История упадка и разрушения Римской империи (Гиббон; Неведомский)/Глава III

История упадка и разрушения Римской империи — Часть I. Глава III
автор Эдвард Гиббон, пер. Василий Николаевич Неведомский

Оригинал: англ. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. — Перевод опубл.: 1776—1788, перевод: 1883—1886. Источник: Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи: издание Джоржа Белля 1877 года / [соч.] Эдуарда Гиббона; с примечаниями Гизо, Венка, Шрейтера, Гуго и др.; перевёл с английскаго В. Н. Неведомский. - Москва: издание К. Т. Солдатенкова: Тип. В. Ф. Рихтер, 1883-1886. - 23 см. Ч. 1. - 1883. - [2], XVIII, 543 с., [1] л. портр.; dlib.rsl.ru

Глава III

О государственном устройстве Римской империи в век Антонинов

По общепринятым понятиям, монархия есть такое государство, в котором одному лицу — все равно, какое бы ни давали ему название, — вверены и исполнение законов, и распоряжение государственными доходами, и командование армией. Но если общественная свобода не охраняется неустрашимыми и бдительными покровителями, власть столь могущественного должностного лица скоро превращается в деспотизм. В века суеверий человечество для обеспечения своих прав могло бы пользоваться влиянием духовенства, но связь между троном и алтарем так тесна, что весьма редко приходилось видеть знамя церкви развевающимся на стороне народа.^[1] Воинственное дворянство и непреклонные общины, привязанные к земле, способные защищаться с оружием в руках и собирающиеся на правильно организованные заседания, — вот что составляет единственный противовес, способный оградить свободные учреждения от захватов честолюбивого государя.

Все преграды, охранявшие римскую конституцию, были ниспровергнуты громадным честолюбием диктатора, все окопы были срыты до основания безжалостной рукой триумвиров. После победы при Акциуме судьба римского мира зависела от воли Октавиана, прозванного Цезарем вследствие его усыновления дядей и впоследствии Августом вследствие угодливости сената. Победитель находился во главе сорока четырех легионов,^[2] которые состояли из ветеранов, сознававших свою собственную силу и слабость конституции, привыкших во время двадцатилетней междоусобной войны ко всякого рода кровопролитиям и насилиям и страстно преданных семейству Цезаря, от которого они получали и надеялись впредь получать самые щедрые награды. Провинции, долго томившиеся под гнетом уполномоченных республики, вздыхали о единоличном правителе, который был бы повелителем, а не сообщником этих мелких тиранов. Римский народ, смотревший с тайным удовольствием на унижение аристократии, просил только «хлеба и зрелищ» и получал то и другое от щедрот Августа. Богатые и образованные италийцы, почти все без исключения придерживавшиеся философии Эпикура, наслаждались благами удобной и спокойной жизни и вовсе не желали, чтобы их сладкое усыпление было прервано воспоминаниями об их прежней шумной свободе. Вместе со своей властью сенат утратил свое достоинство; многие из самых благородных родов пресеклись; самые отважные и самые способные республиканцы погибли на полях битв или в изгнании.^[3] Двери сената были с намерением открыты для смешанной толпы более чем в тысячу человек, которые бесчестили свое сенаторское звание вместо того, чтобы пользоваться связанным с ним почетом.^[4]

Реформа сената была одним из тех первоначальных преобразований, в которых Август старался выказать себя не тираном, а отцом своего отечества. Он был избран цензором и при содействии своего верного друга Агриппы пересмотрел список сенаторов; он исключил некоторых из них, отличавшихся такими пороками или таким упорством, что было необходимо показать на них пример строгости;^[5] около двухсот из них он убедил добровольно отказаться от своего звания во избежание срама быть исключенными; он установил, что впредь сенатором может быть только тот, у кого не менее 10 000 ф. ст. состояния, возвел значительное число родов в звание патрициев и сам принял почетный титул принцепса сената,^[6] который обыкновенно давался цензорами тому гражданину, который всех более отличался своими личными достоинствами и заслугами.^[7] Но восстанавливая таким способом достоинство сената, он вместе с тем уничтожал его самостоятельность. Принцип свободных учреждений безвозвратно утрачивается, если представителей законодательной власти назначает тот, в чьих руках находится власть исполнительная.^[8]

Перед собранием, таким образом составленным и подготовленным, Август произнес тщательно обдуманную речь, в которой старался выказать свой патриотизм и скрыть свое честолюбие. «Он скорбел о своем прежнем поведении, но старался оправдать его. Сыновняя привязанность требовала, чтобы он отомстил убийцам отца; человеколюбие его собственного характера иногда должно было умолкать перед суровыми законами необходимости и перед вынужденным союзом с двумя недостойными товарищами: пока Антоний был жив, интересы республики не дозволяли ему отдавать ее во власть развращенного римлянина и варварской царицы. Теперь ничто не мешает ему исполнять свой долг и поступить согласно со своими наклонностями. Он торжественно возвращал сенату и народу все их прежние права и желал только одного — смешаться с толпою своих сограждан и разделить с ними те блага, которые он доставил своему отечеству».^[9]

Нужно бы было перо Тацита (если бы Тацит присутствовал на этом заседании), чтобы описать различные чувства, волновавшие сенаторов, — как те чувства, которые были подавлены, так и те, которые были притворны. Верить в искренность Августа было бы опасно, но выказать недоверие к ней было бы еще более опасно. Относительные выгоды монархии и республики нередко взвешивались мыслителями, а в настоящем случае и громадность Римского государства, и развращенность нравов, и распущенность солдат доставляли защитникам монархии новые аргументы; сверх того, к этим общим взглядам на систему управления примешались надежды одних сенаторов и опасения других. Среди этого общего смущения сенаторы дали единогласный и решительный ответ. Они отказались принять отречение Августа и умоляли его не покидать республику, которую он спас. После приличного сопротивления искусный тиран подчинился воле сената и согласился принять на себя управление провинциями и главное начальство над римскими армиями под хорошо известными именами проконсула и императора.^[10] Но он согласился принять на себя эту власть только на десять лет. Он надеялся, что даже прежде истечения этого периода раны, нанесенные внутренними раздорами, совершенно залечатся и республика, восстановив свои прежние силы и энергию, более не будет нуждаться в опасном вмешательстве должностного лица, облеченного такими экстраординарными полномочиями. Воспоминание об этой комедии, несколько раз повторявшейся в течение жизни Августа, сохранилось до последних времен империи в той чрезвычайной торжественности, с которой несменяемые римские монархи постоянно праздновали десятый год своего царствования.^[11]

Начальник римских армий мог, без малейшего нарушения принципов конституции, пользоваться почти деспотической властью над солдатами, над врагами и над подданными республики. Что касается солдат, то в них преданность свободе, еще с первых веков Рима, уступила место жажде завоеваний и строгому подчинению военной дисциплине. Диктатор или консул имел право требовать от римских юношей военной службы; он имел право за упорство или неповиновение из трусости налагать самые строгие и позорные наказания, мог исключить виновного из списка граждан, конфисковать его имущество и продать его в рабство.^[12] Самые священные права свободы, обеспеченные законами Порция и Семпрония, прекращались с поступлением в военную службу. В своем лагере военачальник^[13] имел неограниченное право присуждать к смертной казни; в своей расправе он не стеснялся никакими формами суда или правилами судопроизводства, а его приговор исполнялся немедленно и был безапелляционным.^[14]

Законодательной власти принадлежало право решать, с какими врагами должен сражаться Рим. Самые важные решения касательно мира и войны обсуждались сенатом и торжественно утверждались народом. Но когда легионы находились на большом расстоянии от Италии, легаты присваивали себе право объявлять войну по своему усмотрению какому бы тони было народу и вести ее так, как, по их мнению, было более сообразно с общественной пользой. Почестей триумфа они ожидали не от основательности предприятия, а от его успеха. В пользовании победой они поступали с самым безграничным деспотизмом, в особенности с тех пор, как их перестали стеснять надзором сенатских комиссаров. Когда Помпей начальствовал на Востоке, он раздавал награды солдатам и союзникам, свергал государей с престолов, делил царства на части, основывал колонии и распределял сокровища Митридата. После его возвращения в Рим все, что он сделал, было одобрено единственным сенатским и народным постановлением.^[15] Такова была частью законная, частью самопроизвольно захваченная власть командиров над солдатами и над врагами Рима. Они были губернаторами или скорее монархами завоеванных провинций и в то же самое время пользовались как гражданской, так и военной властью, отправляли правосудие, заведовали финансами, были представителями как исполнительной, так и законодательной государственной власти.^[16]

Из того, что уже было изложено в первой главе этого сочинения, можно составить себе довольно ясное понятие об армиях и провинциях, вверенных управлению Августа. Но так как он не мог лично командовать над легионами, рассеянными по различным пограничным провинциям, то сенат дал ему такое же право, какое было даровано Помпею, — право поручать исполнение его высоких обязанностей достаточному числу заместителей. По своему рангу и авторитету эти лица военного звания, по-видимому, были не ниже прежних проконсулов, но их положение было зависимое и непрочное. Они назначались по выбору высшего начальника, благотворному влиянию которого приписывались все их достохвальные подвиги.^[17] Одним словом, они были только представителями императора, который был единственным военачальником и власть которого, как гражданская, так и военная, простиралась на все римские завоевания. Впрочем, сенат находил для себя некоторое удовлетворение в том, что только между его членами император избирал тех, кому передавал свою власть. Императорские заместители были по своему званию или консульский преторы; легионами командовали сенаторы, а должность египетского префекта была единственная важная должность, вверенная римскому всаднику.

Через шесть дней после того, как Август был вынужден принять такой щедрый дар, он решился удовлетворить гордость сената неотяготительным самопожертвованием. Он обратил внимание сенаторов на то, что они расширили его полномочия в большей мере, чем этого требовали печальные условия времени. Они не позволили ему отказаться от обременительного командования армиями и от охраны границ, но он настоятельно просил позволить ему восстановить в самых мирных и безопасных провинциях мягкое управление гражданских должностных лиц. При разделении провинций Август имел в виду и обеспечение своей собственной власти, и достоинство республики.^[18] Назначавшиеся сенатом проконсулы, в особенности те, которые находились в Азии, Греции и Африке, пользовались более почетными отличиями, нежели заместители императора, командовавшие в Галлии или в Сирии. Первых сопровождали ликторы, а последних — простые солдаты.^[19] Поэтому был издан закон, в силу которого где бы ни находился император, его чрезвычайные полномочия отменяют обыкновенные полномочия проконсула; было также введено обыкновение, что новые завоевания принадлежат ведению императора; затем всем скоро стало ясно, что власть принцепса (это был любимый эпитет Августа) одна и та же во всех частях империи.

