Деревня и город (Михайлов)/ПСС Михайлова 1914 (ДО)

Деревня и город
авторъ Михаил Ларионович Михайлов

Опубл.: 1856. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на книгу Полное собраніе сочиненій М. Л. Михайлова / Подъ редакціей П. В. Быкова — СПб.: Т-во А. Ф. Марксъ, 1914. — Т. 4. — С. 293—318.

ДЕРЕВНЯ И ГОРОДЪ.

Разсказъ. (Посвящается Людмилѣ Петровнѣ Шелгуновой).

Du bist wie еще Blume,

So hold und schön und rein;
Ich schau' dich an, und Wehmuth
Schleicht mir in's Herz hinein.

Heine.

I.

Что это было за лѣто! Золотые дни, румяныя зори, голубыя ночи…

Какъ въ рай, попалъ я изъ душнаго, сѣраго отъ пыли, города въ деревеньку Крутой Ручей.

Поля колосились; синими струйками мелькали въ желтомъ разливѣ ихъ васильки. По лугамъ прошла уже разъ коса; но снова, словно бархатный коверъ, разостлалась по нимъ свѣжая, зеленая мурава. Лѣса и рощи прохладно темнѣли; весело играя, бѣгала по землѣ ихъ пестрая, сѣтчатая тѣнь; безъ умолку шушукали кудрявыя вѣтки; жужжали мухи и неусыпныя пчелы; отъ края до края несся разноголосый птичій гамъ…

Отовсюду — съ полей и луговъ, изъ рощи, съ синяго неба и отъ синей рѣки — вѣяло на меня такой животворной свѣжестью!

Вся школьная премудрость, надъ которой подчасъ такъ упорно трудился я въ городѣ, начала испаряться изъ моей четырнадцатилѣтней головы подъ лучами горячаго лѣтняго солнца. Одинъ за другимъ улетучивались плюсы и минусы, квадраты и кубы, супины, герундіи, аористы и прочіе, тому подобные, туманные гости моего мозга.

Кончилось тѣмъ, что я не сумѣлъ бы просклонять даже μοῦσα, никакъ не произвелъ бы latum отъ ferre, не доказалъ бы и равенства двухъ прямыхъ угловъ, а извѣстную Пиѳагорову задачу принялъ бы, пожалуй, за чертежъ по части портного искусства.

Сюртучокъ въ обтяжку съ франтовскимъ перехватомъ и лакированные сапоги на высокихъ каблукахъ, немалая гордость моя въ городѣ, тѣснили и жали меня на волѣ. Я радъ былъ сбросить ихъ и надѣть просторные башмаки и пеструю рубашку безъ пояса.

II.

Деревенька Крутой Ручей принадлежала дальнему родственнику нашему и старинному другу моего отца, отставному полковнику Безчастнову. Отецъ вздумалъ навѣстить его, больного, и кстати отдохнуть недѣли двѣ-три отъ сидячей городской жизни и взялъ меня съ собой.

Мы не прежде увидѣли деревню, какъ подъѣхали почти вплоть. Она была расположена въ полугорѣ. Бричка наша свернула съ дороги, прямо тянувшейся среди полей, на другую, не столь широкую, которая шла влѣво и, пропадая въ кустахъ, вела внизъ. Лошади тихо и осмотрительно стали спускаться по ея крутымъ, выбитымъ изгибамъ; а деревни все еще не было видно.

Наконецъ кустарникъ зарѣдѣлъ, скатъ пошелъ по ложе, и показались ровныя полосы овса и ячменя, лежавшія, какъ въ рамахъ, въ густо заросшихъ зеленыхъ межахъ, по пологимъ склонамъ горы, до самыхъ воротъ деревни. Между соломенными кровлями крестьянскихъ избъ краснѣла высокая остроугольная крыша барскаго дома. Около дома темнѣлъ садъ, а тамъ шелъ опять легкій склонъ, зеленѣвшій изумрудной травой. Только вдалекѣ почва начинала опять возвышаться, завершаясь дымной полосой лѣса. Солнце готово уже было спрятаться за нимъ. Зарумянившіяся облачка медленно таяли въ послѣднихъ лучахъ, разрываясь на мелкія, бѣлыя, какъ рѣчная пѣна, волокна и незамѣтно исчезая въ горячей синевѣ.

Лошади пошли бойче, вывезши насъ на менѣе покатую дорогу. Воздухъ чувствительно посвѣжѣлъ.

Справа поля сливались съ лѣсомъ, бросившимъ по всей окраинѣ горы темный рукавъ своей частой опушки, изъ которой мы только-что выбрались.

Когда скрипучія ворота, отворенныя намъ желтоволосымъ босоногимъ мальчишкой, впустили насъ въ кривую улицу — по деревнѣ раздавались однообразные переливы пастушьей дудки и мычанье возвращающагося стада. Мы принуждены были остановиться у настланнаго хворостомъ мостишка надъ сухимъ оврагомъ и подождать, пока пройдутъ, осторожно, шагъ за шагомъ ступая по зыбкой настилкѣ, черныя, красныя и пестрыя коровы подъ предводительствомъ широкорогой буренки съ четырехугольнымъ мѣднымъ звонкомъ на шеѣ.

Господскій домикъ, маленькій, чистенькій, обшитый тесомъ и недавно выкрашенный, стоялъ весь въ зелени. Со стороны, обращенной къ деревнѣ, къ нему тѣснились безпорядочными кучами кусты малины, смородины и крыжовника; между ними подымали свои густыя, круглыя вершины яблони, уже усыпанныя желтѣющими плодами, и темнолистныя вишни, просторно раскинувшія свои длинныя, тонкія вѣтки. Этотъ небольшой садикъ былъ обнесенъ канавкой и живой изгородью цѣпкаго барбариса. Пятью окнами той стороны, гдѣ было низенькое крылечко для гостей, съ навѣсомъ на двухъ деревянныхъ столбикахъ, домъ глядѣлъ на просторную луговину, вдоль и поперекъ которой шло нѣсколько рѣдкихъ рядовъ старыхъ березъ съ заросшими промежъ нихъ дорожками; за крайней продольной аллеей, сквозь чуть живую ограду, виднѣе лись высокія гряды съ сѣрой капустой. Почти у самыхъ оконъ росло пять-шесть пышныхъ сиреней.

Дверь крылечка была заперта, и мы должны были обогнуть два угла мимо кой-какихъ хозяйственныхъ строеній и войти въ комнаты террасой, занимавшей почти весь фасадъ дома на западъ.

Отъ расчищенной около террасы площадки зеленые закругленные уступы нисходили къ маленькому пруду, надъ которымъ склонялось нѣсколько невысокихъ деревьевъ. Дальше — ровная полянка, почти сплошь устланная желтоватыми, широкими листьями мать-и-мачехи, упиралась въ частый кустарникъ, который извивистой чертой, только кой-гдѣ прячась за пригорками, тянулся и вправо и влѣво и пропадалъ вдали въ наплывавшей съ дальнихъ горъ тѣни вечера и сизомъ туманѣ, тихо подымавшемся съ опушенной имъ рѣчки.

III.

Хозяина застали мы въ первой же комнатѣ, въ которую вошли отворенной на террасу дверью со стеклами. Онъ лежалъ на широкомъ диванѣ и не безъ усилія поднялся съ подушки, упираясь на ладони. Я видѣлъ Безчастнова въ первый разъ. Это былъ человѣкъ большого роста, очень худой, съ моложавымъ лицомъ, но рѣдкими и съ просѣдью русыми волосами. У него были тонкія, правильныя черты: высокій умный лобъ, свѣтлые выразительные глаза съ тѣмъ тяжелымъ склономъ верхнихъ вѣкъ, который называютъ поволокой, пріятнаго разрѣза губы. Съ перваго же взгляда показался онъ мнѣ кроткимъ, добрымъ человѣкомъ. Еще больше утвердилъ меня въ этомъ заключеніи голосъ его, въ которомъ была какая-то молодая свѣжесть, хотя больному было, повидимому, тяжело говорить, и онъ по временамъ слабо кашлялъ въ бѣлый носовой платокъ. Румянецъ, покрывавшій верхнюю часть его щекъ и еще ярче краснѣвшій, когда онъ подносилъ къ губамъ платокъ, влажность, безпрестанно выступавшая на лбу и особенно на вискахъ, и восковая блѣдность рукъ слишкомъ ясно говорили, чѣмъ боленъ Безчастновъ.

Онъ былъ чрезвычайно радъ нашему пріѣзду: съ отцомъ не видался онъ давно. Они дружески обнялись и поцѣловались нѣсколько разъ. Меня Безчастновъ поцѣловалъ въ щеку.

