Жизнь двенадцати цезарей (Светоний; Алексеев)/Август

Жизнь двенадцати цезарей — Август
автор Гай Светоний Транквилл (около 70 года н. э. — после 122 года н. э.), пер. Василий Алексеевич Алексеев

Оригинал: лат. De vita Caesarum. — Перевод созд.: ок. 121 г.. Источник: dlib.rsl.ru

Август

Происхождение Августа. — Годы юности и выступление на политическое поприще. — Война с республиканцами и Антонием. — Триумвират. — Война с Секстом Помпеем. — Разрыв с Антонием и победа при Акции. — Август в Египте. — Наговоры. — Внешние войны. — Август и войско. — Август, как государь и человек. — Частная жизнь. — Внешность. — Август, как писатель и оратор. — Религиозные убеждения. — Предзнаменования об Августе. — Болезнь и кончина. — Последние почести и завещание

На основании целого ряда доказательств, видно, что род Октавиев уже в старину считался одним из самых знатных в Велитрах. Например, одна из улиц в населеннейшей части города называлась «Октавиевской» уже в давнее время; затем показывали жертвенник, посвященный памяти Октавия. В одной из войн с соседями он командовал войсками. В то время, как он случайно приносил жертву Марсу, ему неожиданно объявили о нападении неприятеля. Он выхватил из огня наполовину сырые внутренности жертвенного животного, рассек их и, вступив в сражение, вернулся победителем. Долго еще существовало обязательное постановление, на основании которого внутренности жертвы должны были впредь но прежнему посвящать Марсу, а остатки относить к членам фамилии Октавиев. Царь Тарквиний Старый принял этот род в число сенаторов-плебеев; но вскоре Сервий Туллий перевел его в число патрицийских. Постепенно эта фамилия стала плебейской, пока, спустя долгое время, обоготворенный Цезарь не сделал её снова патрицийской. Первым из этой фамилии занимал общественную должность, по выбору народа, Гай Руф. Он был квестором и имел двух сыновей, Гнея и Гая. От них произошли две ветви фамилии Октавиев, судьба которых была различна. По крайней мере, Гней и все его потомки занимали высшие должности, тогда как Гай со своими потомками, случайно ли, по собственному ли желанию, продолжали оставаться в сословии всадников, до отца Августа. Прадед Августа служил во Вторую Пуническую войну военным трибуном в Сицилии, под командой Эмилия Павла. Что касается до его деда, он довольствовался службой в муниципиях и вполне спокойно дожил до старости, получив богатое наследство. Но это рассказывают другие. Лично Август пишет только, что он происходит из древнего и богатого рода всадников и что первым сенатором в этой фамилии был его отец. Марк Антоний укоряет его в том, что его прадед был вольноотпущенником из турийского округа и занимался деланием веревок, а дед был менялой. Дальнейших подробностей о предках Августа по мужской линии мне не удалось найти. Его отец, Гай Октавий, с юных лет был богатый и весьма уважаемый человек, поэтому меня удивляет, что некоторые писатели и его называют менялой и даже одним из раздавателей денег от лица кандидатов на общественные должности, — в действительности, он вырос в богатстве и легко получил высшие должности в республике, которые превосходно отправлял. По жребию ему досталась, после его претуры, Македония. Получив от Сената чрезвычайное поручение, он разбил, при своем отъезде туда, беглых рабов, остатки шаек Спартака и Катилины, завладевших турийским округом. Он управлял провинцией столь же справедливо, как и мужественно. Так, разбив на голову в большом сражении бессов и фракийцев, он так вел себя с союзниками, что М. Цицерон в своих письмах к брату, Квинту, неудачно управлявшему в это время Азией в качестве проконсула, настоятельно советовал ему брать в заботах о союзниках пример с его соседа, Октавия. Но приезде из Македонии он неожиданно умер, не успев выставить своей кандидатуры на консульство. После него остались дети: Октавия Старшая, от Анхарии, и Октавия Младшая и Август, дети Атии. Атия была дочерью Марка Атия Бальба и сестры Гая Цезаря, Юлии. В фамилии Бальба, со стороны отца происходившего из Ариции, было много сенаторов; со стороны матери он считался весьма близким родственником Помпею Великому. Между прочим он был претором и одним из двадцати человек, назначенных, на основании Юлиева закона, для раздачи народу земель в Кампании. Но тот же Антоний, смеясь над происхождением Августа со стороны матери, укоряет его в том, будто его прадед был африканцем по происхождению и то держал парфюмерный магазин, то пек хлебы в Ариции. Кассий же Пармский[1], в одном из своих писем, обзывает Августа не только внуком пекаря, но и внуком менялы, как видно из следующей фразы: «Твою мать выпекли из отвратительнейшего арицийского теста. Нерулский меняла выкатал его своими грязными от разменных денег руками». Август родился 23 сентября, в консульство М. Туллия Цицерона и Г. Антония, незадолго до восхода солнца, в Палатинском квартале, на улице «Бычачьей головы», там, где в настоящее время стоить храм, выстроенный вскоре после его смерти. По крайней мере, из дел Сената видно, что Г. Леторий, молодой патриций, которому грозило страшное наказание за разврат, приводил в оправдание сенаторам, кроме своей молодости и происхождения, и то обстоятельство, что он владелец и, если можно выразиться, сторож священного места, которого коснулся тотчас после своего рождения обоготворенный Август[2]. При этом он просил, чтобы это место было посвящено как бы его личному и ему принадлежащему божеству. Было решено обратить эту часть дома в храм. До сих пор еще показывают комнату, где воспитывался Август, — в загородном доме его деда, близ Велитр. Она очень невелика и напоминает кладовую. Окрестное население думает даже, что здесь и родился Август. Входить туда без надобности и благоговения считается преступлением против религии. Упорно держалось верование, что на входивших туда с легким сердцем нападал сильный страх. Вскоре это подтвердилось. Когда новый владелец виллы, случайно ли, или для опыта, лет спать там, ночью, через несколько часов, его неожиданно выбросила оттуда невидимая сила. Его нашли полуживым, вместе с постелью, перед дверьми. Новорожденному дали прозвище Турийского, быть может, в память его происхождения, а быть может, и потому, что вскоре после его рождения отец его, Октавий, разбил в турийском округе беглых рабов. У меня есть достаточно веское доказательство, что его прозвали именно «турийским», — мне удалось найти его старый небольшой портрет, на меди, в детском возрасте. Вышеупомянутое прозвище было написано на железной, почти стершейся дощечке. Я поднес портрет императору, который с благоговением поместил его в своей спальне вместе со статуями лар. Но и Марк Антоний в своих письмах часто называет Августа, в насмешку, «турийским». Сам Август лишь пишет в ответ, что удивляется, почему глумятся над его прежним прозвищем. Впоследствии он стал наливаться Гаем Цезарем, а затем Августом. Первое имя он принял но завещанию своего двоюродного дяди, второе — по предложению Мунация Планка. Когда некоторые стали говорить, что ему следует принять имя Ромула, как второго основателя Рима, Планк внес предложение, которое имело успех. Он советовал назвать его лучше Августом, не только потому, что это прозвище ново, но и потому, что оно чрезвычайно почетно. Например, священные места, где авгуры совершают обряд посвящения, называются augusta. или от слова auctus (увеличение), или от слов avium gestus, или gustus (полет или еда птиц). На это намекает, между прочим, Киний стихом: После того как был заложен славный Рим, на основании августейших предзнаменований[3] На пятом году Август потерял отца, а на двенадцатом — говорил публично похвальную речь при похоронах своей бабки, Юлии. Спустя четыре года он был объявлен совершеннолетним и получил почетную, военную награду, во время африканского триумфа Цезаря, хотя по своей молодости не принимал в войне никакого участия. Вскоре его двоюродный дядя отправился в Испанию, в поход против сыновей Гнея Помпея. Тогда Август, едва оправившийся от тяжкой болезни, уехал вслед за ним с ничтожным числом провожатых, притом по таким дорогам, которые были небезопасны от нападений неприятеля, и едва не утонул при кораблекрушении. Вскоре он доказал свои способности и, вместе с тем, преданность во время путешествия, вследствие чего зарекомендовал себя наилучшим образом. После покорения Испании Цезарь решил предпринять экспедицию против дакийцев, а затем против парфян. Август пыл отправлен в Аполлонию, для своего образования. Когда он узнал, что убитый Цезарь назначил его своим наследником, он долго колебался, не обратиться ли ему с просьбой о защите к стоявшим вблизи легионам, но отказался от своего намерения, считая его необдуманным и преждевременным. Он вернулся в Рим и принял наследство, не смотря на нерешительность матери и горячие отсоветывания своего отчима, Марция Филиппа, бывшего консула. С тех пор, имея в своем распоряжении войска, он вместе с Марком Антонием и Марком Лепидом, затем с одним только Марком Антонием, около двенадцати лет и, наконец, — один, в течение сорока четырех лет, управлял государством. Изложив таким образом вкратце его жизнь, я постараюсь описать ее с отдельных сторон, не придерживаясь хронологического порядка, но группируя факты, с целью дать о ней ясное и точное представление. Август вел пять гражданских войн, — Мутинскую, Филииийскую, Перузийскую, Сицилийскую и Актийскую; первую и последнюю — с Марком Антонием, вторую — с Брутом и Кассием, третью — с Л. Антонием, братом триумвира, четвертую — с сыном Гнея Помпея, Секстом. Поводом к началу всех этих войн было то, что он считал своею обязанностью мстить за смерть двоюродного дяди и защищать все им сделанное. Вернувшись из Аполлонии, он немедленно решил употребить против Брута и Кассия силу, пока они не подозревали ничего подобного. Но они успели бежать от грозившей им опасности, и Август решил действовать против них путем закона и заочно привлек их к суду, по обвинению в убийстве. Когда лица, на которых была возложена обязанность открыть игры в честь победы Цезаря, не рискнули сделать этого, Август открыл их сам. Чтобы с большим успехом привести в исполнение и остальные свои планы, он выступил кандидатом на место случайно умершего народного трибуна. хотя был только патрицием, но не сенатором [4]. Но в консуле Марке Антонии, в котором Август рассчитывал найти едва ли не главного своего сторонника, он встретил противника своим планам. Кроме того, тот без большого денежного вознаграждения не соглашался оказать ему в чем-либо обычной законной защиты, и Август примкнул к партии оптиматов. зная, что они ненавидят Антония, главным образом, потому, что он осаждал в Мутине Децима Брута и старался вооруженною силой выгнать его из провинции, данной ему Цезарем и закрепленной за ним Сенатом. Тогда, по совету некоторых, Август подослал к Антонию убийц; но коварный замысел открылся, и он, в свою очередь, из страха за дальнейшее, привлек на свою сторону огромными суммами ветеранов, для защиты лично себя и государства. Затем он получил приказ принять, в звании пропретора, команду над собранным им войском и вместе с выбранными в консулы Гирцием и Пансой помочь Дециму Бруту. Двумя сражениями он в три месяца кончил войну, которую ему поручили вести. Но словам Антония, он бежал во время первого сражения и явился только через два дня. без плаща и лошади, но во втором сражении он, как известно, исполнял обязанности не только полководца, но и простого солдата. Так, в разгар боя, он выхватил орла у тяжело раненого знаменщика своего легиона и долго носил на своем плече. В этой войне умер к бою Гирций, а вскоре, от раны, и Панса. Вследствие этого прошел слух, что оба они были убиты по проискам Августа, — ему хотелось, после бегства Антония и смерти обоих республиканских консулов, одному командовать победоносными войсками. По крайней мере, смерть Пансы была до того подозрительна, что врача его, Гликона, арестовали, обвиняя в том, будто он влил яд в рану. Аквилий Нигер прибавляет, что и другой консул, Гирций, был убит лично Августом, в пылу сражения. Узнав, что бежавший Антоний нашел себе приют у Марка Лепида и что остальные начальники и войско перешли на его сторону, Август без колебания отделился от партии оптиматов. Предлогом к перемене его взглядов служили якобы слова и поступки некоторых лиц. Так одни будто бы называли его «мальчишкой», другие открыто говорили, что надо его выдвинуть, а потом покончить с ним, чтобы ни ему, ни его ветеранам не давать следуемых наград. С целью доказать еще яснее, что он раскаивается в своей принадлежности к прежней политической партии, он наложил на население Нурсии огромную контрибуцию. Так как оно не могло выплатить её, он выгнал жителей из города, в наказание за то, что они на поставленном на общественный счет памятнике над убитыми в сражении под Мутиной гражданами сделали надпись, что они «пали за свободу». Вступив в союз с Антонием и Лепидом, Август, не смотря на свою слабость и болезнь, кончил в два сражения и Филиппийскую войну. В первом из них он потерял лагерь и едва успел бежать к крылу, которым командовал Антоний. Одержав победу, он не сумел остаться умеренным. Например, он послал в Рим голову Брута и приказал бросить ее к подножию статуи Цезаря, жестоко оскорблял словами всех выдающихся пленных. По крайней мере, когда один из них на коленях умолял его похоронить чей то труп, он, говорят, отвечал, что об этом позаботятся птицы… Затем один отец с сыном просили его даровать им жизнь. Он вслед обоим им или кинуть жребий, или драться до тех пор, пока один из них не умрет. На его глазах оба они испустили дух: отец охотно пошел на смерть, а когда он был убит, — и сын добровольно покончил с собою. Вот почему остальные, между прочим известный подражатель Катона, Марк Фавоний[5], почтительно приветствовали «императора» Антония, в то время, как их выводили скованными, Августа же публично осыпали отборнейшею бранью. После победы триумвиры поделили между собой государственные дела. Антоний взял себе в управление Восток, Август — должен был привести в Италию ветеранов и поселить на землях, принадлежавших муниципиям. Но в данном случае он не удовлетворил ни ветеранов, ни прежних собственников: одни жаловались на то, что их выгнали, другие на то, что их наградили за свои заслуги не так, как они надеялись. Между тем Луций Антоний, рассчитывая на должность консула, которую отправлял тогда, и на силу своего брага, задумал государственный переворот. Октавий заставил его бежать в Перузию и голодом принудил к сдаче, подвергаясь, впрочем, большим опасностям и до войны, и во время самой войны. Когда, например, он приказал служителю, во время публичных игр, согнать с места простого солдата, сидевшего на скамьях для всадников, его недоброжелатели распустили слух, будто Август велел убить его, немедленно после пытки. Собралась разъяренная толпа солдат, и Август едва не погиб. Его спасло то обстоятельство, что солдат, которого искали, явился неожиданно, здрав и невредим. Затем, принося жертву вблизи стен Перузии, Август едва не был взят в плен выбежавшей из города толпой гладиаторов. Взяв Перузию, он осудил на смерть очень многих. Когда они пытались или умолять о пощаде, или оправдываться, он объявлял им одно: они должны умереть. По словам некоторых, он приказал выбрать триста человек из числа сдавшихся, обоих сословий, и истребить 15-го марта, как какую-нибудь скотину, перед алтарем, воздвигнутых в честь обоготворенного Юлия. Другие утверждают, что Август начал эту войну намеренно, — ему хотелось, чтобы открылись его тайные противники, или лица, остававшиеся спокойными скорей из страха, нежели по доброй воле, а теперь заявлявшие о себе, когда их вождем явился Луций Антоний. Разбив их и конфискован их имущество, он рассчитывал уплатить ветеранам обещанное вознаграждение. Одной из первых войн, он начал Сицилийскую, но вел ее долго, с частыми перерывами, — ему приходилось то строить новые суда, — старые он потерял в две бури, кончившиеся крушением, притом летом, — то заключать мир, по требованию народа, жестоко голодавшего вследствие извращения подвоза. Наконец, он выстроил новые суда, посадил на них двадцать тысяч отпущенных на волю рабов, в качестве экипажа, и устроил вблизи Баий Юлиеву гавань, соединив с морем озера Лукринское и Авернское. Здесь он в продолжение всей зимы обучал войска и разбил Помпея между Милами и Навлохом. Перед сражением он неожиданно заснул так крепко, что друзья должны были разбудить его, чтобы дать сигнал к бою. Это то, мне кажется, и дало повод Антонию укорять его, что он не мог глядеть прямо на выстроившиеся к сражению войска, но лежал, в столбняке, на спине, смотря на небо, и встал и показался солдатам тогда только, когда Марк Агриппа на голову разбил неприятельский флот. Другие осуждают одно его выражение и поступок, — потеряв в бурю флот, он, будто бы, вскричал, что одержит победу, хоть бы и против желания Нептуна, а в торжественную процессию, в день ближайших игр в цирке, приказал убрать прочь статую этого бога. Да и не в одну другую войну он необдуманно не подвергал себя большим и более частым опасностям. Переправив армию в Сицилию, он возвращался на твердую землю за остальными своими войсками и в это время был неожиданно атакован адмиралами Помпея, Демохаретом и Аполлофаном. С громадным трудом он спасся на единственном судне. Во второй раз он шел пешком в Регий мимо Локр. Заметив, что вблизи берега идут биремы Помпея, он принял их за свои, спустился к берегу и едва не попал в плен. Тогда же, когда он убегал непроходимыми тропинками, его хотел убить раб его провожатого, Павла Эмилия. Раб горевал, что отец Павла был когда то объявлен Августом в числе проскриптов. и думал, что ему выдался случай отмстить. После бегства Помпея один из его товарищей, Марк Лепид, которого он вызвал на подмогу из Африки, стал заносчиво вести себя, надеясь на двадцать своих легионов, и требовал себе, с угрозами и запугиваниями, первой роли. Август отнял у него войска, но уступил его мольбам и даровал ему жизнь, однако сослал навсегда в Цирцеи. Союз с Марком Антонием никогда не был прочным, а, всегда возбуждал сомнения. Его несколько раз возобновляли, но возвращали к жизни не надолго, и Август решил, наконец, уничтожить его. Для лучшего доказательства, что Антоний отступил от родных обычаев, Август велел вскрыть и прочитать в народном собрании завещание, которое Антоний оставил в Риме и на основании которого были назначены его наследниками даже дети Клеопатры[6]. Но когда Антоний и был объявлен врагом отечества, Август отослал к нему всех его родных и друзей, в том числе Гая Созия и Тита Домиция, бывших еще тогда консулами. Населению Вононии он даже открыто позволил не приносить ему, в противоположность всей Италии, присяги, так как бононцы были постоянными клиентами фамилии Антониев. Вскоре Август одержал морскую победу при Акции, при чем сражение затянулось до ночи, так что победителю пришлось переночевать на корабле. Вернувшись с Акция на зимние квартиры на Самос, он был встревожен известием о бунте солдат, требовавших наград и отставки. Их он, после победы, первыми из всей армии послал в Брундузий. Возвращаясь в Италию, он должен был дорогой два раза выдержать бурю, первый раз между мысами Пелопоннесским и Этольским, а второй около Керавнских гор. В обоих случаях несколько галер пошло ко дну, а у той, на которой ехать Август, оказались поврежденными снасти и поломанным руль. В Брундузий он пробыл только двадцать семь дней, пока не разобрал желания солдат, а затем объехал вокруг берегов Азии и Сирии, на пути в Египет. Здесь он осадил Александрию, куда бежать Антоний с Клеопатрою, и вскоре овладел ею. Антония, который поздно вздумал делать попытки заключить мир, он заставил наложить на себя, руки и увидел его уже трупом. Но ему очень хотелось спасти для своего триумфа Клеопатру, и он даже отправил к ней псилов[7], которые должны были высосать у ней яд, так как ходил слух, что она умерла от упущения змеи. Он приказал с почетом похоронить обоих вместе и докончить начатую ими гробницу. Молодого Антония, старшего из двух сыновей Фульвии, он велел оттащить от статуи обоготворенного Цезаря, куда он бежал после долгих, но напрасных просьб, и убить. Точно также он казнил пойманного по время бегства Цезариона, которого Клеопатра публично называла сыном Цезаря[8].