Милыя дамы! ради вашего утѣшенія я предпринялъ этотъ долгій[1] трудъ, и вашими же чистыми молитвами болѣе, чѣмъ моими заслугами, по милости Божіей, довелъ его до той полноты и законченности, какую обѣщалъ придать ему вначалѣ. Воздаю за это благодареніе прежде Богу, а потомъ вамъ, и даю отдыхъ отъ долгой работы моему перу и рукѣ. Но прежде того я долженъ еще дать краткій отвѣтъ на нѣкоторыя маленькія замѣчанія, которыя могутъ быть сдѣланы на мой трудъ вами или кѣмъ-либо другимъ: я считаю несомнѣннымъ, что мои разсказы не могутъ обладать особою льготою неприкосновенности, о чемъ я уже имѣлъ случай упомянуть въ началѣ четвертаго дня.
Многія изъ васъ, быть можетъ, скажутъ, что въ этихъ новеллахъ я позволилъ себѣ слишкомъ большую свободу, заставляя женщинъ иной разъ самихъ разсказывать, а еще чаще слушать, такія вещи, которыя порядочной женщинѣ неприлично ни разсказывать, ни слушать. Это я оспариваю на томъ основаніи, что всякую неприличную вещь можно разсказать въ такихъ приличныхъ словахъ, что она никого не смутить; кажется, мнѣ это и удалось сдѣлать. Но предположимъ, что вы правы — я не стану спорить съ вами, потому что вы, конечно, одержите верхъ. Допустимъ это; и всетаки мнѣ не трудно тотчасъ привести основанія, по которымъ я такъ поступилъ. Прежде всего, если и было что-либо неприличное въ иномъ разсказѣ, то этого требовала сущность его, такъ что всякій благоразумный человѣкъ, взглянувъ на дѣло здраво, долженъ признать, что иначе нельзя было и изложить разсказъ, не нарушая его сути и формы. Мѣстами въ разсказахъ, можетъ быть, попадаются разныя словечки и штучки, которыя иная чопорная дама, изъ числа придирающихся болѣе къ словамъ, чѣмъ къ дѣлу, найдетъ, — и опятъ таки болѣе для вида, чѣмъ по чистой совѣсти, — неумѣстными; на это я отвѣчу: меня можно упрекать за то, что я написалъ такія слова, не болѣе, чѣмъ того заслуживаютъ мужчины и дамы, которые ежедневно говорятъ вслухъ подобныя же слова. Не говорю уже о томъ, что моему перу нельзя дать менѣе свободы, чѣмъ кисти художника, который, не опасаясь никакого упрека, по крайней мѣрѣ, справедливаго, преспокойно изображаетъ Михаила Архангела, разящаго змія мечемъ или копьемъ, или великомученика Георгія, поражающаго дракона, или представляетъ Христа въ видѣ мужчины, а Еву въ видѣ женщины, или Самого Распятаго за родъ человѣческій изображаетъ съ однимъ или двумя гвоздями, вбитыми въ Его ноги.
Вдобавокъ всѣ эти исторіи разсказаны не во храмѣ, гдѣ подобаетъ предстоять съ чистою душою и чистыми словами, ни въ школѣ, гдѣ благоприличіе обязательно не менѣе, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ; наконецъ, не въ обществѣ духовныхъ лицъ и мудрецовъ; онѣ разсказывались въ садахъ, увеселительныхъ мѣстахъ, въ обществѣ молодежи, хотя и достаточно зрѣлой, чтобы не соблазниться разсказомъ, и притомъ въ такое время, когда самый приличный человѣкъ бѣжалъ безъ оглядки. Эти разсказы могутъ доставить и пользу, и удовольствіе, смотря по натурѣ читателя. Кто не знаетъ, что вино, по мнѣнію Чинчильоне, Сколайо[2] и многихъ другихъ, вещь полезнѣйшая для здоровыхъ, а для одержимыхъ лихорадкою — вредная? Скажемъ ли мы, если оно вредитъ такимъ больнымъ, что оно вообще вредно? Кто не знаетъ, что огонь — вещь необходимѣйшая для каждаго смертнаго, и видя, какъ отъ него гибнутъ дома и города, скажемъ ли мы, что онъ зловреденъ? Оружіе защищаетъ жизнь того, кто желаетъ жить тихо и смирно, но оно же убиваетъ множество людей, и убиваетъ не по свойственной ему вредоносности, а при злоупотребленіи имъ. Извращенный умъ ни одного слова не восприметъ здраво; имъ и приличное слово не приноситъ пользы, а тѣмъ, кто судитъ здраво, и не совсѣмъ приличное не принесетъ вреда, подобно тому, какъ грязь не можетъ загородить солнечныхъ лучей и прахъ земной не можетъ скрыть красотъ неба. Какія книга, какія слова болѣе святы и достойны благоговѣнія, чѣмъ слова Божественнаго Писанія? А между тѣмъ сколькихъ извращенныхъ умовъ, склонныхъ къ превратнымъ толкованіямъ, они ввели въ погибель. Всякая вещь сама по себѣ годна на что хотите, и, дурно понятая, можетъ принести вредъ. То же самое скажу и о моихъ разсказахъ. Кто хочетъ извлечь изъ нихъ худой совѣтъ, дурное дѣло, найдетъ въ нихъ то и другое, а кто хочетъ извлечь пользу и поученіе, найдетъ и это. Но если ихъ читать въ надлежащемъ мѣстѣ, при подходящихъ обстоятельствахъ, и если притомъ читателями будутъ тѣ, для кого они предназначены, то ничего, кромѣ пользы, они не принесутъ. Кто захочетъ предпочесть имъ молитвенникъ или бесѣду съ своимъ духовникомъ — благо тому; они ни за кѣмъ не побѣгутъ въ догонку и не станутъ никому навязываться; впрочемъ, вѣдь и ханжамъ случается по временамъ увлекаться веселенькими исторіями.
