История упадка и разрушения Римской империи (Гиббон; Неведомский)/Глава IV

История упадка и разрушения Римской империи — Часть I. Глава IV
автор Эдвард Гиббон, пер. Василий Николаевич Неведомский

Оригинал: англ. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. — Перевод опубл.: 1776—1788, перевод: 1883—1886. Источник: Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи: издание Джоржа Белля 1877 года / [соч.] Эдуарда Гиббона; с примечаниями Гизо, Венка, Шрейтера, Гуго и др.; перевёл с английскаго В. Н. Неведомский. - Москва: издание К. Т. Солдатенкова: Тип. В. Ф. Рихтер, 1883-1886. - 23 см. Ч. 1. - 1883. - [2], XVIII, 543 с., [1] л. портр.; dlib.rsl.ru

Глава IV

Жестокости, безрассудства и умерщвление Коммода. - Избрание Пертинакса. - Его попытки произвести реформы в государстве. - Его умерщвление преторианской гвардией

Кротость Марка Аврелия, которую не могла искоренить суровая дисциплина стоиков, составляла в одно и то же время и самую привлекательную и самую слабую сторону его характера.^[1] Его ясный ум был нередко вовлекаем в заблуждения доверчивою добротою его сердца. Люди, изучившие слабые стороны государя и умевшие ловко скрывать свои собственные, вкрались в его доверие под личиной философской святости и приобрели богатства и почести, делая вид, будто презирают их.^[2] Его чрезмерная снисходительность к брату,^[3] жене и сыну вышла из пределов домашних добродетелей и превратилась в оскорбление общественной нравственности вследствие заразительности их примера и пагубных последствий их пороков.

Дочь Антонина Пия и жена Марка Аврелия — Фаустина прославилась столько же своими любовными интригами, сколько своей красотой. Серьезная простота философа не могла нравиться живой и ветреной женщине, не могла удовлетворить той безграничной страсти к разнообразию, которая нередко заставляла ее находить личные достоинства в самых низких представителях человеческого рода.^[4] Древний Купидон был вообще очень сладострастное божество, а любовные интриги, требующие со стороны такой высокопоставленной женщины, как императрица, самых решительных заискиваний, редко отличаются сентиментальной деликатностью. Марк был единственный человек в империи, по-видимому, ничего не знавший о поведении Фаустины или не обращавший на него никакого внимания, а в силу существовавшего во все века предрассудка поведение жены пятнало честь мужа. Он назначил некоторых из ее любовников на почетные и выгодные должности^[5] и в течение тридцатилетней супружеской связи постоянно относился к ней с самым нежным доверием и с уважением, которое не прекратилось даже с ее смертью. В своих «Размышлениях» он благодарит богов за то, что они послали ему такую верную, такую кроткую и такую простую в обхождении жену.^[6] По его настоятельному требованию услужливый сенат признал ее богиней. В воздвигнутых в честь ее храмах ее изображали с атрибутами Юноны. Венеры и Цереры, и было объявлено декретом, что молодые люди обоего пола в день своей свадьбы должны произносить супружеский обет перед алтарем этой целомудренной богини.^[7]

Чудовищные пороки сына набросили тень на чистоту добродетелей отца. Марка Аврелия упрекали в том, что он пожертвовал счастьем миллионов людей для нежной привязанности к недостойному мальчику и что он избрал себе преемника в своем собственном семействе, а не в республике. Впрочем, ни заботливый отец, ни призванные им на помощь добродетельные и ученые люди не пренебрегали ничем, что могло бы развить ограниченный ум молодого Коммода, заглушить зарождавшиеся в нем порочные наклонности и сделать его достойным престола, для которого он был назначен. Но образование оказывает благотворное влияние лишь только на одни счастливо одаренные натуры, для которых оно почти излишне. Нашептывания развратного фаворита тотчас изглаживали из памяти юноши неприятные для него наставления серьезного философа, и сам Марк Аврелий уничтожил плоды этого тщательного образования, разделив со своим сыном императорскую власть, когда ему было только четырнадцать или пятнадцать лет. После этого он прожил только четыре года, но этого промежутка времени было достаточно, чтобы заставить его раскаиваться в неблагоразумной мере, давшей запальчивому юноше возможность сбросить с себя узы рассудка и авторитета.^[8]

Большая часть преступлений, нарушающих внутреннее спокойствие общества, происходит от того, что необходимое, но неравномерное распределение собственности налагает стеснения на вожделения человеческого рода, предоставляя лишь очень немногим пользование тем, к чему стремятся все. Из всех наших страстей и наклонностей жажда власти есть самая высокомерная и самая вредная для общества, так как она внушает человеческой гордости желание подчинять других своей воле. Среди сумятицы внутренних раздоров законы общества утрачивают свою силу, и редко случается, чтобы их заменяли законы человеколюбия. Горячность борьбы, гордость победы, отчаяние в успехе, воспоминание о прошлых унижениях и страх предстоящих опасностей — все это разгорячает умы и заглушает голос сострадания. Вот те причины, по которым почти каждая страница истории запятнана кровью междоусобицы; но ни одною из этих прочий нельзя объяснить ничем не вызванных жестокостей Коммода, который мог наслаждаться всем к которому ничего не оставалось желать. Возлюбленный сын Марка Аврелия наследовал своему отцу при радостных приветствиях сената и армии,^[9] а при своем восшествии на престол этот счастливый юноша не видел вокруг себя ни соперников, которых нужно бы было устранить, ни врагов, которых нужно бы было побороть. На таком спокойном и высоком посту он, естественно, должен бы был предпочитать любовь человеческого рода его ненависти и добрую славу своих предшественников позорной участи Нерона и Домициана.

Впрочем, Коммод не был таким тигром, каким его описывали, — он не чувствовал от рождения ненасытной жажды крови и не был с самого детства способен на бесчеловечные поступки.^[10] От природы он был скорее слабодушен, нежели зол. Его простодушие и застенчивость делали его рабом окружающих, которые мало-помалу развратили его. Его жестокость, вначале бывшая результатом посторонних наущений, превратилась в привычку и в конце концов сделалась его господствующей страстью.^[11]

Со смертью отца^[12] на Коммода легла стеснительная обязанность командовать огромной армией и вести трудную войну с квадами и маркоманами. Раболепные и развратные юноши, которые были удалены от двора Марком Аврелием,^[13] скоро вновь приобрели и прежнее положение, и прежнее влияние на нового императора. Они преувеличивали трудности и опасности кампании в диких странах по ту сторону Дуная и уверяли беспечного монарха, что достаточно страха, внушаемого его именем, и военных доблестей его полководцев, чтобы довершить победу над упавшими духом варварами или чтобы вынудить у них такие мирные условия, которые более выгодны, чем всякое завоевание. Зная его склонность к чувственным наслаждениям, они сравнивали спокойствие, блеск и утонченные удовольствия Рима с тревожной лагерной жизнью в Паннонии, где он не имел бы ни досуга, ни удобств роскоши.^[14] Коммод с удовольствием выслушивал столь приятные для него советы, но, в то время как он колебался, поступить ли согласно со своими собственными влечениями или же сообразоваться с указаниями отцовских советников, к которым он еще не перестал питать уважение, лето незаметно прошло, и его торжественный въезд в столицу был отложен до осени. Его привлекательная наружность,^[15] приветливое обхождение и воображаемые добродетели внушали общее к нему сочувствие; почетный мир, который он только что даровал варварам, распространял всеобщую радость;^[16] его нетерпеливое желание возвратиться в Рим приписывали его любви к родине, а его безнравственные забавы не казались достойными порицания в девятнадцатилетнем государе.