— Какъ тебѣ не грѣхъ засѣсть въ деревнѣ и не лѣчиться? — сказалъ отецъ, садясь на старомодное кресло съ прямой спинкой, у дивана. — Посмотри, на что ты похожъ! Можно ли такъ пренебрегать болѣзнью?

— Это со мной всего другой день, что я лежу, и то простудился немного, — отвѣтилъ Безчастновъ тѣмъ страннымъ, неискреннимъ тономъ, какимъ оправдывается передъ строгимъ учителемъ не знающій урока ученикъ. — Но вообще я здоровъ…

Отецъ мой улыбнулся и покачалъ головой.

— Право, здоровъ… Особенно нынѣшнее лѣто принесло мнѣ пользу… Я бодръ и свѣжъ, какъ давно себя не помню; а что лежу теперь, такъ рѣшительно самъ виноватъ: нужно было третьяго-дня отправиться ночью бродить по росѣ провожать сосѣда… Ноги промочилъ и вообще простудился… Ломота во всемъ тѣлѣ, и кашлять началъ…

И онъ кашлянулъ въ платокъ.

— А гдѣ твоя Наташа? — спросилъ отецъ.

— Ушла въ лѣсъ за малиной да за грибами, — отвѣтилъ Безчастновъ. — У меня и въ саду пропасть нынче малины; да ей въ саду простору мало, въ лѣсъ все надо… И грибы вонъ тутъ подъ каждой березой — но она здѣсь собирать не охотница. Скоро придетъ, я думаю.

— Вотъ и для нея пора бы тебѣ въ городѣ поселиться: вѣдь надо же дѣвочку учить. Что ей? Одиннадцатый годъ, никакъ?

— Какое! Недавно только девять минуло.

— У нея и гувернантки нѣтъ?

— Нѣтъ. Кой-чему самъ ее учу, да умѣнья-то у меня мало. Читаетъ она, впрочемъ, порядочно.

— Я рѣшительно не понимаю, какъ это такъ закабалить себя здѣсь, въ глуши, на лѣто и на зиму. О лѣтѣ я не говорю; ну, а зима-то? Вѣдь васъ тутъ, я думаю, чуть не съ головой снѣгомъ заноситъ. Пять лѣтъ прожить безвыѣздно!

— Гдѣ же пять лѣтъ? Вѣдь я два года тому назадъ былъ въ Петербургѣ.

— На два дня, и то, какъ нарочно, лѣтомъ, когда, разумѣется, здѣсь несравненно лучше, чѣмъ тамъ въ пыли и духотѣ. И еще пріѣхалъ съ врачами посовѣтоваться, а ни одного и въ глаза не видалъ…

— Что жъ дѣлать? Жаль стало Наташу — и поѣхалъ. Она только и твердила: «здѣсь папа, тюрьма; здѣсь я дышать не могу». Смотрѣть на нее грустно было… Ну, и уѣхалъ.

— Все-таки, я думаю, успѣлъ бы съ докторомъ-то повидаться.

— Э! Что тутъ сдѣлаютъ доктора, когда пять лѣтъ деревенской жизни, чистый воздухъ и солнце ничего не сдѣлали!

— А мнѣ кажется, что здѣшній-то воздухъ едва ли можетъ быть полезенъ тебѣ. Мѣсто низменное, сырое; не думаю, чтобъ это было хорошо для больной груди.

— Надоѣлъ ты мнѣ своей толковней о моей болѣзни; право же, ты все преувеличиваешь; разскажи лучше что-нибудь про себя! Да надо бы распорядиться, чтобы намъ чаю подали.

— Сходи-ка, милый другъ, — обратился Безчастновъ ко мнѣ: — скажи! Вотъ сюда, направо.

Во время этого разговора я сидѣлъ у окна, близъ двери, и осматривалъ комнату, гдѣ мы были, и ту, что виднѣлась въ дверь. Обѣ онѣ были убраны чрезвычайно просто, почти бѣдно, старинной, неловкой мебелью; окна безъ занавѣсокъ; невыштукатуренныя, голыя стѣны. Надъ диваномъ, на которомъ лежалъ Безчастновъ, висѣлъ небольшой портретъ очень красивой женщины, въ синемъ платьѣ, съ большимъ бѣлымъ воротникомъ у шеи, съ высоко всчесанными, свѣтлыми волосами, завязанными широкимъ узломъ на самой маковкѣ. Этотъ портретъ особенно привлекъ мое вниманіе, и я съ большимъ любопытствомъ разсматривалъ его до мельчайшихъ подробностей. Не знаю, каковъ показался бы онъ мнѣ теперь, но тогда находилъ я его образцовымъ произведеніемъ, и такимъ сохранился онъ въ моихъ воспоминаніяхъ. Эту нарисованную женщину помню я, словно встрѣчалъ и зналъ ее живую. Ея снѣжной бѣлизны лицо, чуть просвѣчивающее тонкимъ румянцемъ, какъ будто и теперь смотритъ на меня кроткими глазами, съ грустной улыбкой на нѣжныхъ устахъ. Утрата хозяйки дома замѣчалась повсюду: и въ саду, гдѣ не расчищались дорожки, гдѣ не пестрѣло ни одной цвѣточной клумбы, и въ комнатахъ, гдѣ присутствіе прекрасной женщины чуется на каждомъ предметѣ, на каждой мелочи, неуловимое, но живое и отрадное, какъ благоуханье цвѣтка. Даже самый безпорядокъ вѣетъ какой-то поэзіей, когда на немъ есть хоть одинъ слѣдъ близости прекрасной женщины. Безпорядокъ ея, это — кусокъ ленты, повисшій на спинкѣ стула, это оставленный на столѣ, только наполовину обшитый кружевомъ, рукавъ, и около него серебряный наперстокъ и бѣлый клубокъ, это — глиняная кружка съ водой, забытая у только-что политыхъ цвѣтовъ, это — платокъ, небрежно сброшенный съ горячихъ плечъ. Безпорядокъ мужчины — чернильныя пятна, старыя подтяжки, бритвенница съ засохшимъ мыломъ, нестертая пыль и табачная зола… Такой именно безпорядокъ господствовалъ вездѣ въ комнатахъ, и, казалось, душа усопшей хозяйки дома уныло глядѣла изъ глазъ ея портрета на померкшія безъ нея стѣны.

Признаюсь, я чувствовалъ себя какъ-то не на мѣстѣ, глядя кругомъ и слушая невеселую бесѣду, и потому очень обрадовался, когда Безчастновъ послалъ меня за чаемъ. Къ тому же мнѣ крѣпко хотѣлось поѣсть.

Пройдя комнату направо, гдѣ стояла дѣтская кроватка съ бѣлымъ пологомъ, я очутился въ дѣвичьей и тутъ лицомъ къ лицу столкнулся съ пожилой женщиной небольшого роста, въ ситцевомъ платьѣ, съ темнымъ бумажнымъ платкомъ на маленькой головѣ. Она несла прямо навстрѣчу мнѣ подносъ съ чашками, стаканами, ложками и прочимъ чайнымъ приборомъ.

— Здравствуйте, сударь! — сказала она мнѣ очень привѣтливо. — Что вамъ угодно?

Я отвѣтилъ.

— А вотъ несу.

Она накрыла чистой скатертью столъ передъ диваномъ, разставила чашки и принесла самоваръ.

— А Наташи нѣтъ, Анна? — спросилъ Безчастновъ.

— Не бывала еще, Александръ Иванычъ! — отвѣтила она. — То-то, поди, малины-то набрала.

Анна разлила чай, и я не безъ ожесточенія напалъ на густыя сливки, на только-что сбитое масло, на сдобный хлѣбъ.

— Тебѣ, мой другъ, скучно съ нами, — сказалъ мнѣ Александръ Иванычъ, когда мы кончили чай. — Не хочешь ли погулять, посмотрѣть на наши мѣста? Жаль вотъ Наташи-то нѣтъ: ужъ она вездѣ бы тебя выводила.

Я взялъ фуражку и отправился прямо въ садикъ полакомиться малиной. Ягодъ оказалось очень много, и я поѣлъ ихъ вволю.

IV.

Изъ сада вышелъ я къ террасѣ и спустился къ пруду. Онъ былъ совсѣмъ заброшенъ. Маленькій зыбкій плотъ весь позеленѣлъ отъ плѣсени, и сквозь щели его проглядывали рогатые отпрыски подводныхъ травъ. Я обогнулъ прудъ по тропинкѣ, которая шла дальше полянкой и исчезала въ кустарникѣ. Она вывела меня сквозь колючую чащу къ крутому берегу узкой рѣчки. Тутъ, на пескѣ, у самой почти воды, стояла некрашеная скамейка, назначенная, повидимому, для купающихся. Спокойная въ этомъ мѣстѣ рѣчка далѣе громко журчала, набѣгая на камни у прибережья и въ самой серединѣ ея тока, и окружала ихъ шипучей пѣной. Оба берега были покрыты кустарникомъ; мѣстами онъ подступалъ къ самымъ почти волнамъ, мѣстами удалялся на нѣсколько шаговъ, давая между собою и рѣчкою мѣсто травѣ, песку или камнямъ.