Остальных детей Антония, прижитых им с царицею, он не только оставил в живых, но и вскоре позаботился о соответствующем содержании и воспитании каждого, как будто они приходились ему родственниками. В это же время он велел вынести на свет из склепа гроб с телом Александра Великого и, в знак уважения к нему, надел на него золотой венок и осыпал цветами[9]. Когда его спросили, не желает ли он взглянуть и на гробницы Птолемеев, он ответил, что хотел видеть царя, а не трупы. Сделав Египет провинцией, он решил увеличить его плодородие и усилить вывоз оттуда хлеба для нужд римского населения. С этою целью он с помощью солдат вычистил все оросительные каналы, которые наводняет Нил, но которые от долгого времени занесло илом. Чтобы еще более прославить намять об актийской победе и сохранить ее в потомстве, он приказал выстроить у Актии город Никополь, учредил здесь публичные игры, справлявшиеся каждые пять лет, и расширил старый храм Аполлона, то же место, где стоял его лагерь, украсил трофеями морского сражения и посвятил Нептуну и Марсу. После этого он прекратил сделавшиеся известными, вследствие доноса, волнения, попытки к государственным переворотам и целый ряд заговоров — прежде чем они успели разрослись, — заговоров, устроенных в разное время, разными лицами: молодым. Лепидом. затем Варроном, Муреной и Фаннием Цепионом, далее Марком Егнацием, после этого Плавцием Руфом и Луцием Павлом, мужем его внучки, кроме того, Луцием Авдазием, — обвинявшимся в составлении подложного духовного завещания, хотя и дряхлым и убогим, — также Азинием Епикадом, полу-иностранцем, парфянином но происхождению, и, наконец, Телефом, отправлявшим должность номенклатора у одной женщины. Но против Августа составляли заговор и злоумышляли лица принадлежавшие к низшим классам. Авдазий и Епикад хотели тайно увезти к войску дочь Августа Юлию и его внука Агриппу, с остовов, где они содержались, Телеф — напасть лично на него и на сенаторов, так как верил, что ему суждено иметь в руках верховную власть. Мало того, ночью, у спальни Августа поймали раз одного маркитанта из иллирийского войска, с охотничьим ножом за поясом. Он сумел обмануть привратников. Трудно сказать, действительно ли он был помешанным, или только разыгрывал из себя лишенного разума. По крайней мере, следствие не дало никаких результатов. Внешних войн Август вел лично только две — Далматскую, еще в молодых годах, и Кантабрскую, после победы над Антонием. В Далматской он был даже ранен, — в одном сражении камень ударил ему в правое колено, но втором — он ранил себе бедро и оба плеча, в то время как ломали мост. Остальные войны он поручал вести своим легатам, при чем однако или сам приезжал на некоторое время в лагерь, или останавливался невдалеке от него, как, то было в Паннонскую и Германскую войну, когда он, выехав из столицы, побывать в Равенне, Медиолане и Аквилее. Частью лично, частью с помощью своих полководцев он покорил Кантабрию, Аквитанию, Паннонию, Далмацию, со всей Иллирией и, кроме того, Рецию и альпийские народы — винделиков и салассов. Он прекратил и набеги дакийцев, разбив трех их предводителей, командовавших многочисленным войском, и прогнал германцев за реку Альбу. Из них свебы и сигамбры изъявили покорность, и он перевел их в Галлию, отведя им для поселения земли вблизи Рейна. Точно также он привел к повиновению и другие беспокойные племена. Ни одной войны с каким бы то ни было народом не начинал он без справедливых причин и без необходимости, — настолько чужд был он желании распространить так или иначе свои владения или увеличить свою военную славу. Напротив, он заставил некоторых варварских вождей поклясться в храме Марса·Мстителя, что они будут честно соблюдать мир, которого просят. От некоторых он даже попытался потребовать нового рода заложников, женщин, видя, что они мало заботятся о своих заложниках мужчинах[10]. Тем не менее он всегда предоставлял всем право требовать когда угодно возвращения заложников. Самое строгое наказание, которому он подвергал чаще других восстававших против него или с большим коварством возобновлявших войну, состояло в том, что он приказывал продавать военнопленных, с условием, чтобы они не служили рабами вблизи своей родины и получали свободу не ранее тридцати лет. Благодаря славе об его военных успехах и умеренности, индийцы и скифы, известные только но имени, по собственному побуждению отправили послов с просьбой быть друзьями его и римского народа. Даже парфяне охотно уступили ему Армению, на которую он заявлял притязания, вернули, по его требованию, знамена, отнятые ими у Марка Красса и Марка Антония, затем дали ему заложников и, в заключение, из многочисленных претендентов на престол признали выбранного Августом[11]. Храм Яна-Квирина, который с самого основания города был заперт до Августа только два раза, он значительно скорее запер в третий раз, восстановив мир на море и на суше. С малым триумфом он входил в столицу два раза, — по окончании Филиппийской войны и затем после Сицилийской[12]. Больших его триумфов было три, — далматский, актийский и александрийский, через три дня каждый. Он потерпел всего два тяжелые и позорные поражения, оба в Германии, в лице Лоллия [13] и Вара. Но поражение Лоллия было скорее позорно, нежели отличалось численными потерями, тогда как поражение Вара можно назвать почти гибельным, — было уничтожено три легиона с предводителем, легатами и со всеми союзными войсками. Получив известие об атом, Августе приказал расставить по городу караулы — из опасения беспорядков — и продлил срок оставления в должности всем начальствовавшим в провинциях, чтобы люди опытные и знакомые с союзниками удержали их в повиновении. Он дал затем обет устроить торжественные игры в честь Юпитера Подателя Благ и Владыки, если ему удастся поправить государственные дела. Тоже самое было и в войну с кимбрами и марсами. Говорят, он был так потрясен, что отпустил на несколько месяцев бороду и волосы и не раз бился головой о двери, крича: «Квинтилий Вар, верни мои легионы!» и что день поражения был для него ежегодно днем глубокой печали. В военном устройстве он сделал много перемен и нововведений, но в некоторых случаях восстановил прежние порядки. Он был чрезвычайно строг в отношении дисциплины. Даже легатам он с трудом давал позволение навещать их жен, и то исключительно в зимние месяцы. Он приказал продать одного римского всадника вместе с его имуществом за то, что тот отрубил большие пальцы двум своим молодым сыновьям, с целью избавить их от военной службы. Но, когда он заметил, что его хотят приобрести откупщики, он велел отдать его своему отпущеннику, чтобы тот увез его в деревню и позволил жить там в качестве свободного человека[14]. Весь десятый легион, который неохотно повиновался ему, он с позором выгнал со службы. Точно также он распустил без заслуженных наград другие, в высшей степени грубо требовавшие отставки. Когорты, оставившие свой пост, подвергались децимации[15] и получали ячменный хлеб. Центурионов, покидавших ряды, он приказал наказывать смертью, наравне с простыми солдатами. Остальные преступления карались различными наказаниями, напр., он приказывал ставить виновных на целый день перед палаткой начальника, иногда в одной рубахе, распоясанными, а иногда с саженью[16], и даже, заставлял их носить дерн. Но окончании гражданских войн он и в речах на сходках, и в приказах называл солдат не товарищами, а просто солдатами. Он запретил называть их иначе даже своим детям и пасынкам, командовавшим войсками. Но его мнению, первое прозвище было слишком лестно и не соответствовало ни представлению о солдате, ни мирному времени, ни высокому положению его и его дома. К услугам солдат из вольноотпущенных, — не считая того, что он употреблял их при пожарах в Риме и в случае опасения волнений из-за поднятия цен на хлеб — он прибегал два раза: первый раз он послал их для занятия гарнизонов в колониях, основанных на границах Иллирии, второй — для защиты берегов реки Рейна. Тех, которые были отданы более состоятельным мужчинам и женщинам и, оставаясь сперва рабами, немедленно получали затем свободу, он приказал ставить в первую линию и не смешивать со свободорожденными, как не носить и одного вооружения с ними. Из военных наград он гораздо охотнее раздавал медальоны и кольца или золотые и серебряные вещи, нежели высшие награды — «лагерные» и «стенные» венки[17], Последние он давал крайне скупо и без заискиваний, но часто даже простым солдатам. Марка Агриппу после одержанной им морской победы у берегов Сицилии он наградил лазуревым знаменем. Только бывших триумфаторов он никогда не считал нужным жаловать наградами, хотя они были его товарищами в походах и участниками его побед, так как, по его мнению, они лично имели право раздавать награды по своему желанию. Образцовому полководцу, по его убеждению, всего менее пристало быть торопливым и опрометчивым, поэтому оп любил повторять известный афоризм: Σπεῦδε βραδέως! Ἀσφαλὴς γάρ ἐστ᾿ ἀμείνων ἤ ϑρασὺς στρατηλάης[18] и: Достаточно быстро делается то, что делается достаточно хорошо. Но крайней мере, он вообще никогда не начинал сражения или войны, не взвесив предварительно, что надежда на успех сильнее страха перед неудачей. Преследующих ничтожные выгоды с огромною опасностью для себя он сравнивал с людьми, ловящими рыбу на золотой крючок. Если он оборвется, никакой улов не в состоянии вознаградить потери. Магистратуры и почетные должности он получал ранее срока, но в некоторых случаях прибегал к нововведениям или делал должности пожизненными. Он добыл себе консульство всего на двадцатом году, двинув с враждебными намерениями легионы к столице и послав вперед лиц, которые требовали ему консульство от имени армии. Сенат колебался. Тогда глава депутации, центурион Корнелий, сбросил с себя военный плащ и, указывая на рукоятку меча, смело сказал в присутствии сенаторов: «Если не сделаете вы, сделает он!» Второе консульство Август получил через девять лет, третье — через год, а следующие — одно за другим, вплоть до одиннадцатого. Затем он несколько раз отказывался от предлагаемого консульства, пока сам не потребовал себе, после долгого промежутка, через семнадцать лет, двенадцатого консульства, а через два года — и тринадцатого, для того, чтобы, в качестве высшего должностного лица, иметь возможность вывести на форум своих сыновей, Гая и Луция, как совершеннолетних. Пять средних консульств, с шестого по одиннадцатое, он отправлял по году, остальные — по девяти, шести, по четыре и три месяца, а второе даже — несколько часов: посидев немного, утром первого января, в курульных креслах, перед храмом Юпитера Капитолийского, он сложил с себя звание и передал его, назначив на свое место другого. В отправление своих консульских обязанностей он не всегда вступал в Риме, а в четвертое консульство — в Азии, в пятое — на острове Самосе, в восьмое и девятое — в Терраконе. Десять лет был он триумвиром, для установления нового государственного устройства. При этом он некоторое время не соглашался со своими товарищами относительно установления проскрипций, но, когда эта мера была приведена в исполнение, выказал большую суровость, нежели оба его товарища. Они часто были расположены к помилованию многих лиц, или по расположению к ним, или уступая их просьбам, — один Август упорно отказывался давать кому либо пощаду. Он объявил в числе проскриптов даже своего опекуна, Гая Торания, товарища его отца, Октавия, по эдильству. Юний Сатурнин рассказывает еще следующие подробности. Когда проскрипция была решена, Марк Лепид стал, в заседании Сената, оправдывать прошлое и выражать надежду на милосердие в будущем, так как наказано было достаточно. Тогда Август, в ответ, заявил, что свою умеренность в отношении проскрипций он ограничил тем, что хочет во всем развязать себе руки на будущее время. Но, для доказательства, что ему было тяжело настаивать на своем, он после почтил званием всадника Тита Виния Филопемена, про которого говорили, что раньше он скрывал у себя своего патрона, объявленного проскриптом. Триумвиром Август выказывал свою ненависть в отношении многих лиц. Говоря однажды речь солдатам, при чем присутствовало много простых граждан, он заметил, что римский всадник Пинарий что то пишет. Он счел его лазутчиком и шпионом и приказал убить у себя на глазах. Когда назначенный консулом Тедий Афр позволил себе колко отозваться об одном поступке Августа, последний так напугал его своими угрозами, что тот покончил с собою. Претор Квинт Галлий, явившись с поздравлением, держал у себя под платьем двойные таблички. Август заподозрил, что у него спрятан меч, однако не решился обыскать его немедленно, боясь, что будет найдено что либо другое, но вскоре затем приказал центурионам и солдатам стащить его с трибунала и подвергнуть пытке, как какого нибудь раба. Галлий не признался ни в чем, тем не менее Август приказал убить его, предварительно выколов собственноручно ему глаза. Сам Август пишет, напротив, что Галлий объявил о своем желании переговорить с ним, но хотел убить его. Он велел посадить его в тюрьму, а затем выслал из столицы, запретив являться туда. По его словам, он или погиб при кораблекрушении, или был убит разбойниками. Трибуном он был до самой смерти, при чем два раза, каждые пять лет, выбирал себе товарища. Одинаково на всю жизнь он принял на себя и надзор за нравами и исполнением законов. На этом основании он три раза производил народную перепись, — первый и третий раз с товарищем, во второй — один, хотя и был цензором. Он два раза думал сложить с себя власть, — первый раз тотчас после победы над Антонием, помня упреки, которые тот часто делал ему, будто по вине его, Августа, не может быть восстановлено прежнее государственное устройство. Второй раз эта мысль явилась ему под тяжким впечатлением его продолжительной болезни, когда он пригласил к себе магистратов и сенаторов и отдал им отчет по управлению государством. Но, принимая во внимание, что ему будут грозить опасности даже как частному человеку и что, с другой стороны, неразумно отдавать власть над государством в руки многих, он решил удержать власть за собой. Трудно сказать, что было лучше, результат ли, или его намерение. О своем намерении он говорил много раз, а в одном из эдиктов даже объявил о нем в следующей форме: «Я хотел бы, чтоб государство покоилось на твердом и незыблемом основания и чтоб я мог получить в награду за это исполнение своих желаний: пусть меня называют виновником его благоденствия и пусть, умирая, я унесу с собой надежду, что государственное здание крепко стоит на положенном мной фундаменте». И ему удалось дождаться исполнения своего желания, — он всей душой стремился к тому, чтобы никто не выражал своего неудовольствия новым порядком вещей. Столицу, не отвечавшую своим внешним видом величию государства, страдавшую от наводнений и пожаров, он украсил настолько, что в праве был хвастаться, что, «подучив ее кирпичной, оставляет-мраморной». Но он сделал и для её безопасности на будущее время все, что только мог предвидеть человеческим умом. Им выстроен целый ряд публичных зданий. Самыми замечательными из них были едва ли не Форум, с храмом Марса Мстителя, храм Аполлона, на Палатинском холме, и храм Юпитера-Громовержца, на Капитолии. Поводом к постройке форума служило скопление народа и масса судебных дел. Очевидно, двух форумов было мало, являлась необходимое и в третьем, вследствие чего, не смотря на неоконченную постройку храма Марса, площадь его была несколько поспешно объявлена общественным местом и предназначена главным образом для уголовных дел и выбора судей. Обет выстроить храм Марса Август дал во время Филиппийской войны, начатой им из мести за отца потому, по его распоряжению. Сенат совещался здесь о войнах и триумфах. Отсюда же должны были торжественно отправляться в провинцию магистраты, сюда же складывать украшения своего триумфа — возвращавшиеся победители. Храм Аполлона он приказал выстроить в той части палатинского дворца, в которой желал видеть его выстроенным бог, по объяснению гарусников, — после того как в нее ударила молния. Он пристроил к ней портик с библиотекой латинских и греческих книг. В старости он часто собирал здесь даже Сенат и проверял декурии судей. Храм Юпитеру Громовержцу он выстроили, в намять избавления от опасности: во время похода против кантабров ночью, в дороге, в его носилки ударила молния и убила раба, шедшего впереди с огнем. Август выстроил несколько зданий и под чужими именами, — под именами своих внуков, супруги и сестры, например, портик и базилику Гая и Луция, затем портик Ливии и Октавии, театр Марцелла. Мало того, он настоятельно требовал, чтобы и другие выдающиеся лица заботились об украшении столицы, строя, по своим средствам, или новые дома, или исправляя и приводя в приличный вид старые. Действительно, многие лица выстроили тогда не мало зданий, например, Марций Филипп — храм Геркулеса и муз, Луций Коринфиций — храм Дианы, Азиний Поллион — атрий Либертаты, Мунаций Планк — храм Сатурна, Корнелий Бальб — театр, Статилий Тавр — амфитеатр, а Марк Агриппа выстроил массу великолепных зданий. Столицу Август разделил на несколько частей и кварталов. По его распоряжению каждая из них находилась в ведении магистрата, ежегодно избираемого баллотировкой. В кварталах магистраты выбирались из числа жителей каждого квартала. Как меру против пожаров, он завел ночные караулы и сторожей, для прекращении наводнений, — приказал расширить и вычистить русло Тибра, давно уже запаленное мусором и обрушившимися постройками. С целью сделать более удобным сообщение со столицею во всех направлениях, лично он взялся вымостить Фламиниеву дорогу до Аримина, а остальные поручил принести в порядок бывшим триумфаторам, на деньги, вырученные ими от продажи военной добычи. Храмы, разрушившиеся от древности или истребленные пожаром, были восстановлены по его приказанию, остальные — одарены чрезвычайно щедро. Так один только вклад его в храм Юпитера Капитолийского состоял из шестнадцати тысяч фунтов золота, дорогих каменьев и жемчугу, на сумму пятисот тысяч сестерций. Вступив в должность верховного первосвященника, которую он не решался отнять у Лепида, пока последний был жив, и которую принял на себя лишь после его смерти, он распорядился собрать везде все обращавшиеся в простом народе гадальные греческие и латинские книги, частью неизвестных авторов, частью не заслуживших доверия, в общем более двух тысяч, и сжечь. Он оставил только книги Сибилл. да и те по выбору, и спрятал их в двух вызолоченных ящичках под фундамент палатинского храма Аполлона. Календарь, введенный и употребление обоготворенным Юлием, но впоследствии приведенный в страшный беспорядок из-за небрежного отношения к делу, он восстановил в прежнем исправном виде. При этом исправлении он велел назвать своим именем, вместо сентября, в котором родился, — месяц секстиль, так как в этом именно месяце ему удалось и получить первое консульство, и одержать блестящие победы. Число жрецов и их права были увеличены наравне с доходами, в особенности весталок. Так как на место умершей из них следовало выбирать другую, многие отцы старались, чтобы жребий не падал на их дочерей[19]. Тогда Августа, поклялся, что, если бы которая либо из его внучек имела соответствующее количество лет, он охотно сделал бы ее весталкой. Он восстановил некоторые даже древние, но постепенно оставленные религиозные обычаи и учреждения. например, гадание о счастьи государства, должность жреца Юпитера, праздник Луперкалий, Столетние игры[20] или игры происходившие на перекрестках. В праздник Луперкалий он запретил безбородой молодежи участвовать в беге, кроме