В течение первых трех лет его царствования и формы и дух прежней администрации поддерживались теми преданными советниками, которым Марк поручил своего сына и к мудрости и бескорыстию которых Коммод все еще чувствовал невольное уважение. Молодой государь предавался вместе со своими распутными любимцами дикому разгулу неограниченной власти, но его руки еще не были запятнаны кровью, и по одному случаю он даже выказал такое благородство чувств, которое могло бы развиться в солидную добродетель.^[17] Но одна несчастная случайность дала его неустановившемуся характеру определенное направление. Однажды вечером, когда император возвращался во дворец через темный и узкий портик амфитеатра,^[18] поджидавший его на дороге убийца бросился на него с обнаженным мечом и громко воскликнул: «Вот что присылает вам сенат!» Угроза и предотвратила успех попытки; убийца был схвачен гвардейцами и тотчас назвал виновников заговора, который был составлен не в государстве, а внутри дворца. Сестра императора и вдова Луция Вера Луцилла тяготилась своим второстепенным положением и из зависти к царствующей императрице вложила оружие в руки убийцы. Она не осмелилась сообщить о своем преступном намерении своему второму мужу, Клавдию Помпейяну, принадлежавшему к числу самых достойных сенаторов и самых преданных императору людей; но в толпе своих любовников (так как она во всем подражала Фаустине) она нашла разорившихся людей с необузданным честолюбием, которые готовы были удовлетворять как самые дикие, так и самые нежные ее страсти. Заговорщики понесли заслуженное наказание, а покинутая всеми матрона была наказана сначала ссылкой, а потом лишением жизни.^[19]

Но слова убийцы глубоко запали в душу Коммода и оставили в ней неизгладимые впечатления страха и ненависти к сенату во всем его составе.^[20] Тех, кого он до тех пор боялся как надоедливых приближенных, он стал подозревать как тайных врагов. Доносчики, не находившие поощрения при прежних царствованиях и почти совершенно исчезнувшие, снова ожили, лишь только они заметили, что император будет доволен, если они откроют недоброжелателей и изменников в сенате. Это собрание, считавшееся при Марке Аврелии верховным государственным советом, состояло из самых выдающихся римлян, но отличия какого бы то ни было рода скоро сделались преступными. Обладание богатством усиливало усердие сыщиков; строгая добродетель считалась за молчаливое порицание распутств Коммода; важные заслуги свидетельствовали об опасном превосходстве личных достоинств, а дружба отца всегда была ручательством ненависти сына. Подозрение было равносильно доказательствам виновности, а предание суду было то же, что произнесение обвинительного приговора. Казнь влиятельного сенатора сопровождалась лишением жизни всех тех, кто мог бы оплакивать ее или отомстить за нее, а после того как Коммод отведал человеческой крови, его сердце сделалось недоступным ни для сострадания ни для угрызений совести.

Между этими невинными жертвами тирании ничья смерть не возбудила таких сожалений, как смерть двух братьев из дома Квинтилиана — Максима и Кондиана. Их братская любовь спасла их имена от забвения и сделала их память дорогой для потомства. Их познания, их занятия, их служебные обязанности и их удовольствия были одни и те же. Они были богаты, но им никогда не приходила мысль разобщить свои денежные интересы; до нас дошли отрывки сочинения, которое они писали вдвоем, и все, что они делали, могло заставить думать, что в их двух телах жила только одна душа. Антонины, ценившие их добродетели и с удовольствием смотревшие на их дружбу, возвели их в один и тот же год в звание консулов, а Марк впоследствии поручил им гражданское управление Грецией и начальство над большой армией, во главе которой они одержали значительную победу над германцами. Жестокосердие Коммода в конце концов соединило их и в одновременной смерти.^[21]

После того как ярость тирана насытилась кровью самых благородных членов сената, она обратилась наконец на того, кто был главным орудием его жестокостей. В то время как Коммод утопал в крови и в распутстве, он поручил дела управления Переннису — раболепному и честолюбивому министру, который умертвил своего предшественника, чтобы занять его место, но который обладал большой энергией и недюжинными дарованиями. Он нажил громадное состояние путем вымогательств и благодаря тому, что присваивал себе конфискованные имения знатных людей, принесенных в жертву его алчности. Преторианская гвардия состояла под его непосредственным начальством, а его сын, уже успевший выказать блестящие военные дарования, находился во главе иллирийских легионов. Переннис добивался престола или — что в глазах Коммода было одинаково преступно — был способен добиваться его, если бы его не предупредили, не захватили врасплох и не предали смертной казни. Падение министра — не важное событие в общей истории империй, но оно было ускорено одним чрезвычайным событием, доказавшим, до какой степени уже успела ослабнуть дисциплина. Британские легионы, недовольные управлением Перенниса, составили депутацию из тысячи пятисот избранных людей и отправили ее в Рим с поручением изложить их жалобы перед императором. Эти вооруженные просители выражались с такой энергией, сеяли между гвардейцами такие раздоры, преувеличивали силы британской армии в такой степени, что навели страх на Коммода и вынудили у него согласие на казнь министра как на единственное средство загладить причины их неудовольствия.^[22] Эта смелость армии, находившейся так далеко от столицы, и познанное ею на опыте бессилие правительства были верным предзнаменованием самых страшных внутренних потрясений.

Вскоре вслед за тем небрежность администрации обнаружилась в новых беспорядках, казавшихся вначале самыми незначительными. В войсках стала распространяться склонность к дезертирству, и, вместо того чтобы спасаться бегством или укрываться, дезертиры стали грабить на больших дорогах. Один простой солдат, отличавшийся необыкновенной отвагой, по имени Матери, собрал эти шайки грабителей в маленькую армию, растворил двери тюрем, объявил, что рабы должны воспользоваться этим случаем, чтобы приобрести свободу, и стал безнаказанно грабить богатые и беззащитные города Галлии и Испании. Правители этих провинций, долгое время бывшие безмолвными свидетелями, а может быть, и соучастниками его разбоев, наконец были выведены из своего нерадивого бездействия полученными от императора грозными приказаниями. Матери, видя себя окруженным со всех сторон, понял, что ему невозможно спастись, если он не сделает последнего отчаянного усилия: он приказал своим приверженцам рассеяться в разные стороны, с помощью разных переодеваний перебраться через Альпы небольшими кучками и собраться в Риме ко времени празднования Кибелы, обыкновенно сопровождавшегося самой бесчинной сумятицей.^[23] Его намерение убить Коммода и вступить на вакантный престол разоблачало в нем честолюбие, не свойственное простому разбойнику. Принятые им меры были так хорошо задуманы, что его переодетые воины уже наполняли улицы Рима. Один из его сообщников выдал его из зависти и разрушил эти странные замыслы в тот самый момент, когда все было готово для их исполнения.^[24]

Недоверчивые монархи нередко возвышают людей самого низкого звания, будучи в ошибочном убеждении, что тот, кто не имеет другой опоры, кроме их милостивого расположения, не будет иметь никаких других привязанностей, кроме привязанности к своему благодетелю. Преемник Перенниса Клеандр был родом из Фригии; он принадлежал к племени, отличавшемуся таким непреклонным и вместе с тем раболепным характером, что на него можно было влиять только путем физических насилий.^[25] Он был послан со своей родины в Рим в качестве раба. В этом же качестве он получил доступ в императорский дворец, сумел угодить Коммоду, потакая его страстям, и быстро достиг самого высокого положения, какого только может желать подданный. Его влияние на ум Коммода было еще более сильно, нежели влияние его предшественника, потому что у него не было ни таких дарований, ни таких добродетелей, которые могли бы внушить императору зависть или недоверие. Алчность была его господствующей страстью и главным принципом его управления. Звания консула, патриция, сенатора продавались публично, и тот, кто отказался бы от приобретения этих пустык и унизительных почестей ценою большей части своего состояния, был бы причислен к разряду недовольных.^[26] Чиновники, занимавшие в провинциях доходные места, грабили народ и делили добычу с министром, а правосудие было продажно и руководилось произволом. Богатый преступник не только мог добиться отмены осуждавшего его справедливого приговора, но и мог подвергнуть любому наказанию и обвинителя, и свидетелей, и судью.

