Никеи и от морского побережья, когда византийские монархи перестали бояться царствовавших в отдаленном Коньи султаном, греки стали ничем не стесняясь предаваться чувству негодования при самовольном и беспрестанно повторявшемся появлении западных варваров, оскорблявших величие империи и угрожавших ее безопасности. Крестовые походы второй и третий были предприняты в царствоание Мануила Комнина и Исаака Ангела. Первый из этих императоров легко увлекался своими страстями, которые нередко переходили в злобу, а второй, соединявший в себе от природы трусость со злобой, был способен без всяких на то прав и без всякого сострадания лишить жизни тирана и вступить на его трон. Монарх и его подданные условились втайне и быть может по безмолвному уговору истреблять или, по меньшей мере, обескураживать пилигримов всякого рода оскорблениями и притеснениями, а предлогом или удобным для того случаем постоянно служили неосмотрительность пилигримов и их непривычка к дисциплине. Западные монархи выговорили себе право проходить через владения своих христианских собратьев и получить за умеренную цену съестные припасы; этот договор был скреплен клятвами и выдачей заложников, и самые бедные из солдат Фридриховой армии получили по три марки серебра на покрытие своих путевых расходов. Но все эти обязательства были нарушены вероломством и несправедливостью, а об основательности жалоб, которые высказывались латинами, свидетельствует честное признание того греческого историка, который осмелился предпочесть правду интересам своих соотечественников. Вместо гостеприимства крестоносцы нашли ворота и европейских и азиатских городов плотно запертыми, а недостаточные съестные припасы спускались им в корзинках с городских стен. Такая робкая недоверчивость могла находить для себя оправдание в прошлом опыте или в предусмотрительности; но общий долг человеколюбия не дозволял примешивать к хлебу известь или другие вредные вещества, и если Мануила нельзя винить в потворстве таким низостям, то его нельзя не винить в чеканке фальшивой монеты, назначенной для расплаты с пилигримами. Этих пилигримов на каждом шагу задерживали или сбивали с дороги; губернаторам были даны тайные приказания загораживать на их пути проходы и уничтожать мосты; мародеров грабили и убивали; при проходе через леса солдат и лошадей поражали стрелы, пущенные невидимой рукой; больных сжигали в постели, а трупы умерших развешивались вдоль больших дорог на виселицах. Эти обиды вывели из терпения подвижников креста, не одаренных евангелическим смирением, а византийские императоры, вызвавшие вражду, которую не были в состоянии побороть, ускоряли переправу этих страшных гостей в Азию. На границе тюркских владений Барбаросса пощадил преступную Филадельфию, наградил гостеприимную Лаодикею и оплакал печальную необходимость, которая запятнала его меч кровью христиан. Высокомерие греческих императоров подвергалось тяжелым испытаниям при личных сношениях с монархами Германии и Франции. Они могли похвастаться тем, что на первом свидании Людовик сидел на низеньком стуле подле Мануилова трона; но лишь только французский король переправил свою армию через Босфор, он изъявил согласие на вторичное свидание на море или на суше только с тем условием, что его собрат-император будет обходиться с ним как с равным. Установление церемониала для свидания с Конрадом и с Фридрихом было делом еще более щекотливым и трудным; они, подобно преемникам Константина, называли себя императорами римлян и твердо отстаивали свои права на этот титул и на это звание. Первый из этих преемников Карла Великого не хотел разговаривать с Мануилом иначе как сидя на коне и в открытом поле, а второй переправился не через Босфор, а через Геллеспонт для того, чтобы не заезжать в Константинополь и не встречаться с царствовавшим там монархом. Коронованному в Риме императору греческий монарх давал в своих письмах скромный титул rex, или принца Аллеманнов, а тщеславный и слабый Исаак Ангел делал вид, будто ему вовсе незнакомо имя одного из величайших людей и величайших монархов того времени. В то время как греческие императоры относились к латинским пилигримам с ненавистью и с недоверием, они втайне поддерживали тесный союз с тюрками с сарацинами. Исаак Ангел жаловался на то, что своим дружеским расположением к великому Саладину он навлек на себя вражду франков, а в Константинополе была построена мечеть для публичного исповедования магометанской религии.
III. Массы людей, участвовавших в первом крестовом походе, были истреблены в Анатолии голодом, моровой язвой и турецкими стрелами, а принцы спасались оттуда только с несколькими эскадронами для того, чтобы плачевно совершить свое благочестивое странствование. О степени их просвещения можно составить себе понятие по тому факту, что они намеревались завладеть на пути в Иерусалим Персией и Хорасаном, а об их человеколюбии можно судить по тому факту, что они перебили христианских жителей одного преданного им города, вышедших к ним навстречу с пальмами и с крестами в руках. Воины Конрада и Людовика были менее жестокосердны и менее неосмотрительны; но исход второго Крестового похода был еще более гибелен для христианства, чем предыдущая попытка, а грека Мануила его собственные подданные обвиняли в том, что он заблаговременно извещал султана о намерениях крестоносцев и давал латинским принцам таких проводников, которые их обманывали. Вместо того чтобы подавить общего врага одновременным нападением с двух различных сторон, германцы зашли далеко вперед из соревнования, а франки запоздали из зависти. Только что Людовик переправился через Босфор, как встретился с возвращавшимися назад императором, который потерял большую часть своей армии в блестящем, но неудачном сражении на берегах Меандра. Конрад ускорил свое отступление вследствие контраста между его положением и помпой, окружавшей его соперника; его независимые вассалы покинули его, и при нем остались только те войска, которые были набраны в его наследственных владениях, а чтобы совершить морем свое благочестивое странствование в Палестину, ему пришлось взять взаимообразно суда у греков. Французский король, не умевший воспользоваться указаниями опыта и не изучивший характера тамошних войн, пошел той же дорогой к такой же гибели. Авангард, который нес королевское знамя и хоругв аббатства св. Дени двинулся вперед с неосмотрительной торопливостью, а когда арьергард, находившийся под личным начальством самого короля, прибыл на свою ночную стоянку, он не нашел там своих передовых товарищей. Бесчисленные толпы тюрок, которые были более искусны в военном деле, чем христиане двенадцатого столетия, воспользовались ночной темнотой и беспорядком, в котором находилась армия Людовика; они окружили ее со всех сторон и нанесли ей решительное поражение. Людовик взобрался среди общего смятения на дерево; он спасся благодаря своей личной храбрости и тому, что не был узнан неприятелем и на рассвете добрался почти совершенно одиноким до лагеря своего авангарда. Вместо того чтобы продолжать свою экспедицию сухим путем, он был рад, что мог укрыть остатки своей армии в союзном приморском порту Саталии. Оттуда он отплыл в Антиохию; но греки доставили ему так мало судов, что он мог взять с собой только рыцарей и знать, а плебейская пехота была оставлена на верную гибель у подножия гор Памфилии. Император и король свиделись в Иерусалиме и вместе плакали; их военная свита, составлявшая остаток от двух огромных армий, присоединилась к войскам сирийских христиан, и второй Крестовый поход закончился безуспешной осадой Дамаска. Конрад и Людовик отплыли в Европу с приобретенной репутацией людей благочестивых и мужественных; но восточные народы доказали, что их напрасно так часто стращали громкими именами и военными силами этих могущественных монархов. Им, быть может, следовало более страшиться воинской опытности Фридриха I, который служил в своей молодости в Азии под начальством своего дяди Конрада. Сорок кампаний, совершенных в Германии и в Италии, научили его начальствовать армиями и в его царствование приучились к повиновению не только его солдаты, но даже имперские князья. Лишь только он потерял из виду последние пограничные греческие города Филадельфию и Лаодикею, он очутился в изобилующей солью голой степи, — в стране ужасов и страданий (по выражению историка). Во время его двадцатидневного трудного и гибельного для здоровья армии перехода на него нападали на каждом шагу бесчисленные толпы туркмен, которые после каждого поражения точно увеличивались числом и становились все более свирепыми. Император терпеливо выдерживал борьбу и лишения, и таково было бедственное положение его армии, что когда он достиг Икония, не более тысячи рыцарей были способны нести кавалерийскую службу. Благодаря внезапности и стремительности нападения, он разбил неприятельскую армию и взял приступом столицу султана, который стал униженно молить о пощаде и о заключении мира. Путь для дальнейшего наступления был расчищен и Фридрих победоносно подвигался вперед, пока не утонул в Киликии в одном небольшом потоке. Остаток пришедших с ним германцев был уничтожен болезнями и дезертирством, а сын императора погиб с большей частью своих швабских вассалов при осаде Акры. Между латинскими героями только Готфриду Булонскому и Фридриху Барбароссе удалось пройти через Малую Азию; но даже их успех послужил предостережением и в последнюю, более просвещенную опытом, эпоху Крестовых походов, все народы предпочитали морской переезд трудным и опасным сухопутным экспедициям.