того, в Столетние игры позволил молодым людям обоего пола посещать ночные игры исключительно в сопровождении кого либо из старших родственников. Лар, стоявших на перекрестках, он приказал украшать цветами два раза в году, весною и летом. Что касается почестей, которые воздавались памяти вождей. вознесших власть римского народа из ничтожества на степень величия, этими почестями они должны были уступать, по воле Августа, только бессмертным богам. На этом же основании он возобновил, сохранив надписи, и сооружения, сделанные каждым из них, затем поставил статуи всех их, в одеждах триумфаторов, в обоих портиках своего форума, объявив в одном из эдиктов, что делает это с тою целью, чтобы статуи великих людей служили примером, как ему, пока он жив, так и вождям последующих поколений граждан. Но его же распоряжению статуя Помпея была вынесена из курии, где был убит Цезарь, и поставлена под мраморной аркой Яна, против его дворца, находившегося вблизи театра Помпея[21]. Он уничтожил очень много такого, что могло служить крайне дурным примером, грозя гибелью государству, и вошло в плоть и кровь ему, или вследствие своеволия, царившего во время междоусобных войн, или давало знать о себе даже в периода, мира. Множество бродяг, открыто ходили вооруженными, под предлогом самозащиты. За городом похищали прохожих, свободных и рабов, безразлично, при чем они исчезали в помещениях для рабов помещиков. Во множестве составлялись шайки, под названием новых обществ, а в действительности для совершения всевозможных преступлений сообща. Тогда Август расставил в надлежащих местах караулы и унял бродяг. Помещения для рабов были строго осмотрены им, все общества, кроме древних и дозволенных законом, распущены. Он уничтожил списки старых должников казны, едва ли не служившие одним из главных поводов к превратным толкованиям, городские места, считавшиеся общественными, но спорные, — отдал прежним владельцам. Дела лиц, давно находившихся под судом и своим траурным платьем доставлявших удовольствие лишь своим врагам, он объявил к прекращению, с тем условием, что каждый желающий возобновить процесс, в случае проигрыша, подвергался одинаковому наказанию с ответчиком, предполагая, что последний оказался бы виноватым. Но. чтобы ни одного преступления не оставлять без наказания или не затягивать процесса, Август приказал рассматривать дела в продолжение их более чем тридцати дней, которые магистраты посвящали играм. К трем декуриям судей он прибавил четвертую, из лиц, владевших меньшим состоянием в сравнении с другими. Он назвал ее декурией двухсотенных: и поручил ей разбор менее важных дел. В судьи он приказал выбирать на двадцатом году, т. е., пятью годами ранее положенного срока. Но очень многие стали уклоняться от исполнения судейских обязанностей, и Август позволил, хотя и неохотно, каждой декурии по порядку оставаться вакантной в течение года и не разбирать никаких дел в ноябре и декабре месяцах. Лично он усердно занимался судопроизводством, иногда до самой ночи, в случае нездоровья — в носилках, которые ставили перед трибуналом, а иногда даже дома, лежа в постели. Он был не только чрезвычайно добросовестным, но и снисходительным судьей. Например, чтобы спасти одного несомненного отцеубийцу от казни зашивания в мешок [22], которой подвергаются исключительно сознавшиеся, он, говорят, спросил его: «Ты, конечно, не убивал своего отца?» В другой раз разбиралось дело о составлении подложного духовного завещания. Все свидетели, на основании Корнелиева закона[23], должны были подвергнуться наказанию; но Август дал судьям не только две таблички, оправдательную и обвинительную, но и третью, где было объявлено прощение тем, которые подписались несомненно обманутые или необдуманно. Рассматривать в течение года апелляции тяжущихся, живших в столице, он поручал городскому претору, в провинциях — бывшим консулам; для этих дел он назначил но одному для каждой провинции. Ему принадлежит пересмотр законов и восстановление некоторых, напр., против расточительности, прелюбодеяния, нарушения целомудрия, против подкупов, и законов об обязательном браке лиц разных сословий. Исполнения последних он требовал нескольку строже, чем других, но вследствие шумных протестов мог настоять на своем, лишь простив часть виновных или уменьшив им наказания. Кроме того, он дал три года сроку для вступления в новый брак и увеличил награды. Когда, не смотря на это, всадники, на одной из публичных игр, настойчиво потребовали отмены этого закона, он подозвал детей Германика, взял некоторых на руки к себе, в то время как отец прижал других к своей груди, и поднял их, рукой и жестами стараясь дать понять, чтобы другие не стеснялись брать пример с молодого человека[24]. Узнав, что вследствие молодости невест и разводов закон его терял свою силу, он сократил время, пока девушка была невестой, и ограничил разводы. Число сенаторов было очень велико. Они представляли собою нестройную, беспорядочную корпорацию. Их было свыше тысячи человек и между ними — люди совершенно недостойные и принятые после убиения Цезаря, путем протекции и за деньги. Народ называл их выходцами с того света [25]. Август восстановил прежнее число сенаторов и вернул им старое значение, путем двойных выборов: сперва они выбирали друг друга, руководясь личными соображениями, а затем выбор делал Август с Агриппой. Говорят, в последнем случае Август председательствовал в панцире под платьем и с мечом за поясом; вокруг его кресла стояло десять самых сильных физически сенаторов, из числа его друзей. По словам Кромуция Корда [26], к нему в это время допускали сенаторов только по одиночке и после обыска под платьем. Некоторых он заставлял отказываться от мест, но даже после отказа предоставлял им право носить сенаторское платье, иметь почетное место в театре и право присутствовать на публичных обедах. Чтобы избранные и утвержденные сенаторы с большим благоговением и охотою несли свои обязанности, он приказывал каждому, прежде чем сесть на свое место, принести в жертву ладан и вино перед алтарем того бога, в храме которого происходило заседание. Кроме того, по его распоряжению Сенат собирался на обычные заседания только два раза в месяц, первого и тринадцатого, или пятнадцатого числа. В сентябре и октябре месяцах являться в присутствие обязаны были только избранные по жребию; эти лица должны были издавать распоряжения. Август потребовал себе выбираемых по жребию на полгода советников, с которыми хотел предварительно рассматривать дела, назначаемые к докладу в заседании Сената в его полном составе. Собирая голоса при рассматривании какого либо более важного дела сравнительно с другими, он не придерживался порядка, согласию обычаю, но руководствовался собственным желанием, с целью заставить каждого работать головой и подавать личное мнение, а не соглашаться с другими. Он сделал и многое другое, между прочим, запретил обнародовать протоколы о заседаниях Сената или посылать в провинции магистратов немедленно после сложения ими своей должности. Проконсулы получали обыкновенно мулов и палатки на счет казны, теперь — им стали выдавать известную сумму денег; затем, заведывание государственной казной от городских квесторов перешло, по его приказанию, к бывшим или настоящим преторам. Собирать суды центумвиров должны были раньше квесторы, теперь эту обязанность Август передал децемвирам. С целью предоставить участие в управлении государством большему числу лиц, он придумал новые должности смотрителей над публичными постройками, над дорогами, водяными путями, над руслом Тибра, раздачей хлеба народу, должность столичного префекта, триумвират для выбора сенаторов и другой — для смотра турм всадников, в случае необходимости. Цензоры не выбирались долгое время, он — снова начал выбирать их. Число преторов было увеличено им. Кроме того, при каждом своем избрании в консулы он требовал, чтобы вместо одного товарища ему назначали двух, но успеха не имел, так как отовсюду встречал возражения, что его высокое знание в достаточной степени унижено тем, что он отправляет свою должность не один, а вместе с другим[27]. Одинаково щедро награждал он боевые подвиги, назначив более чем тридцати вождям полные триумфы и еще большему числу присудив триумфальные отличия. Чтобы дети сенаторов скорей привыкали к государственной службе, он предоставил им право немедленно после тоги совершеннолетнего надевать тогу с широкою полосой и присутствовать в заседаниях Сената, а тех из них, которые хотели поступить в военную службу, жаловал не только трибунами легионов, но и давал им команду над войсками союзников, а чтобы, по возможности, все служили в войсках, он в каждое из крыльев назначал в качестве начальников но двое из носивших тогу с широкою полосой. Он делал частые смотры турмам всадников и восстановил, после долгого перерыва, обычай торжественного прохождения войск. Он однако-ж не позволял истцам, во время этот прохождения, стаскивать кого-либо с лошадей, как то практиковалось раньше, но дал право старикам или лицам с какими-либо физическими недостатками выводить лошадь из ряда и являться для ответа суду пешими. Затем он позволил всадникам старше тридцати пяти лет выходить в отставку, если они желают. Получив от Сената десять человек в помощники себе, он заставил всех всадников дать ему отчет в их поведении. Одних из виновных он наказал денежным штрафом, других лишил доброго имени, а большинству сделал выговор, в различной форме. Самый легкий выговор состоял в том, что он давал в руки виновным дощечки, которые они должны были читать молча, стоя на одном месте. Им были наказаны и лица, занимавшие деньги под низкие проценты, а помещавшие их под высокие. Когда, при избраниях трибунов, не находилось кандидатов из числа сенаторов, он выбирал трибунов из числа римских всадников, при чем предоставлял им право оставаться в любом сословии. Так как очень многие из всадников обеднели во время междоусобных войн и не решались сидеть в отведенных для них четырнадцати рядах, из опасения штрафа за нарушение театральных правил, Август приказал не штрафовать тех, кто лично или вместе с отцом не подвергался цензу, как всадник. Народные переписи он производил но улицам. Чтобы раздача хлеба не слишком часто отвлекала народ от его занятий, он велел выдавать билеты на получение хлеба три раза в год, через четыре месяца, но, когда стали требовать возобновления прежнего порядка, разрешил выдачу хлеба ежемесячно. Он восстановил древнее право комиций и разного рода наказаниями уничтожил продажу голосов, раздав в день комиций своим товарищам по фабиевой и скантской трибам лично от себя но тысяче нуммов на каждого, чтобы они ничего не требовали с кандидатов. Кроме того, он усердию заботился о том, чтобы римский народ был чистым по крови, не смешивался с иностранцами или рабами, поэтому крайне скупо давал права римского гражданства и ограничил свободу отпускания на волю. В ответь на просьбу Тиберия дать права гражданства греку, одному из его клиентов, он написал, что даст его тогда только, когда Тиберий лично убедит его в справедливости своей просьбы. Он отказал и Ливии, просившей у него права гражданства для одного платившего подати галла, но освободил его от податей, говоря, что скорей согласится поступиться частью доходов Государственного Казначейства, нежели уронить честь прав римского гражданства. Он не только с трудом отпускал на волю рабов, но еще больше, — отказывался давать им свободу по закону, так как наводил тщательные справки о числе, средствах к жизни и разрядах отпускаемых на волю. Кроме того, он объявил, что бывавшие в тюрьме или в пытке не могли получать ни одного из видов отпускания на волю [28] для приобретения прав гражданства. Он старался также ввести в употребление старинные костюмы. Заметив однажды в народном собрании толпу людей, одетых в платья темного цвета, он вскричал, в негодовании: Вот римляне, владыки вселенной, народ одетый в тогу![29]. Он немедленно приказал эдилам, чтобы впредь все являлись на форум или находились вблизи него — в тогах, без плащей. При всяком удобном случае он выказывал свою щедрость в отношении всех сословий. После того как царская казна была привезена в столицу, во время александрийского триумфа, Август, благодаря массе свободных денег, заставил уменьшить проценты и этим поднял в цене земельную собственность. Позже, когда от продажи имений осужденных выручались огромные суммы, он каждый раз отдавал их без процентов на известный срок тем, кто мог представить двойной залог. Он увеличил сенаторский ценз и вместо прежних восьмисот тысяч сестерций довел его до миллиона двухсот тысяч, при чем не имевшим такого состояния пополнил его до вышеупомянутой цифры. Он часто делал денежные подарки народу; но сумма их была неравномерна, — иногда в четыреста, иногда в триста, а подчас и в двести пятьдесят нуммов на каждого. В данном случае он не обходил и детей, хотя обыкновенно они получали подарки не ранее одиннадцати лет. Во время малого подвоза хлеба он часто продавал его по самым низким ценам, а иногда раздавал всем даром; он также удваивал обозначенную на марках сумму выдачи. Для доказательства, что этот государь заботился больше о благе других, нежели о приобретении любви к себе, можно привести тот факт, что, когда народ стал жаловаться на недостаток и дороговизну вина, он заставил его замолчать своим в высшей степени суровым ответом, что его зять, Агриппа, принял надлежащие меры для доставления воды в большом количестве, чтобы население не страдало от жажды. Когда народ начал требовать от него обещанного им подарка, он отвечал, что он честный человек, но, когда от него стали требовать вовсе но обещанного им, он, в одном из своих эдиктов, назвал это подлостью и бесстыдством и заявил, что не даст подарка, хотя раньше решил дать его. В другой раз он убедился, во время раздачи подарков, что в число граждан было помещено много вольноотпущенников, — одинаково серьезно и энергично отказал в выдаче подарков тем, которым они небыли обещаны, а, в заключение, дал прочим менее обещанного, чтобы не выходить из пределов назначенной суммы. Однажды, во время неурожая, которому было трудно помочь, он приказал выслать из столицы торговцев рабами, разных ланист и всех иностранцев, исключая врачей и учителей, а отчасти и рабов. Когда недостаток в хлебе уменьшился, наконец, он, по его словам, решил навсегда уничтожить раздачу хлеба казной, так как, в расчете на это, прекратилась обработка земли, но затем отказался от своего намерения, уверенный, что рано или поздно, после него, этот обычай будет восстановлен, ради приобретения популярности.·Он удовольствовался тем, что придал этому делу соразмерность, — приняв во внимание интересы крестьян и торговцев хлебом наравне с интересами народа. В отношении публичных игр он и их числом, и разнообразием, и великолепием оставил всех позади себя. Но его словам, он четыре раза давал игры от своего имени и двадцать три — за других магистратов, которые или были в отсутствии, или не имели достаточных средств. Представления давались иногда в различных кварталах, на нескольких сценах, при чем актеры играли на всех языках и не только на форуме и в амфитеатре, но и в цирке и за барьером. Иногда представления состояли исключительно в борьбе зверей. Давались и состязания атлетов, — для чего строились на Марсовом поле деревянные сиденья, — а раз даже морское сражение, в бассейне, возле реки Тибра, на месте нынешнего императорского парка. В эти дни по приказанию Августа в городе наряжались караулы, чтобы обезопасить от бродяг немногочисленное остававшееся в домах население. В цирке устраивались скачки, состязания в беге или бои со зверями. В этих случаях иногда выступали, по приказанию Августа, молодые люди лучших фамилий. Он очень часто устраивал «троянскую игру», где принимали участие дети разного возраста. Он придавал большую цену этому древнему обычаю, благодаря которому могли заявить о себе представители аристократии. Когда, в эту игру, Ноний Аспренат упал и расшибся, Август подарил ему цепь и позволил ему с потомками принять прозвище Торкватов. Вскоре однако он перестал давать публичные представления после того, как оратор Азиний Поллион, которого внук, Эзернин, также сломал себе ногу, в энергичной и резкой форме протестовал против этого в Сенате. На сцене и в гладиаторских играх Август заставлял выступать иногда даже римских всадников, пока не вышел запрещавший это декрет Сената. Впоследствии он позволил выступит публично только Луцию Ицию. молодому человеку из хорошей семьи, но для того лишь, чтобы показать его, — он был ростом менее двух футов и весил семнадцать фунтов, но голос его поражал своею силой. На одном из представлений Август на виду у всех прошел через арену с парфянскими заложниками, присланными тогда в первый раз, и посадил их во второй ряд, над своим местом. Вне дней представлений он любил показывать народу — безразлично где — привозимые иногда любопытные редкости и диковинки, напр., носорога, за так называемым барьером, тигра в театре, змею в пятьдесят локтей длины — в комиции. Однажды во время игр в цирке, данных им по обету, он захворал, тем не менее провожал колесницу со статуями богов, лежа на носилках. Другой случай произошел во время игр, бывших при освящении театра Марцелла, — ножки кресла, на котором сидел Август, разошлись, и он упал на спину. Затем, во время игр, которые давали его внуки, народ вообразил, что театр может разрушиться, — и пришел в ужас. Его не могли удержать и успокоить ничем. Тогда Август поднялся с места и сел в той части здания, которая казалась наиболее опасной. Он прекратил и уничтожил крайние беспорядки и распущенность, царившие при театральных представлениях, — под впечатлением оскорбления, нанесенного одному сенатору, которому никто не позволил сесть рядом с собою, при полном театре, во время весьма охотно посещавшихся публикой игр в Путеолах. Вследствие этого вышел декрет Сената, предоставлявший при каждом публичном представлении первый ряд месть сенаторам. Находящимся в Риме депутатам свободных союзных народов было запрещено сидеть в орхестре, так как Август узнал, что туда впускали иногда вольноотпущенных. Места для солдата были, но его приказанию, отделены от мест для публики. Женатым из простого народа он отвел особые места, детям еще несовершеннолетним, — свой ряд, а ближайший к нему — их воспитателям. Кроме того, никому из оборванцев не было позволено сидеть в середине театра. Женщинам Августа разрешил смотреть исключительно с верхних мест, даже при гладиаторских играх, которые, по старому обычаю, женщины смотрели вместе с мужчинами. Только весталкам он отвел в театре отдельное место, против трибуны претора. Смотреть на представления атлетов женщинам было строго запрещено, по его приказанию[30], так что, давая игры в качестве верховного жреца, он отложил требуемое публикой состязание пары кулачных бойцов на утро следующего дня и объявил в одном из своих эдиктов приказ, запрещающий женщинам являться в театр раньше пятого часа. Лично он смотрел игры в цирке с верхних этажей домов своих приятелей или отпущенников, а иногда из своей ложи, сидя, и даже с супругой и детьми. На представлениях он оставался всего несколько часов, а иногда не бывал по нескольку дней, при чем, извиняясь, предварительно представлял тех, кто должен был замени в его в роли первого лица. Но каждый раз, как он присутствовал, он не занимался ничем посторонним, быть может, из желания избегнуть упреков — которые, как он знал, часто делались отцу его, Цезарю, который во время спектакля читал письма или прошения или отвечал на них, — или же из особенной любви к представлениям. Он не только никогда не скрывал своей последней страсти, а часто откровенно признавался в ней. Вот почему он нередко делал богатые подарки и награды из своих личных средств даже во время представлений и игр, даваемых друзьями, и не присутствовал ни на одной из греческих игр без того, чтобы не наградить каждого из участников по его заслугам. Он