Девятое января (Гуревич)/Глава VI

Девятое января — Глава VI
автор Любовь Яковлевна Гуревич

См. Девятое января. Дата создания: 1925 г., опубл.: 1926 г. Источник: Л. Я. Гуревич. Девятое января. Харьков, изд. «Пролетарий», 1926 г.

Глава VI

Шествие должно было открыться из всех одиннадцати «отделов», не исключая и Колпинского, с таким расчетом, чтобы в 2 часа дня все собрались на «царской площади», как говорится в некоторых записях. Впереди должны были идти депутаты «отделов». Каждый «отдел» имел свой экземпляр петиции. Все это было выполнено с изумительной строгостью, торжественностью и необыкновенно трогательной простотой.

Еще не наступил поздний январский рассвет, а к отдаленным от центра «отделам» уже потянулись рабочие. Колпинцы, которым предстояло пройти немало верст, двинулись в путь уже в 6 1/2 часов утра. Другие «отделы» тоже открылись с раннего утра, но в них продолжалась подготовительная работа, велись тихие, взволнованные разговоры, произносились речи, вновь и вновь читалась и толковалась петиция, — для тех, кто недостаточно усвоил ее, или для вновь прибывающих к «отделам» толп. Надежда «дойти до царя» повсюду сливалась с предвидением угрожающей опасности.

На Шлиссельбургском тракте ободряли друг друга сообщениями, что один рабочий из вожаков, посетивший вечером своего родственника жандарма, был встречен и другими жандармами с распростертыми объятиями: «Жандармы все знают и не будут мешать». Хотели сначала в первый ряд поставить детей, — ибо шли к царю, действительно, как говорится в петиции, со своими детьми и стариками-родителями. Говорили, что если бы солдат и послали, то они не будут стрелять: — «Мы возьмем их за плечи, мы скажем: — Братцы, что вы! да разве можно в своих?...» И, однако, одного из разведчиков попросили поехать за перевязочными средствами, а когда после напутственной речи председателя «отдела» тронулись в путь, в первые ряды поставили самых сильных и смелых, которые двинулись, ведя за собою многочисленную толпу, сомкнутым строем, крепко взявшись под руки^[1].

Что происходило в то утро в «отделе» на Васильевском Острове, записано полностью, с необычайной простотой и, — как показала проверка, — с великою правдивостью, одной интеллигентной девушкой. Мы приводим здесь этот документ почти целиком:

