Съ 14 числа сего мѣсяца я нахожусь въ совершенномъ одиночествѣ въ моемъ любезномъ Козеницѣ. Жена съ Ольгою въ Дрезденѣ, Мери у сестры моей въ Варшавѣ. Давно уже я задумалъ писать свои записки, для освѣженія въ своей памяти нѣкоторыхъ событій, въ которыхъ я принималъ участіе или, по крайней мѣрѣ, которыхъ я былъ свидѣтелемъ, притомъ взглянуть на время давно прошедшее, и если на старости лѣтъ еще можетъ пригодиться опытность, не безъ пользы для себя дать себѣ отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ.
Начну съ того, что̀ знаю о своемъ происхожденіи. Покойный отецъ мой говорилъ, что прадѣдъ мой, Самойлъ Денъ, прибылъ въ Россію въ 1736 году, въ свитѣ принца Антона Ульриха Брауншвейгъ-Люнебургскаго, и поступилъ въ русскую службу. Жилъ въ Петербургѣ въ собственномъ домѣ, на углу 1-ой линіи Васильевскаго острова и Румянцевской площади, (теперь Переяславцева), дослужилъ онъ до чина тайнаго совѣтника и занималъ должность вице-президента юстицъ-коллегіи и члена совѣта учебныхъ заведеній, пользуясь большимъ уваженіемъ.
Дѣла Остзейскихъ губерній, поступавшія въ юстицъ-коллегію, подлежали ревизіи Самойла Дена и потому онъ имѣлъ случай заслужить особыя довѣріе и уваженіе жителей этихъ губерній. Уваженіе это было доказано лифляндскимъ дворянствомъ, предложившимъ прадѣду моему принять его въ среду своего Ritterschaft’a, пользовавшагося въ то время, какъ извѣстно, особыми привиллегіями и преимуществами, но Самойлъ Денъ не считалъ себя въ правѣ воспользоваться этимъ предложеніемъ, имѣя вліяніе, по должности своей, на дворянскія дѣла Остзейскаго края. Сколько мнѣ извѣстно, онъ былъ похороненъ въ С.-Петербургѣ на Самсоніевскомъ кладбищѣ, но не смотря на мои старанія, когда я былъ юнкеромъ въ 1840 году, я не могъ отъискать его могилы. У него былъ одинъ сынъ Иванъ Самойловичъ, служившій въ 1770-хъ годахъ въ гвардейской артиллеріи поручикомъ. Но вскорѣ, женившись на дѣвицѣ Брандтъ и продавъ свой домъ, онъ купилъ имѣніе въ Финляндіи, Выборгской губерніи, — въ 25 верстахъ отъ крѣпости Фридрихсгамъ, село Сипполо, гдѣ и поселился.
Отецъ мой былъ старшимъ сыномъ Ивана Самойловича и съ особенною нѣжностью всегда вспоминалъ о своей матери, съ которой разстался рано и видѣлся въ послѣдній разъ въ 1818 г. Во время дѣтства отца моего, мѣстность, въ которой жили его родители, была пограничная. Выборгская губернія по случаю постоянныхъ войнъ со Швеціею была наводнена нашими войсками. Бабушка моя была умная и любезная женщина; она любила принимать у себя военныхъ, квартировавшихъ въ Фридрихсгамѣ и въ Кюмень-городѣ, хорошо знала Суворова, Каменскаго и другихъ, о которыхъ впослѣдствіи часто разсказывала анекдоты и приводила разговоры.