Я пошелъ внизъ по рѣкѣ, то перескакивая съ камня на камень, то держась руками за сучья, чтобы не свалиться въ воду, и незамѣтно забрался далеко. Меня остановили только громкій шумъ рѣки и близкій лай собакъ, которыхъ я очень боялся. Поспѣшно пустился я назадъ, и, когда вернулся къ дому, было уже довольно темно. Сквозь стеклянную дверь террасы и два окна по сторонамъ ея виднѣлся слабый свѣтъ.

Отецъ мой и Безчастновъ попрежнему разговаривали. На столѣ передъ ними горѣла свѣча.

— Гдѣ побывалъ? — спросилъ меня Александръ Иванычъ.

Я разсказалъ.

— Ба, да ты зашелъ очень далеко. До мельницы будетъ вѣрныхъ четыре версты. Спать еще не хочется?

— Нѣтъ.

— А моя красавица спитъ ужъ никакъ? Наташа!

Наташа не откликнулась.

Тутъ только замѣтилъ я на диванѣ, въ ногахъ у Александра Иваныча, розовое холстинковое платье и бѣлокурую, коротко выстриженную, круглую, какъ яблоко, головку дѣвочки.

— Она у меня никогда прямо въ постель не ляжетъ, — замѣтилъ Александръ Иванычъ: — непремѣнно усядется около меня и тутъ заснетъ. Полусонную переносимъ ее на кроватку и раздѣваемъ. — Кликнулъ бы ты Анну, мой другъ!

Анна пришла.

— Ахъ, ты, голубушка моя. Нагулялась! — ласково проговорила она, подымая дѣвочку одной рукою за станъ, а другой подъ затылокъ. — Наташенька! пойдемъ на постельку, душенька!

Наташа безсознательно повиновалась рукамъ няньки. Она открыла-было глаза, но тотчасъ же снова сомкнула ихъ. Лицо ея было покрыто ровнымъ и нѣжнымъ румянцемъ сна, маленькій ротикъ полуоткрытъ, волосы падали спереди на лобъ почти до самыхъ бровей. Въ полуснѣ обвила она рукой шею Анны, и та повела или, лучше сказать, повлекла ее къ спальнѣ.

Намъ приготовили постели въ комнатѣ рядомъ съ той, гдѣ мы пили чай. Окна были открыты, и въ нихъ вѣяло запахомъ свѣжей травы. Я скоро заснулъ подъ близкое журчанье рѣчки, слышное только посреди ночной тишины, и подъ неумолкаемое трещанье кузнечиковъ.

Проснулся я, съ городской точки зрѣнія, очень рано, что называется чѣмъ свѣтъ; но въ сосѣдней комнатѣ слышались звонъ чашекъ и разговоръ. Отецъ мой уже всталъ и говорилъ тамъ съ Александромъ Иванычемъ.

Я наскоро одѣлся и вышелъ къ нимъ.

— Не хочешь ли выкупаться? — спросилъ меня Безчастновъ, сидѣвшій на этотъ разъ у окна.

— Мнѣ и вчера очень хотѣлось, какъ гулять пошелъ, — отвѣтилъ я: — да боялся, не глубоко ли тамъ, гдѣ поставлена скамейка у берега.

— Можешь безопасно итти туда хотя на другую сторону: это — самое мелкое мѣсто.

— Такъ я отправлюсь.

— Погоди немного! Тамъ теперь Наташа.

Я вышелъ на террасу.

V.

Только-что проснувшееся утро было свѣжо и ярко, и до сихъ поръ во мнѣ живо отрадное впечатлѣніе этого утра.

Я и пяти минутъ не смотрѣлъ на озаренную даль и на извилистую опушку рѣки, какъ изъ кустовъ вышла Наташа.

Наканунѣ я едва обратилъ на нее вниманіе; теперь можно было залюбоваться ею. Круглое, едва загорѣлое и румяное, личико дѣвочки дышало свѣжею жизнью; ясная беззаботность играла въ кроткомъ свѣтѣ ея синихъ глазъ и на розовыхъ губкахъ; каштановые волосы, нѣсколько потемнѣвшіе отъ влажности, лежали мягкой волной на прелестной головкѣ, и свѣтлое солнце золотило ихъ ласковой улыбкой. На Наташѣ было коротенькое бѣлое платьице; срѣзанный воротъ не пряталъ ни гибкой шейки ни полныхъ плечъ. Прямой, стройный станъ ея свободно и красиво гнулся то вправо, то влѣво, то назадъ, словно прибрежная камышинка, тихо тронутая вѣтромъ. Босыя ножки безъ опасенія, привычно и легко ступали по травѣ, съ которой солнце не совсѣмъ еще скрало утреннюю росу.

Такія прелестныя головки, какъ головка этой дѣвочки, развѣ только снились великимъ художникамъ, когда они думали о тѣхъ крылатыхъ малюткахъ, что порхаютъ въ сіяющей лазури и посреди серебристо-снѣжныхъ облачныхъ волнъ вокругъ ихъ Мадоннъ; но еще никакой Рафаэль не смогъ перенести ихъ на полотно. И еще ни одинъ великій поэтъ, никакой Ѳеокритъ и Виргилій не сумѣлъ дать намъ такой чудной идилліи, какая звучитъ въ яркомъ смѣхѣ прекраснаго ребенка, воспитаннаго на волѣ, подъ свѣтлымъ небомъ и теплымъ солнцемъ, — идилліи, какая слышна въ первобытной свѣжести дѣтскихъ рѣчей, видна въ лазурной ясности дѣтскихъ глазъ. Только черствая, закоснѣлая во тьмѣ и злѣ душа можетъ оставаться нечувствительной въ присутствіи подобнаго ребенка, не посвѣжѣть, не помолодѣть, не просвѣтлѣть, не сдѣлаться лучше.

Наташа нимало не смутилась отъ встрѣчи со мною. На поклонъ мой отвѣтила она доброй улыбкой и сказала мнѣ, проходя въ комнаты:

— Здравствуй!

Мнѣ трудно теперь разсказать послѣдовательно мое знакомство и сближеніе съ нею. Да и нужно ли это? Я желалъ бы только хоть въ слабыхъ чертахъ воспроизвести передъ читателемъ этотъ прекрасный образъ, къ которому съ такой любовью обращаются мои воспоминанія. Про Наташу я могу сказать словами Гёте, что для меня вспоминать о ней — какъ на мѣсяцъ смотрѣть: тишиной и спокойствіемъ вѣетъ на душу.

Кажется, съ перваго дня мы были такъ же дружны, какъ при разставаньѣ, наступившемъ ровно черезъ двѣ недѣли. Уже одно обращеніе ко мнѣ Наташи со словомъ «ты» (она всѣмъ «ты» говорила) должно было положить начало короткости между нами. Къ тому же и у нея и у меня было одно дѣло: ничего не дѣлать. Какъ же было намъ съ утра и до вечера не бродить вмѣстѣ по лѣсу, не карабкаться по горамъ, не бѣгать по полю? Степенности, которой отличался я въ городѣ, какъ не бывало, — какъ не бывало во мнѣ и претензіи казаться большимъ: я вдругъ сдѣлался словно ровесникомъ Наташи, хотя былъ старше ея пятью годами.

VI.

— Неужто ты всегда въ городѣ живешь? — спрашивала она.

— Да, — отвѣчалъ я.

— И тебѣ не скучно?

— Нѣтъ.

— А я бы ни за что не стала тамъ жить: умрешь со скуки.

— Отчего?

— Тамъ нѣту ни лѣса ни солнца… Вѣдь я была въ городѣ — знаю.

У меня вертѣлось на языкѣ похвалить театръ; но я почему-то не сказалъ Наташѣ ни слова объ этомъ преимуществѣ города надъ деревней, — можетъ-быть, меня остановила мысль, что Наташа, не бывавъ никогда въ театрѣ, не пойметъ меня.

— Хочешь, — сказала мнѣ она: — я тебѣ покажу, какъ въ городѣ живутъ?

— Покажи.

— Пойдемъ!

Наташа побѣжала впередъ, я за нею. Мы выбѣжали за деревенскія ворота, потомъ повернули съ дороги влѣво и широкой межой добрались до кустарника въ полугорѣ.

— Да куда же мы? — спрашивалъ я Наташу.

— Погоди, вотъ сейчасъ будутъ ручьи; мы къ нимъ.