Энтузиазм первых крестоносцев был явлением натуральным и понятным, так как в ту пору надежды были юны, опасности еще не были изведаны на опыте, а само предприятие было совершенно в духе того времени. Но упорство, с которым Европа возобновляла одно и то же предприятие, возбуждает в нас скорбь и удивление, доказывая нам, что постоянные неудачи никого ничему на научали, что для уверенности в успехе служили источником все одни и те же безуспешные усилия, что шесть новых поколений очертя голову устремлялись в открытую перед ними пропасть, и что люди всех званий жертвовали и общественными интересами и своим личным состоянием из-за безрассудного желания приобрести или обратно получить каменную гробницу, находившуюся в двух тысячах миль от их отечества. В течение двухсот лет, протекших со времени созвания Клермонского собора, каждой весной и каждым летом новые толпы воинственных пилигримов отправлялись на защиту Святой Земли; но семь великих военных предприятий, или Крестовых походов, были вызваны каким-нибудь приближавшимся или только что испытанным бедствием; народы подчинялись влиянию своих первосвященников и следовали примеру своих монархов; воззвания их святых проповедников воспламеняли их религиозное рвение и заглушали голос их рассудка, а между этими проповедниками монах или святой Бернард мог бы заявить притязание на самое почетное место. Почти за восемь лет до первого завоевания Иерусалима он родился в Бургундии от благородных родителей; когда ему было двадцать три года, он похоронил себя в монастыре Сито, который был основан незадолго перед тем и еще не пережил первой поры религиозного рвения; по прошествии двух лет он вывел оттуда третью колонию или дочь этого монастыря, поселил ее в долине Клерво, в Шампани и до самой смерти довольствовался скромным положением аббата основанной им самим обители. Наш философский век относится к заслугам этих духовных героев с пренебрежением слишком щедрым и неразборчивым. Самые незначительные между ними отличались до некоторой степени умственной энергией; они по меньшей мере стояли выше своих последователей и учеников, а в век суеверий они умели достигать той цели, которая преследовалась столькими соперниками. По своим проповедям, сочинениям и деятельности Бернард стоял много выше своих соперников и современников; его сочинения не лишены остроумия и красноречия, и он, по-видимому, сохранял столько здравого смысла и человеколюбия, сколько могло совмещаться с характером святого. Если бы он оставался мирянином, он получил бы седьмую часть небольшого наследства, а благодаря тому, что он принес обет бедности и покаяния, что он закрыл свои глаза перед видимым миром и отказался от всяких церковных должностей, он сделался оракулом Европы и основателем ста шестидесяти монастырей. Нестесняемость его порицаний, написанных в апостольском духе, наводила страх на монархов и на первосвященников; во время возникшего в церкви раскола, Франция, Англия и Милан обращались к нему за указаниями и подчинялись его решению; Иннокентий Второй отплатил ему признательностью за то, чем был ему обязан, а преемник Иннокентия Второго, Евгений Третий был другом и учеником святого Бернарда. Перед провозглашением второго Крестового похода он впервые приобрел известность миссионера и пророка Божия, призывавшего народы к защите Святого Гроба. На заседании парламента в Везеле, он проповедовал в присутствии короля и из его рук получили крест как сам Людовик Седьмой, так и французская знать. Затем аббат монастыря Клерво приступил к более трудной задаче: он попытался убедить и императора Конрада; флегматический народ, которому был незнаком язык проповедника, увлекся его трогательным тоном и горячей жестикуляцией, и все путешествие св. Бернарда от Констанса до Кельна было торжеством красноречия и религиозного рвения. Бернард превозносил свой собственный успех, благодаря которому Европа обезлюдела; он утверждал, что города и замки остались без жителей и высчитывал, что для утешения каждых семи вдов оставалось только по одному мужчине. Слепые фанатики желали выбрать его своим главнокомандующим, но перед его глазами был пример Петра Пустынника; поэтому он удовольствовался тем, что обеспечил крестоносцам божеское покровительство и благоразумно отклонил звание военного начальника, которое повредило бы его репутации святого и в случае неудачи и в случае успеха. Однако после бедственного окончания похода, аббата громко называли ложным пророком и виновником как общественных бедствий, так и гибели стольких людей; его враги торжествовали, его друзья краснели от стыда, а свое оправдание он написал не скоро и оно никого не удовлетворило. Он ссылался на исполнение приказаний, полученных от папы, много говорил о тайных путях Провидения, приписывал несчастье пилигримов их собственным грехам и скромно намекал на то, что его призвание было удостоверено видениями и чудесами. Если бы этот факт не подлежал сомнению, то аргумент св. Бернарда был бы совершенно удовлетворителен, а его преданные ученики, насчитывавшие от двадцати до тридцати чудес совершенных в течение одного дня, ссылались на происходившие во Франции и в Германии народные сходки, на которых эти чудеса совершались. В настоящее время им никто бы не поверил кроме обитателей монастыря в Клерво; но в сверхъестественном исцелении слепых, увечных и больных, которых приводили к человеку Божию, мы не в состоянии определить доли случайности, фантазии, обмана и вымысла.
Даже божеское всемогущество не может избежать ропота со стороны верующих, которые не сходятся между собою в том, чего желают; поэтому неудивительно, что освобождение Иерусалима, считавшееся в Европе за ниспосланное небесами благополучие, оплакивалось в Азии как общественное бедствие и, быть может, даже ставилось Провидению в упрек. После утраты Иерусалима сирийские беглецы повсюду распространили смятение и страх; Багдад смиренно погрузился в скорбь; дамаскский кади Зейнеддин вырвал свою бороду в присутствии халифа, и все члены дивана расплакались при его рассказе об этом печальном событии. Но повелители правоверных были в состоянии только плакать; они сами были пленниками в руках тюрок; в последнем веке Аббассидов им была возвращена некоторая доля светской власти, но их скромное честолюбие довольствовалось Багдадом и соседними провинциями. Их тираны, сельджукские султаны, испытали на себе общую участь всех азиатских династий и от эпохи мужества и могущества перешли к эпохе внутренних раздоров, вырождения и упадка; у них не было ни мужества, ни военных сил для защиты их религии, а живший в своем отдаленном персидском царстве, последний герой из этого царского рода Санджар не был известен христианам ни по имени, ни по военным подвигам. Между тем как султаны были опутаны шелковыми сетями гарема, за благочестивое дело взялись их рабы атабеки, тюркское название которых можно перевести точно так же, как и название византийских патрициев, словами отец монарха. Храбрый тюрок Аскансар был фаворитом Малик-шаха, от которого получил право стоять по правую руку от его трона; но во время меж-дусобных войн, возникших после смерти монарха, он лишился и своего алеппского губернатора и жизни. Подчиненные ему эмиры остались верными его сыну Зенги, впервые выступившему на военное поприще во время поражения, понесенного от франков под Антиохией; тридцать кампаний, совершенных на службе у халифа и у султана, упрочили его военную репутацию и ему, как единственному человеку, способному вступиться за религию пророка, было вверено главное начальство в Мосуле. Зенги не обманул возложенных на него надежд; после двадцатипятидневной осады он взял приступом город Эдессу и отнял у франков все, что они завоевали по ту сторону Евфрата; воинственные племена Курдистана подчинились независимому владетелю Мосула и Алеппо; его солдаты приучились считать лагерь за свое единственное отечество; они были уверены в его щедрости при распределении наград и в том, что он позаботится о покинутых им семьях. Во главе этих ветеранов его сын Нуреддин мало-помалу собрал разрозненные силы магометан, присоединил царство Дамаск к царству Алеппо и успешно вел продолжительную войну против сирийских христиан; он расширил свои огромные владения от Тигра до Нила, и Аббассиды наградили этого преданного служителя титулами и прерогативами царской власти. Сами латины отдавали справедливость благоразумию и мужеству этого непримиримого врага, и даже его правосудию и благочестию. В своей частной жизни, в своей системе управления этот благочестивый воин обнаруживал религиозное рвение первых халифов и был так же, как они, прост в своих привычках. Золото и шелк были изгнаны из его дворца; он запретил в своих владениях употребление вина, государственные доходы употреблял только на общественные нужды, а на ведение своего скромного домашнего хозяйства употреблял только доходы, получавшиеся с его собственного поместья, которое было куплено на доставшуюся ему по закону долю военной добычи. Его любимая султанша обратилась к нему с просьбой о покупке каких-то женских нарядов. «Увы! (сказал царь) я живу в страхе Божием, и я не более как казначей мусульман. Я не могу тратить того, что им принадлежит; но у меня еще есть три лавки в городе Хомс; их вы можете взять, но, кроме них, я ничего не могу вам дать». Его судебная палата наводила страх на знатных людей, а для бедняков служила убежищем. Через несколько лет после смерти султана один из его бывших подданных, пострадавший от какой-то несправедливости, громко воскликнул на улице Дамаска: «О Нуреддин, Нуреддин, куда ты скрылся? Восстань, чтобы пожалеть о нас и помочь нам!» Народ пришел в волнение, а царствовавший тиран устыдился или задрожал от страха при имени умершего монарха.