Иные, быть можетъ, еще скажутъ, что лучше было бы, если бы нѣкоторые изъ моихъ разсказовъ были вовсе исключены. Пусть такъ. Но я долженъ былъ записать все, что было разсказано, а разсказаны они были прекрасно, и я ихъ такъ и записалъ. Скажутъ, пожалуй, что я самъ и былъ ихъ единственнымъ творцомъ и писателемъ (что̀ неправда). Если такъ, я не буду особенно смущенъ тѣмъ, что не всѣ они одинаково хороши: никто, кромѣ Бога, не можетъ создавать, ничего совершеннаго. Карломанъ создалъ паладиновъ, но изъ нихъ однихъ и онъ не сумѣлъ создать цѣлаго войска. Во множествѣ вещей обнаруживается и множество различныхъ качествъ. Никакое поле никогда не было столь тщательно обработано, чтобы на немъ не могла вырости крапива или иная сорная трава, посреди полезныхъ злаковъ. Имѣя въ виду бесѣдовать съ простыми молодыми женщинами, каковы вы всѣ, мои читательницы, не глупо ли было бы гоняться за разными изысканными сюжетами и прилагать излишнія заботы къ тому, чтобы деликатно выражаться? Пусть тотъ, кто будетъ читать, бросаетъ разсказы, которые ему покажутся непріятными и читаетъ только тѣ, что̀ понравятся. Чтобы не вводить никого въ заблужденіе, предъ каждымъ разсказомъ поставлено подробное заглавіе, по которому можно судить о содержаніи новеллы.
Скажутъ еще, быть можетъ, что нѣкоторые разсказы слишкомъ длинны. На это опять таки скажу, что у кого нѣтъ времени, тому глупо тратить его на чтеніе, хотя бы даже и хорошенькихъ разсказовъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я началъ писать, прошло много времени до того часа, когда я кончилъ свой трудъ; и все время я помнилъ о томъ, что написанное мною предназначается не для занятыхъ людей, а для свободныхъ; а кому надо убить время, тому никакое чтеніе не покажется длиннымъ, лишь бы оно было подходящее. Краткія исторія годятся болѣе для учащихся, которые должны стремиться не къ тому, чтобы убить время, а употребить его на чтеніе съ пользою; вамъ же, женщинамъ, времени дѣвать некуда, если только оно не занято у васъ удовольствіями. Ни одна изъ васъ не поѣдетъ учиться ни въ Аѳины, ни въ Болонью, ни въ Парижъ; съ вами надо бесѣдовать пространнѣе и толковѣе, чѣмъ съ тѣми, кто уже изощрилъ свой умъ въ наукѣ.
Не сомнѣваюсь, что найдутся еще и такіе, которые будутъ говорить, что мои разсказы наполнены шутками да прибаутками, каковыя будто бы совсѣмъ не приличествуютъ тяжеловѣсному и серьезному автору. Такимъ я, разумѣется, прежде всего долженъ воздать благодарность за ихъ попеченія о моей авторской славѣ. Но имъ я также долженъ возразить кое-что. Я много разъ въ жизни взвѣшивалъ себя, и потому могу увѣрить тѣхъ, кому не случалось меня прикидывать на вѣсахъ, что я человѣкъ легонькій, легонькій какъ орѣховая скорлупа на водѣ. Съ другой стороны, мнѣ думается, что, если ужь духовные проповѣдники нашихъ дней, казня въ своихъ словахъ людскіе пороки и прегрѣшенія, то и дѣло уснащаютъ эти рѣчи шутками и прибаутками, то мнѣ грѣшному, въ моихъ разсказахъ, предназначенныхъ на то, чтобы разгонять скуку у женщинъ, — такія штучки и подавно простительны. Впрочемъ, если бы кто ужь очень развеселился, такъ вѣдь не трудно помочь горю, взявшись за плачъ Іереміи или покаяніе св. Магдалины.
Наконецъ, разумѣется, окажутся и такіе критики, которые попрекнутъ меня за злоязычіе, потому что во многихъ мѣстахъ я говорилъ правду о монахахъ. Такимъ надо простить ихъ укоры; они имѣютъ свои основательныя причины, чтобы высказывать ихъ; монахи — люди добродѣтельные, бѣгущіе, ради угощенія Всевышнему, отъ всякихъ трудовъ и заботъ и притомъ часто оказывающіе дамамъ весьма существенныя услуги; и если бы отъ нихъ не такъ несло козломъ, то они были бы людьми хоть куда. Но дѣла міра сего преходящи, все въ немъ находится въ вѣчномъ движеніи, и этой общей участи не избѣгъ и языкъ мой. Самъ не берусь судить о немъ, но одна милая моя сосѣдка утверждаетъ, что сладостнѣе моего языка нѣтъ ничего на свѣтѣ; только она мнѣ сказала объ этомъ въ такое время, когда почти всѣ мои новеллы были напечатаны.
Больше мнѣ нечего сказать по этому поводу.
Итакъ, предоставляя каждому думать и говорить, что кому захочется, нахожу благовременнымъ положитъ конецъ моимъ разглагольствованіямъ. Возношу умиленную благодарность Тому, Кто привелъ мой долгій трудъ къ благополучному концу. А вы, милыя дамы, оставайтесь подъ сѣнію милости Божіей и вспоминайте обо мнѣ, когда что-либо изъ прочитаннаго въ этой книгѣ понравится вамъ.