Юлий Цезарь
На шестнадцатом году он потерял отца. В следующее консульство его назначили жрецом Юпитера. Тогда он отказался от руки Коссуции, — происходившей, правда, только из всаднической фамилии, но очень богатой и помолвленной за чего, когда он был еще мальчиком, и женился затем на Корнелии, дочери Цинны, четыре раза занимавшего должность консула. Вскоре она родила ему дочь. Диктатор Сулла никак не мог заставить его развестись с женою. В наказанию, его лишили жреческого звания, женина приданого и родового наследства и объявили врагом правительства. Все это заставляло его скрываться и почти каждую ночь менять место убежища, хотя он жестоко страдал от перемежающейся лихорадки. От сыщиков он откупался деньгами. Наконец, благодаря ходатайству весталок и своих ближайших родственников, Мамерка Эмилия и Аврелия Котты, ему удалось получить прощение. Сулла, как достаточно известно, несколько времени отказывал в этой просьбе своим ближайшим друзьям, людям вполне достойным; но они упорно стояли на своем. В конце концов, он сдался и, по внушению ли свыше, или же вследствие каких-либо оснований, громко заявил, что уступает, исполняя их желание, только советует им помнить, что человек, которого они так горячо стараются спасти, рано или поздно погубит партию оптиматов, которую вместе с ними защищает теперь он, Сулла. Цезарь, по его словам, один стоит многих Мариев.
В военной службе в первый раз он служил в Азии, под командой претора Марка Терма. Последний отправил его в Вифинию, с требованием кораблей. Он слишком замешкался у Никомеда и дал этим повод к слухам о своих безнравственных отношениях к царю. Через несколько дней он вторично уехал в Вифинию, под предлогом взыскания денег, принадлежавших будто бы одному его клиенту-вольноотпущеннику. Это дало новую пищу слухам о нем. Дальнейшая его военная служба принесла ему больше чести. При взятии Митилены Терм наградил его"гражданским" венком[1]. С отличием служил он и в Киликии, под начальством Сервилия Исаврского, но недолго: узнав о смерти Суллы и надеясь на успех новых смут, которые затеял Марк Лепид, он благополучно вернулся в Рим.
Его приглашали присоединиться к партии Лепида, на выгодных условиях, но он отказался: он не считал Леппда умным и, сверх ожидания, нашел дела менее блестящими. Когда, однако, волнения в республике прекратились, он привлек к суду бывшего консула и триумфатора, Корнелия Долабеллу, обвиняя во взяточничестве. Последнего оправдали, и Цезарь решил уехать на Родос, чтобы избежать ненависти и заодно, пользуясь полным досугом, брать уроки у тогдашней знаменитости, учителя красноречия, Аполлония Молона. Он отправился туда морем, зимой, и возле острова Фармакуссы попался в плен к пиратам. Он пробыл у них около сорока дней. С ним был врач и два комнатные слуги, при чем с ним обращались крайне грубо. Остальные его товарищи и рабы были немедленно разосланы им в разные стороны, собирать деньги для выкупа. Ему поверили пятьдесят талантов. Затем его высадили на берег, и он немедленно погнался с флотом по пятам за убегавшими пиратами Взяв их в плен, он казнил их, — -чем не раз грозил им шутя.
В это время Митридат опустошал ближайшие римские владения. Тогда Цезарь, не желая оставаться равнодушным к несчастиям римских союзников, покинул Родос, цель своей поездки, приехал в Азию, собрал войско и выгнал из провинции царского начальника, чем удержал в повиновении колебавшихся и не знавших, что делать, союзников.
По возвращении в Рим он, после голосования в народном собрании, первым получил должность военного трибуна и стать горячо помогать лицам, старавшимся о восстановлении уменьшенной Суллой власти военных трибунов. Он даже выхлопотал, в силу Плоциева закона, шурину своему, Л. Цинне, и всем вообще сторонникам Лепида во время политических смут, бежавшим после его смерти к Серторию, право возвращения в столицу. Относительно этого он лично произнес речь в народном собрании.
Квестором, он, согласно обычаю, говорил с кафедры похвальные речи при похоронах тетки своей, Юлии, и жены, Корнелии. В своей похвальной речи в честь тетки он, между прочим, говорить следующее о происхождении её и своего отца: По матери, моя тетка Юлия происходила от царей, по отцу — была потомком бессмертных богов: Марция Рексы, из фамилии которых происходила её мать, считаются потомками Анка Марция, а Юлии, основатели нашей фамилии, происходят от Венеры. Таким образом в нашей фамилии есть и святость имени царей, пользующихся среди людей высшею властью, и религиозное благоговение перед богами, от которых зависят сами цари.
После смерти Корнелии он женился на дочери Кв. Помпея, Помпее, внучке Л. Суллы, но потом развелся с нею, подозревая ее в связи с Публием Клодием. Рассказывали, будто последний, во время торжественной религиозной церемонии, пробрался к Помпее в женском платье, и рассказывали так уверенно, что Сенат приказал произвести следствие об осквернении религиозной церемонии.
Затем Цезарь отправился квестором в Дальнюю Испанию. Когда он приехал в Гадес для судопроизводства на основании указа претора, он увидел в храме Геркулеса статую Александра Великого. Он вздохнул: ему как бы стало стыдно своей лености, мешавшей ему сделать что-либо замечательное в такие годы, когда Александр успел покорить свет, и он немедленно стал просить уволить его от должности, решив воспользоваться первым случаем, чтобы заявить о себе в столице более крупными делами. Сон, приснившийся ему в последнюю ночь, также привел его в смущение: ему снилось, будто он спал со своей матерью. Гадатели внушили ему самые обширный надежды. По их словам, ему предназначено владычество над миром: мать, с которою он имел сношение, не могла быть ничем иным, как землею, общею матерью. Вследствие этого он уехал ранее срока и побывал в латинских колониях, требовавших себе гражданских прав. Быть может, он уговорил бы их решиться на какой либо смелый шаг, если бы консулы преднамеренно не приостановили на несколько времени отправку легионов, назначенных в Киликию.
Несмотря на это, Цезарь обнаружил в столице еще большую деятельность. Так, за несколько дней до вступления своего в должность эдила он навлек на себя подозрение в том, что принял участие в заговоре вместе с бывшим консулом Марком Крассом, Публием Суллой и Л. Автронием. Последние были выбраны консулами, но затем обвинены в подкупах избирателей. План их состоял в том, чтобы, в Новый Год, напасть сперва на сенаторов и, убив намеченных ими лиц, провозгласить затем Красса диктатором, а Цезаря сделать начальником конницы. Произведя в государственном устройстве преобразования но своему желанию, они хотели восстановить Суллу и Автрония в их консульском звании.
Об этом заговоре Танузий Гемин[2] говорит в своей „Истории“, Марк Бибул — в своих эдиктах и Р. Курион Старший — в своих речах. На это же намекает, по видимому, и Цицерон в одном из своих писем кр Аксию[3]. По его словам, Цезарь, сделавшись консулом, упрочил свою царскую власть, о которой мечтал еще эдилом. Танузий добавляет, что Красс, быть может, раскаиваясь, а быть может, и боясь, не явился в день, назначенный для резни, вследствие чего и Цезарь не подал условного знака. Знак этот, по словам Куриона, состоял в том, что Цезарь должен был спустить тогу с плеча. Тот же Курион и, кроме того, М. Акторий Назон[4] говорят, что Цезарь вступил в заговор и с молодым Гн. Пизоном. Пизона подозревали в том, что он затевает заговор в столице, поэтому ему дали, без его просьбы и вне очереди, в управление провинцию Дальнюю Испанию. По условию, Пизон должен был поднять знамя восстания вне столицы, Цезарь, одновременно с ним в самом Риме, с помощью амбронов и транспаданцев. Оба замысла были оставлены из-за смерти Пизона.
Эдилом Цезарь украсил, кроме комиция, форума и базилик, и Капитолий, приказав выстроить временные портики, где можно было бы из всей массы драгоценных вещей выставлять напоказ часть из них. Травли же зверей и публичные игры он устраивал или один, или с товарищем. Но выходило так, что даже в таких случаях, где расходы падали на двоих, честь приписывали одному Цезарю. Товарищ его, Марк Бибул, откровенно говорил, что с ним произошло то же, что с Поллуксом, — выстроенный на форуме храм посвящен обоим братьям, но зовется исключительно храмом Кастора: так и щедрость его и Цезаря называют щедростью одного Цезаря. Цезарь устроил также гладиаторские игры, хотя количество пар бойцов было несколько меньше предположенного им: он отовсюду набрал множество пар гладиаторов, но этим испугал своих недоброжелателей, вследствие чего было определено точное число гладиаторов, больше которого в Риме никому не позволялось иметь.
Снискав себе любовь народа, Цезарь сделал через народных трибунов попытку добиться, путем народного голосования, чтобы ему дали в управление египетскую провинцию. У него был удобный случай к получению этой чрезвычайной военной власти, — александрийцы выгнали своего царя, получившего от Сената титул „союзника и друга“, что возбудило общее негодование. Однако ж, Цезарь не получил того, что хотел, вследствие противодействия партия оптиматов. В свою очередь, и он старался, по возможности, уменьшить их влияние. Так, он приказал восстановить памятники побед Гая Мария над Югуртой, кимбрами и тевтонами, памятники, некогда сброшенные с пьедесталов Суллой, а при производстве следствия над убийцами включил в число убийц и тех, кто во время проскрипций получал за каждую голову римского гражданина вознаграждение из Государственного Казначейства, — хотя Корнелиевыми законами[5] эти лица объявлялись свободными от наказания. Затем, по его наущению, привлекли к суду Гая Рабирия, но обвинению в государственном преступлении[6]. Главными образом благодаря Рабирию Сенат, за несколько лет перед этим, добился падения мятежного трибуна Луция Сатурнина. Цезарю досталось, по жребию, быть в данном случае судьею, и он с такою силой напал на обвиняемого, что строгость судьи преимущественно и помогла последнему, когда он обратился с апелляцией к народу.
Отчаявшись в надежде получить провинцию, Цезарь стал добиваться звания верховного жреца, при чем страшно сыпал деньгами. Отправляясь утром на комиции, он вспомнил, сколько у него долгов, и, в то время, как мать целовала его, говорят, пророчески сказал ей, что вернется домой только верховным жрецом. Действительно, ему удалось одержать победу над двумя чрезвычайно сильными противниками, много старше его и игравшими большую роль, — в одних только их трибах он собрал больше избирательных голосов, чем оба они во всех их.
Его выбрали в преторы, когда был открыть заговор Катилины. Все сенаторы высказались за смертную казнь заговорщикам, один только Цезарь подал голос в пользу того, чтобы конфисковать их имущество, а самих их поселить в муниципиях и держать под надзором. Мало того, он сильно запугал сторонников крутых мер, не переставая напоминать им, что впоследствии они навлекут на себя страшную ненависть со стороны римского народа. Благодаря этому, избранный и консулы Децим Силан позволил себе если не переменить свое мнение, — что было бы позорно — то, по крайней мере, смягчить его своим толкованием. По его словам, его предложение сочли более строгим, чем он сам рассчитывал.
Цезарю уже удалось привлечь на свою сторону очень многих, в том числе Цицерона, брата консула, и он добился бы своего, если б Катон своею речью не поддержал колебавшихся сенаторов. Цезарь, однако, не переставал бороться до тех нор, пока вооруженный отряд римских всадников, окружавший, в видах охраны, здание Сената, не стал грозить Цезарю смертью, видя его страшное упорство. Они в самом деле кинулись на него с обнаженными мечами, так что сидевшие вместе с ним его ближайшие соседи вскочили с мест и лишь немногие решились защитить Цезаря, прикрыв своими тогами. Тогда страшно испуганный Цезарь не только уступил, но и не ходил в Сенат до конца года.
В первый же день своего преторства он привлек к ответу в народном собрании Квинта Катула, по делу о возобновлении им Капитолия[7], при чем внес предложение о том, чтобы это дело поручили другому. Но он не мог бороться с тесно сплоченной партией оптиматов. Он видел, как они, отказавшись от намерения немедленно принести свое поздравление новым консулам, стали собираться в большом числе, с твердым намерением дать ему отпор. Тогда Цезарь отказался от своего предложения, но, когда народный трибун, Цецилий Метелл, внес один из возмутительнейших законопроектов против права интерцессии[8] со стороны его товарищей, Цезарь чрезвычайно упорно поддерживал его, пока Сенат своим декретом не отрешил обоих их от занимаемых ими должностей. Тем не менее Цезарь продолжал служить и даже отваживался разбирать судебные дела, пока не узнал, что против него готовы употребить вооруженную силу. Он распустил своих ликторов, снял тогу и тайком бежал домой, решившись до поры до времени не предпринимать ничего. Спустя дна дня ему удалось успокоить народ, который собрался к нему добровольно, без всякого принуждения, и несколько шумно обещал свою помощь в восстановлении его в прежнем знании. Благодаря этой неожиданности и большому стечению народа, Сенат должен был собраться на экстренное заседание, поблагодарить Цезаря через первых из своих членов, пригласить его в курию, выразить ему полное одобрение и, отменив свой прежний декрет, восстановить Цезаря в должности.
Положение его снова стало опасным, когда Луций Веттий выступил с показаниями против него пред квестором Новием Нигром, а Квинт Курий — в Сенате. Ето обвиняли в участии в заговоре Катилины. Курию, первым донесшему о планах заговорщиков, определено было выдать награду от правительства. Курий уверял, что об участии Цезаря он узнал от самого Катилины, а Веттий обещал даже показать собственноручное письмо Цезаря Катилине.
Цезарь решил отнюдь не оставлять этого без внимания, призвать Цицерона в свидетели, в том, что добровольно доносил ему о некоторых подробностях заговора, и добился того, что Курию отказали в награде. Веттия строго наказали, — описали у него имущество и продали за бесценок. На сходке перед ораторской кафедрой его едва не разорвали на части и затем бросили в тюрьму. Одинаково поступили и с квестором Новием, за то, что он принял жалобу против лица, стоявшего выше его по положению.