Военные предприятия тюрок и франков лишили Фатимидов Сирии. В Египте упадок их репутации и влияния был еще более ощутим. Тем не менее в их лице все еще чтили потомков и преемников пророка; они жили взаперти в каирском дворце, окруженные внешним почетом, и святость их особы редко профанировали взоры подданных и чужеземцев. Латинские послы подробно описали, как их провели к халифу сквозь множество темных проходов и освещенных галерей; эту сцену оживляли щебетание птиц и журчание фонтанов; ей придавали блеск богатое убранство комнат и редкие звери; о царских сокровищах послы могли составить себе понятие частью по тому, что видели и еще более по тому, что угадывали; длинный ряд раскрытых дверей охраняли чернокожие солдаты и дворцовые евнухи. Святилище, в котором находился монарх, было прикрыто занавесью; сопровождавший послов визирь положил в сторону свой палаш и три раза пал ниц; затем занавесь была отдернута, и послы узрели повелителя правоверных, который выразил свою волю своему главному рабу. Но этот раб был его повелителем; визири или султаны присвоили себе высшее управление Египтом; соперничавшие кандидаты отстаивали свои притязания с оружием в руках, а имя самого достойного или самого сильного из них вставлялось в царский патент, дававший высшую правительственную власть. Партии Даргама и Шавера попеременно изгоняли одна другую и из столицы и из страны, а самая слабая из них прибегала к опасному покровительству султана Дамаскского или короля Иерусалимского, которые были постоянными врагами и секты и монархии Фатимидов. Тюрки были более страшны по своим военным силам и по своей религии; но франки могли пройти удобным путем от Газы до берегов Нила, между тем как, вследствие географического положения владения Нуреддина, его войскам пришлось бы сделать длинный и трудный обход вокруг Аравии, во время которого они должны бы были выносить жажду, крайнюю усталость и жгучие степные ветры. Из религиозного рвения, или из честолюбия, тюркский монарх питал тайное желание властвовать над Египтом от имени Аббассидов, но видимым предлогом для первой экспедиции послужило желание возвратить власть Шаверу, который обратился к нему за помощью, а главное начальство было вверено храброму ветерану, эмиру Шираку. Дергам не выдержал борьбы и был убит; но неблагодарность, зависть и основательные опасения побудили его счастливого соперника обратиться к Иерусалимскому королю с просьбой избавить Египет от его наглых благодетелей. Шираку не был в состоянии бороться с соединенными силами двух противников; он отказался от своих недавних завоеваний и очистил Белбей или Пелузий с условием, что ему дозволят беспрепятственно отступить. В то время, как тюрки дефилировали перед неприятелем, а их генерал ехал в тылу, наблюдая за порядком и держа в руках боевую секиру, какой-то франк осмелился спросить у него, не боится ли он нападения. «Вы, конечно, можете сделать нападение (отвечал неустрашимый эмир), но будьте уверены, что каждый из моих солдат, прежде чем переселиться в рай, отправит в ад одного из неверных». Его рассказы о богатствах страны, об изнеженности туземцев и о беспорядочном управлении оживили надежды Нуреддина; багдадский халиф одобрил его благочестивое намерение и Ширку вторично вступил в Египет с двенадцатью тысячами тюрок и одиннадцатью тысячами арабов. Его военные силы все-таки не могли равняться с союзными армиями франков и сарацинов, и я усматриваю необычайное военное искусство в его переходе через Нил, в его отступлении в Фиваиду, в его мастерских военных эволюциях во время битвы при Бабене, в его неожиданном нападении на Александрию, в его маршах и контрмаршах по египетским равнинам и долинам от тропика до берегов моря. Его искусству содействовало мужество его войск, и один мамелюк воскликнул накануне битвы: «Если мы не в состоянии вырвать Египет из рук этих собак — христиан, то почему же мы не отказываемся от обещанных султаном почетных отличий и наград, почему мы не идем пахать землю вместе с крестьянами или прясть вместе с гаремными женщинами?» Однако, несмотря на все усилия, несмотря на упорную оборону Александрии его племянником Саладином, Шираку закончил свою вторичную экспедицию почетной капитуляцией и отступлением, а Нуреддин решился приберечь его воинские дарования к тому времени, когда можно будет предпринять третью экспедицию при более благоприятных условиях. Такие условия были вскоре после того созданы честолюбием и корыстолюбием иерусалимского короля Амальрика или Амори, проникшегося пагубным убеждением, что в сношениях с врагами Божьими нет надобности соблюдать правила чести. Он нашел поощрение со стороны религиозного воина — гроссмейстера ордена Иоаннитов; константинопольский император доставил ему или обещал доставить флот для того, чтобы он мог действовать сообща с сирийскими армиями, и вероломный христианин, не довольствовавшийся добычей и субсидиями из Египта, предпринял завоевание страны. В этом затруднительном положении мусульмане обратились за помощью к владетелю Дамаска; окруженный со всех сторон опасностями, визирь согласился на единодушное требование своих единоверцев, и Нуреддин был, по-видимому, удовлетворен предложенной ему третьей частью египетских доходов. Франки уже стояли у ворот Каира; но при их приближении были сожжены и предместия, и старый город; они были введены в заблуждение неискренними переговорами о мире, а их суда не были в состоянии подняться вверх по Нилу. Благоразумие заставило их уклониться от борьбы с тюрками внутри неприятельской страны, и Амори возвратился в Палестину, навлекши на себя позор и упреки, которыми всегда сопровождаются несправедливые предприятия, если они не увенчиваются успехом. После этого отступления франков на Ширак было надето почетное одеяние, которое он скоро запятнал кровью несчастного Шавера. В течение некоторого времени тюркские эмиры снисходили до того, что исполняли должность визиря; но это владычество иноземцев ускорило падение самих Фатимидов, а этот переворот, при котором не было пролито ни одной капли крови, совершился путем отдачи приказания и произнесения одного слова. Халифы были унижены в общем мнении своей собственной слабостью и тиранией визирей; их подданные краснели от стыда, когда потомок и преемник пророка протягивал свою голую руку для того, чтобы пожать толстую лапу латинского посла; они плакали, когда он посылал султану Дамаска, с целью возбудить в нем сострадание, волосы своих жен в доказательство их скорби и страха. По приказанию Нуреддина и по приговору магометанских ученых, были с торжеством снова введены в употребление священные имена Абу Бакра, Омара и Османа; багдадский калиф Мостади был признан в публичных молитвах настоящим повелителем правоверных, а зеленые одеяния сыновей Али были заменены одеяниями черного цвета, которые были отличием Аббассидов. Последний представитель этого рода, халиф Адхед пережил эти события только десятью днями и кончил свою жизнь в счастливом неведении своей участи; его сокровища обеспечили преданность солдат и заглушили ропот сектантов и ни при одном из позднейших переворотов Египтяне не уклонялись от православной традиции мусульман.
Гористая страна, которая лежит по ту сторону Тигра, была заселена пастушескими племенами курдов; это был народ отважный, сильный, дикий, не выносивший никакого ига, занимавшийся грабежом и упорно державшийся за управление своих национальных вождей. Судя по их имени, по положению их страны и по их нравам, их можно считать за тех Кардухиев, которые были известны грекам; они до сих пор отстаивают против Оттоманской Порты ту старинную свободу, которую отстаивали против преемников Кира. Бедность и честолюбие побудили их заняться профессией наемных солдат; царствование великого Саладина было подготовлено военной службой его отца и дяди, и сын простого курда Иова или Айюба мог гордо насмехаться над своей родословной, которую лесть вела от арабских халифов. Нуреддин до такой степени не ожидал предстоявшей гибели своего рода, что заставил юного Саладина поневоле сопровождать его дядю Шираку в Египет; военная репутация Саладина установилась при обороне Александрии, и, если можно верить латинским писателям, он просил и добился от христианского генерала мирских почетных отличий рыцарства. По смерти Шираку обязанности великого визиря были возложены на Саладина, как на самого юного и самого слабого из всех эмиров; но при помощи его отца, которого он вызвал в Каир, его гений приобрел преобладающее влияние над другими эмирами и привязал армию к его личности и к его интересам. Пока Нуреддин жил, эти честолюбивые курды были самыми смиренными из его рабов, а нескромный ропот членов дивана сдерживался благоразумным Айюбом, заявлявшим во всеуслышание, что если бы на то была воля султана, он сам привел бы своего сына в цепях к подножию трона. «Эти слова, — прибавлял он с глазу на глаз с Саладином, — благоразумны и уместны в собрании ваших соперников; но мы стоим теперь выше страха и покорности, и угрозы Нуреддина не вынудят от нас даже дани их сахарного тростника». Смерть султана предохранила их от неблаговидной и опасной борьбы; его одиннадцатилетний сын был на время оставлен на попечение дамасских эмиров, а новый властитель Египта был украшен халифом всякими титулами, какие могли освятить незаконно присвоенную им власть в глазах народа. Впрочем, Саладин недолго довольствовался обладанием Египта; он выгнал христиан из Иерусалима, а атабеков из Дамаска, Алеппо и Диарбекира; Мекка и Медина признали его своим светским покровителем; его брат покорил отдаленный Йемен или Счастливую Аравию и в минуту его смерти его владычество простиралось от африканского Триполи до берегов Тигра и от Индийского океана до гор Армении. Мы так привыкли уважать законы и соблюдать преданность к монарху, что в характере Саладина нам ярче всего бросаются в глаза его измена и неблагодарность. Но для его честолюбия могут служить до некоторой степени извинением совершавшиеся в Азии перевороты, при которых заглохло всякое понятие о законности престолонаследия, недавний пример самих атабеков, уважение Саладина к сыну его благодетеля, его человеколюбие и великодушное обхождение с членами побочных ветвей прежней династии, их неспособность и его личные достоинства, одобрение халифа, который считался единственным источником всякой законной власти, и главным образом желания и интересы народа, благосостояние которого должно быть главной целью управления. Этот народ ценил в его добродетелях и в добродетелях его патрона странное сочетание геройства со святостью; и Нуреддин и Саладин значатся в списках магометанских святых, а постоянная мысль о священных войнах, по-видимому, набросила на их жизнь и на их деятельность какой-то серьезный и суровый отпечаток.