Этими способами Клеандр накопил в течение трех лет такое состояние, какого никогда не имел ни один вольноотпущенный,^[27] Коммод был совершенно удовлетворен великолепными подарками, которые хитрый царедворец клал к его стопам в такие минуты, когда это было всего более кстати. Чтобы заставить молчать завистников, Клеандр стал воздвигать от имени императора бани, портики и здания для телесных упражнений, предназначавшиеся для народа.^[28] Он льстил себя надеждой, что ослепленные и удовлетворенные такой щедростью римляне будут более хладнокровно относиться к кровавым сценам, ежедневно разыгрывавшимся перед их глазами, что они позабудут о смерти сенатора Бирра, который благодаря своим высоким достоинствам получил от покойного императора в замужество одну из его дочерей, и что они простят ему казнь Ария Антонина, последнего представителя имени и добродетелей Антонинов. Бирр провинился тем, что, руководствуясь долгом чести, а не осторожностью, попытался раскрыть перед глазами своего зятя настоящий характер Клеандра, а Арий Антонин погубил себя тем, что, бывши проконсулом в Азии, произнес справедливый приговор над одним из негодных любимцев фаворита.^[29] После падения Перенниса опасения Коммода приняли на короткое время такую форму, что можно было ожидать возврата к более благородным чувствам. Он отменил самые гнусные распоряжения этого министра, предал его память публичному проклятию и приписал его пагубным советам все ошибки своей неопытной юности. Но его раскаяние продолжалось только тридцать дней, и тирания Клеандра нередко заставляла с сожалением вспоминать об управлении Перенниса.

Моровая язва и голод переполнили чашу бедствий, испытанных римлянами.^[30] Последний говорит, что в течение довольно значительного времени в Риме ежедневно умирало по две тысячи человек. Первое из них можно было приписывать лишь справедливому негодованию богов, но непосредственной причиной второго считали монополию хлебной торговли, захваченную богачами и поддержанную влиянием министра^[31] Неудовольствие народа, выражавшееся сначала вполголоса, разразилось на собрании в цирке. Народ отказался от своих любимых развлечений для того, чтобы предаться более приятному удовольствию отмщения, и с гневными криками потребовал казни общественного врага. Клеандр, командовавший преторианской гвардией,^[32] приказал отряду кавалерии разогнать мятежную толпу. Народ бросился бежать к городу; многие были убиты, и многие были затоптаны до смерти; но когда кавалерия проникла в улицы, она была остановлена в своем преследовании градом камней и стрел, сыпавшихся на нее с крыш и из окон домов. Пешая стража,^[33] давно уже ненавидевшая преторианскую кавалерию за ее прерогативы и за ее наглость, перешла на сторону народа. Мятеж превратился в настоящее сражение и грозил общей резней. Преторианцы наконец отступили перед численным превосходством противника, и массы ожесточенного народа снова устремились с удвоенною яростью к воротам дворца, где Коммод утопал в наслаждениях, ничего не зная о вспыхнувшей междоусобице. Сообщить ему эту неприятную новость значило рисковать своею жизнью. Он мог погибнуть от своей беспечности, если бы его старшая сестра Фадилла и его любимая наложница Марция не отважились ворваться к нему. Они бросились к его стопам с растрепанными волосами и обливаясь слезами и с тем убедительным красноречием, которое внушается страхом, рассказали испуганному императору о преступлениях министра, о ярости народа и о том, что он может через несколько минут погибнуть под развалинами своего дворца. Коммод пробудился от своего сладкого усыпления и приказал бросить народу голову Клеандра. Это столь желанное зрелище тотчас прекратило волнение, и сын Марка Аврелия еще мог бы в ту пору вернуть себе привязанность и доверие своих подданных.^[34]

Но в душе Коммода угасли все чувства благородства и человеколюбия. В то время как он оставлял бразды правления в руках недостойных фаворитов, он ценил в верховной власти только возможность ничем не стесняться при удовлетворении своих чувственных наклонностей. Он проводил свое время в серале, состоявшем из трехсот красивых женщин и стольких же мальчиков всякого звания и из всяких провинций; а когда все хитрости соблазна оказывались недейственными, грубый любовник прибегал к насилию. Древние историки подробно описывали эти сцены разврата, при которых нарушались в одинаковой мере и законы природы, и правила пристойности; но их слишком точные описания невозможно передать приличным языком нашего времени. В промежутках между чувственными наслаждениями Коммод предавался самым низким развлечениям. Ни просвещение того времени, ни усиленные старания воспитателей не могли влить в его грубый и скотский ум ни малейшей дозы знания, и он был первый из римских императоров, которому были совершенно незнакомы умственные наслаждения. Даже Нерон был знатоком или выдавал себя за знатока изящных искусств, музыки и поэзии, и мы не ставили бы ему этого в упрек, если бы он не превратил приятное препровождение времени в предмет честолюбия и в главную цель своей жизни. Но Коммод с раннего детства выказывал отвращение ко всем умственным и благородным занятиям и находил удовольствие только в развлечениях черни — в играх цирка и амфитеатра, в боях гладиаторов и в травле диких зверей. Марк Аврелий окружил сына самыми опытными наставниками по всем отраслям знаний, но молодой наследник относился к их урокам без внимания и с отвращением, тогда как мавры и парфяне, учившие его метать дротик и стрелять из лука, нашли в нем прилежного ученика, скоро достигшего одинаковой со своими наставниками верности глаза и ловкости движений.

Раболепная толпа царедворцев, основывавшая свою фортуну на пороках своего повелителя, рукоплескала этим низким наклонностям. Гнусный голос лести напоминал ему, что благодаря точно таким же подвигам, благодаря поражению Немейского льва и Эриманского вепря, греческий Геркулес^[35] занял место среди богов и приобрел бессмертную славу на земле. Но при этом умалчивалось о том, что, когда общественная жизнь была еще в зародыше и когда лютые звери оспаривали у людей обладание невозделанной землей, успешная борьба с этими жестокими врагами была одним из самых невинных и самых полезных для человечества упражнений героя. При цивилизованном положении Римской империи дикие звери давно уже удалились от людских глаз и от населенных городов. Ловить их в их уединенных убежищах и перевозить в Рим дав того, чтобы они падали, при пышной обстановке, от руки императора, значило ставить в смешное положение государя и налагать новое бремя на народ.^[36] Не понимавший этой разницы Коммод жадно ухватился за блестящее сходство и прозвал себя Римским Геркулесом (как это видно из надписей на медалях.^[37] Палица и львиная шкура фигурировали подле трона в числе других символов верховной власти, и были воздвигаемы статуи, в которых Коммод изображался в позе и с атрибутами того бога, храбрости и ловкости которого он старался подражать в своих ежедневных свирепых забавах.^[38]

Возгордившись от похвал, мало-помалу заглушивших в нем врожденное чувство стыдливости, Коммод решился выставить римлянам напоказ те физические упражнения, которые до тех пор всегда совершались внутри дворцовых стен и в присутствии немногих любимцев. В назначенный день громадное число зрителей собралось в амфитеатре частью из лести, частью из страха, частью из любопытства, и необыкновенная ловкость императора-актера вызвала заслуженные рукоплескания. Все равно, метил ли он в голову или в сердце животного, удар всегда был верен и смертелен. С помощью стрелы, заостренной с конца в форме полумесяца, Коммод останавливал быстрый бег страуса и рассекал надвое его длинную костлявую шею.^[39] На арену выпускают барса, и стрелок ждет, пока он бросится на одного из дрожащих от страха преступников; в этот самый момент стрела летит, зверь падает мертвым, а его жертва остается нетронутой. Из логовищей, устроенных при амфитеатре, выпускают сразу сто львов, но сто стрел, пущенных верней рукой Коммода, поражают их в то время, как они в ярости бегают по арене. Ни громадное туловище слона, ни чешуйчатая кожа носорога не были в состоянии предохранить их от его гибельного удара. Эфиопия и Индия доставляли ему своих самых редких животных, и в числе тех, которые были избиваемы в амфитеатре, были такие, о которых мы имеем понятие только из произведений живописи или из произведений фантазии.^[40] На всех этих представлениях принимались самые строгие меры предосторожности, чтобы охранить Римского Геркулеса от какого-нибудь отчаянного прыжка дикого зверя, способного пренебречь и его императорским достоинством, и его божеской святостью.^[41]

