Тиберий
Патрицийский род Клавдиев — был и другой род Клавдиев, плебейский, не уступавший первому ни известностью, ни влиянием — происходил из сабинского города Регилл. Отсюда эта фамилия, во главе с товарищем Ромула по управлению государством, Титом Тацием, или верней со старшим представителем рода, Аттой Клавдием, переселилась с многочисленной толпой клиентов в недавно основанный Рим, приблизительно через пять лет после изгнания царей. Клавдиев приняли в число патрициев и отвели от имени республики землю за рекой Анием для их клиентов, а им-место для погребения, в Капитолии. Впоследствии из рода Клавдиев было двадцать восемь консулов, пять диктаторов, семь цензоров и шесть триумфаторов; кроме того, двое из этой фамилии удостоились малого триумфа. Они носили разные имена и прозвища; но имя Луций было исключено с общего согласия, когда из двоих носивших это имя одного обвинили в грабежи, другого — в убийстве. Среди прозвищ в этой фамилии было, между прочим, Нерон, что значит, но-сабельски, «храбрый», «энергичный». Многие члены рода Клавдиев оказали целый ряд очень крупных услуг государству, но многие запятнали себя преступлениями. Упомяну о главном. Аппий Слепой отсоветовал римлянам заключать союз с царем Пирром, как невыгодный для них. Клавдий Кавдек первым переправился с флотом через Сицилийский пролив и выгнал карфагенян из Сицилии. Тиберий Нерон разбил на голову шедшего с сильным войском из Испании Гасдрубала, прежде чем последний мог соединиться со своим братом, Ганнибалом. С другой стороны, Клавдий Региллиан, избранный в децемвиры для составления законов, хотел, для удовлетворения своей похоти, силой объявить своей рабой свободную девушку, вследствие чего народ снова разошелся с Сенатом. Клавдий Друз, приказавший поставить на Аппиевом форуме свою статую в диадеме, пытался овладеть Италией с помощью своих клиентов[1]. Когда, у берегов Сицилии, употребляемые при гаданиях куры не хотели есть, Клавдий Красивый кощунственно приказал бросить их в море, прибавив: «Пусть они пьют, если отказываются есть!» Затем он начал морское сражение, но был разбит. Когда Сенат поручил ему выбрать диктатора, он, как бы вторично насмехаясь над опасностью, грозившей государству, выбрал своего посыльного, Глицию[2]. Точно также и женщины этой фамилии подавали хорошие и дурные примеры. Так одна Клавдия стащила севшее на мель в Тибре судно с предметами культа идской Матери Богов, при чем громко молилась, чтобы, для доказательства её невинности, судно могло продолжать плавание[3]. Другую Клавдию народ привлек к суду по обвинению в необыкновенном для женщины преступлении — в оскорблении величества: когда однажды её экипаж мог только с трудом пробираться сквозь густую толпу народа, она громко высказала пожелание, чтобы брат её. Клавдий Красивый, воскрес и снова потерял флот, а то в Риме слишком много разного сброда[4]. Известно, кроме того, каждому, что все Клавдии — исключая Публия Клавдия, который для изгнания Цицерона из столицы позволил усыновить себя плебею, и даже младшему его по летам, — были неизменными сторонниками аристократической партии и ярыми защитниками авторитета и власти Сената. Напротив, с народом они вели себя так грубо и гордо, что никто из них, обвиняемый даже в уголовном преступлении, не хотел являться пред народом в трауре или просить пощады. Некоторые из Клавдиев позволяли себе во время ссоры бранить и бить народных трибунов. Одна весталка из их рода встала на колеснице вместе с братом, когда последний справлял триумф против воли народа, и проводила его вплоть до Капитолия, с целью не позволить кому либо из трибунов наложить свое veto или вмешаться в дело[5]. Из этой фамилии происходил и Тиберий Цезарь, притом по женской и мужской линиям, — по отцу от Тиберия Нерона, по матери — -от Аппия Красивого, которые оба были сыновьями Аппия Слепого. Он был в родстве и с фамилией Ливиев, так как ею был усыновлен его дед по матери. Правда, род Ливиев был плебейским, однако же и он пользовался большой известностью. Из числа его членов было восемь консулов, два цензора, три триумфатора и даже по одному диктатору и начальнику конницы. В нем были знаменитые, выдающиеся люди. Из них, прежде всего, следует назвать Салинатора и Друзов. Салинатор во время своего цензорства обличил все трибы в легкомыслии, — наказав его, после его первого консульства, штрафом, как виновного, они, по его словам, снова выбрали его консулом и цензором. Друз принял свое прозвище для себя и своих потомков после того, как убил на поединке неприятельского вождя, Дравза. Пропретором, он, говорят, привез из галльской провинции золото, данное некогда сенонам, во время осады ими Капитолия, а вовсе не отнятое у них Камиллом, как рассказывала легенда[6]. Его праправнук за свои энергичные действия против Гракхов был назван «защитником Сената». Он оставил сына, который во время внутренних неурядиц подобного рода изменнически погиб от сторонников противной партии, хотя старался примирить свою политику с обстоятельствами. Отец Тиберия, квестор Гая Цезаря, много содействовал победе, начальствуя флотом в Александрийскую войну. За это его выбрали верховным жрецом, на место Публия Сципиона, и поручили ему вывести колонии в Галлию, в том числе в Нарбон и Арелат. Но после убиения Цезаря, он не смотря на общее решение об амнистии, — из опасения волнений — внес, кроме того, предложение о вознаграждении убийц тиранов. Затем он был претором. Когда, в конце года его службы, триумвиры перессорились меж собой, он остался в должности дольше законного срока, отправился с братом триумвира, консулом Луцием Антонием, в Перузию и один остался верен ему, между тем как прочие изменили ему. Потом он бежал сначала в Пренесту, затем в Неаполь. Здесь ему не удалось поднять рабов для войны за свободу, и он бежал в Сицилию, но, оскорбившись тем, что его не сразу допустили к Сексту Помпею и не позволили иметь при себе ликторовъ[7], отправился в Ахаию, к Марку Антонию. С ним он вернулся в Рим, когда все примирились на короткое время, и, по просьбе Августа, уступил ему свою жену, Ливию Друзиллу, в то время беременную и успевшую до этого родить ему сына. Вскоре он умер, оставив двух сыновей, Тиберия и Друза Неронов. Но мнению некоторых, Тиберий родился в Фундах. Их ошибочное предположение основано на том, что его бабка по матери родилась в Фундах и что вскоре там, на основании сенатского декрета, была поставлена статуя богини Счастия. Но, по словам большинства остальных писателей, притом заслуживающих большего доверия, он родился в Риме, на Палатинском холме, 16 ноября, в консульство Марка Эмилия Лепида, — который вторично отправлял свою должность — и Луция Мунация Планка, после окончания Филиппийской войны. Так значится в календаре и в государственных актах. Некоторые писатели, впрочем, говорят, что он родился годом раньше, в консульство Гирция и Пансы, другие — в следующий год, в консульство Сервилия Исаврского и Луция Антония. Его детство и отрочество были полны опасностей и невзгод, так как он не расставался с отцом и матерью даже во время их скитаний. Когда, например, они были вблизи Неаполя и, во время нападения неприятеля, хотели тайком сесть на корабль, Тиберий чуть не выдал их два раза своим плачем, первый раз, когда его отняли от груди кормилицы, второй — когда его силой взяли из объятий матери люди, желавшие в это опасное время облегчить слабым женщинам их ношу. С ним они проехали по Сицилии и Ахаии, а затем торжественно отдали его на попечение спартанцам, считавшимся клиентами фамилии Клавдиев. На обратном пути оттуда он ночью едва не лишился жизни: неожиданно вспыхнул со всех сторон лес. Все путники были охвачены огнем, так что у Ливии загорелась часть платья и волосы. В Байях продолжают до сих пор показывать подарки, полученные им в Сицилии от сестры Секста Помпея, Помпеи, — плащ, пряжку и золотые медальоны. Вернувшись в столицу, он был усыновлен, но завещанию, сенатором Марком Галлием. Получив затем наследство, Тиберий отказался от имени Галлия, так как последний был на стороне противников Августа. Девяти лет Тиберий говорил на форуме речь в честь своего покойного отца. Молодым человеком, он, во время актийского триумфа, ехал возле колесницы Августа, на левой пристяжной, тогда как сын Октавии, Марцелл, ехал на правой пристяжке. Он председательствовал на актийскнх играх, а также в происходившей в цирке «троянской игре», где вел турмы старших мальчиков. Сделавшись совершеннолетним, Тиберий всю свою молодость и годы зрелого возраста, вплоть до вступления на престол, провел приблизительно следующим образом: он давал два раза гладиаторские игры, первый раз в память отца, второй — в честь деда, Друза. Он устраивал их в разное время и в разных местах, справа на форуме, затем в амфитеатре. Для этого вызвано было даже несколько рудиариев[8], за плату по сто тысяч сестерций каждому. Он дал и театральные игры, но на них не присутствовал. Они были во всех отношениях великолепны и даны на счет его матери и отчима. Он был женат на Агриппине, дочери Марка Агриппы и внучке римского всадника Цецилия Аттика, бывшего в переписке с Цицероном. Она родила ему сына, Друза, и была снова беременной; но он должен был разойтись с ней, хотя жил с ней хорошо, и немедленно жениться на дочери Августа, Юлии. Это стоило ему много горя, — он привык к Агриппине и не терпел Юлии за её поведение: он помнил, что она хотела сойтись с ним еще при первом муже, о чем говорили даже в народе. Он тосковал по разведенной с ним Агриппине и однажды, совершенно случайно встретившись с нею, проводил ее таким пристальным и полным скорби взглядом, что с тех пор было приказано караулить, чтобы впредь она никогда не попадалась ему на глаза. Сперва он жил с Юлией в согласии и любил ее, как и она его, но затем между ними произошла размолвка и настолько сильная, что он перестал жить с ней, когда не стало связывавшего их звена, их сына. Последний родился в Аквилее и умер ребенком. Брата, Друза. Тиберий потерял в Германии и проводил его тело до Рима, идя всю дорогу пешком. В самом начале своей общественной деятельности он выступил перед Августом в качестве защитника царя Архелая, тралльцев и фессалийцев, всех по различным обвинениям. Затем он ходатайствовал перед Сенатом за лаодикийцев, театирцев и хиосцев, пострадавших от землетрясения и просивших помощи. Он же привлек к суду, по обвинению в оскорблении величества, Фанния Цепиона, устроившего вместе с Варроном Муреной заговор против Августа, и добился обвинительного приговора. Кроме того, он был занял еще двумя делами, — снабжением столицы хлебом, в котором чувствовался большой недостаток, и очищением всей Италии от смирительных домов[9]. Хозяев последних подозревали в том, что они заманивали в притоны подобного рода не только прохожих, но и людей, бежавших от военной службы. На военную службу он поступил военным трибуном, во время похода против кантабров. Отправившись затем с войском на Восток, он восстановил на престоле армянского царя Тиграна и перед своим трибуналом возложил на него царскую диадему. Кроме того, он получил обратно знамена, отнятые парфянами у Марка Красса. После этого он около года употребил на водворение спокойствия в Трансальпийской Галлии, страдавшей от набегов варваров и несогласий между её вождями[10]. Потом он вел войну с ретийцами и винделиками, далее с паннонцами и, наконец, с германцами. Во время войны с ретийцами и винделиками он покорил альпийские племена, во время Паннонской — бревков и далматинцев, во время Германской войны — перевел в Галлию сорок тысяч человек сдавшихся неприятелей и поселил на берегах Рейна, в отведенных для них местах. За эти подвиги он получил малый триумф и право въезда в город на колеснице. По словам некоторых писателей, ему первому дали украшения большего триумфа, необыкновенную почесть, не оказывавшуюся раньше никому. Магистратуры он получал не только раньше срока, но и почти одну за другой, — квесторство, преторство и консульство. Через несколько времени он вторично был выбран консулом и получил на пять лет должность народного трибуна. Среди целого ряда удач, в полном цвете лет и здоровья, он неожиданно начал удаляться от общества и вести крайне уединенную жизнь. Быть может, тут играло роль отвращение к жене, которую он не смел ни обвинить, ни прогнать от себя и которой. в тоже время не мог дольше терпеть, а быть может, он хотел избежать иронических взглядов, будучи постоянно на глазах у других, и своим отсутствием не только сохранить, а даже увеличить уважение к себе, в том случае, если б государство когда-либо стало нуждаться в нем. По мнению некоторых, он добровольно уступил уже взрослым детям Августа свое место и своего рода