Последний из них увлекался в своей молодости склонностью к вину и к женщинам; но честолюбие скоро заставило его променять чувственные наслаждения на более серьезные безрассудства, совершаемые ради славы и владычества; Саладин носил платье из грубой шерстяной материи; вода была его единственным напитком и между тем как он мог равняться с арабским пророком в воздержанности, он превосходил этого последнего в целомудрии. Он строго держался мусульманских верований и в теории и на практике и всегда сожалел о том, что заботы о защите его религии не дозволяли ему совершить благочестивое странствование в Мекку; султан молился в назначенные часы по пяти раз в день вместе со своими собратьями; случайные нарушения установленных постов он тщательно старался чем-нибудь загладить, а то, что он читал Коран, сидя на коне в промежутке между готовыми вступить в бой двумя армиями, может служить хотя и вычурным, но несомненным доказательством его благочестия и мужества. Изучение суеверной доктрины, которую проповедовала секта суфиев, было единственное ученое занятие, которое он удостаивал своим поощрением; его презрение служило для поэтов залогов их безопасности; ко всем светским наукам он питал отвращение и тот философ, который осмелился поучать новым умозрительным теориям, был схвачен и задушен по приказанию царственного святоши. Самый последний из его подданных мог обращаться в его диван с требованием правосудия и против него самого и против его министров и только для приобретения какого-нибудь нового царства Саладин был способен уклониться от требований справедливости. Между тем как потомки Сельджука и Зенги держали ему стремя и чистили ему платье, он был приветлив и терпелив с своими низшими служителями. Его щедрость была так безгранична, что при осаде Акры он раздарил двенадцать тысяч коней, а когда он умер, в его казне нашли только сорок семь серебряных драхм и одну золотую монету; несмотря на то, что все свое царствование он провел в войнах, подати были уменьшены и богатые граждане могли без страха или без опасности наслаждаться плодами своей предприимчивости. В Египте, Сирии и Аравии он основал гошпитали, училища и мечети, и укрепил Каир постройкой городских стен и цитадели; но все постройки султана имели целью общественную пользу, а ради своих личных удобств он не развел ни одного сада и не построил ни одного дворца. В век фанатизма природные достоинства такого фанатика, каким был сам Саладин, внушали уважение христианам; германский император гордился его дружбой, греческий император искал его союза, а завоевание Иерусалима распространило и, быть может, преувеличило его славу и на Востоке и на Западе.
Иерусалимское королевство было обязано своим непродолжительным существованием внутренним раздорам тюрок и сарацинов, и тому, что как халифы из рода Фатимидов, так и царствовавшие в Дамаске султаны жертвовали интересами своей религии для своих личных и немедленных выгод. Но военные силы Египта, Сирии и Аравии были в то время соединены в руках героя, который был предназначен и природой и судьбой для борьбы с христианами. Вокруг Иерусалима все приняло угрожающий вид, а внутри Иерусалима все свидетельствовало о бессилии и упадке. После двух Бал-дуинов, из которых один был родным братом Готфрида Булонского, а другой двоюродным, скипетр перешел к дочери второго Балдуина Мелисенде и к ее мужу, графу Анжуйскому Фульку, который, по своему первому браку, был родоначальником наших английских Плантагенетов. Их двое сыновей, Балдуин Третий и Амори (Амальрик) вели упорную и не совершенно безуспешную войну с неверными; но сын Амальрика, Балдуин Четвертый лишился и умственных, и физических сил от проказы, которая была плодом Крестовых походов. Его сестра Сивилла, мать Балдуина Пятого, была его натуральной наследницей; после подозрительной кончины своего сына она короновала своего второго супруга, Гвидона Лузиньянского, который был очень красив, но имел такую дурную репутацию, что его собственный брат воскликнул: «Если из него сделали короля, то из меня, конечно, могут сделать бога!» Этот выбор был предметом общего порицания, а самый могущественный из вассалов, Раймунд граф Триполийский, который был устранен и от наследования и от регенства, стал питать непримиримую ненависть к королю и продал султану свою честь и свою совесть. Таковы были охранители святого города — прокаженный, ребенок, женщина, трус и изменник; тем не менее его гибель замедлилась двенадцатью годами благодаря прибывавшим из Европы подкреплениям, благодаря мужеству военных орденов и благодаря тому, что главный враг был занят войнами вдалеке от Иерусалима или внутренними делами. Приходившее в упадок государство наконец было со всех сторон окружено и стеснено врагами, а франки сами нарушили примирение, которое охраняло их безопасность. Выслужившийся из простых солдат Регинальд Шатильонский завладел одной крепостью на краю степи; оттуда он грабил караваны, оскорблял религию пророка и угрожал городам Мекке и Медине. Саладин низошел до жалоб, был доволен тем, что ему отказали в удовлетворении, и вторгнулся в Святую Землю во главе восьмидесяти тысяч всадников и пехотинцев. Выбор Тивери-ады для первой осады был сделан по совету графа Триполийского, которому принадлежал этот город, а короля Иерусалимского убедили истощить силы его гарнизона и вооружить его подданных для защиты этой важной крепости. По совету вероломного Раймунда, христиане были обманом завлечены в лагерь, в котором вовсе не было воды, а сам Раймунд спасся перед первым сражением бегством, преследуемый проклятиями обеих сторон; Лузиньян был разбит и взят в плен, лишившись тридцати тысяч человек, а древо от подлинного креста Господня, к великому несчастью, осталось в руках неверующих. Царственный пленник был приведен в палатку Саладина, а когда ему сделалось дурно от жажды и от страха, великодушный победитель подал ему шербет, замороженный во льду, но не дозволил сопровождавшему его Регинальду Шатильонскому получить свою долю из этого залога гостеприимства и помилования. «Личность и звание короля, — сказал султан, — священны, но этот нечестивый разбойник должен немедленно признать пророка, которого он поносил, иначе он будет наказан смертью, которой так часто был достоин». Христианский воин отказался исполнить это требование из гордости или потому, что этого не дозволяла его совесть; тогда Саладин ударил Регинальда по голове своим палашом, а гвардейцы султана докончили его. Дрожавший от страха Лузиньян был отправлен в Дамаск в тюрьму, где он был окружен почетом и откуда и оттуда он скоро вышел на свободу, внеся выкуп; но победа Саладина была запятнана казнью двухсот тридцати рыцарей Иоаннитского ордена — этих неустрашимых поборников веры и мучеников. Королевство осталось без главы, а из двух гроссмейстеров военных орденов один был убит, а другой был взят в плен. На это гибельное поле битвы были приведены гарнизоны из всех городов, как из тех, которые находились внутри страны; только Тир и Триполи устояли против быстрого Саладинова нашествия, а через три месяца поле битвы при Тривериаде Саладин появился с своей армией у ворот Иерусалима.
Он мог ожидать, что осада города, который пользовался таким почетом и на земле и на небесах и судьбой которого так интересовались и Европа и Азия, воспламенит последние искры энтузиазма и что из шестидесяти тысяч христиан каждый превратиться в солдата, а каждый солдат будет кандидатом на звание мученика. Но королева Сивилла дрожала от страха и за себя и за своего пленного супруга, а спасшиеся от тюркских мечей и от тюркского плена бароны и рыцари руководствовались ввиду общей гибели прежним соперничеством и себялюбием. Самую многочисленную часть населения составляли греки и восточные христиане, научившиеся из опыта предпочитать магометанское иго латинскому, а гроб Господень привлекал к себе толпы бедняков низкого звания, у которых не было ни оружия, ни мужества и которые жили только подаяниями пилигримов. Для защиты Иерусалима было сделано несколько слабых и торопливых усилий, но победоносная неприятельская армия отразила вылазки осажденных, придвинула свои военные машины, сделала в городской стене брешь шириной в пятнадцать локтей, приставила к ней штурмовые лестницы и на четырнадцатый день водрузила над брешью двенадцать знамен пророка и султана. Королева, женщины, и монахи отправились босоногими в торжественной процессии молить Сына Божия, чтобы он предохранил свою гробницу и свое достояние от посягательства нечестивцев — но все было тщетно. Им пришлось положиться на милосердие победителя, а первая депутация, отправленная с просьбой о пощаде, получила решительный отказ. Победитель отвечал, что «он поклялся отомстить за продолжительные страдания, которые так терпеливо выносились мусульманами, что время помилования прошло и что настала минута отмщения за кровь невинных людей, пролитую Готфридом и первыми крестоносцами». Но отчаянное и успешное сопротивление франков предостерегло султана от уверенности в победе; он почтительно выслушал воззвание к общему Отцу всего человечества и под влиянием человеколюбия в нем смягчилась суровость фанатика и победителя. Он согласился пощадить при сдаче города жизнь его жителей. Грекам и восточным христианам было дозволено жить под его владычеством; но вместе с тем было условлено, что все франки и латины покинут Иерусалим в течение сорока дней и будут отправлены под охраной в приморские портовые города Сирии и Египта, что за каждого мужчину будет уплачено по десяти золотых монет, за каждую женщину по пяти, за каждого ребенка по одной, и что те, которые не будут в состоянии купить свою свободу, поступят в вечное рабство. Некоторые писатели с удовольствием и злорадством сравнивали человеколюбие Саладина с избиением магометан во время Крестового похода. В этом случае различие обусловливалось чисто личным характером завоевателей; но мы не должны позабывать то, что христиане предложили сдаться на капитуляцию, а жившие в Иерусалиме магометане выдерживали осаду до последней крайности и что город был взят приступом. Впрочем, тюркскому завоевателю нельзя не отдать справедливости в том, что он добросовестно исполнил все условия договора, и его нельзя не похвалить за сострадание, с которым он отнесся к бедственному положению побежденных. Вместо того чтобы требовать аккуратной уплаты должных ему денег, он принял тридцать тысяч византинов в качестве выкупа за семь тысяч бедняков; от двух до трех тысяч бедняков были отпущены им из сострадания на волю без всякого выкупа, а число оставленных им в рабстве было уменьшено до одиннадцати или до четырнадцати тысяч. Во время его свидания с королевой самым приятным для нее утешением были его слова и даже слезы; его щедрые подаяния радовали тех, кого война лишила родителей или мужей, а хотя Иоаниты сражались против него, он дозволил оставаться в Иерусалиме в течение одного года тем рыцарям этого ордена, которые были благочестивее своих товарищей, так как занимались уходом за больными. За такое милосердие Саладин достоин нашего удивления и уважения. Ему не было никакой надобности притворяться, а его суровый фанатизм мог бы заставить его скорее скрывать, чем выставлять напоказ свое преступное сострадание к врагам Корана. После того, как Иерусалим был очищен от иноземцев, султан совершил свой торжественный въезд в город с развевавшимися от ветра знаменами и при звуках военной музыки. Большая Омарова мечеть, которую христиане превратили в церковь, была снова посвящена единому Богу и его пророку Мухаммеду; стены и полы были очищены розовой водой, а в святилище была поставлена кафедра работы Нуреддина. Но когда блиставший на куполе золотой крест был сброшен вниз и когда его потащили по улицам, христиане стали испускать жалобные вопли, на которые мусульмане отвечали радостными возгласами. В сделанных из слоновой кости четырех ящиках патриарх уложил кресты, образа, сосуды и мощи, находившиеся в святом городе; эти ящики были задержаны победителем, пожелавшим представить халифу эти трофеи христианского идолопоклонства. Впрочем, он согласился поручить их на хранение патриарху и владетелю Антиохии, и этот благочестивый залог был выкуплен Ричардом Английским за пятьдесят две тысячи золотых византинов.