Когда Цезарь сложил с себя звание претора, он получил по жребию Дальнюю Испанию. Кредиторы хотели было задержать его; но он избавился от них с помощью поручителей вопреки обычаю и нраву, уехал, прежде чем его снабдили всем необходимым для отправления в провинцию. Неизвестно, боялся ли он суда, который грозил ему, как частному человеку, или же хотел как можно скорее помочь союзникам, просившим помощи. Провинция была усмирена, — и он так же поспешно, не дожидаясь своего преемника, уехал оттуда для получения триумфа и, вместе с тем, консульства. Но комиции уже были назначены. О нем могла идти речь в том лишь случае, если б он пошел в столицу как частное лицо, — и он стал изыскивать средства обойти закон, но встретил сильное противодействие и должен был отказаться от триумфа, чтобы не брать назад своей кандидатуры на консульство. Из двух искателей консульского звания, Луция Лукцея и Марка Бибула, Цезарь соединился с Лукцеем. Последний не пользовался таким влиянием, как Цезарь, но был очень богат, поэтому Цезарь условился с ним, что обещает наградить центурии деньгами от имени обоих их. Об этом узнали оптиматы и, из страха, что Цезарь, получив высшую должность и имея в своем товарище полного единомышленника, не остановится ни пред какою мерой, выставили своим кандидатом Бибула. Бибул должен был обещать раздать такую же сумму. Многие даже сделали от себя денежные взносы, при чем сам Катон видел в этом подкупе одну пользу государству.
Таким образом Цезаря выбрали в консулы вместе с Бибулом, вследствие чего оптиматы стали прилагать старания к тому, чтобы новым консулам назначались такие провинции, где им приходилось бы смотреть только за лесами да пастбищами. Цезарь страшно обиделся этим и старался привлечь к себе Гнея Помпея, оказывая ему всевозможные услуги. Помпей был недоволен Сенатом за то, что Сенат долго не выражал одобрения его действиям, после победы его над царем Митридатом. Цезарь примирил Помпея и с Марком Крассом, его старым врагом по консульству. Эту должность они отправляли вместе, но крайне недружно. Цезарь вошел в соглашение с обоими ими. По условию, все в республике должно было делаться по желанию их троих.
Вступив в отправление своей должности, Цезарь первым ввел правило, чтобы ежедневно составлялись и публиковались отчеты заседаний Сената и решения народного собрания[9]. Затем он восстановил древний обычай, состоявший в том, что в те месяцы, когда он не отправлял общественной должности, перед ним шел служитель, а сзади следовали ликторы. Когда быль объявлен проект аграрного закона, товарищ Цезаря выступил его противником, но его вооруженною силой заставили удалиться с форума. На следующий день Бибул вздумал жаловаться в Сенат; но не нашел никого, кто решился бы войти с докладом о таких правонарушениях или выступить со своим мнением, хотя подобное делалось много раз и при менее опасных беспорядках. Цезарь привел Бибула в такое отчаяние, что последний заперся у себя в доме и издавал запретительные эдикты, пока не отказался от должности.
С тех пор Цезарь один правил всем государством, но своему желанию, так что несколько остряков, прикладывая к чему-либо свои печати, для засвидетельствования, подписывали в шутку, что тот или иной акт совершен не в консульство Цезаря и Бибула, а в консульство Юлия и Цезаря. Одно и то же лицо они называли два раза, по имени и по фамилии. Кроме того, вскоре получили широкое распространение следующие стихи: В последнее время все делал Цезарь, а не Бибул:
В консульство Бибула не было, насколько я знаю, сделано ничего.
Посвященное предкам Стеллатское поле и земли в Кампании, отданные в оброк для увеличения государственных доходов, Цезарь разделил без жребия между двадцатью тысячами граждан, которые должны были иметь троих или больше детей. Откупщики просили сбавить им сумму платимых ими денег, и он уменьшил их на треть, но при этом публично не советовал им быть слишком неумеренными при передаче им новых откупов. Вообще же, он щедрою рукой давал все, о чем его ни просили. Ему никто не делал возражений, а если кто и пытался, пускались в ход угрозы. Марк Катон вздумал прекословить. Цезарь приказал ликтору вытащить его из заседания Сената и отнести в тюрьму. Луций Лукулл, слишком резко выступивший его противником, так испугался обвинения, которое хотели взвести на него, что сам упал к его ногам. Цицерон, в одной из своих речей в суде, жаловался на положение дел в государстве. Тогда в тот же самый день, в девятом часу, Цезарь приказал приписать к плебеям врага Цицерона, Публия Клодия, давно уже, но безуспешно старавшегося перейти из сословия патрициев в сословие плебеев. Наконец, он обещал награду одному лицу, если оно объявит, что все члены враждебной Цезарю политической партии подговаривали убить Помпея. Доносчик должен был перед кафедрой назвать, по условию, нескольких заговорщиков по именам. Но при этом были напрасно и заведомо ложно названы два лица, и Цезарь, отчаявшийся в успехе своего столь смелого плана, велел, говорить, отравить доносчика.
Около этого времени он женился на Кальпурнии, дочери Л. Пизона, своего преемника но консульству, а дочь свою, Юлию, выдал замуж за Гнея Помпея. Первому жениху, Сервилию Цепиону, было отказано, хотя едва ли не он главным образом помогал ему незадолго перед этим, в его борьбе с Бибулом. Породнившись с Помпеем, Цезарь стал спрашивать мнения прежде всего у Помпея, тогда как начинал всегда с Красса. Между тем, по обычаю, консул должен был отбирать голоса в том порядке, какой устанавливал в январские календы, и придерживаться этого правила круглый год. При поддержке тестя и зятя он хотел выбрать себе из общего числа провинций преимущественно Галлию, так как, благодаря своим счастливым условиям и выгодному положению дел, она сулила ему ряд триумфов. На основании закона Ватиния ему дали сперва Цизальпийскую Галлию с Иллирией, но затем он получил от Сената и Галлию Коматскую[10], — Сенат боялся, что, в случае его отказа, народ даст Цезарю и ее.
Сильно обрадованный Цезарь не удержался от того, чтобы не заявить хвастливо, спустя несколько дней, в полном собрании Сената, что его желание исполнено, несмотря на неудовольствие и горе его противников, и что с этих пор он будет всем им наступать на ногу. Кто-то, желая оскорбить его, сказал, не соглашаясь, что это не так-то легко сделать женщине[11]. Он отвечал насмешливо, что в Ассирии царствовала Семирамида, а большею частью Азии владели когда-то амазонки.
Срок его консульства кончился, и преторы Гай Меммий и Луций Домиций внесли заявление о необходимости сделать расследование о том, что было сделано в прошедшем году. Цезарь поручил исследовать это Сенату, но здесь ничего не делали, а целые три дня без толку провели в спорах. Тогда Цезарь уехал в провинцию. Вслед за тем немедленно привлекли к предварительному следствию его квестора, обвиняя его в нескольких преступлениях. Вскоре народный трибун Луций Антистий привлек к суду самого Цезаря; но последнему удалось получить, только чрез обращение к коллегии трибунов, право не являться в суд в качестве обвиняемого, пока он отсутствует по делам государства. Но ему хотелось быть спокойным и на будущее время, вследствие чего он считал очень важным раз навсегда обязать себе годовых магистратов, а из кандидатов на общественные должности помогать или содействовать к достижению почетных званий только тем, кто обяжется защищать его заочно. Он решил взять от некоторых присягу в исполнении заключенного между ними договора и даже потребовать собственноручной подписи.
Когда назначенный в консулы Луций Домиций стал открыто грозить, что сделает консулом то, чего не мог сделать претором, т. е. отнимет у Цезаря войска, Цезарь пригласил Красса и Помпея приехать в Луку, один из городов своей провинции, и предложить им вторично просить консульства, для падения Домиция. При поддержке обоих ему удалось добиться команды над войсками еще на пять лет. В своей уверенности он увеличил число легионов, данных ему республикой, еще несколькими, которых содержал на свой счет. Один был даже набрана, в Галлии Трансальпийской. Его звали, по-галльски, Алавдой[12], но обучен он был и вооружен по-римски. Впоследствии всем его солдатам Цезарь дал права римских граждан. Теперь он не упускал ни одного повода к войне, если б даже она была несправедливой и опасной. Он первым нападал как на союзные племена, так и на враждебные и отличавшиеся своей свирепостью, так что Сенат решил однажды послать комиссию для расследования состояния дел в Галлии, а некоторые предлагали даже выдать Цезаря неприятелям. Но дела его шли успешно, и он добился того, что в честь его стали назначаться благодарственные празднества, чаще и продолжительнее, чем для кого-либо раньше.
В течение тех девяти лет, в которые он командовал войсками в Галлии, он сделал в общем следующее.
Вся Галлия, заключающаяся между Пиренейским хребтом, Альпами, горой Гебенной и реками Рейном и Роною и имеющая около трех миллионов двух сот тысяч шагов, стала при нем римской провинцией, за исключением союзных городов или оказавших услуги республике. Он обложил ее ежегодною данью. Он перным из римлян вторгся, перейдя по сделанному им мосту, но владения германцев, живущих за Рейном, и нанес им несколько тяжелых поражений. Он напал и на неизвестных раньше британцев, разбил их и потребовал от них дани и заложников.
Среди стольких своих успехов он лишь три раза потерпел неудачу, — в Британии флот его был почти весь уничтожен бурей, в Галлии один из его легионов потерпел поражение при Герговии, в Германии — были предательски убиты легаты Титурий и Аврункулей[13]. Одновременно он потерял мать, затем дочь, а немного спустя и внучку.
Между тем смерть Публия Клодия привела к волнения в республике, и Сенат решил вручить власть одному только консулу, именно Гнею Помпею; но народные трибуны назначили Цезаря в товарищи Гнею Помпею. Цезарь, однако, условился с ними, чтобы они лучше предложили народу позволить ему вторично просить консульства, заочно, когда начнет приходить к концу срок его команды, — лишь бы ему не уезжать преждевременно, раньше окончания войны. Добившись своего, он стал задаваться более обширными целями и, полный надежд, не упускал ни одного случая, чтобы показать свою щедрость или готовность быть полезным, чем только мог, и как государственный деятель, и как частное лицо. На деньги, вырученные от продажи неприятельской добычи, он выстроил форум; одно место под ним стоило более ста миллионов сестерций. Он объявил, что в память своей дочери намерен дать гладиаторские игры и обед, — чего не делал раньше никто. Чтобы довести ожидания до последней степени напряжения, Цезарь приказывал готовить кушанья и в чужих домах, хотя подрядил для этого мясников. Всех известных гладиаторов, сражавшихся по требованию публики на жизнь или на смерть, он поручал отбирать силой и беречь для себя. Молодых бойцов он старался обучать не в школах или у ланист[14], а дома, под руководством римских всадников и даже умевших хорошо владеть оружием сенаторов. Из его писем видно, что он усердно просил заниматься с каждым из них в отдельности и самим делать указания при упражнениях. Он удвоил жалованье легионам, впредь без изменения. Точно так же он без меры и определенного количества раздавал легионерам хлеб, когда его было вдоволь, а иногда дарил каждому поодиночке по рабу из числа добычи.
Чтобы не лишиться дружбы и расположения Помпея, он предложил ему руку Октавии, жены Гая Метелла, внучки своей сестры, а сам просил отдать ему в жены дочь Помпея, помолвленную за Фавста Суллу. Всех своих приближенных и даже большинство сенаторов он обязывал, ссужая их деньгами без процентов или за небольшие проценты. Но и лиц остальных сословий, которых он приглашал к себе или которые сами являлись к нему, он одаривал чрезвычайно щедро, так же как и отпущенников и молодых рабов каждого, смотря но тому, насколько кто пользовался расположением своего господина или патрона. Затем он один оказывал с величайшею готовностью поддержку находившимся под судом, задолжавшимся или молодым мотам, исключая тех, чьи преступления были слишком важны или чьи бедность и расточительность оказывались выше средств помощи, находившихся в распоряжении Цезаря. Таким людям он откровенно, прямо в глаза говорил, что спасти их может единственно гражданская война.
Не меньше старался он привлечь на свою сторону царей и провинции по всему свету. Одним он дарил пленных целыми тысячами, другим отправлял вспомогательные войска, лишь только о них просили и в каком количестве ни требовали их, при чем не обращалось внимания ни на Сенат, ни на волю народа. Он украшал превосходными постройками главные города не только в Италии, обеих Галлиях и Испаниях, но и в Азии и Греции. Все начинали приходить в изумление, рассуждая о том, к чему клонились эти распоряжения, пока консул Марк Клавдий Марцелл не заявил, в эдикте, в своем намерении коснуться в высшей степени важного государственного вопроса и не сделал затем доклада в Сенате, предлагая назначить Цезарю преемника до истечения срока. Ввиду окончания войны должно было распустить победоносное войско, на комициях — не следовало заводить никаких речей о Цезаре, как об отсутствовавшем, так как и Помпей не сделал никаких исключений для него в изданном позже законе. Внося закон о нравах должностных лиц, Помпей, по забывчивости, не исключил имени Цезаря в том параграфе, которой лишал отсутствующих права просить себе должностей. Когда затем закон был уже вырезан на медной доске и внесен в государственное казначейство, он исправил свою ошибку. Марцеллу было мало лишить Цезаря провинций и его исключительных преимуществ, — он внес еще предложение о том, чтобы отнять гражданские права у колонистов, поселенных Цезарем, на основании плебесцита Ватиния, в Новом Коме[15]: по словам Марцелла, права гражданства были даны им ради корыстных целей и противозаконно.
Это обстоятельство смутило Цезаря. Говорят, от него не раз слышали, что труднее для него, главы государства, упасть с первой ступени на вторую, нежели со второй — на последнюю, поэтому он решил дать крайний отпор, частью с помощью вмешательства трибунов, частью при содействии второго консула — Сервия Сульпиция.
На следующий год Гай Марцелл, сделавшийся консулом после своего двоюродного брага, Марка, хотел внести такое же предложение относительно Цезаря; но последний нашел себе защитников в лице товарища Марцелла, Эмилия Павла, и одного из самых беспокойных трибунов, Гая Куриона. Он подкупил их огромною суммой. Но он видел, что все делается не по его желанию и что даже новые консулы принадлежат к его политическим противникам, вследствие чего обратился к Сенату с письмом, где просил не лишать его милости, которую ему оказал народ, в противном же случае лишить и остальных полководцев команды над войсками. Думают, что он надеялся если б его желание исполнили, — легче набрать ветеранов, нежели Помпей — новобранцев. Своим политическим противникам он выражал готовность отпустить восемь легионов и отказаться от управления Трансальпийскою Галлией. Или же, просил он, пусть ему оставят два легиона с цизальпийскою провинцией, или даже один легион с Иллирией, пока он не будет консулом.
Но Сенат не пошел ему навстречу, его противники — не желали заключать никаких условий, касавшихся государственных дел, и Цезарь перешел в ближайшую Галлию. По окончании сессии суда он остановился в Равенне, решив отомстить оружием, если Сенат постановит слишком строгое определение относительно народных трибунов, державших его сторону.
Конечно, для него это было только предлогом к началу междоусобной войны: настоящие причины были, говорят, другие. Гней Помпей повторял, что так как Цезарь не мог ни докончить на свои средства начатых им построек, ни оправдать ожидания, которое возбудил в народе своим приходом, то решил перевернуть все вверх дном. По словам других, Цезарь боялся, что его заставят дать отчет во всем, что он сделал в свое первое консульство против религии, законов и протеста других, тем более, что М. Катон часто повторял с клятвой о своем намерении привлечь Цезаря к суду, лишь только он распустит свои войска, а в народе ходил слух, что, если он вернется частным человеком, он станет отвечать в суде окруженным вооруженными людьми, подобно второму Милону. Это тем вероятнее, что Азиний Поллион рассказывает, что, глядя на своих убитых или же обратившихся в бегство противников, он произнес, во время фарсальского сражения: Вот чего добивались они! Если б я не обратился за помощью к войскам, мне, Гаю Цезарю, произнесли бы обвинительный приговор, после того как я совершил блестящие подвиги!
Некоторые думают, что им овладела жажда власти, благодаря привычке к ней. Взвешивая силы свои и противников, он воспользовался случаем похитить власть, которой страстно добивался еще смолоду. Такого же, по видимому, мнения держался и Цицерон. В третьей книге своего сочинения „О должностях“ он пишет, что Цезарь всегда цитировал стихи из „Финикиянок“ Еврипида:
ἐίπερ γὰρ ἀδιϰεῖν χρή, τοραννίδος πέρί ϰάλλιστον ἀδίϰημα τὰδ᾿ ἂλλα εὐσεβεῖν χρεών[16]. Сам он перевел их следующим образом: Nam si violandum est jus, regnandi gratia Violandum est: aliis rebus pietutem colas.
Итак, получив известие, что вмешательство трибунов не привело ни к чему и что сами они должны были удалиться из столицы, Цезарь тайно отправил немедленно вперед несколько когорт, а сам, не желая возбуждать подозрений, лицемерно присутствовал на публичном представлении, рассмотрел план здания будущей школы гладиаторов и, но обыкновению, был на многолюдном обеде, а затем, после захода солнца, приказал запрячь в телегу мулов, взятых с ближайшей мельницы, и отправился в дорогу с небольшою свитой, в строжайшей тайне. Факелы погасли. Он сбился с пути и долго плутал, пока на рассвете не нашел проводника, который вывел Цезаря после ходьбы но чрезвычайно узким тропинкам.
У реки Рубикона, границы его провинции, он догнал свои когорты и на несколько времени остановился, раздумывая, на какой огромный шаг он решается, и наконец сказал, обращаясь к окружающим: Теперь еще мы можем вернуться, но, если перейдем этот мостик, придется все решать оружием!…
Пока он колебался, ему было видение следующего рода. Неожиданно он заметил неподалеку человека чрезвычайно высокого роста и красивого, который сидел и играл на дудке. Послушать его сбежались не только пастухи, но и множество солдат из казарм, в том числе трубачей. Тогда неизвестный вырвал у одного из них трубу, прыгнул в реку, изо всей силы заиграл сигнал к выступлению и поплыл к другому берегу. Тогда Цезарь сказал: Пойдемте туда, куда нас зовет воля свыше и несправедливость наших врагов!… Жребий брошен! добавил он. Переправив затем войска, он взял с собой народных выгнанных из города трибунов, которые приехали к нему, и произнес речь, при чем разорвал одежду на груди и со слезами заклинал солдат не изменять ему. Говорят даже, он обещал всем ценз всадников; но это ложь. Обращаясь к ним в своей речи, он несколько раз указывал им на перстень своей левой руки, желая показать, что для всех тех, кто поможет ему отстоять его честь, он спокойно пожертвует своим перстнем. Стоявшие позади солдаты, которым легче было видеть, нежели слышать оратора, приняли его жесты за слова. Разнесся слух, будто он обещал дать каждому право носить перстень и четыреста тысяч сестерций в награду.
Его дальнейшие успехи заключались, по порядку и в кратких словах, в следующем. Он завял Пицен, Умбрию и Этрурию. Луций Домиций, назначенный, во время этих волнений, преемником ему, защищал с войсками Корфиний. Цезарь заставил его сдаться и отпустил, а затем двинулся по берегу Адриатического моря к Брундузию, куда бежал Помпей с консулами, намереваясь при первом случае выйти в море. Цезарь всячески старался помешать их отъезду, но напрасно, и двинулся на Рим. Потребовав от сенаторов помощи для блага Государства, он напал на чрезвычайно сильную армию Помпея, находившуюся в Испании, под командой трех легатов, М. Петрея, Л. Афрания и М. Варрона, сказав раньше своим приверженцам, что идет теперь против войска, не имеющего начальника, а потом пойдет против начальника, не имеющего войска. Правда, осада Массилии, которая заперла пред ним ворота во время его марша, и крайний недостаток в хлебе задержали его, вскоре, однако ж, все подчинилось ему.
Затем он вернулся в столицу и, переправившись в Македонию, окружил войска Помпея огромными сооружениями, почти четыре месяца держал в осаде и наконец разбил в сражении при Фарсале. Преследуя бежавшего Помпея, он прибыл в Александрию, но нашел только его труп. Замечая, что царь Птоломей старается и в отношении его действовать предательски, он начал с ним крайне опасную войну. У него не было ни удобного для неё театра, ни благоприятного времени: война открылась зимой, в стенах столицы врага чрезвычайно богатого и замечательно хитрого, между тем Цезарь нуждался во всем и не был готов. Однако ж, ему удалось подчинить себе египетское царство, которое он и отдал Клеопатре и её младшему брату.
Превратить его в провинцию он не решился, опасаясь, что рано или поздно оно может послужить источником новых смут, если ему дадут слишком беспокойного наместника.
Из Александрии он отправился в Сирию, а оттуда в Понт, вследствие полученных им известий о Фарнаке. Последний был сыном Митридата Великого. Пользуясь тогдашними обстоятельствами, он успел одержать целый ряд военных успехов, сделавших его чрезвычайно самонадеянным. Прошло всего четыре дня как Цезарь прибыл туда, и всего четыре часа, как увидел неприятеля, а уже одно сражение заставило последнего обратиться в бегство. Цезарь часто вспоминал о счастьи Помпея, который приобрел военную славу главным образом своими победами над неприятелем крайне невоинственным. Потом Цезарь разбил в Африке Сципиона и Юбу, старавшихся спасти остатки войск противной партии, и в Испании — сыновей Помпея. В продолжение всей Междоусобной войны он терпел поражения разве через своих легатов. Из них Г. Курион[17] погиб в Африке, Г. Антоний попал в руки неприятеля в Иллирии, П. Долабелла потерял в той же Иллирии флот, а Гней Домиций Кальвин, на Понте, — сухопутное войско. Лично Цезарь неизменно пользовался счастьем к сражениях. Его успехи нельзя даже было назвать нерешительными, за исключением двух случаев, в первый раз при Диррахии, — при чем он, разбитый, но не преследуемый Помпеем. заявил, что последний не умеет пользоваться победой, второй же в последнем сражении в Испании, где он, в отчаянии, думал даже о самоубийстве.
По окончании войны он пять раз справлял триумф, — четыре раза после победы над Сципионом, в одном и том же месяце, но через несколько дней один после другого, и еще раз — после поражения сыновей Помпея. Первым и самым великолепным образом праздновал он галльский триумф, далее — александрийский, затем — понтийский, следующим африканский и последним — испанский, при чем каждый отличался украшениями и частностями. В день галльского триумфа он ехал мимо Велабра и чуть было не упал с колесницы, у которой сломалось колесо. Он въехал на Капитолий при огне, при чем сорок слонов везли, но обеим сторонам, лампадарии[18]. В понтийском триумфе в процессии между прочим несли впереди носилок доску с надписью из трех слов: veni, vidi, vici. Это, в противоположность остальному, указывало не на военные подвиги, но на то, как быстро их совершили.
Пехотинцам из своих старых легионеров Цезарь из добычи дал каждому по двадцать четыре тысячи нуммов, сверх двух тысяч сестерций, ассигнованных им в начале Гражданской войны. Он назначил им и земельные участки, но не в полную собственность, чтобы не выгонять их настоящих владельцев. Народу, кроме десяти модиев хлеба и стольких же фунтов масла, он раздал каждому по триста обещанных им раньше нуммов и, в прибавку, сто, за медленную выдачу первых. Жившие в Риме получили от него годовую плату за квартиру, если она доходила до двух тысяч нуммов, жившие в Италии — на сумму, не превосходившую пятисот сестерций. Затем он устроил угощение и раздачу мяса, а после побед в Испании — два обеда. Дело в том, что первый из них показался ему бедным и несоответствовашим присущей ему щедрости, и через четыре дня он задал новый, чрезвычайно богатый.
Он устраивал разнообразные увеселения, — бои гладиаторов, игры во всех кварталах столицы, при чем театральные представления шли на всех языках, наконец, скачки, состязания атлетов, морские сражения. В одной из битв гладиаторов на форуме дрались потомок претора, Фурий Лептин, и бывший сенатор и адвокат, Кв. Кальнен. Военный танец исполняли дети азиатских и вифинских вельмож. Во время игр римский всадник Децим Лаберий участвовал в миме собственного сочинения[19]. Получив в подарок пят сот тысяч сестерций и золотое кольцо, он пошел со сцены, чрез орхестру, к всадническим местам.
Во время цирковых состязаний площадь цирка увеличивалась с обеих сторон и обводилась широкой канавой с водой. Здесь колесницами в четверку и пару правили, как настоящие вольтижеры, молодые люди самых аристократических семей. Так называемую „Трою“[20] представляли две группы, из старших и младших мальчиков. Звериные травли происходили по пяти дней без перерыва. В заключение, сражавшихся разделили на два отряда, из пятисот пехотинцев, двадцати слонов и трехсот человек конницы в каждом. С целью дать бойцам больше места, мети были сняты и взамен их разбиты один против другого два лагеря. Атлеты давали бои каждые три дня в устроенном временно стадии в одном из концов Марсова поля. В морском сражении, происходившем в озере, которое было вырыто на „малом хвощовом“ поле, принимали участие биремы, триремы и, кроме того, галеры в четыре ряда весел, тирского и египетского флотов, с многочисленным экипажем. На все эти представления сошлось отовсюду столько народа, что большинство гостей жило в палатках в переулках или на улицах. Тем не менее вследствие давки не раз бывало очень много раздавленных на смерть и между ними — два сенатора.
Затем Цезарь принял меры к установлению обычного порядка в республике. Так он исправил календарь, давно уже приведенный в полный беспорядок по милости жрецов, которые слишком небрежно вставляли добавочные месяцы, так что праздники жатвы падали не на лето, а праздник сбора винограда — не на осень. Введен был солнечный год, состоявший теперь из 365 дней. Добавочный месяц был уничтожен, а взамен стали каждые четыре года добавлять один день. Но для того, чтобы впредь год начинался правильно, первого января, между ноябрем и декабрем месяцами было вставлено два новых. Таким образом преобразованный год состоял из пятнадцати месяцев, вместе с добавочным, павшим по обыкновению на этот год. Число членов Сената было увеличено, наравне с патрициями. Число преторов, эдилов, квесторов и даже низших магистратов было также увеличено. Лишенные своего звания цензорами или осужденные судами по обвинению в подкупе были восстановлены в своих правах. Комиции, благодаря ему разделили свои права с народным собранием таким образом, что, исключая кандидатов на консульство, из остальных искателей должностей половина избиралась народом, другая половина — самим Цезарем. Он рассылал но трибам коротенькие записки следующего содержания: Диктатор Цезарь (имя трибы). Рекомендую вам (имя) и желаю, чтобы он ао вашему выбору мог получать искомое ом звание. К занятию почетных должностей были допущены и дети проскриптов. Право суда было отдано судьям двух сословий, — всаднического и сенаторского. Третье сословие, эрарных трибунов, было уничтожено.
Народные переписи стали производиться не в прежнем порядке и не в обыкновенном месте[21], а по улицам и чрез домовладельцев; число получавших хлеб от казны с 320.000 человек уменьшено до 150.000. С целью предотвратить рано или поздно возможность каких-либо новых беспорядков в случае переписи, было приказано преторам ежегодно пополнять по жребию места умерших теми, кто еще не попадал в число получающих даровой хлеб. 80.000 человек граждан было распределено но колониям вне Италии. Чтобы пополнить уменьшившуюся цифру населения столицы, был издан указ, запрещавший гражданам, более 20 лет и менее 40 лет от роду и не состоявшим на военной службу, дольше трех лет под ряд находиться вне Италии. Затем никто из сенаторских детей, за исключением служивших в военной или в обыкновенной свите магистрата, не имел права уезжать за границу. Откупщики государственных пастбищ должны были иметь между своими пастухами не менее трети детей свободорожденных. Все находившиеся тогда в Риме преподаватели медицины и дававшие уроки изящных искусств[22] получили права римского гражданства, чтобы они тем охотнее жили в столице сами и чтобы эта мера привлекала туда других.
Ждали уничтожения долговых обязательств; часто подымалась речь о долгах, но напрасно. Наконец, вышел указ, в силу которого должники обязаны были удовлетворить кредиторов, сообразуясь с той оценочной суммой имений, в какую оценивалось имение каждого до Гражданской войны[23]. Количество уплаченных процентов или векселя было приказано списать с суммы долга. Благодаря этому, долга, уменьшался почти на 25 %.
Все религиозные корпорации, кроме древнейших, были закрыты. Наказания за преступления были увеличены. Так как люди богатые тем легче становились преступниками, что полученное ими наследство оставалось при них но время их изгнания, то, по словам Цицерона, убийц было велено, в наказание. лишать всего их состояния, остальных — половины.
Судопроизводство ври Цезаре отличалось тщательностью и строгостью. Обвиненные во взяточничестве лишались им даже звания сенатора. Он объявил недействительным брак одного бывшего претора, который женился на женщине, разошедшейся с первым мужем только двумя днями раньше, хотя не имелось никаких подозрений в неверности. Установлены были пошлины с иностранных товаров. Запрещено было употреблять носилки, платья пурпурного цвета или с жемчужными украшениями. Исключения делались только для лиц известных, определенного возраста или для некоторых дней. Особенно строг был закон против роскоши. Около мясного рынка были поставлены сторожа, которые должны были отбирать запрещенные к употреблению съестные припасы и относить к Цезарю. Иногда он отправлял ликторов и солдат с приказанием уносить из столовых хотя бы уже поставленные на стол кушанья, если сторожа не заметили их в свое время.
День ото дня он задавался все большими и многочисленными планами об украшении и упорядочении столицы, как и об охране и расширении границ государства. Прежде всего, он хотел выстроить храм Марсу, в невиданных размерах, засыпав и выровняв для этого озеро, где давалось морское сражение, затем выстроить вблизи Тарпейской скалы огромный театр, привести в порядок собрание законов, а из всего колоссального количества этих рассеянных там и сям законов выбрать все лучшее и необходимое и составить небольшие собрания, затем открыть библиотеки греческие и римские, наполнив их возможно большим количеством книг и поручив собирать их и сортировать М. Варрону, далее, осушить помитинские болота, спустить воды Фуцинского озера, исправить дорогу от Адриатического моря до Тибра, чрез Апеннинский хребет, прокопать истм, усмирить дакийцев, вторгнувшихся в Понт и Фракию, а затем, чрез Малую Армению, двинуться походом против парфян, но доводить дело до решительного сражения, только познакомившись предварительно с неприятелем.
Эти замыслы и мечты предупредила смерть. Но прежде чем говорить о ней, нелишне будет сказать несколько слов о внешности, привычках, костюме и характере Цезаря, как и об его ученых занятиях во время войны и мира.
Говорят, он был высокого роста, имел белый цвет кожи и был строен. Лицо его было несколько полно, глаза — черные и живые; он пользовался хорошим здоровьем. Только в последнее время с ним стали делаться обмороки; он начал даже часто пугаться во сне. Затем среди занятий с ним два раза происходили эпилептические припадки. За своим телом он ухаживал чересчур уж тщательно, — не только аккуратно подстригался и брился, но даже выщипывал на себе полосы, за что его упрекали. Безобразившая его плешь страшно сердила его, не раз делая его жертвой насмешек со стороны недоброжелателей. Поэтому он обыкновенно зачесывал с затылка наперед свои жидкие волосы и из знаков почета, определенных ему Сенатом или народным собранием, ни один не принял или не носил с большим удовольствием, как лавровый венок, бывший на нем постоянно.
Но рассказан, он был замечательным щеголем. Он носил тунику с широкою полосою и длинными обшитыми бахромою рукавами, но слишком высоко и свободно подпоясывал ее. Оттого-то Сулла не раз советовал оптиматам бояться небрежно подпоясанного мальчишки.
Сперва он жил в скромном доме на Субурской улице, а затем уже, верховным жрецом, в казенной квартире на Священной улице[24]. По словам многих, он чрезвычайно любил роскошь и изящество: он приказал сломать до основания свою неморенсскую виллу, совершенно заново переделанную и стоившую ему огромных денег, так как был не совсем доволен ею. И это тогда, когда он был еще беден и имел долги! В походах он, говорят, возил с собою мозаичные полы. Завоевать Британию он хотел будто бы в надежде найти там жемчуг; он иногда весил его на руке, сравнивая его величину с другими сортами. Он не переставал чрезвычайно усердно собирать геммы, вещи чеканной работы, статуи и картины старых мастеров. Хороших и более ловких рабов он приобретал за огромные суммы. Но этого ему самому было стыдно, и он запрещал вносить в книги такие расходы.
В провинциях он часто устраивал званые обеды на два стола. За одним возлежали гости в солдатских плащах и греческом платье, за другим — в тогах; здесь были и первые лица тех провинций. В доме у него был такой образцовый и строгий порядок, как в крупном, так и в мелочах, что он приказал однажды заковать булочника, который подал гостям не тот хлеб, что ему. Он приказал казнить своего любимого вольноотпущенника за то, что его любовницей была жена римского всадника, — хотя никто не жаловался на это.
Правда, кроме предосудительных отношений Цезаря к Никомеду, нравственность его не пострадала во мнении общества, все же эти отношения легли на него пятном тяжкого и и несмываемого позора.
Я не говорю уже о весьма популярных стихах Лициния Кальва:
…Чем только владели когда-либо Вифиния и любовник Цезаря.
Обхожу молчанием и речи в Сенате Долабеллы и Куриона-отца, где Долабелла называет Цезаря „любовником царицы“, „нижней перекладиной царской кровати“, а Курион — „конюшней Никомеда“ и „вифинским публичным домом“. Не привожу на память и эдиктов Бибула, где последний публично заявляла., что „его товарищ — виѳинская царица“ и что „раньше он бредил царем, теперь — царством“. Приблизительно около этого времени и некий Октавий, по словам Марка Прута, говоривший иногда слишком вольно, вследствие своего слабоумия, обращаясь с приветствием к Цезарю, среди многочисленного общества, назвал его „царицей“, тогда как Помпея почтил именем „царя“. А Г. Меммий укорял Цезаря даже в том, что он прислуживал Никомеду в качестве виночерпия, вместе с другими развратниками, в присутствии множества гостей. Между ними было и несколько римских купцов, которых Меммий называет по именам. Цицерон, не довольствуясь тем, что рассказывает в некоторых из своих писем, как телохранители ввели Цезаря в царскую спальню и положили, в пурпуровом платье, на золотую кровать, после чего потомок Венеры пожертвовал цветом своей молодости развратному вифинцу, добавляет следующее. Раз, когда Цезарь защищал в Сенате дело дочери Никомеда. Низы, и вспоминал при этом благодеяния царя в отношении его, Цицерон отвечал ему: „Перестань, прошу тебя, рассказывать об этом! — Известно, что сделал для тебя он и особенно что сделал для него ты!..“ Наконец, во время галльского триумфа, солдаты между прочими веселыми песнями, — которые поют еще до сих пор, провожая триумфальную колесницу, — пели следующее всем известное место:
Цезарь покорил Галлию, Никомед — Цезаря. И вот теперь Цезарь, победитель Галлии, справляет Свой триумф, тогда как победитель Цезаря, Никомед, Почему-то не справляет триумфа.
Известно, что в любовных делах он был сладострастен и расточителен. У него была масса любовниц аристократических фамилий, в том числе Постумия, жена Сервия Сульпиция, Лоллия — Авла Габиния, Тертулла — Марка Красса и Луция — Гн. Помпея. По крайней мере, Курионы, отец и сын, и многие другие ставили в вину Помпею, что он из жажды власти женился на дочери человека, ради которого раньше развелся с женою, прижив с нею трех детей, и которого, вздыхая, называл Эгистом. Но в особенности любил Цезарь мать Брута, Сервилию. Уже в первое свое консульство он купил для неё жемчуг ценой 6.000,000 сестерций, а во время Гражданской войны, кроме других подарков, доставил ей возможность приобрести за бесценок богатейшие имения из числа продававшихся с публичного торга. Очень много удивлялись, конечно, дешевизне покупки. Тогда Цицерон сострил чрезвычайно удачно: „Для доказательства, что это за покупка, скажу вам, что тут сбавили целую треть (tertia) цены“. Дело в том, что, говорят, Сервилия свела с Цезарем и дочь свою Терцию (Tertia)[25].
Он пускался в любовные похождения с замужними женщинами и в провинциях. Это видно хотя бы из двух стихов, которые распевали солдаты же во время галльского триумфа:
Горожане, берегите жен: с нами идет плешивый развратник. В Галлии ты растратил золото, чтобы взять его в долг здесь.
Он жил и с царицами, между прочим с Евноей, женой мавританского царя Богуда. Но словам Назона, он чрезвычайно час то делал ей и её мужу богатейшие подарки. Но особенным его расположением пользовалась Клеопатра, С нею он нередко просиживал до рассвета, а на её роскошной галере, пожалуй, проехал бы Египет вплоть до границ Эфиопии, если б войско не отказалось следовать за ним. Наконец, он пригласил царицу в Рим и отпустил тогда только, когда оказал ей величайшие почести и одарил ее. Сыну, которого она родила ему, он позволил носить имя отца, — некоторые греческие писатели передают, что он был похож на Цезаря и внешностью и походкой. М. Антоний утверждал в Сенате, что сам Цезарь признавал этого ребенка своим, о чем, по его словам, знали Г. Матий, Г. Оппий и остальные друзья Цезаря. Между тем один из них, Гай Оппий, издал и книгу о том, что ребенок, отцом которого Клеопатра называла Цезаря, был не его сыном, — как будто здесь действительно нужна была чья-либо защита и заступничество! Народный трибун Гельвий Цинна признавался очень многим, что у него был написанный в окончательной форме закон, который Цезарь приказал издать в свое отсутствие. Этим законопроектом позволялось ему брать себе жен, каких только он хотел и в любом количестве, для того чтобы иметь наследника себе. Чтобы рассеять всякие сомнения в его бесстыдстве и в сильно позоривших его любовных похождениях с чужими женами, Курион-отец назвал его в одной из своих речей „мужем всех женущин“ и „женой всех мужчин“.
Вина он пил чрезвычайно мало; этого не отрицают даже его враги. По словам Марка Катона, Цезарь один из всех приступил к ниспровержению существовавшего государственного строя трезвым. Гай Оппий говорит, что он отличался и крайнею неразборчивостью в пище. Однажды в гостях вместо свежего оливкового масла на стол подали старое. Все прочие не дотронулись до него, один лишь Цезарь, по словам Оппия, поел его и даже довольно много, чтобы не давать повода думать, что он ставить в вину хозяину его невнимательность или незнание приличий.
Бескорыстием он не отличался, ни как военный, ни как гражданское должностное лицо.
В некоторых сочинениях рассказывают, что в Испании, проконсулом, он занял деньги у союзников, как нищий выпросив их на уплату долгов, а несколько лузитанских городов были разграблены им, как неприятельские, хотя они исполняли его приказания и отворяли ворота при его приближении. В Галлии он обобрал наполненные приношениями святилища и храмы богов. Зачастую города разрушались скорей ради добычи, нежели в наказание. Благодаря этому, у Цезаря оказалась масса золота, и он продавал его в Италии и по провинциям, по три тысячи нуммов за фунт[26]. В первое свое консульство он украл из Капитолия три тысячи фунтов золота, а вместо него положил равное количество вызолоченной меди. Он торговал союзами и царствами, так что с одного Птоломея взял около 6.000 талантов, от своего имени и имени Помпея. Позже, он вследствие своих грабежей и опустошений храмов, грабежей, ни для кого не остававшихся тайной, мог и нести огромные расходы по Гражданской войне, и справлять триумфы, и тратиться на празднества.
Даром слова и военными талантами он стоял наравне с выдающимися людьми своего времени, а некоторых даже оставлял за собой. Когда он обвинил Долабеллу, его бесспорно причислили к лучшим судебным ораторам[27]. Но крайней мере, Цицерон, перечисляя, в посвященном Бруту своем произведении, ораторов, говорит, что не знает никого, кому должен уступить Цезарь[28]. По его словам, он умеет излагать свои мысли изящно, блестяще и даже, если можно выразиться, великолепно и благородно. В своем письме Корнелию Непоту он пишет о Цезаре: „Кого предпочел бы ты ему из числа ораторов по профессии? Кто метче или богаче в выборе выражений? Кто говорит красивее или изящнее?“
В молодых годах, он взял себе образцом ораторского искусства, по видимому, Цезаря Страбона. Он даже перенес слово в слово несколько фраз из его речи в защиту сардинцев в свою дивинацию[29]. Говорят, он произносил свои речи звучно, с быстрыми движениями и жестами, не ли шейными однако-ж красоты.
От него осталось несколько речей; но некоторые из них напрасно приписывают ему. Речь за Квинта Метелла Август справедливо считает сочиненной скорей стенографом, плохо поспевавшим за словами оратора, нежели принадлежащей самому Цезарю[30]. На некоторых экземплярах, например, я находил даже вместо заглавия „Речь за Метелла“ другое заглавие — „Речь для Метелла“, хотя говорящее лицо Цезарь, защищающийся от обвинений общего врага — лично своего и Метеллова. Тот же Август не решается приписать Цезарю и произнесенную в Испании речь к солдатам, хотя известны две такие речи, одна, которую он произнес будто бы при первом сражении, другую — при втором. Но, по словам Азиния Поллиона, у Цезаря не было даже времени говорить последнюю речь, вследствие неожиданного нападения неприятеля.
От него остались также записки о своих подвигах к войнах Галльской и Гражданской, с Помпеем, — автор истории войн Александрийской, Африканской и Испанской неизвестен[31].
Одни считаюсь им Оппия. Другие — Гирция, который дописал последнюю, неоконченную часть истории Галльской войны. О „Записках“ Цезаря Цицерон, в том же своем сочинении, посвященном Бруту, отзывается следующим образом: Написанные им „Записки“ заслуживают горячей похвалы. При своей простоте, они беспристрастны и изящны. Их слог лишен всякого рода украшений, так сказать, одежды. Но, желая дать готовый материал, которым могли бы воспользоваться другие, настоящие историки, он, пожалуй, оказал услугу бездарностям, желающим украсить готовый материал. Но крайней мере, умные люди с тех пор боятся взяться за перо». Гирций о тех же «Записках» отзывается так: «По общему отзыву, они так хороши, что, по видимому, писатели не могут обрабатывать тот же сюжет, — он обработан неподражаемо заранее. Но, в данном случае, мне приходится удивляться еще больше, чем другим, — другие знают, как хорошо и правильно писал их Цезарь, а я — как легко и быстро». По мнению Азиния Поллиона, «Записки» написаны довольно небрежно и пристрастно, так как Цезарь без критики верил многому такому, что делали другие. В свою очередь, он рассказывает лично о себе или с предвзятым намерением, или неверно, забывая факты. Азиний думает, что Цезарь издал бы свое сочинение в переработанном и исправленном виде. От него остались затем сочинения «Об аналогии», в двух частях, и в стольких же частях — «Антикатоны»; кроме того, поэма, под заглавием «Путь»[32]. Из этих произведений первое он написал при переходе чрез Альпы, возвращаясь, после сессии суда, к войску, стоявшему в дальней Галлии, второе — незадолго до сражения при Мунде, последнее во время двадцати четырех-дневной дороги из столицы в Испанию.
Существуют также его письма Сенату. Кажется, он первый придал им форму пронумерованных записных книжек, между тем как прежние консулы и полководцы отправляли письма написанными исключительно на одной стороне листа. Дошли до нас и его письма Цицерону, а также приятелям, о частных делах. Если необходимо было сообщить в них какую-либо тайну, он прибегал к шифру, т. с. ставил буквы таком порядке, что нельзя было понять ни слова. Желавший добиться смысла должен был вместо первой буквы азбуки читать четвертую, т. е. вместо А — Д, и в таком же порядке менять остальные. Называют и несколько его сочинений, написанных в юношеские и молодые годы, напр., «Похвальное слово Геркулесу», трагедию «Эдип» или «Сборник изречений». Все эти произведения Август запретил давать для общего пользования, о чем сообщает в своем чрезвычайно кратком и безыскусственном письме, адресованном Помпею Макру, которому он поручил устройство публичных библиотек. Цезарь замечательно хорошо умел владеть оружием и ездить верхом. Выносливость его была невероятна. Во время марша он иногда ехал верхом, но чаще шел пешком, с открытой головою, не обращая внимания ни на солнце, ни на дождь. С невероятною быстротой проходил он огромные пространства, до ста тысяч шагов ежедневно[33], налегке, в наемной повозке. Коли задерживали реки, он переправлялся через них вплавь или на бурдюках, так что весьма часто являлся на место раньше, чем о нем доходили слухи.
Трудно сказать, был ли он слишком осторожен, или слишком смел в своих походах. Он никогда не вел войска по опасной местности, не сделав предварительно разведки в этой местности. В Британию он переправился тогда только, когда лично осмотрел гавани острова, дорогу по морю, и удобные пункты для высадки[34]. Точно также, получив известие об осаде лагерей его войск в Германии, он переоделся в галльское платье и, пробравшись чрез неприятельские посты, пришел к своим.
Иp Брундузия в Диррахий он проехал в зимнее время, между неприятельскими судами. Когда войска, которым он приказал следовать за собою, замешкались, он несколько раз посылал за ними, но безуспешно, и он кончил тем, что сел тайно ночью один на небольшое судно, закрыв лицо, и не объявлял, кто он, и не позволял капитану отказываться от борьбы с бурей до тех нор, пока волны едва по покрыли их собой.
Никакие религиозные соображения но могли заставить его отказаться от задуманного им плана или на время отложить его. Во время приготовлений к одному жертвоприношению жертвенное животное убежало, что однако не заставило Цезаря отказаться от похода против Сципиона и Юбы. Сходя с корабля, он упал, но перетолковал предзнаменование в хорошую сторону и сказал: «Африка, ты моя!» С целью посмеяться над предсказаниями, говорившими, что в Африке имени Сципионов суждено приносить с собой счастье и победы, он взял с собой в поход одного из самых презренных представителей рода Корнелиев, прозванного за свою безнравственную жизнь «развратником».
Сражения начинал он не столько приготовившись, сколько случайно, часто даже прямо после марша, а иногда в отвратительнейшую погоду, когда всего менее ждали от него чего либо подобного. Только в последнее время он не так легко начинал сражения, — он думал, что чем больше побед одерживал он, тем меньше следовало ему рисковать, так как несчастие могло отнять у него больше в сравнении с тем, что он мог приобрести победой. Разбив неприятеля, он непременно овладевал его лагерем, не давая таким образом отдыха испуганному противнику[35]. Во время нерешительного сражения он приказывал солдатам соскакивать с лошадей, в чем подавал пример, — лишенные возможности спастись бегством, они должны были с чем большим упорством отстаивать свою позицию.
У него была замечательная лошадь: её ноги походили на человеческие, копыта же разделялись на подобие пальцев. Она ныла его собственных конюшен. Гадатели предсказывали её владелицу владычество над миром, потому Цезарь окружил ее заботливым уходом и первым объездил ее, — она не позволяла никому садиться на нее. Позже он даже приказал поставить её статую перед храмом Венеры-Матери.
Часто он один восстановлял порядок в своих отступающих войсках и не только останавливал бегущих, но и удерживал отдельных из них. Схватив их за горло, он обращал их лицом к неприятелю. Часто бегущие бывали возбуждены до того, что один знаменщик, которого он думал удержать, хотел ударить его острием знамени, а другой оставил в руках у него и самое знамя.
Не меньше отличался он самообладанием, для доказательства этого можно привести еще большее количество примеров. После сражения при Фарсале он послал вперед войска в Азию, а сам на небольшом грузовом судне решил переправиться через Геллеспонтский пролив. В это время он встретил неприятельскую эскадру Л. Кассия, из десяти боевых судов. Цезарь не убежал, а подошел на самое близкое расстояние и даже посоветовал Кассию сдаться. По его просьбе Цезарь взял его с собою.
В виду Александрии, во время неожиданного нападения неприятеля на мост, Цезарь кинулся в лодку. Но когда в нее бросилось еще несколько человек, он прыгнул в море и, проплыв 200 шагов, добрался до ближайшего судна. При этом левая рука его была поднята, — он боялся замочить таблички, которые имел при себе, — а в зубах держал плащ, не желая оставлять его неприятелю.
Солдат он ценил не за характер или внешность, а единственно за физическую силу, и обращался с ними так же строго, как и снисходительно. Он сдерживал их волю не везде и не всегда, а требовал от них строжайшей дисциплины тогда именно, когда вблизи находился неприятель. Тогда он не объявлял им ни времени выступления, ни времени сражения, а требовал, чтобы они были в боевом порядке и готовы исполнить его волю в любой момент. Тревогу делал он часто даже без причины, особенно в дождливые дни или в праздники. Затем он, советуя солдатам брать с него пример, неожиданно уходил тайком днем или ночью, усиленными маршами, с целью утомить своих слишком запоздавших преследователей.
Когда его солдаты начинали пугаться слухов о многочисленности неприятеля, он старался ободрить их, но не тем, что объявлял эти слухи ложными или уменьшал число неприятеля, а тем, что, с предвзятой целью, увеличивал его еще более. Когда с ужасом ждали прихода Юбы, он созвал солдат на сходку и сказал: «Знайте, царь придет на этих днях с десятью легионами, 30,000 конницы, 100,000 легкой пехоты и 300 слонами. Пусть же никто об этом больше не спрашивает и не думает, а положится на мои точные сведения. или я посажу вас на самый старый корабль и пущу куда глаза глядят, по воле ветра!»
Не на все проступки солдат он обращал внимание и не все наказывал в той степени, в какой следовало. Но, давая поблажку в остальном, он без малейшего снисхождения преследовал и наказывал перебежчиков и бунтовщиков. После большего сражения или победы, он, забывая требования дисциплины, давал полную волю проявлениям разнузданности и своеволия всякого рода, хвастливо заявляя обыкновенно при этом, что его солдаты умеют отлично драться и надушенными. На сходках он называл солдат более ласково, «товарищами», и так заботился об их щегольском виде, что раздавал им оружие с золотыми или серебряными украшениями, во-первых, для красоты, во-вторых — для того, чтобы, из страха потери, они тщательнее берегли его в сражении. Он так горячо любил своих солдат, что, получив известие о поражении Титурия, отпустил бороду и волосы и остриг их тогда лишь, когда удовлетворил свою месть. Этим он делал их и вполне преданными ему, и замечательно храбрыми.
Когда он начал междоусобную войну, центурионы каждого легиона выставили ему по одному конному солдату на своем содержании. Что до солдат, все они служили даром, не требуя ни хлеба, ни жалованья, при чем более зажиточные брали на себя расход по содержанию более бедных. Война продолжалась очень долго, однако ж решительно никто не изменил Цезарю. Многим пленным предлагали оставить жизнь, если они согласятся драться против него, но они отвечали отказом. Они с таким мужеством терпели голод и другие лишения, — все равно, их ли осаждали, сами ли они держали в осаде других, — что Помпей, увидевший во время осады Диррахия хлеб из травы, которым они питались, сказал, что ведет войну с дикими зверями. Он приказал немедленно убрать этот хлеб и не показывать его никому, — он боялся, что мужество его солдат будет сломлено терпеливостью и упорством неприятеля.
С каким мужеством бились солдаты Цезаря, доказывает тот факт, что, после одного несчастного сражения при Диррахии, они сами потребовали от Цезаря наказания себе, и их вождю пришлось скорей утешать их, нежели думать об их наказании. В остальных сражениях они легко разбивали бесчисленные войска противников, значительно уступая им числом. Мало того, одна когорта шестого легиона, оставленная для защиты укрепления, несколько часов выдерживала нападение четырех легионов Помпея, хотя почти все солдаты были переранены массой неприятельских стрел, которых внутри вала было подобрано 130,000 штук.
В атом нет ничего удивительного, если обратить внимание на подвиги отдельных единиц, например, центуриона Кассия Сцэвы или солдата Гая Ацилия, не говоря уже о целом ряде других. У Сцэвы выбили глаз, ранили его насквозь в бедро и плечо, пробили шить в ста двадцати местах, однако ж он не позволил овладеть воротами крепости, которую ему поручили оборонять. Ацилию в морском сражении при Массилии отрубили руку, — когда он, по примеру знаменитого грека Кинэгира[36], ухватился за борт неприятельского судна, — но он вскочил на судно и одним щитом погнал попадавшихся ему навстречу.
В течение десятилетней Галльской войны солдаты не устраивали никаких бунтов; в продолжение Междоусобной войны они бунтовали несколько раз, но скоро возвращались к исполнению долга, не столько вследствие снисходительности, сколько благодаря обаянию своего вождя, — он никогда не уступал бунтовщикам, а всегда давал им отпор. Так под Плацентией он распустил весь девятый легион, с лишением воинской чести, — хотя в распоряжении Помпея все еще была вооруженная сила, — и вернул ему отнятое, только с трудом, после целого ряда просьб, но предварительно наказал виновных. Солдаты десятого легиона стали требовать себе, в Риме, отставки и наград, со страшными угрозами, подвергая огромной опасности самую столицу. В то время шла война в Африке, тем не менее Цезарь не замедлил явиться, не смотря на отговаривании друзей, и дал им отставку. Но вместо «солдаты» он назвал их «гражданами» — и одним этим словом так легко сумел изменить их настроение и привлечь на свою сторону, что они тотчас ответили ему, что они «солдаты», и добровольно отправились с ним в Африку, хотя он и отказывал им в этом. Но всех главных бунтовщиков он лишил, в наказанье, добычи и уменьшил на треть размер назначенных им земельных участков.
Еще в молодые годы он отличался заботливостью о своих клиентах и честным отношением к ним. Он так усердно защищал молодого аристократа Мисинту от царя Гиемпсала, что, в споре за него, схватил за бороду царского сына, Юбу, и, не смотря на то, что Масинта должен был уплатить деньги, вырвал его из рук тащивших его и долго тайком скрывал у себя, а затем, отправляясь, после претуры, в Испанию, увез с собой в своих крытых носилках, среди свиты и фасций ликторов.
Для своих приятелей он был постоянно замечательно услужлив и добр. Гай Оппий ехал вместе с ним лесом и неожиданно захворал. Тогда Цезарь уступил ему единственную комнату в небольшой гостинице, а сам лег на голой земле, под открытым небом.
Когда он уже овладел верховной властью в государстве, он дал высшие должности нескольким лицам низшего сословия. Его осуждали за это; но он открыто заявил, что оказал бы ту же честь даже бродягам и убийцам, если б они помогли ему отстаивать его дело.
Ни с кем он не ссорился никогда так сильно, чтобы при случае охотно не забыть об этом. Гай Меммий произносил против него самые грубые речи, на которые он отвечал с неменьшею резкостью, но когда затем тот же Меммий выступил со своей кандидатурой на консульство, Цезарь даже подал за него голос. Гай Кальв сочинил на него несколько ядовитых эпиграмм и затем стал хлопотать через своих друзей о примирении с Цезарем, но последний еще раньше добровольно написал ему об этом. Стишки Валерия Катулла о Мамурре[37], по откровенному признанию Цезаря, наложили на него неизгладимое пятно; но, когда Катулл извинился перед ним, он в тот же день пригласил его обедать и продолжал по прежнему поддерживать дружеские отношения с его отцом.
Даже в мести он отличался замечательною мягкостью. Когда в его руки попались взявшие его в плен пираты, он. сдерживая свою прежнюю клятву, что прикажет распять их, велел сперва обезглавить их, а потом уже распять. Он никогда не соглашался вредить Корнелию Фагите, между тем ему только с трудом удалось когда-то откупиться деньгами от ночных преследований этого Корнелия, чтобы не попасться Сулле, от которого он скрывался, больной. Его секретарь, раб Филемон, обещал его врагам отравить его, но Цезарь приказал казнить его просто, не придумывая ему особенной смерти. Его вызвали в суд свидетелем по делу Публия Клавдия, которого обвиняли в связи с его женой, Помпеей, и, вместе с тем, в осквернении религиозной церемонии, но Цезарь заявил, что решительно ничего не знает, хотя мать его, Аврелия, и сестра, Юлия, успели рассказать всю правду тем же судьям. Когда его спросили, почему же он развелся с женою, он отвечал: «Потому что мои близкие не должны, но моему мнению, ни возбуждать подозрения против себя, ни быть преступными».
Он выказал свою замечательную умеренность и добрую душу не только во время самой Междоусобной войны, но и после своей победы. В ответ на заявление Помпея, что он будет считать врагами всех, кто откажется защищать республику, Цезарь сказал, что станет смотреть как на своих сторонников и на тех, кто останется нейтральным, не присоединится ни к одной из партий. Всем тем, кому он, по рекомендации Помпея, дал команду в своих войсках, он позволил перейти к Помпею. При переговорах о сдаче, у Илерды, между противниками не прерывались взаимные сношения. В это время Афраний и Петрей, которыми неожиданно овладело раскаяние в предпринятом ими шаге, приказали убить несколько человек цезарианцев, захваченных ими в лагере. Цезарь однако не захотел брать с них примера в вероломстве. В сражении при Фарсале он приказал щадить граждан, а затем позволил всем своим солдатам снасти каждому одного из сторонников противной партии, по их желанию. Убитых не было, кроме тех, кого находили павшими на поле сражения. Исключения составляли только Афраний, Фавст и молодой Луций Цезарь[38], но и те, вероятно, убиты не по приказанию Цезаря, хотя два первые, получив прощение, вновь подняли свое оружие против него, а Луций Цезарь велел даже перебить зверей, назначенных для народных игр, после того как варварски замучил огнем и мечем вольноотпущенных и рабов Цезаря. Наконец, Цезарь позволил впоследствии вернуться в Италию и занимать гражданские и военные должности и всем тем, кто еще не получал от него прощения. Он приказал также поставить на прежние места сброшенные народом статуи Луция Суллы и Помпея. Да и вообще, если впоследствии против него замышляли или говорили слишком серьезное, он прибегал скорей к мерам противодействия, нежели думал о мести. Таким образом он, открыв заговор или ночные сходки, ограничивал свои преследования тем, что заявлял о них в эдикте, как об известных ему. В отношении тех, кто дурно отзывался о нем, он удовлетворялся замечанием, которое делал им в народном собрании, и советовал им остерегаться. Он спокойно отнесся и к полному клевет сочинению Авла Цэцины[39] и пересыпанным ругательствами стихам Питолая, задевавшим его доброе имя.
Но все это стушевывалось перед другими его поступками и словами, так что его считают злоупотреблявшим своею властью и убитым заслуженно. Он не только присвоил себе высшие почести, — бессменное консульское достоинство, постоянную диктатуру, высший надзор за нравами, затем прозвище «императора», титул Отца Отечества, — и позволил поставить себе статую между статуями царей и занимать трибуну в театре, но и спокойно принял еще большие почести, даже недоступные раньше человеку, например, золотое кресло в Сенате и суде, носилки и роскошную колесницу для своей статуи по время игр в цирке, храмы, жертвенники, статуи рядом со статуями богов, отдельного жреца для себя, луперков, наконец, участие в пире богов[40] и позволил назвать один из месяцев своим именем. Некоторые должности он принимал и давал только по прихоти. В третий и четвертый раз он был консулом лишь по имени, довольствуясь определенною ему вместе с консульствами диктатурой, а в оба эти года на три последние месяца назначал вместо себя двух консулов. Таким образом в этот промежуток времени не происходило никаких комиций, кроме назначаемых для избрания народных трибунов и эдилов. Вместо преторов он назначал для управления городскими делами в свое отсутствие — префектов. Когда один из консулов неожиданно умер, накануне Нового Года, Цезарь отдал освободившуюся вакансию на несколько часов лицу, которое просило об этом[41]. А тою же бесцеремонностью, не обращая внимания на старые порядки, он дал право занимать одну и ту же магистратуру несколько лет, наградил десять прежних преторов знаками консульского достоинства, дал права гражданства и сделал сенаторами несколько человек полудикарей-галлов. Затем начальниками монетного двора и сборщиками государственных доходов он сделал своих собственных рабов. Надзор и команду над оставленными им в Александрии тремя легионами он поручил сыну своего вольноотпущенника, Руфину, своему товарищу по разврату.
Не меньшим деспотизмом отзываются слова, произнесенные им, как пишет Тит Ампий[42], публично. Республика, говорил он, — одно имя, без тела и вида. Затем: Сулла, сложивший с себя диктатуру, не знал азов политики. Наконец: Люди должны говорить теперь с ним, Цезарем, более внимательно и считать его слово — законом… В своей заносчивости он дошел до того, что сказать одному гадателю, объявившему, что у жертвенного животного нет сердца, что все кончится благополучно, раз этого желает он, Цезарь, и что отсутствие сердца у животного не следует считать чудом.
Но самую страшную, смертельную ненависть он навлек на себя тем, что принял Сенат, явившийся к нему в полном составе, с целым рядом в высшей степени почетных для него декретов, — сидя в притворе храма Венеры-Матери. По словам одних, он хотел было подняться с места: но Корнелий Бальб удержал его, по словам же других, он вовсе не пробовал делать что-либо подобное, а даже сердито взглянул на Гая Требация, напоминавшего ему, чтобы он встал. Этот поступок его казался тем возмутительнее, что, когда сам он проезжал, во время триумфа, мимо мест, занятых трибунами, и один из корпорации, Понтий Аквила[43], не встал, он вспылил до того, что крикнул: "Так потребуй же от меня. Аквила, власть над государством, благо ты народный трибун! Обещая кому-либо исполнить его просьбу, он в продолжение нескольких дней не переставал прибавлять, что это будет сделано тогда лишь, «когда это позволит Понтий Аквила».
Глубокое оскорбление, нанесенное им Сенату, он увеличил новой выходкой, еще более дерзкой, чем прежние. Когда он возвращался с латинского жертвоприношения и был встречен необычайно громкими криками народа, один из толпы возложил на его статую лавровый венок, перевязанный белой лентой. Народные трибуны Епидий Марулл и Цэзетий Флав приказали снять ленты с венка, а того человека отвести в тюрьму. Цезарь, досадуя на то ли, что неудачно сделали напоминание о царской власти, или, как он лично говорил, на то. что у него отняли славу отказа от неё, сделал трибунам строгий выговор и отнял у них их должность.
Он не мог рассеять шедшей о нем дурной славы, что он добивается царского титула, хотя заявил, в ответ одному плебею, назвавшему его царем, что он «Цезарь, не царь». В праздник Луперкалий консул Антоний несколько раз пытался на форуме, возложить ему на голову диадему, но Цезарь не принял её, а потом отправил в Капитолий, в храм Юпитера-Подателя Благ и Владыки. Далеко разнесся даже слух, будто он намерен избрать новою своей резиденцией Александрию или Трою и, вместе с тем, перевести туда все военные силы государства. Италию он хотел будто бы истощить наборами, а управление столицей вверить своим друзьям. Луций Кота, один из коллегии пятнадцати, должен был, в ближайшем заседании Сената, предложить провозгласить Цезаря царем, так как, на основании книг Сивиллы, победу над парфянами мог одержать только царь. Это заставило заговорщиков поспешить исполнением их плана, чтобы, но необходимости, не подавать голоса за мнение Котты.
Тогда начались совещания, сперва в разных местах. То, о чем раньше совещались часто двое или трое, предлагалось теперь на общее решение, так как даже народ не только уже начинал тяготиться настоящим положением, но тайно и явно протестовал против неограниченной власти и требовал своих поработителей к суду. Когда Цезарь сделал сенаторами нескольких иностранцев, появилось подметное письмо следующего содержания: «В добрый час! Никто не должен указывать новым сенаторам дорогу в Сенат!» В народе распевались известные стихи:
Тех галлов, которых Цезарь вел в триумфе, он ведет теперь в Сенат. Галлы скинули штаны[44] и надели тоги с широкою пурпуровой полосой.
Когда Квинт Максим, заменивший на три месяца прежнего консула, входил в театр и находившийся при нем ликтор, по обыкновению, требовал, чтобы приветствовали консула, все закричали, что Максим не консул. После удаления от должности трибунов Цэзетия и Марулла на ближайших комициях было подано множество голосов за избрание их консулами. Кто-то написал на пьедестале статуи Брута: «О, если б ты был жив!», а на пьедестале статуи Цезаря:
Брут сделался первым консулом — после изгнания царей, Он сделался, в конце концов, царем, — вследствие изгнания консулов.
Число участников заговора против Цезаря было более шестидесяти. Главами заговора были Гай Кассий и Марк и Децим Бруты. Сперва они не знали, на что решиться, — разделиться ли на части, сбросить Цезаря с моста и, подхватив, убить, когда он будет приглашать трибы подавать голоса, во время комиций на Марсовом поле, или напасть на него на Священной улице, нето при входе в театр. Но, когда на 15-е марта было назначено заседание Сената в Помпеевской зале, не трудно было остановиться на выборе времени и места.
Насильственная смерть Цезаря была заранее предсказана целым рядом ясных предзнаменований. Несколькими месяцами ранее колонисты, переведенные, на основании Юлиева закона, в колонию Капую, стали, расчищая места для постройки домов, разрушать чрезвычайно древние гробницы. Они занимались этим тем охотнее, что при розысках им попалось несколько небольших старинных ваз. Наконец, они нашли в гробнице, где, по преданию, был похоронен основатель города Капуи, Капий, медную доску со следующей греческой надписью: «Когда кости Капия будут вырыты, один из потомков Юла падет от руки своих соотечественников, а затем, как месть за него, в Италии начнется страшное кровопролитие». Чтобы этот рассказ не сочли басней или выдумкой, замечу, что он принадлежит одному из ближайших друзей Цезаря, Корнелию Бальбу. На несколько дней до своей смерти Цезарь заметил, что табун лошадей, которых он, при переправе через реку Рубикон, посвятил богам и пустил гулять, где хотят, без караульных, решительно ничего не ест и сильно плачет. Затем, когда Цезарь приносил жертву, гадатель Спуринна советовал ему беречься опасности, которая будет грозить ему не позже 15 марта. Четырнадцатого марта птичка королек влетела с лавровой веткой во рту в Помпеевский зал. За ней погнались разные птицы из соседней рощи и разорвали в курии. В ночь накануне убийства сам Цезарь видел во сне, будто он то летает выше облаков, то протягивает руку Юпитеру. Жене его, Калыпурнии, снилось, будто фронтон их дома валится, а её мужа убивают в её объятиях. Двери их спальни неожиданно отворились сами собою.
Но этой ли причине, или по нездоровью, Цезарь долго раздумывал, не остаться ли ему дома и не отложить ли дел, которыми он решил заниматься в Сенате. Но Децим Брут советовал ему не ставить в неловкое положение сенаторов, давно ожидающих его, в полном составе, и он, около четырех часов, вышел, наконец, из дому. Один из встречных подал ему записку о планах заговорщиков; но он положил ее вместе с другими табличками, которые держал в левой руке, желая прочесть их потом. После этого он принес несколько жертв; но счастливых предзнаменований ему не удалось получить, и он вошел в Сонат, не обращая внимания на религиозные обязанности, а посмеиваясь над Спуринной и обвиняя его во лжи, так как, по его словам, 15 марта не принесло ему никакого несчастия, — хотя Спуринна и говорил, что этот день наступил, но еще не прошел. Цезарь сел, и заговорщики окружили его, яко бы из почтительности к нему. Туллий Цимбр, взявший на себя первую роль, немедленно подошел к нему ближе, делая вид, что хочет обратиться с какою то просьбой. Цезарь, отказываясь выслушать его, жестом показал, чтобы он отложил это до другого раза. Тогда Цимбр сорвал тогу с обоих его плеч — Но ведь это насилие! вскричал Цезарь[45]. В этот момент один из Касок ранил его сзади, немного ниже горла. Цезарь схватил Каску за руку, нанес ему сквозную рану своим стилем и хотел вскочить с места; но новая рана удержала его. Он видел, что со всех сторон ему грозят обнаженные кинжалы, — и обвернул голову тогой, спустив в то же время левой рукой складки тоги до голени: он хотел умереть пристойнее, прикрыв даже нижнюю часть тела. Ему нанесли двадцать три удара; но он не произнес ни слова. Только при первом ударе у него вырвался стон, хотя, рассказывают, будто он обратился к нападавшему Бруту со словами Καὶ σὺ τέϰνον[46].
Все разбежались, а Цезарь несколько времени лежал бездыханным, пока трое молодых рабов не положили его на носилки, с которых свешивалась его рука, и не отнесли домой. Но из стольких ран, по мнению врача Антистия, смертельной была только одна, — вторая, которую ему нанесли в грудь. Заговорщики хотели бросить труп убитого в Тибр, имущество его конфисковать, распоряжения объявить недействительными, но отказались от своего намерения, из-за страха пред консулом Марком Антонием и начальником конницы, Лепидом.
Но требованию тестя Цезаря, Луция Пизона, вскрыли и прочли в доме Антония его духовное завещание. Он составил его 13-го сентябрям своем лабикском[47] поместье, и отдал на хранение старшей из весталок. По словам Квинта Туберона[48], он со времени первого своего консульства до начала Гражданской войны неизменно назначал своим наследником Гнея Помпея, о чем читал и солдатам на сходке. Но в последнем споем завещании он сделал своими наследниками трех внучат своих сестер, — Гая Октавия в 3/4, а Луция Пинария и Квинта Педия — в остальной четверти. В конце завещания он даже усыновлял Гая Октавия, с нравом носить его фамилию. Большинство убийц он назначил опекунами своего сына, если б он родился, а Децима Брута даже одним из вторых своих наследников. Народу он отказал сады возле Тибра и по триста сестерций на каждого.
В день, назначенный для похорон, на Марсовом ноле, возле гробницы Юлии, сложили костер, а перед ораторскою кафедрой выстроили вызолоченную часовню, на подобие храма Венеры-Матери. Здесь поставили кровать из слоновой кости, покрытую золотою парчой и пурпуром, в головах — трофей, с платьем, в котором убит был Цезарь. Являвшимся с приношениями было приказано нести их на Марсово поле какими угодно городскими улицами, не придерживаясь никакого порядка; в противном случае для похорон, пожалуй, мало было бы одного дня. На погребальных играх пелись отдельные стихи, которые должны были возбуждать чувства сострадания к убитому и ненависти — к его убийцам, напр., из «Суда об оружии» Пакувия:
Неужели и спас его для того, чтобы оно сгубило меня?[49]; или Атилиевой «Електры», с подобным же содержанием. Консул Антоний вместо похвальной речи объявил через глашатая о сенатском декрете, которым Цезарю были определены все почести человеческие и, кроме того, божеские, затем формулу присяги, обязывавшей всех защищать жизнь одного. К этому Антоний прибавил от себя очень немногое.
Погребальную кровать снесли на форум от ораторской кафедры, магистраты и почетные лица. Одни стали предлагать сжечь тело в одном из отделений храма Юпитера Капитолийского, другие — в Помпеевской зале. В это время неожиданно подошли двое неизвестных, с мечами за поясом и двумя дротиками, и заранее зажженными восковыми факелами подожгли костер. Стоявший вокруг народ стал тотчас бросать в огонь сухой хворост, скамейки, места для судей и затем все, что только принес в дар покойнику. Потом флейтисты и актеры сняли с себя костюмы, надетые ими для этого случая, из числа предназначенных для прежних триумфов, и, разорвав, бросили в огонь, как старые легионеры — свое оружие, в котором провожали похоронную процессию. Очень многие женщины кидали даже свои украшения, детские медальоны и тоги.
Среди страшного общего горя вокруг костра ходило множество иностранцев и по своему оплакивало Цезаря, в особенности евреи, которые много ночей толпами собирались у костра[50].
С факелами в руках, народ тотчас кинулся, с похорон, к дому Брута и Кассия и лишь с трудом был прогнан оттуда. Ему встретился Гельвий Цинна. По ошибке его приняли, благодаря его имени, за того Корнелия, который накануне произнес в народном собрании суровую речь против Цезаря и которого искали. Цинну убили, а голову воткнули на копье и понесли.
Позже народ поставил на форуме массивную колонну из нумидийского мрамора, около 20 футов вышины, с надписью: «Отцу отечества». Возле неё народ долгое время продолжит приносить жертвы, давать обещания и решать споры, прибегая к имени Цезаря, как к клятве.
Некоторым из своих родственников Цезарь внушал подозрения, что он не хотел долго жить и не старался об этом, в виду своего слабого здоровья, вследствие чего не обращал внимания ни на слова религии, ни на советы друзей. По мнению некоторых, он рассчитывал на известный последний декрет Сената и присягу и на этом основании не взял с собой конвоя из испанцев, ходивших за ним с мечами. Другие, напротив, вспоминают, что, видя всюду грозившие ему козни, он предпочитал, по его словам, раз подвергнуться нападению, чем беречься его постоянно. Некоторые говорят даже, что он любил повторять, что его жизнь важна не столько лично ему, сколько государству[51], — он уже давно достиг высшей ступени могущества и славы, — и что, в случае несчастия с ним, государство не только не останется спокойным, но и подвергнется потом еще более ужасным междоусобным войнам.
Почти все согласны в том, что смерть, которою он умер, едва ли не отвечала его желанию. Читая однажды у Ксенофонта, что Кир, во время своей смертельной болезни, сделал несколько распоряжений о своих похоронах, Цезарь с презрением отозвался о такой медленной смерти и пожелал себе смерти неожиданной и скорой. Накануне своей кончины, когда за ужином у Марка Лепида зашла речь о том, как всего лучше умереть, Цезарь сказал, что предпочитает смерть быструю и неожиданную.
Он убит на 56 году от роду и причислен к богам не только приговором судей, но и по верованию народа. По крайней мере, во время игр, которые наследник его, Август, в первый раз устроил в честь его, после его обоготворения, семь дней подряд сияла комета, показывавшаяся около одиннадцатого часа. Ее считали душой взятого на небо Цезаря. Вот почему его статуи делаются со звездой на голове. Зал, где его убили, решено было запороть, 15-е марта — назвать днем отцеубийства и никогда в этот день не созывать заседания Сената. Из убийц Цезаря почти никто не прожил более трех лет и не умер своею смертью. Осужденные, все они погибли разною смертью, одни — в море, другие — в сражении. Некоторые покончили с собой тем же кинжалом, которым убили Цезаря.
- ↑ Нечто в роде нашей медали «За спасение погибающих», вследствие чего на венке («corona civica) была надпись: ob cuvem servatum (за спасение согражданина). Самый венок делался из дубовых листьев.
- ↑ К сожалению, Annales этого историка не дошли до нас.
- ↑ Собрание писем к Аксию, в настоящее время утерянное, состояло, но крайней мере, из двух книг. Сенатор Квинт Аксий был также другом Варрона.
- ↑ Ближе неизвестен.
- ↑ Законами Суллы о проскрипциях.
- ↑ Процесс сенатора Гая Рабирия относится к 63 году, между тем как народный трибун Луций Апулей Сатурнин был убить Рабирием — если только это преступление лежало на совести самого Рабирия — в 101 году, следовательно тридцатью восемью годами раньше. Обвинителем выступил друг Цезаря, народный трибун Тит Аттий Лабиен, позже его политический противник. Защиту Рабирия приняли на себя лучшие тогдашние адвокаты — Цицерон и Гортенсий; но обвинение не имело успеха, главным образом вследствие грубого вмешательства аристократии.
- ↑ „… Первое дело, которым Цезарь открыл свою деятельность, как претор, состояло в том, что он призвал к ответу Квинта Катула по обвинению в скрытии сумм при перестройке капитолийского храма, а окончание постройки поручил Помпею. Это быль истинно-гениальный шаг. Катул уже около шестнадцати лет занимался сооружением этого храма и, казалось. был не прочь жить и умереть в качестве главного смотрителя за капитолийскими постройками. Обличение этого злоупотребления в общественном деле, прикрываемого только влиянием знатного лица, которому оно было поручено, было по самому существу своему вполне основательно и в высшей степени популярно“. (Моммзен).
- ↑ Противодействие должностного лица своему товарищу или подчиненному, или народных трибунов — остальным магистратам. Особенно часты были интерцессии трибунов друг другу или консулам и преторам.
- ↑ После китайских, древнейшая из газет мира. Носила очень много названий. Самое обыкновенное Acta diurna, или Acta diurna urbis, или populi. Основана в 69 году. Заслуга Цезаря состоит в том, что он придал изданию официальный характер и стал выпускать его в известные сроки. В Acta были две части — официальная и неофициальная. Последнюю составляли присылавшияся в редакцию частные сообщения. После составления номера оригинал вывешивался публично. а затем, с разрешении городского претора, писари снимали копии с газеты и рассылали их разным лицам в провинции. Самые подлинники поступали после этого в Государственный Архив и могли таким образом служить историческим материалом. К несчастью, от Acta не осталось ни каких следов. Опубликованные Pighius’ом 11 отрывков подложны и сфабрикованы, по всей вероятности, в 15 или 16 столетии. Они известны обыкновенно под именем fragmenta Dodwelliana, так как их подлинность защищал особенно Dodwell, вместе с тем комментировавший их. По видимому, издание Acta было предпринято Цезарем из чисто демократических тенденций — ради контроля Сената народным собранием. Нечто подобное было сделано Петром Великим, под названием „походных журналов“ (юрналов). Эти журналы обнимали время с 1695 г. по год кончины Петра. В них заключались сведения, относившийся до походов, сражений и вообще распоряжений императора по управлению государством. Многое обойдено молчанием, как то было, вероятно, и в Acta diurna.
- ↑ В этой части Галлии жители носили длинные волосы.
- ↑ Намек на предосудительные, как говорили, отношения Цезаря к царю Никомеду.
- ↑ Так называемый пятый легион (legio V Gallica). Слово Алавда во всяком случае кельтское, а не римское. Мнение, будто на щитах легионеров было изображение жаворонка, мало вероятно. Можно думать скорей, что у солдат этого отряда были особенные шлемы, так как легион состоял не из римских граждан. О галльском легионе не раз иронически отзывается Цицерон, называя его солдат „жаворонками“.
- ↑ Летом 56 гида Цезарь переправился с двумя легионами через Па-де-Кале. Берег был усеян неприятельскими войсками, и римская эскадра двинулась вдоль береговой линии. Но британские боевые колесницы не упускали из виду римлян, которым лишь с большим трудом, при выстрелах метательных машин, удалось выйти на берег, частью в брод, частью на шлюпках. Неприятель отступил, но, видя затем, что десант незначителен и не решается двинуться в глубь страны, стал угрожать римским войскам. Между тем стоявшая в открытом рейде эскадра Цезаря потерпела большие повреждения от первого же шквала. Пришлось думать исключительно об отражении нападений и починке кораблей. Через несколько времени Цезарь отплыл к берегам Галлии, потерпев полную неудачу. В следующем году произошло несчастное для римлян сражение у Адуатуки. В земле эбуронов римские отряды Титурия Сабина и Аврункулея Котты. насчитывавшие в общем около 1 ½ легионов, были неожиданно окружены неприятелем, которым в числе других предводительствовал царь Амбиориг. Укрепленный римский лагерь мог смело противостоять нападениям эбуронов; но хитрый Амбиориг сумел уверить Сабина, что последнему необходимо выйти из лагеря и соединиться с находившимися вблизи другими римскими отрядами, так как в этот день, по словам царя, на римлян должно быть произведено общее нападение. Амбиориг, называя себя другом римлян, гарантировал им свободное отступление. На военном совете мнения разделились. Осторожный Котта, поддерживаемый многими другими, предложил оставаться в лагере; но Сабин принял условия Амбиорига. На следующий день утром римские войска двинулись в путь, но в какой-нибудь полумиле от лагеря были окружены неприятелем. Все дороги к отступлению были отрезаны. Эбуроны не принимали сражения, а ограничивались тем, что расстреливали из своих неприступных позиций густые толпы римских солдат. Смущенный Сабин, как бы ожидая спасения от Амбиорига, потребовал свидания с изменником. Царь согласился; но, когда Сабин явился на свиданье, его и свиту сперва обезоружили, а потом убили· Вслед затем неприятель разом бросился на обессилевших и смущенных римлян и прорвал их ряды. Почти все римляне, в том числе и раненый Котта, были умерщвлены… Спасся лишь незначительный отряд, который бросился в покинутый лагерь. Но уже в следующую ночь оставшиеся в живых солдаты покончили с собой. Истребление отряда Котты и Сабина повлекло за собой серьезную опасность для римского оружия, как и поражение самого Цезаря под Герговией, в 51�м году. Двинувшись на приступ, Цезарь однако-ж ошибся в расчетах и велел отступать. Но передние легионы, не слушаясь приказания, ворвались в город. Здесь их встретили густые толпы галлов. Нападение римлян было отбито и сами они выгнаны из Герговии, потеряв одними убитыми до семи сот человек, в том числе сорок шесть офицеров. Это было первое поражение, нанесенное галлами самому Цезарю.
- ↑ Фехтмейстеры, а потом содержатели артелей гладиаторов. Последних ланисты давали на прокат или продавали лицам, которые желали дать народу гладиаторские игры.
- ↑ Нынешний Комо, на озере того же имени, родина Плиния Младшего. В Коме Цезарь поселил шесть тысяч римских колонистов. Вообще, город был очень многим обязан ему.
- ↑ В переводе: „Если уж следует подличать, всего лучше подличать в том случае, когда идет дело о престоле. В остальном необходимо вести себя честно“. Слова Еврипидова Етиокла, похитителя престола. („Финикиянки“, ст. 527—628). Туже мысль проводить Шиллер в своей драме „Фиеско“, в знаменитом монологе своего героя, в третьем акте.
- ↑ Приводим характеристику этого лица, игравшего столь важную роль в жизни Цезаря: „…Незаменимой утратой для Цезаря, даже для Рима, была ранняя смерть Куриона. Не без причины доверил Цезарь важнейший самостоятельный пост (т. е. начальство над экспедицией в Африку) неопытному и военном деле и известному своей развратной жизнью молодому человеку: в пламенном юноше была искорка Цезарева гения. И он, подобно Цезарю, осушил до дна чашу удовольствий, и он не потому стал государственным человеком, что был воином, но меч вложила ему в руки его политическая деятельность. Его красноречие точно также не щеголяло круглотою периодов, но было отражением глубоко прочувствованной мысли. Его характер также отличался легкостью, часто даже легкомыслием, привлекательной откровенностью и полным наслаждением минутой. Если, как говорить о нем его полководец, юношеская горячность и порывистость вовлекали его в неосторожные поступки и если он, для того лишь, чтоб не быть принужденным просить прощение за извинительный промах, в припадке излишней гордости искал смерти (т. е. в сражении при Баграде), то и в истории Цезаря нет недостатка в минутах такой же неосторожности и такой же гордости. Можно пожалеть, что такой переполненной дарованиями натуре не было дано перебродить и сберечь себя для следующего поколения столь скудного талантами, так быстро подпавшего страшному господству посредственностей“. (Моммзен).
- ↑ Столбы, которых капители оканчивались несколькими ветвями превосходной работы. На концах этих ветвей вешались лампы. Лучшие лампадарии делались в Таренте и на острове Этне. Велабр — местность между Капитолийским, Палатинским и Авентинским холмами.
- ↑ Дело происходило и 45-м году, по возвращении Цезаря из Испании. Светоний упускает подробности, которые не делают чести Цезарю. Лаберий был жертвой своего столкновения с последним. Диктатор заставил его, шестидесятилетнего старика и римского всадника, выйти на сцену, что, по римским законам, влекло за собой потерю всаднического знания. Литературным соперником даровитого Лаберия в тот день был не менее известный мимограф, сириец Публилий, который и одержал победу на литературном поединке. Подарив Либерию золотое кольцо, Цезарь этим вернул ему его звание. Когда Лаберий подошел к местам всадников, последние не хотели уступить ему место, делая вид, будто им тесно и без того. Цицерон даже сказал, что уступил бы место, если б ему самому не было тесно сидеть. Но Лаберий нашелся и ядовито ответил ему: „Но ведь ты привык сидеть на двух стульях…“ В день своего невольного выступления на сцену Лаберий, по его собственным словам, „прожил больше, чем ему осталось жить“. Он отомстил Цезарю в том же миме, который поставил на сцену и памятный для него день. Так, в одном месте он влагает в уста рабу Спру слова: „Эй, граждане, у нас отнимают свободу!“ Затем продолжает: „Неизбежно должен бояться многих тот, кого, в свою очередь, боятся многие“. Но нельзя во всей истории с Лаберием не согласиться с Моммзеном, который оправдывает Цезаря: „Если отношения его к Либерию, о которых повествует известный пролог, приводятся, как пример тиранических капризов Цезаря, то это свидетельствует о полном непонимании иронии, как самой ситуации, так и поэта, не говоря уже о наивности, с которой на стихотворца, охотно прикарманивающего свой гонорар, смотрят как на мученика“. Следует заметит, что Лаберий получил на наши деньги около 65.000 рублей за один выход, сумму огромную даже для нашего времени.
- ↑ Нечто в роде нашей карусели, бравурная костюмированная езда, введенная, по преданию, Энеем.
- ↑ Т. е. на форуме. Переписи производились в трех местах: па Марсовом поле, возле villa publica, затем там же, возле храма нимф, и, наконец, в atrium Libertatis.
- ↑ Между ними следует понимать грамматиков, риторов и философов. Что касается врачей, их профессия, правда, принадлежала к числу „почетных“ (ars honesta), тем не менее ею занимались, вероятно, в силу традиций, преимущественно рабы и отпущенники. К числу их принадлежал и знаменитый врач императора Августа, Антоний Муза.
- ↑ „Последнее постановление не было несправедливо: если кредитор фактически считался собственником имущества должника в размере следовавшей ему суммы, то справедливо было, чтобы b на него падала доля участия к общем понижении стоимости этого имущества. Что касается отмены процентов, уже внесенных или еще не уплаченных, то, помимо их, кредиторы теряли еще средним числом двадцать пять процентов с капитала, следовавшего им в эпоху издания закона, что на деле было прямой уступкою демократам, так неистово требовавшим кассации всех взысканий, возникших из займов. Как ни зловредны были действия ростовщиков, этим невозможно однако оправдать всеобщее, имевшее даже обратное действие, уничтожение всех процентных обязательств. Чтобы, по крайней мере, понять это распоряжение, следует припомнить отношение демократической партии к процентному вопросу. Закон, запрещавший взимание процентов, исторгнутый у власти в 112 году плебейскою оппозицией, был, правда, на деле как бы отменен знатью, руководившей чрез преторов гражданскими процессами, но формально он все еще оставался в силе с той поры. Демократы седьмого столетия, смотревшие на себя, как на прямых продолжателей древнего сословно-социального движения, постоянно провозглашали незаконность процентных платежей и, хотя временно, практически применяли свое воззрение но время смут Мариевой эпохи. Невероятно, чтобы Цезарь разделял грубые взгляды своей партии на процентный вопрос. Если в своем отчете о ликвидационном долге он упоминает о распоряжении, касавшемся передачи имущества должника в уплату долга, но умалчивает об упразднении процентов, то это является, быть может, немой укоризной“. (Моммзен).
- ↑ Одна из самых оживленных, но нельзя сказать, чтобы аристократических улиц древнего Рима. Здесь находились, между прочим, знаменитое место заседаний Сената — Curia Hostilia. — и так называемая Regia, казенная квартира верховного жреца.
- ↑ По-русски острота Цицерона непереводима. В тексте: Tertia deducta. Но deducere значит и „сбавлять“, и „обольщать“.
- ↑ Обыкновенная цена фунта золота была четыре тысячи нуммов.
- ↑ Процесс Долабеллы относится к 77 году, Цезарь, которому тогда было всего двадцать четыре года, обвинял Долабеллу во взяточничестве во время управления им Македонией. Защитниками обвиняемого выступили Г. Аврелий Котта и Гортенсий. На его стороне была и олигархическая партия. Обвинение успеха не имело, но Цезарь достиг своей цели, — на него обратили внимание.
- ↑ См. De Claris oratoribus, cap. 75.
- ↑ Диви нацией называлось судебное исследование, кому из двух или нескольких судей выступать обвинителем того или другого лица. Выбирали того, чьи речь больше нравилась. Остальные обвинители или получали отказ от старшего судьи, или позволение присоединиться к обвинению в качестве так называемых суперскрипторов (superscriptores). Дивинацией называлась и та речь, которую произносил желавший выступить обвинителем, с целью доказать свое право. Происхождение названия неизвестно. Быть может, судьи должны были не столько судить, сколько предугадывать, так как имели дело не с фактическими данными, документами или показаниями свидетелей, а лишь с речами соперников, или же судьям приходилось, быть может, судить не о том, что произошло, но о том, чему следовало произойти. Гай Юлий Цезарь Страбон, трагически погибший но время смут, славился, как прекрасный оратор, драматург и собеседник. Его речь в защиту сардинцев, где он обвинял местного представителя римской власти в вымогательствах, была произнесена в 103 году.
- ↑ В 62 году народный трибун Квинт Цецилий Метелл Непот, слепой приверженец Помпея и орудие его честолюбивых замыслов, выступил с опасным для республики предложением, чтобы Помпея выбрали консулом, не смотря на его отсутствие в Риме, и поручили ему защиту Италии от разбойничьих шаек Катилины. За поддержку предложения Непота Сенат лишил Цезаря звания претора, а у самого Метелла отнял Знание народного трибуна. Этот Метелл был злым врагом Цицерона. Искусство стенографии перешло, говорят, к римлянам от греков, но, вернее, оно существовало в Риме самостоятельно, притом раньше Цезаря. Очень много сделал для стенография известный М. Туллий Тирон, вольноотпущенник Цицерона, его друг и издатель его сочинений. Изобретенные им стенографические знаки названы, в его честь, notae Tironianae. Сами стенографы были известны под именем notarii.
- ↑ Новейшая критика с большим правом считает автором сочинения об Александрийской войне Гирция, о чем последний говорит уже в предисловии к VIII книге „Записок о Галльской войне“. Но вопрос о том, кто написал истории войн Африканской и Испанской, все еще остается открытым. Литературные достоинства обоих сочинений очень невелики, особенно „Истории Испанской войны“. Вот почему их не мог нависать ни Гирций. человек литературно-образованный и даровитый, ни Оппий, пользовавшийся известностью, как писатель. Отсюда становятся довольно правдоподобными. мнение, высказанное известным ученым Nipperdey, издателем произведений Цезаря. Он говорит, что история войн Африканской и Испанской не что иное, как воспоминания участников обоих походов, сырой материал, лишенный литературных достоинств. Современная нам критика пыталась заподозрить принадлежность Цезарю даже сочинения „О Гражданской войне“, но неудачно.
- ↑ Сочинение «Обь аналогии», посвященное Цицерону, относилось к области грамматики. В нем была новизна суждений и, вообще, оно ценилось древними. «Антикатоны» — политический памфлет против Катона Младшего, собственно против Цицеронова панегирика Катону. В писании этого произведения принимал большое участие Гирций, доставлявший автору материалы для его труда. Но Цезарь, по видимому, не сумел остаться в «Антикатонах» беспристрастным и объективным. Все эти сочинения, как и поэма «Суть», утеряны. Сохранились лишь ничтожные отрывки.
- ↑ За эту быстроту высоко ценил Цезаря Суворов. Не следует забывать, что тысяча римских шагов равнялась 1 версте 193 саженям. Римские войска проходили обыкновенно в день 20,000 шагов, т. е. четыре географические мили.
- ↑ В «Записках о Галльской войне» (IV. 21) Цезарь не говорит, что он осмотрел гавани острова. Быть может, текст Светония в данном месте испорчен.
- ↑ После поражения лагерь часто служил местом убежища для побежденных, поэтому его хорошо укрепляли и устраивали с величайшей заботливостью и предусмотрительностью. Конечно, победители старались немедленно овладевать им, не желая уменьшать выгод своего успеха.
- ↑ Брат знаменитого Эсхила, герой Первой Греко-персидской войны. Кинегир пал при Марафоне. Когда он хотел удержать рукой один из персидских кораблей, отчаливавших от берега, неприятели отрубили Кинегиру руку. У некоторых писателей его подвиг украшен подробностями, делающими их маловероятными или сильно преувеличенными.
- ↑ Незадолго до появления этих стихов Мамурра — римский всадник из Формий — вернулся в столицу, где занялся постройкой своего великолепнейшего мраморного палаццо на Целийском холме. О неслыханной роскоши этого здания много говорили и Риме. Цезарь, конечно, не мог принять равнодушно ядовитого стихотворения Катулла, но в данном случае он оказался много дальновиднее, чем о нем думает его историк. Цезарь превосходно понимал, что оппозицию так же невозможно презирать, как и уничтожить ее простым приказанием, и решил привлечь к себе даровитейших из своих врагов. Цезарь, выражаясь словами Моммзена, выказал гениальность и в том, что последовал за своими литературными противниками в их сферу и, для косвенного опровержения различных нападков, составил и обнародовал подробный отчет о войнах в Галлии. Приводим стихотворение (стих. XXIX) о Мамурре по переводу Фета: Кто это может видеть, кто перенесет, Коль не бесстыдник он, распутник и игрок— Что у Мамурры то, чем прежде Галлия Косматая владела и Британия? Беспутный Ромул, видишь все и терпишь ты! А тот теперь и в гордости, и в роскоши Пойдет ходить по всем постелям по чужим, Как словно белый голубок иль Адонид! Беспутный Ромул, видишь все и терпишь ты! — Ведь ты бесстыдник и распутник, и игрок. Не с этой ли ты целью, вождь единственный. На самом крайнем острове был Запада, Чтоб этот хлыщ истрепанный у вас глотал По двести или триста тысяч там зараз? Иначе, что же значит щедрость вредная? Иль мало размотал он, мало расшвырял? — Сперва он погубил отцовское добро, Затем понтийскую добычу, в третьих же Иберскую, что знает златоносный Таг. Не для него-ль и Галлия с Британией? Что эту дрянь лелеет? Что может он, Как не глотать отцовское наследие?.. Не в силу-ли уж этого, нежнейшие Бы, тесть и зять, весь разорили круг земной?.. Упоминаемый вместе с Катуллом Гай Лициний Кальв — рано умерший его друг, первоклассный лирик и сатирик и замечательный оратор. Его произведения погибли. В свите Гая Меммия Катул путешествовал по Вифинии. Этому Меммию посвятил Лукреций свою поэму.
- ↑ Цицерон (Ad famil. 9. 7. 1) называет виновником смерти молодого Цезаря диктатора. Убитый приходился двоюродным внуком Юлию Цезарю Страбону.
- ↑ Гадатель и историк, автор весьма важного труда De Etrusca disciplina. Светоний и здесь извращает факты. В 48 году Цезарь изгнал Цецину из Италии. Изгнанник удалился в Азию, но после победы монархистов стал хлопотать о примирении с Цезарем. В 45 г. Цецина получил прощение, благодаря, между прочим, Цицерону, который знал его с малых лет. Изгнанник должен был написать liber quarelarum, конечно, ничего общего не имевшую с прежним памфлетом. От его произведений остались отрывки. Питолай ближе неизвестен. Быть может, это был вольноотпущенник Луций Отацилий Питолай (или Пилит), учитель Помпея, которому он преподавал риторику. Он писал и по истории.
- ↑ Статуи богов ставили на подушки или софы, а перед ними — столы с кушаньями.
- ↑ Новые консулы, как известно, вступали в должность 1�го января. Упоминаемое здесь лицо называлось Гаем Канинием Ребилом. Дело происходило в 15 г. В данном случае Цицерон не мог удержаться от того, чтобы не сострить: «Удивительно бдительный консул! — Не спал в течение всего своего консульства».
- ↑ Историк, tuba belli civilis, как называли его монархисты, друг Цицерона и ревностный помнеянец. Быть может, последнее обстоятельство не позволяло ему быть беспристрастным.
- ↑ Один из жесточайших врагов Цезаря, участник заговора против него, Аквила был убит в сражении при Мутине.
- ↑ Braccae, одна из принадлежностей национального галльского костюма. Римляне относились к ним с презрением и почти никогда не носили их. Только значительно позже, при императоре Александре Севере, штаны вошли в употребление у римских войск.
- ↑ Подробности о смерти Цезаря отчасти противоречат одна другой. Ср. биографию его, написанную Плутархом.
- ↑ И ты, дитя мое!?
- ↑ В пятнадцати милях к юго-востоку от Рима лежал древнелатинский город Лабик. В его уезде находилось имение Цезаря.
- ↑ Квинт Эий Туберон, юрист по профессии, написал историю Рима от основания города до Второй Гражданской войны, по крайней мере, в четырнадцати книгах. Его трудом, от которого не дошло до нас ничего, кроме отрывков, пользовался, между прочим, Ливий.
- ↑ Легенда говорит, что Аякс спас труп Ахилла и его оружие. Из-за последнего начался спор; но судьи присудили оружие не Аяксу, а его сопернику, Одиссею. Тогда Аякс покончил с собою, так как его честь и самолюбие были незаслуженно оскорблены. Пакувий — знаменитый римский трагик (220—130 гг. до Р. Х.). Атилий — плохой поэт вообще, но искусный в изображении страстей. Его «Електра» — дурной перевод одноименной трагедии Софокла. Быть может, впрочем, это два разные поэта.
- ↑ Евреи потеряли в лице Цезаря своего защитника. В благодарность за помощь, оказанную ему во время Александрийской войны, когда царь Аитипатр послал ему 3000 солдат, он оказывал содействие им в Александрии и Риме, давал им особенные льготы и привилегии и главным образом охранял их своеобразный культ от местных, римских и греческих, жрецов, позволив им отправлять их богослужение в Риме. Но, подобно Александру Великому, он никогда не думал о том, чтобы сделать еврейскую национальность вполне равноправной с народностями греческой или греко-италийской. Еврейство, говорить Моммзен, являлось и в древнем мире деятельным зародышем космополитизма и национального разложения и вследствие этого было особенно полноправным членом Цезарева государства, в котором гражданственность, в сущности, была лишь космополитизмом, народность же была в основе лишь гуманностью. Иудея при Цезаре, оставаясь вассальным государством, была однако-ж освобождена от податей. Август чувствовал непреодолимое отвращение к иудейству, но не преследовал евреев, в противоположность Тиберию и Клавдию, и даже посылал дар в иерусалимский храм. При нем Иудея была непосредственно подчинена римскому правительству.
- ↑ Точно также Наполеон любил повторять, что Франция более нуждается в нем, нежели он во Франции.