особенно любил смотреть на кулачных бойцов, преимущественно латинских, и не только на настоящих бойцов, по профессии, которых он даже любил заставлять драться с греческими, а и на простых горожан, дравшихся стеной и бивших друг друга в узких улицах без разбору, без всякого уменья. Он удостаивал своим вниманием вообще всех лиц, так или иначе выступавших в публичных представлениях, — так он не только сохранил прежние привилегии атлетов, но и дал новые. Он запретил гладиаторам биться до смерти, отнял у магистратов право наказывать актеров, когда и где угодно, право, принадлежавшее им на основании древнего закона, и ограничил его одними играми и театральными представлениями. Тем не менее он не переставал чрезвычайно строго следить за борьбой атлетов или боями гладиаторов. Он с беспощадной суровостью наказывал своеволие актеров. Например, узнав, что актер комедии тоги[31], Стефанион, заставляет прислуживать у себя за столом римскую женщину, одетую мальчиком и остриженную в кружок, он приказал высечь его в трех театрах и сослать. Найдя в атрии своего дома пантомима Гила, которого претор хотел привлечь к суду, он приказал публично высечь его плетьми, а Пилада[32] выслать из столицы и Италии, за то, что он позволил себе указать пальцем на свистевшего по его адресу одного из публики и этим обратил на него общее внимание. Покончив таким образом с благоустройством столицы и делами в ней, Август лично основал в Италии двадцать восемь колоний, украсил их многочисленными публичными зданиями и назначил в их пользу разные государственные поступления. Мало того, он дал им права и преимущества, в известном отношении приравнивавшие их к столице, так как придумал новый род подачи голосов. Благодаря этому, магистраты вышеупомянутых колоний собирали каждый в своем городе голоса для избрания столичных должностных лиц и, запечатав, посылали ко дню комиций в Рим. Чтобы в этих колониях не оказывалось недостатка в лицах благородного происхождения или в подрастающей молодежи среди городского населения, Август, но простой рекомендации со стороны властей каждого города, давал всем желавшим служить в коннице права всаднического сословия и наградил по тысяче сестерций каждого из простого народа, представившего ему своих сыновей или дочерей во время его поездки по Италии. Самые важные из провинций, которыми не легко и не безопасно было управлять ежегодно менявшимся магистратам, он взял под свое управление, а прочие распределил по жребию между проконсулами. Иногда, впрочем, он менялся ими и часто посещал многие из тех и других. Несколько союзных городов, быстро стремившихся к гибели вследствие своей распущенности, он лишил самостоятельности, зато другим помог в их задолженности, третьи, разрушенные землетрясением, выстроил заново, четвертым, за их заслуги перед римским народом, дал права латинского или римского гражданства. Мне кажется, нет ни одной провинции, где бы он не был, кроме разве Африки и Сардинии. После поражения Секста Помпея он хотел поехать туда, из Сицилии, но постоянные и сильные бури помешали ему, а после того не было ни времени, ни повода для поездки. Царства, принадлежавшие ему по праву войны, он, за немногими исключениями, отдал или прежним государям, или чужим. Союзных царей он даже породнил между собою. Вообще он с чрезвычайной охотою выступал в роли посредника и покровителя всяких родственных связей и дружбы между ними. Он заботился о всех них, как о членах и частях своей империи, и обыкновенно приставлял опекуна к малолетним или слабоумным лицам царственного происхождения, пока они не достигали совершеннолетия или не выздоравливали. Очень многих из их детей он воспитал вместе со своими и дал им образование[33]. Армия, легионы и вспомогательные войска, были распределены им по провинциям; части флота он назначил стоянку в Мизене, а другой — в Равенне, для защиты Тирренского и Адриатического морей. Известное число солдат было отделено им как для защиты столицы, так для его личной охраны. Он распустил отряд калагуррийцев[34], который держал при себе до победы над Антонием, а также отряд германцев, состоявший в числе его телохранителей до поражения Вара. Однако ж он никогда не держал в столице более трех когорт, да и то в неукрепленном лагере. Остальные войска он размещал обыкновенно по зимним или летним квартирам в соседних городах. Всем солдатам, где бы они ни стояли, он назначил срок службы и награды, при чем число лет службы и преимущества после отставки давались соответственно чину каждого, чтобы лишить возможности получивших отставку бунтовать из-за старости или бедности. С целью дать солдатам постоянное и обеспеченное содержание в настоящем и после отставки, он учредил военное казначейство, назначив в его пользу новые налоги. Чтобы скорей и без задержек получать подробные известия о том, что делалось в провинции, он приказал сначала расставить но военным дорогам, на небольших расстояниях, молодых людей, а потом и телеги. Последнее он нашел тем удобнее, что, в случае необходимости, можно было устно спрашивать каждого, являвшегося с места с письмами[35]. Для запечатывания открытых листов, депеш и писем он употреблял сперва печать с изображением сфинкса, зачем — портрета Александра Великого, и, наконец, с собственным портретом, работы Диоскорида[36]. Эту печать продолжали употреблять и его преемники. На всех письмах он обозначал дату и часы, не только дневные, но и ночные. Его доброе сердце и ласковость подтверждаются целым рядом выдающихся примеров. Не стану перечислять, сколько человек и кого именно из числа своих политических противников он не только простил и оставил в живых, но и позволил им занимать государственные должности, скажу только, что он наказал Юния Новата и Кассия Патавина, Двух плебеев, одного денежным штрафом, другого — легким видом изгнания, хотя первый пустил в народ, от имени молодого Агриппы, в высшей степени оскорбительное для Августа письмо, а второй в присутствии многочисленных званых гостей громко заявил, что решил убить Августа и готов исполнить свое намерение. При производстве следствия по одному делу Августу донесли, что из преступлений кордубца Эмилия Элиана самое важное состоит едва ли не в том, что он часто дурно отзывался об императоре. Тогда последний, стараясь казаться возмущенным, обратился к обвинителю со словами: «Мне хотелось бы, чтоб ты доказал мне это. В таком случае я убедил бы Элиана, что язык есть и у меня, так как наговорил бы о нем еще больше, нежели он обо мне». Он не производил дальнейшего следствия по этому делу, ни тогда, ни позже. Тиберий принял это обстоятельство слишком близко к сердцу и написал ему письмо с жалобами; но Август ответил ему следующими словами: «Милый Тиберий, не давай воли своей молодости и не слишком возмущайся тем, что есть люди, которые дурно отзываются обо мне. С нас довольно нашей уверенности, что нам не могут сделать зла». Он знал, что храмы посвящаются нередко даже проконсулам, однако-ж ни в одной провинции не позволял делать для себя ничего подобного, если только храмы не посвящали его имени и имени богини Ромы. В столице, напротив, он решительно отказывался от этой чести. Он даже приказал переплавить все серебряные статуи, воздвигнутые раньше в честь его, и на вырученные деньги подарить храму Аполлона Палатинского несколько золотых треножников. Народ убедительно просил ого принять диктатуру; но он встал на колена, спустил тогу с плеч и с обнаженною грудью умолял не делать этого[37]. Имени «господина» он всегда боялся, как чего то бранного и позорного[38]. Когда он был в театре, в одном из мимов раздались слова: «О справедливый и добрый господин!» Вся публика с восторгом встретила эти слова, как бы относя их к Августу; но он тотчас движением руки и выражением лица прекратил эту непристойную лесть и на следующий день чрезвычайно резко отозвался о ней в своем эдикте. Вслед затем он не позволил даже своим детям или внукам, серьезно ли, в шутку ли, называть его «господином», запретив им называть этим ласкающим слух прозвищем и друг друга. Он не выезжал из столицы или другого города, как и не въезжал куда либо в разные часы, а всегда вечером или ночью, чтобы не беспокоить других встречами и проводами. Консулом он ходил пешком, а когда не исполнял консульских обязанностей, часто являлся публично в открытых носилках. В дни приемов он допускал вместе с другими и лиц низшего класса, при чем так ласково принимал просьбы посетителей, что сделал одному выговор, в шутливой форме, заметив ему, что он подает ему просьбу так же робко, как монету — слону. В дни заседаний Сената он приветствовал сенаторов только в курии[39], при чем они сидели, а он называл каждого но имени, не нуждаясь в напоминаниях, точно также они сидели и при его уходе, когда он прощался с ними. Он был знаком со многими семьями и тогда только перестал появляться в торжественные дни в каждой из них, когда состарился и пострадал в давке, в день чьего то обручения. Сенатор Галл Терриний не был близко знаком с ним, тем не менее он явился к нему, когда тот неожиданно ослеп и решил из-за этого уморить себя голодом, — и, утешая, уговорил его не лишать себя жизни. В то время как он говорил однажды речь в Сенате, кто то сказал: «Я не понял», а другой: «Я возразил бы тебе, если б мог!» Несколько раз он выбегал из курии, выходя из себя вследствие переходившей пределы приличия брани между спорившими, но получил от нескольких лиц замечание, что нельзя не позволять сенаторам рассуждать о государственных делах. Во время выборов в Сенат, когда каждый мог выбирать кого угодно, Антистий Лабеон подал свой голос за Марка Лепида, прежнего врага Августа, находившегося в то время в ссылке. На вопрос Августа, неужели не было других кандидатов, более достойных, он получил ответь, что каждый волен иметь свое мнение. Таким образом никому не вредило ни независимое поведение, ни неподатливость. Он не пугался и пасквилей на свой счет, распространенных среди сенаторов, и не особенно старался опровергать их, как не разыскивал даже их авторов. Он ограничился тем, что приказал на будущее время привлекать к следствию лиц, издающих под чужим именем пасквили или сатирические стихотворения, позорящие чью-либо честь. Раздраженный злыми и дерзкими насмешками некоторых лиц, он отвечал на них в одном из своих эдиктов, но не позволил издать указа, ограничивавшего вольности, употреблявшиеся в завещаниях[40]. Каждый раз, как он присутствовал при выборах магистратов, он обходил трибы вместе со своими кандидатами и, но старому обычаю, просил подать за них свои голоса. Он лично подавал голос в своей трибе, как простой гражданин, а в качестве свидетеля на суде совершенно спокойно выслушивал предлагаемые ему вопросы и возражения. Свой форум он сделал несколько узким потому, что не решился отнять находившиеся вблизи дома от их владельцев. Представляя народу своих сыновей, он всегда прибавлял: «Если они окажутся достойными». Когда они были еще детьми и весь театр, поднявшись с места, приветствовал аплодисментами их появление, Август жестоко возмутился этим. Он хотел, чтобы его друзья играли выдающуюся роль в столице, но наравне с прочими подчинялись законам и судам. Когда Кассий Север[41] привлек к суду Нония Аспрената, близкого друга Августа, обвиняя его в отравлении, Август обратился к Сенату за советом, что ему делать. Он, по его словам, не знает, как поступить. Коли он возьмет обвиняемого под свою защиту, тогда скажут, что он силой отнял его у правосудия, с другой стороны, если оставит ого на произвол судьбы, могут подумать, что он бросает своего друга, заранее осуждая его. Пока все совещались, он несколько часов просидел на скамье, но молча и не дав даже обычного показания в пользу обвиняемого. Он помогал в суде и своим клиентам, например, некоему Скутарию, своему прежнему сослуживцу, солдату запаса, обвиняемому в нанесении обиды. Из числа всех подсудимых он спас от заслуженного осуждения лишь одного Кастрация, от которого узнал о заговоре Мурены, да и то путем просьб, добившись прощения от обвинителя, в присутствии суда. Легко себе представить, как горячо его любили за подобные прекрасные поступки! Оставляя в стороне определения Сената, так как их могут считать или вынужденными, или льстивыми, скажу только, что римские всадники, но доброй воле и с общего согласия, всегда два дня подряд праздновали день его рождения. Представители всех сословий ежегодно кидали, по обету, монеты в Курциево озеро, за его здоровье, как первого января подносили ему подарок в Капитолии, хотя бы в его отсутствие. На сумму, выручаемую от его продажи, он приобретал статуи богов весьма высокой цены, например, Аполлона-Сандалиария, Юпитера-Трагеда и другие, и ставил по обету в разных кварталах столицы. Когда отстраивали его сгоревший дворец на Палатинском холме, ветераны, декуриии, трибы, наконец, даже отдельные лица разных сословии, охотно несли деньги, кто сколько мог; но Август только дотронулся до огромных куч этих денег и не из одной не взял больше денария. Когда он возвращался из провинции, его не только встречали с благопожеланиями, но и пели в честь его изящные стихи. Так же следили за тем, чтобы в день его въезда в столицу не производилось казней. Титул «отца отечества» ему поднес весь народ, неожиданно и с величайшим единодушием, сперва простой народ, отправив депутацию в Анций, — а затем, в силу его отказа принять титул, — в Рим, когда огромная толпа, в лавровых венках, окружила его, в то время как он шел в театр. Этому примеру последовал и Сенат, в курии, не на основании декрета или общим восклицанием, а чрез Валерия Мессалу. Последний сказал, по поручению всех: «Будь счастлив и благополучен, Цезарь Август, вместе со своею семьей! Это желание, мы уверены, сделает навсегда счастливым государство и радостным наш город! — Сенат вместе с римским народом единогласно поздравляет тебя отцом отечества». Август отвечал ему со слезами на глазах (привожу его подлинные слова, как раньше слова Мессалы) следующее: «После того как исполнились мои желания, господа сенаторы, мне остается молить бессмертных богов об одном только, — чтобы ваша любовь ко мне сохранилась до последнего дня моей жизни!…» Врачу Антонию Музе[42], вылечившему Августа от опасной болезни, поставили на добровольные пожертвования медную статую, рядом со статуей Эскулапа. Несколько отцов семейств завещали в духовных, чтобы их наследники исполнили их обет, — принесли жертву в Капитолии, в благодарность за то, что Август пережил их, и упомянули об этом в надписи, которую должны были нести впереди похоронной процессии. В некоторых итальянских городах год начинался с того дня, как их первый раз посетил Август. Очень многие провинции, кроме храмов и жертвенников в честь его, устроили почти во всех городах публичные игры, чрез каждые пять лет. Дружественные и союзные цари отдельно, каждый в своем государстве, построили несколько городов, названных ими Цезареями, а все вместе решили докончить на общие средства давно начатый постройкой храм Зевса Олимпийского[43], в Афинах, и посвятить его гению Августа. Мало того, они, выехав из своих владений, ежедневно поджидали его выхода, как какие нибудь клиенты, одетыми в тогу, бел царских украшений, не только в Риме, но и во время объезда им провинций. До сих пор я говорил об Августе, как о полководце и государственном человеке, о том, каким он был во время войны и мира, управляя государством распространившим свое владычество на весь мир, теперь расскажу об его частной и семейной жизни, как он вел себя при различных обстоятельствах дома и в кругу близких, с юных лет до самой смерти. Мать он потерял во время своего первого консульства, сестру Октавию — на пятьдесят четвертом году своей жизни. Обеих он глубоко уважал при их жизни и оказал им величайшие почести после их смерти. Н молодых летах он был обручен с дочерью Публия Сервилия Исаврского, но, примирившись, после первой ссоры, с Антонием, он, исполняя требования солдат обеих сторон, настаивавших на том, чтобы прежние соперники так или иначе породнились между собой, женился на падчерице Антония, Клавдии, дочери Фульвии от Публия Клодия, хотя она только что достигла половой зрелости. Но после ссоры со своей тещей, Фульвией, он отпустил ее, не вступая в права мужа, по-прежнему девушкой. Затем он женился на Скрибонии, которая была раньше замужем за двумя вышедшими в отставку консулами, а от одного из них даже родила. Разведшись и с нею, выведенный из терпения её отвратительным характером, как он говорит[44], он тотчас увел у Тиберия Нерона жену его, Ливию Друзиллу, хотя она была беременна. Он неизменно и глубоко любил и уважал ее. От Скрибонии у него была дочь Юлия; от Ливии — не было детей, хотя он страстно желал этого. Правда, она забеременела, но родила раньше времени. Юлию Август выдал сперва за Марцелла, сына своей сестры, Октавии, только что достигшего совершеннолетия, а затем, после его смерти, за Марка Агриппу: При этом он упросил сестру уступить ему зятя, — в то время Агриппа был женат на одной из Марцелл и имел от неё детей. Но когда и Агриппа умер, Август долго выбирал жениха из многих лиц разных сословий, даже из всаднических фамилий, и выбрал своего пасынка, Тиберия. Он заставил его развестись с женою, которая была беременна и уже имела детей. По словам Марка Антония, Август сперва обручил Юлию с сыном его, Антония, а потом с гетским царем, Котизоном. В то же время он, в свою очередь, потребовал руки дочери последнего. От Агриппы и Юлии у него было три внука — Гай, Луций и Агриппа — и две внучки, Юлия и Агриппина. Юлию он выдал за Луция Павла, сына цензора, а Агриппину — за внука своей сестры, Германика. Гая и Луция он усыновил, купив [45] в доме их отца, Агриппы, не смотря на их ранний возраст, допустил к управлению государственными делами и послал, после того как они были назначены консулами, объездить провинции и войска. Дочери и внучкам он дал такое воспитание, что они умели даже прясть шерсть. Кроме того, он запрещал им говорить или делать что либо тайно, притом такое, чего нельзя было занести в дневник[46]. Он так строго отдалял их от знакомства с посторонними, что однажды написал красивому молодому человеку очень хорошей фамилии, Луцию Вицинию, что последний поступил неприлично, приехав в Байи, для визита его дочери. Своих внуков он выучил чтению, письму и элементарным предметам, преимущественно сам. Главным образом он старался, чтобы они выучились подражать его почерку. Если он обедал вместе с ними, они сидели на диванах по правую руку от него, в дороге — ехали впереди его экипажа или рядом с ним. С радостью и надеждой смотрел он на свое подрастающее поколение и на даваемое ему воспитание; но счастье изменило ему. Обеих Юлий, дочь и внучку, запятнавших себя всевозможными пороками, он сослал; Гая и Луция, обоих, он потерял в какие нибудь полтора года. Гай умер в Ливии, Луций — в Массилии. Он усыновил публично, в собрании курий, третьего своего внука, Агриппу, вместе с пасынком Тиберием, но вскоре прогнал от себя Агриппу, за его подлости и жестокости, и приказал ему удалиться в Суррент. И все-таки, смерть близких производила на него менее тяжелое впечатление, нежели их возмутительное поведение. Кончина Гая и Луция не сильно поразила его, зато он приказал квестору, в свое отсутствие, прочесть в Сенате его письмо и рассказать о поведении его дочери. От стыда он долго не появлялся в обществе и даже думал казнить ее. По крайней мере, когда одна из сообщниц Юлии, вольноотпущенница Феба, повесилась, как раз в это время, он оказал, что предпочел бы быть отцом Фебы. В ссылке, он запретил давать Юлии вино и предоставлять какие либо удобства. Никто, ни человек свободный, ни раб, не смел являться к ней без его позволения, при чем ему должны были предварительно сообщить, сколько посетителю лет, какого он роста, какой у него цвет лица и даже нет ли у него особенных примет или рубцов на теле. Только через пять лет он приказал перевести Юлию с острова на континент и несколько смягчил её положение. Простить ее