Народы могли опасаться или с удовольствием ожидать, что латины будут немедленно и окончательно выгнаны из Сирии, но это случилось лишь по прошествии с лишком ста лет после смерти Саладина. В своей победоносной карьере Саладин был впервые задержан сопротивлением Тира; сдавшиеся на капитуляцию войска и гарнизоны были неосторожно отправлены в один и тот же порт; они были так многочисленны, что были в состоянии оборонять город, а прибытие Конрада Монферратского внушило этой беспорядочной массы людей самоуверенность и единодушие. Отец Конрада был почетный пилигрим, попавшийся в плен во время битвы при Тивериаде; но об этом несчастии еще не знали в Италии и в Греции, когда влекомый честолюбием и благочестием сын решился посетить наследственные владения своего царственного племянника, юного Балдуина. Вид турецких знамен предостерег его от высадки на берегах подле Яффы, и в лице Конрада все единогласно приветствовали владетеля и защитника Тира, который уже был осажден завоевателем Иерусалима. Благодаря непоколебимости своего рвения, а может быть и благодаря тому, что ему было известно великодушие его противника, он не убоялся угрозы султана и объявил, что если бы его престарелого отца вывели из-за городских стен, он сам пустил бы первую стрелу и стал бы гордиться своим происхождением от христианского мученика. Египетскому флоту дозволили беспрепятственно войти в тирскую гавань; но вслед за тем цепи были мгновенно спущены и пять галер были частью потоплены, частью взяты; тысяча тюрок были убиты при одной вылазке и Саладин, сжегши свои военные машины, закончил блистательную кампанию позорным отступлением к Дамаску. Ему скоро пришлось бороться с более страшной бурей. Онемевшую чувствительность европейцев снова расшевелили трогательные рассказы о рабском положении и профанации Иерусалима и даже картины, изображавшие это положение самыми живыми красками. Император Фридрих Барбаросса и короли Франции и Англии вступили в число крестоносцев, а их медленных и громадных приготовлений не захотели дожидаться приморские государства, берега которых омываются Средиземным морем и океаном. Искусные и предусмотрительные итальянцы прежде всех отплыли на кораблях, доставленных Генуей, Пизой и Венецией. Вслед за ними скоро отправились самые нетерпеливые из пилигримов Франции, Нормандии и западных островов. Около ста кораблей наполнились сильными подкреплениями, доставленными из Франции, Фрисландии и Дании, а этих северных воинов можно было узнавать на полях сражений по их высокому росту и по их тяжелым боевым секирам. Число прибывших в Тир крестоносцев возросло до того, что они уже не могли уместиться внутри городских стен; к тому же не все из них были расположены повиноваться Конраду. Они оплакивали несчастья и уважали звание Лyзиньяна, которого тюрки выпустили из заключения, быть может, с целью вызвать раздоры в армии франков. Лузиньян предложил отнять у неприятеля Птолемаиду или Акру, находившуюся в тридцати милях к югу от Тира, и этот город был окружен вначале двумя тысячами кавалерии и тридцатью тысячами пехоты, состоявшими под его номинальным начальством. Я не буду подробно описывать эту достопамятную осаду, длившуюся около двух лет и поглотившую на небольшом пространстве военные силы Европы и Азии. Никогда еще пламя энтузиазма не разгоралось с более свирепой и более разрушительной яростью, а истинные верующие (так называли себя оба противника) хотя и чтили своих мучеников, однако не могли отказывать в похвале ложно направленному усердию и мужеству своих противников. При первом звуке священной трубы под знамя служителя пророка собрались мусульмане из Египта, Сирии, Аравии и восточных провинций; его лагерь постоянно был раскинут в нескольких милях от Акры и он заботился день и ночь об избавлении своих единоверцев и об истреблении франков. Вблизи горы Кармеля было выдержано девять битв, которые не были недостойны этого названия, но успех был до такой степени изменчив, что в одном сражении султан проник в город, а во время одной вылазки христиане проникли в султанскую палатку. При помощи водолазов и голубей поддерживались постоянные сношения с осажденными, а всякий раз, как доступ со стороны моря оказывался открытым, истощенный гарнизон увозился, а в город вводились новые войска. Армию латинов уменьшали голод, мечи и климат, но палатки умерших наполнялись новыми пилигримами, которые преувеличивали и многочисленность, и торопливость шедших к ним на помощь соотечественников. В низших слоях крестоносцев с изумлением внимали рассказам, будто сам папа приближается к Константинополю во главе бесчисленной армии. Выступление в поход императора возбуждало на востоке более серьезные опасения; препятствия, которые он встречал в Азии и даже в Греции, были созданы политикой Саладина; радость, с которой Саладин узнал о смерти Барбароссы, была так же велика, как его высокое мнение об императоре, а прибытие герцога Швабского с остатками его измученной походом армии из пяти тысяч германцев скорей обескуражило, чем ободрило христиан. Наконец, весной следующего года флоты французский и английский бросили якорь в бухте подле Акры и соревнование двух юных королей Филиппа Августа и Ричарда Плантагенета внесло в операции осады свежую энергию. После того как все средства обороны были испробованы и все надежды рушились, защитники Акры покорились своей участи; от них была принята капитуляция, но на очень тяжелых условиях: за сохранение своей жизни и свободы они обязались уплатить выкуп в двести тысяч золотых монет, возвратить сотню взятых в плен дворян и тысячу пятьсот пленников низшего разряда и обратно отдать древо от святого креста. Какие-то недоразумения касательно условий договора и мешкотность в исполнении этих условий снова воспламенили ярость франков, и три тысячи мусульман были обезглавлены по приказанию кровожадного Ричарда, почти на глазах у султана. Взятие Акры доставило латинам сильную крепость и удобную гавань, но эта выгодная позиция была куплена очень дорогой ценой. Министр и историк Саладина определяет, на основании указаний неприятеля, в пять или шестьсот тысяч христиан, мало-помалу прибывавших из Европы, и более чем во сто тысяч число убитых; он говорит, что еще более велико было число тех, которые погибли от болезней и от кораблекрушений, что лишь небольшая часть этого громадного сборища возвратилась на родину.