Взамен этой воображаемой уступки Август получил важное право, сделавшее его хозяином Рима и Италии. Для него сделано было опасное исключение из установленных исстари правил: ему было дозволено удержать за собою военное командование и содержать при себе многочисленный отряд гвардии даже в мирное время и в самом центре столицы. Эта власть, в сущности, простиралась только на тех граждан, которые быта привязаны к службе воинской присягой; но такова была склонность римлян к раболепию, что эту присягу добровольно принимали должностные лица, сенаторы и сословие всадников, пока эта дань лести не превратилась мало-помалу в ежегодное и торжественное заявление преданности.

Хотя Август считал военную силу за самую прочную основу правительства, однако он имел достаточно благоразумия, чтобы видеть в ней отвратительное орудие управления. И для его характера, и для его политики было гораздо приятнее царствовать под почтенными титулами древней магистратуры и искусственным образом сосредоточить на своей собственной особе все разбросанные лучи гражданской юрисдикции. В этих видах он дозволил сенату возложить на него на всю его жизнь консульские права^[20] и трибунские обязанности,^[21] которые точно таким же способом передавались всем его преемникам. Консулы заменили римских царей и были представителями государственного достоинства. Они смотрели за религиозными церемониями, набирали легионы и командовали ими, давали аудиенции иностранным послам и председательствовали как на собраниях сената, так и на собраниях народа. Им был вверен общий контроль над финансами, и, хотя они редко имели время, чтобы лично отправлять правосудие, они считались верховными охранителями законов, справедливости и общественного спокойствия. Такова была обыкновенная сфера их деятельности; но когда сенат возлагал на этих высших сановников заботу о безопасности республики, они вследствие такого декрета становились выше законов и для защиты свободы временно превращались в диктаторов.^[22]

Характер трибунов был во всех отношениях отличен от характера консулов. Внешность первых была скромная и смиренная, но их личность была священна и неприкосновенна. Их сила была годна не столько для действия, сколько для противодействия. Их назначением было — защищать угнетенных, прощать обиды, призывать к ответу врагов республики и, когда найдут нужным, приостанавливать одним словом всю правительственную машину. Пока существовала республика, некоторые важные ограничения ослабляли опасность того влияния, которое могло быть приобретено консулами и трибунами при исполнении их важных обязанностей. Их власть прекращалась вместе с истечением того года, в котором они были выбраны; консульские обязанности делились между двумя лицами, трибунские — между десятью, а так как и на свои личные, и на общественные интересы те и другие смотрели с противоположных точек зрения, то их взаимные столкновения большей частью скорее поддерживали, нежели нарушали, конституционное равновесие.^[23] Но когда консульские и трибунские права были соединены вместе, когда ими было облечено одно лицо, когда верховный военачальник сделался в одно и то же время уполномоченным от сената и представителем римского народа, тогда оказалось невозможным ни противиться императорской власти, ни даже определить ее границы. Ко всем этим отличиям политика Августа скоро присовокупила блестящие и важные звания первосвященника и цензора. Благодаря первому из этих званий он получал в свое заведование все, что касалось религии, а благодаря второму — законное право надзирать за нравами и состоянием римского народа. Если же оказывалось, что трудно соединять в одном лице столь различные и столь самостоятельные полномочия, то угодливость сената была готова исправлять все неудобства путем самых широких и самых чрезвычайных уступок. Императоры в качестве первых сановников республики были освобождены от ответственности за неисполнение многих стеснительных законов; они имели право созывать сенат, предлагать на обсуждение по нескольку вопросов в один день, рекомендовать кандидатов на высшие государственные должности, расширять пределы города, распоряжаться по своему усмотрению государственными доходами, заключать мир, объявлять войну, утверждать мирные договоры, и, наконец, в силу еще более обширных полномочий, им было предоставлено право делать все, что они найдут полезным для империи и согласным с интересами частными или общественными, с законами человеческими или божескими.^[24]

Когда все разнообразные функции исполнительной власти были вверены одному лицу, остальным должностным лицам пришлось влачить свое существование в неизвестности, в бессилии и почти без всяких деловых занятий. Названия и формы прежней администрации Август оберегал с самым заботливым старанием. Консулы, преторы и трибуны^[25] ежегодно возводились в эти звания в установленном числе и по прежнему исполняли некоторые из своих самых неважных обязанностей. Однако эти почетные места все еще казались привлекательными для тщеславного честолюбия римлян; даже сами императоры, будучи облечены пожизненными консульскими полномочиями, все-таки нередко добивались звания консула, избираемого на один год, и не считали для себя унизительным разделять его с самыми знаменитыми из своих сограждан.^[26] При избрании этих сановников в царствование Августа народу не мешали выставлять напоказ все неудобства, происходящие от необузданной демократии. Этот хитрый государь не только не обнаруживал в подобных случаях ни малейших признаков неудовольствия, но смиренно ходатайствовал о подаче голосов в его пользу или в пользу его друзей и с точностью исполнял все обязанности обыкновенного кандидата.^[27] Но мы имеем основание приписать влиянию его советов первое мероприятие следующего царствования, заключавшееся в том, что эти выборы были перенесены в сенат.^[28] Народные собрания были навсегда уничтожены, и императоры таким образом избавились от опасности иметь дело с народной массой, которая не была способна восстановить свободу, а могла лишь расстроить или, может быть, даже разрушить установившуюся систему управления.

Объявив себя покровителями народа, Марий и Цезарь ниспровергли конституцию своей страны. Но лишь только сенат был унижен и обезоружен, оказалось, что это собрание, состоявшее из пятисот или шестисот членов, может быть весьма удобным и полезным орудием деспотизма. Опираясь именно на влияние сената, Август и его преемники основали свое новое господство; при всяком удобном случае они делали вид, будто придерживаются и языка и принципов патрициев. Управляя на основании своих собственных полномочий, они нередко обращались за советом к великому традиционному собранию и, по-видимому, предоставляли его решению самые важные вопросы о мире и войне. И Рим, и Италия, и внутренние провинции империи состояли в непосредственном ведении сената. Для гражданских дел он был высшей апелляционной инстанцией, а в сфере уголовной он ведал преступления должностных лиц и те, которые нарушали спокойствие или затрагивали величие римского народа. Пользование своими судейскими правами сделалось самым обыкновенным и самым серьезным занятием сената, а разбиравшиеся в нем важные тяжбы были последним убежищем для старой наклонности к ораторскому красноречию. В качестве высшего государственного совета и высшей судебной инстанции сенат пользовался весьма значительными прерогативами, но в сфере законодательной, в которой он считался представителем народа, за ним признавались права верховной власти. Всякая власть считалась исходящей из его авторитета, и всякий закон нуждался в его санкции. Он собирался регулярно три раза в месяц — в календы, ноны и иды. Прения велись с достаточной свободой, и сами императоры, гордившиеся своим званием сенаторов, присутствовали на заседаниях и подавали голос, присоединяясь к какой-нибудь группе своих сотоварищей.

Если мы захотим обрисовать в немногих словах систему императорского управления в том виде, как она была установлена Августом и как она поддерживалась теми из его преемников, которые хорошо понимали и свеж собственные интересы, и интересы народа, то мы скажем, что это была абсолютная монархия, прикрывавшаяся республиканскими формами. Властелины римского мира окружали свой трон полумраком; они старались скрыть от своих подданных свое непреодолимое могущество и смиренно выдавали себя за ответственных уполномоченных сената, верховные декреты которого они сами и диктовали, и исполняли.^[29]

Внешний вид двора соответствовал формам управления. За исключением тех тиранов, которые, предаваясь своим безумным страстям, попирали все законы природы и приличий, императоры избегали пышных церемоний, которые могли оскорбить их соотечественников, но не могли ничего прибавить к их могуществу. Во всех житейских делах они смешивались со своими подданными и обходились как с равными, обмениваясь с ними визитами и проводя время в их обществе. Их одежда, жилище, стол были такие же, как у любого из богатых сенаторов. Их домашняя прислуга была многочисленна и даже блестяща, но она состояла исключительно из рабов и вольноотпущенных.^[30] И Август и Траян покраснели бы от стыда, если бы им пришлось употребить самого незначительного из римлян на те низкие должности, которых так жадно ищут при дворе и в спальне ограниченного монарха самые гордые из английских аристократов.

Обоготворение императоров^[31] представляет единственный случай, в котором они уклонились от своей обычной осторожности и скромности. Азиатские греки были первыми изобретателями, а преемники Александра — первыми предметами этого раболепного и нечестивого вида лести. Он был без труда перенесен с азиатских монархов на тамошних губернаторов, и римским сановникам стали очень часто поклоняться, как местным божествам, с такою же пышностью алтарей и храмов, с такими же празднествами и жертвоприношениями.^[32] Понятно, что императоры не могли отказываться от того, что принимали проконсулы, а божеские почести, которые воздавались тем и другим в провинциях, свидетельствовали скорее о деспотизме Рима, нежели о его рабстве. Но завоеватели скоро начали подражать побежденным народам в искусстве льстить, и первый из Цезарей благодаря своему высокомерию без труда согласился занять еще при жизни место среди богов — покровителей Рима. Умеренность Августа заставила его уклониться от такой опасной почести, и от нее впоследствии отказывались все императоры, за исключением Калигулы и Домициана. Правда, Август позволил некоторым провинциальным городам воздвигать в его честь храмы с тем условием, чтобы поклонение Риму соединялось с поклонением государю, и допускал частные суеверия, предметом которых была его особа^[33] но сам он довольствовался преклонением сената и народа пред его человеческим величием и благоразумно предоставил своему преемнику позаботиться о его обоготворении. Отсюда возник постоянный обычай, что по смерти каждого императора, который жил и умер не так, как живут и умирают тираны, сенат возводил его торжественным декретом в число богов, а церемония его апофеоза соединялась с церемонией его похорон. Это легальное н, по-видимому, оскорбляющее здравый смысл богохульство несовместимо с нашими строгими принципами, но при невзыскательности политеизма оно вызывало лишь очень слабый ропот,^[34] впрочем, в нем видели не религиозное, а политическое установление. Мы унизили бы достоинства Антонинов, если бы стали сравнивать их с пороками Геркулеса и Юпитера. Даже Цезарь и Август стояли по своему характеру гораздо выше этих популярных богов. Но их положение было менее выгодно потому, что они жили в просвещенном веке и все их действия были занесены на страницы истории с такой точностью, которая не допускает примеси вымысла и таинственности, необходимых для внушения простому народу чувства благоговения. Лишь только их божественность была признана законом, она подверглась общему забвению, ничего не прибавив ни к их собственной славе, ни к величию их преемников^[35]