У отца моего было пять братьевъ и пять сестеръ; имѣніе Сипполо, пространствомъ очень значительное, давало однако такъ мало доходу, что многочисленное семейство дѣда моего съ трудомъ могло прожить прилично, по понятіямъ помѣщиковъ того времени; разумѣется, сыновья поступили въ военную службу, кромѣ старшаго Александра, который, окончивъ курсъ въ Дерптскомъ университетѣ, опредѣлился въ гражданскую. Объ Александрѣ Ивановичѣ я долженъ распространиться, потому что я особенно любилъ за его любезность и остроуміе. Послѣ смерти дѣдушки онъ рѣшился на великій подвигъ, оставилъ службу и Петербургъ и посвятилъ себя семейству, которому хотѣлъ сохранить имѣніе и сестрамъ приличное убѣжище. Онъ былъ человѣкъ всесторонне образованный, очень умный и пріятный собесѣдникъ, любилъ спорить, но спорилъ пріятно. Безвыѣздно проживши въ деревнѣ нѣсколько десятковъ лѣтъ, онъ постоянно слѣдилъ за умственнымъ движеніемъ Европы, читалъ все, составилъ себѣ большую библіотеку и я помню какъ меня поражалъ его разговоръ или, правильнѣе, разсказы, потому что я въ то время относился весьма равнодушно къ политическимъ событіямъ, да и вообще въ то время въ 1840-хъ годахъ, въ офицерской компаніи если и говорили о политикѣ, то это заключалось болѣе въ передачѣ другъ другу газетныхъ новостей — собственно же разсужденій мнѣ рѣдко приходилось слышать. О Россіи совсѣмъ не говорили; оно считалось отчасти и не безопаснымъ: самыя невинныя, по теперешнимъ понятіямъ, выходки могли повлечь за собой — серіозныя внушенія начальства, а затѣмъ и невыгодную атестацію. Я не могу вспомнить при этомъ съ какою таинственностью говорили въ то время о государственномъ бюджетѣ, сохранявшемся въ глубокой тайнѣ, о событіяхъ, къ несчастью — такъ печально ознаменовавшихъ восшествіе на престолъ государя Николая Павловича, и т. д. Свѣжо преданіе, а вѣрится съ трудомъ.
Теперь пора возвратиться къ батюшкѣ Ивану Ивановичу. Сколько я могъ судить по его разсказамъ, онъ былъ любимцемъ бабушки, получилъ тщательное домашнее воспитаніе; онъ всегда съ особеннымъ уваженіемъ и благодарностью вспоминалъ своего умнаго и ученаго учителя Тиме. Въ 1837 году, во время путешествія по Германіи, онъ отыскалъ этого старика и провелъ съ нимъ нѣсколько дней. Въ 1805 году отецъ поступилъ въ военную службу колонновожатымъ, немедленно былъ отправленъ въ армію, но прибылъ, по назначенію, послѣ Аустерлицкаго сраженія. Въ офицеры онъ былъ произведенъ въ 1806 году, участвовалъ затѣмъ въ качествѣ инженернаго офицера въ кампаніи противъ шведовъ, отличился при осадѣ Выборга, а въ 1812 году — при формированіи л.-гв. сапернаго баталіона — переведенъ въ гвардію капитаномъ. Здѣсь онъ имѣлъ случай сдѣлаться извѣстнымъ государю Николаю Павловичу, который его особенно оцѣнилъ какъ то доказываетъ все его служебное поприще, — поприще, о которомъ я распространяться не буду, а ссылаюсь на его формулярный, — а какъ теперь правильнѣе стали называть — послужной списокъ моего отца.
Скажу только, что во все время моего дѣтства и отрочества, проведенное въ Варшавѣ, государь Николай Павловичъ столько разъ доказывалъ свое особенное уваженіе моему отцу, — что, вѣроятно, этимъ самымъ положилъ основаніе той безпредѣльной преданности и любви, которыя я и по сіе время (1868 г.) сохраняю къ блаженной памяти государю Николаю Павловичу. Въ 1822 году батюшка командовалъ 1 піонернымъ баталіономъ въ г. Рогачевѣ, Могилевской губерніи и, познакомившись съ семействомъ отставнаго кавалерійскаго маіора Лоневскаго-Волкъ, вскорѣ женился на его третьей дочери Екатеринѣ Владиміровнѣ. Богъ благословилъ этотъ бракъ, я никогда не видѣлъ, внѣ дома моихъ родителей, болѣе согласія, дружбы, обоюднаго довѣрія, нѣжной любви. Но имъ не было суждено дождаться серебряной свадьбы. Матушка скончалась въ 1846 году совершенно неожиданно, почти внезапно. Я былъ въ то время въ отпуску въ Варшавѣ. 25-го ноября матушка, сестры и я, — мы отправились всѣ вмѣстѣ на балъ къ намѣстнику — фельдмаршалу кн. Паскевичу. Во время бала матушкѣ сдѣлалось дурно, — ее отнесли въ спальню княгини Елизаветы Алексѣевны Паскевичъ, тамъ ей сдѣлалось лучше и она требовала, чтобы сестры продолжали танцевать, меня же просила сопровождать ее немедленно домой. Ночь она провела въ страданіяхъ, а на другой день, въ понедѣльникъ, 26-го ноября, не смотря на пособія лучшихъ докторовъ, въ 6 ч. вечера ея уже не стало…
Я родился въ селѣ Кистини, родовомъ имѣніи Лоневскихъ, 12-го іюля 1823 года. Помню какъ въ туманѣ переѣздъ нашъ въ Динабургъ, по случаю назначенія отца моего командиромъ бригады, потомъ въ 1829 г. въ Митаву — въ расположеніе 1-го пѣхотнаго корпуса, куда отецъ мой былъ назначенъ начальникомъ штаба. Съ тѣхъ поръ я помню почтенную фигуру П. П. фонъ-деръ Палена, бывшаго тогда корпуснымъ командиромъ и котораго я узналъ впослѣдствіи гораздо ближе. Не говоря о его извѣстной храбрости, гр. Петра Петровича я особенно уважалъ по случаю, я думаю, мало извѣстному, когда вслѣдствіе разныхъ непріятностей, дѣлаемыхъ нашимъ правительствомъ ЛюдовикуФилиппу, прекратились дипломатическія сношенія между Россіею и Франціею и нашъ посолъ при французскомъ дворѣ гр. П. П. Паленъ жилъ въ Петербургѣ: онъ оставался посломъ и потому продолжалъ получать содержаніе посла. Не смотря на свою скупость, онъ настаивалъ и, наконецъ, настоялъ на томъ, чтобы ему прекратили производство содержанія, которое онъ получалъ въ Парижѣ.
Въ Митавѣ, я хорошо помню, произвело на меня сильное и грустное впечатлѣніе выступленіе полковъ 1-го корпуса въ Польшу послѣ варшавскихъ событій 19-го ноября 1830 года.
Весь 1831 годъ до декабря матушка съ четырьмя дѣтьми провела въ Ригѣ, а нѣсколько недѣль для морскихъ купаній въ Сумесѣ, имѣніи семейства Медемъ. Дочь этой баронессы Медемъ, замужемъ за Іосифомъ Александровичемъ Гурко, была очень дружна съ матушкой и предложила ей провести нѣсколько времени въ ихъ имѣніи.
Въ августѣ мы переѣхали въ Ригу и застали тамъ развивающуюся холеру, — холеру 1831 года, т. е. бѣдствіе, о которомъ холера послѣднихъ годовъ не можетъ дать никакого понятія. Я помню ужасъ и уныніе, которые распространились повсюду, ужасные толки и разсказы, нелѣпость которыхъ я оцѣнить не могъ, но къ которымъ прислушивался съ жадностью, любопытствомъ и страхомъ. Наконецъ, получили извѣстіе о взятіи Варшавы, и вскорѣ затѣмъ мы съ матушкой отправились къ отцу въ Варшаву.
Здѣсь отцу моему предстояло поприще новое и неожиданное, а именно строителя крѣпостей. Государь требовалъ необыкновенно скорыхъ сооруженій; сначала было предположено срыть старинный королевскій замокъ и на его мѣстѣ воздвигнуть цитадель, потомъ думали поставить цитадель еще центральнѣе, а именно на мѣстѣ Саксонской площади и сада.
Наконецъ, когда было рѣшено принять за центръ цитадели Александровскія казармы, отецъ переѣхалъ съ Новаго свѣта въ уединенный домъ среди сада, принадлежавшаго г-жѣ Суминской, вдовѣ воеводы, титуловавшей себя всегда пани воеводзиня. Ея домъ находился близь вновь строящейся цитадели. Въ настоящее время домъ этотъ уже давно не существуетъ, сада этого также и слѣдовъ не осталось — одна пространная голая крѣпостная эспланада замѣнила все это. Пани воеводзиня была очень словоохотливая старушка, а въ молодости вѣроятно была красавица, потому что любила вспоминать времена давно прошедшія, въ особенности года, проведенные ею въ Венеціи, и разсказывать какую она тогда играла роль въ обществѣ, какъ „вшистко у ея нугъ лежало“, т. е какъ всѣ преклонялись предъ ея красотой и любезностью. Вурмсеръ, Мелосъ и другіе австрійскіе генералы постоянно при этомъ поминались ею. Сколько могу припомнить, въ это время я находился подъ игомъ гувернантокъ моихъ сестеръ и учился вмѣстѣ съ сими послѣдними подъ личнымъ и постояннымъ надзоромъ матушки. Патріархальная скромная жизнь моихъ родителей дѣлала это возможнымъ. Въ 1833 или 1834 году, навѣрное сказать не могу, для меня выписали изъ Швейцаріи особенно рекомендованнаго précepteur’а, на котораго предполагалось возложить трудную обязанность сдѣлать изъ меня человѣка.
Вновь прибывшій швейцарецъ Albert de Merveilleux принадлежалъ къ обѣднѣвшей аристократической фамиліи Невшателя. Сколько я могу судить, онъ былъ скромный, образованный, но пустой молодой человѣкъ, безъ всякаго характера. Онъ не съумѣлъ со мной совладать, самъ неоднократно въ этомъ сознавался и кончилъ тѣмъ, что отказался отъ чести сдѣлать изъ меня „une petite merveille“ (маленькое чудо). Его замѣнилъ Mr. Sandoz, также изъ Невшателя, но принадлежавшій къ радикальной или, правильнѣе, демократической партіи. Онъ былъ товарищемъ Merveilleux, но старѣе его. Они были очень дружны, не смотря на ядовитыя насмѣшки Sandoz, который не переставалъ глумиться надъ Merveilleux по случаю выказанной симъ послѣднимъ храбрости во время бывшихъ смутъ въ Невшателѣ, храбрость эта заключалась въ томъ, что Merveilleux въ числѣ прочихъ молодыхъ людей заявилъ о своемъ желаніи защищать вооруженной силой право своего законнаго государя противъ республиканцевъ. Безпорядки кончились миролюбиво, Merveilleux получилъ отъ короля прусскаго медаль, которой Sandoz не могъ ему простить. Mr. Sandoz былъ человѣкъ прямой, ученый, необыкновенно живаго, веселаго нрава, неутомимый въ занятіяхъ. Сколько я могъ замѣтить впослѣдствіи, онъ должно быть имѣлъ въ своемъ семействѣ столкновенія, по случаю его неуваженія къ церковнымъ обрядамъ, духовенству и даже религіи. Онъ видѣлъ во всѣхъ лицахъ духовнаго званія — актеровъ безъ убѣжденій, играющихъ роль для извлеченія пользы отъ людей, поддающихся ихъ обману или нравственному обольщенію. Онъ любилъ читать все, что писалось о злоупотребленіяхъ, вкравшихся или систематически введенныхъ духовенствомъ въ дѣла церковныя въ католическихъ государствахъ; часто много и горячо говорилъ объ этомъ и, такимъ образомъ, вѣроятно, отчасти сдѣлался причиною моего отвращенія къ (католическому) духовенству и омерзѣнія, которое всегда впослѣдствіи возбуждали во мнѣ приторныя, театральныя рѣчи пасторовъ.
Въ 1823 году еще существовало право, на основаніи котораго дворянамъ Великаго Княжества Финляндскаго дозволялось, женившись на православныхъ, крестить и воспитывать старшаго сына по закону отца; поэтому и я былъ окрещенъ реформатскимъ пасторомъ за неимѣніемъ на лицо лютеранскаго. Съ тѣхъ поръ, до 15-лѣтняго возраста, я не видѣлъ ни одного пастора, постоянно ходилъ въ православную церковь съ матушкой и сестрами, молился такъ, какъ молятся дѣти по указанію наставницъ, машинально, и мнѣ никогда не приходила мысль задавать себѣ вопросъ о принадлежности моей къ тому или другому вѣроисповѣданію. Я все это говорю къ тому, что уже подходило время, когда надо было учиться закону Божію (terme consacré) и поэтому пригласить священника или пастора. Къ этому присоединилась еще неожиданная компликація. Въ 1835 году отцу моему, въ числѣ прочихъ генераловъ, служившихъ въ Царствѣ Польскомъ, пожаловано было имѣніе на маіоратномъ правѣ, но съ тѣмъ, чтобы переходя къ старшему въ родѣ, этотъ старшій непремѣнно былъ православный. Я объ этомъ ничего не зналъ и, конечно, ни о какомъ наслѣдствѣ никогда не думалъ, когда батюшка, потребовавъ меня къ себѣ, объяснилъ, что мнѣ предстоитъ самому сдѣлать выборъ — между православіемъ и протестантствомъ, прибавляя при этомъ, что онъ долженъ меня предупредить, что выборъ втораго повлечетъ за собой добровольное отреченіе отъ вышеприведенныхъ правъ наслѣдства. Если-бы не послѣдняя оговорка, я, не думая ни одной минуты, сказалъ-бы, что я уже давно принадлежу къ православной церкви и что въ выборѣ не предстоитъ ни малѣйшаго затрудненія. Но тутъ представился вопросъ, не подумаютъ-ли, что я перехожу въ православіе по расчету изъ корыстныхъ видовъ и я рѣшительно объявилъ, что я твердо рѣшился оставаться лютераниномъ. Я въ то время даже не зналъ, въ чемъ заключается разница между вѣроисповѣданіями, представленными моему выбору. Такимъ образомъ я попалъ въ лютеране и принялся за изученіе катехизиса и всего, что требуется для конфирмаціи подъ руководствомъ варшавскаго суперинтенданта Лудвига. Онъ не съумѣлъ возбудить во мнѣ не только ни малѣйшаго энтузіазма, но даже простаго религіознаго чувства и самый обрядъ конфирмаціи не произвелъ на меня никакого впечатлѣнія.
Учился я вообще плохо, лѣность была однимъ изъ главныхъ моихъ недостатковъ, къ тому же какая-то врожденная мечтательность дѣлала меня неспособнымъ исключительно съ напряженнымъ вниманіемъ заниматься однимъ предметомъ. Исторія, географія и естественныя науки имѣли для меня особенную прелесть, зато математику я ненавидѣлъ и, конечно, мало успѣвалъ по этой части. Мертвыми языками я почти не занимался, послѣ неудачныхъ попытокъ при Merveilleux, и этого впослѣдствіи никогда не могъ себѣ простить. Зато я любилъ верховую ѣзду и, получивши въ 1836 году въ подарокъ отъ отца ружье, сдѣлался страстнымъ охотникомъ. Этому отчасти способствовалъ другъ моего семейства, о которомъ я не могу здѣсь не упомянуть, — Андрей Потаповичъ Кублицкій-Піотухъ.
Сынъ бѣднаго дворянина Могилевской губерніи, кажется арендатора одного изъ маленькихъ имѣній моего дѣда Лоневскаго, Піотухъ выросъ въ домѣ сего послѣдняго, а по выпускѣ изъ кадетскаго корпуса постоянно состоялъ при батюшкѣ, былъ ему чрезвычайно преданъ и любилъ меня, какъ самаго близкаго роднаго. Андрей Потаповичъ любилъ охоту и въ праздничные дни бралъ меня съ собой. Такимъ образомъ, я познакомился съ другими любителями охоты — съ А. Д. Черевинымъ, Ѳирсомъ Голицынымъ, К. Замойскимъ. Всѣ эти господа меня полюбили и нерѣдко доставляли случай пострѣлять; Замойскій возилъ меня въ свои имѣнія, въ томъ числѣ Подзамче и Моціовице; здѣсь онъ мнѣ показывалъ въ лѣсу красный крестъ, по его словамъ поставленный на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ былъ взятъ въ плѣнъ славный Костюшко (finis Poloniæ), Sondaz по-своему пользовался моею страстью къ охотѣ и держалъ меня въ страхѣ приговоромъ: „vous n’irez pas â la chasse dimanche“ (вы не пойдете на охоту въ воскресенье). Впрочемъ, я долженъ отдать ему справедливость, что онъ не употреблялъ во зло этого страшнаго для меня оружія.
Я пользовался въ эти счастливые годы большою, относительно, свободой, но, не смотря на это, я рѣдко встрѣчалъ впослѣдствіи мальчика моихъ лѣтъ болѣе нравственно чистаго и непорочнаго. Моя невинность до того была хорошо сохранена, что, поступивши юнкеромъ въ военную службу, я былъ, конечно, надолго, предметомъ удивленія и насмѣшекъ моихъ товарищей.
1839 г. былъ въ исходѣ и отецъ мнѣ объявилъ, что въ началѣ 1840 года онъ повезетъ меня въ Петербургъ для опредѣленія на службу. Я давно уже числился пажемъ и потому полагалъ, что поступлю въ Пажескій корпусъ; оказалось, что я вышелъ изъ лѣтъ для поступленія въ этотъ корпусъ, къ тому же батюшка всегда имѣлъ отвращеніе къ военно-учебнымъ заведеніямъ и потому опредѣлилъ меня юнкеромъ л.-гв. въ саперный батальонъ, гдѣ самъ служилъ до производства въ полковники, т. е. до 1818 года. Меня поручили особенному надзору и попеченію штабсъ-капитана Клеменса и стали обучать прежде всего стойкѣ… Каково было мое удивленіе, когда усачъ Дыньковъ, унтеръ-офицеръ роты его величества, объявилъ мнѣ, что я не умѣю — стоять!! Одѣли меня въ солдатскую форму, запретили ѣздить въ экипажахъ, однимъ словомъ какъ будто отлучили отъ общества. Съ тяжелымъ чувствомъ вспоминаю я это время. Но ко всему привыкаютъ, и чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ я позналъ qu’avec le ciel il y a des accommodements. Лѣтомъ я ѣздилъ на яликахъ петербургскихъ, мало цѣнимыхъ сѣверныхъ гондолахъ, по каналамъ, перерѣзывающимъ нашу столицу по всѣмъ направленіямъ, а зимою переодѣвался въ партикулярное платье и такимъ образомъ избѣгалъ напрасной усиленной ходьбы и случайностей встрѣчъ съ начальствомъ, въ особенности же съ великимъ княземъ Михаиломъ Павловичемъ, въ то время наводившимъ ужасъ на всѣхъ военныхъ.
Знакомыхъ у меня было очень мало, и тѣ не представляли особеннаго интереса, но я долженъ сдѣлать исключеніе въ пользу двоюроднаго брата батюшки — Н. М. Ореуса, который по дружбѣ къ моему отцу оказывалъ мнѣ постоянно не только вниманіе, но даже самое любезное участіе. У него и у сестры его, Авдотьи Максимовны Сернговъ, вдовы лейбъ-медика, меня ласкали и подъ конецъ и полюбили, такъ что, не смотря на скуку, которую я у нихъ испытывалъ, я не могу не отнестись къ нимъ съ особенною искреннею признательностью. Также съ благодарностью вспоминаю давно умершую Александру Ивановну Балашеву, рожденную княжну Паскевичъ, съ которою мы такъ часто танцовали въ Варшавѣ на дѣтскихъ балахъ и которая, не забывая это и дружбу ея матушки къ моей, принимала меня, не смотря на мою солдатскую одежду, со свойственной ей милой добротой и любезностью; Анну Евграфовну Шанову, которая обожала покойную матушку и старалась мнѣ доказать это своимъ доброжелательствомъ. Еще были у меня и другіе хорошіе знакомые, но о нихъ придется говорить впослѣдствіи.
Фронтовая служба мало меня занимала, предметы, требующіеся для офицерскаго экзамена, также не могли увлекать молодаго человѣка (къ механикѣ никогда не лежало мое сердце), учитель химіи, не смотря на весь интересъ вполнѣ мною цѣнимаго предмета, усыплялъ меня своимъ преподаваніемъ, монотонностью изложенія; изученіе фортификаціи мнѣ давалось очень легко по случаю нагляднаго изученія во время прогулокъ моихъ по крѣпостямъ, воздвигаемымъ моимъ отцомъ. Изъ числа моихъ товарищей я ни съ однимъ не сблизился, не подружился и впослѣдствіи почти всѣхъ потерялъ изъ виду. Скучно и однообразно, хотя и благополучно, прошли почти два года; въ началѣ декабря 1839 года я выдержалъ офицерскій экзаменъ съ грѣхомъ пополамъ и 28-го января 1840 года, въ день рожденія великаго князя Михаила Павловича, я былъ произведенъ въ офицеры.