СМЕРТЬ ДЕРСУ
Приехали мы в Хабаровск 7-го января вечером. Стрелки пошли в свои роты, а я вместе с Дерсу отправился к себе на квартиру, где собрались близкие мне друзья.
На Дерсу все поглядывали изумленно и с любопытством. Он тоже чувствовал себя не в своей тарелке и долго не мог освоиться с новыми условиями жизни.
Я отвел ему маленькую комнату, в которой поставил кровать, деревянный стол и два табурета. Последние ему, видимо, совсем были не нужны, так как он предпочитал сидеть на полу или чаще на кровати, поджав под себя ноги по-турецки. В этом виде он напоминал бурхана из буддийской кумирни.
Ложась спать, он, по старой привычке, поверх сенного тюфяка и ватного одеяла каждый раз подстилал под себя козью шкурку.
Любимым местом Дерсу был уголок около печки. Он садился на дрова и подолгу смотрел на огонь. В комнате для него все было чуждо, и только горящие дрова напоминали тайгу. Когда дрова горели плохо, он сердился на печь и говорил:
— Плохой люди, его совсем не хочу гори.
Однажды мне пришла мысль записать речь Дерсу фонографом. Он скоро понял, что от него требовалось, и произнес в трубку длинную сказку, которая заняла почти весь валик. Затем я переменил мембрану на воспроизводящую и завел машину снова. Дерсу, услышав свою речь, переданную ему обратно машиной, нисколько не удивился, ни один мускул на лице его не шевельнулся. Он внимательно прослушал до конца и затем сказал:
— Его, — он указал на фонограф, — говорит верно, ни одного слова пропускай нету.
Дерсу оказался неисправимым анимистом: он очеловечил и фонограф.
Иногда я подсаживался к нему, и мы вспоминали все пережитое во время путешествий. Эти беседы обоим нам доставляли большое удовольствие.
По возвращении из экспедиции всегда бывает много работы: составление денежных и служебных отчетов, вычерчивание маршрутов, разборка коллекций и т. п. Дерсу заметил, что я целые дни сидел за столом и писал.
— Моя раньше думай, — сказал он, — капитан так сиди (он показал, как сидит «капитан») — кушает, людей судит, другой работы нету. Теперь моя понимай: капитан сопка ходи — работай, назад город ходи — работай. Совсем гуляй не могу.
Такое представление у инородцев о начальствующих лицах вполне естественно. В словах Дерсу мы узнаем китайских чиновников, которые главным образом несут обязанности судей, милуют и наказывают по своему усмотрению. Дерсу, быть может, сам и не видел их, но, вероятно, много слышал от тех гольдов, которые бывали в Сан-Сине[изд. 1].
Однажды, войдя к нему в комнату, я застал его одетым. В руках у него было ружье.
— Ты куда? — спросил я.
— Стрелять, — ответил он просто и, заметив в моих глазах удивление, стал говорить о том, что в стволе ружья накопилось много грязи. При выстреле пуля пройдет по нарезам и очистит их; после этого канал ствола останется только протереть тряпкой.
Запрещение стрельбы в городе было для него неприятным открытием. Он повертел ружье в руках и, вздохнув, поставил его назад, в угол. Почему-то это обстоятельство особенно сильно его взволновало.
На другой день, проходя мимо комнаты Дерсу, я увидел, что дверь в нее приотворена. Случилось как-то так, что я вошел тихо. Дерсу стоял у окна и что-то вполголоса говорил сам с собою. Замечено, что люди, которые подолгу живут одинокими в тайге, привыкают вслух выражать свои мысли.
— Дерсу, — окликнул я его.
Он обернулся. На лице его мелькнула горькая усмешка.
— Ты что? — обратился я к нему с вопросом.
— Так, — отвечал он. — Моя здесь сиди все равно утка. Как можно люди в ящике сидеть? — он указал на потолок и стены комнаты. — Люди надо постоянно сопка ходи, стреляй…
Дерсу замолчал, повернулся к окну и опять стал смотреть на улицу. Он тосковал об утраченной свободе.
«Ничего, — подумал я. — Обживется и привыкнет к дому».
Случилось как-то раз, что в его комнате нужно было сделать небольшой ремонт: исправить печь и побелить стены. Я сказал ему, чтобы он дня на два перебрался ко мне в кабинет, а затем, когда комната будет готова, он снова в нее вернется.