совершенно его не могли упросить ничем. В ответ на просьбы римского народа и на его настаивания, — более упорные, чем следовало, — он пожелал ему таких же дочерей и таких же жен. Он запретил признавать и воспитывать ребенка, которого его внучка, Юлия, родила после своего осуждения. Агриппу, который ничуть не становился мягче, а напротив, делался день ото дня исступленнее, он велел перевезти на остров и, кроме того, держать под военным караулом. Мало того, он распорядился, чтобы, на основании определения Сената, его вечно держали в заключении, и всякий раз, как заходила речь о нем и об Юлии, с глубоким вздохом повторил: Αἲϑ ὄφελον ἄγαμός τ᾿ ἔμεναι ἂγονός τ᾿ ἀπολέσϑαι [47]. Он всегда называл их тремя своими вередами и тремя раковыми опухолями. Август не легко вступал в дружеские отношения, но был верен им до конца. Он не только ценил в каждом его нравственные достоинства и заслуги, но и мирился с его пороками и проступками, если только они были не велики. Из всех его друзей не найдется ни одного, с которым он поступил бы сурово, за исключением Сальвидиена Руфа, которого он назначил консулом, и Корнелия Галла, сделанного им египетским префектом, при чем обоих он вывел в люди из ничтожества. Первый из них затевать бунт, и Август передал его на суд Сената, второму — отказал от дома и запретил жить в провинциях его, Августа, так как неблагодарный Галл злословил на его счет [48]. Привлекаемый к суду по нескольким обвинениям и на основании указов Сената, Галл покончил с собою. Август, правда, отнесся с похвалой за расположение к нему и сильное негодование за поступок с ним, но заплакал и об Галле и, в свою очередь, стал жаловаться, что только ему нельзя сердиться на своих друзей столько, сколько он хотел бы. Все остальные его друзья до конца своей жизни пользовались влиянием, были богаты и играли первую роль среди лиц своего сословия, хотя и давали Августу повод к неудовольствию. Не говоря о других, скажу, что он в некоторых случаях был недоволен излишней обидчивостью Марка Агриппы или болтливостью Мецената, так как первый из-за незначительного подозрения в том, будто Август сделался холоден к нему и предпочитает ему Марцелла, бросил все и уехал в Митилены, а второй, узнав об открытии заговора Мурены, поверил тайну жене своей, Теренции[49]. В свою очередь, Август сам требовал расположения к себе со стороны друзей, как живых, так и умерших[50]. Он всего менее искал себе наследств, вследствие чего никогда ничего не брал из завещанного ему незнакомыми людьми, однако ж был чрезвычайно чувствителен к выражению последней воли своих друзей и не скрывал своего горя, если о нем говорили слишком скупо или непочтительно, как был рад, когда о нем отзывались с благодарностью и уважением. Завещанное имущество или часть наследства после того или другого из своих родственников он обыкновенно отдавал своим детям немедленно, или, если они были несовершеннолетние, — в день объявления их совершеннолетними, нето в день их свадьбы, при чем добавлял проценты. В качестве патрона и господина он был столько же строг, сколько ласков и добр. Немало вольноотпущенников, например, Лицин и Келад, пользовались уважением и весьма большим доверием с его стороны. Раба Косьму, который чрезвычайно резко отзывался о нем, он наказал только тем, что велел сковать его. Его управляющий, Диомед, со страха бросил его одного, когда, во время их прогулки, на нить неожиданно напал кабан; но Август предпочел выбранить его за трусость, чем заподозрить в дурном намерении, и обратил этот случай в шутку, так как здесь шла речь не о злом умысле, а лишь о крайней опасности. Но тот же Август заставил одного из любимейших своих отпущенников, Пола, покончить с собою, так как открылось, что он был в связи с женщинами хороших фамилий, а Таллу, своему секретарю, велел переломать ноги, за то что тот взял взятку в пятьсот денариев за показ одного из писем Августа. Воспитателя и рабов своего сына, Гая, которые, пользуясь его болезнью, а затем смертью, проделывали жестокие вымогательства в провинции, он приказал бросить в реку, предварительно привязав им на шею тяжелый камень. В молодости он опозорил себя различными проступками. Секст Помпей, укоряя, называет его женоподобным, Марк Антоний говорит, что он добился своего усыновления дядей путем разврата. Луций, брат Марка, рассказывает также, будто его девственностью воспользовался сперва Цезарь, а зачем он за тридцать тысяч нуммов продал себя, в Испании, Авлу Гирцию, и что будто бы он обыкновенно спаливал горячей ореховой скорлупой растительность у себя на ногах, чтобы вырастали более мягкие волосы. Даже весь народ, в один из дней игр, встретил общими и громкими аплодисментами стихи оскорбительные для Августа и произнесенные со сцены. Один из жрецов Матери Богов, ударяя в бубен, спрашивал: Видишь, как наш кинед пальцем управляет миром?[51] Что он был в близких отношениях с замужними женщинами, этого не отрицают даже его приятели, хотя объясняют это не сладострастием, а особыми соображениями, — через жен своих противников он, по их словам, рассчитывал легче вызнать их намерения. Марк Антоний ставил в вину ему не только его слишком поспешный брак с Ливией, но и случай с женою одного из консуляров. В присутствии её мужа ее провели из столовой в спальню Августа. Зачем она снова появилась за столом, но с раскрасневшимися ушами и растрепанной прической. Но словам того же Антония. Август развелся со Скрибонией потому, что она резко выражала свое неудовольствие на слишком большое влияние его любовницы, далее, что он заводил любовные связи через посредство своих друзей, которые с этою целью раздевали и осматривали матерей семейств и взрослых девушек, как будто приобретали их у торговца рабами, Торания. Антоний даже писал Августу, когда еще поддерживал с ним хорошие отношения и не выказывал себя открыто его недругом или врагом, так: «Что заставило тебя переменить свое мнение обо мне? Или то, что я живу с царицей? — Но она мне жена. Я начал вести себя так теперь, или девять лет тому назад? А ты разве живешь с одной Друзиллой? Ручаюсь, что, читая мое письмо, ты успел переспать с Тертуллой или Терентиллой, Руфиллой. Сальвией Титизенией, а нето и со всеми! Разве не все равно, где и с кем ты живешь?» Много говорили и об его тайном обеде, который в публике называли δωδεϰάϑεος[52]. Здесь гости лежали в платьях богов и богинь, а сам Август был одет Аполлоном. Об этом неблагоприятно отзывается в своих письмах не только Антоний, перечисляющий, с весьма ядовитыми примечаниями, всех присутствующих, но и чрезвычайно популярные стихи неизвестного автора: Лишь только гости кончили свои переодевании, Маллия увидел перед собой шесть богов и шесть богинь. Пока цезарь кощунственно разыгрывал из себя Аполлона Пока за своим обедом показывал богов, в виде необыкновенных развратников, Все боги отвратили свои взоры от земли, И сам Юпиитер убежал со своего золотого трона[53] Слухи об этом обеде распространились тем сильнее, что тогда в государстве был большой голод. На следующий день стали кричать, что весь хлеб съели боги и что цезарь действительно Аполлон, но только Истязатель, — под этим прозвищем Аполлона чтили в одной из частей столицы [54]. Августу ставили в вину и сильную любовь его к дорогой посуде, в особенности к коринфским вазам, и страсть к игре в кости. Вот почему, во время проскрипций, под его статуей сделали надпись: Мой отец был меняла, а я — любитель коринфских вещей. Его подозревали в том, что он велел внести в число проскриптов нескольких владельцев коринфских ваз. Затем во время Сицилийской войны ходила эпиграмма: Два раза разбитый в морском сражении и потеряв корабли, Он усердно играет в кости, чтобы победить, наконец [55]. Из числа этих преступлений или пороков он без малейшего труда доказал, чистотой своей настоящей и позднейшей жизни, несправедливость позорящего его обвинения в мужеложстве. Точно также он очистил себя от упреков в склонности к роскошной жизни: при взятии Александрии он из всей царской посуды взял себе лишь одну фарфоровую[56] чашку, а весь употреблявшийся ежедневно золотой прибор приказал вскоре перелить. Но страсть к чувственным наслаждениям — не покидала его. Даже впоследствии он, по рассказам, любил лишать невинности девушек, которых ему всюду искала даже его жена. Он не только не обращал внимания на слухи о страсти его к игре в кости, но и продолжал играть запросто и открыто, для своего удовольствия, даже стариком и не только в декабре месяце[57], но и в другие праздники и в будни. Это несомненно. В одном из собственноручных писем он говорит: «Я, милый Тиберий, обедал в обыкновенной компании. Потом пришли в гости Виниций и старший Силий. За вчерашним и сегодняшним обедом мы играли по-старинному: бросали кости, с условием, что каждый бросивший собаку или шесть очков клал за каждую кость по денарию. Все их обирал тот, кто бросал Венеру»[58]. Затем в другом письме читаем: «Милый Тиберий, Квинкватры[59] мы провели довольно весело, — все дни играли, так что согрели самое место игры. Твой брат сильно горячился, но в общем проиграл немного. Первоначально его проигрыш был велик; но, сверх ожидания, он постепенно отыгрался. Я проиграл двадцать тысяч нуммов, потому что, по обыкновению, играл слишком щедро: если б я вздумал требовать следуемое или взял обратно то, что подарил каждому, я выиграл бы около пятидесяти тысяч. Но мне это приятно: слава о моей щедрости дойдет до небес». Дочери он писал: «Я послал тебе двести тысяч денариев, сумму, которую давал каждому из гостей, если они хотели играть между собой за столом в кости или в чет и нечет»[60]. Что касается других сторон ого поведения, он, как, известно, был чрезвычайно воздержен и чужд подозрения в каком либо пороке. Жил он сперва на римском форуме, над так называемой Лестницей Делателей Перстней, в доме, принадлежавшем прежде оратору Кальву, затем на Палатинском холме, но и тогда — в небольшом доме Гортенсия. Последний не бросался в глаза ни величиной, ни роскошью. Небольшие портики были из албанского камня[61]; в комнатах не было ни мраморных украшений, ни красивых мозаик. Более сорока лет Август жил зиму и лето в одной и той же спальне и, хотя знал по опыту, что пребывание в столице зимой весьма вредно отзывается на его здоровье, все-таки постоянно проводил зиму в городе. Если он хотел сделать что либо тайком и беспрепятственно, у него было для этого особенное, расположенное на возвышении место, которое он называл Сиракузами[62] или своею мастерской. Он уходил туда или в загородный дом кого либо из своих отпущенников, а когда заболевал, то лежал в доме Мецената. Отдыхать он ездил преимущественно на море и на кампанские острова или в находившиеся в ближайшем соседстве столицы города Ланувий, Пренесту и Тибур, где весьма часто даже занимался судопроизводством под портиками храма Геркулеса. Больших и великолепно обставленных загородных домов он не терпел и даже разрушил до основания роскошную дачу, выстроенную его внучкой Юлией. Его собственные дачи были невелики и украшены не столько статуями и картинами, сколько крытыми галереями, рощами, древностями и редкостями. Из последних в Капреях до сих пор еще целы колоссальные кости великанов-зверей, водящихся на суше и в воде. Их считают костями гигантов и оружием героев. В его бережливости в отношении обстановки и посуды можно убедиться еще и теперь, но оставшимся софам и столам, которых большинство годится разве для украшения частных квартир. Говорят, он спал только на низких постелях и на простом тюфяке. Платье он носил исключительно домашней работы — сделанное его сестрой, женой, дочерью или внучками. Его тогу нельзя было назвать ни тесной, ни чересчур просторной, полосу на ней — ни узкой, ни широкой. Только башмаки его были выше обыкновенных, так как он хотел казаться выше ростом, чем был на самом деле. Как нарядное платье, так и башмаки, он держал всегда в спальне, чтобы в неожиданном, непредвиденном случае оно было под рукою. Обеды у него давались постоянно — и исключительно на дому, при чем при приглашении не строго относились к званию гостей. По словам Валерия Мессалы, Август из вольноотпущенных приглашал к обеду одного только Мену и лишь после того, как дал ему права свободного гражданства, когда Мена передался с флотом Секста Помпея[63]. Сам Август пишет, что пригласил к столу своего прежнего спекулятора[64], в вилле которого хотел остановиться. За стал он садился иногда позже других и выходил из-за него раньше, так что гости начинали есть прежде, чем он ложился, и оставались еще за столом, когда он уходил. Его обед состоял из трех, а в торжественных случаях из шести блюд, при чем скромность обеда вознаграждалась чрезвычайным радушием хозяина: он вызывал гостей на разговор, если они молчали или говорили шепотом, или приказывал устраивать чтения, нето выступать на сцену актерам, иногда даже скоморохам из цирка, а еще чаще — исповедникам нравственности [65]. Праздники и торжественные дни он справлял, не жалея расходов; но иногда торжество празднования состояло в одних шутках. В Сатурналии или когда ему вздумалось, он делал подарки, то в виде платьев и золотых и серебряных вещей, то монетами различной стоимости, чеканенными иногда при прежних царях или иностранными, а подчас дарил одни шерстяные одеяла, губки, кочерги, щипцы для угольев и тому подобное, с темными, двусмысленными надписями. Он любил также продавать за столом лотерейные билеты, при чем разыгрывались вещи самой разнообразной стоимости, или картины, обращенные исподней стороною. Таким образом покупающие или разочаровывались в ожиданиях, или получали желаемое; каждый гость, купивший билет, был или в барышах, или в убытке. Ел Август — не могу не упомянуть и об этом — очень мало и обыкновенно простые кушанья. Он очень любил полубелый хлеб, мелкую рыбу, коровий сыр, приготовленный руками, и зеленые смоквы, поспевающие два раза в году. Он ел и раньше обеда, когда и где угодно, если только чувствовал голод. Привожу места из его собственных писем: «Мы закусили в одноколке хлебом и финиками». Затем: «Возвращаясь на носилках из дворца, я съел немного хлеба и несколько изюминок». Далее: «Даже еврей не постится так строго в субботу, как постился сегодня я, милый Тиберий, — во втором часу ночи я, прежде чем начать мазаться, съел всего два кусочка хлеба». Вследствие неправильностей подобного рода он иногда ужинал один, или раньше гостей, или после их ухода, не дотрагиваясь ни до чего во время стола. Вина уже по самой природе своей он пил очень мало. По словам Корнелия Ненота, он в лагере под Мутиной пил обыкновенно за ужином не более трех раз. Позже, если он баловал себя, он пил только шесть секстансов[66]; лишнее он выводил из желудка рвотой. Он очень любил ретское вино[67], но пил весьма редко. Вместо питья он употреблял хлеб, размоченный в холодной воде, кусочек огурца, ствол салата или свежие, нето сушеные яблоки винного вкуса. После завтрака он, не раздеваясь и в башмаках, ложился на несколько времени отдохнуть, укутав ноги и закрыв глаза рукой. После ужина он возвращался на свою рабочую софу. Здесь он оставался до глубокой ночи, пока не кончал текущих дел, всех, или большинство. Затем он отправлялся в спальню, но спал самое большое семь часов, и то не подряд, а просыпаясь за это время три или четыре раза. Коли иногда он не мог снова заснуть, он посылал за чтецами или рассказчиками и ложился опять, при чем нередко спал до утра. Впотьмах он оставался тогда лишь, когда с ним сидел кто либо другой. Он очень не любил вставать рано и, если ему приходилось подниматься раньше обыкновенного, или по делам, или для религиозного обряда, он, ради удобства, ночевал в ближайшем доме, у кого либо из своих знакомых. Но и в таких случаях он часто не высыпался. Тогда несшие его в носилках по городским улицам ставили их, а он в это время засыпал. Август был очень красив и очарователен до конца жизни, хотя ничуть не заботился о своей наружности, а в отношении своей растительности был настолько небрежен, что давал работу разом нескольким цирюльникам, — один начинал стричь его, другой — брить ему бороду. Он в это время занимался чтением или писал. Взгляд его, все равно, говорил ли он, или молчал, был так спокоен и весел, что один галльский вождь признался своим соотечественникам, что только этот взгляд и растрогал и удержал его от его намерения: при переходе через Альпы он решил подойти к Августу, под предлогом разговора, а затем столкнуть его в пропасть. Глава у него были светлые и блестящие. Он хотел, чтобы в них видели своего рода божественную силу, и был очень доволен, если кто либо опускал глава, как бы от солнечного света, когда Август начинал пристально смотреть на него[68]. Однако ж в старости он стал плохо видеть левым глазом. Зубы у него были редкие, мелкие и испорченные, волосы — слегка курчавые и рыжеватые, брови — сросшиеся вместе, уши — небольшие, нос — горбатый в верхней части, а книзу несколько вздернутый, кожа — нечто среднее между смуглой и белой. Роста он был небольшого, — по словам его вольноотпущенника и биографа, Юлия Марата, шести локтей без четверти, — но красота и соразмерность его фигуры настолько скрывала этот недостаток, что он был заметен тогда только, когда рядом с ним стоял человек более высокого роста. Говорят, на его теле были пятна в разных местах. На груди и животе у него находились родимые пятна, формой, порядком и числом напоминавшие созвездие Большой Медведицы, и, кроме того, несколько затверделостей, от постоянного скобления тела и сильного и долгого чесания скребком принявших форму желудей. Левое бедро, часть левой ноги от бедра до колена и самое колено отличались сравнительною слабостью, вследствие чего Август нередко прихрамывал, но с успехом лечился песочными ваннами и массажем. Зачем в указательном пальце правой руки он чувствовал иногда такую сильную боль, что палец коченел и застывал от холода, и Август мог писать только с помощью другого пальца. Он страдал и каменной болезнью, и его страданья уменьшались тогда лишь, когда камни выходили вместе с мочой. В своей жизни он несколько раз тяжело и опасно болел, особенно после покорения кантабров. Застой печени заставил его, но необходимости, прибегнуть, в отчаянии, к противоположному и рискованному методу лечения, — так как теплые припарки не помогли, он, но совету Антония Музы, стал лечиться холодом[69]. Некоторыми болезнями он страдал ежегодно, притом периодически. Так он чувствовал сильную слабость — около дня своего рождение, в начале весны — заболевал воспалением диафрагмы, а во время южного ветра — насморком. При таком слабом здоровье он не выносил ни сильного холода, ни большой жары. Зимой, под толстой тогой, он носил четыре туники, затем нижнее платье, шерстяную фуфайку, штаны и чулки. Летом спал с открытыми дверьми и часто ложился в перистиле, возле фонтана, при чем над ним махали веером. Солнца он не терпел даже зимою и если гулял на открытом воздухе, то даже дома надевал шляпу. В дороге он пользовался носилками, ездил обыкновенно ночью и притом так медленно, с такими остановками, что до Пренесты или Тибура ехал дна дня. Если он мог доехать куда либо морем, он предпочитал путешествовать водою. Но свое слабое здоровье он старался укрепить строгою диэтой, — во-первых, он редко мылся, а чаще мазался, далее потел перед огнем, затем окачивался теплою водой или сильно нагретой на солнце. Принимая для укрепления нерв теплые морские ванны или албулские[70], он довольствовался тем, что, сидя в деревянной ванне, которую называл по-испански «дуретой», бил но воде попеременно руками и ногами. Военные упражнения, езду на колесницах и фехтование, он бросил тотчас после окончания междоусобных войн, а взамен стал сперва заниматься игрой в мяч и с мешком[71]. Но после его движения состояли исключительно в езде или прогулках. При этом в конце каждого круга он бежал в припрыжку, закутавшись в одеяло или в короткую простыню. Для умственного отдохновения он или удил рыбу, или играл в кости и орехи с мальчиками-рабами, преимущественно