О, Лелевель, тебя мы всѣ устали ждать
И съ радостью теперь привѣтствуемъ опять,
Когда явился ты къ своимъ единовѣрцамъ,
Чтобъ просвѣщать умы, мирить разсудокъ съ сердцемъ.
Ахъ, не того любить родимый край привыкъ,
Кто остроуміемъ извѣстности достигъ
И передъ кѣмъ въ дугу книгопродавецъ гнется;
Но тотъ дороже намъ, въ которомъ сердце бьется
Любовью къ родинѣ, кто заслужить вѣнокъ
Лавровый личными достоинствами могъ.
Таковъ ты, Лелевель, и — справедливъ я буду —
Друзей и истину находишь ты повсюду,
Ты юноша почти, но въ жизненной борьбѣ
Сѣдые старики завидуютъ тебѣ,
И имя славное твое извѣстно стало
Въ Германіи, подъ дальнимъ небомъ Галла,
А то, что ты въ Литвѣ очаровалъ умы,
Рукоплесканьями доказываемъ мы.
Въ аудиторіи, въ знакомой всѣмъ намъ залѣ,
Давно рѣчей твоихъ мы вѣщихъ не слыхали.
Вновь изуми теперь своихъ учениковъ,
Какъ прежде изумлялъ, когда изъ тьмы вѣковъ
Ты вызывать умѣлъ волшебнымъ даромъ слова
Героевъ Греціи и Рима, вставшихъ снова
Изъ гроба. Мысль твоя ихъ воскрешать могла,
Плутона шлемъ спадалъ съ ихъ гордаго чела[1]
И панцыри съ груди, таившей въ дни былые
Желанья, помыслы ихъ добрые и злые.
Вотъ Персовъ грозный бичъ[2], вотъ и Платонъ мудрецъ!
Открытъ намъ лабиринтъ ихъ думъ и ихъ сердецъ.
Здѣсь искра свѣта, тамъ могучей власти сѣмя:
Когда для нихъ вполнѣ благопріятно время —
Отъ искры зарево расло, а изъ сѣмянъ
Рождался, цѣлый міръ дивившій, великанъ.
Такъ геніи царятъ по смерти надъ живыми
И все прошедшее блѣднѣетъ передъ ними
И даже въ будущемъ, грядущихъ дней народъ
Живетъ ихъ отблескомъ иль чувствуетъ ихъ гнетъ;
Но одинаково достойно — міромъ править
И жизнь властителей въ живыхъ чертахъ представитъ.
Во прахъ стираются нерѣдко города
И истребляютъ ихъ огонь или вода;
Живыхъ свидѣтелей такихъ событій много,
А кто ихъ разъяснитъ? Не всякій, если строго
Разсудимъ мы. Затѣмъ еще труднѣй найти
Людей, которые, сбирая по пути
Матеріалъ, нашли безъ уклоненій ложныхъ
Причину общую явленій всевозможныхъ,
Изъ нѣдръ земныхъ не разъ вздымавшихъ массу водъ
И дѣлавшихъ на всей землѣ переворотъ.
Стараясь развивать мысль нашу въ томъ-же родѣ,
Отъ мертвой перейдемъ теперь къ живой природѣ,
Гдѣ люди тотъ-же міръ, стихіи — ихъ душа.
Какъ тутъ явленій рядъ понять не погрѣша?
Разнообразье формъ и фактовъ насъ смущаетъ,
Свидѣтельство другихъ мысль только затемняетъ,
А Истина, скупясь на благотворный лучъ,
Не хочетъ выглянуть, какъ солнце изъ-за тучъ.
Мы сказки иногда не отличимъ отъ были,
Въ познаньи истины мы въ дѣтствѣ слѣпы были;
Когда старался глазъ мракъ общій превозмочь,
Тогда спѣшили намъ наставники помочь,
Въ свои очки глядѣть насъ часто заставляли,
Чтобъ глубже и яснѣй мы вещи понимали,
Но цвѣтъ очковъ давалъ и всѣмъ предметамъ цвѣтъ
И рѣдко истины мы познавали свѣтъ,
Стараясь разъяснитъ всѣ внѣшнія явленья
Ошибками другихъ и собственнаго зрѣнья.
Мы всѣ рабы съ пеленъ. У насъ нѣтъ чувствъ своихъ
И наши мнѣнія беремъ мы у другихъ.
Въ ребячествѣ отцу всѣ дѣти подражаютъ,
Въ дни юности на насъ обычаи вліяютъ,
И мысль, которая намъ кажется своей,
Всосали мы въ себя изъ груди матерей,
Иль отъ наставниковъ у насъ осталось съ дѣтства
Уроковъ прежнихъ ихъ духовное наслѣдство,
И слово, каждое движенье, каждый шагъ
Сейчасъ-же выдаютъ: кто нѣмецъ, кто полякъ.
А солнце Истины для всѣхъ равно сіяетъ
И съ равной силою міръ цѣлый согрѣваетъ,
Распространяя свѣтъ спасительныхъ идей,
И ближними вездѣ считаетъ всѣхъ людей.
Вотъ почему, трудясь, чтобъ къ истинѣ стремиться,
Обязанъ человѣкъ свободно отрѣшиться
Отъ всякихъ мнѣній, имъ заимствованныхъ, думъ
Чужихъ, которымъ мы всѣ вѣримъ на-обумъ.
Историка зовутъ къ труду такому боги.
Но какъ легко ему свернуть съ прямой дороги,
И только тотъ, кто могъ соединить въ себѣ
И вдохновеніе, и мощный трудъ, въ борьбѣ
Мірскихъ страстей и зла лишь силы почерпая,
Корысти времени ни въ чемъ не уступая, —
Предвидитъ только тотъ грядущее земли,
Иль въ безднахъ прошлаго далекаго, въ пыли
И сумракѣ вѣковъ, презрѣвъ мечты пустыя,
Находитъ истины крупицы золотыя.
О, Лелевель, тобой по истинѣ должна,
Какъ украшеніемъ, гордиться вся страна!
Историкъ, блещешь ты какъ яркое свѣтило
И говоришь — что есть, что будетъ и что было.
Общественная жизнь явилась съ давнихъ поръ:
Тамъ, гдѣ бѣжитъ Евфратъ и до Ливанскихъ горъ,
Среди равнинъ, еще не потерявъ свободы,
Сплотились первые извѣстные народы.
Но скоро ихъ смирилъ тирановъ страшный гнетъ.
И въ городскихъ стѣнахъ въ цѣпяхъ ходилъ народъ
И рабски несъ ярмо неволи въ дни невзгодъ.
Въ другомъ углу земли, стремясь идти впередъ,
Устраивался грекъ, во всѣхъ своихъ пріемахъ
На мирмидоновскихъ похожій насѣкомыхъ[3],
Который, какъ они, чужіе города
Занявъ, однако ихъ обогащалъ всегда,
И словно муравей, живой, врагъ жизни праздной,
Чужимъ богамъ умѣлъ дать видъ своеобразный;
И, собственныхъ богинь создавши, эллинъ, ты
Воздвигъ Свободы храмъ и храмъ въ честь красоты,
И, ими вдохновясь, свой прославлялъ удѣлъ,
Сражался, разсуждалъ, любилъ, училъ и пѣлъ.
Но вотъ мидійскій мечъ сверкнулъ надъ нимъ. Глубоко
Смутился цѣлый міръ предъ идоломъ востока;
Подъ щелканье бичей карающихъ тогда
Нахлынула со всѣхъ сторонъ рабовъ орда;
Ксерксъ рушилъ города и шелъ впередъ деспотомъ,
Міръ наводнилъ толпой, моря обставилъ флотомъ…
Но вдругъ громъ эллинскій ударилъ, и въ разброд
Бѣжало воинство и потонулъ весь флотъ.
Грекъ побѣдилъ и, избѣжавъ погрома,
Сталъ азіятцевъ бить на родинѣ ихъ, дома;
Но, нѣгой заразясь, оружье побросалъ
И самъ, какъ азіятъ лѣнивый, задремалъ.
Потомки Ромула того какъ-будто ждали
И, слабымъ овладѣвъ, легко его сковали.
Жестокіе, среди своихъ домашнихъ ссоръ
Узнавъ всѣ хитрости, чтобъ поселить раздоръ
Между сосѣдями, поладивъ межъ собою,
Въ дни мира къ новому готовились разбою
И сообща потомъ спѣшили на грабежъ…
Но не всегда враговъ для грабежей найдешь,
И смѣлые борцы, забывъ свои набѣги,
Погрязли въ праздности и утопали въ нѣгѣ.
Предъ Римомъ міръ дрожалъ, а Римъ сковалъ тиранъ;
Римъ изнемогъ, сталъ слабъ, какъ дряхлый великанъ.
Кто-жь бренный, ветхій міръ возбудитъ къ жизни новой?
Ты, Скандинавіи герой и сынъ суровый.
Вотъ въ латахъ сюзеренъ — его ли не узнать? —
Съ копьемъ и четками, готовый пострадать
Во имя женщины, религіи и славы,
Зоветъ къ себѣ на пиръ вассаловъ; для забавы
У дамъ въ рукахъ вѣнки; взявъ лиру, бардъ поетъ,
Фехтуетъ молодежь и одобренья ждетъ. —
Живѣе, чѣмъ у насъ, въ ихъ жилахъ кровь струилась:
На ихъ призывъ съ небесъ сама Любовь спустилась,
Которой не цѣнилъ, не слушалъ какъ глухой,
Ни эллинъ чувственный и ни еврей сухой.
Когда порой законъ сомнѣньемъ колебали,
То словомъ рыцарскимъ они его скрѣпляли.
Спасая отъ обидъ честь милыхъ сердцу дамъ,
Они въ пустыни шли, на встрѣчу всѣмъ бѣдамъ;
Какъ побѣдители рубились паладины
Иль находили смерть подъ небомъ Палестины.
А въ замкахъ ихъ межь тѣмъ царилъ монаховъ клиръ,
Священникъ въ келью шелъ, чтобъ позабыть весь міръ,
Отъ грома папскихъ буллъ короны упадали,
И римляне опять владычествовать стали,
Пока не поднялся военный грозный станъ,
Чтобъ положить предѣлъ насилію римлянъ.
Въ странахъ, гдѣ есть законъ и правилъ строгихъ сводъ,
Покорны хартіямъ и власти, и народъ;
У англичанъ давно такіе есть законы;
Такія-жь хартіи намъ дали Ягеллоны,
Но есть края, гдѣ все перемѣшалось вкругъ
И равенъ мужику бунтующій барчукъ.
Испанцы далѣе пошли: и край чудесный
Открыли, никому донынѣ неизвѣстный;
Искать сокровищъ тамъ свой посылали флотъ
И угрожали всей Европѣ каждый годъ.
Но планамъ ихъ она настойчиво мѣшала
И, дѣйствуя мечемъ, союзы заключала.
А дипломатія интригами жила
И, какъ полипъ морской, таинственно росла.
Кто дорожитъ собой и всѣмъ, что онъ имѣетъ,
Съ оружіемъ въ рукахъ тотъ задремать не смѣетъ, —
А потому никто другимъ не довѣрялъ,
Пріобрѣтеніемъ позоръ потерь смѣнялъ;
Считая націи своимъ наслѣдствомъ, стали
Ихъ короли дарить, иль просто продавали;
Защитникъ иногда былъ въ то же время врагъ
И произволъ одинъ царилъ, какъ ночью мракъ.
Такъ шли вездѣ дѣла, когда волканъ парижскій
Бурля заклокоталъ. Гроза казалась близкой…
Эпоха смутная: тяжелый долгій гнетъ,
Борьба съ папистами, измученный народъ,
Горячность юности, заносчивость дворянства,
Неистовство рабовъ, прогрессъ и шарлатанство…
Какъ нѣкогда земля, зачавъ, произвела
Титановъ, такъ въ тѣ дни, какъ порожденье зла,
Когда Европа вся передъ грозой смутилась,
Ты, революція, какъ гидра появилась. —
Сломить ее тогда хотѣли, раздавить, —
Напрасно! — мстители рождались вновь, чтобъ мстить…
Волненіе росло. Поправъ обломки трона,
Одни въ мечтахъ рвались къ республикѣ Платона,
Другіе же несли богатства въ новый храмъ,
Чтобъ ими въ свой чередъ воспользоваться тамъ,
Когда жь подъ топоромъ враги ихъ умирали,
Они то лили кровь, то кровью истекали.
Вдругъ цезаря орелъ вспорхнулъ изъ ихъ гнѣзда,
И грозныхъ битвъ зажглась кровавая звѣзда,
И хоть лежатъ давно въ могилѣ великаны,
Боятся ихъ тѣней донынѣ всѣ тираны.
О, Лелевель, гдѣ я? Могу-ли воспѣвать
Моря, когда весломъ не въ силахъ управлять?
Ничтожный червь, съ орломъ я думалъ поравняться,
Въ полетѣ мысленномъ съ тобой хотѣлъ тягаться:
Такъ выручи меня, историкъ славный нашъ!
Ты никогда еще, какъ знанья вѣрный стражъ,
Своимъ собратьямъ лгать не позволялъ печатно
И истина всегда была тебѣ понятна;
Своей задачи ты всѣ трудности постигъ
И сладость отъ плодовъ труда вкушать привыкъ.
Скажи же намъ — тебѣ вся зала рукоплещетъ —
Какъ воспарилъ ты въ міръ, гдѣ вѣчно солнце блещетъ?
По вдохновенію, поднявшись на Парнасъ,
Намъ открывай глаза, все видя лучше насъ;
Среди другихъ вѣнковъ цѣнить умѣй ты тоже
Вѣнокъ, предложенный тебѣ отъ молодежи,
И наше хвастовство прости о томъ, что ты
Намъ изъ того вѣнка самъ раздавалъ цвѣты.