— Ничего, капитан, — сказал он мне. — Моя можно на улице спи: палатку делай, огонь клади, мешай нету.
Ему казалось все так просто, и мне стоило больших трудов отговорить его от этой затеи. Он не был обижен, но был недоволен тем, что в городе много стеснений: нельзя ставить палатку, нельзя класть огня на улице, нельзя стрелять, потому что все это будет мешать прохожим.
Однажды Дерсу присутствовал при покупке дров; его поразило то, что я за них заплатил деньги.
— Как! — закричал он. — В лесу много дров есть, зачем напрасно деньги давай?
Он ругал подрядчика, назвал его «плохой люди» и всячески старался убедить меня, что я обманут. Я пытался было объяснить ему, что плачу деньги не столько за дрова, сколько за труд, но напрасно. Дерсу долго не мог успокоиться и в этот вечер не топил печь. На другой день, чтобы не вводить меня в расходы, он сам пошел в лес за дровами. Его задержали и составили протокол. Дерсу по-своему протестовал, шумел. Тогда его препроводили в полицейское управление. Когда мне сообщили об этом но телефону, я поехал к полицмейстеру, и дело уладилось. Сколько потом я ни объяснял ему, почему нельзя рубить деревьев около города, он меня так и не понял.
Случай этот произвел на него сильное впечатление. Он понял, что в городе надо жить не так, как хочет он сам, а как этого хотят другие. Чужие люди окружали его со всех сторон и стесняли на каждом шагу. Старик начал задумываться, уединяться, он похудел, осунулся и даже как будто еще более постарел.
Следующее маленькое событие окончательно нарушило его душевное равновесие: он увидел, как я заплатил деньги за воду.
— Как! — опять закричал он. — За воду тоже надо деньги плати? Посмотри на реку, — он указал на Амур,— воды много есть. Землю, воду, воздух Бог даром давал. Как можно?..
Он не договорил, закрыл лицо руками и ушел в свою комнату.
Вечером я сидел в кабинете и что-то писал. Вдруг я услышал, что дверь тихонько скрипнула. Я обернулся: на пороге стоял Дерсу. С первого взгляда я увидел, что он хочет меня о чем-то просить. Лицо его выражало смущение и тревогу. Не успел я задать вопрос, как вдруг он опустился на колени и заговорил:
— Капитан! Пожалуйста, пусти меня в сопки. Моя совсем не могу в городе жить: дрова купи, воду тоже надо купи, дерево руби — другой люди ругается.
Я поднял его и посадил на стул.
— Куда же ты пойдешь? — спросил я его.
— Туда! — он указал рукой на синеющий вдали хребет Хехцир.
Жаль мне было с ним расставаться, но жаль было и задерживать. Пришлось уступить. Я взял с него слово, что через месяц он вернется обратно, и тогда мы вместе поедем на реку Уссури. Там я хотел устроить его на житье у знакомых мне тазов.
Я полагал, что Дерсу дня два еще пробудет у меня, и хотел снабдить его деньгами, продовольствием и одеждой. Но вышло иначе.
На другой день, утром, проходя мимо его комнаты, я увидел, что дверь в нее открыта. Я заглянул туда — комната была пуста.
Уход Дерсу произвел на меня тягостное впечатление. Словно что оборвалось в груди; закралось какое-то нехорошее предчувствие; я чего-то боялся; что-то говорило мне, что я больше его не увижу. Я был расстроен весь день, работа валилась у меня из рук. Наконец я бросил перо, оделся и пошел в лагерь.
На дворе была уже весна: снег быстро таял. Из белого он сделался грязным, точно его посыпали сажей. В сугробах в направлении солнечных лучей появились тонкие ледяные перегородки; днем они рушились, а за ночь опять замерзали. По канавам бежала вода. Она весело журчала и словно каждой сухой былинке торопилась сообщить радостную весть о том, что она проснулась и теперь позаботится оживить природу.
Возвращающиеся со стрельбы солдаты говорили мне, что видели на дороге какого-то человека с котомкой за плечами и с ружьем в руках. Он шел радостный, веселый и напевал песню. Судя по описаниям, это был Дерсу.
Бедному дикарю и в голову не приходила мысль, что на его жизнь могут покуситься. За что? А между тем случилось именно то, чего я больше всего опасался.
Недели через две после его ухода от своего приятеля И. А. Дзюль я получил телеграмму следующего содержания:
«Человек, посланный вами в тайгу, найден убитым».
Дерсу! — мелькнуло у меня в голове. Я вспомнил, что для того, чтобы в городе его не задерживала полиция, я выдал ему визитную карточку с надписью на оборотной стороне, указывавшей, что жительство он имеет у меня. Вероятно, эту карточку нашли и дали мне знать по телеграфу.
На другой день я выехал на станцию Корфовскую, расположенную с южной стороны хребта Хехцир. Там я узнал, что рабочие видели Дерсу в лесу на дороге. Он шел с ружьем в руках и разговаривал с вороной, сидевшей на дереве. Из этого они заключили, что, вероятно, он был пьян.
На станцию Корфовскую поезд пришел почти в сумерки.
Было уже поздно, и поэтому мы с И. А. Дзюль решили идти к месту происшествия на другой день утром.
Всю ночь я не спал. Смертельная тоска щемила мое сердце. Я чувствовал, что потерял близкого человека. Как много мы с ним пережили! Сколько раз он выручал меня в то время, когда сам находился на краю гибели!
Чтобы рассеяться, я принимался читать книгу, но это не помогало. Глаза механически перебирали буквы, а в мозгу в это время рисовался образ Дерсу — того Дерсу, который в последний раз просил меня, чтобы я отпустил его на волю. Я обвинял себя в том, что привез его в город. Но кто бы мог подумать, что все это так кончится!
Под утро я немного задремал, и тотчас мне приснился странный сон: мы — я и Дерсу — были на каком-то биваке в лесу. Дерсу увязывал свою котомку и собирался куда-то идти, а я уговаривал его остаться со мной. Когда все было готово, он сказал, что идет к жене, и вслед за этим быстро направился к лесу. Мне стало страшно; я побежал за ним и запутался в багульнике. Появились пятилапчатые листья жень-шеня. Они превратились в руки, схватили меня и повалили на землю. Я слабо вскрикнул и сбросил с головы одеяло. Яркий свет ударил мне в глаза. Передо мной стоял И. А. Дзюль и тряс за плечо.
- Здорово же вы заспались! — сказал он. — Пора вставать.
Часов в 9 утра мы вышли из дому.
Был конец марта. Солнышко стояло высоко на небе и посылало на землю яркие лучи. В воздухе чувствовалась еще свежесть ночных заморозков, в особенности в теневых местах, но уже по талому снегу, по воде в ручьях и по веселому, праздничному виду деревьев видно было, что ночной холод никого уже запугать не может.
Маленькая тропка повела нас в тайгу. Мы шли по ней долго и почти не говорили между собою. Версты через полторы справа от дорожки я увидел костер и около него три фигуры. В одной из них я узнал полицейского пристава. Двое рабочих копали могилу, а рядом с ней на земле лежало чье-то тело, покрытое рогожей. По знакомой мне обуви на ногах я узнал покойника.
— Дерсу! Дерсу! — невольно вырвалось у меня из груди.
Рабочие изумленно посмотрели на меня. Мне не хотелось при посторонних давать волю своим чувствам, я отошел в сторону, сел на пень и отдался своей печали.
Земля была мерзлая, рабочие оттаивали ее огнем и выбирали то, что можно было захватить лопатой. Минут через пять ко мне подошел пристав. Он имел такой радостный и веселый вид, точно приехал на праздник. Потому ли, что на своей жизни ему много приходилось убирать брошенных трупов и он привык относиться к этой работе равнодушно, или потому, что хоронили какого-то безвестного инородца, только по выражению лица его я понял, что особенно заниматься розысками убийц он не будет и намерен ограничиться одним протоколом. Он рассказал мне, что Дерсу нашли мертвым около костра. Судя по обстановке, его убили сонным. Грабители[изд. 2] искали у него денег и унесли винтовку.
Часа через полтора могила была готова. Рабочие подошли к Дерсу и сняли с него рогожу. Пробравшийся сквозь густую хвою солнечный луч упал на землю и озарил лицо покойного. Оно почти не изменилось. Раскрытые глаза смотрели в небо; выражение их было такое, как будто бы Дерсу что-то забыл и теперь силился вспомнить. Рабочие перенесли его в могилу и стали засыпать землей.
— Прощай, Дерсу! — сказал я тихо. — В лесу ты родился, в лесу и покончил расчеты с жизнью.
Минут через двадцать над тем местом, где опустили тело гольда, возвышался небольшой бугорок земли.
Покончив со своим делом, рабочие закурили трубки и, разобрав инструменты, пошли на станцию вслед за приставом.
Я сел на землю около дороги и долго думал об усопшем друге.
Как в кинематографе, передо мною одна за другой вставали картины прошлого: первая встреча с Дерсу на реке Лефу, озеро Ханка, встреча с тигром на Ли-Фудзине, лесной пожар на реке Санхобе, наводнение на Билимбе, переправа на плоту через реку Такему, маршрут по реке Иману, голодовка на Кулумбе, путь по Бикину…
В это время прилетел поползень. Он сел на куст около могилы, доверчиво посмотрел на меня и защебетал.
«Смирный люди», — вспомнилось мне, как Дерсу называл этих пернатых обитателей тайги. Вдруг птичка вспорхнула и полетела в кусты. И снова тоска защемила мне сердце.
— Прощай, Дерсу! — сказал я еще раз громко и встал со своего места.
Солнце успело уже пройти по небу большую часть своего пути. Лучи его уже не светили на землю, а уходили куда-то в беспредельное голубое небо. Слышно было, как перекликались в лесу птицы. В одном месте я заметил раннюю бабочку. Она купалась в лучах солнца и с наступлением сумерек должна была погибнуть.
Могила Дерсу, тающий снег и порхающая бабочка, которая с закатом солнца должна будет погибнуть, шумящий ручей и величавый тихий лес — все это говорило о том, что абсолютной смерти нет, а есть только смерть относительная и что закон жизни на земле есть в то же время и закон смерти.
Какие-то два человека, причислявшие себя к лику европейцев, совершили гнусное убийство с целью грабежа. Они убили бедного дикаря, у которого была чистая душа и который во всю свою жизнь никому не сделал зла.
Цивилизация родит преступников. Созидай свою благополучие за счет другого — вот лозунг двадцатого века. Обман начинается с торговли, потом, в последовательном порядке, идут ростовщичество, рабство, кражи, грабежи, убийства и, наконец, война и революция со всеми их ужасами. Разве это цивилизация?!
Отойдя немного, я оглянулся, чтобы запомнить место, где был похоронен Дерсу. Два большие кедра, приютившие его под своей сенью, были приметны издали.
— Прощай, Дерсу! — сказал я в последний раз и пошел по дороге на станцию.
Минут через пятнадцать я догнал И. А. Дзюля. Он задержался в бараке у рабочих и договаривался с ними насчет доставки дров к нему на квартиру. Через полчаса мы были на станции.
Летом 1908 года я отправился в третье свое путешествие, которое длилось два года.
В 1910 году, зимой, я вернулся в Хабаровск и тотчас поехал на станцию Корфовскую, чтобы навестить дорогую могилу. Я не узнал места — все изменилось: около станции возник целый поселок, в пригорьях Хехцира открыли ломки гранита, начались порубки леса, заготовка шпал. Мы с И. А. Дзюль несколько раз принимались искать могилу Дерсу, но напрасно… Приметные кедры исчезли, появились новые дороги, насыпи, выемки, бугры, рытвины и ямы. Все кругом носило следы цивилизации.
П. П. Бордаков, мой спутник, о котором я уже говорил, узнав о смерти Дерсу, обратился ко мне с просьбой позволить ему описать воззрения гольда на загробный мир. Зная, с какой симпатией П. П. Бордаков относился к покойному, я одобрил его намерение и просил не откладывать эту работу в долгий ящик. П. П. Бордаков не знал, при каких обстоятельствах умер Дерсу, и описал его замерзшим в тайге в Рождественскую ночь. Читателей, желающих узнать, что ожидал Дерсу встретить по ту сторону смерти, я отсылаю к книжке П. П. Бордакова «Дерсу Узала. Рождественский рассказ».
Примечания издательства и редактора
- ↑ Сан-Син — город Сань-Син (三姓) на северо-востоке Китая, второе название — Илань, в настоящее время — уезд Илань города Харбин. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Окончательный вариант авторской правки. В издании 1923 года: «Убийцами были русские. Они искали…» — далее по тексту. В изданиях 1926 и 1928 годов: «Убийцы искали у него…». — Примечание издательства «Альманах „Рубеж“», 2007.