Говоря о введении императорской системы управления, мы не раз упоминали о ее искусном основателе, называя его хорошо известным именем Августа; но это имя было дано ему только тогда, когда заложенное им здание было почти вполне окончено. Он носил имя Октавиана и происходил из незнатной семьи, жившей в маленьком городке Ариции.^[36] Это имя было запятнано кровью, пролитой во время политических казней; и он очень желал — если бы только это было возможно — изгладить воспоминания о своей прежней жизни. Благодаря тому что он был усыновлен диктатором, он принял знаменитое имя Цезаря, но он имел достаточно здравого смысла, чтобы не надеяться, что его будут смешивать с этим необыкновенным человеком, и чтобы не желать никаких с ним сравнений. Сенату было предложено почтить главу государства новым наименованием, и после серьезных прений выбор остановился на имени Август, потому что оно всего лучше выражало миролюбие и благочестие, которые он постоянно старался выказывать.^[37] Таким образом имя Август сделалось личным наименованием, а имя Цезарь — фамильным отличием. Первое, естественно, должно было умереть со смертью государя, которому оно было дано, а хотя последнее и поддерживалось путем усыновлений и брачных союзов, все-таки Нерон был последним императором, который мог заявлять притязания на честь происхождения от рода Юлиев. Тем не менее, когда он умер, столетняя привычка неразрывно связала эти два наименования с императорским достоинством, и эта связь поддерживалась длинным рядом монархов римских, греческих, французских и германских со времен падения республики до настоящего времени. Впрочем, вскоре возникло различие между этими двумя титулами: священный титул Августа сделался исключительной принадлежностью царствующих государей, а названием Цезари стали обозначать его родственников; по крайней мере со времен Адриана это звание было присвоено второй особе в государстве, считавшейся наследником императора^[38]

Почтительное отношение Августа к свободным учреждениям, которые он сам уничтожил, будет для нас понятно только тогда, когда мы внимательно изучим характер этого хитрого тирана. Холодный ум, бесчувственное сердце и трусливый характер заставили его, когда ему было девятнадцать лет, надеть на себя маску лицемерия, которую он впоследствии никогда не снимал. Одной и той же рукой и, вероятно, с одним и тем же хладнокровием он подписывал и смертный приговор Цицерону, и помилование Цинны. Его добродетели, даже его пороки были поддельные, и, сообразуясь с тем, чего требовали его личные интересы, он сначала был врагом римского мира, а в конце концов сделался его отцом.^[39] Когда он создавал хитрую систему императорского управления, его сдержанность была внушена опасениями. Он хотел обмануть народ призраком гражданской свободы и обмануть армию призраком гражданской системы управления.

1. У него постоянно была перед глазами смерть Цезаря. Своих приверженцев он осыпал богатствами и почестями, но ведь самые близкие друзья его дяди были в числе заговорщиков. Преданность легионов могла бы охранить его власть против открытого восстания, но их бдительность не могла уберечь его особу от меча какого-нибудь энергичного республиканца, а римляне, чтившие память Брута,^[40] отнеслись бы с одобрением к подражателю его доблести. Цезарь сам вызвал свой печальный конец столько же тщеславным выставлением своего могущества, сколько его беспредельностью. Под именем консула или трибуна он мог бы властвовать спокойно, но титул царя заставил римлян желать его смерти. Август хорошо понимал, что человечество управляется громкими словами, и он не ошибался в своем ожидании, что сенат и народ подчинятся рабской зависимости, если только их будут почтительно уверять, что они все еще пользуются прежней свободой. Бессильный сенат и расслабленный народ охотно предавались этой приятной иллюзии, пока она поддерживалась добродетелями или даже одним благоразумием преемников Августа. Не принцип свободы, а чувство самосохранения воодушевило убийц Калигулы, Нерона и Домициана. Они направляли свои удары против личности тирана, а не против императорской власти.

Один только раз сенат, после семидесятилетнего терпения, сделал безуспешную попытку восстановить свои давно забытые права. Когда вследствие умерщвления Калигулы престол сделался вакантным, консулы созвали сенат в Капитолии, осудили память Цезарей, назначили слово свобода паролем для немногих когорт, нерешительно ставших под их знамя, и в течение двух суток действовали как самостоятельные начальники свободной республики. Но в то время как они совещались, преторианская гвардия все решила. Брат Германика безумный Клавдий уже находился в их лагере и, облекшись в императорскую мантию, был готов поддерживать свое избрание силой оружия. Мечта о свободе исчезла, и сенат понял, что его ожидают все ужасы неизбежного рабства; народ покинул его, а войска грозили ему насилием; тогда это бессильное собрание было вынуждено утвердить выбор преторианцев и воспользоваться амнистией, которую Клавдий имел благоразумие предложить ему и достаточно великодушия, чтоб не нарушить^[41]

II. Еще более тревожные опасения внушала Августу дерзость армии. Отчаяние граждан могло только покушаться на то, что физическая сила солдат была способна привести в исполнение во всякое время. Могла ли быть надежной его собственная власть над людьми, которых он сам научил нарушать все общественные обязанности? Он уже слышал их мятежные возгласы; теперь он боялся спокойных моментов их размышления. Одна революция была куплена громадными денежными наградами, но другая революция могла доставить награды еще более крупные. Войска выказывали самую искреннюю привязанность к роду Цезаря, но привязанности народной толпы прихотливы и непостоянны. Август постарался извлечь для себя пользу из старых предрассудков, сохранившихся в этих непокорных умах; он усилил строгость дисциплины, наложив на них санкцию закона, и, опираясь на сенат как на посредника между императором и армией, стал смело требовать покорности в качестве первого сановника республики.^[42]

В течение длинного, двухсотдвадцатилетнего периода, со времени введения этой искусной системы до смерти Коммода, опасности, присущие военному управлению, были в значительной степени устранены. Солдаты редко доходили до того пагубного сознания своей собственной силы и слабости гражданской власти, которое и прежде, и впоследствии было источником столь страшных бедствий. Калигула и Домициан были умерщвлены в своем дворце своей собственной прислугой.^[43] Волнения, потрясавшие Рим после смерти первого из этих императоров, не переходили за черту города. Но гибель Нерона отозвалась на всей империи. В течение восемнадцати месяцев четыре государя пали под ударами меча, и весь римский мир был потрясен ожесточенной борьбой враждующих армий. За исключением этого буйного, но непродолжительного взрыва солдатского своеволия, двести лет — со смерти Августа до царствования Коммода — протекли без пролития крови в междоусобицах и без революционных потрясений. Императоры избирались по воле сената и с одобрения солдат.^[44] Легионы соблюдали данную ими клятву в верности, и самое тщательное изучение римских летописей указывает нам только три незначительных восстания, которые правительство успело подавить в несколько месяцев, даже не подвергаясь риску решительного сражения.^[45]

Когда в избирательных монархиях престол делается вакантным, наступает момент раздоров и опасностей. Для того чтобы легионы не могли воспользоваться этой минутой и сделать неправильный выбор, римские императоры уделяли своему преемнику такую значительную долю верховной власти, что после их смерти он спокойно вступал в обладание и всеми остальными императорскими прерогативами, а империя даже не замечала, что у нее новый властелин. Таким образом Август возложил свои последние надежды на Тиберия, после того как преждевременная смерть похитила более дорогих для него людей; он предоставил своему преемнику звания цензора и трибуна и настоял на издании закона, в силу которого будущий государь был облечен одинаковою с ним самим властью как над провинциями, так и над армиями.^[46] Таким же способом Веспасиан подчинил своему влиянию благородный ум своего старшего сына. Тита обожали восточные легионы, только что завершившие под его командованием завоевание Иудеи. Его влияние внушало опасения, а так как его добродетели были запятнаны увлечениями его молодости, то его заподозрили в честолюбивых замыслах. Вместо того чтобы разделять эти низкие подозрения, благоразумный монарх разделил с Титом полномочия императорского достоинства, и признательный сын всегда вел себя как почтительный и верный исполнитель воли столь снисходительного отца.^[47]

Действительно, здравый смысл Веспасиана заставлял его принимать всякие меры, чтобы упрочить свое недавнее и случайное возведение на престол. Столетняя привычка заставляла смотреть и на воинскую присягу, и на верность армии как на принадлежность имени и дома Цезарей, и, хотя этот дом не прекращался только благодаря фиктивным усыновлениям, все-таки в лице Нерона римляне чтили внука Германика и преемника Августа по прямой нисходящей линии. Вот почему преторианская гвардия неохотно и с угрызениями совести склонилась на убеждения не вступаться за этого тирана.^[48] Быстрое падение Гальбы, Отона и Вителлия научило войска смотреть на императоров как на создания их воли и как на орудия их своеволий. Веспасиан был незнатного происхождения: его дед был простой солдат, его отец занимал незначительную должность в финансовом управлении^[49] и его личные заслуги были скорее солидны, нежели блестящи, а его добродетели омрачались строгою и даже скряжнической бережливостью. Такой государь поступал согласно со своими истинными интересами, когда брал в товарищи сына, который благодаря своим более блестящим и более привлекательным качествам мог отвлечь общественное внимание от незнатности происхождения Флавиев и направить его на будущий блеск этого дома.^[50] Под мягким управлением Тита римский мир наслаждался временным счастьем, а память о нем была так дорога, что в течение более пятнадцати лет заставляла прощать пороки его брата Домициана^[51]

Лишь только Нерва принял императорское достоинство, предложенное ему убийцами Домициана, он тотчас понял, что при своих преклонных летах он не будет в состоянии приостановить поток общественных беспорядков, беспрестанно возобновлявшихся во время продолжительной тирании его предшественника. Его кроткий нрав внушал уважение честным людям, во выродившимся римлянам был нужен человек с более энергичным характером, способный наводить страх на виновных. Хотя у него было немало родных, он остановил свой выбор на постороннем человеке. Он усыновил Траяна, которому было тогда около сорока лет и который командовал огромной армией в Нижней Германии, и немедленно объявил его, путем сенатского декрета, своим товарищем и преемником.^[52] Нельзя не выразить искреннего сожаления о том, что история утомляет нас отвратительными подробностями преступлений и безрассудств Нерона, тогда как сведения о деяниях Траяна нам приходится собирать при слабом мерцании сокращенных рассказов или при сомнительном свете панегириков. Впрочем, до нас дошел такой панегирик, который стоит выше всяких подозрений в лести. По прошествии более двухсот пятидесяти лет после смерти Траяна сенат, выражая обычные приветствия новому императору, пожелал, чтобы он превзошел Августа в счастье, а Траяна в добродетелях.^[53]

Нам нетрудно поверить, что государь, столь сильно любивший свое отечество, колебался, вверять ли верховную власть своему родственнику Адриану, характер которого был изменчив и сомнителен. Но в последние минуты жизни Траяна хитрая императрица Плотина или сумела рассеять его сомнения, или имела смелость сослаться на мнимое усыновление,^[54] достоверность которого было бы не безопасно проверять, и Адриан был мирно признан его законным преемником. В его царствование империя процветала в мире и благоденствии. Он поощрял искусства, исправил законы, усилил военную дисциплину и лично объезжал все провинции. Его обширный и деятельный ум был одинаково способен и проникаться самыми широкими идеями, и входить в самые мелкие подробности гражданского управления. Но его господствующими наклонностями были любознательность и тщеславие. Смотря по тому, какая из этих наклонностей брала верх или находила для себя возбуждение в окружающих условиях жизни, Адриан был попеременно то отличным государем, то смелым софистом, то недоверчивым тираном. Общий характер его образа действий достоин похвалы вследствие его справедливости и умеренности. Однако в первые дни своего царствования он казнил четырех сенаторов-консуляров, потому что это были его личные враги и потому что это были люди, считавшиеся достойными императорского звания, а утомление от мучительной болезни сделало его под конец жизни раздражительным и жестоким. Сенат колебался, причислить ли его к богам или отнести к разряду тиранов; только благодаря настояниям благочестивого Антонина было решено почтить его память приличными почестями.^[55]

Каприз руководил Адрианом при выборе преемника. Перебрав в своем уме несколько выдающихся людей, которых он в одно и то же время и уважал и ненавидел, он усыновил Элия Вера, веселого и сластолюбивого аристократа, обратившего на себя внимание любовника Антиноя^[56] своей необыкновенной красотой. Но в то время как Адриан восхищался своим собственным выбором и радостными возгласами солдат, согласие которых он купил громадными подарками, преждевременная смерть вырвала нового Цезаря^[57] из его объятий. У Элия Вера остался только один сын. Адриан рекомендовал этого мальчика Антонинам, полагаясь на их признательность. Он был усыновлен Антонином Благочестивым и при вступлении на престол Марка Антонина был облечен равною с ним долей верховной власти. При множестве пороков этого юного Вера у него была одна добродетель — слепая покорность перед его более опытным товарищем, которому он охотно предоставил тяжелые заботы управления. Император-философ скрывал его безрассудства, сожалел о его ранней смерти и набросил покров приличия на его память.

Лишь только Адриан, удовлетворивши свою страсть, должен был отказаться от своих надежд, он решился заслужить признательность потомства выбором себе преемника с самыми возвышенными достоинствами. Его проницательный ум остановился на одном сенаторе, которому было около пятидесяти лет и который в течение всей своей жизни безупречно исполнял все свои служебные обязанности, и на одном юноше, которому было около семнадцати лет и который обещал сделаться в зрелом возрасте образцом всех добродетелей; старший из них был объявлен сыном и преемником Адриана с тем условием, что он немедленно усыновит младшего. Оба Антонина (так как здесь о них идет речь) управляли империей в течение сорока двух лет постоянно с одинаковой мудростью и доблестью. Хотя у Антонина Пия было два сына,^[58] он предпочел благоденствие Рима интересам своего семейства, выдал свою дочь Фаустину за молодого Марка, испросил для него у сената трибунские и проконсульские полномочия и, с благородным отвращением к чувству зависти или скорее с благородным непониманием такого чувства, разделил с ним все труды управления. Марк, со своей стороны, уважал своего благодетеля, любил его как отца, повиновался ему как своему государю,^[59] а после его смерти руководствовался в делах управления примером и правилами своего предшественника. Эти два царствования представляют едва ли не единственный период истории, в котором счастье громадного народа было единственною целью правительства.

Тит Антонин Пий был справедливо прозван вторым Нумой.^[60] Одна и та же любовь к религии, к справедливости и к миру была отличительной чертой обоих государей. Но положение императора открывало более широкое поле деятельности для его добродетелей. Нума мог только удерживать жителей нескольких деревень от взаимного грабежа земных продуктов, тогда как Антонин поддерживал порядок и спокойствие в большей части земного шара. Его царствование отличается тем редким достоинством, что доставляет очень мало материалов для истории, которая, в сущности, не многим отличается от списка преступлений, безрассудств и бедствий человеческого рода.^[61] В частной жизни он был приветлив и добр. Его врожденное простодушие было чуждо чванства или притворства. Он с умеренностью пользовался выгодами своего положения и невинными общественными удовольствиями^[62] а его сердечное добродушие отражалось в приятном спокойствии его характера.

Достоинства Марка Аврелия Антонина казались более суровыми и более выработанными^[63] Они были плодом бесед с учеными, усидчивого труда и ночей, проведенных в занятиях. Когда ему было двенадцать лет, он принял суровую систему стоиков и научился у них подчинять тело уму, а страсти рассудку; он научился у них считать добродетель за единственное благо, порок за единственное зло, а все внешние предметы за нечто совершенно безразличное.^[64] Его «Размышления», написанные среди шумной лагерной жизни, дошли до нас; он даже снисходил до того, что давал уроки философии с такой публичностью, которая едва ли совместима со скромностью мудреца и с достоинством императора.^[65] Но вся его жизнь была самым благородным комментарием принципов Зеиона. Он был строг к самому себе, снисходителен к чужим недостаткам, справедлив и благосклонен ко всем. Он сожалел о том, что Авидий Кассий, возбудивший восстание в Сирии, окончил свою жизнь самоубийством^[66] и тем лишил его удовольствия превратить недруга в друга, а искренность этого сожаления он доказал тем, что старался смягчить строгие меры сената касательно приверженцев бунтовщика.^[67] Он ненавидел войну, считая ее бедствием для человечества, но, когда необходимость справедливой обороны заставила его взяться за оружие, он без колебаний подверг себя опасностям восьми зимних кампаний на холодных берегах Дуная, которые в конце концов оказались гибельными для его слабого сложения. Признательное потомство всегда чтило его память, и более чем через сто лет после его смерти еще многие хранили его изображение вместе с изображениями своих домашних богов^[68]

Если бы у кого-нибудь спросили, в течение какого периода всемирной истории положение человеческого рода было самое счастливое и самое цветущее, он должен бы был без всяких колебаний назвать тот период, который протек от смерти Домициана до восшествия на престол Коммода. Римская империя на всем своем громадном пространстве управлялась абсолютной властью, руководительницами которой были добродетель и мудрость. Армии сдерживались твердою и вместе с тем мягкою рукой четырех следовавших один за другим императоров, которые внушали невольное уважение и своим характером, и своим авторитетом. Формы гражданского управления тщательно охранялись и Нервой, и Траяном, и Адрианом, и Антонинами, которые наслаждались внешним видом свободы и находили удовольствие в том, что выдавали себя за ответственных представителей закона. Такие государи были бы достойны чести сделаться восстановителями республики, если бы римляне того времени были способны пользоваться разумной свободой.

За свои труды, постоянно сопровождавшиеся успехом, эти монархи были с избытком вознаграждены и тем, что могли честно гордиться своими заслугами, и тем, что могли с наслаждением созерцать то общее благоденствие, которое было делом их собственных рук. Однако одно основательное и грустное размышление отравляло для них самые благородные из человеческих наслаждений. Им не раз приходилось задумываться над непрочностью того благополучия, которое зависит от характера только одного человека. Может быть, уже приближался тот гибельный момент, когда какой-нибудь распутный юноша или какой-нибудь завистливый тиран употребит на дело разрушения ту абсолютную власть, которое они пользовались для блага народа. Узда, которую налагали сенат и законы, была воображаемая: она могла выставлять в более ярком свете добродетели императоров, но не могла сдерживать их порочных наклонностей. Военная сила была слепым и непреодолимым орудием угнетения, а испорченность римских нравов всегда доставила бы льстецов, готовых одобрять, и приближенных, готовых удовлетворять жадность, сластолюбие или жестокосердие властелина.

Эти мрачные опасения находили для себя оправдание в прошлом опыте римлян. Летописи империи представляют нам такие яркие и разнообразные черты человеческого характера, каких мы напрасно стали бы искать в сложных и неопределенных характерах, с которыми знакомит нас новейшая история.^[69] В поведении римских императоров мы усматриваем самые крайние границы порока и добродетели, самые высшие совершенства и самую низкую испорченность нашей расы. Золотому веку Траяна и Антонинов предшествовал железный век. Едва ли стоит труда перечислять недостойных преемников Августа. Они спаслись от забвения только благодаря своим неслыханным порокам и благодаря великолепию той арены, на которой они действовали. Мрачный и неумолимый Тиберий, свирепый Калигула, слабоумный Клавдий, развратный и жестокосердный Нерон, зверский Вителлий^[70] и бесчеловечный трус Домициан — все они покрыты вечным позором. В течение восьмидесяти лет (за исключением только короткого и нерешительного перерыва в царствование Веспасиана.^[71] Рим томился под непрерывной тиранией, истреблявшей древние республиканские фамилии и преследовавшей почти все добродетели и все таланты, какие только проявлялись в этот несчастный период.

Под управлением этих чудовищ к рабской зависимости римлян присоединялись два особых обстоятельства, благодаря которым их положение было более ужасно, чем положение жертв тирании в каком-либо другом веке или в какой-либо другой стране, а именно: воспоминания о прежней свободе и обширность завоеваний. Отсюда проистекали: 1) чрезвычайная чувствительность угнетенных и 2) невозможность спастись от преследований угнетателя.

I. Когда Персия управлялась потомками Сефи, отличавшимися безрассудной жадностью и нередко обагрявшими свой диван, свой стол и свою постель кровью своих фаворитов, один молодой аристократ сказал, что, выходя от султана, он всегда ощупывал, осталась ли цела голова на его плечах. Ежедневный опыт оправдывал недоверие Рустана.^[72] Однако висевшая над его головой гибель, как кажется, не тревожила его сна и не нарушала его душевного спокойствия. Он знал, что один гневный взгляд монарха мог обратить его в прах; но удар молнии или паралич могли бы быть одинаково гибельны, а потому благоразумие предписывало не думать о бедствиях, неизбежных в человеческой жизни, и наслаждаться скоротечным счастьем. Он был почтен названием царского раба, и, вероятно, будучи куплен у родителей низкого звания в такой стране, которая осталась навсегда ему неизвестной, он был воспитан с детства в строгой дисциплине сераля.^[73] И его имя, и его богатства, и его отличия были подарком господина, который мог, без нарушения справедливости, отобрать все, что дал, назад. Познания Рустана — если действительно у него были какие-нибудь познания — могли только укрепить в нем созданные привычкой предрассудки. В языке, на котором он говорил, не было выражений для какой-либо другой формы правления, кроме абсолютной монархии. История Востока научила его, что таково всегда было положение человеческого рода.^[74] И Коран, и истолкователи этой божественной книги внушали ему, что султан — потомок пророка и получил свою власть свыше, что терпение — главная добродетель мусульманина, а беспредельное повиновение-главная обязанность подданного. Но умы римлян были подготовлены к рабству совершенно иным путем. Под гнетом своей собственной испорченности и военных насилий, они в течение долгого времени сохраняли если не чувства, то по меньшей мере воспоминания своих свободнорожденных предков. Гельвидий и Фразей, Тацит и Плиний получили такое же образование, как Катон и Цицерон. Из греческой философии они впитали в себя самые основательные и самые благородные понятия о человеческом достоинстве и о происхождении гражданского общества. История их собственной страны внушала им глубокое уважение к свободной, добродетельной и победоносной республике, отвращение к удачным преступным предприятиям Цезаря и Августа и тайное презрение к тем тиранам, которым они были вынуждены поклоняться с самыми гнусными выражениями лести. В качестве сановников и сенаторов они были членами того верховного собрания, которое когда-то предписывало законы всему миру, имя которого еще служило санкцией для императорских декретов и авторитетом которого так часто злоупотребляли для низких целей тирании. И Тиберий, и те императоры, которые придерживались его принципов, старались прикрывать свои злодеяния формами правосудия и, может быть, втайне радовались тому, что делали из сената соучастника и жертву своих жестокостей. Последние из республиканцев были осуждены этим собранием за мнимые преступления и за действительные добродетели. Их гнусные обвинители выражались языком независимых патриотов, преследующих опасного гражданина перед судом его родины, и за такую общественную службу были награждены богатствами и почестями.^[75] Раболепные судьи делали вид, будто вступаются за достоинство республики, оскорбленное в лице ее высшего сановника,^[76] милосердие которого они превозносили в то время, как всего более страшились его неумолимого жестокосердия.^[77] Тираны смотрели на их низость со справедливым презрением и отплачивали за их скрытное отвращение искреннею и явною ненавистью ко всему сенату во всем его составе.

II. Разделение Европы на множество самостоятельных государств, связанных одно с другим сходством религии, языка и нравов, имело самые благотворные последствия для свободы человеческого рода. В наше время тиран, который не встречает никакого сопротивления ни в своем собственном сердце, ни в своем народе, скоро почувствовал бы, что его стесняют и пример людей, равных с ним по положению, и опасение порицаний, и советы союзников, и нападки врагов. Предмет его гнева, переступив узкие границы его владений, легко нашел бы в какой-нибудь более счастливой стране верное убежище, соответствующую его личным достоинствам новую карьеру, свободу жаловаться и, может быть, средства отмщения. Но Римская империя обнимала целый мир, и, когда она подпадала под власть одного человека, весь мир обращался в надежную и страшную тюрьму для его врагов. Жертва императорского деспотизма — все равно, влачила ли она свои позлащенные цепи в Риме и в сенате или томилась в изгнании на бесплодном утесистом Серифе или на холодных берегах Дуная, — ожидала своей участи в безмолвном отчаянии.^[78] Сопротивление вело ее к гибели, а бегство было для нее невозможно. Ее со всех сторон окружали обширные моря и страны, через которые не было надежды перебраться, потому что беглец был бы непременно открыт, схвачен и отдан во власть своего разгневанного повелителя. За римскими границами его беспокойные взоры не открыли бы ничего, кроме океана, негостеприимных степей, враждебных варварских племен со свирепыми нравами и непонятным для него языком или зависимых от Рима королей, которые были бы рады приобресть покровительство императора принесением в жертву несчастного беглеца.^[79] «Где бы вы ни находились, — сказал Цицерон изгнаннику Марцеллу, — помните, что вы везде одинаково находитесь под властью победителя»^[80]

---

1. (В века суеверий это делалось довольно часто не для пользы народа или государства, а ради интересов самой церкви, которая считала все другие интересы второстепенными. Впрочем, влияние пап было иногда полезно тем, что оно сдерживало насилия правителей и смягчало нравы народа. — Венк)
2. Орозий, VI, 18 (Авторитет Орозия, на который ссылается Гиббон, не имеет большого веса, когда есть другие более веские авторитеты. Дион Кассий (кн. 55, гл. 20) говорит, что у Августа было только двадцать пять легионов. По словам Аппиана, триумвиры располагали не более как сорока тремя легионами после того, как они соединили вместе все свои силы. — Венк)
3. (Это интересное описание заимствовано от Тацита, Анн., кн. 1, гл. 2. — Венк)
4. Юлий Цезарь ввел в сенат солдат, иностранцев и полуварваров. (Светоний, Жизнь Цезаря, гл. 77, 80). Этого рода злоупотребления сделались еще более позорными после его смерти.
5. (Ни Светоний, ни Дион Кассий ничего не говорят об этих последних. При первом намеке со стороны Августа пятьдесят удалились добровольно, а сто сорок последовали этому примеру неохотно. Вместе взятые, они и составляют почти ту цифру двухсот, которую приводит Гиббон. — Венк)
6. (Princeps Senatus. Этот титул не давал особых прав, а был почетным отличием. С тех пор, как он был принят Августом, слово princeps стали употреблять для обозначения верховной власти, и оно, мало-помалу расширяясь в своем значении, перешло из латинского языка в новейшие языки. — Венк). (Оно получило это значение еще прежде того, так как Гораций (кн. 4, Саrm. 14) обращается к Августу в следующих выражениях: — О qua sol habitabiles Illustrat oras, maxime principum! В первой оде второй книги, написанной, как полагают, десятью годами ранее, этому слову, как кажется, придавалось более узкое значение, что видно из выражения principum amicitlas. — Издат.)
7. Дион Кассий, кн. 53, стр. 693. Светоний, Жизнь Августа, гл. 35.
8. (Август, носивший в эту пору лишь имя Октавия, был назначен цензором, а это звание, в силу республиканской конституции, давало ему право реформировать сенат, изгонять из него недостойных членов, назначать princeps senatus и пр.; это называлось Senatum legere. Во времена республики случалось, что цензор возводил сам себя в звание «начальника сената». (См. Ливий, 27. 11; 40, кн. 51). Дион Кассий подтверждает, что это было согласно с древним обычаем (стр. 496). Возведение известного числа родов в звание патрициев утверждалось особым декретом сената или сенатусконсультом. Но не следует забывать, что сенаторы не были «законодательной властью». — Венк)
9. Дион (кн. 53, стр. 698) сообщает нам содержание произнесенной по этому важному случаю многословной и высокопарной речи. Я заимствовал от Светония и Тацита общий смысл слов Августа.
10. Название Imperator обозначало, во времена республики, не более как военачальника и давалось солдатами, когда на поле битвы они провозглашали своего победоносного вождя достойным этого титула. Когда римские императоры принимали его в этом значении слова, они ставили его после своего собственного имени и обозначали, сколько раз они принимали его.
11. Дион Кассий, кн. 53, стр. 703 и пр.
12. Высший командный состав — легаты (командовали легионами) и военные трибуны; и те и другие назначались из сенаторского сословия. Вспомогательными отрядами, лагерями, снабжение армии, в том числе оружием, ведали префекты, выходцы из всаднического сословия. (Примеч. ред.)
13. Ливий, Epit, кн. 14, Валер. Макс, VI, 3.
14. См. в восьмой книге Ливия, как вели себя Манлий Торкват и Папирий Курсор. Они нарушали законы природы и человеколюбия, но поддерживали правила военной дисциплины, а народ, чувствовавший отвращение к их действиям, был вынужден уважать принцип.
15. Благодаря легкомысленной, но невынужденной народной воле Помпей получил военное командование, едва ли менее значительное, чем то, которое было вверено Августу. К числу чрезвычайных мер, в которых выразилась неограниченная власть Помпея, следует отнести, между прочим, основание двадцати девяти городов и раздачу войскам от 3 000 000 до 4 000 000 ф. ст. Одобрение его действий сенатом встретило некоторую оппозицию и состоялось после некоторых замедлений. См. Плутарха, Аппиана, Диона Кассия и первую книгу «Писем к Аттику».
16. (Гиббон очень преувеличил размеры императорской власти во времена республики. Император не мог по своему собственному желанию ни предпринять войну, ни заключить мирный договор; он также не мог, без согласия десяти сенаторских делегатов, учредить управление над завоеванными странами. То, что было сделано Помпеем и Цезарем, не может считаться ни за правило, ни за доказательство. Начать с того, что чрезвычайная и дотоле неслыханная власть была вверена Помпею тем пагубным Манилиевым законом, за который так неблагоразумно вступился Цицерон. Впоследствии Помпей присвоил себе и такие права, каких ему не было дано. Одобрение его действий не только встретило, как говорит Гиббон, некоторую оппозицию, но и было получено только благодаря тому союзу с Крассом и Цезарем, который навсегда ниспроверг римскую свободу. Императорский титул давал императорам такую власть, которая была незнакома свободной республике. Благодаря этому титулу они получили ничем не ограниченное командование над всеми военными силами, получили право заключать мир и объявлять войну и право жизни и смерти над всеми гражданами даже в самом Риме. Когда Цезарь сделался неограниченным властелином над всем государством, он получил всю эту власть вместе со званием диктатора, и она даже была признана наследственной. См. Дион Кассий, кн. 43, гл. 44, стр. 371; кн. 53, гл. 17, стр. 711 — Венк)
17. То есть передать внутренние провинции, в которых не стояли легионы, под управление сената. (Примеч. ред.)
18. При республике только тот полковник мог заявлять притязания на триумф, который был уполномочен производить ауспиции от имени народа. Вследствие правильного вывода из этого политического и религиозного принципа триумф был предоставлен одному императору, а самые счастливые из его заместителей довольствовались некоторыми знаками отличия, придуманными для них под названием триумфальных почестей.
19. (Это различие не верно. Заместители императора, носившие название пропреторов, сопровождались шестью ликторами, все равно, были ли они прежде преторами или консулами; те, кому вверялось право меча, носили военную одежду (paludamentum) и меч. Назначенные сенатом проконсулы имели двенадцать ликторов, если они прежде того состояли в звании консулов, но не могли иметь более шести, если они были только преторами. Все они назывались проконсулами. Провинции Африки и Азии отдавались в управление не иначе как бывшим консулам. Подробное описание организации провинций можно найти у Диона Кассия (кн. 53, гл. 12-16) и у Страбона (кн. 17, стр. 840). Следует пользоваться греческим текстом этого последнего автора, так как латинский перевод не верен. — Венк)
20. Цицерон (de Legibus, III, 3) дает консульскому званию название regia potestas, а Полибий (кн. 6, гл. 3) усматривает три власти в римской конституции. Консулы были представителями монархической власти и пользовались ею на деле.
21. Так как трибунская власть (отличная от годичного пребывания в этой должности) была впервые придумана диктатором Цезарем (Дион, кн. 44, стр. 384), то нам не трудно понять, что она, должно быть, была дана ему в виде награды за то, что он так мужественно отстоял, силой оружия, священные права трибунов и народа. См. его собственные комментарии: de Bello Civil., кн. 1.
22. Август исполнял девять лет кряду консульские обязанности. Потом он из лукавства отказался как от этого звания, так и от диктатуры, удалился из Рима и выжидал, пока пагубные последствия неурядицы и духа партий принудили сенат возложить на него пожизненное консульство. Впрочем, и сам Август, и его преемники старались скрывать такой завидный титул.
23. (Это равновесие было в большей части случаев воображаемое; учреждение трибунов далеко не имело тех последствий, каких следовало ожидать и каких можно было достигнуть; даже в самой его организации крылись препятствия, часто мешавшие трибунам с пользою служить народу и быть противовесом власти сената, иногда доходившей до угнетения. Народ, давши им только право обсуждать и удержав за собою право утверждать их решения, воображал, что он этим сохраняет за собой внешние признаки верховенства, тогда как в сущности он только ниспровергал ту опору, которую сам для себя создал. Де Лольм говорит: «Сенаторы, консулы, диктаторы и другие важные сановники, которых народ, из благоразумной предосторожности, опасался и которым он по простоте душевной верил, по-прежнему смешивались с ним и пускали в ход разные хитрости; они по-прежнему обращались к народу с речами, по-прежнему переменяли места собраний. . . распускали их или руководили ими; а трибуны, когда им удавалось собраться вместе, с отчаянием замечали, как планы, которых они придерживались с большим трудом и даже с самыми большими опасностями, были разрушаемы с помощью низких хитростей» (De Loime, Constitut. dAngleterre, гл. 7, ч. 11, стр. 11). Валерий Максим приводит чрезвычайно интересный образчик влияния, которое нередко имели знатные люди на народ в противоположность трибунам и наперекор их предложениям: в один из неурожайных годов трибуны предложили принять некоторые меры касательно доставки хлеба; тогда Сципион Назика увлек за собой собравшихся, сказавши им: «Молчите, римляне, я знаю лучше вас, что должна делать республика» (Tacete, quaeso, Quirites; plus enim ego quam vos quid relpublicae expediat, intelligo). Затем историк продолжает: Qua voce audita, omnes pleno venerationis silentio, majorem ejus autoritatis quam suorum alimentorum coram egerunt. Это влияние было так сильно, что трибуны нередко делались жертвами борьбы, которую они заводили с сенатом, хотя во многих случаях они отстаивали истинные интересы народа: такова была участь обоих Гракхов, которые были так несправедливо оклеветаны знатью и которые были так бесчестно покинуты тем самым народом, за который они вступились. — Гизо)
24. См. уцелевший отрывок сенатского декрета, который предоставлял императору Веспасиану все полномочия, которые были дарованы его предшественникам Августу, Тиберию и Клавдию. Этот интересный и важный документ помещен в «Надписях» Грутера, N 242 (Этот заимствованный от Грутера отрывок, можно также найти в «Таците» Рика (стр. 420, 421) и у Эрнести (Excurs., кн. 5, гл. 6), но он так неправилен и по содержанию и по форме, что его подлинность сомнительна. — Венк)
25. Двух консулов избирали в первый день января, но в течение года их заменяли новыми, до тех пор пока их ежегодное число доходило по меньшей мере до двенадцати. Преторы обыкновенно избирались в числе шестнадцати или восемнадцати (Юст-Липсий, in Excurs. D. ad Tacit. Annal., кн, 1). Я не упоминал ни об эдилах, ни о квесторах, потому что полицейские и финансовые чиновники без труда приспособляются ко всякой форме правления. Во времена Нерона трибунам принадлежало легальное право intercessio, хотя, может быть, и было опасно им пользоваться (Тацит, Анн., ХVI, 26). Неизвестно в точности, соединялись ли во времена Траяна со званием трибуна служебные обязанности, или же это было лишь одно почетное звание (Плиний, Epist, 1,23)
26. Даже тираны искали консульства. Добродетельные государи были скромны в этих поисках и исполняли свои обязанности с точностью. Траян принес старинную присягу и поклялся перед консульским трибуналом, что будет соблюдать законы (Плиний, Panegyr., гл. 64).
27. Quoties magistratuum comitiis interesset. Tribus cum candidatis suis circuibat: supplicabatque more solemni. Ferebat et ipse suffragium in tribubus, ut unus e populo. Светоний, Жизнь Августа, гл. 56.
28. Turn primum comitia e campo ad patres translate sunt. Тацит, Анн., кн. 15. Здесь слово primum, как кажется, служит указанием на какие-то слабые и безуспешные усилия возвратить право избрания народу. (Калигула сделал легкую попытку в этом смысле; он возвратил народу комиции, а потом снова отнял их (Светоний, in Calo, гл. 16; Дион Кассий, кн. 59, 9, 20). Но во времена Диона еще сохранилась тень этих собраний. — Венк). (См. прим., гл. 44. — Издат.)
29. Дион Кассий (кн. 53, стр. 703—714) нарисовал очень неудовлетворительный и пристрастный очерк императорской системы. С целью дополнить его, а нередко и исправить, я изучал Тацита, читал Светония и обращался к помощи следующих новейших писателей: аббат де ла Блетерн, Mem. de lAcademie des Inscriptions, ч. 19,21,24,25,27; Бофор, Rep. Rom., ч. 1, стр. 255—275; две диссертации Нудта и Гроновия «de Lege regia», напечатанные в Лейдене в 1731 г.; Гравина «de Imperio romano», стр. 479—544, в числе его мелких произведений; Маффеи, Verona Illustrate, ч. 1, стр. 245 и сл.
30. Слабым государем всегда руководит окружающая прислуга. Влияние рабов увеличило позор римлян, и сенаторы ухаживали за такими людьми, как Паллас и Нарцисс. В наше время можно по крайней мере надеяться, что в фавориты попадет не раб, а джентльмен.
31. См. трактат Ван-Даля «de Consecratione Principum». Мне легче бы было списывать, чем проверять цитаты, этого ученого голландца.
32. См. диссертацию аббата Монго в первом томе «Academie des inscriptions».
33. Jurandas que tuum per nomen ponimus aras, — говорил Гораций самому императору, а Горацию был хорошо знаком двор Августа. (Можно усомниться в том, не следует ли считать эти слова скорее за иносказательное выражение доверия и признательности, чем за описание положительного факта. Сравн. с ними Оды 3, 5 и 25 в его третьей книге. Нельзя приписывать ни самому дикому энтузиазму, ни самой низкой лести то, что там Август представлен, еще во время своей жизни, пьющим нектар, мечущим громы и заседающим на совете богов на небесах. Это было лишь поэтическое приписывание ему таких свойств, которые делали его достойным восторженного преклонения и служили предсказанием, что hас arte будет подготовлен его будущий апофеоз. Впрочем, сделав надлежащие оговорки касательно поэтической преувеличенности и лести, мы можем допустить, что в честь Августа, в его качестве, иногда происходили подобострастные возлияния вина. Горац., Сагт. IV. 5, 31 и сл. Можно также сомневаться в том, действительно ли Горацию был так хорошо знаком двор Августа, как утверждает Гиббон, и действительно ли он заслуживал названия поэта — придворного льстеца, которое ему дает Гизо. Он постоянно воспевал деревенские виды и спокойствие, простоту и безмятежность деревенской жизни, суетливые заботы богача и благополучие тех, кто довольствуется малым. Он презирал и осмеивал городские нравы и роскошь. В своих обращениях к покровителям, друзьям и любовнице он постоянно манил их в свое Сабинское загородное уединение; а искренность всего, что он выражал, он доказал тем, что не принял выгодного места личного секретаря, которое предложил ему Август. Это такие наклонности, которые не свойственны придворным. — Издат.)
34. См. Цицерон, Philipp. 1, 6, Юлиан, in Caesaribus. Inque Deum templis jurabit Roma per umbras — вот с каким негодованием выражается Лукан, но это скорее негодование патриота, нежели негодование благочестивого человека.
35. Ариция — город в Лации. (Примеч. ред.) (Это слишком неопределенно. Преемники Александра не были первыми монархами, которых обоготворяли. Многим прежде царствовавшим египетским царям и царицам поклонялись как божествам. Греческий Олимп был населен божествами, переселившимися туда со своих земных тронов. Самому Ромулу были оказаны почести апофеоза задолго до Александра и его преемников (Ливии, кн. 1, гл. 16). Почести, которые оказывались римским наместникам провинций возведением в их честь храмов и алтарей, не должны быть смешиваемы с апофеозами императоров. Это была дань уважения, приносимая признательными людьми добродетелям их благодетеля, а не религиозное поклонение, так как тут не было ни священнослужителей, ни жертвоприношений. Августа строго осуждали за то, что он позволил воздать ему божеские почести в провинциях (Тац., Анн., 1, 10). Он не вызвал бы этого порицания, если бы он не делал более того, что делали наместники. Апофеозы умерших императоров были столько же выставкой чванства, сколько политическим расчетом. Они не предназначались только для хороших правителей, а были также уделом нескольких тиранов. Но первым из них, как, например, Антонинам, поклонялись даже с большим благоговением, чем старым богам. Так как Гиббон был недоволен Ван-Далем, то он мог бы просмотреть более удовлетворительное сочинение Шёпфлина «De Consecratione imperatorum Romanorum» (см. его Исторические и критические заметки, Базель, 4-to. 1741, стр. 1-84). Он рассматривал этот предмет и со знанием, и с разборчивостью. — Венк). (Не происходил ли восточный обычай обоготворения от аватаров, посредством которых небесные существа низводились на землю и принимали формы смертных или «накладывали свой отпечаток» на какое-нибудь божественное исчадие? Это можно проследить от самых древних времен до позднейших периодов истории, а также во многих религиях. — Издат.)
36. Октавий, называвшийся просто К. Октавием до его усыновления Цезарем, а после того носивший имя К. Юлия Цезаря Октавиана, происходил не от незнатной фамилии, но от такой, которая принадлежала к сословию всадников. Его отец К. Октавий имел хорошее состояние, был претором, наместником Македонии, был приветствован титулом императора и ожидал своего назначения консулом, когда его настигла смерть. Мать Октавия была дочь Аттия Бальба, который также исполнял должность претора. Антоний ставил Октавию в укор то, что он родился в Ариции; однако это был муниципальный и довольно большой город и возражение Цицерона (Philip. 3, гл. 6) доказало, что быть оттуда родом нисколько не унизительно. — Венк. (Под словами «от незнатной семьи» Гиббон разумел родство с отцовской стороны, так как в этом родстве не было никого более знатного, чем отец Октавия. Вся его знатность происходила от его матери, которая была дочерью сестры Юлия Цезаря, Юлии. Это были те узы, которые связывали его с родом Юлиев и, вероятно, способствовали возвышению его отца до тех отличий, на которые указывает Венк. Вергилий, из лести, отыскал предка Аттиев в Атисе, который принадлежал к числу товарищей Аскания, — Genus unde Atii duxere Latini (Энеида, 5, 566), но он не был в состоянии выдумать предка для Октавиев, — Издат.)
37. Дион, Кассий, кн. 53, стр. 710 с интересными примечаниями Реймара.
38. (Члены императорского семейства, принадлежавшие к фамилии Цезарей или по своему рождению, или вследствие усыновления, принимали имя Цезаря. После смерти Нерона это имя обозначало самое императорское достоинство, а впоследствии обозначало избранного преемника. Нет возможности с точностью определить то время, когда оно было впервые употреблено в этом последнем значении. Бах (Hist. jurispr. rom., стр. 304) утверждает, ссылаясь на Тацита (Ист., кн. 1, гл. 15) и Светония (Гальба, гл. 17.), что Гальба дал Пизону Лициниану титул Цезаря и что отсюда ведет свое начало значение этого названия; но обе историка говорят только, что Пизон был усыновлен Гальбой в качестве преемника, и не упоминают названия Цезаря, которое, как кажется, не было им знакомо в качестве титула. Аврелий Виктор (in Traj., стр. 348 изд. Арнтцена) говорит, что Адриан первый получил его, когда был усыновлен; но так как факт усыновления Адриана сомнителен и во всяком случае трудно поверить, что Траян на своем смертном одре стал создавать новый титул для своего преемника, то более вероятно, что этот титул был впервые дан Элию Веру в то время, когда он был усыновлен Адрианом (Спартиан., in Aelio Vero, гл. 1 и 2). — Венк)
39. Когда Октавиан приближался к праздничному столу Цезарей, его наружность изменялась, как у хамелеона: он был сначала бледен, потом покраснел, затем почернел и, наконец, принял кроткий вид Венеры и Граций ("Цезари Юлиана, стр. 300). Эта картина, нарисованная остроумной фантазией Юлиана, верна и изящна, но когда он смотрит на эти изменения характера как на действительно происходившие и приписывает их влиянию философии, то он делает слишком много чести и философии, и Октавиану.
40. Через двести лет после установления монархии император Марк Антонин указывал на характер Брута как на лучший образец римских добродетелей.
41. Нельзя не пожалеть об утрате того места, где Тацит говорит об этой сделке. Мы принуждены довольствоваться слухами, сообщаемыми Иосифом, и неполными сведениями, которые находим у Диона и Светония.
42. Август восстановил прежнюю строгость дисциплины. По окончании междоусобных войн он перестал обращаться к войскам с ласковым словом «товарищи», а стал называть их просто солдатами (Светоний, Жизнь Августа, гл. 25). См., как Тиберий воспользовался влиянием сената, чтобы подавить восстание легионов, стоявших в Паннонии (Тацит, Анн.).
43. (Калигула (настоящее имя которого Кай; этим именем его называли древние писатели, а имя Калигула было лишь прозвище, данное ему солдатами) погиб вследствие заговора военачальников преторианской гвардии, но его прислуга не принимала в этом заговоре никакого участия, а Домициан, вероятно, не был бы умерщвлен, если бы на это не было дано одобрения двумя начальниками преторианцев. — Венк)
44. Эти слова, как кажется, были способом выражения, установленным законами. См. Тацит, Анн., XIII, 4).
45. Первым из этих бунтовщиков был Камилл Скрибониан, который восстал в Далмации против Клавдия и через пять дней был покинут своими войсками; вторым был Л. Антоний, восставший в Германии против Домициана, а третьим — Авидий Кассий, поднявший знамя бунта в царствование М. Антонина. Двое последних продержались по нескольку месяцев и были умерщвлены своими собственными приверженцами. Следует заметить, что и Камилл и Кассий прикрывали свои человеколюбивые замыслы желанием восстановить республику, а Кассий утверждал, что достижение этой цели специально предназначено его имени и его семейству . (Солдаты едва ли заслуживают высказанной здесь похвалы. Клавдий должен был купить их согласие на свое возведение на престол; подарки, которые он раздавал им как по этому случаю, так и впоследствии, истощили государственную казну. Жестокости тиранов также нередко встречали одобрение со стороны этой могущественной гвардии, расположение которой приобреталось огромными подарками и пагубной распущенностью дисциплины. Правда, ее безобразия совершались преимущественно внутри Рима, но так как это было местопребывание правительства, то они отзывались повсюду. Восстания в отдаленных частях империи случались более часто, чем полагает Гиббон. При Тиберий германские легионы попытались возвести на престол Германика. Когда при Веспасиане взбунтовался Клавдий Цивилис, галльские легионы убили своего командующего и предложили свою помощь восставшим туземным жителям. Юлий Сабин был провозглашен императором и пр. Субординация была в значительной мере восстановлена на некоторое время благодаря войнам, доставлявшим занятие войскам при Траяне, Адриане и Антонинах, благодаря строгой дисциплине, введенной этими императорами, и благодаря их личным достоинствам. — Венк)
46. Веллей Патеркул, кн. 2, гл. 121. Светоний, Жизнь Тиберия, гл. 20. (Тиберий получил трибунские, проконсульские и императорские полномочия; вместе с тем он получил и цензорские полномочия, но без титула цензора, которого императоры никогда не носили. В те же звания Тит был возведен Веспасианом, а Траян — Нервой. Императорского титула не мог получить тот, кто не был проконсулом; поэтому этого титула и не мог получить Агриппа, которого Август возвысил лишь до звания консула. Все эти звания дают долю участия в управлении, но все носившие их были подчинены Августу. М. Антонин подал первый пример назначения совершенно равного императору товарища, давши титул Августа Л. Веру, который был его братом вследствие усыновления. Сравн. Pagl Crit. Baron. T. J. ad А., гл. 71. — Венк)
47. Светоний, Жизнь Тита, гл. 6. Плиний, предисловие к Hist. Natur.
48. Эта мысль часто и настоятельно высказывается Тацитом, Истор., 1. 5, 16; II. 76.
49. Император Веспасиан, со свойственным ему здравым смыслом, насмехался над теми, кто доказывал происхождение его рода от Флавия, основателя Реата (места его родины) и одного из товарищей Геркулеса. Свет., Жизнь Веспасиана, гл. 12.
50. (Происхождение Веспасиана, бесспорно, было незнатное, в особенности по сравнению с тем, чем наградила его впоследствии фортуна, однако его родственники не были такими ничтожными людьми, какими их считает Гиббон. Его дед был не простой солдат, а центурион, то есть капитан, хотя римский начальник над сотней солдат, может быть, и не пользовался по своему рангу таким же почетом, как в наше время командир роты. Его отец занимал выгодную должность по сбору государственных доходов в Азии, и жители тех провинций, которые были ему подведомственны, воздвигли статую в память его мягкого управления. После того он занимался в широких размерах ремеслом менялы, как это делали всадники. Его мать была дочь военного трибуна и сестра сенатора. Если в иных случаях он, подобно многим старикам, заходил в своей бережливости слишком далеко, то он делал это всегда с какой-нибудь благородной целью. Он копил деньги не для себя, а для республики. Ни один император не восстановил в такое короткое время и так успешно слабевшие силы государства, ни один не украсил его более великолепными общественными сооружениями и ни один не награждал достоинства с более великодушной щедростью. Тильемон в своей «Hist, des Emp.» ч. 2, стр. 25-27, говорит, что в тех случаях, когда государственные нужды заставляли Веспасиана быть до крайности бережливым, его скупость хотя и была менее достойна строгого порицания, но тем не менее была неизвинительна. — Венк)
51. (Этот тиран нашел себе более надежных покровителей в своих солдатах. Воспоминания о Тите могли только сделать его еще более ненавистным, так как существовало подозрение, что он был отчасти виновником смерти Тита. — Венк)
52. Дион, кн. 68, стр. 1121. Плиний, in Panegyric.
53. Felicior Augusto, melior Trajano. Евтроп., VIII, 5.
54. Дион (кн. 69, стр. 1249), утверждая, что все это не верно, ссылается на авторитет своего отца, который был наместником той провинции, где умер Траян, и потому имел возможность знать, как было дело. Однако Додвелль (Paelect. Camden., 17) утверждал, что еще при жизни Траяна Адриану была дана некоторая надежда, что он будет императором.
55. Дион, кн. 70, стр. 1174. Аврелий Виктор.
56. Обоготворение Антиноя, его медали, статуи, храмы, город оракулы и созвездие всем хорошо известны и до сих пор пятнают память Адриана. Впрочем, следует заметить, что из первых пятнадцати императоров только один Клавдий не нарушал а любовных делах законов природы. Касательно почестей, которые были оказаны Антиною, см. Шлангейм; Соmmentaires sur les Caesars de Julien, стр. 80.
57. Ист. эпохи Цезарей, стр. 13. Аврелий Виктор, in Epitom.
58. Без помощи медалей и надписей мы не знали бы этого факта, делающего большую честь Антонину Благочестивому (Антонин Благочестивый не совершал того великодушного поступка, который приписывает ему Гиббон, или по меньшей мере не находился в таком положении, чтобы иметь случай совершить такой поступок. Он был усыновлен с непременным условием, что он должен усыновить М. Аврелия и Л. Вера; к тому же оба его сына умерли в детстве; один из них, по имени Галерий, не долго пережил восшествие своего отца на престол. Поэтому Гиббон ошибается, когда говорит, что существование этих двух мальчиков оставалось бы неизвестным для нас «без помощи медалей и надписей». Капитолин говорил (гл. 1): Filii mares duo, duae feminae. Медали познакомили нас только с их именами. Pagi Critic. Baron, ad A. C., 161, ч. 1, стр. 33. Изд. Парижское. — Венк). (Вероятно, из того же источника Капитолин почерпнул знакомство с этим фактом, потому что он писал лишь по истечении почти 130 лет. — Издт.)
59. Нума Помпилий, сабинянин, — преемник Ромула, второй римский царь, который, по данным традиции, проводил мирную политику; царь-реформатор, учредивший культы, создавший жреческие и религиозные коллегии. (Прим. ред.)
60. В течение двадцатитрехлетнего царствования Антонина Благочестивого Марк только две ночи не ночевал до дворце, и то в разное время. История эпохи Цезарей, стр. 25.
61. (Такое определение истории не может быть принято за руководство для какого бы то ни было исторического сочинения. Оно может годиться для какого-нибудь мрачного исторического периода или быть выражением мрачных взглядов на прошлое, возникших в более светлые времена. Благодаря своей мудрости и своему могуществу Антонин действительно стоял выше всякого соблазна или выше всякой необходимости предпринимать большие войны, которые доставляют столь значительную долю исторического материала. Но потомство много потеряло оттого, что не имеет более подробных сведений о всех действиях этого превосходного государя, с которым не может равняться ни один из римских императоров ни по правдивости, ни по чистоте нравов. Неполнота наших сведений о нем происходит от утраты многих ценных исторических произведений и оттого, что мы вынуждены черпать эти сведения лишь из жидких отрывков сочинений Юлиана Капитолина, Евтропия, Виктора и им подобных. Лучший сборник извлечений из этих писателей сделан Гантен де Сибером в его «Vies des Empereurs Tite Antonin et Marc Aurele». 12-mo, Париж, 1769. Касательно Т. Антонина см. стр. 1-118. Но ему недостает дарований критика и более близкого знакомства с медалями и надписями. — Венк)
62. Он очень любил театр и не был равнодушен к прелестям женского пола. Марк Антонин, кн. 16. Истор. эпохи Цезарей, стр. 20-21. Юлиан, in Caesar.
63. Враги Марка обвиняли его в лицемерии и в недостатке той простоты, которой отличался Антонин Благочестивый и даже Вер (Ист. эп. Цезарей, VI, 34). Это неосновательное обвинение может служить доказательством того, что люди придают более цены личным качествам, нежели общественным добродетелям. Даже Марка Антонина иные называли лицемером, но даже самый нелепый скептик не мог бы утверждать, что Цезарь был трус или что Цицерон был глупец. Это потому, что ум и храбрость проявляются в более несомненном виде, чем человеколюбие или любовь к справедливости.
64. Тацит охарактеризовал в немногих словах принципы Зенона: Doc ores saplentiae secutus est, qui sola bona quae honesta mala tantum quae turpia; potentiam, nobilitatem; caetera que extra animum, neque bonis neque malis adnumerant (Тацит, Истор., 1У, 5).
65. Перед тем, как предпринять второй поход против германцев, он в течение трех дней читал римскому народу лекции о философии. Он делал то же самое в греческих и азиатских городах. (Истор. эпохи цезарей, in Cassio, гл. 3).
66. (Авидий Кассий был умерщвлен своими собственными приверженцами (Vulcat. Gallic, in Cassio, гл. 7; Дион, стр. 1192). — Венк)
67. Дион, кн. 71, стр. 1190, Истор. эпохи цезарей, in Avid. Cassio.
68. Истор. эпохи Цезарей, in Marc. Antonin, гл. 18.
69. (Это, может быть, и верно по отношению к дурным императорам, но не верно по отношению к хорошим. И Людовик XI и Христиан II не более как ничтожные тираны (если только они достойны этого названия) в сравнении с Тиберием, Нероном и Домицианом. Христианству мы обязаны общим улучшением нравов, и оно было главной причиной происшедшей перемены. В средние века влияние религиозных орденов и духовенства сдерживало порочные наклонности монархов, а в более близкие к нам времена эти наклонности сдерживались союзами государств, соперничеством государей и даже личной враждой, всегда готовой воспользоваться ошибками противника. Но римский император стоял одиноким на вершине могущества, и кругом его были лишь рабы. С другой стороны, те же самые обстоятельства, которые сдерживали дурные наклонности новейших правителей, были не менее благоприятны для развития их добродетелей. Я не понимаю, почему такие государи, как Генрих IV, Елизавета и Густав Адольф, не могли бы служить примером того высшего совершенства, которое Гиббон приписывает Августу, Траяну и Адриану. Характеры этих последних представляли смешение очень разнообразных свойств. Сам Гиббон несколько раз замечал это, когда говорил об Августе и Адриане. Траян неумеренно предавался пьянству, а его честолюбие не раз вовлекало империю в войны, которые вовсе не были необходимы. М. Аврелий был педант и, вследствие неуместной снисходительности, позволял проконсулам грабить управляемые ими провинции. Также следует заметить, что величие и могущество Римской империи придавало добродетелям ее правителей особый блеск, который мы должны откладывать в сторону, когда хотим изучать их настоящий характер. О лучших из них мы имеем лишь краткие и поверхностные рассказы, тогда как мелкие подробности касательно всякого шага новейших монархов дают нам возможность близко знакомиться с их личностью. Люди точно так же, как и большие картины, много выигрывают, когда на них смотрят издали. Не следует забывать и того, что ни один из пяти примерных императоров — Нервы и его преемников — не родился и не воспитывался в императорской мантии. Эти люди созревали в освежающей тени частной жизни и достигли престола благодаря своим личным достоинствам. — Венк) Венк неправильно истолковал мысль Гиббона, который вовсе не ставит римских императоров выше новейших монархов. Он замечает вполне основательно, что римские императоры проявляли в своих действиях такие противоположные крайности, такие чрезмерные пороки и добродетели, какие мы стали бы тщетно искать в позднейшие времена. Венк также упустил из виду значение того факта, что постоянно возраставшие в течение последних двухсот лет влияние и умственное развитие народа контролировали тех, кто им управлял. Было бы также желательно, чтобы бесспорное господство религии над человеческими страстями было объяснено с большей ясностью. В настоящее время мы вправе надеяться, что это влияние будет постоянно увеличиваться. — Издат.
70. Вителлий издержал на одну еду в течение около семи месяцев по меньшей мере шесть миллионов ф. ст. О его пороках нельзя говорить не только с достоинством, но даже без нарушения приличий. Тацит называет его свиньей, но при этом заменяет это грубое выражение изящной картиной: «At Vitellius, umbraculis hortorum abditus, ut ignava animalla, quibus si cibum suggeras jacent torpentque, praeterita, instantia, futura, pari oblivione dimiserat. Atque illum nemore Aricino desidem et marcentem» и пр. Тацит, Истор., III, 36; II, 95, Светоний, in Vitell., гл. 13. Дион Кассий, кн. 65, стр. 1062.
71. Казнь Гелвидия Приска и добродетельной Эпонины запятнала царствование Веспасиана.
72. Путешествие Шардена в Персию, ч. 3, стр. 293.
73. Обыкновение назначать рабов на высшие должности еще более в ходу у турок, нежели у персов. Грузия и земля черкесов снабжают правителями большую часть Востока.
74. Шарден говорит, что европейские путешественники распространили между персами понятия о свободе и о мягкости наших правительств. Они этим оказали персам очень плохую услугу.
75. Они ссылались на пример Сципиона и Катона (Тацит Анн., III, 66). Марцелл Эпир и Крис Вибий приобрели таким способом в царствование Нерона 2 500 000 ф. ст. Их богатство, еще более увеличивавшее тяжесть их преступлений, охраняло их при Веспасиане. См. Тац., Истор., I У, 43, Dialog, de orator., гл. 8. Регул, который был предметом заслуженных сатирических нападок со стороны Плиния, получил от сената за одну обвинительную речь консульские украшения и подарок в 60. 000 ф. ст.
76. Оскорблением величества сначала считалась измена римскому народу. В качестве народных трибунов Август и Тиберий относили это оскорбление к своим личностям и дали ему самое широкое значение. (Ему впервые дал такое значение Тиберий, а не Август. См. Бах, Траян, стр. 27 и сл. — Венк)
77. После того как добродетельная и несчастная вдова Германика была казнена смертию, Тиберий получил от сената изъявления признательности за свое милосердие: она не была удавлена публично и ее труп не стаскивали крючьями в преисподнюю вместе с трупами обыкновенных преступников. См. Тацит, Анн., У1, 25; Светоний, in Tiberio, гл. 53.
78. Сериф был небольшой утесистый остров в Эгейском море; его население было презираемо за свое невежество и ничтожество. Место ссылки Овидия хорошо известно благодаря его основательным, но малодушным жалобам. Ему, как кажется, только было дано приказание выехать из Рима в известный срок и отправиться в Томи. В стражах и тюремщиках не было надобности.
79. В царствование Тиберия один римский всадник попытался бежать к парфянам. Он был задержан в Сицилийском проливе; но его пример внушал так мало опасений, что самый недоверчивый из тиранов не нашел нужным подвергать его наказанию. Тацит, Анн., VI, 14. *) *) Интерпретация этого события у Тацита несколько иная: «А к Рубрию Фабату была приставлена стража, т. к. его заподозрили в том, что тяготясь сложившимися в Римском государстве порядками, он пытался бежать к парфянам, рассчитывая найти у них дружелюбный прием. В самом деле, обнаруженный у Сицилийского пролива и доставленный в Рим центурионом, он не мог привести никаких правдоподобных причин в объяснение своего пребывания в столь удаленном от его дома месте; тем не менее он остался в живых скорее потому, что о нем забыли, чем вследствие снисходительности» (Анн., VI, 6,14; перев. А. С. Бобовича).
80. Цицерон, ad Familiares, 1У, 7.