маврами и сирийцами, которых собирал отовсюду, ценя их красивую внешность и разговорчивость: карликов, уродов и тому подобных он не терпел, считая их игрой природы и чем-то зловещим. Красноречием он занимался весьма охотно и чрезвычайно прилежно уже с молодых лет. В Путинскую войну он был завален делами, однако ж находил, говорят, время читать, писать и ежедневно заниматься декламацией. Позже и в Сенате, и в народном собрании, и солдатам он говорил речи, всегда обдумав их и обработав, хотя у него была способность говорить без приготовления. Чтобы не рисковать, полагаясь на свою память, и не тратить времени на выучивание наизусть, он решил читать все но книжке. И с отдельными лицами и даже со своей супругой, Ливией, он разговаривал о серьезных делать, предварительно записав их в книжку, чтобы не говорить, без приготовления, больше или меньше следуемого. Голос у него был приятный и какой-то особенный. Он усердно занимался им с учителями пения; но иногда, если голос ослабевал у него, он поручал произносить свои речи народу — глашатаю. Он был автором целого ряда разнообразных произведений в прозе. Некоторые из них он читал в кругу своих приятелей, заменявших аудиторию, например, "Ответ Бруту на его"Катона". Большинство этих сочинений он читал уже в преклонных годах, вследствие чего, утомляясь, поручал дочитывать их Тиберию. Из других его трудов назовем: «Слово к философии» и отчасти его «Воспоминания», состоявшие из тринадцати книг, но доведенные только до Кантабрской войны. Поэзии он отдавался мало. Ему принадлежит написанная гексаметрами поэма в одной книге. Она называется «Сицилией», и её название отвечает содержанию. Другое, так же небольшое, поэтическое его произведение — «Сборник эпиграмм». Большинство их Август написал в бане. Он усердно принялся было за одну трагедию; но стихи не удавались ему, и он уничтожил ее, а в ответ на вопрос своих приятелей, что поделывает его «Аякс», сказал, что его Аякс пал на свою губку[72]. Его слог отличался изяществом и вкусом, — он не употреблял неидущих к делу и неестественных выражений, или, как он сам говорил, «слов, пахнущих стариной». Главным образом он старался излагать свои мысли как можно яснее. Чтобы легче достичь своей цели и не сбиться с толку или нигде не задерживать читателя или слушателя, он, не задумываясь, соединяет предлоги с такими словами или повторяет такие союзы, без которых слог становится неясным, хотя и выигрывает в изяществе. Ему были одинаково противны и бездарные подражатели, и поклонники старинного слога, — хотя недостатки их были различны, — и он подчас издевайся над ними. Особенно достается от него его любимцу, Меценату. Он жестоко смеется над его, как он выражается, «раздушенными кудрями» и пишет на них шутливые пародии. Он не щадить и Тиберия, любившего иногда употреблять устарелые, вышедшие из моды выражения. Марка Антония он даже обзывает сумасшедшим за то, будто его произведениям читатели скорей удивляются, нежели понимают их. Затем он шутит над его неумением выбирать выражения и отступлениями, которые он делает в данном случае, прибавляя при этом: «Ты не знаешь, подражать ли тебе Аннию Цимбру или Веранию Флакку[73], или употреблять выражения, заимствованные Саллюстием из „Летописей“ Катона? Или, быть может, тебе следует лучше пересадить в нашу речь бессодержательную болтовню риторов азиатской школы?» В одном из писем своей внучке Агриппине он хвалит её способности и говорит: «Но ты должна одинаково просто писать и выражаться». Из его собственноручных писем видно, что в обыденной речи он любил употреблять некоторые выражения предпочтительно перед другими, напр., желая сказать, что тот или другой не заплатить долга, он говорил, что он заплатит его «в греческие Календы»[74]. Советуя кому либо мириться с настоящим, каково бы оно ни было, он говорил: «С нас довольно и одного Катона!» Для обозначения быстроты, с какой было сделано то или иное, он употреблял фразу: «Скорей чем варят спаржу». Вместо слова «дурак» он постоянно употреблял слово «дубина», вместо «черного» — «темный», вместо «сумасшедшего» — «рехнувшийся», вместо «быть нездоровым» — «киснуть», вместо «чувствовать слабость» — «походить на свеклу», или, по-простонародному, — «опускать голову»[75]. Затем вместо «sumus» он говорит «simus», а родительный падеж от слова domus употребляет в форме domos, вместо domus. Так как оба последние слова встречаются у него в одной только форме, то это следует считать не ошибкой, а его любимой формой. В его рукописях я заметил еще следующую особенность: он не отделяет слов и, оканчивая строку, не переносит последних слогов на другую, а подписывает внизу, обводя их одной чертой[76]. Он не особенно придерживался правописания, т. е. правил и предписаний, установленных грамматиками, но, повидимому, скорей разделял мнение тех, которые думают, что писать должно так, как говоришь. Он часто переставляет или пропускает не только буквы, а и целые слоги; но эту ошибку делают многие. Я не останавливался бы на этом, если б, к своему удивлению, не нашел у некоторых писателей рассказа, что он отставил от службы одного легата, бывшего консула, за его грубую безграмотность, — он заметил, что вместо ipsi он написал ixi. Когда Август пишет шифром, он заменяет a-b, b -c, и в том же порядке следующие буквы. Букву x заменяет двойное a. Не менее усердно изучал он греческий язык, где также оказал блестящие успехи, под руководством учителя красноречия, Аполлодора Пергамского. Август был еще молод, а Аполлодор уже состарился, когда привез его из столицы в Аполлонию. Потом Август обогатил свой ум познаниями различного рода вследствие совместной жизни с философом Арием [77] и его сыновьями, Дионисием и Никанором. Однако-ж Август не говорил по-гречески бегло и не решался писать что либо на этом языке, — в крайнем случае, он писал по-латыни и отдавал другому для перевода. Тем не менее он превосходно знал греческих поэтов, восторгался даже Древней Комедией и часто давал её пьесы в дни публичных представлений. Читая авторов обеих литератур, он главным образом интересовался правилами или примерами полезными и для общества, и для частных лиц. Выписывая их буквально, он обыкновенно посылал их или своим близким и начальствовавшим войсками, нето провинциями, или же столичным магистратам, смотря по тому, кто из них нуждался в том или другом напоминании. Мало того, он целиком читать такие сочинения в Сенате и нередко знакомил с ними народ, путем своих эдиктов, например, с речами Квинта Метелла[78] «О необходимости увеличения потомства», или с сочинением Рутилия «О том, как строить дома». Ему хотелось убедить, что на то и другое первый обратил внимание не он, а что об этом заботились в свое время уже предки. Он глубоко уважал ученых своего времени, внимательно и терпеливо слушая их, когда они читали свои произведения, и не только стихи или исторические сочинения, но и речи и диалоги. Он однако хотел, чтобы о нем писали только серьезное, притом лучшие писатели, и напоминал преторам, чтобы они не позволяли, на состязаниях риторов[79], унижать его имя. Об его отношении к предметам религиозного почитания мы знаем следующее. Он так боялся грома и молнии, что постоянно и везде носил с собой, в качестве талисмана, тюленью кожу, а каждый раз, как ждал сильную бурю, — уходил в подземную комнату! Он делал это с тех пор, как испугался однажды молнии, пролетевшей мимо него ночью, в дороге, о чем мы говорили выше. Он придавал большое значение снам, как своим, так и чужим. Во время сражения при Филиппах, он решил было не покидать палатки, вследствие нездоровья, тем не менее вышел из неё, когда ему дано было предостережение, во сне его приятеля[80]. Он хорошо сделал, — когда его лагерь был взят, его носилки были исколоты и изломаны ворвавшимися неприятелями, которые думали, что Август продолжал лежать в носилках. Всю весну ему снилось множество самых страшных снов; но они оказались пустыми и не имевшими значения. В остальное время снов было меньше, но сбывалось больше. В то время, как он часто ходил в посвященный Юпитеру Громовержцу храм на Капитолии, ему приснился сон, что Юпитер Капитолийский жалуется, что у него не стало больше почитателей, Август же отвечает, что даст ему прозвище Громовержца, вместо храмового привратника. Вследствие этого Август приказал вскоре украсить крышу храма колокольчиками, так как последними обыкновенно обвешивали двери [81]. Под впечатлением же одного сна он в известный день ежегодно просил у народа милостыню, протягивая пустую руку раздававшим милостыню. В предзнаменования и некоторые приметы он твердо верил. Если утром он надевал башмак не на ту ногу, на которую следовало, — сперва на левую, вместо правой, — он видел в этом дурную примету, если же при отправлении его в далекую поездку, морем или сухим путем, утром случайно выпадала роса, считал это счастливым знаком скорого и благополучного возвращения его домой. Сильное впечатление производили на него и чудесные явления природы. Выросшую в расселине между камнями перед его дворцом пальму он велел перенести в комплювий[82], где стояли статуи пенатов, и принял все меры, чтобы она могла расти дальше. Когда при его проезде оправились склонившиеся к к земле и завядшие ветви очень старого ясеня, на острове Капреях, он до того обрадовался этому, что дал неаполитанцам, в обмен на этот остров, Энарию[83]. Обращал он внимание и на некоторые дни. Так он никуда не ездил десятого числа, или не начинал ничего серьезного в Ноны[84]. Его боязнь в данном случае объяснялась, как он пишет Тиберию, исключительно δυσφημία этого слова. Из обрядов чужих религий он к некоторым относился с глубоким уважением за их глубокую древность, другие — презирал. Так в Афинах он был посвящен в мистерии. Позже ему пришлось производить суд в Риме об особых правах жрецов аттической Цереры. Так как здесь шла речь о некоторых религиозных тайнах, он приказал судьям и окружавшим его слушателям удалиться и стал один выслушивать тяжущихся. С другой стороны, во время посещения им Египта он не счел нужным свернуть несколько с дороги, чтобы взглянуть на аписа[85], точно также как похвалил своего внука, Гая, зато что, проездом через Палестину, он не побывал из религиозных целей в Иерусалиме. Заведя об этом речь, нелишне будет упомянуть здесь и о тех предзнаменованиях, которые имели место раньше дня рождения Августа, в самый день и впоследствии и по которым можно было твердо веровать в его будущее величие и неизменное счастье. Когда, в древности, молния ударила в часть стены в Велитрах, оракул объявил, что уроженец этого города рано или поздно будет владыкой мира[86]. Надеясь на это, жители Велитр немедленно объявили войну римскому народу и не раз воевали с ним позже, пока не лишились своей самостоятельности. Позже, из хода событий, стало, наконец, ясно, что вышеупомянутое предзнаменование указывало на будущее могущество Августа. По словам Юлия Марата, за несколько месяцев до рождения Августа, в Риме на виду у всех произошло чудо. Рассказывали, что богиня Природы скоро родит царя римскому народу. Испуганный Сенат объявил, что ни один ребенок, родившийся в том году, не будет воспитан. Мужья, имевшие беременных жен и считавшие, что предсказание должно относиться именно к ним, приняли меры к тому, чтобы указ Сената не получил силы закона. В одном из богословских сочинений Асклепиада Мендетскаго[87] я прочел следующее. Придя в полночь в храм Аполлона, для торжественного богослужения в его честь, Атия поставила свои носилки в храме и заснула, как легли спать и прочие женщины. В это время — снилось ей — к ней неожиданно забралась змея и вскоре ушла. Проснувшись, Атия произвола над собой очищение, как бы после сношения с мужем, и тотчас заметила появившееся на своем теле пятно, похожее на змею. Она ничем не могла уничтожить его, вследствие чего вскоре окончательно перестала ходить в общественные бани. Там же говорится, что через девять месяцев родился Август, которого поэтому считали сыном Аполлона. Та же Атия, незадолго до своего разрешения, видела во сне, что её внутренности поднялись до самых звезд и затем покрыли всю землю и небо. Отцу Августа, Октавию, также приснился сон, будто из живота Атии брызнули лучи восходящего солнца. Август родился в тот день, когда в Сенате шла речь о заговоре Катилины. Но случаю родов жены Октавий явился несколько поздно. Разнесся повторяемый всеми слух, что Публий Нигндий [88], узнав о причине позднего прихода Октавия и спросив о часе рождения Августа, заявил, что родился будущий владыка мира. Позже, когда Октавий проходил с войском по дебрям Фракии и, в роще, посвященной богу Бахусу[89], спросил местный оракул о своем сыне, жрецы дали ему ответ одинаковый с предыдущим. Когда, по их словам, на алтарь вылили вино, блеснуло такое пламя, что поднялось выше крыши храма, до самого неба. Подобное явление, говорили они, было дано только Александру Великому, приносившему жертву на том же алтаре. Но уже в следующую ночь Октавий опять увидел сон!.. Снилось ему, будто сын его ростом выше обыкновенного человека; с ним была молния и скипетр; одет он был в платье Юпитера Подателя благ и Владыки; на нем была блестящая корона, и он стоял в украшенной лаврами колеснице, которую везли шесть лошадей ослепительной белизны. Гай Друз рассказывает, в своей речи, что, когда Август был еще ребенком, мамка положила его вечером в люльку, на ровном месте. На следующий день он исчез, и после долгих поисков его нашли, наконец, на одной чрезвычайно высокой башне; он лежал лицом к востоку! Лишь только он начал говорить, он, находясь в загородном доме деда, велел однажды замолчать квакавшим лягушкам, и с тех нор лягушки здесь перестали квакать. Когда он завтракал в роще, на четвертой миле Кампанской дороги, неожиданно налетевший орел вырвал из его рук хлеб и, поднявшись на громадную высоту, тихо спустился и так же неожиданно отдал хлеб. После освящения капитолийского храма. Квинт Катул две ночи подряд видел сон. В первую ночь ему снилось, будто Юпитер Податель благ и Владыка отвел в сторону одного из толпы мальчиков хороших фамилий, "игравших возле алтаря, и положил ему за пазуху находившуюся у него в руке статую богини Ромы. В следующую ночь ему снилось, будто он видел того же мальчика на груди Юпитера Капитолийского. Он велел снять его; но бог не позволил, сказав, что мальчика будут воспитывать, как защитника государства. На другой день Катул встретил Августа, которого никогда не видел, и, сильно удивленный, сказал, что мальчик чрезвычайно похож на виденного им во сне. Некоторые рассказывают первый сон Катула иначе. Очень многие из мальчиков хороших фамилий, говорят они, просили Юпитера дать им опекуна. Тогда он указал им на одного из их среды и советовал горячо любить его, при чем, дотронувшись пальцем до его лица, поцеловал его. Провожая Гая Цезаря в Капитолий, Марк Туллий Цицерон рассказал при этом своим друзьям сон, приснившийся ему в последнюю ночь. Он видел, что красивый мальчик, спустившись с неба на золотой цепи, стал у входа в Капитолии и что Юпитер дал ему бич. Впоследствии, увидев Августа, которого большинство раньше не знало и которого Цезарь пригласил для участия в жертвоприношении, Цицерон заявил, что этого самого мальчика он и видел во сне. Когда Август надел тогу, в качестве совершеннолетнего, его туника с широкой полосой расстегнулась на обоих плечах и упала к ногам. Тогда некоторые стали толковать, что Август несомненно подчинить себе сословие, которого отличительным знаком была вышеупомянутая туника[90]. В виду Мунды обоготворенный Юлий приказал вырубить лес для будущего лагеря. Когда при этом нашли пальму, он велел сберечь ее, как предзнаменование победы. Тотчас пальма дала побеги, которые через несколько дней поднялись так высоко, что не только сравнялась в вышину с кроной, но и переросли ее. Кроме того, они покрылись множеством гнезд голубей[91], хотя эта порода птиц очень не любит крепкую и твердую листву. Это чудо, говорят, главным образом и заставило Цезаря назначить своим наследником предпочтительно внука своей сестры. Во время своего пребывания в Аполлонии Август поднялся, вместе с Агриппой, в обсерваторию астролога Теогена. Агриппа стал снашивать первым. Ему было предсказано многое и почти невероятное. Но Август упорно не хотел сказать даже дня своего рождения, молчал, — ему было страшно и стыдно при мысли, что его гороскоп может оказаться хуже гороскопа Агриппы. После продолжительного упрашивания он нехотя дал необходимое объяснение. Тогда Теоген вскочил и благоговейно упал перед ним на колена. После этого Август стал так твердо верить в свою судьбу, что обнародовал свой гороскоп и приказал вычеканить серебряную монету с изображением Козерога, — созвездия, под которым родился. Когда он, возвращаясь из Аполлонии, после умерщвления Цезаря, въезжал в столицу, неожиданно, при безоблачном, ясном небе, появился вблизи солнца круг, похожий на радугу, и вскоре затем в гробницу дочери Цезаря, Юлии, ударила молния. Когда Август, в свое первое консульство, гадал но полету птиц, ему, как и Ромулу, показались двенадцать коршунов. У всех животных, которых он приносил в жертву, оказались двойные печени. Люди опытные в таких случаях единогласно утверждали, что это служит предзнаменованием блестящих успехов. Он даже знал заранее исход всех войн. Когда триумвиры соединили, под Бононией, свои войска, на палатку Августа сел орел, который исклевал налетавших на него со всех сторон двух воронок и заставил упасть наземь. Все войско заключило из этого, что триумвиры рано или поздно перессорятся — что действительно и произошло потом — и узнало, чем все кончится. При Филиппах один фессалиец предсказал Августу победу. По его словам, он узнал это от обоготворенного Цезаря, которого тень встретил в глухой местности. Жертва, которую Август приносил под стенами Перузия, оказалась неблагоприятной, и он приказал привести новых жертвенных животных, когда неожиданно напавшие неприятели унесли с собой все принадлежности жертвоприношения. Тогда гадатели решили единогласно, что все опасности и несчастия, грозившие первому жертвователю, должны теперь пасть на тех, в чьем распоряжении находятся жертвы, — и не ошиблись. Накануне морского сражения у берегов Сицилии, во время прогулки Августа по берегу, из моря выскочила рыба и упала к его ногам. Когда он готовился вступить в сражение при Акции, ему попался навстречу осленок с погонщиком. Погонщика звали Евтихом, осленка — Никоном[92]. Медные статуи обоих победитель — Август приказал поставить в храме, выстроенном им на месте своего лагеря. Самая смерть его, о которой я намерен говорить, была заранее возвещена вполне ясными знамениями, как и причисление его к богам, после смерти. Когда он приносил, при громадном стечении народа, очистительную жертву на Марсовом ноле, над ним несколько раз пролетал орел, который сел затем на соседний храм, на первую букву имени Агриппы. Заметив это, Август приказал обеты, которые обыкновенно исполняют в ближайшее пятилетие, произнести своему товарищу, Тиберию, — хотя обеты были уже записаны, Август тем не менее отказался давать обеты, исполнить которые он был не в состоянии. Около этого времени ударом молнии была расплавлена первая буква его имени, в надписи на его статуе. Ему объявили, что он проживет после этого только сто дней, — буква «c» означает «сто» — и будет причислен к богам, так «aesar» — сохранившияся буквы в слове Caesar — значат, по-этрусски, «бог». Когда он, посылая Тиберия в Иллирию, хотел проводить его до Беневента, несколько человек не позволяли ему исполнить его намерение, удерживали его, прося рассмотреть одно дело за другим. Тогда он вскричал, что больше не намерен оставаться в Риме, если б даже все удерживало его… Впоследствии и в этих словах увидели предзнаменование. Он отправился в путь и доехал до Астуры [93]. Оттуда он отбыл, — желая воспользоваться попутным ветром, — против своего обыкновения, до рассвета. Тогда началась его болезнь: он захворал поносом. Объехав затем берега Кампании и ближайшие острова, он остановился на четыре дня в Капреях, желая отдохнуть. Здесь он наслаждался глубоким покоем и полным душевным миром. Когда он случайно проезжал мимо Путеольского залива, пассажиры и экипаж александрийского корабля, только что кинувшего якорь, в праздничном платье, с венками на головах, воскуряя ладан, желали ему всякого благополучия и осыпали его горячими похвалами. Они, по их словам, ему были обязаны своею жизнью, по его милости — могли безопасно плыть по морю, благодаря ему — наслаждаться свободой и благоденствовать… Это привело Августа в такой восторг, что он дал каждому из своей свиты по сорока золотых и всех заставил торжественно поклясться, что данные им деньги они употребят исключительно на покупку александрийских товаров. И в следующие затем дни он дарил их разными подарками, между прочим, тогами и греческими плащами. При этом он требовал, чтобы римляне говорили и одевались по-гречески, греки — по-римски. Он с удовольствием смотрел на гимнастические упражнения греческой молодежи, которой было еще немало на Капреях, так как там сохранялись обычаи старины. Для них он приказал даже устроить угощение, где присутствовал лично. Здесь он разрешил самые вольные шутки и, между прочим, вырывание фруктов, овощей и других предметов, бросаемых в народ. Словом, он не оставил без внимания ни один вид увеселений. Соседний с Капреямн остров он назвал Анрагополем, потому, что некоторые лица его свиты вели там праздную жизнь[94]. Одного из своих любимцев, Мазгабу, он любил, в шутку, называть ϰτίστης᾿ом, как бы основателем острова. Заметив из окон столовой, что на могилу этого Мазгабы, который умер годом раньше, пришла огромная толпа с массой факелов, он громко произнес экспромт: Κτίστου δὲ τύμβον εἰσορῶ πυρούμενον[95] Обратившись затем к лежавшему против него и ничего не подозревавшему Тразилу, одному из свиты Тиберия, он спросил его, из какого поэта этот стих, по его мнению? Пока тот раздумывал. Август сочинил второй стих: Ὁρᾷς φάεσσι Μασγάβαν τιμώμενον[96]; Он спросил Тразила об авторе и этою стиха. Тот, в ответ, сказал только, что стихи, чьи бы они ни были, превосходны. Тогда Август громко расхохотался и разразился целым рядом шуток. Вскоре он приехал в Неаполь. Хотя и тогда его желудок был слаб и в ходе болезни замечались колебания, он все-таки досмотрел до конца происходившие каждые пять лет в его честь гимнастические состязания и проводил Тиберия до назначенного места. Но на обратном пути его болезнь усилилась, и, наконец, он слег, в Ноле, в постель. Он приказал вернуть Тиберия с дороги и долго беседовал с ним с глазу на глаз. После того он не занимался больше никакими важными делами. В последний день своей жизни он не раз спрашивал, не возбуждает ли его состояние беспокойства в народе. Потребовав зеркало, он велел причесать себе волосы и поправить шатавшиеся челюсти. Затеми, он приказал пригласить к себе друзей и спросил их, хорошо ли он, по их мнению, разыграл жизненную комедию?