«В воскресенье утром, в десятом часу, я отправилась на Четвертую линию В. О. На улицах еще было тихо. На одном углу стояла кучка дворников или сыщиков, которые, когда я проходила, со смехом сказали: — Ну, их сегодня перебьют. — Толпа все прибывала. К 10 часам двери собрания были открыты, и мы вошли. Настроение толпы было напряженно-спокойное, чувствовалась какая-то связь, какое-то дружеское взаимное отношение. Были и женщины, молодые и старые, хотя немного. Громадное помещение сплошь было заполнено народом. Стояли на скамьях, на окнах. Разговора не слышно было... На эстраде появился пожилой рабочий и обратился к толпе: — Товарищи! Вы знаете, зачем мы идем. Мы идем к царю за правдой. Невмоготу нам стало жить. Помните ли вы Минина, который обратился к народу, чтобы спасти Русь? Но от кого? От поляков. Теперь мы должны спасти Русь от чиновников, под гнетом которых мы страдаем. Из нас выжимают пот и кровь. Вам ли описывать нашу жизнь рабочую! Мы живем в одной комнате по десять семей, также и холостые. Так ли я говорю? — Верно! Верно! — раздалось со всех сторон. — И вот, товарищи, мы идем к царю. Если он нам царь, если он любит народ свой, он должен нас выслушать. Мы послали ему через министра письмо, в котором просили выйти к нам в 2 часа дня на Дворцовую площадь. Мы представим ему петицию, в которой выражены все наши требования, известные вам. Не может быть, чтобы он нас не принял. Мы идем к нему с открытой душой. Мы гарантировали ему неприкосновенность его личности. Он должен нас выслушать, он это сделает. Но если он не примет нас, не захочет нас слушать, мы будем судить его народным судом. Если он прикажет в нас стрелять... (Голоса в толпе: — Нужно в него стрелять!) Если он разорвет пополам наше прошение... (Голос в толпе: — Тогда разорвать его самого на куски! — Оратор возражает: — Нет! Мы его отдадим на суд народа...) Товарищи! Так идем же все к царю. Я первый пойду, в первых рядах, и когда мы падем, вторые ряды за нами. Но не может быть, чтобы он велел в нас стрелять... — Где-то в толпе поднялся студент, и хотел говорить, но толпа крикнула: — Нам студентов не надо, не надо! — Тогда выступил на трибуну оратор и сказал: — От гнета правительства терпим не только мы, рабочие, терпят и многие студенты. Есть студенты из среды рабочих. Терпят и дворяне. Не отталкивайте их, товарищи. Пусть все идут, кто страдает от гнета правительства, с нами... — Затем на трибуну встала женщина, по виду интеллигентная, уже немолодая^[2]. Она обратилась к женщинам с речью: — Матери и жены! Не отговаривайте ваших мужей и братьев идти за правое дело. Идите вместе с ними. Если на вас нападут, или будут стрелять, не кричите, не визжите, явитесь сестрами милосердия. Вот вам перевязки с красным крестом. Обвяжите эту повязку кругом рукава, но только тогда, не раньше, когда в нас начнут стрелять. — Идем! идем! — раздалось вокруг меня, где стояло несколько девушек и несколько пожилых женщин. — Все должны идти. Дайте кресты, — потянулись со всех сторон женские руки. А девушка, стоявшая подле меня, обратилась к подруге в сильном возбуждении, говоря: — Пойди, скажи маме, я пойду. Все равно, убьют так убьют. Что же это! Одних будут убивать, а другие воспользуются, — это нехорошо. Все, все должны идти. — И опять, в сильном возбуждении, стала просить красный крест, так как на ее долю не хватило. Одна старуха с заплаканными глазами сказала: — Я только сбегаю домой, посмотрю, что там делается. Я приду. Я еще успею. — И, действительно, я ее потом видела в толпе, направляющейся к Дворцовой площади. Говорит еще один молодой рабочий. Он указывает собранию, что там, на улице, мутят рабочих, говоря, что они идут просить царя окончить войну. — Мы идем просить не о войне, мы идем просить собрать представителей народа, чтобы они решили все вопросы. Мы ничего не решаем. — Затем встал на эстраду один из депутатов, невысокого роста, блондин, с очень нервным, воспаленным взглядом. Он прочел текст письма к Мирскому и объяснил, что он один из 11 рабочих, участвовавших в составлении письма. После этого первый рабочий еще коснулся вопроса о церкви: — Чиновники не только поработили нас, они поработили и церковь. Теперь нельзя быть истинными христианами. Если я молюсь не по-казенному, то каждый, кто это увидит, может донести. У нас есть церковь, но нет свободы веры. Если я скажу, что я не верую в бога, меня за то будут наказывать, будут насиловать мою совесть. Церковь наша порабощена правительством. Нужно, чтобы она была свободна, чтобы каждый молился по своей совести. Так ли я говорю? — Верно! Так! — Затем он сказал: — А теперь помолимся богу, прочтем „Отче наш". — Вся толпа благоговейно, с напряженной думой в глазах, стройно, одним хором, пропела молитву, истово крестясь. Один старик и многие женщины плакали...

Вошло другое собрание. Снова пропели „Отче наш", с тем же благоговейным настроением, с тайной думой о смерти. То и дело толпа заглядывала в окна и с сильным возбуждением говорила: — Мало народу, мало, — боясь, что не соберется достаточное количество. Главный оратор снова выступил вперед и сказал: — Товарищи, знаете, зачем мы идем? — Знаем! знаем! — раздались юные голоса. — Пойдем же твердым сомкнутым строем, не отступая, не отставая. Без криков и шуму. Не слушайте голосов из толпы. Слушайте только нас, которые пойдем в первом ряду... Знамен не надо. Но тех, кто несет знамена, не бить, — только знамя отнять. Мы не потому говорим, что не надо знамен, что в них есть что-нибудь дурное, а потому, что толпа привыкла, что полиция бросается на знамена и может приписать знаменам, в случае столкновения, причину нападения. Но помните, товарищи: тех, кто несет знамена, не бить. Листков не подбирайте. Голосов из задних рядов не слушайте. Идите мирно и благоговейно. Мы идем на великое дело и можем гордиться этим. Кто мы? Мы — ничтожные рабочие. Так зовите же всех, кто пойдет с нами, никого не отталкивайте. Идем!»^[3].

