О, Лелевель, тебя мы все устали ждать
И с радостью теперь приветствуем опять,
Когда явился ты к своим единоверцам,
Чтоб просвещать умы, мирить рассудок с сердцем.
Ах, не того любить родимый край привык,
Кто остроумием известности достиг
И перед кем в дугу книгопродавец гнётся;
Но тот дороже нам, в котором сердце бьётся
Любовью к родине, кто заслужить венок
Лавровый личными достоинствами мог.
Таков ты, Лелевель, и — справедлив я буду —
Друзей и истину находишь ты повсюду,
Ты юноша почти, но в жизненной борьбе
Седые старики завидуют тебе,
И имя славное твоё известно стало
В Германии, под дальним небом Галла,
А то, что ты в Литве очаровал умы,
Рукоплесканьями доказываем мы.
В аудитории, в знакомой всем нам зале,
Давно речей твоих мы вещих не слыхали.
Вновь изуми теперь своих учеников,
Как прежде изумлял, когда из тьмы веков
Ты вызывать умел волшебным даром слова
Героев Греции и Рима, вставших снова
Из гроба. Мысль твоя их воскрешать могла,
Плутона шлем спадал с их гордого чела[1]
И панцири с груди, таившей в дни былые
Желанья, помыслы их добрые и злые.
Вот Персов грозный бич[2], вот и Платон мудрец!
Открыт нам лабиринт их дум и их сердец.
Здесь искра света, там могучей власти семя:
Когда для них вполне благоприятно время —
От искры зарево росло, а из семян
Рождался, целый мир дививший, великан.
Так гении царят по смерти над живыми,
И всё прошедшее бледнеет перед ними,
И даже в будущем, грядущих дней народ
Живёт их отблеском иль чувствует их гнёт;
Но одинаково достойно — миром править
И жизнь властителей в живых чертах представит.
Во прах стираются нередко города
И истребляют их огонь или вода;
Живых свидетелей таких событий много,
А кто их разъяснит? Не всякий, если строго
Рассудим мы. Затем ещё трудней найти
Людей, которые, сбирая по пути
Материал, нашли без уклонений ложных
Причину общую явлений всевозможных,
Из недр земных не раз вздымавших массу вод
И делавших на всей земле переворот.
Стараясь развивать мысль нашу в том же роде,
От мёртвой перейдём теперь к живой природе,
Где люди тот же мир, стихии — их душа.
Как тут явлений ряд понять не погреша?
Разнообразье форм и фактов нас смущает,
Свидетельство других мысль только затемняет,
А Истина, скупясь на благотворный луч,
Не хочет выглянуть как солнце из-за туч.
Мы сказки иногда не отличим от были,
В познании истины мы в детстве слепы были;
Когда старался глаз мрак общий превозмочь,
Тогда спешили нам наставники помочь,
В свои очки глядеть нас часто заставляли,
Чтоб глубже и ясней мы вещи понимали,
Но цвет очков давал и всем предметам цвет,
И редко истины мы познавали свет,
Стараясь разъяснит все внешние явленья
Ошибками других и собственного зренья.
Мы все рабы с пелён. У нас нет чувств своих,
И наши мнения берём мы у других.
В ребячестве отцу все дети подражают,
В дни юности на нас обычаи влияют,
И мысль, которая нам кажется своей,
Всосали мы в себя из груди матерей,
Иль от наставников у нас осталось с детства
Уроков прежних их духовное наследство,
И слово, каждое движенье, каждый шаг
Сейчас же выдают: кто немец, кто поляк.
А солнце Истины для всех равно сияет
И с равной силою мир целый согревает,
Распространяя свет спасительных идей,
И ближними везде считает всех людей.
Вот почему, трудясь, чтоб к истине стремиться,
Обязан человек свободно отрешиться
От всяких мнений, им заимствованных, дум
Чужих, которым мы все верим наобум.
Историка зовут к труду такому боги.
Но как легко ему свернуть с прямой дороги,
И только тот, кто мог соединить в себе
И вдохновение, и мощный труд, в борьбе
Мирских страстей и зла лишь силы почерпая,
Корысти времени ни в чём не уступая, —
Предвидит только тот грядущее земли,
Иль в безднах прошлого далёкого, в пыли
И сумраке веков, презрев мечты пустые,
Находит истины крупицы золотые.
О, Лелевель, тобой по истине должна
Как украшением гордиться вся страна!
Историк, блещешь ты как яркое светило
И говоришь — что есть, что будет и что было.
Общественная жизнь явилась с давних пор:
Там, где бежит Евфрат и до Ливанских гор,
Среди равнин, ещё не потеряв свободы,
Сплотились первые известные народы.
Но скоро их смирил тиранов страшный гнёт.
И в городских стенах в цепях ходил народ
И рабски нёс ярмо неволи в дни невзгод.
В другом углу земли, стремясь идти вперёд,
Устраивался грек, во всех своих приёмах
На мирмидоновских похожий насекомых[3],
Который как они чужие города
Заняв, однако их обогащал всегда,
И словно муравей, живой, враг жизни праздной,
Чужим богам умел дать вид своеобразный;
И, собственных богинь создавши, эллин, ты
Воздвиг Свободы храм и храм в честь красоты,
И, ими вдохновясь, свой прославлял удел,
Сражался, рассуждал, любил, учил и пел.