Но даже люди самого низкого звания краснели от стыда я негодования при виде монарха, выступающего на арене в качестве гладиатора и гордящегося такой профессией, которую и римские законы, и римские нравы заклеймили самым заслуженным позором.^[42] Коммод избрал одеяние и оружие secutora, борьба которого с retiariusoм представляла одну из самых оживленных сцен в кровавых забавах амфитеатра. Вооружение secutora состояло из шлема, меча и щита; у его нагого противника была только широкая сеть и трезубец; первой он старался опутать своего врага, а вторым — проколоть его. Если его первый шаг был неудачен, он был вынужден бежать от преследования secutora, пока не приготовится закинуть свою сеть вторично.^[43] Император выдержал бой этого рода семьсот тридцать пять раз. Описание этих славных подвигов было тщательно занесено в летописи империи, а в довершение своего гнусного поведения Коммод взял из общего фонда гладиаторов такое громадное денежное вознаграждение, что оно обратилось в новый налог, самый унизительный из всех, какие лежали на римском народе.^[44] Нетрудно поверить, что в этих состязаниях властелин мира был всегда победителем; в амфитеатре его победы не часто бывали кровопролитны, но, когда он испытывал свою ловкость в школе гладиаторов или в своем собственном дворце, его несчастные противники нередко удостаивались смертельного удара от руки императора и таким образом имели возможность запечатлеть своею кровью раболепное преклонение перед его превосходством.^[45] Коммод скоро стал пренебрегать прозванием Геркулеса; его слуху стало приятно только имя Павла, которое носил один знаменитый secutor. Оно было вырезано на его колоссальных статуях и повторялось с восторженными рукоплесканиями впавшим в отчаяние сенатом,^[46] который был вынужден одобрять все безрассудства императора.^[47] Добродетельный супруг Луциллы Клавдий Помпейян был единственный сенатор, не уронивший достоинство своего звания. В качестве отца он позволил своим сыновьям иметь в виду их личную безопасность при посещении амфитеатра. В качестве римлянина он объявил, что его собственная жизнь находится во власти императора, но что он никогда не будет свидетелем того, как сын Марка Аврелия публично унижает и свою личность, и свое достоинство. Несмотря на такое мужество, Помпейян избегнул мстительности тирана и вместе со своею честью имел счастье спасти свою жизнь.^[48]

Коммод достиг в эту пору самой высшей степени разврата и позора. Среди рукоплесканий придворных льстецов он не был в состоянии скрыть от самого себя, что он был достоин презрения и ненависти со стороны всех здравомыслящих и добродетельных людей. Его свирепость усиливалась и вследствие сознания, что его ненавидят, и вследствие зависти к каким бы то ни было личным достоинствам, и вследствие основательных опасений за свою жизнь, и вследствие привычки проливать кровь, развившейся в нем среди его обычных ежедневных забав. История сохранила длинный список сенаторов-консуляров, принесенных в жертву его легкомысленной недоверчивости, которая с особенной заботливостью разыскивала всех хотя бы самых дальних родственников семейства Антонинов, не щадя при этом даже тех, кто был орудием его преступлений и его забав.^[49] В конце концов его жестокость оказалась гибельной для него самого. Он безнаказанно проливал кровь самых благородных римских граждан, но он погиб, лишь только его стали бояться его собственные приближенные^[50] Его любимая наложница Марция, его приближенный Эклект и преторианский префект Лэт, испуганные печальной участью своих товарищей и предшественников, решились предотвратить ежеминутно висевшую над их головами гибель или от безумной прихоти тирана, или от внезапного взрыва народного негодования. Марция, воспользовавшись удобным случаем, подала своему любовнику чашу с вином, после того как он возвратился усталым с охоты на каких-то диких зверей. Коммод лег спать; но в то время как он метался от действия яда и от опьянения, один здоровый юноша, по профессии борец, вошел в его комнату и задушил его, не встретив никакого сопротивления.^[51] Труп был тайно вынесен из дворца прежде, нежели могло возникнуть в городе или даже при дворе малейшее подозрение в смерти императора. Таков был конец сына Марка Аврелия, доказавший, как нетрудно было избавиться от ненавистного тирана, в течение тринадцати лет угнетавшего с помощью искусственных средств управления столько миллионов подданных, из которых каждый имел одинаковые со своим повелителем и личные силы, и личные дарования.^[52]

Заговорщики привели в исполнение свой план с такой хладнокровной обдуманностью и с такой быстротой, каких требовала важность задуманного дела. Они решили немедленно посадить на вакантный престол такого императора, который не стал бы их преследовать за совершенное преступление. Они остановили свой выбор на бывшем сенаторе-консуляре, городском префекте Пертинаксе, выдающиеся достоинства которого заставили забыть незнатность его происхождения и возвысили его до высших государственных должностей. Он попеременно управлял многими провинциями империи и на всех своих важных должностях, как военных, так и гражданских, отличался твердостью, благоразумием и бескорыстием.^[53] Он был почти единственный из друзей и приближенных Марка Аврелия, оставшихся в живых, и когда он был разбужен в поздний час ночи известием, что его желают видеть императорский камергер и префект, он встретил их с неустрашимым мужеством и пригласил исполнить приказания их повелителя. Но вместо смертного приговора они принесли ему приглашение вступить на римский престол. В течение нескольких минут он относился с недоверием к их предложениям и настояниям. Убедившись, наконец, в смерти Коммода, он принял императорское звание с непритворной неохотой, происходившей от сознания как обязанностей, так и опасностей, сопряженных с верховной властью.^[54]

Лэт немедленно повез нового императора в лагерь преторианцев, распуская по городу слух, что Коммод внезапно умер от паралича и что добродетельный Пертинакс уже вступил на престол. Гвардейцы были скорее удивлены, нежели обрадованы, подозрительной смертью государя, который только к ним одним был добр и щедр; но необходимость немедленно принять какое-нибудь решение, а также авторитет их префекта, репутация Пертинакса и народные возгласы заставили их заглушить свое тайное неудовольствие, принять обещанные новым императором подарки, принести ему присягу в верности и сопровождать его с радостными восклицаниями и лавровыми листьями в руках до здания сената, для того чтобы согласие армии было подтверждено гражданской властью.

Большая часть этой тревожной ночи уже прошла; сенаторы ожидали, что на другой день, который был днем нового года, они будут с раннего утра приглашены присутствовать на унизительной для них церемонии. Несмотря на все увещания со стороны тех из своих фаворитов, которые еще сохранили некоторое уважение к требованиям благоразумия и приличия, Коммод решил, что он проведет эту ночь в школе гладиаторов, а оттуда отправится принимать консульское звание в одежде гладиатора и в сопровождении этой гнусной толпы. Перед рассветом сенаторы неожиданно получают приглашение собраться вместе с гвардией в храме Согласия, для того чтобы утвердить избрание нового императора.^[55] Они сидели несколько минут в безмолвной нерешительности, не веря в свое неожиданное спасение и подозревая какую-нибудь коварную проделку Коммода; но когда наконец они убедились, что тиран действительно умер, они предались радостным восторгам и вместе с тем выражениям своего негодования. Пертинакс скромно отговаривался незнатностью своего происхождения и указывал им на некоторых знатных сенаторов, более его достойных императорского звания, но они почтительно настояли на том, чтобы он взошел на престол и принял все титулы императорской власти, сопровождая свои настояния самыми искренними выражениями преданности.

Память Коммода была заклеймена вечным позором. Слова «тиран, гладиатор, общественный враг» раздавались во всех углах храма. После шумной подачи голосов сенаторы решили, что все почетные звания Коммода будут отменены, что его титулы будут стерты с публичных зданий, что его статуи будут низвергнуты и его труп для удовлетворения народной ярости будет стащен крючьями в комнату, где раздеваются гладиаторы; вместе с тем они выразили свое негодование против тех усердных прислужников, которые хотели укрыть смертные останки своего господина от исполнения над ним сенатского приговора. Но Пертинакс приказал воздать умершему последние почести — частью из уважения к памяти Марка Аврелия, частью уступая слезам своего первого покровителя Клавдия Помпейяна, который горевал не столько о страшной участи своего зятя, сколько о том, что эта участь была заслуженной^[56]

Эти излияния бессильной ярости против умершего императора, бывшего в течение своей жизни предметом самой низкой лести со стороны сената, обнаруживали жажду мщения хотя и основательную, но лишенную благородства. Впрочем, легальность упомянутых декретов опиралась на принципы императорской конституции. Порицать, низвергать или наказывать смертью первого сановника республики, употребившего во зло вверенную ему власть, было древним и бесспорным правом римского сената;^[57] по это бессильное собрание было вынуждено довольствоваться тем, что налагало на павшего тирана кары правосудия, от которых он в течение своей жизни и своего царствования был огражден страшной силой военного деспотизма.