В истории не было другого примера, чтобы короли Франции и Англии сражались, подобно Филиппу Августу и Ричарду Первому, под одним знаменем; но священному предприятию, за которое они взялись, постоянно служила помехой их национальная зависть, и две партии, пользовавшиеся в Палестине их покровительством, относились более враждебно одна к другой, чем к своему общему противнику. На Востоке — французского монарха считали и более высоким по положению, и более могущественным и латины признавали его в отсутствие императора своим светским главой. Его военные подвиги не соответствовали его репутации. Филипп был храбр, но по своему характеру был более государственный человек, чем воин; ему скоро надоело жертвовать своим здоровьем и своими интересами, живя на пустынном берегу; взятие Акры послужило сигналом для его отъезда, а тем, что он оставил для защиты Святой Земли герцога Бургундского с пятьюстами рыцарями и десятью тысячами пехотинцев, он не загладил этого неблаговидного дезертирства. Король Англии хотя и был ниже своего соперника по положению, но превосходил его богатством и военной репутацией, и если можно допустить, что геройство заключается в грубой и свирепой храбрости, то Ричард Плантагенет должен занимать выдающиеся место между героями своего времени. Воспоминаниями о Coeur de Lion, о монархе с львиным сердцем, долго дорожили и гордились его английские подданные, и даже через шестьдесят лет после его смерти внуки побежденных им тюрок и сарацинов прославляли его в своих поговорках; его страшное имя произносили в Сирии матери, чтобы прекратить детский шум; если конь внезапно бросался в сторону от дороги, всадник восклицал: «Не показалось ли тебе, что в этом кусте сидит король Ричард?» Его жестокосердие в обхождении с мусульманами происходило от его характера и от его рвения, но я не могу поверить, чтоб воин, употреблявший в дело свое копье так охотно и так бесстрашно, унизился до подстрекательства к умерщвлению своего храброго ратного товарища Конрада Монферратского, погибшего в Тире от руки каких-то неизвестных убийц. После взятия Акры и отъезда Филиппа, король Англии повел крестоносцев на завоевание морского побережья, и города Кесария и Яффа были присоединены к остаткам королевства, в котором царствовал Лузиньян. Переход в сто миль от Акры до Аскалона был большой битвой, не прерывавшейся в течение одиннадцати дней. Покинутый своими войсками, Саладин оставался на поле сражения с семнадцатью телохранителями, не опуская своего знамени и не переставая трубить в свои медные трубы; он собрал беглецов и возобновил нападение, а мусульманские проповедники или глашатаи громко увещевали унитариев не поддаваться христианским идолопоклонникам. Но натиск этих идолопоклонников был непреодолим, и только тем, что султан разрушил стены и здания Аскалона, он помешал им занять важную крепость на границе Египта. В течение суровой зимы обе армии бездействовали; но с наступлением весны франки приблизились к Иерусалиму на расстояние одного дня пути под знаменем английского короля, а этот король, благодаря своей предприимчивости, захватил обоз или караван из семи тысяч верблюдов. Саладин заперся в святом городе, но там царствовали смятение и раздоры; султан постился, молился, произносил проповеди, обещал разделить с своими солдатами опасности осады, но его Мамелюки, еще не позабывшие, какая участь постигла в Акре их боевых товарищей, настоятельно требовали, чтобы он поберег и свою особу и их храбрость на будущую защиту их религии и владений. Мусульмане были спасены внезапным отступлением христиан, которое они приписывали чуду, и лавры Ричарда поблекли от благоразумия или от зависти его боевых товарищей. Взойдя на возвышение и закрыв руками лицо, герой воскликнул с негодованием: «Кто не желает спасать гроб Господень, тот недостоин узреть его». Узнав, по возвращении в Акру, что султан неожиданно напал на Яффу и завладел ею, Ричард отплыл с небольшим число войск на торговых судах и первый выскочил на берег; его присутствие ободрило защитников замка и он обратил в бегство шестьдесят тысяч тюрок и сарацинов. Узнавши, как незначительны его военные силы, неприятель возвратился на другой день и застал его беспечно раскинувшим свой лагерь перед городскими воротами только с семнадцатью рыцарями и тремя стами стрелками. Не обращая внимания на многочисленность неприятеля, Ричард выдержал нападение, и мы знаем из свидетельства его врагов, что схватившись за свое копье, король Англии разъезжал перед их фронтом от правого крыла до левого, не встречая соперника, который осмелился бы остановить его. Уж не описываю ли я жизнь Орланда или Амадиса?
В течение этих военных действий между франками и мусульманами заводились вялые и утомительные мирные переговоры, которые то прерывались, то возобновлялись и снова прерывались. Суровость этой религиозной борьбы смягчалась обоюдными любезностями коронованных вождей, — то присылкой льда и фруктов, то обменом норвежских соколов на арабских коней; непрочность их военных успехов могла внушить обоим монархам подозрение, что Небеса держатся в их ссоре нейтралитета, а после того, как они узнали друг друга на деле, ни один из них не мог рассчитывать на решительную победу. И Ричард, и Саладин, по-видимому, страдали расстройством здоровья, и оба они тяготились ведением войны в отдаленной стране и внутренними раздорами; Плантегенету очень хотелось скорее наказать вероломного соперника, вторгнувшегося в его отсутствии в Нормандию, а неутомимый султан не мог долее выносить ни ропот народа, который был жертвою его воинственного рвения, ни ропот солдат, которые были орудиями этого рвения. Первые требования короля Англии заключались в уступке Иерусалима, Палестины и подлинного Креста Господня; он решительно объявил, что и он сам и все пилигримы скорее потратят свою жизнь на святое предприятие, чем возвратятся в Европу с позором и с угрызениями совести. Но совесть Саладина не дозволяла ему возвращать христианские идолы или поощрять христианское идолопоклонство без какого-нибудь достаточного вознаграждения; он с такою же, как и Ричард, твердою решимостью отстаивал свои религиозные и светские права на обладание Палестиной, много говорил о важности и святости Иерусалима и отказался допустить латинов до обладания хотя бы и не всей Палестиной на каких бы то ни было условиях. Предложенное Ричардом бракосочетание его сестры с братом султана было отклонено по причине различие религии, а Адель или Сафадин едва ли отказался бы от многоженства. Личное свидание было отклонено Саладином по той причине, что они говорят на различных языках и потому не могут понимать друг друга. Переговоры велись их переводчиками и посланниками с большим искусством и с большой мешкотностью. Окончательное соглашение не было одобрено фанатиками обеих сторон, ни римским первосвященником ни багдадским халифом. Было условлено, что доступ в Иерусалим и к гробу Господню будет открыт для латинских пилигримов без всяких налогов и притеснений, что после разрушения Аскалона христиане будут владеть морским побережьем от Яффы до Тира со включением этих двух городов, что перемирие должно распространяться на графа Триполийского и на князя Антиохийского и что в течение трех лет и трех месяцев будут прекращены военные действия. Главные вожди обоих армий принесли клятву, что будут исполнять мирные условия, но каждый из двух монархов ограничился тем, что дал свое слово и протянул свою правую руку, так как их величие могло обойтись без клятвы, под которой обыкновенно кроется подозрение в обмане и вероломстве. Ричард отплыл в Европу, где нашел продолжительный плен и преждевременную смерть, а Саладин окончил свою жизнь и свои блестящие подвиги по прошествии нескольких месяцев. Восточные писатели превозносят его поучительную смерть, последовавшую в Дамаске, но им, по-видимому, неизвестно, что он раздавал подаяния поровну последователям трех различных религий и что он приказал покрыть себя вместо знамени саваном для того, чтобы напомнить жителям востока о непрочности человеческого величия. Единство империи было разрушено его смертью; его сыновья подпали под власть своего могущественного дяди Сафадина; противоположные интересы султанов, царствовавших в Египте, в Дамаске и в Алеппо, стали снова сталкиваться, а франки или латины мирно жили в своих крепостях на берегах Сирии и еще не отказывались от своих надежд.
Самым благородным памятником славы Саладина и страха, который внушало его имя, служит десятинная подать, наложенная им не только на мирян христианского вероисповедания, но даже на духовенство латинской церкви для покрытия расходов священной войны. Это нововведение было так прибыльно, что не было отменено даже после того, как исчезла вызвавшая его причина, и этот налог послужил интецедентом для всех тех десятинных сборов с церковных бенефиций, которые предоставлялись римскими первосвященниками католическим монархам или шли на расходы папского престола. Эти денежные выгоды, должно быть, усилили интерес, который принимали папы в освобождении Палестины; после смерти Саладина папы стали проповедовать Крестовый поход и в своих посланиях и через посредство своих легатов и миссионеров; а от усердия и от дарований Иннокентия Третьего можно было ожидать успеха такого благочестивого предприятия. При этом юном и честолюбивом первосвященнике, преемники св. Петра достигли вершины своего величия; в свое восемнадцатилетнее царствование он деспотически повелевал императорами и королями, которых то возводил на престолы, то низлагал, и над народами, которых лишал на месяцы или даже на целые годы права присутствовать при христианском богослужении в наказание за вину их правителей. На Латеранском соборе он держал себя как духовный и даже почти как светский властитель востока и запада. К стопам его легата сложил свою корону король Англии Иоанн, и Иннокентий мог гордиться двумя самыми блестящими победами, какие когда-либо были одержаны над здравым смыслом и над человеколюбием — установлением догмата пресуществления и введением инквизиции. По его требованию были предприняты два Крестовых похода — четвертый и пятый, но, за исключением короля Венгрии, только второстепенные князья стали во главе пилигримов; военные силы не соответствовали величию замысла, а исход предприятия не соответствовал ожиданиям и желаниям папы и народов. Четвертый Крестовый поход направился вместо Сирии на Константинополь, и завоевание греческой или римской империи латинами будет служить главным и важным содержанием для следующей главы. В пятом Крестовом походе двести тысяч франков высадились у восточных устьев Нила. Они основательно рассчитывали, что для завоевания Палестины необходимо прежде завоевать Египет, который служил для султана и постоянным местом пребывания и складом припасов, и после шестнадцатимесячной осады мусульманам пришлось оплакивать утрату Дамиетты. Но христианскую армию погубили гордость и наглость папского легата Пелагия, взявшего на себя звание главнокомандующего. Истощенные от эпидемических болезней франки были со всех сторон окружены водами Нила и восточными армиями и только с условием очищения Дамиетты они получили дозволение беспрепятственно удалиться, выговорили несколько уступок в пользу пилигримов и получили обратно сомнительную святыню — подлинный Крест Господень. Эту неудачу можно в некоторой мере объяснить тем, что Крестовые походы употреблялись во зло и были слишком многочисленны, так как они проповедывались одновременно и против ливонских язычников и против испанских мавров, и против французских альбигойцев, и против принадлежавших к императорскому дому королей Сицилии. В этих достохвальных предприятиях добровольцы могли приобретать внутри Европы такие же, как и в Азии церковные индульгенции и еще более щедрые светские награды, а сами папы иногда до того увлекались борьбой с внутренними врагами, что позабывали о бедственном положении своих сирийских единоверцев. В последнем веке Крестовых походов в их распоряжении была армия и они стали получать большие доходы, а некоторые глубокомысленные исследователи заподозрили, что все эти предприятия, начиная с первого собора, собиравшегося в Пьяченце, были задуманы и велись римскими политиками. Это подозрение не основано ни на натуре вещей, ни на фактах. Преемники св. Петра, по-видимому, не столько руководили нравами и предрассудками, сколько подчинялись им; они собирали готовые плоды суеверий того времени, не зная заранее, когда они созреют и не заботясь об обработке почвы. Они собирали эти плоды без всяких усилий или без личной для себя опасности. На Латеранском соборе Иннокентий Третий высказал в двусмысленных выражениях намерение воодушевить крестоносцев своим собственным примером; но кормчий священного корабля не мог отойти от руля и Палестина никогда не была осчастливлена присутствием римского первосвященника.