… В заключение, он прибавил: εἰ δὲ τι ἔχοι ϰαλῶς τὸ ταίγνιον, ϰρότον δότε ϰαὶ πάντες ἡμᾶς μετὰ χαρᾶς προπέμψατε [97]. Затем он отпустил всех и, в то время как расспрашивать приехавших из столицы о больной дочери Друза, неожиданно скончался в объятиях Ливии, со словами: «Милая Ливия, не забывай никогда о нашей счастливой жизни и прости!…» Он скончался без страданий, так, как всегда хотел: слыша о чьей-либо скорой и безболезненной смерти, он всегда просил себе и близким подобной βὐϑανασία, — так он называл тихую кончину. Пока он не испустил дыхания, он один только раз показал, что у него мутится ум, — неожиданно стал жаловаться, в испуге, что его тащат сорок молодых людей. Но и в данном случае имели дело скорее с предчувствием, нежели с ослаблением умственных способностей, — по крайней мере, его вынесли из дома столько же преторианцев. Скончался он в той же спальне, где и отец его, Октавий, в консульство двух Секстов, Помпея и Апулея, 19 августа, в девятом часу утра, не дожив только тридцати пяти дней до полных семидесяти шести лет. Тело его несли от Нолы до Бовилл декурионы от муниципий и колоний и, вследствие времени года, по ночам. На день его ставили в базиликах или в самом большом храме каждого города [98]. В Бовиллах тело встретили всадники, внесли в столицу и положили в вестибуле дворца. Сенаторы соперничали в устройстве ему великолепных похорон и прославлении его памяти до того, что, среди целого ряда других почестей, некоторые предлагали провести погребальную процессию Триумфальными воротами[99]. Впереди следовало нести стоявшую в курии статую богини Победы; дети обоего пола лучших фамилий должны были петь похоронные песни. Другие советовали в день похорон вместо золотых колец надеть железные. Некоторые предлагали поручить собрать кости Августа жрецам старших коллсегий. Один даже советовал назвать август месяц сентябрем, так как Август умер в первом из них, а родился — в последнем. Другой предлагал все время со дня его рождения до его кончины назвать «веком Августа» и под этим именем внести в календарь. Тем не менее в деле о навивания ему почестей не перешли границ. Его почтили двумя речами: одну произнес, перед храмом обоготворенного Юлия, Тиберий, другую, со старинной ораторской кафедры, — сын Тиберия, Друз. Сенаторы отнесли его тело на плечах и сожгли на Марсовом поле. Не оказалось недостатка и в одном бывшем преторе[100], который под присягой заявил, что на его глазах тень сожженного вознеслась на небо. Его останки собрали выдающиеся члены сословия всадников, одетые в одни туники, неподпоясанные, с босыми ногами, и погребли в мавзолее. Это здание, между Фламиниевой дорогой и берегом Тибра, выстроено Августом в его шестое консульство, при чем уже тогда соседние леса и места для прогулок были объявлены общественною собственностью. Его духовная, сделанная им в консульство Луция Планка и Гая Силия, третьего апреля, за год и четыре месяца до его смерти, состоит из двух тетрадок и писана частью его рукой, частью его отпущенниками, Полибием и Гиларионом. Она была отдана на хранение весталкам, которые предъявили ее вместе с тремя другими документами, одинаково запечатанными. Все это было вскрыто и прочтено в Сенате. Главными наследниками Август объявил: Тиберия, в половине и одной шестой части, и Ливию, в одной трети, обязав их принять его имя[101], вторыми: сына Тиберия, Друза, в одной трети, а в остальных частях — Германика с тремя его сыновьями. Наследниками третьего разряда были объявлены его родственники и многочисленные друзья. Римскому народу вообще было отказано сорок миллионов сестерций, а трибам по три с половиной миллиона: преторианцам по тысяче нуммов каждому, солдатам городских когорт — по пятисот, солдатам и легионов — по триста нуммов. Эту сумму Август приказал выплатить немедленно, так как она всегда хранилась им в Государственном Казначействе. Остальные выдачи были неравномерны; некоторые доходили до двадцати тысяч сестерций. Для уплаты их Август назначил год сроку, ссылаясь на незначительность своего состояния. По его признанию, его родственникам должно было достаться не более пятнадцати миллионов сестерций. Правда, он в последние двадцать лет получил по завещанию своих друзей до четырнадцати миллионов, но почти всю эту сумму, вместе с двумя наследствами с отцовской стороны и прочими получками по духовным, употребил на нужды государства. Юлий, дочь и внучку, он, в случае их смерти, запретил хоронить в его гробнице. Из трех вышеупомянутых документов в одном заключались его распоряжения относительно его похорон, другой — содержал перечень дел его правления; последний он велел вырезать на медных досках и поставить их перед мавзолеем[102]. В третьем документе были краткие числовые данные относительно всей империи, о количестве войск, состоявших под знаменами в той или другой провинции, о суммах, хранившихся в Государственном Казначействе, об императорской казне и сумме недоимок. Август приложил и список тех отпущенников и рабов, с которых следовало потребовать отчет.

[1] Гай Кассий Пармский — государственный деятель, драматург и поэт. Широкой известностью пользовались его пьесы «Тиест» и «Брут». Вскоре после сражения при Акции, где Кассий бился на стороне Антония, он попал в плен к Октавиану, который приказал Квинту Аттию Вару казнить его. Говорят, Кассий был последний из остававшихся еще в живых убийц Цезаря. По преданию, его близкая смерть была возвещена ему в страшном сновидении. [2] По древнеримскому обычаю, ребенка, тотчас после его появления на свет, клали на землю, к ногам отца. Последний мог или принять его, или отвергнуть. В первом случае он поднимал его (tollere infantes, sitscipere liberos), при чем его ставили прямо, так что он касался земли. Это было символическим знаком сохранения ребенка. Отец в данном случае принимал на себя и обязанность воспитывать свое дитя. [3] Стих из первой книги «Летописей». В анкирском памятнике Август не упоминает об услуге Плавка. [4] По постановлениям, вероятно, Суллы, народные трибуны могли быть выбираемы лишь из числа сенаторов. [5] Фавоний, подражатель Катона Старшего, был энергичным противником триумвиров. По время несчастий Помпея он выказал неизменную преданность его делу; но Цезарь помиловал его. После умерщвления диктатора Фавоний был объявлен опальным за свои сношения с Брутом и Кассием. В сражении при Филиппах он попал в плен к Октавиану и был им казнен. Он обладал ораторским талантом и отличался прямодушием даже в тех случаях, когда рисковал собою. [6] Не считая самой Клеопатры. [7] Племя, жившее на севере Африки, во владениях Кирены. В древности псилам приписывалось особенное уменье укрощать змей и вылечивать укушенных ими посредством высасывания яда из раны. [8] Несчастному юноше не было еще и семнадцати деть. В лице Антония он нашел защитника и летом 42 года, перед сражением при Филиппах, был назначен им соправителем Египта. Во время войны Клеопатра отправила Цезариона с огромной суммой денег в Индию; но дорогой один из его воспитателей, изменник Родон, уговорил юношу вернуться к Октаниану, под тем предлогом, будто последний намерен вернуть ему престол предков. Октаниан был сперва в недоумении, что ему делать с пленником; но его друг Арей дал ему совет, гибельный для Цезариона. Октавиан не мог простить своей жертве того обстоятельства, что Антоний объявил Цезариона в заседании Сената законным наследником великого Цезаря. [9] На этот сюжет недавно написана Шоммером известная картина «Август у гроба Александра». [10] О том же говорить Тацит (Germania, 8) имея в виду древних германцев. [11] Царь Фраат вернул Августу не только отбитые римские знамена, но и всех остававшихся еще живых пленных солдат армии Красса и Антония, чем глубоко оскорбил национальные чувства своих подданных. Уступка парфянами своих прав на Армению не обошлась без кровопролития. Когда римляне отдали армянский престол Ариобарзану, противная ему партия начала поенный действия. Под стенами Артагиры римляне лишились своего главнокомандующего. В результате, Армения была занята римскими войсками. [12] Светоний ошибается. На основании капитолийских фаст можно заключить с достоверностью, что Август праздновал первый малый триумф после заключения мира с Антонием. [13] Легат Марк Лоллий Павлин был разбить в 10 году до Р. Хр. на берегах Рейна. В его отряд насчитывался всего один легион, пятый. Германцы сперва разбили римскую конницу и затем обратили в постыдное бегство самый легион, при чем взяли в плен даже орла. После этого германцы беспрепятственно вернулись за Рейн. Само по себе поражение Лоллия было действительно незначительно, но оно произвело тяжелое впечатление в Галлии. Оно могло быть чревато последствиями уже потому, что в Германии было неспокойно, потому Август лично отправился в Галлию, что привело к целому ряду больших экспедиций римских войск, между прочим к походу Друза в Германию. Прославленное поражение Квинтилия Вара в Тевтобургском лесу относится к 9�му году нашей эры. [14] Откупщики хотели купить всадника потому, что и сами принадлежали обыкновенно к сословию всадников. [15] Одно из самых суровых наказаний солдат. Бросали жребий и казнили каждого десятого (decimus). Оттуда происходит и самое название наказания. [16] Сажень носили для того, чтобы в случае необходимости измерить лагерь. Римский лагерь разбивался по строго обдуманному масштабу. [17] «Лагерный» венок (corona castrensis, или vallaris) был из золота. Им награждали того, кто первым взбирался на вал неприятельского лагеря. Из того же металла делался «стенной» венок (corona muralis). Его получал первый влезший на стену неприятельского города. Этот венок изображал зубчатую городскую стену. [18] В переводе: «Спеши медленно! — Осторожный вождь предпочтительнее вождя смелого». Стих неизвестного поэта. [19] Опасения отцов — особенно тех, чьи дочери отличались красотою, — были вполне основательны. Весталки выбирались самое позднее на одиннадцатом году от роду, а иногда даже на седьмом. Затем, девочка, на которую пал жребий, должна была прослужить богине, оставаясь строгой девственницей, целые тридцать лет. А в сорок или в крайнем случае в тридцать шесть лет женщина редко находит партию, поэтому браки кончивших свою службу весталок были исключениями. [20] Столетние игры — одни из главнейших и древнейших — были установлены консулом Л. Валерием Попликолой, по совету сибиллы. Их праздновали аккуратно каждые сто лет и лишь в исключительных случаях — через сто десять лет. Самое празднество продолжалось три дня и три ночи, при чем часто грубо оскорблялись понятия о нравственности. Игры были посвящены сперва Плутону и Прозерпине, позднее — нескольким богам, но преимущественно Аполлону и Диане. Игры на перекрестках назывались compitalia и происходили два раза в году, в мае и в августе. Посвящены они были добрым духам — ларам. [21] Быть может, эта историческая статуя та самая, которая еще хранится в настоящее время в Риме, в палаццо Spada. [22] Одна из самых старых и ужасных казней в древнем Риме, установленная, по преданию, Ромулом. Преступника предварительно секли розгами, красными как кровь, затем зашивали в кожаный мешок вместе с собакой, петухом, гадюкой и обезьяной и, наконец, бросали в море. Здесь мы видим ясно выраженный символизм: красные как кровь розги имеют тесное отношение к преступнику, совершившему злодеяние против кровного родственника. Животные, которых зашивали вместе с отцеубийцей, служили у древних, — в особенности петух, ставший в данном случае даже притчей, — примерами самого непочтительного отношения к своим родителям. Про гадюку также ходила легенда, будто её рождение стоило жизни матери. Зашиванием в кожаный мешок выражается мысль, что преступник отвергнут всеми стихиями. Быть может, вследствие жестокости наказания, а быть может, благодаря чистоте нравов, в Риме около шести сот лет не разбиралось дел об отцеубийстве. Первым отцеубийцей считается некий Луций Гостий, живший в III веке до Р. Хр. Зашиванию в мешок подвергались только лица, убившие родителей, деда или бабку. Убийцы других родных наказывались гражданской смертью, aquae et ignis interdictio. [23] Подделка духовных завещаний была заурядным явлением к древнем Риме. Закон Суллы de fasis (Rex nummaria, или testamentaria) лишал свободного гражданина прав и наказывал пожизненною ссылкой (in insulam deportatio), раба смертью. Во времена империи подделкой документом занималась масса лиц, составивших себе из итого доходную статью. Ювенал рисует тип falsarius’а. [24] Изданием закона об обязательном браке. Август хотел, конечно, пополнить число римских граждан, сильно поредевшее после целого ряда войн. Но жизнь самого законодателя была не настолько чиста, чтобы он мог считать себя в праве преобразовывать общественные нравы. Закон, о котором идет речь у Светония, называется lex do maritandis ordinibus и относится к 9 году нашей ары. Это новая редакция lex Papia—Poppaea. [25] В тексте: orcini. Острота заключается в следующем. Orcini назывались те рабы, которые получили свободу после смерти своего господина, на основании его духовного завещании. В свою очередь, народ язвительно прозвал orcini тех сенаторов, которые получили это звание по распоряжению Марка Антония. Последний ссылался в данном случае на посмертную волю Цезаря, якобы выраженную им в оставшихся после него бумагах. Август низвел чисто сенаторов до шести сот. [26] О Кремуции Корде, умершем добровольно голодной смертью в 25 году, Светоний говорить в биографии Калигулы. Сочинения его были спасены от сожжения его дочерью Марцией, той самой, к которой относится утешительное послание Сенеки. Конечно, речь идет о тайных списках. В настоящее время они утеряны. [27] Несомненно Сенат и Август прекрасно понимали друг друга. Увеличение числа консулов свело бы их прерогативы к нулю. [28] Известны четыре вида отпускании рабов на свободу (manumissio): 1) так называемое manumissio vindicta, самое торжественное из всех. Подставное лицо (assertor libertatis), в позднейшую эпоху — обыкновенно ликтор, являлось вместе с господином и рабом к претору, клало на голову раба палку, знак права и власти, и заявляло, что отпускаемый на волю не раб, а человек свободный. Обычной формулой в таких случаях были слова: Hunc ego hominem liberum esse aio (утверждаю, что этот человек свободорожденный). Затем господин брал раба за руку, поворачивал несколько раз и говорил: Hunc hominem liberum esse volo (желаю, чтобы этот человек быль свободен). По окончании обряда претор утверждал акт отпущения, а свидетели его, отпущенники, поздравляли своего нового товарища словами: Cum tu liber es, gaudeo (рад, что ты свободен). После того отпущенника стригли и брили, — рабы отпускали волосы и не имели права бриться, — и надевали ему в. храме Феронии войлочную шляпу, в знак того, что, как человек свободный, он мог теперь покрывать свою голову. Отпущенник с тех нор мог носить и тогу. Но времена императоров весь обряд отпущения на волю по первому способу ограничивался заявлением перед претором, что то или иное лицо отпускает своего раба на волю. 2) При manumissio censu, существовавшем лишь до времен Веспасиана, у раба должен был быть капитал, собранный им с согласии господина. Последний в данном случае, отпустив раба на волю, поручал внести его в цензорский список, как свободного гражданина. 3) Более распространенным видом было manumissio testamento, по завещанию, тотчас после смерти господина, или же его наследником. Во втором случае раб уплачивал наследнику известную сумму денег. 