второстепенное положение, которое долго занимал. Примером ему мог служить Марк Агриппа, удалившийся в Митилены, с тех пор как Марцелл стал принимать участие в государственных делах, — он не хотел, чтобы его присутствие объясняли соперничеством или желанием умалить действия Марцелла. Это же основание приводил и сам Тиберий, хотя и впоследствии. Теперь же он просил позволения уехать, ссылаясь на свое пресыщение почестями и необходимость отдыха. Ни горячие просьбы матери, ни отчима, который жаловался даже в Сенате, что Тиберий покидает его, не произвели на него впечатления. Когда же они стали настойчивее удерживать его, он четыре дня отказывался от пищи. Наконец, ему разрешили уехать, и он, оставив в Риме жену и сына, немедленно отправился в Остию. Ни с одним из своих провожатых он не сказал ни слова и лишь при прощании поцеловал немногих. Отправившись из Остии вдоль берега Кампании, он при известии о болезни Августа на короткое время прервал свое путешествие. Но стала распространяться молва, что он остановился, поджидая благоприятного для себя события[11], — и он, не смотря на самую отвратительную погоду, отправился к Родосу. Он был в восторге от красоты и здорового климата острова еще тогда, когда отлавливался там на обратном пути из Армении. Здесь он довольствовался скромным домом и немного большей загородной дачей. Жил он очень просто, иногда посещать гимназии, без ликтора и виатора, и вел себя с греками почти как равный с равными. Однажды утром, распределяя свой день, он изъявил желание посетить всех находящихся в городе больных. Его приближенные не поняли его и приказали собрать всех больных, в городском портике, распределив по роду болезней. Пораженный неожиданностью, Тиберий долго не знал, что делать, наконец, обошел всех по одиночке, извиняясь в происшедшем пред каждым, хотя бы самым последним и никому неизвестным. Можно указать один только следующий случай, где ему пришлось воспользоваться своей властью трибуна. Он усердно посещал школы и лекции преподавателей. Однажды здесь начался жестокий спор между софистами, при чем один из них, видя, что Тиберий хочет вмешаться, и считая его как бы на стороне своего противника, осыпал его бранью. Тиберий незаметно ушел домой. но, неожиданно вернувшись с судейскими сторожами, приказал глашатаю вызвать своего оскорбителя в суд и отвести потом в тюрьму. Затем он узнал, что его жена, Юлия, наказана за свой разврат и измену и что Август дал ей развод от его имени. Хотя Тиберий был рад этому известию, он тем не менее счел своим долгом написать отцу целый ряд писем, где умолял его простить дочь и оставить ей все её приданое, если б даже она не заслуживала этого. Когда срок его должности трибуна кончился, он объявил, наконец, что единственной целью его удаления было желание не навлекать на себя подозрения в соперничестве с Гаем и Луцием. Теперь, по его словам, он успокоился с этой стороны, — дети Августа в состоянии легко отстаивать принадлежащее им второе место в государстве, — и просить позволения взглянуть на своих родных, о которых соскучился… Он ничего не добился, мало того, ему советовали совершенно бросить думать о родных, с которыми он расстался так охотно… Таким образом он должен был против своего желания оставаться на Родосе и едва добился через мать, что, для сокрытия его позора, его присутствие там стали объяснять исполнением поручения, будто бы возложенного на него Августом. С тех пор он вел себя не только как частный человек, но и как всего боявшийся виноватый. Он удалился в глубь острова, избегая визитов, которые не переставали делать ему проезжавшие мимо: каждый военный или гражданский чиновник, отправлявшийся к месту назначения, непременно заезжал в Родос. Новое обстоятельство еще более обеспокоило его. Приехав на Самос, для свидания со своим пасынком Гаем, наместником Востока, он заметил, что тот держал себя с ним холодно, вследствие наговоров своего спутника и воспитателя, Марка Лоллия[12]. Тиберия подозревали также в том, что он дает некоторым центурионам, получившим через него свои места и отправлявшимся по истечении отпуска снова в армию, двусмысленные поручения к очень многим лицам, стараясь при этом подготовить каждого к предстоявшей перемене в государстве. Когда Август сообщил ему о подобных подозрениях, Тиберий стал убедительно просить, чтобы к нему приставили кого-либо, все равно из какого звания, для наблюдения за его поступками и словами. Он прекратил даже свои обычные упражнения в верховой езде и фехтовании, перестал носить национальную одежду и надел греческий плащ и сандалии. Так жил он почти два года, день ото дня подвергаясь все большему презрению и ненависти, так что население Немавза сбросило с пьедесталов его бюсты и статуи. Мало того, когда на одном семейном обеде зашла речь о нем, один из гостей поднялся с места и обещал Гаю, если только он прикажет, немедленно отправиться на Родос и привезти голову «ссыльного», — так называли Тиберия. Теперь уже не только страх перед опасностью, а и настоящая опасность заставили Тиберия хлопотать о возвращении, не столько лично, сколько через настоятельные просьбы матери. Он добился своего, при чем ему помогло отчасти следующее обстоятельство. Август решил ничего не делать в данном случае без согласия своего старшего сына. Между тем последний в это время случайно рассердился на Марка Лоллия, вследствие чего выказал себя любезным и внимательным в отношении отчима. Таким образом с разрешения Гая Тиберий вернулся, но с условием не принимать никакого участия в государственных делах, оставаясь совершенно в стороне. Он вернулся через семь лет после своего отъезда, с светлою и глубокою надеждою на будущее, надеждою, которая жила в нем с детства, благодаря приметам и предсказаниям. Когда беременная Ливия прибегала к разным гаданиям, желая узнать, родит ли она мальчика, она вынула из-под наседки яйцо. Передавая его из своих рук в руки прислуга, она постепенно до того нагрела его, что из него выскочил петушок с красивым гребешком. Астролог Скрибоний предсказал Тиберию еще в детстве блестящую будущность. Он объявил даже, что его ждет власть, но без царской короны — в то время, конечно, еще не могло быть и речи о могуществе цезарей. Затем, когда Тиберий в первый раз принимал участие в походе и вел войска через Македонию в Сирию, на алтарях, поставленных когда-то легионами победителей, близ Филипп, неожиданно вспыхнуло никем не зажженное пламя. Далее, когда он шел в Иллирию и посетил находившийся вблизи Патавия оракул Гериона, он приказал вынуть для себя жребий. Ему велено было, в ответ на вопрос, бросить в источник Апон[13] золотые игральные кости. Вышло, что брошенные им кости показывали большее число очков. Эти кости до сих пор еще видны под водой. За несколько дней до возвращения Тиберия на родину, на крышу его дома сел орел, хотя раньше на Родосе никто не видел этой птицы[14]. Накануне того дня, как его известили, что ему позволено вернуться, он, переодеваясь, заметил, что его рубашка в огне. Он приблизил к себе, в качестве ученого, астролога Тразилла и именно в это время убедился как нельзя лучше в его знаниях. Тразилл объявил, что появившийся на горизонте корабль везет радостные известия, — между тем Тиберий, который относился к астрологу все суровее и видел, что его предсказания не исполняются, хотел в тот самый момент, как они прогуливались вдвоем, сбросит его в море, как лгуна, не умевшего вдобавок хранить тайны. Вернувшись в Рим, Тиберий объявил своего сына, Друза, совершеннолетним и немедленно переехал из дома Помпея, на Каринской улице, на Эсквилин, в сады Мецената. Здесь он вполне отдался покою и заботился исключительно о своих частных делах, не касаясь общественных. Когда, спустя три года, Гай и Луций умерли, Август усыновил Тиберия вместе с их братом, Марком Агриппой. Но еще прежде Тиберий должен был усыновить сына своего брата, Германика. С тех пор он ничего не делал, как отец семейства, и не удержал за собой ни одного из тех прав, которых лишился. Он не сделал ни одного подарка, не дал вольной ни одному рабу, не воспользовался ни одним наследством или чем либо оставленным ему по завещанию, если только входил во владение имуществом в качестве управляющего. Но с тех пор были приняты все меры с целью сделать выше его положение, тем более, что после отказа Агриппы от его прав и его удаления стало ясно, что наследником престола может быть один Тиберий. Сделанный снова трибуном на пять лет, он был отправлен для умиротворения Германии, при чем парфянскому посольству, выполнившему, в Риме, свое поручение к Августу, было приказано представиться и Тиберию, в его провинции. Между тем известие об отпадении Иллирии заставило его подумать о предстоящей новой войне. После Пунических войн она была самой тяжелой из всех внешних войн. Тиберий кончил ее в три года, с пятнадцатью легионами и с таким же числом союзных войск, среди больших затруднений всякого рода и при страшном недостатке хлеба. Ему не раз приказывали отступать, тем не менее он настоятельно продолжал войну, опасаясь, что находившийся вблизи чрезвычайно многочисленный неприятель окружит отступающих добровольно. Он был вполне вознагражден за свое упорство, — ему удалось усмирить и покорить всю Иллирию в её границах с Италией, Норикой, Фракией, Македонией, рекой Данубием и заливом Адриатического моря. Еще более прославило его своевременное окончание войны. Около этого времени погиб с тремя легионами в Германии Квинтилий Вар, и победители-германцы несомненно соединились бы с паннонцами, если б Иллирия не была предварительно завоевана. Вот почему Тиберия решили наградить триумфом и целым рядом больших почестей. Некоторые даже предлагали дать ему титул Паннонского, другие — Непобедимого, третьи — благочестивого. Но Август не согласился позволить принять ему титул, дав слово, что Тиберий останется доволен титулом, который получит после его смерти. Триумф Тиберий отложил на время, но случаю траура, который надело государство после поражения Вара. Тем не менее он вступил в столицу в претексте и лавровом венке, окруженный сенаторами взошел на трибунал, поставленный в так называемом барьере, сел вместе с Августом между двумя консулами и затем, поздоровавшись с народом, посетил различные храмы. На следующий год он снова отправился в Германию. Убедившись, что виной поражения Вара было неблагоразумие и небрежность полководца, он ничего не делал без военного совета. В других случаях ни с кем не советовавшийся, довольствовавшийся одним своим мнением, он теперь, сверх своего обыкновения, рассуждал относительно способа ведения войны — с очень многими. Он стал относиться внимательней ко всему. Готовясь к переправе через Рейн, он тогда лишь позволил перейти всему военному обозу, который был устроен на основании его распоряжений, когда, стоя на берегу, осмотрел груз повозок, — чтобы в них везли исключительно дозволенное или необходимое. За Рейном он вел такую жизнь, — ел, сидя на голой траве, нередко ночевал без палатки и отдавал все распоряжении на следующий день (экстренные — письменно), при чем прибавлял, чтобы в случае недоразумений все обращались исключительно к нему, в любые часы, хотя бы ночью. Он был чрезвычайно строг в отношении дисциплины и возобновил старинные виды наказаний и штрафов. Он присудил к позорному наказанию даже легата легиона за то, что тот позволил нескольким солдатам вместе со своим отпущенником отправиться охотиться за реку. Тиберий весьма мало рассчитывал на счастье и случайности, однако-ж более уверенно вступал в сражения, если, во время его занятий ночью, сам собою неожиданно свет начинал гаснуть, пока не потухал. Эта примета, но его словам, никогда, ни в одном походе, не обманывала ни его лично, ни его предков. Он, правда, остался победителем, все же едва не погиб от руки одного бруктерца[15]. Последний замешался в свиту Тиберия, но выдал себя своим смущенным видом. Под пыткой он сознался в своем злодейском умысле. Вернувшись через два года из Германии в столицу, Тиберий отпраздновал на время отложенный триумф. С ним шли и его легаты, которым он выхлопотал триумфальные украшения. Прежде чем направиться на Капитолий, он сошел с колесницы и преклонил колена пред отцом, который занимал почетное место в процессии. Он отпустил в Равенну паннонского вождя, Батона[16], щедро наградив его за то, что он помог ему однажды выбраться из теснин, где Тиберий был окружен с войсками, затем дал на тысяче столах завтрак народу, наделив каждого подарком в триста нуммов. На счет военной добычи он выстроил храмы Конкордии с Кастором и Поллуксом, от своего имени и имени брата. Вскоре, на основании закона, изданного консулами, ему поручили, вместе с Августом, управлять провинциями и, кроме того, произвести перепись, а затем он, сложив с себя последнюю должность, отправился в Иллирию. Его однако немедленно вернули с дороги. Он застал Августа, правда, уже в безнадежном положении, но еще живого, и пробыл с ним наедине целый день. Я знаю, тогда ходил слух, что, после ухода Тиберия с тайного совещания, комнатные служители слышали восклицание Августа: «Бедный римский народ! — Он попадет на столь медленно жующие зубы!» Мне прекрасно известно и то, что, по словам некоторых писателей, Август прямо, не лицемеря, так не любил угрюмый характер Тиберия, что при его появлении прерывал иногда слишком непринужденный и веселый разговор. И все-таки он решился усыновить его, уступая просьбам супруги, а быть может, даже из себялюбивых побуждений, — чтобы при таком его преемнике тем сильней рано или поздно пожалели о нем[17]! Но я не могу согласиться, чтобы такой в высшей степени осторожный и умный государь мог поступить легкомысленно, особенно в столь серьезном деле. Напротив, мне кажется, он нашел, что хороших сторон в Тиберии больше, нежели дурных, тем более, что под присягой заявил в народном собрании, что усыновляет Тиберия ради блага государства, а в некоторых письмах хвалит его, как чрезвычайно опытного полководца и единственного защитника римского народа. Приведу, для примера, несколько выдержек из разных писем: "Прощай, мой дорогой Тиберий! Желаю тебе успеха, ἐμοὶ ϰαὶ ταῖς μου ἴσα ταῖστε στρατηγῶν[18]. Далее: «Прощай, мой дорогой герой и νομιμώτατε вождь[19]. Говорю от чистого сердца!..» Затем: «Ты хочешь знать мое мнение о твоем плане летней войны? Я, мой дорогой Тиберий, понимаю, что среди целого ряда затруднений ϰαὶ τοσαύτην ἀπωϑυμίαν τῶν στρατεουιμένων[20] нельзя было вести себя благоразумнее, чем вел себя ты. Все бывшие с тобой согласны, что к тебе именно можно применить известный стих: Один человек спас нас своею неусыпностью[21]. Право, в тех случаях, когда мне надо о чем либо подумать серьезно, или я выхожу из себя, я жалею, что со мной нет моего Тиберия, и вспоминаю знаменитый гомеровский стих: Τούτου γ' ἑοπομένοιο, ϰαὶ ἐϰ πυρὸς αἰϑομένοιο Ἄμφω νοστήσαιμεν, ἐπεὶ περίοιδε νοῆσαι. [22]. Клянусь, я дрожу, когда слышу или читаю, что ты ослабел от постоянных трудов! Умоляю тебя, береги себя! Если мы услышим о твоей болезни, — умрем и я, и твоя мать, а римский народ должен будет дрожать за существование своего государства. Меня не интересует, здоров я, или нет, если болен ты. Молю богов, чтобы они сохранили тебя нам и дали тебе здоровье теперь и всегда, если только не разгневались на народ римский»… О кончине Августа Тиберий объявил тогда лишь, когда погиб молодой Агриппа. Его убил приставленный к нему в качестве караульного военный трибун, после того как прочел записку, возлагавшую на него это поручение. Быть может, эту записку дал умирающий Август, с целью не доставлять повода к волнениям после своей смерти, но, быть может, эту записку продиктовала от имени Августа Ливия, с ведома или же без ведома Тиберия. Когда трибун объявил, что исполнил данное ему приказание, Тиберий отвечал, что не приказывал ничего подобного и что виновный должен будет оправдываться перед Сенатом. Разумеется, он хотел на это время набежать ненависти: вскоре это дело замяли. Принужденный воспользоваться, как трибун, своим нравом, он созвал Сенат на заседание и, начав свою речь, неожиданно зарыдал, якобы от сильного горя. Сказав затем, что желает лишиться не только голоса, но и жизни, он поручил дочитать речь своему сыну, Друзу. После этого было предъявлено и прочтено вольноотпущенником завещание Августа, при чем из числа свидетелей были допущены к его осмотру лица исключительно сенаторского сословия. Остальным свидетелям оно было показано вне курии. Начало завещания было таково: «Так как жестокая судьба отняла у меня моих сыновей, Гая и Луция, я делаю своим наследником в половине и одной шестой части — Тиберия Цезаря»… Это только усилило подозрение лиц, думавших, что Август назначил Тиберия своим наследником скорей по необходимости, чем по доброй воле, раз он не удержался от подобного вступления. Хотя Тиберий тотчас, без колебаний взял в свои руки верховную власть и применил ее на деле, окружив себя стражей из солдат, — в чем именно выражалась сила и наглядное представление о верховной власти. — он тем не менее долго отказывался от неё, разыгрывая из себя бесстыднейшего комедианта. Он то бранил своих друзей за их советы, говоря, что они не знают, какой страшный зверь эта власть, то своими двусмысленными ответами и хитрой нерешительностью сбивал с толку Сенат, который умолял его, стоя пред ним на коленях, пока у некоторых сенаторов не лопнуло терпение и пока один из них, среди шума, не крикнул: «Пусть он или царствует, или откажется от власти!» Другой бросил в лицо ему упрек, что прочие долго не исполняют а своего обещания, он же долго не обещает того, что исполняет. Наконец, как бы насильно, Тиберий принял верховную власть, — жалуясь, что на него налагают позорные и тяжелые цепи рабства, — но с условием, что рано или поздно может отказаться от неё, на что он надеется, говорил он. Его подлинные слова: «Я в таких летах, когда вы можете счесть справедливым дать мне покой, во внимание к моей старости [23]. Причиной его колебания был страх перед опасностями, грозившими ему со всех сторон. Ему, по его словам, нередко приходилось „держать волка за уши“[24]: раб Агриппы, Клемент[25], собрал значительные силы, с целью отомстить за своего господина, Луций Скрибоний Либон, принадлежавший к хорошей фамилии, — втайне готовился к восстанию, в Иллирии и Германии, в двух местах, вспыхнул солдатский бунт. Оба войска предъявляли целый ряд необыкновенных требований и, прежде всего, желали, чтобы их жалованье сравняли с жалованьем преторианцев, а войска, стоявшие в Германии, даже отказывались признавать императором человека, выбранного не ими, и употребляли все силы, чтобы склонить командовавшего тогда ими Германика овладеть престолом, хотя он упорно отвечал отказом. Последнее обстоятельство особенно пугало Тиберия, и он просил Сенат дать ему управление частью государства, по своему усмотрению, так как, по его словам, управлять всем одному, без товарища или без нескольких помощников, невозможно. Он даже притворился больным, чтобы Германик мог спокойнее дождаться скорой перемены на престоле или, в крайнем случае, участия в правлении. Прекратив бунт солдат, Тиберий коварно захватил в свои руки и Клемента. Что касается Либона. император, не желая прибегать с первых дней своего управления к суровым мерам, лишь через год привлек его к суду Сената, а до этого старался только осторожнее вести себя с ним. Когда, например, Либон вместе со жрецами приносил жертву, Тиберий постарался подложить ему вместо длинного ножа — свинцовый, а когда тот просил у него частной аудиенции, Тиберий согласился, с условием, чтобы при этом присутствовал его сын, Друз, а расхаживая с ним, но время разговора не переставал держать его за правую руку, как бы опираясь на него. Но, успокоившись, он вел себя сначала чрезвычайно просто, почти как частное лицо. Из целого ряда больших почестей он принял только немногие и не представлявшие ничего особенного. День своего рождения, который совпал с днем Плебейских игр, он едва позволил почтить лишней колесницей в две лошади. Он запретил строить в свою честь храмы, назначать ему фламинов и жрецов, а также ставить без его позволения его статуи и бюсты. Он позволил это с одним условием, — чтобы их ставили не среди статуй богов, а между храмовыми украшениями. Он запретил клясться своими делами и не согласился на переименование сентября месяца на Тиберий, октября — на Ливий. Он не принял титула „императора“ и прозвища „Отца отечества“, как не позволил повесить „гражданскую“ корону над входом во дворец. Даже имя Августа, хотя оно перешло к нему по наследству, он употреблял исключительно в письмах царям и владетельным особам. Консулом он был только три раза, первый раз — несколько дней, второй — три месяца, а третий — исполнял свои обязанности заочно, до пятнадцатого мая. Он чувствовал такое отвращение к раболепству, что не позволял подходить к своим носилкам ни одному сенатору, все равно, по делам ли службы, или по частным. Один бывший консул, умоляя его о прощении, хотел упасть к его ногам; но Тиберий так быстро отскочил от него, что упал на спину. Даже если ему начинали льстить в обыденном разговоре или в речи, он решительно прерывал говорившего и, сделав ему замечание, тотчас просил взять его слова назад. Кто то назвал его „господином“; но он запретил ему употреблять на будущее время столь оскорбительное для него имя. Другой назвал его обязанности „священными“, третий заявил, что пришел в Сенат по его „приказу“; но Тиберий заставил обоих их употребить другие выражения, — слово „приказ“ заменить словом „приглашение“, слово „священные“ — словом „трудными“. Одинаково равнодушно и спокойно относился он к брани, дурным слухам и пасквилям насчет себя и близких к нему лиц, не раз повторяя, что в свободном государстве должна быть свобода слова и убеждений. Когда однажды Сенат настоятельно требовал привлечения к суду виновных в подобных преступлениях, Тиберий сказал: „У нас нет столько свободного времени, чтобы мы могли давать себе еще больше дела. Стоит только вам открыть в данном случае окно, вам придется делать это постоянно, — под этим предлогом нам будут предъявлять на рассмотрение частные дрязги“… Сохранилось проникнутое гуманностью место из одной его сенатской речи: „Если кто отзовется обо мне неблагоприятно, я постараюсь дать ему отчет в своих поступках и словах, если же он не переменит своего мнения, я, в свою очередь, возненавижу его“. В данном случае его поведение было тем замечательнее, что лично он отличался необыкновенной вежливостью, вниманием и почтительностью, и в отношении отдельных лиц, и в отношении всех вообще. Не согласясь в Сенате с Квинтом Гатерием, он сказал: „Извини, пожалуйста, если я, как сенатор, стану отвечать тебе несколько откровенно“. Затем, обращаясь ко всем, прибавил: „Я, господа сенаторы, повторяю теперь, как повторял раньше, что добрый и заботливый государь, которому вы дали такую обширную и неограниченную власть, должен служить Сенату а часто — всем гражданам вообще, в большинстве же случаев каждому в отдельности. Я не раскаиваюсь в своих словах, — в лице вас я нашел и продолжаю находить людей добрых, честных и расположенных ко мне“. В известном отношении он сохранил тень старой свободы, оставив Сенату и магистратам их прежний авторитет и власть. Не было ни одного столь ничтожного или столь серьезного дела, общественного или частного, о котором он не советовался бы с сенаторами. Он советовался с ними относительно пошлин и монополии, о постройке или возобновлении общественных зданий, о наборе или увольнении от службы солдат, о распределении легионов и вспомогательных войск, наконец, советовался о том, кому продлить его команду, кому поручить вести войну в исключительных случаях или что и в какой форме отвечать царям на их письма. Он заставлял начальников конницы, если их обвиняли в насилии и грабеже, оправдываться в Сенате. В заседания Сената он ходил всегда один. Однажды его внесли на носилках, — он был болен — но он приказал свите удалиться. Было сделано несколько распоряжений несогласных с его мнением; но он даже не жаловался на это. Не смотря на его настаивания, чтобы выбранные на общественную должность не отлучались, а лично отправляли свои обязанности, один назначенный претором был отправлен послом по своим частным делам[26]. Затем он предложил деньги, завещанные населению Требии на постройку нового театра, употребить на проведение дороги, но не мог добиться изменения воли завещателя. Когда при обсуждении одного определения Сената мнения случайно разделились, Тиберий примкнул к меньшинству; но за ним не последовал никто. Остальные дела также решались магистратами и в обыкновенном порядке, при чем уважение к консулам было так велико, что к ним явились однажды послы из Африки с жалобой, что император, к которому их послали, задерживает их. Не удивительно, что сам Тиберий, на виду у всех, вставал веред консулами и уступал им дорогу. Он сделал выговор начальствовавшим над войсками консулярам за то, что они не написали о своих подвигах Сенату и отнеслись к нему насчет распределения некоторых военных наград, хотя имели право лично давать всякие награды. Он похвалил претора за то, что он, при своем вступлении в должность, возобновил старинный обычай и в речи народу вспомнил о своих предках. При похоронах некоторых сановников он провожал их тело до костра. Одинаково снисходителен был он и к низшим, в случаях менее серьезных. Вызвав родийских магистратов, приславших ему официальное прошение, без подписи, он не сделал им никакого замечания, а только приказал подписаться и затем отпустил их. Грамматик Диоген каждую субботу читал в Родосе лекции. Тиберий пришел к нему, желая послушать его, не в назначенное время; но тот не принял его и приказал передать ему через своего раба, чтобы он явился через неделю. Зато, когда Диоген приехал в Рим и встал у входа во дворец, желая поздравить Тиберия, последний ограничился тем, что посоветовал ему вернуться через семь лет. Он отвечал провинциальным губернаторам, предлагавшим увеличить налоги, что добрый пастух должен стричь овец, а не обдирать. Постепенно он стал выказывать свою власть, как государь. Правда, его характер долго отличался неуступчивостью но его мягкость и забота об общественном благе все больше и больше брали верх над другим. Прежде всего, он старался уничтожить злоупотребления. С этою целью он отменил несколько определений Сената. В то время как магистраты занимались разбором дела в суде, он часто являлся в роли советчика и садился или рядом с ними, или против них, в первом ряду. Если распространялся слух, что они хотят освободить пристрастно кого либо из подсудимых, Тиберий являлся неожиданно и с места или же с трибунала главного судьи напоминал им о законе, религии и преступлении, которое они судили. Он старался также об улучшении общественной нравственности, если ей грозила опасность вследствие беспечности или дурных привычек. Он сократил расходы на игры и гладиаторские бои, уменьшил жалованье актерам и установил известное число пар гладиаторов. Он с негодованием говорил, что коринфские вазы страшно поднялись в цене и что три краснобородки[27] стоят тридцать тысяч сестерций, и предложил ограничить роскошь в хозяйстве, а Сенату ежегодно назначать цену съестным припасам на рынке. Эдилам было приказано отнюдь не продавать печеный хлеб в харчевнях и питейных домах. C целью подать публике пример бережливости, он приказал даже в торжественные обеды у себя подавать кушанья предыдущего дня, зачастую начатые, например, половину кабана, уверяя, что она ничем не отличается от другой половины. Указом он запретил принятые поцелуи при встречах [28] и обмен подарками дольше Нового Года. Обыкновенно он одаривал собственноручно и притом вчетверо, но впоследствии, когда к нему целый месяц являлись с визитами лица, не имевшие возможности поздравить его в праздник, оп, в досаде, перестал делать подарки[29]. Он восстановил старинный обычай наказания развратных замужних женщин их родственниками, после семейного совета, если только не являлся обвинитель со стороны государства. Он освободил одного римского всадника от клятвы. Раньше последний поклялся никогда не прогонять от себя жены, но ее уличили в связи с зятем, и он мог прогнать ее. Развратные женщины, с целью избегнуть наказания по закону и отказаться от прав честных женщин, стали объявлять себя проститутками. В свою очередь, самая развратная молодежь двух первых сословий стала добровольно подвергаться бесчестью, лишь бы иметь возможность обойти распоряжение Сената и появляться в театре и цирке. Чтобы никто из них не прибегал к подобной хитрости, Тиберий приказал, в наказание, ссылать их. Одного сенатора он лишил его звания, узнав, что незадолго до июльских Календ он переселился за город, чтобы второго июля нанять себе квартиру в столице за более дешевую цену[30]. Другого он лишил квестуры за то, что тот, женившись накануне баллотировки, на другой день прогнал жену[31]. Он запретил отправление обрядов других религий, между и прочим, египетской и иудейской. У тех, кто держался подобного рода суеверий, он велел отобрать священные одежды и сжечь с остальными предметами культа. Молодых евреев он приказал зачислить в военную службу и распределил их по провинциям с нездоровым климатом. Остальных евреев и последователей одного исповедания с ними он выслал из столицы, пригрозив, в случае неповиновения, отдать их в вечное рабство[32]. Он выгнал было и астрологов, но затем позволил им остаться, когда они стали просить его об этом, обещая не заниматься более своим ремеслом. Главным образом он заботился об общественной безопасности, о защите от бродяг, разбойников и своеволий бунтовщиков. Он усилил против прежнего численность военных караулов, расставленных по Италии. В Риме были выстроены казармы для преторианских когорт, которые раньше не имели определенной стоянки и были рассеяны по кварталам в городе[33]. Народные волнения Тиберий усмирял, в случае их возникновения, с беспощадною строгостью и тщательно старался предупреждать их. Когда однажды в театре произошло убийство вследствие ссоры, он сослал вождей партии и актеров, по чьей вине произошел спор, и никакие просьбы народа не могли заставить его вернуть сосланных. В Полленции чернь до тех пор не выпускала с форума погребальной процессии начальника первой роты триариев, пока силой не отняла денег у его наследников, для устройства гладиаторских игр. Тогда Тиберий послал туда одну когорту из столицы, другую — из владений царя Коттия, скрыв настоящую цель их марша. Обнажив оружие, они при звуках труб вошли разными ворогами в город и, по распоряжению императора, отвели на вечное заключение в тюрьму большинство народа и декурионов. Право убежища было также уничтожено Тиберием везде, где только оно существовало. Население Кизика, позволившее себе употребить насилие против римских граждан, он торжественно лишил самостоятельности, дарованной кизикцам в войну с Митридатом. Неприязненные движения он подавлял через своих легатов, но и то после долгого колебания и в крайних случаях, лично же, сделавшись императором, — не выступал в поход. Царей, обнаруживавших открытую неприязнь или же внушавших подозрения, он предпочитал смирять угрозами и представлениями, нежели силою. Заманив некоторых из них к себе лаской и обещаниями, он уже не отпускал их. Так было с германцем Марободом, фракийцем Раскиполидом и каппадокийцем Архелаем, которого владения он даже обратил в провинцию. Первые два года по своем вступлении на престол Тиберий не выезжал из ворот столицы, впоследствии — был только в соседних городах, при чем никогда не уезжал дальние Анция. Но и это происходило крайне редко и продолжалось всего несколько дней, хотя император часто объявлял о своем намерении осмотреть провинции и войска и почти ежегодно готовился к отъезду: собирали экипажи, по муниципиям и колониям заготовляли припасы, давались, наконец, обеты за его благополучный отъезд и возвращение! Тогда публика в насмешку прозвала его Каллипедом, который, по известной греческой пословице, постоянно суетился, но не делал ни шагу вперед [34]. Потеряв обоих своих сыновей, из которых Германик скончался в Сирии, а Друз — в Риме, Тиберий удалился в Кампанию. Почти все в душе и на словах были уверены, что он окончательно не вернется и даже вскоре умрет. То и другое оправдалось на половину: в Рим он больше не вернулся, но, когда через несколько дней он ужинал около Таррацины, в вилле, называвшейся „гротом“, и сверху неожиданно обрушилась масса огромных камней, придавивших многих из гостей и прислуги, Тиберий, сверх ожидания, остался цел![35] Объехав Кампанию и освятив Капитолий в Капуе и храм Августа в Ноле — что было предлогом для его поездки — он удалился на Капреи. Этот остров особенно нравился ему потому, что высадиться на него было можно только в одном, притом небольшом, месте и что со всех сторон его окружали страшно высокие и чрезвычайно крутые скалы, а море здесь отличалось глубиной. Вскоре однако он уехал оттуда вследствие неотступных просьб народа. Виной было несчастие, случившееся в Фиденах, где, во время гладиаторских игр, погибло под развалинами амфитеатра более двадцати тысяч человек. Тиберий снова переехал на материк и позволил являться к себе всем, тем более что, уезжая из столицы, он строго запретил беспокоить его и всю дорогу не принимал никого. Вернувшись на остров, он стал так небрежно относиться к государственным делам, что с этих пор ни разу не по поднял декурий всадников и не сменял ни военных трибунов, ни префектов, ни наместников провинций. Испания и Сирия по его милости несколько лет оставались без консулярных легатов, Армению — заняли парфяне. Он равнодушно смотрел на опустошение Мезии дакийцами и сарматами. Галлии — германцами, к страшному позору и не меньшей опасности для империи. Мало того, когда, в его уединении, ничто больше не связывало его; когда он как бы скрылся с глаз государства, все его порочные наклонности, которые он долго и неудачно скрывал, разом выступили, наконец, наружу. Я расскажу о них подробно сначала. Когда он первый раз служил в военной службе, его еще тогда вместо Тиберия звали, за его пристрастие к вину, — Биберием, вместо Клавдия — Калдием, вместо Нерона — Мероном[36]. Вступив на престол, он, занимаясь исправлением нравов общества, ночь и целые два дня объедался и пьянствовал с Помпонием Флакком и Луцием Пизоном! Одному из них он тотчас дал в управление Сирию, другого — сделал столичным префектом, а в жалованных грамотах назвал их своими „лучшими друзьями во всякое время“. Он обещал быть на ужине у Сестия Галла, — развратного и расточительного старика, которого Август когда-то лишил доброго имени и которого сам Тиберий выругал несколькими днями раньше в Сенате, — с условием, чтобы он не менял или не уничтожал ничего из заведенных им порядков и чтобы за обедом прислуживали голые девушки. Одного никому неведомого кандидата на квестуру он предпочел кандидатам пользовавшимся широкой известностью, потому только, что тот за пирушкой выпил около двух ведер вина за здоровье императора. Азеллию Сабину он подарил двести тысяч сестерций за сочиненный им диалог, где в числе действующих лиц спорили между собой белые грибы, вннноягодники[37], устрицы и дрозды! Наконец, он учредил новую должность „распорядителя удовольствиями“, назначив им римского всадника Тита Цезония Приска. Удалившись на Капреи, он вздумал устроить залу, где занимались тайным развратом. Сюда отовсюду собирали толпы девушек и мальчиков, служивших предметом наслаждений, а также изобретателей неестественных половых сношений, которых император называл „спинтрийцами“. Они занимались друг с другом развратом, разом по три человека, в присутствии Тиберия, который этой картиной хотел возбудить и в себе ослабевшие любовные желания. Свои различные спальни он приказал украсить картинами и барельефами, изображавшими самые бесцеремонные сцены и положения, и велел тут же положить сочинения Елефантиды[38], чтобы желавший поразвратничать мог иметь под рукой образец, где были изложены соответствующие правила. Кроме того, в лесах и парках он устроил несколько мест, посвященных Венере. Здесь, в гротах и пещерах в скалах, молодежь обоего пола предавалась разврату, в костюмах панов и нимф, вследствие чего Тиберия стали везде называть уже открыто „козлиным“, переделывая на свой лад название острова[39]. С трудом можно верить рассказам или слухам об его еще большем и более бесстыдном разврате. О нем передают прямо невероятные вещи, — будто он приказывал мальчикам самого нежного возраста, которых он называл „рыбками“, плавать рядом с ним во время его купанья, играть с ним, лизать его и слегка щипать. Далее говорят, будто он прикладывал к своему члену или соскам — маленьких детей, еще не отнятых от груди. Его натура и возраст, конечно, располагали его к подобного рода наслаждениям более, чем к другим. Одна из картин Парразия представляла Аталанту, с которой Мелеагр имеет сношение через рот. По духовному завещанию, ее отказали Тиберною с условием, что, если её сюжет заставит его краснеть, ему будет выплачен взамен миллион сестерций. Он же не только отдал предпочтение картине, по и поместил ее в своей спальне. Говорят, даже во время одного жертвоприношения он так увлекся красотой мальчика, шедшего впереди с ладаницей, что не мог сдержаться. Едва жертвоприношение кончилось, он тотчас отвел красавца в сторону и тут же употребил его, вместе с его братом, флейтистом, но через несколько времени приказал сломать ноги обоим за то, что они укоряли друг друга в разврате. Как дерзко издевался он даже над женщинами, притом хороших фамилий, лучше всего доказывает смерть некоей Маллонии. Ее привели к Тиберию; но она решительно отказалась удовлетворить его противоестественной страсти. Тогда он отдал ее под суд и даже во время разбирательства не переставал спрашивать ее, не чувствует ли она раскаяния. Наконец, она но окончании суда убежала к себе домой и там покончила с собой кинжалом, громко обозвав Тиберия за его бесстыдство „старым вонючим козлом“… Поэтому. в одно из ближайших театральных представлений были приняты с единодушными аплодисментами и получили известность слова одной ателланы, что „старый козел лижет половые части у коз“. Его бережливость в отношении денег доходила до скупости. Своим товарищам по путешествиям и походам он давал лишь стол, но содержания не платил. Только раз он показал себя щедрым, да и то на счет своего отчима. Разделив всех бывших с ним на три разряда, по званию каждого, он принадлежащим к первому разряду дал шестьсот тысяч сестерций, ко второму — четыреста тысяч, а к третьему — только двести тысяч, так как считал их не своими друзьями, а просто товарищами. Во время своего царствования он не выстроил никаких великолепных зданий, те же, которые только начал, например, храм Августа или работы по восстановлению театра Помпея, он после нескольких лет оставил неоконченными. Он не давал никаких игр и чрезвычайно редко присутствовал на тех лишь, которые давались другими. Он боялся, чтобы к нему не обратились с просьбой, с тех пор в особенности, как должен был отпустить на волю комика Акция. Оказав поддержку нескольким бедным сенаторам, он, не желая помогать большему числу, объявил, что будет помогать остальным в том лишь случае, если они представят Сенату ясные доказательства своей бедности. После этого очень многие не решались, из чувства скромности и стыда, обращаться к нему, в том числе внук оратора Квинта Гортенсия, Гортал, который, при своих крайне ограниченных средствах, женился по совету Августа и был отцом четверых детей[40]. Вообще, Тиберий только два раза выказал свою щедрость в отношении народа, первый раз — когда ссудил сто миллионов сестерций, на три года, без процентов, второй — когда заплатил погоревшим владельцам нескольких „островов“ [41] на Делийском холме стоимость их имущества. В первом случае он должен был уступить просьбам народа о помощи, вследствие страшного недостатка в деньгах, — после того как он приказал Сенату издать указ, чтобы капиталисты две трети своего состояния поместили в земли, а должники немедленно выплатили две трети своих долгов, чего нельзя было исполнить на деле. Во втором случае он хотел помочь тогдашним тяжелым обстоятельствам. но так высоко ценил свое последнее благодеяние, что приказал называть холм вместо Делийского — холмом Августа. Выдав солдатам вдвое больше назначенного им Августом по завещанию, он никогда больше ничем не дарил их. Только из преторианцев он приказал наградить каждого по тысяче денариев за то, что они не приняла сторону Сеяна, и дал несколько наград сирийским легионам за то, что одни они не поставили бюста Сеяна между своими знаменами. Даже отставки ветеранам он давал в исключительных случаях, рассчитывая, что они, как старики, скоро умрут, а после смерти их сбережения перейдут к нему. Он не помог даже ни одной провинции, кроме Азии, когда её города были разрушены землетрясением [42]. Мало-помалу он превратился в настоящего грабителя. Ни для кого не тайна, что запугиваниями и угрозами он довел авгура Гнея Лентула, крупного богача, до того, что тому опротивела жизнь, и он обязался назначить своим наследником одного императора. Из желания сделать любезность бывшему консулу, Квирину, страшному богачу и человеку бездетному, он приказал вынести обвинительный приговор благороднейшей женщине, Лепиде. После девятнадцатилетней супружеской жизни Квирин прогнал се, обвиняя в том, будто она когда-то хотела отравить его. Затем имущества первых граждан в Галлиях, Испаниях, Сирии и Греции были конфискованы под самыми ничтожными и самыми наглыми предлогами: некоторым поставили в вину то, что часть их состояния заключалась в чистых деньгах. Очень много городов и частных лиц было лишено их старинных привилегий, например, права добывать металлы и собирать в свою пользу пошлины. Тиберий не постеснялся даже гнусным образом ограбить и убить парфянского царя Вонона, когда он, изгнанный своими подданными, отдался под мнимое покровительство римского народа и приехал со своими огромными сокровищами в Антиохию[43]. Из родственников первой жертвой его ненависти был брать его, Друз. Он предъявил письмо, где тот писал ему, Тиберию, о необходимости заставить Августа возвратить свободу государству. Тоже чувство он распространил затем на остальных. Он так не любил жену свою, Юлию, что во время ссылки — что было самым легким наказанием для неё — не только не хотел оказать ей какой-нибудь любезности или отнестись к ней с участием, но и не позволил ей выходить из дому и быть в обществе других, когда, по распоряжению отца, ей было запрещено выезжать из города. Мало того, он не выдал ей наследства, отказанного отцом, и ежегодного содержания, под предлогом соблюдения законов. так как Август-де не упомянул об этом в своей духовной. Он тяготился своею матерью, Ливией: ему казалось, она хочет делить с ним власть. Он избегал частых свиданий с нею и продолжительных разговоров с глазу на глаз, чтобы другие не думали, что его действиями руководят её советы, хотя подчас нуждался в них и нередко пользовался ими. Он остался страшно недоволен, когда в Сенат внесли предложение присоединить к его титулу „сына Августа“ другой — „сына Ливии“. Он не позволил ей называться „Матерью отечества“ и принять публично какую-либо другую особенную почесть. Мало того, он часто советовал ей не вмешиваться в серьезные дела, — по его словам, не приставшие женщинам, — с тех пор, главным образом, как заметил, что она лично явилась на пожар, около храма Весты, и стала убеждать народ и солдат помогать энергичнее, — что она обыкновенно делала при муже. После этого дошло до разрыва между ними и, как говорят. вот из-за чего. Ливия не раз просила его вписывать в декурии лиц, получивших права гражданства. Тиберий отвечал, что впишет их с условием, если она позволит ему прибавить в списке, что мать вынудила его дать согласие. В сердцах, Ливия вынула из божницы несколько старых писем к ней Августа, где шла речь о суровом и тяжелом характере Тиберия, и прочла. На Тиберия так тяжело подействовало то обстоятельство, что письма столь долго сохранялись и заключали столь неблагоприятный отзыв о нем, что, по мнению некоторых писателей, это едва ли не было одной из главных причин его удаления из столицы. По крайней мере, в продолжение целых трех лет после его отъезда он только раз посетил свою живую мать и пробыл у ней лишь один день, да и то несколько часов. Затем он не удостоил своим посещением ее даже больную, когда же она умерла, ждали несколько дней его приезда, но напрасно, вследствие чего тело сильно разложилось. Он не позволил причислить усопшую к богам, ссылаясь на её волю, объявил недействительным даже её завещание и вскоре наказал всех её друзей и родственников, в том числе лиц, которым она, умирая, поручила распоряжаться её похоронами. Между ними, одного римского всадника заставили, в наказание, качать воду. Как отец, Тиберий не любил из своих сыновей ни родного ему Друза, ни приемного сына — Германика. Первого он не терпел за порочное поведение, — Друз, при своем легкомыслии, отличался распутством, — поэтому не особенно грустил об его смерти, а чуть не сразу после похорон принялся за свои обычные занятия и запретил надолго закрывать суды [44]. Когда же к нему явилась депутация от города Трои с несколько поздним изъявлением своего соболезнования, он, как бы успев забыть о своем горе, с усмешкой отвечал им, что и он принимает участие в их горе, так как они лишились своего прекраснейшего гражданина, Гектора!..[45] Германику он завидовал до того, что считал бесполезными самые славные его подвиги, а самые блестящие его победы осуждал, как гибельные для империи. Он даже жаловался на него Сенату, что Германик без позволения его, Тиберия, уехал в Александрию, где неожиданно открылся страшный голод. Думают, что он и был виновником его смерти, через подставное лицо, сирийского легата, Гнея Пизона. Последний вскоре был обвинен в этом преступлении и, по мнению некоторых, показал бы данное ему приказание, если б втайне не были приняты соответствующие меры. Не смотря на это, появилась масса надписей, а по ночам по переставали раздаваться крики: „Отдай Германика!“ Впоследствии Тиберий еще больше усилил подозрение против себя, жестоко поступив со вдовой и даже детьми Германика. Когда его невестка, Агриппина, стала, после смерти мужа, несколько резко жаловаться на что-то Тиберию, последний схватил ее за руку и отвечал ей греческим стихом: „Неужели, дочка, ты считаешь себя обиженной, потому что не царствуешь?..“ Больше он не удостаивал её разговора, а когда она за одним обедом не решилась есть фрукты, поданные самим императором, он перестал и приглашать ее к столу, под предлогом, что она подозревает его в намерении отравить ее. Но то и другое было сделано умышленно, — он предложил ей фрукты с целью испытать ее, она же была предупреждена, что ее ждет верная смерть. Наконец, Тиберий стал клеветать на нее, будто она хотела то искать защиты у статуи Августа [46], то бежать к войску, и сослал ее на Пандатарию. Здесь она стала дурно отзываться о нем, и один центурион выбил ей плетью глаз. Тогда она решилась уморить себя голодом; но Тиберий приказал силой открывать ей рот и всовывать туда пищу. Однако она упорно стояла на своем и таким образом умерла. Но и после этого Тиберий жестоко оскорблял её память, — даже день её рождения он приказал отнести к числу „несчастливых“. Он хвастался даже, что не задушил и не бросил её в Гемонии [47], и согласился, чтобы ему за такое „благодеяние“ выразили благодарность указом Сената и сделали из золота приношение храму Юпитера Капитолийского… От Германика у Тиберия было три внука, — Нерон, Друз и Гай, от Друза — один, Тиберий. После смерти своих детей император поручил старших сыновей Германика, Нерона и Друза, заботам сенаторов и отпраздновал день совершеннолетия обоих подарком народу. Но, когда он узнал, что в день Нового года стали торжественно давать обеты и за их благоденствие, он поставил на вид Сенату, что почет подобного рода следует оказывать исключительно заслуженным и пожилым гражданам. С тех пор он не стал скрывать своих затаенных мыслей и начал обвинять Нерона и Друза во всевозможных преступлениях. Он пускал в ход различные хитрости, чтобы заставить их, возбужденных, дурно отзываться о нем и в своем возбуждении выдавать себя ему головой. Он обвинял их в письмах, наполненных самыми грубыми и даже низкими оскорблениями, и, объявив своими врагами, уморил голодом, Нерона — на острове Понции, Друза — в подвале палатинского дворца. По рассказам, Нерон сам покончил с собою, когда палач, присланный яко бы по приказанию Сената, показал ему петлю и крюк, Друза же до того мучили голодом, что он пытался есть набивку из подушки. Останки обоих были растерзаны на такие мелкие части, что их едва могли собрать потом. Кроме своих старых друзей и родных, Тиберий выбрал себе двадцать человек среди первых фамилий государства и составил из них своего рода Государственный Совет. Из них осталось в живых только двое или трое, остальных он казнил под тем или другим предлогом, и между ними — Элия Сеяна, которого падение стоило очень многих жертв. Сеян достиг своего высокого положения не столько по милости императора, сколько потому, что последний хотел с помощью его хитрости завлечь в свои сети детей Германика и утвердить престол за своим родным внуком, сыном Друза. С находившимися при его Дворе разными греками, в обществе которых он едва ли не находил всего больше удовольствия, он вел себя нисколько не лучше. Из них некий Ксенон выражался слишком вычурно. Тиберий спросил его, что это за противное наречие? Тот отвечала, что „дорическое“, и был сослан на Кинарию: Тиберий увидел в данном случае насмешку над своей прежней изгнаннической жизнью, так как на Родосе говорили на дорическом наречии. За столом император любил предлагать вопросы относительно того, что он читал ежедневно, но, когда узнал, что грамматик Селевк предварительно расспрашивал у его служителей, какими авторами занимался в то или другое время император, и таким образом являлся к столу, приготовившись, он сперва удалил его из своего общества, а затем заставил покончить с собою. Его жестокая и холодная натура давала знать себя еще в у детстве. Гадарец Теодор, преподававший ему реторику, по видимому, первый разгадал и весьма метко охарактеризовал его, называя его, в минуты раздражения против пего, πηλὸν αἵματι πεφυραμένον, т. е. грязью, разведенной кровью. Но ясней выказал он себя после своего вступления на престол или даже в первые годы своего царствования, когда он еще старался приобрести расположение к себе своею мнимой снисходительностью. Один шут, в то время, как мимо него несли покойника, громко поручил усопшему передать Августу, что до сих пор еще не выплачены суммы, завещанные им народу. Тиберий приказал притащить к себе шута, отдал причитавшиеся ему деньги, а затем казнил его, чтобы он, по словам Тиберия, мог рассказать его отцу правду. Вскоре один римский всадник, Помпей, стал не соглашаться с ним в Сенате. Тогда Тиберий пригрозил ему тюрьмой и обещать сделать его из Помпея помпеянцем. Своею язвительной насмешкой он надругался и над именем всадника, и над судьбой одной из прежних политических партий. В это время один претор спросил, приказывает ли он созывать суды по обвинению в оскорблении величества. Тиберий отвечал, что законы следует исполнять, и доказал это самым бессердечным образом. Один гражданин отбил голову у статуи Августа, желая приставить к ней другую[48]. Дело разбиралось в Сенате, при чем, в виду отсутствия улик, прибегнули к пытке. После того, как виновный был осужден, доносы о преступлениях подобного рода дошли до того, что, между прочим, считалось уголовным преступлением бить раба и переодеваться возле статуи Августа, входить в отхожее место или публичный дом с монетой или перстнем с его изображением, нето относиться не с должным уважением к какому либо его слову или поступку. Наконец, один погиб за то только, что позволил оказать себе, в своей колонии, почести в тот самый день, в какой было когда то постановление оказать их Августу. Под видом законной строгости и исправления общественной нравственности, а, в действительности, скорей для удовлетворения своих природных наклонностей, Тиберий совершил еще целый ряд таких жестоких, бесчеловечных поступков, что некоторые сочинили стихи, где клеймили его преступления в настоящем и предсказывали несчастия в будущем: Ты жесток и бессердечен! Хочешь я вкратце скажу все? - Согласен умереть, если тебя может любить мать! Ты не всадник. Почему? — У тебя нет ста тысяч! Но весь вопрос В том, что ты был сослан ни Родос[49]. Ты, государь, уничтожил золотой век Сатурна: пока ты жив, Будет продолжаться век железный… Ему не нравится вино, — теперь он жаждет крови, в настоящее время Он пьет ее так же жадно, как раньше пил вино… Ромул, взгляни на Суллу, который „счастлив“, но не для тебя, А для себя. Взгляни, если хочешь, и на Мария, Но когда он возвращается в столицу, взгляни и на руки Антония, много раз обагренные кровью, Антония, Начинающего междоусобную войну, и скажи: Рим погибает! - Всякий, достигший престола после ссылки, будет В свое царствование лить кровь потоками… Сперна Тиберий думал, что эти стихи пишут люди недовольные его строгими мерами и выражают не столько свои чувства, сколько поливают свою желчь и озлобление, поэтому любил повторять: Пусть ненавидят, только бы отдавали мне справедливость!» Но впоследствии он доказал на себе, что стихи вполне справедливы и отвечают действительности. Вскоре после приезда его на Капреи неожиданно появился перед ним рыбак, в тот момент, когда он был один, и поднес ему большую краснобородку. Тиберий испугался, что рыбак пробрался с противоположной стороны острова, по скалам и непроходимым местам, и приказал бить его рыбой по лицу. Пока рыбака наказывали, он благодарил судьбу, что не принес еще огромного пойманного им омара. За это Тиберий велел, вдобавок, исцарапать ему лицо омаром. Он приказал казнить одного преторианца за то, что последний украл из сада павлина. Однажды, в дороге, носилки Тиберия зацепились за терновый куст. Тогда император сшиб с ног центуриона первых когорт, которому было поручено осматривать путь, и едва не избил его до смерти. Затем он предался всевозможного рода жестокостям, так как в поводах к ним не было недостатка. Сперва он стал преследовать родственников и простых знакомых матери, затем знакомых внуков и невестки и, наконец, Сеяна. После гибели последнего жестокость Тиберия проявилась едва ли не в большей силе. Из этого вполне ясно, что Сеян не столько подстрекал императора, сколько указывал ему, в ответ на его требования, удобные случаи проявлять эту жестокость. Правда, в своих «Записках». где Тиберий рассматривает свою жизнь в общих чертах, не вдаваясь в подробности, он не постеснялся заявить, что наказал Сеяна, узнав о преследовании им детей Германика, сына его, Тиберия, но забывает, что одного из них он убил тогда, когда Сеян уже был в немилости, а другого — уже после казни Сеяна! Было бы слишком утомительно рассказывать о каждом отдельном случае жестокости Тиберия, — достаточно привести некоторые примеры его кровожадности, чтобы составить о ней общее понятие. · Не проходило ни одного дня без наказания кого-либо: не обращалось внимания даже на дни праздников и жертвоприношений. Некоторых наказывали и в Новый Год. Многие подсудимые были осуждены вместе со своими женами и детьми. Родственникам осужденных было запрещено плакать по ним. Обвинителям, а иногда и свидетелям, были назначены большие награды. Верили каждому доносу. Всякое преступление, заключавшееся хотя бы и в нескольких ничего незначащих словах, считалось уголовным. Одному поэту поставили виной то, что он оскорбительно отозвался, в своей трагедии, об Агамемноне[50], одному же историку поставили в вину то, что он назвал Брута и Кассия «последними римлянами»! Оба автора были немедленно наказаны, а их сочинения уничтожены, хотя их благосклонно встретили за несколько лет пред этим и даже читали в присутствии Августа. Некоторые заключенные в тюрьму были лишены не только утешения заниматься наукой, а даже права разговаривать между собой и с посторонними. Те, кого вызывали в суд, зная, что будут осуждены, и желая избежать пыток и оскорблений, или наносили себе смертельные раны дома, или принимали яд — в заседании Сената. Однако ж им перевязывали раны и полуживых, в агонии, тащили на место казни. Всех казненных крючками сбрасывали в Гемонии. Таких сброшенных крючками насчитали в один день двадцать человек: между ними были женщины и дети. Древний обычай считал преступлением казнить задушением — девушек, поэтому палач сперва лишал их невинности, а затем уже их вешали. Кто хотел покончить с собой, того силой заставляли жить: Тиберий считал смерть таким легким наказаньем, что, услыхав, как один из обвиняемых, Карнул, предупредил свою смерть, вскричал: «Карнул ускользнул от меня!» Вовремя осмотра тюрем один из заключенных стал умолять императора поспешить его наказанием, но тот ответил: «Я еще не помирился с тобою!»… Один бывший консул рассказывает в своих «Воспоминаниях» следующий случай. Раз за большим столом, где был и Тиберий, один карлик, сидевший за столом между шутами, неожиданно громко спросил императора, почему так долго остается в живых Иаконий, виновный в оскорблении величества? Тиберий, правда, тут же выругал карлика за его дерзкий вопрос, но через несколько дней написал Сенату, чтобы немедленно было сделано распоряжение о казни Иакония. Тиберий стал еще более жестоким и лютым — его озлобили результаты дознания о смерти его сына, Друза. Сперва он думал, что последний умер от болезни, вследствие своей невоздержанности, но, в конце концов, узнал, что его предательски отравила его жена, Ливилла, при участии Сеяна. Начались беспощадные пытки и казни. Целыми днями император думал исключительно о следствии по этому делу, отдавался мыслям только о нем. Таким образом, когда ему объявили о приезде одного его приятеля родийца, которого он пригласил в Рим любезным письмом, он немедленно приказал пытать его, думая, что приехал один из виновных. Потом ошибка открылась; но Тиберий все-таки велел убить его, чтобы он не рассказывал о нанесенном ему оскорблении. На Капреях до сих пор еще показывают место, где императором производились казни. Отсюда он в своем присутствии приказывал бросать осужденных в море, после долгих и утонченных пыток. Отряд матросов баграми и веслами подхватывал падавшие тела и добивал их окончательно. Он же придумал новый род мучений, напоив с заднею мыслью несколько человек допьяна крепким вином, он вдруг приказывал перевязать им члены. Как перевязка, так и задержание мочи, заставляли их испытывать страшные боли. Коли б смерть не предупредила его и если б Тразилл не посоветовал ему, по рассказам, отложить на время некоторые казни, обещая ему более долгую жизнь, он, вероятно, убил бы еще больше и не пощадил бы даже остальных внуков, тем более, что Гай был у него в немилости, а к Тиберию он относился с презрением, как к незаконнорожденному. К этом нет ничего невероятного, — император любил называть Приама счастливцем, потому, что он пережил всех своих близких… Подобные ужасы не только возбуждали сильнейшую ненависть и отвращение к нему, но и заставляли его трепетать за свою жизнь и даже подвергаться оскорблениям. Это подтверждает целый ряд фактов. Он запретил спрашивать гаруспиков тайно и без свидетелей[51] и даже пытался уничтожить оракулы, находившиеся в окрестностях столицы, но отказался от своего намерения, испуганный чудом с ответами пренестского оракула, — когда его запечатанные ответы были привезены в Рим, Тиберий не мог найти их в ящике до тех пор, пока не отослал его обратно в храм. Двух бывших консулов[52] он не решился отпустить от себя в назначенные им провинции и держал до тех пор, пока, через несколько лет, не выбрал им преемников. В течение этого времени они продолжали носить свое звание, и он постоянно давал им очень много поручений, которые они должны были исполнять через своих легатов и помощников. Свою невестку и внуков, после их осуждения, он приказывал переносить с места на место исключительно в крытых носилках и в цепях. Солдат при этом не должен был позволять встречным и прохожим оглядываться или останавливаться. Хотя Сеян замышлял переворот и хотя уже справляли торжественно день его рождения, а его вызолоченные статуи стояли в разных местах, как предмет культа, Тиберий, правда, с трудом и скорее хитростью и коварством, нежели авторитетом императорской власти, в конце концов добился таки его падения. Чтобы удалить его от себя, под видом почетного назначения, он сперва взял его себе в товарищи, в свое пятое консульство, которое он, после долгого промежутка, принял заочно, затем постарался обмануть его надеждой на родство с ним, Тиберием, и на назначение его трибуном… и неожиданно написал против него позорнейшее обвинительное письмо! В нем он, между прочим, умолял сенаторов послать которого нибудь из консулов проводить в Сенат, под конвоем солдат, его, забытого старика!.. Но и это не могло успокоить его. Боясь беспорядков, Тиберий приказал, в крайнем случае, освободить своего внука, Друза, все еще содержавшегося в тюрьме, в Риме, и поручить ему главное начальство. Думая бежать к тем или другим легионам, он приказал даже держать наготове суда, сам же с высочайшей скалы острова дожидался сигналов, которые велел время от времени подавать издали, чтобы не ждать посланцев [53]. Но и подавив заговор Сеяна, он не стал ничуть спокойнее и доверчивее и девять месяцев затем не выходил из своей «Юпитеровой» виллы[54]. Его боязливую душу заставляли мучиться, кроме того, сыпавшиеся на него со всех сторон всевозможные оскорбления. Каждый из осужденных бросал ему различного рода ругательства в лицо или же через подметные письма, которые клались в орхестре. Впрочем, последние производили на императора крайне противоположные впечатления, — он то хотел, из чувства стыда, чтобы они оставались совершенно неизвестными. то, желая показать свое презрение к ним, сообщал о них во всеобщее сведение. Даже царь парфянский, Артабан, не преминул задеть его в письме, укоряя в убийствах родных и чужих, трусости и расточительности и советуя скорей удовлетворить вполне справедливой и неумолимой ненависти к нему поданных добровольною смертью. В конце, концов, Тиберий почувствовал недовольство даже самим собою и раскрыл, в общем, свое душевное настроение в первых строках своего письма Сенату: «Господа сенаторы, пусть боги и богини накажут меня еще большими страданиями в сравнении с теми, которые испытываю ежедневно, если я знаю, что писать вам, в какой форме и вообще что я не должен писать в своем настоящем положении?..»[55] Но мнению некоторых, он знал все, вследствие своей способности предвидеть будущее, и давно сознавал, какая ненависть и позор ждут его впоследствии, поэтому, вступив на престол, отказался от титула «Отца отечества» и упорно не соглашался позволять клясться его распоряжениями. Он боялся, что ему будет еще позорнее, если позже он окажется недостойным таких почестей. Это ясно из его речи, где он говорил о том и другом. Вот его слова: пока он будет в здравом уме, говорил он, он останется всегда тем же, никогда не переменить своего характера, тем не менее Сенату следует, для примера другим. вести себя осторожнее и не связывать себя клятвой в отношении поступков человека, который может измениться вследствие того или другого случая… Затем: «Если вы когда нибудь ошибетесь в моем характере и в моей преданности вам, — желал бы умереть раньше, чем вы перемените свое мнение обо мае, — титул „Отца отечества“ не прибавить мне ничего в отношении почестей, вам же он будет служить упреком, что этот титул вы дали мне или легкомысленно, или же переменили свое мнение обо мне вследствие своего непостоянства». Он был полного и крепкого телосложения и ростом выше среднего. Плечи и грудь его были широкие; остальные части тела, кончая ногами, отличались замечательной пропорциональностью. Он ловчее и сильнее действовал левою рукой, при чем её суставы были так крепки, что он протыкал пальцем свежее цельное яблоко, а щелчком мог поранить голову ребенка и даже взрослого. Он был блондин. Волосы на затылке были у него довольно длинные, так что даже закрывали шею. Это было в нем, по видимому, фамильною чертой. Его лицо отличалось красотой, хотя на нем неожиданно появлялись прыщи в большом количестве — глаза же необыкновенною величиной. Что всего удивительнее, они могли видеть даже ночью, в темноте, но не надолго, — когда он просыпался: потом его зрение слабело. Он ходил, наклонив голову в сторону и не качая ею, почти всегда с угрюмым лицом и большею частью молча. Он почти никогда или только в исключительных случаях разговаривал с окружающими, чрезвычайно медленно, слегка жестикулируя пальцами. Все. это производило неприятное впечатление и отзывалось страшной надменностью, что замечал в нем и Август, который неоднократно старался извинить эти недостатки в глазах Сената и народа, ссылаясь на то, что это недостатки врожденные, а не благоприобретенные. Он пользовался замечательным здоровьем·[56], по крайней мере, почти ни разу не болел в продолжение всего своего царствования, хотя с тридцатого года своей жизни заботился о своем здоровье сам, обходясь без помощи или советов врачей. В отношении культа и религиозных обрядов он был довольно небрежен, — он верил в астрологию и был глубоко убежден, что все предопределено судьбою. И все-таки он страшно боялся грома! Когда на небе появлялись тучи, он непременно надевал на голову лавровый венок, — лавровые листья, говорят, отличаются свойством предохранять от молнии. Он очень любил литературу греческую и римскую. Из римских прозаиков ему служил образцом Мессала Корвин. Этого старика он усердно слушал в своей молодости. Но Тиберий сильно затемнял свой слог вычурностью и изысканностью выражения, вследствие чего экспромтом говорил удачнее, чем подготовившись. Ему принадлежит и лирическое стихотворение, под названием: «Печальная песнь на смерть Луция Цезаря». Он писал и греческие стихи, подражая Евфориону, Риану и Партению, его любимым поэтам[57]. Полное собрание их сочинений вместе с их бюстами он приказал иметь в публичных библиотеках, где их произведения находились среди лучших старинных писателей, благодаря этому, очень многие ученые один перед другим писали ряд комментарий на них, посвящая их Тиберию. Но главным образом император любил заниматься мифологией, доходя в этом случае до нелепого и смешного. Например, он предлагал грамматикам — которых общество предпочитал другим — вопросы приблизительно такого сорта: Кто была мать Гекубы? Как звали девушки Ахилла? Что обыкновенно пели сирены?.. Когда он в первый раз после смерти Августа вошел в Сенат, он, как бы желая исполнить долг сыновней любви и требования религии, принес жертву, правда, из ладана и вина, но без игры на флейте, по примеру Миноя, который когда то поступил так после смерти сына. Хотя Тиберий превосходно знал греческий язык и свободно объяснялся на нем, он все-таки редко говорил по-гречески, а в особенности старался избегать употребления этого языка в Сенате. Он держался этого правила так строго, что, желая употребить слово «монополия», предварительно просил извинить его за употребление им, по необходимости, иностранного слова. Затем, когда ему читали один сенатский указ, он предложил заменить встретившееся в нем слово ἔμβλημα другим, подыскав вместо иностранного соответствующее латинское, в случае же, если б подходящего слова не оказалось, высказать суть несколькими словами или же перифразом. Даже одному солдату, с которого хотели снимать свидетельские показания на греческом языке, от приказал отвечать исключительно по-латыни. Но все время своего удаления он только дважды хотел вернуться в Рим. В первый раз он доехал на триреме до садов, находившихся недалеко от места морских сражений, при чем по берегам Тибра были расставлены караулы, с приказанием возвращать обратно выходивших навстречу, во второй раз он поехал но Аппиевой дороге и был в семи милях от столицы, но только взглянул издали на городские стены и вернулся. Почему он воротился в первый раз, неизвестно, но во второй — его испугало чудо. В числе предметов его забавы была большая змея. Однажды он, по обыкновению, хотел покормить ее из своих рук, но увидел, что ее съели муравьи. В этом он нашел совет беречься черни. Тогда он немедленно вернулся в Кампанию, но в Астуре. захворал. Когда ему стало немного лучше, он доехал до Цирцей. Отнюдь не желая выдавать свою слабость, он не только принимал участие в лагерных играх, но и пускал из своей ложи копья в кабана, выпущенного на арену. Вдруг у него началось колотье в боку, затем появился обильный пот, и он опасно захворал. Тем не менее он несколько времени крепился, хотя, доехав до Мизена, не изменял своих обыкновенных привычек и не отказывал себе ни в званых обедах, ни в других удовольствиях, частью вследствие своей невоздержанности, частью из притворства. Так, когда врач Харикл, уезжая в отпуск и выходя из-за стола, взял Тиберия за руку, желая поцеловать ее, последний, думая, что он хочет пощупать его пульс, пригласил его остаться и снова сесть за стол, а сам пробыл за обедом до конца[58]. Даже и тогда он не оставил своей привычки стоя посредине столовой, рядом с ликтором, прощаться с каждым из гостей по одиночке, называя его по имени. Между тем он прочел в протоколах Сената, что несколько виновных отпущены даже невыслушанными. О них он писал коротко, что доносчик только назвал их поименно. Видя в этом неуважение к себе, он в раздражении решил во чтобы то ни стало вернуться на Капреи, желая прибегнуть к энергичным мерам только из безопасного убежища. Но неблагоприятная погода и усилившаяся болезнь задержали его, и вскоре он умер, на семьдесят восьмом году от роду и на двадцать третьем году царствования, в вилле Лукулла, 16-го марта, в консульство Гнея Ацеррония Прокула и Гая Понтия Нигрина. Одни думают, что его отравил медленно действующим, постепенно убивающим ядом — Гай, другие говорят, что он умер оттого, что ему отказали в его просьбе поесть после прекратившегося неожиданного приступа лихорадки, третьи рассказывают, что его задушили подушкой, когда он, придя в себя после беспамятства, потребовал снятый с него перстень. Сенека [59] пишет, что, чувствуя свой конец, он снял с руки перстень, как бы желая передать его другому, и несколько времени держал в руке, затем снова надел его на палец и, сжав левую руку, долго лежал без движения. После этого он вдруг позвал служителей, однако никто не отвечал ему. Тогда он встал; но силы изменили ему. и он мертвым грохнулся около кровати. Когда он в последний раз праздновал день своего рождения, ему явился во сне Аполлон Теменский, которого колоссальную статую, замечательное художественное произведение[60], император привез из Сиракуз и хотел поставить в библиотеке нового храма, и сказал, что Тиберию наверное не придется освятить храма его, Аполлона. На несколько дней до его смерти, на Капреях упал вследствие землетрясения маяк. В Мизене успевшие потухнуть и давно остыть пепел и уголья неожиданно вспыхнули ранним вечером и продолжали гореть всю ночь, когда их внесли в столовую, чтобы нагреть ее. Смерть Тиберия была встречена народом с восторгом. При первом известии о ней началась беготня. Одни кричали: «Тиберия в Тибр!» Другие просили богиню Матери-Земли и богов Смерти, чтобы они мертвого Тиберия поместили только среди грешников. Третьи грозили стащить его труп крюком в Гемонии. Они приходили в ярость при воспоминании об его прежней жестокости и недавних примерах кровожадности. Дело вот в чем. Сенат издал указ [61], чтобы казни всегда происходили на десятый день. Случайно день казни некоторых лиц совпал с днем получения известия о смерти Тиберия. Так как за отсутствием Гая не к кому было обратиться с просьбой о помиловании, сторожа, не желая нарушать законов, задушили несчастных, несмотря на их мольбы, и бросили их трупы в Гемонии[62]. Итак, ненависть росла, как будто жестокость тирана пережила его. Когда погребальное шествие выступило из Мизена, многие требовали, чтобы тело отправили лучше в Ателлу и здесь сожгли, но на половину, в амфитеатре[63]. Солдаты однако ж привезли его в Рим и торжественно сожгли и похоронили его. За два года до смерти Тиберий составил духовную, в двух экземплярах; один писан его рукой, другой рукой вольноотпущенника, но оба совершенно одинаковы. Свидетелями были лица самого незнатного происхождения. По завещанию, император назначил своими наследниками, в равных частях, своих внуков: Гая — от Германика и Тиберия — от Друза, при чем один наследовал другому. Он отказал наследство очень многим и, между прочим, весталкам, затем всем солдатам, каждому в отдельности римскому гражданину, наконец, особенно — смотрителям кварталов.
[1] Ни о чем подобном но говорить ни один из древних писателей. Вероятно, мы имеем дело с испорченным чтением. Главная дворянская ветвь рода Клавдиев носила прозвище Красивых (Pulchri), главная мещанская — Марцеллов. [2] Марк Клавдий Глиция был вольноотпущенником Клавдия. По возвращении Клавдия в Рим народ привлек его к суду за кощунство; но сильный дождь прервал судопроизводство, и виновный спасся. Новое обвинение в оскорблении величества народа не прошло для него даром — его приговорили к денежной пене. [3] Ее звали Клавдией Пятой (Quinta). Самый случай произошел в 204 году. О нем рассказывает, между прочим. Ливий (XXIX. 14). Клавдия приходилась родной внучкой знаменитому Клавдию Слепому. [4] Эта Клавдия была родной дочерью Клавдия Слепого. Эпизод относится к 249 году. Народные эдилы наказали виновную денежным штрафом. Консул — брат Клавдии — потерял флот в сражении с карфагенянами при Дрепане. Консул первым ударился в бегство. Уцелела лишь четверть римской эскадры. [5] К присутствии весталки трибуны не имели права налагать свое veto или прибегать к насилию. Упоминаемая здесь Клавдия была не сестра, а дочь триумфатора Аппия Клавдия Красивого, консула 143 года, зятя Тиберия Гракха. После победы над галльским племенем салассов он самовольно отпраздновал триумф. [6] Неискусно придуманная эта легенда относится к позднейшему времени. Галлы удалились из римских пределов, унося данное им золото. [7] Как бывший претор, он, разумеется, не имел права на них. Клавдий умер, вероятно, в 33 году. Таким образом он является основателем императорской линии дома Клавдиев. [8] Если какой-либо гладиатор успевал приобрести расположение народа, проявив свою ловкость или мужество на нескольких играх, ланиста или же лицо, дававшее эти игры, дарило гладиатору так называемый rudis, нечто в роде жезла. Такие гладиаторы назывались рудиариями (rudiarii). С получением подобной почетной награды связывалось освобождение от гладиаторской службы, после чего гладиаторы относили свое оружием храм Геркулеса и посвящали его богу. Рудиарии однако-ж еще не получали полной свободы. Иногда их нанимали за большие деньги для гладиаторских игр, как мы видим и у Светония. [9] Так называемые ergastula, отличавшиеся теснотой помещения. Римляне устраивали их обыкновенно при загородных домах, реже в городе. Здесь рабов запирали на ночь скованными. [10] Хронология этих событий следующая: 15 год — война с альпийскими народами, 12 год поход против паннонщев, 8 год — получение начальства над экспедицией против германцев. [11] Смерти Августа. [12] О нем см. примечание 63. На его внучке, Лоллии Паулине, был женат Тиберий. [13] Источник Апон (Aponus tons, Aponi fons, от ἄπονος, исцеляющий июль) находился возле того же Патавия. Айон в настоящее время называется Aibano и все еще усердно посещается больными, благодаря сильным свойствам своих серных вод. Быть может, отсюда происходят найденные в XVI веке несколько табличек с надписями, неверно называемые sortes Praenestinae. [14] Отсутствие орлов на Родосе замечает и Плиний (Natur. Historia, X. 29). [15] Германское племя бруктерцов жило на северо-западе Германии, между Липпою и Эмсом. Название производят от слова Brook = Bruch, или, по Гримму, от brak, блестящий. Бруктерцы отличались сильною ненавистью к римлянам. [16] Светоний смешивает между собой двух Батонов, паннонца и далматинца. Первый из них попал в плен Батону далматскому и по приговору военного суда был в 8 году казнен за сношения с римлянами. Второй Батон, такой же даровитый вождь, долго сопротивлялся римлянам в опасной для них Паннонской войне. Случай, о котором рассказывает Светоний, произошел, вероятно, незадолго до сдачи Батона в его последнем убежище, укрепленном замке Андетрии. Он умер в Равенне. [17] Тоже читаем и у Диона Кассия (LVI. 45). [18] Т. е. воюй для меня и моих, одинаково как и для своих. Чтение испорченное. Быть может, вместо принятой нами рецензии Roth’a — следует читать: Ἐμοὶ ϰαὶ μούσαις στρατηγῶν, — воюй для меня и для муз. [19] Превосходный. [20] И такой вялости солдат. [21] Из «Летописей» Енния. Речь идет о Фабии Медлителе Легкий перифраз стиха, так как там вместо vigilando (не усыпностью) стоит cunctando (медлительностью). [22] Из «Илиады» (X. 246—247), где Диомед говорит об Одиссее, обращаясь, между прочим, к Агамемнону: Если сопутник. мой он, из огня мы горящего оба К вам возвратимся: так в нем обилен на вымыслы разум (Гнедич). [23] Тиберию в это время шел 58 год. [24] Т. е. находиться в опасности: у волка, как известно, небольшие уши. [25] Ср. Диона Кассия (LVII. 16) и Тацита (Annal. II. 40). [26] Здесь имеется в виду почетная командировка (legatio libera). Сенат предоставлял известному лицу, по его просьбе, звание посла римского народа и соединенные с этим титулом различные права и преимущества и знаки достоинства. Ему гарантировали личную безопасность во время дороги, предоставляли даровое содержание и даровые путевые издержки, наконец, делали всевозможное для удачного окончания личных дел легата. Нередко аристократ-банкир или ростовщик испрашивал себе legatio libera, для того, чтобы под защитой этого звания легче заниматься своим делом и настойчивее собирать деньги с должников. [27] Или барбун, знаменитая рыба, из семейства того же имени, похожая на окуня, высоко ценившаяся римскими гастрономами за свой прекрасный вкус. Четырех фунтовая краснобородка стоила тысячу сестерций (около 55 р.), а шестнфунтовая уже пять тысяч сестерций, так что ценилась на вес серебра, хотя и водилась в большом количестве в Средиземном и Черном морях. Эти рыбы замечательны изменением своей окраски в момент смерти, при чем пурпуровый цвет их спины то вспыхивает по телу животного, то бледнеет — явление хорошо известное и древним римлянам. [28] Право поцелуя (jus osculi) предоставляло женщинам целовать своих родственников и родню своего мужа до степени двоюродных братьев. При империи этому праву, как видно из эпиграмм Марциала, сумели придать дурную окраску. Из Светония не видно, отменил-ли Тиберий jus osculi вообще, или же в частностях. Предписанная им мера легко объясняется гигиеническими целями. Вследствие модных в то время поцелуев в Риме страшно усилилась заболеваемость, между прочим, сыпями, заносимыми с Востока. [29] Strenae. Этот обычай, существовавший уже при Плавте и отмененный, быть может, только Аркадием или Гонорием, сохранился отчасти еще в Италии и во Франции (оттуда французское étrennes). Подарками были сперва лакомства, напр., мед, плоды, печенья или сласти, означавшие символически качество пожеланий. Фрукты золотились, как у нас золотятся орехи. Позднее древняя простота исчезла. Дарить ценные предметы, преимущественно лампы, которые в этом случае отличались чистотой и изяществом отделки и имели соответствующие подписи и привески, или драгоценности. Затем стали дарить уже деньги. От них не отказывался сам Август. В день Нового Года молились и приносили жертвы Яну. [30] Квартиры нанимались с 1�го июля. Очевидно, сенатор позволил себе какую-либо неприличную выходку в отношении домовладельца. [31] Быть может, он женился ради корыстных целей. Или же новому квестору не удалось получить ту провинцию, на которую он рассчитывал и в которой могла играть видную роль его родня по жене. [32] Здесь, как видно из Тацита, Светоний имеет в виду евреев и христиан. Отождествление вероисповедания последних с иудейством, конечно, может вызвать разве улыбку. Но в первом веке Рим был местопребыванием всех богов. Он стал оказывать широкое покровительство всем религиям мира, увеличивая этим уважение к себе и оставаясь в тоже время политическим центром. Только две религии были исключены из общего союза — иудейство и христианство, вследствие сущности своих верований. Но после массового избиения евреев, при чем в Александрии их погибло пятьдесят, а в Дамаске десять тысяч, они начинают преследовать христиан в союзе с язычниками и много лютее, чем последние. [33] Здание преторианских казарм — первой казармы для гвардейских частей — было выстроено за городом, между Виминальскими и Тибуртинскими воротами, что лишний раз рекомендует римлян. От этого огромного здания, обнесенного стеной при Аврелиане, сохранились остатки. В преторианских казармах содержался апостол Павел, так как они служили и тюрьмою. [34] Какой-то афинский актер и вместе с тем поэт. [35] Об этом случае рассказывает и Тацит (Annal. IV. 59). Императора спас Сеян. [36] Биберий значит (приблизительно) пьяница, Калдий — разгоряченный вином, Мерон — пьющий цельное вино. [37] Птица, похожая на бекаса, одно из любимых римских блюд. Азеллий Сабин, по видимому, то самое лицо, которое Август в 11 году по Р. Х. назначил воспитателем будущего императора Гая и о котором, как риторе, упоминает Сенека. [38] Скандалезная поэтесса античных времен, первых годов империи. [39] Caprinus, от Capreae, названия острова. Последний получил свое имя от местного владетеля Капрея (Capreus), а не от слова caper, козел. [40] По Тациту (Annal. II. 37 — 38), Тиберий не чувствовал ни малейшего желания кормить на казенный счет хотя бы и потомков древних и исторических фамилий. Напротив — и это очень рекомендует его — он оказывал свою поддержку лицам незнатного происхождения. Когда, например, стали смеяться над неким Руфом, за то, что у него «не было предков», император принял его под свою защиту, заметив: «По-моему, Руф сам начинает свой род!» [41] В столицах или больших городах древнего мира общества капиталистов строили многоэтажные дома дешевых квартир и отдавали в них целые помещения или комнаты. «Островами» (insulae) эти дома или группа домов назывались потому, что их со всех сторон окружали улицы. [42] До нас дошел постамент памятника, поставленного Тиберию в Путеолах благодарным населением Азии. [43] Неспособный Арсак XVIII Вонон I, сын известного Фраата, победителя Антония, был сведен с престола но приказанию Тиберия. Согласно желания преданной римлянам парфянской аристократии Германик возвел на престол Зенона, правнука Антония по женской линии. Вонон погиб в 19 году. Парфяне не любили Вонона за его греко-римские привычки и обстановку. [44] Между тем этого требовало уважение к покойнику, члену царской семьи, затем поминки и соединенные с ними общественные игры. [45] Герой Троянской войны, происходившей более чем за тысячу лет до этого, если верить тогдашним вычислениям. [46] Как бога. Тиберий вообще был против тех религиозных обычаев, которые предоставляли преступнику или искавшему защиты вообще находить ее у статуй богов или обоготворенных императоров. В 22 году он издал указ, чтобы города, претендующие на право убежища (jus asyli) и желающие сохранить его, представили в Сенат доказательства этого права. Дальнейшие его распоряжения окончательно уничтожили право убежищ в их первоначальном значении. [47] Крутая лестница (scalae Gemoniao) в скале, спускавшаяся с Авентинского или Капитолийского холма к Тибру. Сюда волочили крючьями трупы казненных и бросали затем в Тибр. Название происходить, вероятно, от слова gemere, вздыхать. Плиний называет Гемонию лестницей вздохов (gradus gomitorii). [48] Обычай, часто практиковавшийся в древнем мире. О рассказываемом у Светония случае говорит и Тацит (Annal. I. 74). Виновный был претор Вифинии Граций Марцелл. Курьезнее всего, что он приставил голову Тиберия. О пытках Тацит не упоминает. [49] Чтобы быть всадником, следовало иметь состояние в сто тысяч сестерций, чего не было у Тиберия. Но это, объясняет его враг, еще пустяки: он не может быть римским гражданином, так как сосланные лишались прав римского гражданства. А для кого же тайна, что Август продержал своего пасынка в ссылке на Родосе!.. [50] Следуя, быть может, примеру Гомера, у которого Ахилл, в первой песне «Илиады», называет вождя греков «облеченным бесстыдством», «коварным душой мздолюбцем», «псообразным», «бесстыдным», «винопийцей» и т. п. По Тациту (Annal. IV, 34), Кремуций Корд назвал «последним римлянином» одного Кассия. Из Плутарха (Vita Bruti. 46) видно, что этим именем почтил пламенного республиканца его товарищ по судьбе, Брут. Но Дион Кассий (LVII. 24), по видимому, согласен со Светонием. [51] Потому, быть может, думает один из комментаторов Светония, что они могут предсказать такое, что побудит кого-либо сделать покушение на жизнь его, Тиберия. [52] О них, Л. Аррунтии (консуле 6 года по Р. Х.) и Элии Ламии (консуле 2 года нашей эры), см. Тацита (Annal. VI. 27). [53] Нечто подобное мы встречаем уже в Эсхиловом «Агамемноне». Род телеграфа древних. [54] От этой виллы, самой большой и наиболее любимой Тиберием, сохранились развалины и, между прочим, огромный фундамент со сводчатыми подвалами. «Юпитерова» вилла стояла на самом высоком месте острова, около 300 метров над уровнем моря, на обрыве, и господствовала над Капреями. После смерти Тиберия дворец запустел. О нем упоминают разве, как о месте ссылки супруги императора Коммода, Криспины, и его сестры, Луциллы. Дворец в разное время грабили сарацины, норманы и другие завоеватели, а землетрясение разрушило его стены. Но и теперь еще видны остатки гигантской лестницы из 784 ступеней. Теперь во дворце Тиберия живут крестьяне, устроившие там свои винные погреба с конюшнями. Везде растут в изобилии апельсины, фиги и виноград. [55] Тацит (Annal. VI. 6) также приводит выдержку из этого письма, которое Тиберий послал за пять лет до своей смерти. [56] Но, спросим мы, как мог пользоваться цветущим здоровьем такой страшный развратник, каким рисует нам императора Светоний? Несомненно, в рассказе последнего много преувеличений, неизбежных уже потому, что автор придавал слишком много значения рассказам врагов Тиберия. Император был, конечно, в очень многом личностью отрицательною; но у него были и драгоценные качества. Вообще, Тиберий еще ждет своего историка. В попытках обелить его или, по крайней мере, многое извинить ему нет недостатка. Таков известный труд переводчика Светония, профессора A. Stahr’а: Tiberius, или мнение Германа Шиллера. Но еще раньше их сумел понять Тиберия наш Пушкин. В своем письме Дельвигу, от 25 июля 1826 года, говоря о великодушном поступке Тиберия с Вибием Сереном. Пушкин продолжает: «Чем больше читаю Тацита, тем больше мирюсь с Тиберием. Он был один из величайших государственных умов древности». [57] Евфорион, несмотря на свой изысканный слог и темный язык, высоко ценился римлянами. Так Корнелий Галл подражал ему и даже перевел его произведения. Родился в 276 г. и умер библиотекарем Антиоха Великого. Другой поэт Александрийской школы — эпик, грамматик и эпиграмматист Риан. Жил приблизительно в 276—195 гг. Сочинения обоих утеряны, за исключением отрывков. От третьего поэта значительно более позднего времени, Партения, учителя Вергилия и друга Тиберия, дошли одни Ἐρωτιϰά, имеющие большие достоинства. [58] Тоже у Тацита (Annal. VI. 60). Харикл действительно хотел пощупать пульс. [59] Отец знаменитого философа. Его исторический труд, весьма драгоценный для истории его времени, к несчастью, не дошел до нас. Он обнимал время около восьмидесяти лет, от начала войны Цезаря с Помпеем до вступления на престол Калигулы. [60] Это знаменитое произведение древнегреческого ваяния выделялось даже в таком богатом шедеврами скульптуры городе, каковым были Сиракузы. Оно получило свое название от части города, где стояло, называвшейся Τεμενίτης и позже переименованной в Νέα πόλις, т. е. «Новгород». [61] Из показаний различных писателей видно, что этот указ относится к 774 году от основания города, или к 22 нашей эры. [62] С этим расходится показание Диона Кассия, который говорит, что виновные были все освобождены, за исключением одного, лишившего себя жизни. [63] Быть может, народ желал устроить спектакль хотя бы из сожжения тела Тиберия, который не давал народу игр в амфитеатре. Ближайший от Мизена амфитеатр находился в Ателле, родине «ателлан».