Личность пилигримов, их семейства и собственность находились под непосредственным покровительством пап, а эти духовные патроны скоро стали присваивать себе право руководить военными предприятиями крестоносцев и ускорять исполнение данного этими последними обета путем рассылки приказаний и наложения церковных кар. Внук Барбароссы, Фридрих Второй сначала пользовался покровительством церкви, потом был ее врагом и наконец сделался ее жертвой. Когда он был двадцати одного года, он поступил в число крестоносцев в исполнение воли своего покровителя Иннокентия Третьего; то же обещание было повторено при его короновании королем и императором, а его бракосочетание с наследницей иерусалимского королевства навсегда наложило на него обязанность защищать владения его сына Конрада. Но когда Фридрих достиг более зрелого возраста и мог считать свою власть упроченной, он стал сожалеть о принятых в молодости опрометчивых обязательствах; его просвещенный ум и опытность научили его презирать призраки суеверия и короны азиатских царств; он уже не питал к преемникам Иннокентия того уважения, с которым относился к этому папе, а его честолюбие было занято восстановлением итальянской монархии от Сицилии до Альп. Но успех этого предприятия низвел бы пап на их прежнее скромное положение; поэтому, после двенадцатилетних отсрочек и отговорок, они употребили в дело и просьбы и угрозы, чтобы принудить императора назначить время и место его отъезда в Палестину. В портах Сицилии и Апулии Фридрих приготовил флот из ста галер и ста судов, приспособленных для перевозки и для высадки на сушу двух тысяч пятисот рыцарей вместе с их лошадьми и прислугой; его вассалы неапольские и германские собрали сильную армию, а число английских крестоносцев было преувеличено молвой до шестидесяти тысяч. Но неизбежная или преднамеренная мешкотность этих громадных приготовлений истощила и физические силы и съестные припасы самых бедных пилигримов; собранные массы людей стали уменьшаться от болезней и дезертирства, а жгучие лучи калабрийского солнца заставили заранее испытать те бедствия, которыми грозила кампания в Сирии. Наконец император отплыл из Бургундии с армией из сорока тысяч человек; но он пробыл в море не более трех дней, и его торопливое возвращение приписывалось его друзьями тяжелой болезни, а его врагами считалось за своевольное и упорное неповиновение. За неисполнение данного обета Фридрих был отлучен Григорием Девятым от церкви, а за то, что он вознамерился в следующем году исполнить этот обет, тот же папа снова отлучил его от церкви. В то время, как он служил под знаменем креста, в Италии проповедовали против него Крестовый поход, а когда он возвратился из похода, его заставили просить прощения в обидах, которые он претерпел. Палестинскому духовенству и тамошним военным орденам было заблаговременно предписано не вступать с ним ни в какие сношения и не исполнять его приказаний, а в своих собственных владениях император был вынужден согласиться на то, чтобы военные распоряжения делались не от его имени, а от имени Бога и христианской республики. Фридрих с торжеством вступил в Иерусалим и собственноручно взял с алтаря гроба Господня корону, которую не хотело подать ему ни одно лицо духовного звания. Но патриарх наложил запрещение на церковь, которая была осквернена его присутствием, а рыцари орденов Больничного и Храмового уведомили султана, что было бы не трудно застигнуть врасплох и убить Фридриха на берегах Иордана, куда он отправлялся с небольшой свитой. При таком фанатизме и разделении на партии, победа была невозможна, оборона трудна, а заключение выгодного мира может быть приписано раздорам магометан и их личному уважению к характеру Фридриха. Врага церкви обвиняли в унизительных для христианина дружеских сношениях с бусурманами, в его презрении к неплодородию почвы и в выражении нечестивого мнения, что если бы Иегова выдал королевство Неапольское, он не выбрал бы Палестину в наследственное достояние своего возлюбленного народа. Однако султан возвратил Фридриху Иерусалим вместе с Вифлеемом и Назаретом, с Тиром и Сидоном; латинам было дозволено жить в городе и укреплять его; для последователей Иисуса и Мухаммеда был издан общий Кодекс, обеспечивавший их гражданскую и религиозную свободу, и в то время, как первые могли совершать свое богослужения у Святого Гроба, последние могли молиться и произносить проповеди в мечети того храма, из которого пророк предпринял свою ночную поездку на небеса. Христианское духовенство скорбело о такой постыдной религиозной терпимости; оно воспользовалось тем, что магометане были слабее христиан и стало мало-помалу вытеснять их; но все, чего могло ожидать от Крестовых походов благоразумие, было достигнуто без кровопролития; церкви были приведены в исправность, монастыри снова наполнились монахами и по прошествии пятнадцати лет число живших в Иерусалиме латинов превышало шесть тысяч. Нашествие диких хорезмийцев положило конец этому внутреннему спокойствию и благоденствию, за которые латины были так мало признательны своему благодетелю. Этот пастушеский народ, будучи вытеснен с берегов Каспийского моря монголами, устремился на Сирию, а этого яростного потока не были в состоянии сдержать франки, вступившие по этому случаю в союз с султанами, царствовавшими в Алеппо, Хомсе и Дамаске. Всякого, кто оказывал им сопротивление, хорезмийцы или убивали или уводили в плен; военные ордена были ими почти совершенно уничтожены в одной битве, а когда неприятель стал грабить город и совершать святотатства над гробом Господним, латины с сожалением вспоминали о сдержанности и дисциплине тюрок и сарацинов.
Два последних из семи Крестовых походов были предприняты королем Франции Людовиком Девятым, утратившим свою свободу в Египте и лишившимся жизни на берегах Африки. Через двадцать восемь лет после его смерти, его причислили в Риме к лику святых и в подкрепление прав этого царственного святого тотчас открыли шестьдесят пять чудес, совершение которых было формально удостоверено. Ему делает еще более чести голос истории, который признает, что Людовик соединял в себе добродетели короля, героя и человека, что его храбрость умерялась любовью к справедливости и в частной и в общественной жизни и что он был отцом для своего народа, другом для своих соседей и ужасом для неверующих. Только от пагубного влияния суеверия извратились и его ум и его сердце; его благочестие довело его до того, что он стал восхищаться нищенствующими монахами св. Франциска и св. Доминика и стал подражать им; он преследовал врагов религии с слепым и безжалостным рвением, и лучший из королей дважды сходил со своего трона для того, чтобы играть роль странствующего рыцаря. Если бы его история была написана монахом, в ней превозносились бы самые дурные стороны его характера, но благородный и честный Жуанвиль, пользовавшийся дружбой своего государя и разделявший его плен, обрисовал безыскусственным пером и добродетели и слабости Людовика. Сообщаемые им интимные подробности возбуждают в нас подозрение, что Людовик руководствовался таким же намерением обессилить своих вассалов, в каком так часто обвиняли других монархов, поощрявших Крестовые походы. Людовик Девятый успешнее всех других средневековых монархов старался восстановить прерогативы короны, но все, что он приобрел и для себя и для своего потомства, было приобретено не на востоке, а внутри его собственных владений; данный им обет был вызван энтузиазмом и болезнью и если он задумал его благочестивое безрассудство, за то он же сделался и его жертвой. Для вторжения в Египет он истощил и военные силы Франции и ее сокровища; он покрыл окружающее Кипр море тысячью восемьюстами парусными судами; его армия, по самым умеренным расчетам, достигла пятидесяти тысяч человек и если можно верить его собственному свидетельству в том виде, как оно передано нам восточным тщеславием, он высадился с девятью тысячами пятьюстами всадниками и ста тридцатью тысячами пехотинцами, совершившими свое благочестивое странствование под сенью его могущества.