4) Manumissio inter amicos происходило в присутствии друзей господина. Иногда господин объявлял раба свободным посредством письменного заявления (manumissio per epistolam) или даже мог пригласить его к обеду (manumissio per mensam). Одно присутствие на обеде уже давало рабу свободу. Предсмертная воля господина, выраженная в присутствии свидетелей, также считалась священной. Август сильно ограничил право отпускания на волю. Сюда относятся: lex Aelia Sentia 4�го года по Р. Х., давший, между прочим, низшую степень свободы некоторым вольноотпущенникам, именно тем, которые назывались dediticii и не могли получить ни римского, ни латинского гражданства, как наказанные в бытность свою рабами, и lex Curia Caninia 8�го года нашей эры. Второй закон сильно ограничивала, отпускание на волю по завещанию. Все законы Августа требовали основательные причини для отпускания на нолю (justa causa manumissionis). [29] Стих из Вергилиевой «Энеиды» (I. 282). Ношение тоги в публичных местах было обязательным. Тога была обыкновенно белого цвета. Таким образом нарушение правил было двойное. [30] Дело в том, что атлеты боролись голыми. [31] Национальная римская комедия, comoedia, или fabula togata, так как на сцене изображалась римская жизнь и римские нравы, а действующие лица были одеты в национальный римский костюм, тогу. Комедия тоги сменила на римской сцене комедию плаща (comoedia, или fabula palliata), чисто греческую, которой первая пьеса была написана Ливием Андроником в 241 году до Р. Х. [32] Оба актера принадлежали к лучшим силам древнеримской сцены. Из них Пилад был киликийцем по происхождению. [33] Известно, например, что между ними был внук Ирода Великого, Агриппа. Вместе с мальчиками царственного происхождения воспитывались и дети некоторых римских граждан. Преподавателем был знаменитый тогда педагог Веррий Флакк. [34] Жители двух одноименных римских колоний в Испании. [35] Эта организации почты была заимствована Августом у персов, где подобная почта была заведена уже Дарием Великим. Римская почта получила начало при консуле 173 года Луции Постумии Албине, подавшем повод к устройству общественных гостиниц и, прежде всего, в Пренесте. Дальнейшее развитие это учреждение получило при императорах. Более совершенную организацию дал ей вечный путешественник, император Адриан. Почта ходила со скоростью одной географической мили в час. [36] Один из лучших резчиков камней времен империи. Несколько его работ сохранилось до нашего времени. [37] Ср. описание этого у Диона Кассия (LIV. 1). [38] По древнеримским воззрениям, господином (dominus) можно было быть лишь в отношении вещей, а так как раб считался вещью, то dominus, «господин». было обычным обращением рабов к своему владельцу. В свою очередь, дети называли отца dominus потому, что находились в действительном владении (dominium) отца, который располагал их жизнью и смертью. Август — лицемеривший всю свою жизнь — хотел властвовать не как dominus — над рабами, а как princeps — над свободными гражданами. Примеру Августа следовал Тиберий, в противоположность императору Гаю и Домициану. При Траяне имя dominus стало обычным титулом императора. При Аврелиане и Юлиане он был запрещен. У нас в России слово «раб» при опрощении к государю было запрещено употреблять лишь при императрице Екатерине Великой. [39] И дни, когда не было заседания Сената, сенаторы могли являться к нему на квартиру, чтобы засвидетельствовать свое почтение. [40] В своих духовных римляне часто с полною откровенностью и даже резкостью отзывались о политическом положении дел, о тех или других лицах из состава администрации, наконец, даже об императоре. Это была в своем роде загробная месть. Вольности подобного рода нравились публике и находили себе подражателей. Дион Кассий рассказывает, что консул 31 года Фульциний Трион, любимец Сеяна, покончивший с собой в тюрьме, оставил завещание, где высказал много горьких истин по адресу императора Тиберия. Как чутко относился к этому Август, доказывает дальнейший текст Светония. [41] Блестящий, но несчастливый адвокат своего времени, родившийся в 40 г. до Р. Х. Его даровитость, прекрасное образование и способность к импровизации заставляли забывать крупные недостатки его, как человека, и, прежде всего, его безнравственность. Вся его жизнь и поступки говорят об его горьком недовольстве современным ему политическим положением. Его сарказмы навлекли на него ненависть правительства. Севера обвинили в оскорблении величества, его сочинения сожгли по определению Сената, а самого автора сослали на остров Сериф. Здесь он пробыл целых двадцать пять лет и умер в 32 году нашей эры, в крайней бедности. Его процесс против Аспрената относится к 9 году по Р. Х. Противником Кассия был известный Азиний Поллион. Речи обоих читал еще Квинтилиан. До нас от речи Кассия дошли одни отрывки. Юний Аспренат был консулом в 6 году по Р. Х. Его женой была сестра известного Квинтилия Вара. [42] По происхождению Антоний был греком. В медицине известен тем, что первый применил способ лечения холодными ваннами, позже вошедший в моду. Когда он спас Августа в 28�м году, его пациент подарил ему, между прочим, золотое кольцо, отличительную принадлежность членов сословия всадников, хотя Антоний был не более как вольноотпущенным. Во время болезни Марцелла Антоний вздумал было прописать холодные ванны и ему: но это лечение кончилось смертью пациента. Антоний был плодовитым писателем; но дошедшие до нас под его именем два сочинения относятся наверное к позднейшему времени. [43] Великолепный храм Зевса Олимпийского, громаднейший в целой Греции, был начат постройкой еще при Перикле, но кончил его лишь Адриан в 128 году. Следовательно, храм строился около шести сот лет. Новое сооружение отпраздновали блестящими играми, при чем сам Адриан принял название Олимпийца или даже Зевса Олимпийского, т. е. допустил обоготворить себя. От храма осталось лишь шестнадцать колонн да часть ограды. Из Цезарей следует назвать: 1) Caesarea Panias, или Caesarea Philippi, древний Паний, у подошвы Гермона. В 20�м году до Р. Х. Август отдал город вместе с округом Ироду Великому, который выстроил здесь великолепный храм в честь Августа. Сын Ирода, Филипп, назвал Паний в честь императора Цезареей. 2) Caesarea Stratonis, на берегу Средиземного моря, в шестидесяти милях от Иерусалима. Ирод Великий восстановил ее и сделал одним из обширнейших и великолепнейших городов Палестины. Здесь было местопребывание римского прокуратора, вследствие чего некоторые считают эту Цезарею столицей Иудеи. Ирод назвал город Цезареей в 9 г. до Р. Х. Несколько раз упоминается в Новом Завете под именем Кесарии. [44] По Диону Кассию, он бросил Скрибонию не из-за её несимпатичного характера, а просто потому, что влюбился в Ливию, что более вероятно. Август развелся с ней в день рождения ею Юлии. [45] Вид усыновления, о котором идет речь в давнем месте, называется ailoptio per aes et libram. Настоящий отец фиктивно продавал три раза сына лицу, желавшему усыновить его (pater fiduciarios). Последний в присутствии свидетелей бросал деньги на весы, которые держал веред ним один из присутствующих. Этим обходили старинный закон Двенадцати Таблиц, говоривший, что сын, трижды проданный отцом, считался свободным. Patria polestas в таком случае сполна переходила к усыновившему. [46] Так называемые diurni commeutarii. [47] Стих из «Илиады» (III. 40). Гектор, обращаясь к Александру, трусливо бегущему от Менелая, говорит: Лучше бы ты не родился, или безбрачен погибнул! (Гнедич). [48] Друг и заступник Вергилия, Гай Корнелий Галл считается первым по времени римским элегиком. Это был даровитый поэт, обладавший, кроме того, ораторским талантом. Галл, происходивший из мещанской семьи, был обязан своим возвышением Августу, который возвел его в звание всадника и назначил первым римским губернатором Египта. Галл умер в 26 году до Р. Х. Его произведении утеряны. Салвидиен Руф обязан своею карьерой тому же Августу. Во время своего командования галльскими войсками Салвидиен завел изменнические сношения с Антонием. Его выдал тот же Антоний. Сенат приговорил виновного к смертной казни. По другой версии, он сам покончил с собою. [49] Поведение Мецената отчасти оправдывается тем обстоятельством, что Теренций Мурена приходился ему шурином. [50] Т. е. в завещаниях. [51] Двусмысленность заключается в слове erbis, что значит земной шар, мир, и бубен, одну из принадлежностей культа Кибелы. [52] Т е. обедом двенадцати богов. [53] То было во время молодости Августа. Позже римская религия воспользовалась несчастиями Рима и, после падения республики, сделалась одною из тех сил, с помощью которых можно было поднять общество. Август прекрасно понял всю её важность и, можно сказать без всякого преувеличения, положил ее в основу своего правления. Упоминаемый в нашем месте Маллия — неизвестная личность. [54] Аполлон носил в Риме прозвище Истязателя (Tortor) потому, что наказал Марсия, содрав с него кожу. Стоявшая в Риме его статуя, вероятно, изображала его в лавровом венке, с ножом в правой руке и кожей и маской Марсия — в левой. [55] Автором этой эпиграммы считают Секста Помпея, младшего сына Помпея Великого: но, быть может, обе они принадлежать известному Кассию Пармскому. Керинфские вазы, благодаря своей превосходной работе, весьма ценились в древности. [56] Vasa murrhina, vas murrhea. Материал, из которого они делались, неизвестен в точности. По видимому, это быль плавиковый шпат белого цвета, с матовым отливом. Искусством работы эта посуда не отличалась, но в Риме она была редкостью, так как ее доставляли с Востока. Первую вещь подобного рода привез в Рим Помпей, который взял ее из сокровищницы царя Митридата. При Нероне за один такой бокал сам император заплатил миллион сестерций, т. е. Около 55 000 рублей. Этим объясняются частые подделки подобных сосудов, из простого стекла с отливами. [57] Т. е. в праздник Сатурналий, когда это было в обычае. [58] Игральный кости были различной формы — или правильные кубики (tessares), имевшие, как и теперь, на всех шести сторонах очки: 1, 2, 3, 4, 5, 6, или бабки (tali), с четырех сторон прямоугольный, с двух — округленные. На них точками или черточками обозначались очки: 1 и 6, 3 и 4. Очков 2 и 5 вовсе не было. Играли три или четыре такие кости, трясли их в чашке (fritillus, phirnus, pyrgus, turricula), внутри которой были сделаны уступы в виде ступеней, и затем выкидывали на игральную доску (abacus, alveolus, alveus). Самый счастливый удар — если четыре кости показывали разные очка — назывался Venus (Венера), самый неудачный, когда на каждой кости было но одному очку, canis (собака). [59] Главный праздник в честь Минервы, с 19�го по 23�е марта. Этот праздник справляли преимущественно ремесленники и вообще все те, чьи занятия состояли под покровительством Минерны, — художники, музыканты, поэты, учители, скульпторы и т. п. Ученики в этот день вносили плату за учение (minerval). В первый день торжествовали рожденье богини и приносили ей бескровные жертвы из хлебных лепешек, меда и масла, во второй — давали гладиаторские игры. В последний день Квинкватр приносили жертвы и освящали свои трубы музыканты-трубачи. [60] Азартная игра. Называлась par impar. Противник должен был угадать, держит ли его партнер в руке четное число монет или других предметов, или же нечетное. [61] Род довольно мягкого туфа вулканического происхождения, добывался в албанской области. Цвет ого был серовато-зеленый с многочисленными черными и белыми жилками. Этот albanus lapis известен теперь под именем piperino. Ломки находятся главным образом у Albano и Marino. Ценился древними, между прочим, за свою огнеупорность. [62] Быть может, намек на знаменитого сиракузца Архимеда, который работал в своей комнате вдали от городского шума и дневных забот, так что не заметил даже, как римские войска взяли его родной город. [63] Август возвел Мену в награду за предательство в сословие всадников. [64] Отборные преторианцы, назначенные состоять при особе императора. Во время войны они служили ординарцами, вестовыми и т. п. Их же употребляли для совершения казней. [65] Эти уличные философы (aretalogi) брали на себя подряд произносить высокопарные речи на званых обедах богачей о присущих будто бы им нравственных достоинствах. Их речи возбуждали смех, так как жизнь хвалимых совершенно противоречила отзыву о них. Таким образом «проповедники нравственности» заменяли собою шутов. [66] В секстансе было два киата, в киате — 0,0372 кружки. [67] Ретское вино привозилось издалека, так как Ретия занимала нынешний Граубинден, Тироль и часть Ломбардии. К числу дорогих сортов оно не принадлежало, хотя Вергилий в своих «Георгиках» (II. 96), из задних целей, конечно, с восторгом отзывается о нем. Другой хвалитель Августа, Гораций, в своем знаменитом послании к нему (II. 1. 123) упоминает об его любимом хлебе. [68] То же рассказывают и о Людовике XIV, во многом бравшем пример с Августа. Точно также редко кто выдерживал пристальный взгляд императора Николая I. [69] Кроме холодных ванн, Антоний прописал Августу употребление салата. [70] Серные албулскис источники (Albnlae aquae, и Aeque Albulo) уже в древности пользовались большой славой, в особенности при лечении ран. Находились вблизи Тибура и впадали в реку Анио. [71] Игра в мяч, до сих пор еще страстно любимая итальянцами, пользовалась особенным почетом у римлян. Ею занимались не только дети старшего возраста, но и старики, и лица с высоким общественным положением. В мяч играет на Марсовом моле и суровый Катон Старший, и строгий верховный жрец Муций Сцевола, один из ученейших юристов и лучших ораторов своего времени, и император Александр Север. Игра имела много общего с нашей. Мячи были или легкие, наполненные воздухом, или тяжелые, набитые перьями, шерстью, пухом и т. п. Эта игра особенно рекомендовалась древними врачами. Не менее распространена была игра с мешком. Мешок, прикрепленный к потолку, спускали до живота упражняющегося, после чего он сильно раскачивал мешок обеими руками, наконец, старался ловко оттолкнуть его руками или грудью. Для субъектов более сильных мешки набивали песком, в противном же случае — фиговым зерном или мукою. [72] Как настоящий Аякс пал, но преданию, на свой меч. Написанное стиралось губкой. Из произведений Августа следует упомянуть о найденном в прошлом столетии в Ангоре, древней Анкире, знаменитом marmor, или monumentum Ancyranum. Текст был написан на двух языках — по-латыни и по-гречески. Отрывки последнего найдены в Аполлонии. Здесь сам Август рассказывает вкратце историю своего правления. Памятник найден в развалинах древнего храма, воздвигнутого в честь Августа благодарным населением Анкиры. [73] Оратор Гай Анний Цимбр, приверженец Антония, был известен, как ярый поклонник и распространитель древнеаттического наречия. Вераний Флакк — старинный грамматик. Летопись(Origilies) Катона Старшего, в семи книгах, обнимала историю Рима от основания города до эпохи современной автору. Этот драгоценный труд отличался высокими литературными достоинствами, но был написан устарелым языком, хотя вся вина Катона заключалась лишь в том, что он писать слогом своего времени. Даровитый грамматик Леней, вольноотпущенник Помпея, называет Саллюстия грубейшим вором старинных выражений из Катона (priscorum Catonis… verborum iueruditissimum furem). У Саллюстия темнота языка, если можно выразиться, добровольная. [74] Шутливое выражение для обозначения чего-либо неосуществимого. Календами называлось первое число каждого месяца древнеримского, но не греческого года. Август мог употребить этот афоризм потому, что долги и проценты по ним платились в Риме в Календы (оттуда tristes Kalendae, грустные Календы), только опять таки не в греческие. Враг Елизаветы английской, Филипп II, прислал однажды ей нечто в роде ультиматума, состоявшего из четырех плохих латинских стихов. Королева, такая же гордая, как и её корреспондент, и такая же плохая поэтесса, немедленно ответила ему: Ad graecas, bone rex, riant mandata Kalendas, т. е.: Твои приказания, любезный король, будут исполнены в греческие Календы, другими словами — не будут исполнены никогда. [75] Быть безразличным ко всему, — как свекла, потеряв сладость, лишается своего вкуса. [76] Берем при мер из того же Светония. В издании Roth’а это место заканчивается без переноса на другую строку; но, если бы Августу пришлось сделать перенос, он написал бы конец фразы так: … statim subicit circum ducitque. Интересно издание Светония, вышедшее в 1671 г. в Базеле. Здесь нет переносов; каждая строка оканчивается полным слоном. [77] Тот самый, который подал Августу мысль убить Цезариона. О нем говорить в своих «Жизнеописаниях» Плутарх. [78] Квинт Цецилий Метелл Нумидийский — знаменитый участник войн с Югуртой, покровитель наук, один из замечательнейших людей своего времени. Умер вероятно в 91 году. Кто товарищем по войне с Югуртой был известный друг Лелия и Сципиона, Публий Рутилий Руф, пламенный оратор и историк, писавший, впрочем, по-гречески. [79] Весьма популярных в то время, так как писательская деятельность почти совершенно утратила свое значение. Риторы собственно были софистами. [80] Этот «друг» был вместе с тем лейб-медиком Августа и назывался Марком Арторием Асклепиадом. Вскоре после сражения при Акции утонул при кораблекрушении. Арторий был учеником знаменитого Асклепиада Прузского. Ему приписывают несколько сочинений. Арторий лечил, между прочим, водобоязнь. [81] Более подробный рассказ об этом у Диона Кассия (LIV. 4). [82] Четырехугольное отверстие в крыше дома, для стока дождевой поды, поддерживаемое колоннами. Оно находилось в одной из главных комнат древнеримского дома, так называемом атрии. [83] Нынешний остров Иския. [84] Ноны — седьмое число в марте, мае, июле и октябре и пятое — в остальных месяцах года. Суеверный страх Августа объясняется тем, что три первые буквы слова nonae составляют отдельное слово non, по-латыни «нет». [85] Дион Кассий (LI. 16) приводит интересный ответь Августа: «Я привык чтить богов, не быков». [86] Места в роде городских стен, общественных зданий и т. п. считались священными, если в них ударила молния. Последнюю хоронили, — собирали землю на том месте, где она ударила, и зарывали молнию вместе с её символом, кремнем. Авгур приносил в жертву двухлетнее животное (bidens, откуда самое место называлось bidental), затем место огораживали стеной, в виде колодезного сруба (putcal), оставляя его открытым лишь сверху, и делали надпись «fulgur conditum», т. е. похороненная молния. Вообще же, такие молнии назывались «царскими». В данном случае Светоний, вероятно, говорить о войне. Велитр и их союзников-латинцев с Римом, кончившейся в 340 году до Р. Х. блестящей победой консула Тита Манлия Империоза Торквата у Трифана. [87] Грамматик Асклепиад, египтянин по происхождению, оставил, говорят, кроме богословских сочинений, историю Египта. [88] Сенатор Публий Нигидий Фигул, друг Цицерона, родился около 98 года. Один из образованнейших людей своего времени, не уступавший в данном случае самому Варрону. Его сочинения отличались энциклопедическим характером. Сюда входили и астрология, и астрономия, и грамматика, и богословие, и философия. Некоторые из них были очень обширны. Но любовь Нигидия ко всему таинственному и чудесному, вообще, его нескрываемое пристрастие в мистицизму, привели, по видимому, к тому, что, как писатель, Нигидий был вскоре, забыт, притом довольно основательно. Во время Гражданской войны он держался на стороне республиканцев, за что Цезарь, после своей победы над Помпеем, сослал Нигидия, который и умер в 44 году. Подробности об его предсказании — у Диона Кассия (XLV. 1). [89] Речь идет о фракийском Бахусе, или Дионисе—Сабазии, солнечном боге, представителе цветущей природы, умирающей и снова пробуждающейся под лучами солнца. Его храм стоял на горе Цилмиссе. [90] Всадническое. [91] Венере, родоначальнице славной фамилия Юлиев, были посвящены, между прочим, зайцы и голуби, как символы плодородия. [92] Имя погонщика значить, в переводе, «счастливец» (εὐτυχής), осленка — «победитель» (νιϰῶν). [93] Город в Лации, на реке того же имени. Здесь был захвачен в 1268 году несчастный Конрадин. Нынешняя Астура, или Стура, с развалинами древних вилл. [94] Название происходить от слова ἀπραγία (apragia, праздность) и πόλις (polis, город), следовательно Праздноград или т. п. [95] В переводе: Я вижу могилу основателя в огне. [96] В переводе: Видишь, Масгабу чтят факелами? [97] В конце комедии один из актеров обыкновенно выходил к публике и обращался к ней с этими словами. В переводе: Если комедия хоть сколько-нибудь понравилась, аплодируйте и все с веселыми лицами проводите нас! [98] Труп считался нечистым, поэтому даже тех покойников, которые умерли вне Рима, никогда не оставляли на ночь в черте города, тем более в храме. Для Августа в данном случае было сделано крупное отступление от древних и общепринятых обычаев. [99] Триумфальные ворота находились на Марсовом поле, возле Помпеева театра, не в городских стенах. Этими воротами торжественно вступал в столицу полководец, справлявший триумф. [100] За это Ливия приказала отсчитать ему миллион сестерций. Догадливого претора, римского всадника, звали Нумерием Аттиком. [101] Вот почему Тацит (Annales, V. 1) называет Ливию Юлией—Августой. Имя Юлии носили многие императрицы, ничего общего с фамилией Юлиев не имевшие, напр., мать Гелиогабала, Юлия Меза. [102] Перечень дел его правления сохранился на анкирском памятнике.

---