Все вышли. На улице ожидал уже Гаваньский «отдел», пришедший на соединение с Василеостровским. Образовалась громадная толпа, запрудившая всю линию от Малого до Среднего. Она медленно двинулась вперед, стараясь идти сомкнутым строем.

Путиловский «отдел» оставался на попечении самого Гапона. Здесь рабочая толпа была менее сознательна, более наивна, чем в других отделах. Здесь был источник и очаг стачечного движения, в котором Гапон с самого начала играл роль заступника и руководителя.

Здесь он проводил последние тревожные ночи. Здесь окружала его «верная стража», группа восторженно любивших его рабочих. Один из них пишет: «8 января, около 11 часов вечера, пришел ко мне о. Георгий. Наружность его была измученная, голос хриплый, потерял его. Предложил я ему закусить, он отказался, только и было, что выпил полстакана чаю, но курил одну за другой папиросы. Говорить как будто ему не хотелось. В двенадцатом часу он был в постели и спал очень крепко, ночью не просыпался, 9 января проснулся в 8 часов утра и пил чай, но закусывать ничего не хотел». Говорить перед толпою в это утро он уже не мог или не хотел, сказав ей накануне свое последнее напутственное слово. Какие-то подозрительные личности наведывались в квартиру, где он провел ночь. «Через несколько минут приходит некто К., — пишет хозяин этой квартиры, — и обращается к о. Гапону со словом: — О. Георгий, вас пристав просит к себе в петергофский участок для переговора по телефону с градоначальником по очень важному делу. — О. Георгий ему ответил: — Теперь, товарищ, поздно и не время. Надо было раньше переговаривать. Подите сами к телефону и скажите, что я — священник Гапон; господин градоначальник, что вам угодно? А мне сейчас некогда, я должен сейчас отправляться с товарищами ко дворцу». Возможно, как полагает пишущий приведенные строки, что это были уловки тайной полиции, старавшейся выманить Гапона и, арестовав тайно от толпы, расстроить шествие^[4]. По сообщениям некоторых свидетелей, Гапон был чрезвычайно взволнован предвидением того, что должно было случиться. Некоторым женщинам, матерям семейства, подходившим в последнюю минуту просить его напутственного благословения, он советовал лучше идти домой, потому что, может быть, будут стрелять. Приближенные Гапона достали большой портрет царя и царицы и сделали большой белый флаг, на котором написали крупными буквами: «Солдаты! Не стреляйте в народ».

Толпы уже стекались к «отделу», заполняя весь двор и часть улицы. Утром в помещении собрания раздавались пособия стачечникам и собирались последние подписи под петицией. «В десять с половиною часов утра, — говорится в цитированной уже записи, — пришли несколько человек с предложением: — О. Георгий! А можно нам поднять иконы и крест, чтобы идти с крестным ходом? — О. Георгий им на это ответил: — У нас нет икон и негде взять. — Народ говорит: — Мы, батюшка, можем достать и нам дадут. — Если можете достать, тем лучше». Через 40 минут Гапону сообщили, что хоругви, крест и иконы принесены. Их взяли в часовне Болдыревской дачи.

Около 11 часов утра Гапон, в священнической рясе, вышел во двор, где ожидал крестный ход и многотысячная толпа рабочих. Здесь же было несколько человек полиции с помощником пристава. Около ворот, по шоссе, проезжали конно-городовые. Инженер Рутенберг подошел к Гапону и потом, обратившись к толпе, сказал от его имени напутственное слово делового характера^[5]. Шествие стало строиться в ряды. Впереди несли хоругви, иконы, крест, царские портреты и белый флаг. В первых рядах, крепко взявшись под руки, шли, окружая Гапона, самые смелые, самые восторженные. Предшествуемый полицией, крестный ход тронулся и растянулся по шоссе чуть не на несколько верст. На небе сияло солнце. Запели «Спаси, господи, люди твоя». Все шли с обнаженными головами. Полицейские чины на пути снимали шапки.