Людовик прежде всех выскочил на берег в полном вооружении и с развевающейся перед ним хоругвью, а сильно укрепленная Дамиетта, которую его предшественники осаждали в течение шестнадцати месяцев, была покинута испуганными мусульманами при первом приступе. Но Дамиетта была первым его завоеванием и последним; и в пятом и в шестом Крестовых походах одинаковые бедствия были вызваны одинаковыми причинами и разразились на одном и том же месте. После пагубной отсрочки, во время которой в лагере возникла эпидемическая болезнь, франки двинулись от морского берега к столице Египта и напрягли все свои усилия, чтобы перейти через преждевременно разлившиеся воды Нила, которые заграждали им путь. На глазах у своего неустрашимого монарха французские бароны и рыцари выказали свое полное презрение к опасностям и к дисциплине; его брат граф д’Артуа, увлекшись опрометчивою храбростью, взял приступом город Массуру, и голуби-гонцы уведомили жителей Каира, что все потеряно. Но один солдат, впоследствии захвативший в свои руки скипетр, собрал спасавшиеся бегством войска; главные силы христиан далеко отстали от своего авангарда; Артуа был не в состоянии бороться с превосходными силами неприятеля и был убит. Французов беспрестанно обливали греческим огнем; на Ниле господствовали египетские галеры, в поле господствовали арабы; подвоз провианта прекратился; болезни и голод усиливались с каждым днем, и в то время, как отступление было признано необходимым, оно уже было невозможно. Восточные писатели признают, что Людовик мог бы спастись бегством, если бы решился покинуть своих подданных; он был взят в плен вместе с большей частью своих дворян; все те, которые не были в состоянии спастись от смерти службой или уплатой выкупа, были безжалостно умерщвлены, и городские стены Каира украсились развешанными на них головами христиан.
Короля Франции заковали в цепи; но великодушный победитель, который был внуком Саладинова брата, прислал своему царственному пленнику почетное одеяние и Людовик купил свою свободу и свободу своих солдат очищением Дамиетты и уплатой выкупа в четыреста тысяч золотых монет. Потомки боевых товарищей Нуреддина и Саладина, изнежившиеся от прекрасного климата и от роскоши, не были в состоянии бороться с цветом европейского рыцарства; они были обязаны победой своим рабам или Мамелюкам; эти отважные татарские уроженцы покупались у сирийских купцов в нежном возрасте и затем воспитывались в лагере и в султанском дворце. Но Египет скоро представил новый пример того, как опасны отряды преторианцев: после того как ярость этих свирепых животных была направлена против чужеземцев, она обрушилась на их благодетеля. Возгордившиеся своей победой Мамелюки умертвили Тураншаха, который был последним представителем своего рода, а самые смелые из убийц проникли в комнату пленного короля с обнаженными палашами и с руками еще запачканными в крови их султана. Своей твердостью Людовик внушил им уважение; их корыстолюбие взяло верх над их жестокосердием и религиозным рвением; переговоры привели к заключению мирного договора и королю Франции было дозволено отплыть в Палестину вместе с остатками его армии. Людовик провел четыре года в городе Акре, не будучи в состоянии проникнуть в Иерусалим и не желая возвращаться домой без всякой славы для своего отечества.
После шестнадцатилетнего благоразумия и отдыха, воспоминание о понесенном поражении побудило Людовика предпринять седьмой и последний Крестовый поход. Его финансы пришли в порядок, его владения расширились и выросло новое поколение воинов; он отплыл из Франции с новыми надеждами во главе шести тысяч человек конницы и тридцати тысяч человек пехоты. Эта экспедиция была вызвана потерей Антиохии; нелепая надежда окрестить тунисского короля побудила Людовика направиться к берегам Африки, а слух о хранившихся там громадных сокровищах примирил войска с мыслью, что от этого замедлится посещение Святой Земли. Вместо того чтобы иметь дело с новообращенным, пришлось вести осаду; французы задыхались и умирали среди жгучих песков; св. Людовик испустил дух в своей палатке и едва он успел закрыть глаза, как его сын и преемник подал сигнал к отступлению. «Так-то (говорил один остроумный писатель) кончил христианский король свою жизнь подле развалин Карфагена, ведя войну с последователями Мухаммеда в той стране, где Дидона ввела поклонение сирийским богам.»
Нельзя придумать более несправедливой и более нелепой конституции, чем та, которая ставит туземное население в постоянную рабскую зависимость от произвола иноземцев и рабов. Однако именно в таком положении находился Египет в течение с лишком пятьсот лет. Самые знаменитые султаны из династий Багаритов и Боргитов происходили от татар и черкесов, а власть двадцати четырех беев или военных вождей постоянно переходила не к их сыновьям, а к их служителям. Эти служители ссылались, как на великую хартию своих вольностей, на договор, заключенный Селимом Первым с республикой и оттоманский император до сих пор получает из Египта небольшую дань в знак подданства. За исключением небольших промежутков времени, отличавшихся внутренним спокойствием и порядком, царствование обоих династий было эпохой разбоев и кровопролитий; но хотя их трон и был поколеблен, он покоился на двух устоях — на дисциплине и храбрости; их владычество обнимало Египет, Нубию, Аравию и Сирию; их Мамелюки размножились с восьмисот всадников до двадцати пяти тысяч, а к этим военным силам присоединялась провинциальная милиция из ста семи тысяч пехотинцев, и они могли рассчитывать в случае надобности на помощь шестидесяти шести тысяч арабов. При таком могуществе и честолюбии султаны не могли долго выносить пребывание на берегах их владений враждебного и независимого народа, а если франки не были оттуда прогнаны в течение почти сорока лет, то они были этим обязаны смутам неупрочившегося владычества, вторжению монголов и случайной помощи воинственных пилигримов. В числе этих последних английский читатель заметит имя Эдуарда I, который поступил в число крестоносцев при жизни своего отца Генриха. Будущий завоеватель Уэльса и Шотландии освободил Акру от осады, имея под своим начальством тысячу солдат; он достиг с девятитысячной армией до Назарета, сравнялся репутацией со своим дядей Ричардом, своей храбростью заставил неприятеля согласиться на десятилетнее перемирие и возвратился домой с опасной раной, которую ему нанес кинжалом какой-то убийца-фанатик. Антиохия, которая благодаря своему географическому положению, была подвержена менее других городов бедствиям священной войны, была окончательно взята и разорена владетелем Египта и Сирии, султаном Бондокдаром или Бибарсом; латинское княжество перестало существовать и первый центр христианского владычества обезлюдел вследствие избиения семнадцати тысяч жителей и увода в плен ста тысяч. Приморские города Лаодикея, Габала, Триполи, Берит, Сидон, Тир и Яффа, равно как укрепленные замки иоаннитов и тамплиеров, сдались один вслед за другими, и владычество латинов ограничилось городом и колонией Сен-Жан д’Акрой, которую иногда называют более классическим именем Птолемаиды.
После утраты Иерусалима метрополией латинских христиан сделалась Акра, находящаяся почти в семидесяти милях от этого города, и христиане украсили ее прочными и великолепными зданиями, водопроводами, искусственной гаванью и двойным городским валом. Население Акры увеличилось вследствие непрестанного прилива пилигримов и беглецов; когда прерывались военные действия, выгодное положение города привлекало туда торговлю и восточную и западную, и на местном рынке можно было найти продукты всех стран и переводчиков для всех языков. Но в этом смешении всяких наций возникали и распространялись всякие пороки; жители Акры как мужского так и женского пола считались самыми развратными из всех последователей Иисуса и Мухаммеда, а налагаемая законами дисциплина не была в состоянии обуздывать тех, кто употреблял во зло свою религию. В городе было много властителей, но не было никакой правительственной власти. Там хозяйничали по своему произволу и короли Иерусалима и Кипра из дома Лузиньяна, и князья Антиохийские, и графы Триполийские и Сидонские, и гроссмейстеры иоаннитов, тамплиеров и тевтонского ордена, и республики Венецианская, Генуэзская и Пизанская, и папский легат, и короли Франции и Англии; семнадцать трибуналов имели право постановлять смертные приговоры; всякий преступник находил защиту в соседнем квартале, а постоянная зависть между людьми различных наций нередко разражалась насилиями и кровопролитиями. Некоторые из искателей приключений, позоривших знамя креста, возмещали недостаточность жалованья тем, что грабили магометанские селения; девятнадцать сирийских купцов, торговавших под охраной общих законов, были обобраны христианами и повешены, а отказ в законном удовлетворении послужил оправданием для вооруженного вмешательства султана Халила. Он двинулся на Акру с шестидесятью тысячами всадников и ста сорока тысячами пехотинцев; его артиллерийский парк (если можно так выразиться) состоял из большого числа сильных орудий; для перевозки составных частей только одной военной машины нужно было сто повозок, а служивший в войсках Гамаха, историк Абу-л-Фид сам был очевидцем этой священной войны. Каковы бы ни были пороки франков, их мужество воспламенилось от энтузиазма и от крайне опасного положения; но их губили раздоры семнадцати вождей и они были подавлены превосходством военных сил султана, окружившего их со всех сторон. После тридцати трех дневной осады, мусульмане проникли за двойной вал; их военные машины разрушили главную башню; Мамелюки пошли со всех сторон на приступ; город был взят и шестьдесят тысяч христиан частью погибли, частью попали в рабство. Монастырь тамплиеров, походивший скорее на крепость, чем на монастырь, сопротивлялся тремя днями дольше; но гроссмейстер был поражен насмерть стрелой, а из пятисот рыцарей остались в живых только десять, которые были менее счастливы, чем те, которые погибли от меча, так как им пришлось пострадать на эшафоте от несправедливого и безжалостного гонения, которому подверглись все члены этого ордена. Король Иерусалимский, патриарх и гроссмейстер иоаннитов отступили к морскому берегу; но море было бурно, а число кораблей было недостаточно; множество беглецов утонуло прежде, чем успело достигнуть острова Кипра, который мог служить для Лузиньяна утешением в потере Палестины. Церкви и укрепления латинских городов были разрушены по приказанию султана; из корыстолюбия или их страха, доступ к Святому Гробу был оставлен открытым для благочестивых и безоружных пилигримов, и мрачное безмолвие стало царствовать вдоль тех берегов, которые так долго оглашались всемирной борьбой.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |