Даниил Самойлович Пасманик (1869—1930), сын меламеда, родом был из Гадяча, маленького полтавского местечка, где похоронен Алтер Ребе. Будучи воспитан в традиционной еврейской среде и наверняка получив начальное еврейское образование, в дальнейшем он учится в гимназии в Полтаве, а по ее окончании — на медицинском факультете Цюрихского университета. В 1890-х — начале 1900-х годов Пасманик живет в Болгарии, имеет обширную врачебную практику, затем занимается преподавательской деятельностью: становится приват-доцентом медицинского факультета Женевского университета. В эти годы формируются его общественно-политические взгляды, он примыкает к сионистскому движению и становится одним из видных публицистов и теоретиков сионизма (с 1904 года он член редколлегии журнала «Еврейская жизнь», а затем — «Рассвета»). В 1905 году Пасманик возвращается в Россию.
Эволюция его взглядов и идей в каком-то смысле выглядит закономерной: полемика с известным марксистом Х. Раковским в 1890-х годах, критика Бунда в 1900-х годах — и вступление в партию кадетов в 1917 году, участие в Крымском краевом правительстве, опиравшемся на Добровольческую армию, — наконец, эмиграция во Францию, редактирование белоэмигрантской газеты «Общее дело» (вместе с В. Бурцевым), сближение с правыми кругами русской эмиграции (в т. ч. монархистскими), которое привело к отречению сионистского движения от Пасманика — можно сказать, одного из «отцов-основателей»… Да, Пасманик раз и навсегда оставался правым: он пожал руку В. Пуришкевичу, но никогда бы не пожал ее бундовцам из числа активистов РСДРП. Ведь он был сыном меламеда: это надо понять… Кстати, своеобразная репутация Пасманика не помешала ему в 1918 году быть избранным председателем Союза еврейских общин Крыма.
Некролог В. Е. Жаботинского оставляет странное чувство: он мало похож на некролог — вернее, он слишком похож на поэтические некрологи, написанные М. Цветаевой: колоссальный эмоциональный всплеск и умение видеть личность за скобками сиюминутных жизненных обстоятельств. Надо было быть Жаботинским, чтобы оценить столь неординарного человека, как Пасманик: «ценного» человека «с двумя пожарами в одной грудной клетке».
1.
правитьВ русском сионизме, в интеллигентском сионизме вообще, есть за покойным, по крайней мере, одна большая заслуга. Он был одним из первых, связавших сионистскую идею с общими данными социальной науки. Это очень трудно объяснить молодежи — не только совсем еще юной, но и такой, которой ныне под тридцать. Они привыкли к тому, что у сионизма есть своя теория, опирающаяся на данные экономического быта разных стран и на законы миграции разных народов. Они даже не очень этим интересуются: сионизм уже давно стал фактом. Спор о нем из области теоретических обоснований перешел в область совсем иную. И им кажется, что так было всегда. Но мы, пожилые люди, хорошо помним время, когда это было не так. Сионистской идее приходилось пробивать себе дорогу в атмосфере постоянной дискуссии. Противники просто отрицали за ней всякое право на серьезное отношение. У противников этих были готовые, притом чрезвычайно искусно и красиво слаженные, идеология и фразеология — марксистские; их создатели не предусмотрели важности ни миграционного, ни национального момента в социальном процессе, и противники наши поэтому отметали сионизм за порог и науки, и практики. Для интеллигентного сиониста это создавало положение беспомощное и унизительное. Многих оно даже и вконец отпугнуло.
В этом отношении литературная и лекторская работа Пасманика в России и за границей (за границей, главным образом, среди студенческих «колоний») сыграла роль поворотной стрелки. Как начетчик в области марксистского богословия он был сильнее большинства своих оппонентов; он, кроме того, много занимался и литературой об эмиграции, колонизации, национальных вопросах Австро-Венгрии, которой его оппоненты 25 лет тому назад еще пренебрегали. Как диалектик, он был один из лучших, кого я вообще встречал: умел выделить главное, умел сопоставить ярко и выпукло, умел подметить слабый пункт противника и умел всё это делать вежливо. Я бы не сказал, что он создал научную теорию сионизма: поскольку она имеется (конечно, только в основном наброске), она есть продукт коллективной работы, в которой больше всего сделали социалистические фракции сионизма. Но и Бер Борохов, давший больше всех остальных в этом отношении, даже вложивший в это дело подлинную искру самородной почти-гениальности, признавал, что «начал Пасманик».
Теперь многие думают, будто все это уже не нужно. Они очень ошибаются. Даже в самой Англии, которая якобы не интересуется теориями, наша политическая самозащита в ближайшем будущем должна будет принять отчасти характер научного спора: о емкости территории, о влиянии морального фактора на экономику. И мы будем выдвигать и развивать доводы, двадцать пять лет тому назад намеченные в «Письмах к еврейской молодежи» Пасманика, и, вероятно, даже спасибо, как водится на земле, его памяти не скажем. Но хоть над могилой надо вспомнить, чем дело наше обязано этому человеку.
2.
правитьО размолвке Пасманика с русским сионизмом в годы гражданской войны и после я мало что знаю. Много расспрашивал и много слышал, но как-то не проникло в память и никогда не казалось мне лично убедительным. Возможно, что не может понять этих вещей человек, которого тогда в России не было и который думал в те годы не о Деникине и Врангеле, а об Алленби и Cтoррсе. Но, признаюсь, нет у меня и никакой охоты «понять эти вещи», т. е. до такой степени проникнуться обидой, чтобы на целые народы и на целые движения поставить для себя крест.
Мне всегда казалось, что на случай погрома надо иметь револьверы и пр. и уметь с ними обращаться; но с народами еще придется жить и с их идеалами считаться. Я бы и с арабами охотно вступил в переговоры, если бы не тот неопровержимый факт, что у них просто нечего нам предложить, кроме искренней просьбы о ликвидации сионизма. С англичанами нужно и очень нужно вести переговоры, хотя никакой моральной разницы между поведением их деникиных и «нашего» Деникина не вижу. Если есть разница, то не в их пользу: они куда сильнее. Если можно и надо вести переговоры с этими обидчиками, я просто не понимаю, почему нельзя или не надо с другими. Также точно не понимаю, почему нельзя якшаться с монархистами. Впрочем, раз получилась размолвка, и такая глубокая, то, должно быть, так и надо было, и решающий голос тут надо предоставить людям, бывшим в те годы в России и в Крыму. Но я думаю, что и они всегда верили в честную, горячую, безудержную искренность Пасманика.
3.
правитьСтранное было у нас всех ощущение над его могилой. Собрались представители двух народов — с русской стороны большие представители, многие с именами всероссийской звучности — и собрались в настроении взаимной примиренности над общей потерей. Символом того сборища могли бы быть протянутые руки. Но в атмосфере чувствовалась сдержанность, словно каждый шептал себе самому: тут есть что-то непонятное.
И было что-то непонятное. Мы не привыкли к типу души, которая, действительно, вмещала в себе два настоящих патриотизма. Фразу о двойном патриотизме часто произносим мы все — т. е. все те из нас, сионистов, у которых есть приличный паспорт, и я не сомневаюсь, что произносим ее искренно и готовы исполнять оба гражданских долга. Но у Пасманика было нечто другое: два «надрыва». Казалось бы, что любить с «надрывом» можно только одну национальную идею; второй из них можно подарить только спокойную привязанность, если не просто тщательную корректность. Пасманик несомненно любил Россию в том же смысле, как любил еврейство: например, не только сознавал разумом, что России нужна та или иная отрезанная провинция, но и внутренне ощущал болезненность этого отреза, как мы чувствуем отрез Заиорданья. Ненавидел большевиков не только за то, что они — черная сотня, как ненавидим мы, но, прежде всего, за унижение России. Поскольку он свою деятельность контролировал рассудком, «обосновывал», постольку, я думаю, он отдавал примат еврейскому, а не русскому моменту: считал, что и через русское свое служение служит еврейству. Но в сфере непосредственного переживания примата не было. Ту особенную, непередаваемую воспаленность души, которая была самой «восточной» его чертою, он отдавал одинаково и нам, и России.
Вряд ли счастливо живется такому человеку с двумя пожарами в одной грудной клетке. Я ему не завидовал и не завидую. Но шапку снимаю: это не порок души, это богатство души; роскошь неудобная, часто губительная, как губительно для человека родиться с талантом музыканта и живописца вместе; но неподдельная роскошь, истинный дар Б-жий. Ценный умер человек, и с почетом надо проходить мимо его могилы.
И тяжело умер человек. Всё, чему он служил, не удалось. Как дикая кошка в спину доброго коня, вцепилась красная хлыстовщина в обезумевшую от боли Россию, и не видно этому конца. Ключ от Палестины попал в руки старого знакомца нашего по книге «Давид Копперфильд», Урии Гипа, елейного, богобоязненного (кстати, и на нем тоже красная нашивка), и он виляет руками и ногами и торгуется: я обещал вам то, а не это… я бы рад уплатить, но на векселе клякса… Тяжело умирать в такое время; и над гробом трудно говорить слова надежды, которые звучат фальшью, — даже несмотря на то, что они не фальшь, а надежда и вера — в то, что всё пройдет, и царство дервишей над Россией, и эпоха Урии Гипа над Англией, и совесть проснется.
Исходник здесь: http://www.lechaim.ru/ARHIV/170/zhabot.htm