Но вот мидийский меч сверкнул над ним. Глубоко
Смутился целый мир пред идолом востока;
Под щёлканье бичей карающих тогда
Нахлынула со всех сторон рабов орда;
Ксеркс рушил города и шёл вперёд деспотом,
Мир наводнил толпой, моря обставил флотом…
Но вдруг гром эллинский ударил, и вразброд
Бежало воинство, и потонул весь флот.
Грек победил и, избежав погрома,
Стал азиатов бить на родине их, дома;
Но, негой заразясь, оружье побросал,
И сам, как азиат ленивый, задремал.
Потомки Ромула того как будто ждали
И, слабым овладев, легко его сковали.
Жестокие, среди своих домашних ссор
Узнав все хитрости, чтоб поселить раздор
Между соседями, поладив меж собою,
В дни мира к новому готовились разбою
И сообща потом спешили на грабёж…
Но не всегда врагов для грабежей найдёшь,
И смелые борцы, забыв свои набеги,
Погрязли в праздности и утопали в неге.
Пред Римом мир дрожал, а Рим сковал тиран;
Рим изнемог, стал слаб как дряхлый великан.
Кто ж бренный, ветхий мир возбудит к жизни новой?
Ты, Скандинавии герой и сын суровый.
Вот в латах сюзерен — его ли не узнать? —
С копьём и чётками, готовый пострадать
Во имя женщины, религии и славы,
Зовёт к себе на пир вассалов; для забавы
У дам в руках венки; взяв лиру, бард поёт,
Фехтует молодёжь и одобренья ждёт. —
Живее, чем у нас, в их жилах кровь струилась:
На их призыв с небес сама Любовь спустилась,
Которой не ценил, не слушал как глухой,
Ни эллин чувственный и ни еврей сухой.
Когда порой закон сомненьем колебали,
То словом рыцарским они его скрепляли.
Спасая от обид честь милых сердцу дам,
Они в пустыни шли, навстречу всем бедам;
Как победители рубились паладины
Иль находили смерть под небом Палестины.
А в замках их меж тем царил монахов клир,
Священник в келью шёл, чтоб позабыть весь мир,
От грома папских булл короны упадали,
И римляне опять владычествовать стали,
Пока не поднялся военный грозный стан,
Чтоб положить предел насилию римлян.
В странах, где есть закон и правил строгих свод,
Покорны хартиям и власти, и народ;
У англичан давно такие есть законы;
Такие ж хартии нам дали Ягеллоны,
Но есть края, где всё перемешалось вкруг,
И равен мужику бунтующий барчук.
Испанцы далее пошли: и край чудесный
Открыли, никому доныне неизвестный;
Искать сокровищ там свой посылали флот
И угрожали всей Европе каждый год.
Но планам их она настойчиво мешала
И, действуя мечем, союзы заключала.
А дипломатия интригами жила
И как полип морской таинственно росла.
Кто дорожит собой и всем, что он имеет,
С оружием в руках тот задремать не смеет, —
А потому никто другим не доверял,
Приобретением позор потерь сменял;
Считая нации своим наследством, стали
Их короли дарить, иль просто продавали;
Защитник иногда был в то же время враг,
И произвол один царил, как ночью мрак.
Так шли везде дела, когда вулкан парижский
Бурля заклокотал. Гроза казалась близкой…
Эпоха смутная: тяжёлый долгий гнёт,
Борьба с папистами, измученный народ,
Горячность юности, заносчивость дворянства,
Неистовство рабов, прогресс и шарлатанство…
Как некогда земля, зачав, произвела
Титанов, так в те дни, как порожденье зла,
Когда Европа вся перед грозой смутилась,
Ты, революция, как гидра появилась. —
Сломить её тогда хотели, раздавить, —
Напрасно! — Мстители рождались вновь, чтоб мстить…
Волнение росло. Поправ обломки трона,
Одни в мечтах рвались к республике Платона,
Другие же несли богатства в новый храм,
Чтоб ими в свой черёд воспользоваться там,
Когда ж под топором враги их умирали,
Они то лили кровь, то кровью истекали.
Вдруг цезаря орёл вспорхнул из их гнезда,
И грозных битв зажглась кровавая звезда,
И хоть лежат давно в могиле великаны,
Боятся их теней доныне все тираны.
О, Лелевель, где я? Могу ли воспевать
Моря, когда веслом не в силах управлять?
Ничтожный червь, с орлом я думал поравняться,
В полёте мысленном с тобой хотел тягаться:
Так выручи меня, историк славный наш!
Ты никогда ещё как знанья верный страж
Своим собратьям лгать не позволял печатно
И истина всегда была тебе понятна;
Своей задачи ты все трудности постиг
И сладость от плодов труда вкушать привык.
Скажи же нам — тебе вся зала рукоплещет —
Как воспарил ты в мир, где вечно солнце блещет?
По вдохновению, поднявшись на Парнас,
Нам открывай глаза, всё видя лучше нас;
Среди других венков ценить умей ты тоже
Венок, предложенный тебе от молодёжи,
И наше хвастовство прости о том, что ты
Нам из того венка сам раздавал цветы.