Пертинакс нашел более благородный способ осудить память своего предшественника: он выказал в ярком свете свои добродетели в противоположность порокам Коммода. В день своего восшествия на престол он передал своей жене и сыну все свое личное состояние, чтобы они не имели предлога просить милостей в ущерб государству. Он не захотел потакать тщеславию первой дарованием ей титула Августы и не захотел развращать неопытную юность второго всеведением его в звание Цезаря. Тщательно отделяя обязанности отца от обязанностей государя, он воспитывал сына в суровой простоте, которая, не давая ему положительной надежды наследовать отцу, могла со временем сделать его достойным этой чести. На публике Пертинакс был серьезен и приветлив. Он проводил время в обществе самых достойных сенаторов (будучи частным человеком, см изучил настоящий характер каждого из них), не обнаруживая ни гордости, ни зависти, и смотрел на них как на друзей и товарищей, с которыми он разделял все опасности при жизни тирана и вместе с которыми он желал наслаждаться безопасностью настоящего времени. Он часто приглашал их на бесцеремонные вечерние развлечения, возбуждавшие своей простотой насмешки со стороны тек, кто еще не забыл я сожалея о пышной расточительности Коммода.^[58]

Пертинакс задал себе приятную, но грустную задачу — залечить, насколько это было возможно, раны, нанесенные рукой тирана. Еще находившиеся в живых невинные жертвы Коммода были возвращены из ссылки или освобождены из тюремного заключения; им возвратили и прежние отличиями отобранное у них имущество. Лишенные погребения трупы убитых сенаторов (ведь жестокосердие Коммода старалось проникнуть и за пределы гроба) были были похоронены в их фамильных склепах; честь их имени была восстановлена, и было сделано все, что можно, чтобы утешить их разоренные и погруженные в скорбь семьи. Между этими утешениями самым приятным для всех было наказание доносчиков, этих опасных врагов и государя, и добродетели, и отечества. Но даже в преследовании этих опиравшихся на букву закона убийц Пертинакс выказал твердость своего характера, предоставив их судьбу правосудию и совершенно устранив влияние народных предрассудков и народной жажды мщения.

Государственные финансы требовали самых тщательных забот со стороны императора. Несмотря на всевозможные беззакония и вымогательства, совершавшиеся с целью наполнять императорскую казну имуществом подданных, хищничество Коммода не могло достигнуть одного уровня с безрассудством его трат, так что после его смерти в казначействе оказалось только тысяч восемь ф. ст.^[59] как на текущие расходы управления, так и на щедрые подарки, обещанные новым императором преторианской гвардии. Но и при таком стеснительном положении Пертинакс имел достаточно великодушия и твердости, чтобы отменить все обременительные налоги, придуманные Коммодом, и прекратить все несправедливые взыскания в пользу казначейства. В изданном от имени сената декрете он объявил, что предпочитает честно управлять бедной республикой, нежели приобретать богатства путем тирании и бесчестия. Он считал бережливость и трудолюбие самыми чистыми и естественными источниками богатства и в скором времени извлек из них обильные средства для удовлетворения государственных нужд. Дворцовые расходы были немедленно сокращены наполовину. Пертинакс приказал продать с публичного торга^[60] все предметы роскоши, как-то: золотую и серебряную посуду, колесницы особой конструкции, излишние шелковые и вышитые одежды и множество красивых рабов и рабынь, сделав в этом последнем случае только одно внушенное человеколюбием исключение в пользу тех рабов, которые, родившись свободными, были отняты силой у своих родителей. Заставляя недостойных любимцев тирана возвращать часть незаконно приобретенных богатств, он в то же время удовлетворял справедливые требования государственных кредиторов и выплачивал за честные заслуги те суммы, которые долго оставались в долгу за казначейством. Он отменил стеснительные ограничения, наложенные на торговлю, и раздал все невозделанные земли в Италии и в провинциях тем, кто хотел их обрабатывать, освободив их на десять лет от всяких налогов.^[61]

Этот благоразумный образ действий доставил Пертинаксу самую благородную для государя награду — любовь и уважение его народа. Те, кто сохранили воспоминание о добродетелях Марка Аврелии, с удовольствием замечали в новом императоре черты этого блестящего образца и льстили себя надеждой, что еще долго будут наслаждаться благотворным влиянием его управления. Но излишняя торопливость, с которой Пертинакс старался уничтожать злоупотребления, и недостаток той осмотрительности, которой можно бы было ожидать и от его лет, и от его опытности, оказались гибельными и для него самого, и для его отечества. Его честная неосмотрительность восстановила против него ту раболепную толпу, которая находила в общественной неурядице свою личную выгоду и предпочитала неумолимой справедливости законов милости тирана.^[62]

Среди всеобщей радости мрачный и гневный вид преторианской гвардии обнаруживал ее тайное неудовольствие. Она неохотно подчинилась Пертинаксу, так как она боялась строгостей прежней дисциплины, которую он хотел восстановить, и сожалела о своеволии, которому предавалась в предшествовавшее царствование. Ее неудовольствие втайне поддерживалось ее префектом Лэтом, слишком поздно заметившим, что новый император готов награждать за службу, но не позволит управлять собою фавориту. В третий день царствования Пертинакса солдаты захватили одного сенатора с целью отвезти его в свой лагерь и провозгласить императором. Вместо того чтобы прельститься такой опасной честью, испуганная жертва преторианцев спаслась от их насилий и нашла себе убежище у ног императора.

Вскоре после того один из выбиравшихся на год консулов, Созий Фалько, — отважный юноша,^[63] принадлежавший к древнему и богатому роду, — увлеченный честолюбием, воспользовался отъездом Пертинакса на короткое время из Рима, чтобы составить заговор, который был подавлен благодаря поспешному возвращению императора в столицу и его энергичному образу действий. Фалько был бы приговорен, как общественный враг, к смертной казни, если бы его не спасло настоятельное и чистосердечное заступничество оскорбленного императора, который упросил сенат не допустить, чтобы чистота его царствования была запятнана кровью даже виновного сенатора.

Эти обманутые ожидания только усиливали раздражение преторианской гвардии. 28 марта — только через восемьдесят шесть дней после смерти Коммода — в ее лагере вспыхнуло общее восстание, которого не могли или не хотели подавить военачальники. От двух- до трехсот самых отчаянных солдат, с оружием в руках и с яростью во взорах, направились около полудня к императорскому дворцу. Им отворили ворота товарищи, стоявшие на часах, и служители прежнего двора, вступившие в заговор против жизни не в меру добродетельного императора. Узнав об их приближении, Пертинакс не захотел искать спасения ни в бегстве, ни в укрывательстве, а выйдя к ним навстречу, стал доказывать им свою собственную невиновность и напоминать о святости недавно принесенной ими присяги. При виде почтенной наружности и величавой твердости своего государя они как будто устыдились своего преступного намерения и простояли несколько минут в безмолвной нерешительности, но отсутствие всякой надежды на помилование снова возбудило в них ярость, и один варвар, родом из Тонгра,^[64] нанес первый удар Пертинаксу, который тотчас вслед за тем пал от множества смертельных ран. Его голова, отрезанная от туловища и воткнутая на пику, была с триумфом отнесена в лагерь преторианцев на глазах опечаленного и негодующего народа, оплакивавшего незаслуженную гибель отличного государя и скоропреходящие благодеяния такого царствования, воспоминания о котором могли только усилить горечь предстоявших бедствий.^[65]

