Гвильельмо Борсіере острымъ словечкомъ обличаетъ скупость Эрмино де-Гримальди.
Разсказъ былъ конченъ при всеобщихъ похвалахъ остроумію Бергамино, и Лауретта, сидѣвшая около Филострато, не дожидаясь приказанія и соблюдая свою очередь, начала такъ:
— Дорогія подруги! Разсканная новелла навела меня на мысль повѣдать вамъ о томъ, какъ остроумный царедворецъ подобнымъ же образомъ обличилъ и образумилъ одного богатаго купца. Мой разсказъ будетъ схожъ съ предыдущимъ, но, полагаю, не менѣе понравится вамъ: моя исторія имѣетъ самую благую развязку.
Въ Генуѣ въ доброе старое время жилъ одинъ дворянинъ по имени Эрмино де Гримальди, который, по общему мнѣнію, былъ самымъ богатымъ человѣкомъ въ Италіи: по имуществу и капиталамъ съ нимъ не могъ сравниться никакой другой богачъ. Но, превосходя всѣхъ итальянскихъ толстосумовъ по размѣрамъ богатства, онъ въ то же время по скаредности безспорно сверхъ мѣры превышалъ всѣхъ скрягъ на свѣтѣ. Нечего и говорить, что для всякаго посторонняго его кошель былъ закрытъ на-глухо; мало того, онъ самъ себѣ отказывалъ въ необходимѣйшемъ: въ пищѣ, питьѣ, даже въ одеждѣ, которою, по установившемуся обычаю, каждый генуэзскій житель привыкъ щеголять. Дошло до того, что предали забвенію даже его настоящее родовое имя Гримальди, а стали звать его Эрмино Авариціа[1]. Такъ онъ и жилъ, безъ всякихъ лишнихъ расходовъ, а все только копилъ да копилъ.
Въ это время прибылъ въ Геную одинъ придворный человѣкъ, хорошо воспитанный и большой краснобай, нѣкто Гвильельмо Борсіере; онъ мало походилъ на многихъ нынѣшнихъ господъ, слывущихъ благородными и дворянами, воспитанными при дворѣ, господъ, которыхъ вѣрнѣе бы назвать ослами, выросшими среди грубыхъ подонковъ общества, — до такой степени они развращены и достойны всяческаго презрѣнія. Въ тѣ времена придворные охотно брали на себя посредничество въ дѣлахъ, особенно семейныхъ, улаживали споры о наслѣдствѣ, способствовали примиренію, заключенію браковъ, считались желанными гостями и добрыми собесѣдниками, умѣли развеселить веселымъ краснымъ словцомъ, а также и укорить кого надо за дурное дѣло. Все это дѣлалось за небольшое вознагражденіе. Теперь все измѣнилось: нынѣшніе господа только и знаютъ, что сплетничаютъ да переносятъ свары и раздоры, разсказываютъ разныя скверности и сальности; и всего хуже, при людяхъ, не стѣсняясь, сводятъ между собою свои счеты, корятъ другъ друга въ разныхъ гадостяхъ, дѣйствительныхъ и вымышленныхъ. А главное, кто изъ нихъ гнуснѣе, тотъ и пользуется особымъ вниманіемъ среди недостойныхъ баръ, того они и отличаютъ высшими наградами. Стыдъ и срамъ нашему времени, создавшему такіе порядки; все это доказываетъ только, что добродѣтели совсѣмъ покинули насъ и оставили насъ въ жертву порокамъ и бѣдствіямъ.
Однако, возвращусь къ началу моего разсказа, отъ котораго справедливое негодованіе отвлекло меня гораздо дальше, чѣмъ слѣдовало. Какъ я уже сказала, этотъ господинъ Гвильельмо пользовался въ Генуѣ особымъ вниманіемъ и почетомъ. Пробывъ нѣсколько дней въ городѣ и немало наслышавшись о скаредности Эрмино, онъ пожелалъ его видѣть. Эрмино тоже успѣлъ наслышаться о Гвильельмо Борсіере, какъ о почтеннѣйшемъ человѣкѣ, и такъ какъ въ немъ, на зло скупости, все же сохранилась искра благородства, то онъ принялъ гостя весьма привѣтливо и много бесѣдовалъ съ нимъ о разныхъ предметахъ. И повелъ онъ его вмѣстѣ съ другими гостями въ свой вновь выстроенный красивый домъ. Показавъ его всѣмъ, онъ обратился къ Гвильельмо и сказалъ:
— Господинъ Гвильемо, вы многое видали и слыхали; не посовѣтуете ли мнѣ, что бы такое особенное, невиданное изобразить въ гостиной этого дома?
На эту смѣхотворную просьбу Гвильельмо отвѣтилъ:
— Право, не придумаю, что̀ бы вамъ посовѣтовать, сударь мой. Что можно придумать невиданнаго? Развѣ чиханіе или что-нибудь подобное? Могу, впрочемъ, если хотите, присовѣтовать одну вещь, хотя и не всѣми, но вами, пожалуй, и невиданную.
— Прошу васъ, скажите, что же, это такое? — сказалъ Эрмино, конечно, никакъ не ожидавшій того, что ему отвѣтитъ Гвильельмо.
— Прикажите изобразить щедрость, — съ живостью отвѣтилъ Гвильельмо.
Услыхавъ это, Эрмино вдругъ ощутилъ такой страшный стыдъ за свою скупость, что въ одно мгновеніе весь какъ бы переродился.
— Господинъ Гвильельмо, — сказалъ онъ, — я такъ и сдѣлаю, прикажу изобразить щедрость, и притомъ въ такомъ видѣ, чтобы ни вы и никто другой не могъ сказать мнѣ, что я никогда ея не знавалъ и не видывалъ.
И съ этихъ поръ — такова была сила остраго слова Гвильельмо — онъ сдѣлался самымъ щедрымъ человѣкомъ, какого только знавала Генуя, и пользовался величайшимъ почетомъ среди согражданъ и иноземцевъ.
Примѣчанія править
- ↑ Avarizia — скаредность, скупость.