Она запыхалась отъ быстраго бѣга, лицо у нея горѣло. Вступивъ въ кусты, мы пошли тихо. Да и нельзя было итти скоро: вѣтки почти сплошной плетеницей преграждали дорогу. Наташа, идя впереди, осторожно раздвигала сучья и то и дѣло оборачивала ко мнѣ румяное личико, говоря:

— Смотри, держи рукой; глаза не выколи.

— Да развѣ нѣтъ туда дороги получше? — спросилъ я.

— Есть, да здѣсь ближе, — отвѣчала Наташа.

— Мы, пожалуй, не проберемся.

— Ужъ не бойся, пройдемъ, — я всегда здѣсь хожу.

— Ты себѣ всѣ руки исцарапаешь.

— Ничего.

Тутъ, какъ нарочно, сухая и колючая вѣтка вырвалась изъ рукъ Наташи и больно хлестнула ее по голому плечу.

— Что? — сказалъ я.

— Не бѣда, — отвѣтила она, опять отводя вѣтку, чтобы ею не оцарапало и меня.

Трава подъ ногами у насъ стала рѣдѣть, все чаще и чаще попадались небольшіе камни, стало слышаться журчанье воды.

— Вотъ и конецъ! — крикнула Наташа.

И мы вышли изъ кустовъ.

Совершенно неожиданно очутился я на окраинѣ крутого ската, мѣстами поросшаго жиденькой травой, мѣстами покрытаго сѣрыми каменьями. Внизу бойко бѣжала рѣчка. Темно-синяя, измѣнчиво-играющая, какъ объярь, полоса ея вилась далеко. Два широкіе и бурные ручья свергались въ нее съ середины кручи на которой мы стояли. Отъ нихъ, вѣроятно, получила названіе деревня. Прямо и ровно, не встрѣчая препятствія, неслись ручьи внизъ; но на сажень отъ рѣки торчалъ изъ земли огромный камень, и они били въ него съ яростнымъ шумомъ. Въ туманѣ брызгъ и пѣны оба потока сливались воедино въ выбитой ими въ камнѣ ложбинѣ и вмѣстѣ сердито падали въ рѣку; и далеко несла она на трепетной зыби своей клочья снѣжной пѣны. По ту сторону виднѣлись поля и луга. На нашей сторонѣ кусты, какъ будто испугавшись шума воды, разступились немного, но, нѣсколько дальше, они снова начинали густѣть, становились выше и соединялись съ темнымъ рослымъ лѣсомъ.

— Гдѣ же тутъ городъ? — спросилъ я, осматриваясь.

— А вотъ! — сказала Наташа, взбѣжавъ немного вверхъ. — Иди-ка сюда!

Я поднялся.

По горѣ тянулась довольно широкая, каменистая, ровная, гладко убитая ложбина, словно остатокъ какой забытой, заброшенной дороги, либо старое русло уклонившагося или изсякшаго источника. Наташа прилегла около, оперлась на ладони подбородкомъ и сказала:

— Вотъ, смотри. Развѣ это не городъ?

— Гдѣ?

— Ахъ, какой ты слѣпой! Да ты лягъ, вотъ какъ я.

Расположившись рядомъ съ Наташей, я точно увидѣлъ самое живое и дѣятельное движеніе на пыльной землѣ. Не пересчитать было крупныхъ черныхъ муравьевъ, которые кишѣли и безъ устали гомозились тутъ.

— Видишь, — говорила Наташа: — у нихъ это большая улица. Вонъ какъ они снуютъ! Вонъ какъ! Эти туда идутъ, а эти — сюда. Совсѣмъ какъ въ городѣ — каждый по своей сторонѣ. А какую ровную дорогу-то вывели! Тутъ вотъ сучокъ имъ и попался, такъ они его подкопали. Видишь, подъ землю уходятъ? А вонъ и выходъ. И тамъ опять помѣшало что-то — тоже подъ землей проходъ. Погляди! Точно мостикъ… Ахъ, не трогай! Не трогай! — вскричала Наташа, когда я вздумалъ-было обрушить пальцемъ одинъ изъ этихъ хрупкихъ сводовъ. — Какъ тебѣ не грѣхъ! Что они тебѣ сдѣлали? Я не знала, что ты такой злой.

— Я вовсе не злой, — отвѣтилъ я: — только пошутить хотѣлъ.

— Тебѣ это шутка, а имъ-то каково? Не трогай, пожалуйста! Душенька, не трогай!

— Не трону, не трону.

— Видишь, какъ они хлопочутъ? Вонъ одинъ соломинку тащитъ, вонъ другой, а эти четверо за какую-то кожурку уцѣпились — несутъ. Вѣдь они умницы какіе! Другъ дружкѣ всѣ помогаютъ. Посмотри! Посмотри! Вонъ одинъ вздумалъ убрать обломокъ вѣточки съ дороги… вѣрно, съ горы къ нимъ скатилась… Не сладитъ, бѣдненькій! Видишь, повозился, повозился и побѣжалъ… Это онъ за другими — сейчасъ ихъ позоветъ себѣ пособлять. Ты смотри за нимъ! Вонъ одного потрогалъ усиками — тотъ сейчасъ понялъ, за нимъ идетъ; вонъ другого потрогалъ — и этотъ къ нимъ присталъ. Сколько ихъ собралось-то! Теперь совладаютъ… Тащатъ! Тащатъ!

И глаза у Наташи весело заблестѣли.

— Стащили! Молодцы! Молодцы! — повторяла она, отъ души любуясь ловкостью смышленыхъ насѣкомыхъ.

Органъ ли разрушительности, рано развившійся у меня, просто ли любознательность подзадаривали меня, но мнѣ страхъ хотѣлось продавить хоть одинъ изъ муравьиныхъ тоннелей.

— Послушай, Наташа, — сказалъ я: — они тутъ вонъ подъ землей ходятъ, впотьмахъ; а если эту землю снять — вѣдь имъ лучше будетъ, свѣтлѣе…

— Ахъ, нѣтъ! Нѣтъ! — перебила меня Наташа. — Оставь! Ужъ они, вѣрно, привыкли такъ. У нихъ и безъ того столько хлопотъ! Совсѣмъ замучатся, бѣдные!

— Мнѣ хотѣлось бы посмотрѣть, какъ они станутъ работать.

— Нѣтъ. Зачѣмъ?.. Вотъ, коли хочешь, пугнуть ихъ немножко можно.

— Ну, пугни!

— И то жалко.

— Ничего.

Въ это время движеніе на дорогѣ угомонилось: почти все населеніе муравейника удалилось куда-то, — вѣроятно, на какое-нибудь общее дѣло; только три-четыре особенно прилежныхъ труженика плелись съ тяжелыми ношами.

Наташа взяла небольшой камешекъ и загородила имъ дорогу.

— Смотри! Смотри! — говорила она: — какъ удивился этотъ со своей соломинкой! Онъ сейчасъ броситъ ее и пойдетъ разсказать товарищамъ, что бѣда случилась. Такъ и есть: вилишь, оставилъ соломинку… обнюхиваетъ камень со всѣхъ сторонъ. Вонъ какъ пустился! И другой тоже. Увидишь, сколько ихъ сейчасъ набѣжитъ… Вонъ, вонъ! Начали собираться…

Вся дорога, точно, зачернѣла муравьями.

— Погляди, какъ они заходятъ со всѣхъ сторонъ, — продолжала толковать Наташа, пристально наблюдая волненіе муравейника. — Кажется, совсѣмъ спутались, бѣдняжки, ума не приложатъ. Видятъ, что камня не своротить, — пожалуй, примутся новую дорогу прокладывать… Ну, довольно ихъ помучили! — заключила она, осторожно снимая камень. — Какъ обрадовались-то! Экую бѣготню подняли!.. А вѣдь сейчасъ уйдутъ къ прежнему дѣлу… Видишь? видишь?.. Только одни лѣнтяи остались. Вотъ этотъ, должно-быть, очень любитъ полѣниться… какъ тихо ползетъ! Да еще остановится и ножками посучитъ… Этакъ вотъ въ городѣ у васъ франты перчатки себѣ поправляютъ… Неправда ли, похоже у нихъ на городъ?

— Похоже.

Въ это время легкая струйка вѣтра пробѣжала, поднимая пыль, по муравьиной дорожкѣ.

— Вонъ и пыль у нихъ такая же, какъ въ городѣ. Вѣдь такая же?

— Да.

VII.

Недавно перелистывалъ я греческую антологію, и мнѣ попалось одно изъ прелестнѣйшихъ древнихъ стихотвореній, приписываемое Платону. Это — семь гекзаметровъ, очаровательная картинка. Поэтъ расказываетъ, какъ въ густой, тѣнистой рощѣ видѣлъ онъ отдыхавшаго Эрота. Подъ сѣнью кудрявыхъ деревьевъ, посреди душистыхъ розовыхъ кустовъ задремалъ прекрасный сынъ Киѳереи. Онъ нѣжно улыбался во снѣ, и желтоватыя пчелки опускались на его сладкія, благоухавшія медомъ, уста.

При чтеніи этого стихотворенія передо мною возникла, какъ живая, одна сцена изъ жизни моей въ Крутомъ Ручьѣ.

Мы и безъ того вставали очень рано, но однажды поднялись чуть не съ зарей, почему именно — теперь не помню. Знаю только, что къ полудню и я и Наташа успѣли такъ набѣгаться и устать, что едва передвигали ноги. Послѣ ранняго деревенскаго обѣда меня склонилъ сонъ; я улегся гдѣ-то на софѣ и сладко проспалъ часа два.

Проснувшись, я, можетъ-быть, долго бы еще нѣжился и вытягивался да, пожалуй, и опять бы заснулъ, если бъ въ сосѣдней комнатѣ не слышно было стука ложекъ о тарелки. Въ ту счастливую пору всѣ звуки подобнаго рода производили на меня волшебное дѣйствіе, и я мигомъ очутился въ гостиной; тутъ, какъ я ожидалъ, стояли на столѣ большое блюдо съ малиной и двѣ крынки молока. Анна снимала сливки въ фарфоровую кружку.

— А гдѣ же Наташа? — спросилъ меня Александръ Иванычъ.

— Не знаю, — отвѣтилъ я.

— Не въ саду ли?

— Въ саду нѣтъ, — сказала Анна. — Я, какъ малину-то брала, окликала…

— Не спитъ ли гдѣ-нибудь? — замѣтилъ мой отецъ: — набѣгалась въ утро-то.

— Ужъ и я это думала, — отвѣчала Анна: — всѣ кусты въ саду обошла. Она у насъ вѣдь все такъ: легла куда-нибудь подъ деревцо, да и спитъ, голубушка! Нѣтъ ея въ саду-то.

— А вотъ нашъ молодецъ отыщетъ, — сказалъ Александръ Иванычъ. — Ступай-ка, мой другъ, найди ее да зови! Только, смотри, поскорѣе: а то и малины вамъ не останется — все съѣдимъ.

Я быстро сбѣжалъ съ террасы и широкими шагами помчался внизъ: мнѣ почему-то думалось, что я найду Наташу гдѣ-нибудь у рѣки.

Такъ и случилось.

Въ томъ мѣстѣ, гдѣ стояла у берега скамейка, нѣсколько поодаль отъ воды, я увидѣлъ въ травѣ знакомое розовое платьице. Наташа очень удобно расположилась тутъ отдохнуть. Она выбрала себѣ въ изголовье небольшой пригорокъ и въ тѣни высокой, кустистой травы прилегла затылкомъ на разостланный бѣлый платокъ. Волосы у нея были слегка влажны; видно, она вздумала отдохнуть тотчасъ послѣ купанья: на пескѣ у рѣки виднѣлись еще слѣды ея маленькихъ ногъ. Лицо дѣвочки было такъ ясно и спокойно, сонъ, повидимому, такой сладкій, что жаль было будить ее. Словно не желая тревожить ея дремоты, чуть слышно журчала болтливая рѣчка, притаились кустики, на нихъ не шелохнулись ни листокъ, ни тугая почка, ни совсѣмъ раскрывшійся скромный полевой цвѣтокъ, кротко сквозилъ изъ частой листвы желтоватый свѣтъ солнца; онъ игралъ съ тонкимъ переливающимся румянцемъ на щекахъ Наташи и блестѣлъ въ двухъ росинкахъ пота на лбу. Тѣнь длинныхъ, острыхъ рѣсницъ изрѣдка вздрагивала у нея на щекамъ; полуоткрытыя губки такъ нѣжно улыбались и такъ вольно дышали, что смотрѣть было любо. Даже я, несмотря на крайнюю молодость и глупость свою, остановился въ какомъ-то невольномъ благоговѣніи передъ спящей и, вѣрно, въ мало простоялъ бы, любуясь ею, не рѣшаясь будить, если бе вдругъ не снялась съ сосѣдняго цвѣтка мохнатая пчела и не стала, распѣвая, кружиться почти надъ самымъ ротикомъ дѣвочки, словно и его принимала за свѣжій алый цвѣтокъ. Я быстро кинулся къ Наташѣ и пустилъ въ пчелу своей фуражкой. Ударъ пришелся ловко: пчела была уже далеко, когда Наташа встрепенулась и открыла глаза. Ее разбудилъ шумъ отъ упавшей возлѣ самой головы ея фуражки, прежде чѣмъ я взялъ ее за плечо и сказалъ:

— Вставай, Наташа!

— Ахъ, какъ ты испугалъ меня! — проговорила она, поднимая головку, и волосы ея отъ маковки до затылка сверкнули золотомъ на солнцѣ. — Что ты бросилъ?

— Фуражку; а то тебя непремѣнно ужалила бы пчела. Пойдемъ ѣсть малину.

Наташа встала, подняла платокъ, встряхнула его и надѣла себѣ на плечи.

Мы пошли.

— Какъ это ты не боишься спать въ травѣ? — спросилъ я.

— Да чего жъ бояться?

— А вотъ если бъ не я, укусила бы пчела-то.

— Не укусила бы.

— Анъ, укусила.

— Нѣтъ. За что ей кусать меня?

— Станетъ она спрашивать!

— Вѣдь не кусали же онѣ меня до сихъ поръ: я никогда ихъ не бью, никогда не гоняю, не спугиваю съ цвѣтовъ. Вотъ тебя укусятъ когда-нибудь, навѣрное укусятъ. Зачѣмъ ты фуражкой бросилъ? Пожалуй, еще убилъ ее. Убилъ?

— Какъ же! Убьешь ее этакъ! Улетѣла.

— И славу Богу! И хорошо, что улетѣла.

— Ну, пчелъ ты не боишься; а вдругъ змѣя бы приползла.

— Такъ что же?

— Какъ что? Вѣдь непремѣнно бы ужалила

— И змѣѣ не зачѣмъ меня жалить. Я спокойно сплю — ты самъ видѣлъ — и волоскомъ не шевельнусь. Приползла бы, посмотрѣла на меня и ушла. Вѣдь змѣи трусихи ужасныя, сейчасъ и бѣгутъ. Не надо только шевелиться. Вотъ если пошевельнешься — бѣда: испугается и куснетъ. Только тутъ у рѣки и змѣй нѣту. Вотъ гдѣ ихъ много — въ Городищѣ; тамъ ихъ пропасть — оттого что камней много.

— Гдѣ это Городище?

— А вотъ по той сторонѣ рѣки, въ гору, деревня.

— Далеко?

— Верстъ семь.

— Сходимъ туда!

— Пожалуй.

— Мнѣ хочется змѣй посмотрѣть.

— Развѣ ты не видывалъ?

— Нѣтъ.

— Ну, пойдемъ!

— Завтра, что ли?

— Зачѣмъ завтра? Пойдемъ сегодня.

И, полакомясь малиной, мы отправились. Въ самомъ мелкомъ мѣстѣ рѣки, гдѣ наложены были поперекъ теченія большіе камни, перебрались мы на ту сторону и полями пошли къ Городищу.

— А тамъ старичокъ есть, — разсказывала дорогой Наташа: — старый такой старичокъ — весь сѣдой, и волосы и борода совсѣмъ бѣлые… такъ его змѣи слушаются.

— Какъ слушаются?

— Да такъ. Онъ ихъ и въ руки беретъ и за пазуху кладетъ.

— Неужто?

— Да, онѣ ему ничего сдѣлать не смѣютъ.

— Не жалятъ?

— Не жалятъ.

— Да отчего жъ это?

— Оттого, что его Богъ любитъ. Онъ никогда никого не обидитъ, никакой живой души; зато его Богъ и любитъ. Хочешь, зайдемъ къ нему? Онъ радъ будетъ: любитъ меня.

— Зайдемъ, зайдемъ.

— Только врядъ ли намъ его застать: лѣтомъ онъ все гдѣ-нибудь въ полѣ либо по лѣсу бродитъ. Вотъ про него говорятъ иные: оттого его змѣи слушаются и не жалятъ, что онъ такое слово знаетъ, волшебное… это неправда… и что этому слову научила его нечистая сила… Неправда, неправда… Онъ такой добрый, смирный; это Богъ его за доброту любитъ.

Разсказъ Наташи возбудилъ во мнѣ сильнѣйшее желаніе увидать старичка, который представлялся мнѣ какимъ-то геніемъ, воплотившимся въ человѣческій образъ, или могущественнымъ чародѣемъ, достойнымъ «Тысячи Одной Ночи».

Къ несчастью, предположеніе Наташи оправдалось: старика не было дома. И послѣ не удалось мнѣ его видѣть, потому что мы какъ-то не собрались съ Наташей еще разъ сходитъ въ Городище.

Змѣй тоже мы не видѣли. На усѣянномъ крупными и мелкими камнями лѣсномъ пожарищѣ не было ни одной. Солнце низко стояло надъ землей, и лучи его утратили уже дневную знойность.

— Намъ бы пораньше надо прійти, — сказала Наташа: — когда онѣ на солнышкѣ грѣются на камняхъ; а теперь ужъ поздно — всѣ въ норки попрятались.

Несмотря на неудачу, мы остались очень довольны нашей прогулкой, но очень утомились.

Наташа, безъ устали лепетавшая во все продолженіе дороги къ Городищу, пріумолкла на возвратномъ пути. Мы шли уже гораздо тише. Солнце совсѣмъ закатилось, когда мы были у перехода черезъ рѣку.

— Посидимъ тутъ немного, — сказала Наташа, помѣщаясь на большомъ камнѣ у берега: — устала я.

Я сѣлъ и сталъ чертить по песку сорванной на дорогѣ вѣткой. Наташа пристально глядѣла вдаль.

— О чемъ ты думаешь? — спросилъ я, посмотрѣвъ на нее

— Ни о чемъ, — отвѣтила она, не обращая ко мнѣ лица.

Мы опять помолчали.

— Умѣешь ты загадки загадывать? — спросила, помолчавъ, Наташа.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ я.

— А отгадывать умѣешь?

— Можетъ-быть, сумѣю. Загадай.

— Хорошо. Слушай:

Криво-лукаво

По полю бѣжало;

Зелено-кудряво

Спрашивало:

«Криво-лукаво,

Куда ты бѣжишь?»

— Зелено-кудряво,

Тебя стеречи.

— Что это такое?

Я думалъ-думалъ и кончилъ тѣмъ, что отвѣтилъ:

— Не знаю.

— Эхъ, и этого-то не отгадалъ! — сказала Наташа, подымаясь съ камня. — Вонъ это что?

Она показала рукою впередъ, немного вверхъ.

Вдалекѣ надъ лѣсомъ, все больше и больше кутавшимся во мракъ, бѣлѣлъ тонкимъ серпомъ молодой мѣсяцъ.

Мы осторожно перебрались черезъ рѣку.

Чѣмъ ближе подходили мы къ дому, тѣмъ ниже и ниже опускался надъ дубравой ея небесный сторожъ, пока наконецъ совсѣмъ не спрятался за темными вершинами.

VIII.

У Наташи была отличная память: сколько знала она разныхъ загадокъ, сказокъ, пѣсенъ!.. Я просто удивлялся огромному запасу ея свѣдѣній по этой части. Повѣрія и преданія, посреди которыхъ она росла, оживляли для нея всю природу особенной, таинственной жизнью, независимо отъ той, которая ясна каждому глазу и внятна каждому уху… Все въ природѣ говорило съ нею языкомъ, непонятнымъ для человѣка, воспитаннаго въ городскихъ стѣнахъ. Каждый звукъ лѣса, каждый всплескъ рѣки были ей знакомымъ откликомъ и вѣщимъ голосомъ.

Помню, какъ разсказывала мнѣ Наташа о русалкѣ, которая живетъ въ самомъ широкомъ, самомъ глубокомъ и притомъ самомъ смирномъ мѣстѣ сосѣдней рѣки, гдѣ берега пологи, и къ самой почти водѣ нисходятъ зеленые кусты и деревья.

— Какъ народится молодой мѣсяцъ, — говорила Наташа: — русалка выплываетъ со дна и плещется. Тамъ, на рѣкѣ, всегдавсегда тихо — ни струйки не шелохнется. А какъ выплываетъ она, вода и заплещетъ, точно вотъ какъ здѣсь: словно на камень набѣгаетъ. Бѣда туда ходить тогда!

— Развѣ русалка такая страшная?

— Нѣтъ; она, говорятъ, красавица и молодая… такая бѣлая, какъ пѣна на рѣкѣ, или какъ снѣгъ, а глаза синіе, словно ночью небо, когда мѣсяца нѣтъ. Только она вся холодная — какъ мертвецъ холодная, какъ рыба…

— Видно, она оттого въ водѣ и живетъ?

— Оттого, должно-быть; а только она и на берегъ выходитъ… Выйдетъ на берегъ, влѣзетъ на дерево и качается и качается. Ее не скоро и увидишь-то тутъ. Волосы у нея длинные-длинные и какъ осока зеленые… распуститъ косы, вся въ нихъ спрячется и качается. Бѣда туда пойти!

— Да что жъ она сдѣлаетъ?

— А вотъ что. Знаешь ты Кулика Кирилу?.. Вотъ маленькій-то мужичокъ изъ Городища, еще что зайца приносилъ, а потомъ утокъ…

— Знаю; охотникъ-то?

— Да.

— Ну, такъ что же?

— У него вѣдь отецъ тамъ утонулъ: русалка его къ себѣ въ омутъ заманила. Онъ рыбакъ былъ и по всей рѣкѣ ходилъ — рыбачилъ; а туда не заходилъ — боялся. Всѣ говорили: «Туда не ходи! Русалка утащитъ». Онъ и не ходилъ. Только пошелъ разъ отсюда, снизу, домой и сталъ думать: «Пройду тѣмъ мѣстомъ: ближе тамъ. Что бояться? Вѣдь на мнѣ крестъ». И пошелъ. А ужъ совсѣмъ темно становилось; мѣсяцъ еще не показывался. Идетъ онъ по болоту… тамъ болото есть, только ужъ пересохло совсѣмъ теперь… такъ идетъ по болоту-то, вдругъ у него точно подъ ногами блеснуло что. Онъ и остановился; видитъ, точно искра. Хотѣлъ онъ ее ногой придавить — затушить. Только поднялъ ногу, а искра сорвалась съ земли, да и полетѣла… Полетѣла, и все у него передъ глазами порхаетъ. Онъ шапку снялъ, хотѣлъ ее шапкой поймать, думалъ: свѣтлячокъ… А это передъ Ивановымъ днемъ было: свѣтлячки тогда летаютъ… Махнулъ шапкой. Какъ бы не такъ! Искорка еще пуще загорѣлась — совсѣмъ звѣздочкой стала. Онъ еще махнулъ… Вдругъ она щелкнула и разлетѣлась на малыя искорки, и стали онѣ передъ нимъ прыгать, такъ что онъ и о дорогѣ позабылъ: идетъ себѣ за огоньками да идетъ. Все дальше, дальше. И привели они его туда, къ рѣкѣ. Сталъ онъ и смотритъ. Слышитъ, заплескало что-то, точно рыба большая… а у насъ здѣсь большой рыбы нѣтъ… Видитъ, кто-то плыветъ по рѣкѣ — рука показалась, нога… Тутъ и мѣсяцъ вышелъ, а огоньки погасли. Онъ все смотритъ… Видитъ, русалка. И сталъ думать, что надо уйти, а уйти не можетъ: точно приросли ноги къ землѣ. Перекреститься хотѣлъ — и перекреститься не можетъ: рука не подымается, какъ свинцомъ налита. А русалка все плаваетъ по рѣкѣ, все плещется да играетъ — то нырнетъ, то вынырнетъ, то головой станетъ встряхивать — вдругъ брызги и подымутся кверху бѣлымъ столбомъ… а то ляжетъ на спину, совсѣмъ опрокинется такъ, чтобы въ нее мѣсяцемъ било. Кирилинъ-то отецъ послѣ разсказывалъ: «Страшно, говоритъ, таково, точно кто за сердце тянетъ, а любо — глазъ бы не отвелъ». Такъ и простоялъ чуть-чуть не до самаго утра. Только какъ пропѣли на деревнѣ пѣтухи, уплыла русалка опять на дно. Тутъ ужъ онъ перекрестился и пошелъ домой.

— А потомъ что?

— Потомъ онъ и сталъ вдругъ, какъ словно въ воду его опустили: ничего не пьетъ, не ѣстъ, рыбачить пересталъ; какъ вечеръ прійдетъ — онъ туда, къ рѣчкѣ — и ждетъ… только утромъ домой воротится. Сдѣлался худой такой, блѣдный… Сначала все разсказывалъ про русалку — какъ она и плаваетъ-то, какъ и на деревьяхъ-то сидитъ, и глаза-то у нея какіе, и какъ она стонетъ, когда его увидитъ; а послѣ и говорить пересталъ… Что его ни спросятъ, онъ только головой либо рукой махнетъ… И съ женой не сталъ говорить. Такъ-то все молчалъ да молчалъ… Разъ пошелъ къ рѣкѣ — ужъ домой и не приходилъ.

— Да отчего же знаютъ, что онъ утонулъ? Можетъ, ушелъ куда-нибудь…

— А какъ онъ не воротился домой день-другой — на третій и стали его искать. Пошли туда, къ рѣкѣ, и видятъ, крестъ его на деревцѣ виситъ — мѣдный крестъ, складной. Съ крестомъ бы не утонулъ.

— А тѣла не нашли?

— Гдѣ найти? Русалка его ужъ не выпуститъ, — недаромъ заманивала.

— Что же она съ нимъ дѣлаетъ?

— А не знаю; говорятъ, какъ попадетъ туда человѣкъ, защекочетъ до смерти…

IX.

Въ другой разъ Наташа разсказала мнѣ не менѣе фантастическую исторію о томъ, какъ лѣсовикъ обошелъ одного изъ окольныхъ крестьянъ, и какъ тотъ плуталъ въ лѣсу три дня, пока не догадался перекреститься и прочитать молитву.

Надо было видѣть Наташу, когда она простодушно передавала эти невѣроятныя приключенія, чтобы понять, какую прелесть имѣли сказки въ ея устахъ. Разсказывая, она какъ будто сама переносилась въ положеніе лицъ, о которыхъ говорила: на миловидномъ лицѣ ея выражались поперемѣнно то внезапный испугъ, то томительное ожиданіе страшной встрѣчи, то наконецъ радость освобожденія изъ-подъ волшебнаго обаянія. Я любилъ подобные разсказы Наташи и въ краткое пребываніе мое въ Крутомъ Ручьѣ почти каждый день просилъ ее разсказать мнѣ что-нибудь такое — или старинное преданіе, или новую, но сказочную быль, какія живутъ обыкновенно во множествѣ въ памяти крестьянъ. Наташа никогда не отказывалась. Я боюсь пересказывать, что слышалъ отъ нея, хотя помню все до мелочей. Мнѣ кажется, разсказовъ Наташи нельзя будетъ и узнать, если я ихъ напишу. Жаль мнѣ видѣть ихъ превращенными въ черныя, угловатыя буквы, въ черныя, прямыя строчки, тогда какъ въ воспоминаніи моемъ они неразлучны съ прелестнымъ личикомъ дѣвочки, съ игрой ея выразительныхъ, дѣтски-ясныхъ глазъ, съ улыбкой ея румяныхъ губъ, съ ея пѣвучимъ голоскомъ.

Я также очень любилъ смотрѣть, какъ Наташа няньчила крестьянскихъ дѣтей.

Особенно часто ходили мы въ ближайшую къ господскому дому избу, гдѣ жила старуха Аксинья, бывшая кормилица Наташиной матери. Бѣлокурый внучекъ ея не сходилъ тогда съ рукъ Наташи. И бабушка и мать безпрекословно ввѣряли ребенка дѣвочкѣ, потому что она обращалась съ нимъ съ примѣрной ловкостью и нѣжностью.

Не разъ сидѣлъ я на завалинкѣ Аксиньиной избы рядомъ съ Наташей, когда у нея на колѣняхъ былъ двухлѣтній Матюша. Къ намъ обыкновенно тѣснилось еще нѣсколько мальчиковъ или дѣвочекъ пяти-шести лѣтъ: всѣ деревенскія дѣти чрезвычайно любили Наташу и ея прибаутки.

А не мало-таки знала она прибаутокъ!

Я не помню, чтобъ когда-нибудь кто-нибудь изъ дѣтей, собиравшихся около Наташи, расплакался. Она умѣла тотчасъ же всѣхъ помирить, утѣшить и развеселить. Аксиньину внучку стоило немножко нахмуриться, чтобы Наташа вся весело встрепенулась… Ужъ чего ни придумывала она тогда ему на утѣху. Или споетъ:

«Туру, туру, пастушокъ,

Калиновый подожокъ»…

Или примется тихонько водить пальцемъ по голой ручонкѣ мальчика, приговаривая: «Кисынька-мурынька, гдѣ была?» — У бабушки. — "Чего ѣла? — Кашки. — Или станетъ разсказывать, щекоча ему ладонь, какъ «сорока-ворона кашу варила, на порогъ скакала, гостей зазывала». И не успѣетъ она, бывало, крикнуть: «шу! полетѣли!», не успѣютъ пальцы ея зашевелиться у него подъ мышкой, какъ Матюша уже хохочетъ — совсѣмъ забылъ, что собирался захныкать.

Разсказывала Наташа дѣтямъ и маленькія сказочки.

— Сказку вамъ надо? — говорила она. — Ну, слушайте! Жилъ-былъ мужичокъ, звали его Иваномъ, и были у него три собаки. Одну кликали Залай, другую — Завой, а третью — Молчи. Вотъ собрался однажды мужичокъ на охоту и пошелъ; а за нимъ побѣжали всѣ три его собаки: Залай, Завой и… какъ бишь третью-то кликать?

— Молчи, — подсказалъ я въ первый разъ, какъ слышалъ эту сказку.

Наташа и замолчала.

— Что же ты не досказываешь? — спросилъ я.

— Да вѣдь ты же сказалъ, чтобы я молчала, — отвѣтила Наташа.

Очень понравилась мнѣ эта сказка.

Разсказывала Наташа сказки и длиннѣе, — напримѣръ, о мужичкѣ, что подружился съ Лисой Патрикѣевной; какъ Лиса съѣла у него сначала всѣхъ бѣленькихъ, потомъ всѣхъ черненькихъ, потомъ всѣхъ пестренькихъ курочекъ; какъ въ награду за это полѣзъ мужикъ въ печную трубу, коптѣлъ тамъ, коптѣлъ, насилу оттуда выѣхалъ — зато сталъ царемъ по прозванью Коптѣлъ Нововыѣзжій; какъ надула Лиса Грома-Батьку и Молонью-Матку… длинная сказка. Разсказывала Наташа и о медвѣдѣ съ липовой ногой, какъ онъ съѣлъ старика со старухой, и о козѣ съ козлятами.

Больше всего нравилась мнѣ изъ Наташиныхъ сказокъ исторія о пѣтушкѣ и котѣ. Я, какъ теперь, вижу лицо Наташи, когда она, придавая ему хитрое, лисье выраженіе, пѣла:

«Пѣтушокъ, пѣтушокъ,

Золотой гребешокъ,

Масляна головка,

Сметанный лобокъ!

Выгляни въ окошко,

Дамъ тебѣ кашки

На красной ложкѣ».

Несмотря на знакомство мое съ героями арабскихъ сказокъ, съ ихъ чудными и разнообразными приключеніями, меня очень занимала судьба пѣтушка, попавшагося въ лапы злодѣйкѣ-лисѣ. Я раздѣлялъ горесть кота, когда онъ не нашелъ у себя въ избушкѣ своего товарища; я отъ души одобрялъ его храброе намѣреніе — съ опасностью собственной жизни выручить пріятеля изъ бѣды. Понятно, съ какимъ любопытствомъ, съ какимъ замираніемъ сердца слушали Наташу крестьянскія дѣти, когда и я такъ полно сочувствовалъ ея разсказамъ: вѣдь я ужъ и исторію училъ и два-три романа прочиталъ! Раскрывъ ротъ и не сводя глазъ со сказочницы, стояли вокругъ дѣти, и не одинъ изъ нихъ шевелилъ губами подъ ладъ пѣсни кота, нарядившагося гусляромъ:

«Стрень-брень, гусельки,

Золотыя струнушки…» —

пѣсни, послѣ которой погибли подъ ударами сабли мнимаго гусляра всѣ четыре дочери лисы: и Чучелка, и Пачучелка, и Подмети Шестокъ, и Подай Челнокъ.

— Подождала, подождала лиса, — досказывала Наташа: — гусляръ пѣть пересталъ, а нейдутъ дочки въ избу. Говоритъ пѣтушку: «Поди, позови ихъ!» Вышелъ пѣтушокъ; какъ увидалъ кота, хотѣлъ-было отъ радости «кукареку!» закричать… «Бѣги скорѣй домой!» — говоритъ ему котъ. Пѣтушокъ побѣжалъ, а котъ къ лисѣ. Идетъ, а самъ поетъ:

«Идетъ котъ на ногахъ,

Въ красныихъ сапогахъ,

Несетъ саблю на плечѣ,

А палочку при бедрѣ,

Хочетъ лису порубить,

Ея душу загубить!» —

пришелъ, да какъ хватилъ лису саблей — изъ нея и духъ вонъ.

Не могу забыть, какъ однажды во время подобной бесѣды нашей солнце спряталось за облаками, съ утра бродившими по небу, и какъ Наташа поднялась съ завалинки и, крикнувъ: «ну, всѣ за мной!» запѣла — тихо хлопая ладонями:

«Солнышно, ведрышко!

Выгляни въ окошечко:

Твои дѣтки плачутъ…»

Ребятишки нестройно тянули за нею эту пѣсню.

И солнце ласково проглянуло: не точно ли это были его любимыя дѣти?

X.

Какъ одинъ день, промелькнули двѣ недѣли.

Подъ вечеръ, наканунѣ отъѣзда нашего въ Крутой Ручей, пріѣхала новая гостья — старшая сестра Безчастнова, вдова. Марѳа Ивановна была женщина небольшого роста, худощавая и очень некрасивая: глаза маленькіе, губы тонкія и крѣпко стиснутыя, носъ птичій какой-то, сѣдовато-рыжіе, какъ будто запыленные, волосы раздѣлялъ косой проборъ. На ней было темное шерстяное платье — вовсе не лѣтнее, зато очень подъ стать ея фигурѣ; на головѣ — что-то въ родѣ спальнаго чепца.

Мы сидѣли за чаемъ, когда Марѳа Ивановна вошла въ комнату — совершенно неожиданно, потому что никто не слыхалъ, какъ она пріѣхала. Я изрѣдка видалъ ее въ Петербургѣ, и она никогда мнѣ не нравилась. Было въ ней что-то жесткое, что-то натянутое, несмотря на чрезвычайную словоохотливость, почти болтливость.

Какъ ни ласковъ былъ ея привѣтъ брату, какъ ни радушно цѣловала она племянницу, невольно шевельнулось во мнѣ сомнѣніе въ искренности ея чувствъ. Поздоровавшись со всѣми и усѣвшись, Марѳа Ивановна принялась выгружать запасъ столичныхъ новостей, въ которыхъ было очень мало новаго и любопытнаго — такъ, по крайней мѣрѣ, показалось мнѣ тогда. За новостями слѣдовали разспросы и разсужденія о разныхъ домашнихъ и хозяйственныхъ дѣлахъ, въ которыхъ я ровно ничего не понималъ.

Само собой разумѣется, что ни на меня ни на Наташу во время этой бесѣды нечего было обращать вниманія.

Но посреди одного очень оживленнаго монолога Марѳы Ивановны Наташа протянула ко мнѣ черезъ столъ руку, подставила ладонь и сказала:

— Кренделекъ!

Марѳа Ивановна вдругъ остановилась.

— На-а-таша! — сказала она, глядя съ сердитымъ упрекомъ на племянницу.

Наташа такъ смутилась, что сняла руку со стола; а я такъ удивился, что взялъ изъ корзинки съ хлѣбомъ булку вмѣсто кренделя.

— Что за манеры! — продолжала Марѳа Ивановна. — Когда говорятъ старшіе, младшіе должны слушать, моя милая, а не перебивать. И развѣ это хорошо тянуться черезъ столъ? Развѣ вѣжливо кричать «кренделекъ!», точно лакею? Нехорошо, нехорошо.

Только и сказала Марѳа Ивановна Наташѣ; но за эти немногія слова я возненавидѣлъ ее.

Рано на другое утро мы уѣхали.

XI.

Вскорѣ послѣ поѣздки въ Крутой Ручей отца перевели на службу въ провинцію. Слишкомъ два года прожили мы тамъ и не имѣли никакого свѣдѣнія о Безчастновѣ.

Отецъ задумалъ опять переселиться въ столицу, поѣхалъ въ отпускъ хлопотать о мѣстѣ и взялъ меня съ собой.

Только по пріѣздѣ узнали мы, что Александръ Иванычъ умеръ осенью того года, какъ мы были у него, и что Наташа живетъ съ теткой въ Петербургѣ.

— Не хочешь ли пойти со мной къ Марѳѣ Ивановнѣ? — спросилъ меня отецъ. — Тамъ и Наташу увидишь. Не забылъ ее?

— Еще бы!

Мы отправились.

Зима подходила къ концу. Съ крышъ капало; тротуары были мокрые. Дулъ рѣзкій вѣтеръ, и небо было словно дымкой затянуто сплошными облаками. Большіе дома смотрѣли угрюмо и сѣро.

Но, кажется, не было дома сѣрѣе и мрачнѣе того, у котораго мы остановились въ концѣ Гороховой. Некрасивъ и непривѣтливъ былъ онъ съ улицы, а со двора, куда мы должны были войти по указанію дворника, и того хуже. Посрединѣ стоялъ дощатый сарай, откуда слышался стукъ и звонъ молотковъ о камень: видно, это была мастерская какого-нибудь «монументнаго мастера». Окна со всѣхъ сторонъ тусклыя, стѣны — темныя.

Мы стали подниматься по узкой, грязной и вонючей лѣстницѣ. Я два раза поскользнулся на слѣдахъ водовоза. Когда мы взобрались на самый верхъ, въ четвертый этажъ, я едва переводилъ дыханіе отъ усталости и отъ удушливаго запаха на лѣстницѣ. Отецъ имѣлъ терпѣніе сосчитать ступени.

— Фу, ты, пропасть! — сказалъ онъ, дергая за оборванную и надвязанную веревкой проволоку звонка. — Девяносто одна ступенька!

Не легче было дышать и въ квартирѣ Марѳы Ивановны. Чадъ жаренаго кофе и масла билъ по носу.

Марѳа Ивановна была все та же. Она говорила, что чрезвычайно рада намъ; но я этому не повѣрилъ.

— А что Наташа? — спросилъ отецъ.

— Да. все больна, — отвѣтила Марѳа Ивановна: — много измѣнилась съ тѣхъ поръ, какъ вы ея не видали… Очень жалко бѣдняжку. Боюсь я за нее, признаться. Кажется, та же у ней болѣзнь, что у братца-покойника; наслѣдственное это у насъ въ семействѣ…

— Лежитъ она?

— Нѣтъ, ходитъ; иногда и лежитъ-таки по цѣлымъ днямъ… Наташа!

Дверь сосѣдней комнаты растворилась.

Неужто это та самая Наташа, которую я видѣлъ въ Крутомъ Ручьѣ? Больная, желтая, худенькая… Глаза у нея сдѣлались такіе большіе, такіе грустные; блѣдныя, пересохшія губы полураскрыты робкой улыбкой; замѣтно потемнѣвшіе длинные волосы зачесаны кверху; большія косы, свернутыя на затылкѣ, кажется, тянутъ назадъ, тяготятъ и безъ того слабую головку.

Сердце у меня защемило.

Наташа «присѣла» передъ нами и вся покраснѣла.

Марѳа Ивановна усадила насъ и затараторила. Наташа сѣла немного поодаль. Мнѣ и хотѣлось поговорить съ нею, и въ то же время я какъ будто не смѣлъ.

— Держись, Наташа, прямѣе! — обратилась къ ней между разговоромъ тетка.

Наташа поправилась на стулѣ и опустила глаза.

Я все выжидалъ, когда Марѳа Ивановна устанетъ говорить, чтобы хоть что-нибудь спросить у Наташи, — и насилу дождался.

— Что, жаль вамъ Крутого Ручья, Наташа? — промолвилъ я наконецъ.

У меня Богъ знаетъ почему не повернулся языкъ сказать по-старому: «тебѣ».

Вдругъ губы у Наташи задрожали, и одна за другой, одна за другой побѣжали по щекамъ крупныя слезинки.

— Опять слезы! — сказала съ досадою Марѳа Ивановна. — Что это такое, право? Безпрестанно плачетъ! Скучно смотрѣть… Ужъ если такая охота припала, изволь по крайней мѣрѣ уйти отсюда. Можешь одна тамъ рюмить. А то куда какъ весело на тебя любоваться!

Наташа закрыла лицо платкомъ и вышла.

«Солнышко, ведрышко!» — пришла мнѣ въ голову ея же пѣсня:

«Выгляни въ окошечко:

Твое дитя плачетъ».

Но хмурыя тучи не разступались; мутно глядѣлъ въ узкія окна пасмурный день.

XII.

Когда взломало ледъ на Невѣ, Наташу свезли въ розовомъ гробѣ на кладбище. Бѣдняжка! Не дождалась она весенняго солнышка и завяла въ тоскѣ по немъ на холодной землѣ.

Жаль…

Но если бъ перетерпѣла она суровые дни, если бъ съ горемъ пополамъ привыкла къ чужой почвѣ, вызвало ли бы ее опять къ полному и сильному цвѣту то другое солнце, которымъ красно наше жизненное лѣто?

Богъ вѣсть!

И лучше ли было бы, если бъ это другое солнце, озаривъ ее на мгновеніе, покинуло потомъ навсегда въ стужѣ и мракѣ жизни?

1856.