---

1. (Философия стоиков скорее способствовала увеличению этой кротости тем, что научала быть равнодушным к внешним случайностям, быть строгим к самому себе и справедливым к другим. Когда темперамент согласуется с принципами, он делает чудеса. — Венк)
2. См. Жалобы Авидия Кассия в «Ист. эп. Цез.» стр. 45. Правда, это жалобы бунтовщика, но и бунтовщики склонны скорее преувеличивать, чем выдумывать.
3. (Здесь идет речь о Л. Вере, который был его братом вследствие усыновления и товарищем по управлению. У Марка не было другого брата. — Венк)
4. Faustinam satia constat apud Cajetam. conditiones sibi et nauticas et gladiatorias, elegisse (Ист. эпохи Цезарей, стр. 30). Лампридий объясняет, каких достоинств искала Фаустина и какие она устанавливала условия. Ист. эл. Цезарей, стр. 102.
5. Ист. эпохи Цезарей, стр. 34.
6. Размышл., кн. 1. Все смеялись над доверием Марка, но г-жа Дасье уверяет нас (а женщине нельзя не верить), что муж всегда будет обманут, если только жена даст себе труд притворяться.
7. Дион Кассий, кн. 71, стр. 1195. Ист. эпохи Цезарей, стр. 33. Комментарии Шпангейма к «Цезарям» Юлиана, стр. 289. Обоготворение Фаустины есть единственный недостаток, усмотренный Юлианом в безукоризненном характере Марка.
8. (Это возвышение не дало Коммоду (L. Aurel. Commodus Antoninus) возможности «сбросить с себя узы рассудка и авторитета». Чтобы понять это выражение в его настоящем смысле, необходимо разъяснить его некоторыми замечаниями. Коммод получил трибунские полномочия, титул императора и, наконец, титул Августа («Augustus junior», как значится на медалях), но он оставался в зависимости от отца и как сын, и как младший император. Нет никаких доказательств того, чтобы М. Аврелий когда-либо раскаивался в такой мере, которую он принял, без сомнения, обдуманно, так как он хорошо знал, что упадок его физических сил не позволял ему рассчитывать на долгую жизнь, и так как он желал познакомить сына, под своим собственным руководством, с делами управления. Сбивчивый рассказ Лампридия, писавшего во времена Диоклетиана и не ссылавшегося ни на какой более надежный авторитет, чем на fertur или dicitur (in M. Aurel., гл. 27, 28), сообщает нам только то, что М. Аврелий, перед своею смертью, предвидел и оплакивал дурное управление своего сына. Дион in Xiphilia (стр. 1203) делает точно такое же предположение. Геродиан (кн. 1, гл. 3,4) рассказывает, что перед своею смертью М. Аврелий заботился о том, чтобы его сын не отклонился от тех правил, в которых был воспитан, и чтобы, освободясь в ранней молодости от всяких стеснений, не поддавался тем соблазнам, которыми его окружит абсолютная власть. В этих видах и руководствуясь воспоминанием о многих юных монархах, впавших в пороки, он настоятельно советовал сыну быть очень осмотрительным в выборе его правителей и военачальников. Из всего этого рассказа, равно как из слов умирающего императора и из поведения самого Коммода, который сопровождал отца во время войны с германцами и не тотчас после его смерти дал полный простор своим развратным наклонностям, можно заключить, что М. Аврелий не был дурного мнения о своем сыне и не имел основания быть недовольным его поведением. Юлиан (Цезари, стр. 30, изд. Гейзингера) говорит, что, когда Марка упрекали за то, что он оставил империю в руках такого развратного юноши, он отвечал, что он не предвидел пороков сына, которые никогда не обнаруживались до тех пор, пока он не сделался один императором. Юлиан, без сомнения, мог черпать сведения из исторических сочинений того времени, более полных, чем те, которые дошли до нас, Геродиан (кн. 1, гл. 2) говорит, что он начал свою историю со смерти М. Аврелия, потому что его управление уже было описано многими отличными историками. Эти историки не могли быть так плохи, как Капитолин. — Венк)
9. Коммод был первый Porpnyrogenitus (родившийся на свет после вступления отца на престол). Вследствие особого рода лести на египетских медалях отмечались одними и теми же числами и годы его жизни, и годы его царствования, как будто и те и другие равнозначащи. Tillemont, Hist. des Empereurs, ч. 2 стр. 752.
10. Ист. эпохи Цезарей, стр. 46 (Лампридий (In Commod, гл. 1) утверждает, что Коммод был с детства чудовищем. Писатели этого покроя вообще выражаются в таком тоне. По их мнению, и тираны, и добродетельные государи бывают такими от рождения, и все хороши или дурны в одном роде. — Венк)
11. Дион Кассий, кн. 72, стр. 1203.
12. По словам Тертуллиана (Apolog., гл. 25), он умер в Сирмии. Но положение Виндобоны, или Вены, которую оба Виктора считают местом его смерти, легче согласовать с ходом военных действий против маркоманнов и квадов. (Квады занимали страну, называемую теперь Моравией; маркоманны сначала жили на берегах Рейна и Майна; они удалились оттуда в царствование Августа и выгнали бойев из Богемии (Balohemum); тогда эти последние переселились в Бойоарию, нынешнюю Баварию. Маркоманны были в свою очередь выгнаны из Богемии сарматами или славинами, которые занимают ее и до сих пор. См. Анвилль, Geogr. аnс, ч. 1, стр. 131. — Гизо)
13. (Мне не известно, на каких доказательствах основано это мнение Гиббона. — Венк)
14. Герод., кн. 1, стр. 12.
15. Там же, стр. 16.
16. Эта всеобщая радость очень хорошо описана (по медалям и историческим сведениям) Воттоном в «Истории Рима», стр. 192,193.
17. Пользовавшийся полным доверием Авидия Кассия его секретарь Манилий был арестован после того, как он скрывался в течение нескольких лет. Император великодушно успокоил встревоженную публику, отказавшись его видеть и приказав сжечь его бумаги, содержания которых он даже не захотел узнать. Дион Кассий, кн. 72, стр. 1209.
18. См. Маффеи, degll Amphitheatri, стр. 126 (Очень вероятно, что это случилось в то время, когда император шел в амфитеатр; убийца ожидал его в темном входе. — Венк)
19. Дион, кн. 72, стр. 1205. Геродиан, кн. 1, стр. 16. Ист. эпохи Цезарей, стр. 46.
20. (Заговорщики были сенаторы, и сам Квинтилиан, который должен был нанести смертельный удар, был сенатор. Геродиан, кн. 4, гл. 8. — Венк)
21. В примечаниях к «Истор. эпохи Цезарей» Казобон собрал много подробностей об этих двух знаменитых братьях. См. 96 стр. его ученого комментария (Их сочинение имело предметом земледелие и, на него нередко ссылались позднейшие писатели. См. П. Нидгам, Prolegomena ad Geoponica, in 8-vo, Камбридж, 1704, стр. 17 и сл. — Венк). (Филострат в жизнеописании софиста Герода говорит, что Квинтилианы не были древними римскими гражданами, а были родом из Трои. См. упомянутый выше комментарий Казобона. — Гизо)
22. Дион, кн. 72, стр. 1210; Геродиан, кн. 1, стр. 22; Ист. эпохи Цезарей, стр. 48. Дион не находит характер Перенниса таким отвратительным, каким его изображают другие историки, а его умеренность может служить ручательством за его правдивость. (Гиббон отдает справедливость умеренности, с которой Дион говорит о Переннисе, а между тем он придерживается рассказов Геродиана и Лампридия. Тон Диона в его отзывах о Переннисе более чем умеренный, так как в нем слышатся восторженные похвалы. Дион изображает Перенниса великим человеком, который бескорыстно и благородно посвящал свою жизнь общему благу и умер невинным, а Геродиан и Лампридий изображают его характер таким, какой, по-видимому, должен быть всего более естествен в приближенном Коммода и всего лучше согласуется с ходом последующих событий. Очень может быть, что Дион, получивший в ту пору звание сенатора, был обязан фавориту своей служебной карьерой и ожидал от него новых милостей. Очень может быть, что он был так же пристрастен в своих похвалах дурному министру, бывшему его благодетелем, как он был пристрастен в своих дурных отзывах о таких истинно великих людях, какими были Цицерон и Сенека, так как в его отзывах об этих последних слышится та зависть, с которой греки относились к литературным достоинствам римлян. Но удивительно то, что Гиббон, приняв мнение Геродиана и Лампридия о префекте, заимствовал от Диона неправдоподобный рассказ о его смерти. Трудно поверить, чтобы тысяча пятьсот человек, направляясь в Рим, прошли через Галлию и Италию без всякого предварительного соглашения с преторианской гвардией, без ведома Перенниса, который был их префектом, и не встретив никакого препятствия. Такие вооруженные посольства могут отправляться только в теперешний Рим и от таких монархов, как Людовик XIV. Вероятно, вследствие сознания этой несообразности Гиббон присовокупил, что эти «вооруженные просители сеяли раздоры между гвардейцами и преувеличивали силы британской армии», хотя численный состав этой армии, без сомнения, был хорошо известен правительству. Впрочем, Дион положительно утверждает, что они не дошли до Рима, и порицает императора за то, что он выехал к ним навстречу вместо того, чтобы выслать против них такой отряд преторианцев, который мог бы остановить их. Геродиан сообщает, что Коммод, узнав от одного солдата о честолюбивых замыслах Перенниса и его сына, командовавшего иллирийскими легионами, приказал, чтобы их схватили в ночное время и умертвили. — Венк.). (Когда у историков встречаются столь резкие противоречия, необходимо принимать в соображение те источники, из которых они черпали свои сведения. Дион Кассий был в полном расцвете жизни, когда происходили описанные события. Когда он писал свой рассказ о них, никакое ожидание награды не могло заставить его льстить памяти давно умершего Перенниса, да и прежнее покровительство со стороны этого последнего основано на одних догадках. Его честность была так безупречна, что Пертинакс, занимавший после Коммода престол в течение нескольких месяцев, дал ему важную должность, на которой его удержали и последовавшие затем императоры. Благодаря этой должности для него, без сомнения, сделались доступными такие документы, из которых он мог почерпнуть факты, остававшиеся до тех пор никому не известными. Геродиан писал пятьюдесятью годами позже, и если, как он утверждает, он не сообщал ничего такого, чего он не видел собственными глазами (под этими словами он, конечно, разумеет то, что происходило в его время), он все-таки был очень молод во время падения Перенниса. Лампридий писал еще сотней лет позже и принадлежит к числу второстепенных авторитетов. — Издат.)
23. Во время второй Пунической войны римляне заимствовали из Азии поклонение Матери богов. Ее праздник Megalesia начинался 4 апреля и продолжался шесть дней. Тогда на улицах становилось тесно от веселых процессий, театры наполнялись зрителями, а за общественными столами мог садиться всякий, кто хотел. Порядок и полицейский надзор прекращались, и забава делалась единственным серьезным занятием всего города. См. Овидий, de Fasti, кн. 4, стр. 189 и пр.
24. Геродиан, кн. 1, стр. 23,28.
25. Цицерон, pro Flacco, гл. 27.
26. Одно из таких купленных дорогой ценой назначений вызвало остроту, что Юлий Солон был сослан в сенат.
27. Дион (кн. 72. стр. 12,13) замечает, что ни один вольноотпущенный не имел таких богатств, как Клеандр. Впрочем, состояние Палланта превышало 2 500 000 ф. ст. — ter millies.
28. Дион, кн. 72, стр. 12,13. Геродиан, кн. 1, стр. 29; Ист. эпохи Цезарей, стр. 52. Эти бани находились подле Porta Сареnа. См. Нардини, Roma Antica, стр. 79.
29. Ист. эпохи Цезарей, стр. 48.
30. Геродиан, кн. 1, стр. 28; Дион, кн. 72, стр. 1215.
31. (Это не более как догадка Гиббона. Из противоречивых рассказов Диона и Геродиана можно заключить только то, что некоторые злоупотребления по поставке хлеба возбудили неудовольствие в народе. Касательно этого предмета Лампридий (гл. 7) не говорит почти ничего, но он указывает на другое обстоятельство, которое могло содействовать катастрофе, а именно ненависть к Клеандру за казнь Ария Антонина. — Венк)
32. Tunc que primum tres praefecti praetorio fuere: inter quos libertinus. Некоторый остаток скромности заставил Клеандра отказаться от титула префекта преторианцев, хотя он и был облечен властью этого сановника. Так как другие вольноотпущенные носили названия a rationibus, abepistolis сообразно с должностями, которые они занимали, то Клеандр назвал себя apuqione, то есть таким лицом, на которое возложена обязанность охранять особу его господина. Салмазий и Казабон ограничились очень неудовлетворительными объяснениями этой цитаты. (Текст Лампридия не дает никакого основания думать, что Клеандр был тот из числа трех преторианских префектов, который назывался apuquione; Салмазий и Казобон, как кажется, также этого не думали. См. Истор. эп. Цезарей, стр. 48; комментарий Салмазия, стр. 116, комментарий Казобона, стр. 95. — Гизо)
33. Геродиан, кн. 1, стр. 31. Трудно решить, говорит ли этот автор о преторианской пехоте или о городских когортах, которые состояли из шести тысяч человек, но не имели ни такого ранга, ни такой дисциплины, которые соответствовали бы их численному составу. Ни Тильомон, ни Воттон не пытались разрешить этот вопрос. (Я не нахожу здесь никаких поводов для недоразумений. Геродиан ясно обозначает городские когорты. Ср. Дион, стр. 797. — Венк)
34. Дион Кассий, кн. 72, стр. 1215; Геродиан, кн. 1, стр. 32; Ист. элохи Цезарей, стр. 48.
35. Более правильно — греческий Геракл. (Примеч. ред.)
36. Африканские львы, когда их мучил голод, безнаказанно опустошали беззащитные селения и возделанные поля. Эти животные предназначались для забав императора и столицы, и несчастный крестьянин, убивший одного из них, хотя бы для своей личной защиты, подвергался очень тяжелому наказанию. Этот необычайный закон был смягчен Гонорием и окончательно отменен Юстинианом. Код. Феод., ч. 5 стр. 92 и коммент. Готофр.
37. Шпангейм, do Numlamet, диссертация 12, ч. 2, стр. 493.
38. Дион, кн. 72, стр. 1216. Ист. элохи Цезарей, стр. 49.
39. Шея страуса имеет три фута длины и состоит из семи позвонков. См. Бюффон. Натур. истор.
40. Коммод убил камелопарда, или жирафа (Дион, кн. 72, стр. 1211), — самое большое, самое кроткое и самое бесполезное из всех крупных четвероногих. Это оригинальное животное находится только во внутренних частях Африки; оно ни разу не было видено в Европе со времени возрождения наук, и хотя Бюффон (Натур, ист., ч. 13) попробовал описать его, однако не решился его нарисовать. (Едва ли нужно замечать, что с тех пор, как это примечание было написано Гиббоном, жираф сделался очень хорошо знакомым Европе. — Издат.)
41. Геродиан, кн. 1, стр. 37, Ист. элохи Цезарей, стр. 50.
42. Добродетельные и даже только благоразумные императоры запрещали сенаторам и всадникам вступать в эту постыдную профессию под страхом позора или — что было еще более страшно для этих распутных негодяев — под страхом ссылки. А тираны, напротив того, прибегали к угрозам и к наградам, чтобы вовлечь их в его унижение. Нерон однажды вывел на арену сорок сенаторов и пятьдесят всадников. См. Липсий, Saturnalia, кн. 2, гл. 2. Этот ученый очень удачно исправил одно место у Светония в «Жизни Нерона», гл. 12.
43. Липсий, кн. 2, гл. 7, 8. Ювенал очень живо описывает в восьмой сатире подобный бой.
44. Ист. эпохи Цезарей, стр. 50. Дион, кн. 72, стр. 1220. Он каждый раз получал decies, то есть около 8000 фунт. ст.
45. Виктор рассказывает, что Коммод дозволял своим противникам употреблять только свинцовое оружие, вероятно опасаясь последствий их отчаяния.
46. Сенаторы были обязаны повторить шестьсот двадцать шесть раз: «Павел — первый из secutoroв» и пр. (Дион Кассий говорит об этой фразе как о надписи, а не как о возгласе, который он будто бы был принужден повторять в качестве сенатора. Впрочем, Лампридий, от которого Гиббон заимствовал это примечание (Ист. эп. Цезарей, 1, 114), как кажется, хотел сказать, что возглас был повторен при шестистах двадцати различных случаях, а не подряд столько раз. Вот его собственные слова: «Appellatus est sane, inter caetera triumphalia nomina, etiam sexcenties vicies, Paulus primus secutorum». — Издат.)
47. Дион, кн. 72, стр. 1221. Он говорит о своей собственной низости и об опасности, которая ему угрожала.
48. Впрочем, он присовокупил к своему мужеству некоторую дозу осторожности и проводил время большею частью в деревенском уединении, ссылаясь на свои преклонные лета и на слабость зрения. «Я никогда не видал его в сенате, — говорил Дион, — иначе как во время непродолжительного царствования Пертинакса». Тогда все его недуги внезапно исчезли, но они так же внезапно возвратились со смертью этого превосходного императора. Дион, кн. 73, стр. 1227.
49. Префекты сменялись почти ежедневно, а капризы Коммода нередко были гибельны для самых любимых его приближенных. Ист. эпохи Цезарей, стр. 46, 51.
50. (Геродиан (кн. 1, гл. 17) подробно рассказывает о том, как Коммод решился казнить их смертью в следующую ночь и как они предупредили его ради своего собственного спасения. — Венк.)
51. (Когда Коммод освободился от яда благодаря сильной рвоте, он заподозрил ее причину и стал грозить заговорщикам, которые тогда послали за борцом Нарциссом. — Венк)
52. Дион, кн. 72, стр. 1222. Геродиан, кн. 1, стр. 43. Ист. эпохи Цезарей, стр. 52.
53. Пертинакс был родом из Альбы Помпейи, в Пиемонте, и был сыном торговца строевым лесом. Последовательное изменение рода его занятий (описанное Капитолином) достойно внимания тем, что оно знакомит нас с формой правления и с нравами того времени. 1. Он был центурионом. 2. Префектом когорты в Сирии во время войны с парфянами и потом в Британии. 3. Он получил ala, или командование эскадроном кавалерии, в Мезии. 4. Он был начальником провиантского ведомства на Эмилиевой дороге. 5. Он командовал флотом на Рейне. 6. Был правителем Дакии с ежегодным окладом почти в 1600 ф. ст. 7. Командовал ветеранами одного легиона. 8. Получил звание сенатора. 9. Звание претора. 10. Начальство над первым легионом в Реции и Норике. 11. Был консулом около 175 года. 12. Сопровождал Марка Аврелия на Восток. 13. Командовал армией на Дунае. 14. Был легатом-консуляром в Мезии. 15. В Дакии. 16. В Сирии. 17. В Британии. 18. Заведовал общественным продовольствием в Риме. 19. Был проконсулом в Африке. 20. Префектом Рима. Геродиан отдает справедливость его бескорыстию, но Капитолин, всегда повторявший ходившие в народе слухи, говорит, что он имел большое состояние, приобретенное лихоимством.
54. Юлиан (Цезари) говорит, что он участвовал в умерщвлении Коммода.
55. (Сенат обыкновенно собирался ночью накануне первого января, для того чтобы отпраздновать наступление нового года (см. Саварон, Sidon. Appolinar., кн. 8, письмо 6). Это делалось без всяких особых приглашений; никаких приглашений не рассылалось и в том случае, о котором здесь идет речь. Слова Гиббона «безмолвная нерешимость» сената скорее продукт фантазии, нежели выражение исторического факта. Дион (стр. 1227) говорит только, что большая часть жителей Рима, и в особенности наместники провинций, не верили известиям о смерти Коммода, хотя горячо желали, чтобы оно было верным. Тот, кто сам находился в тот момент в сенате, говорит, что сенат тотчас высказался в пользу Пертинакса, и это подтверждают и Геродиан, и Капитолии, и Виктор. — Венк)
56. Капитолин сообщает нам подробности об этих сенатских решениях; он говорит, что они были предложены одним из сенаторов и потом повторены или, скорее, пропеты всеми членами собрания. Ист. эп. Цезарей, стр. 52. (Эта «шумная подача голосов», о которой говорит Гиббон, была не что иное, как возгласы или рукоплескания, о которых так часто упоминается в истории императоров. Это обыкновение, зародившееся в театре, перешло на собрания форума, а оттуда в сенат. Плиний Младший сообщает нам (Paneg., гл. 75), что во времена Траяна императорские декреты прежде всего утверждались одобрительными восклицаниями. После того как декрет был прочитан одним из сенаторов, одобрение остальных выражалось чем-то вроде пения или метрической формой одобрения. Вот некоторые из возгласов, с которыми сенаторы обращались к Пертинаксу, выражая свое неодобрение Коммоду: «Host patriae honores detrahantur!»; «Parrtcidae honores detrahantur!»; «Ut salvi simus, Jupiter Optime Maxime, serva nobis Pertinacem!» Некоторые из этих возгласов повторялись, и в некоторых декретах говорилось, сколько раз они были повторены; вот пример: «Auguste Claudi, Dite nobis praestant!» dictum sexagies. Это обыкновение существовало не только на собственно так называемых государственных совещаниях, но и на всех собраниях сената, имевших какую бы то ни было цель, и сообразно с характером царствующего государя оно служило выражением или искреннего восторга, или раболепного страха. Хотя такой обычай может показаться несообразным с достоинством христианской церкви, первые христиане придерживались его на своих собраниях и синодах, хотя его и не одобряли многие из отцов церкви, и между прочими св. Иоанн Златоуст. См. бессвязный, но старательно составленный сборник Франц. Берн. Феррария: De veterum Plausu et Acclamatione, in Graevil Thesaur. Antiq. Rom., ч. VI — Венк) (Все содержание этого критического замечания скорее подтверждает, нежели исправляет выражение, употребленное Гиббоном. — Издат.)
57. Сенат осудил Нерона на смертную казнь more majorum. Светон., гл. 49. (Это право сената не было признано никаким специальным законом. Оно проистекало само собою из древних конституционных принципов республики. После того как народ был лишен своих прав и комиции были перенесены в сенат, вся верховная власть сосредоточилась в этом собрании, которое передавало ее императорам. Если теория и практика нам кажутся в этом случае не совсем согласными между собою, то это происходит от первоначальной нелегальности императорского управления, расстроившего всю систему и подготовившего падение империи. Гиббон, как кажется, понимает цитату из Светония в том смысле, что сенат осудил Нерона на смертную казнь в силу своего древнего права (more majorum). Но эти слова Светония относятся не к самому приговору, а к роду смерти, который был назначен согласно с древним законом Ромула. (См. Виктор, Epitome, изд. Арицена, стр. 484, прим. 7). — Венк)
58. Дион (кн. 73, стр. 1223) говорит об этих развлечениях как такой сенатор, который ужинал вместе с императором, а Капитолин (Ист. эпохи Цезарей, стр. 58) — как раб, добывший свои сведения от одного из поваренков.
59. Decies. Благодаря своей благоразумной бережливости Антонин Благочестивый оставил своему преемнику сокровище, состоявшее из vicies septies millies, то есть почти из 22 000 000 ф. ст. (Дион, кн. 73, стр. 1231).
60. Кроме намерения превратить эти бесполезные украшения в деньги Пертинакс, по словам Диона (кн. 73, стр. 1229), руководствовался еще двумя тайными мотивами: он хотел выставить напоказ пороки Коммода и, судя по тому, кто будет покупать эти предметы, узнать, кто те люди, которые всего более на него похожи.
61. Хотя Капитолин передает много пустых толков о частной жизни Пертинакса, он заодно с Дионом и Геродианом восхищается его общественной деятельностью.
62. Leges, rem surdam, inexorabilem esse. Т. Ливий Xi,3.
63. По словам Капитолина (который, впрочем, не заслуживает полного доверия), Фалько держал себя с самой дерзкой непристойностью перед Пертинаксом а день его восшествия на престол. Благоразумный император ограничился замечанием, что он слишком молод и неопытен. Истор. эпохи Цезарей, стр. 55.
64. Теперешнее Люттихское епископство. Этот солдат, вероятно, принадлежал к числу батавских конных гвардейцев, которые набирались большей частью в герцогстве Гельдернском и в соседних землях и отличались как своей храбростью, так и смелостью, с которой они переплывали верхом на своих конях через самые широкие и самые быстрые реки. Тацит, Истор., IV, 12, Дионк, кн. 55, стр. 797. Липсий, de Magnitudine Romana, кн. I, гл. 4.
65. Дион, кн. 73, стр. 1252. Геродиан, кн. 2, стр. 60. Ист. эп. Цезарей, стр. 58. Виктор in Epitom. et in Caesaribus; Евтропий, VIII, 16. (Геродиан (кн. 2, гл. 5,6), напротив того, говорит, что убийцы укрывались от народа и что преторианцы готовились защищаться в своем лагере от неожиданного нападения. Лишь только народ узнал о совершенном преступлении, разъяренная толпа бросилась отыскивать виновных, но не могла их найти. — Венк)