Когда голова шествия приближалась уже к Нарвским воротам, из-за ворот, прямо на толпу, карьером понесся отряд конницы. Он прорвал шеренги первых рядов, но быстро повернул назад и отъехал в сторону, открывая стоявшую на мостике, поперек его и по бокам, пехоту. Толпа пришла в замешательство. Но первые ряды сейчас же сомкнулись, взялись за руки и с пением мужественно двинулись вперед, к мостику. Раздался сигнальный рожок, — обезумевшие, ничего не понимающие псковские солдаты дали залп. Помощник пристава крикнул: «Что вы делаете! Как можно стрелять в крестный ход и портрет царя», но через минуту упал мертвым. Солдаты продолжали стрельбу пачками, беглым огнем. Невообразимое смятение произошло в эту минуту, когда повалились люди в первых рядах, роняя образа и хоругви. Убиты были старики, несшие царские портреты, и мальчик, несший церковный фонарь. Ужасные крики неслись из толпы. Часть ее разбегалась, пряталась по соседним дворам. Шальные пули догоняли ее и там. Другая часть, верная клятве не отступать, в безумном порыве напирала вперед. Подкошенные пулями, падая, сшибали других. Гапон тоже упал, сбитый с ног одним из убитых первого ряда. «Верная стража», среди общего смятения, подхватила его и быстро перебросила через забор. Он скрылся, никем не замеченный. В толпе пронесся слух, что он убит. Спереди напирала теперь на толпу конница, топтала портреты и хоругви, теснила людей, живых, раненых и убитых. Здесь пало на месте несколько десятков, более сотни было ранено^[6].

Часть убитых была скрыта полицией, но многие были отнесены в Алафузовскую больницу и выставлены потом для опознания в больничных мертвецких. Месяц спустя жена одного рабочего, сама не потерявшая в этом деле никого из близких, рассказывала нам дрожащими губами, какие у этих покойников были «страшные и удивленные лица».

В других окраинных частях города, кроме Петербургской стороны, ответственные офицеры действовали мягче, и в солдатах заметно было более сознательности; в некоторых местах замечалась даже нерешительность. Некоторые «отделы», шедшие не такими компактными массами, добрались до Дворцовой площади без столкновений с войсками. Колпинцы имели первое объяснение с войсками только на Мытнинской, подле Невского. Офицер просил их идти не толпою, а маленькими группами, что они и исполнили^[7]. Все думали только о том, чтобы добраться до цели.

Толпа, шедшая из Невского «отдела», беспрепятственно дошла до Шлиссельбургской части. Здесь путь был перерезан пехотой, за которой стояли казаки. Для объяснения с толпой вышел пристав и выехал казачий полковник. Толпа остановилась. Председатель «отдела» Петров, шедший впереди с другими депутатами, вступил в переговоры с полковником. «Петров объясняет ему, — пишет один рабочий, свидетель, — что мы идем смирно, не нарушая никакого порядка, нам одна дорога — вперед, назад нам незачем идти. После долгих разговоров слышим ружейный выстрел, но из холостых, за ним другой, третий...» Задние ряды пришли в смятение, побежали. Раздались крики: «Товарищи!.. Стой!.. Не изменяйте». Первые ряды не отступали, многие из бежавших возвратились назад. Между тем, пехота отошла, оставив впереди уральских казаков. «Толпа подвинулась вперед, — продолжает тот же свидетель. — Стали их просить, чтобы пропустили. Офицер говорит: — Пропустить вас я не могу, вы идете против царя. — Рабочие говорят: — Нет, мы идем за царя, мы только хотим вытащить его из сетей капиталистов и казнокрадов. — Сколько раз он потом хотел разогнать толпу, но она крепко держалась своей заповеди, которую дал священник: „Умрем, товарищи! шагу нет назад". Казаки отчаянно махали шашками, некоторых били плашмя, а на других замахивались острием, даже ранили Петрова. Сколько раз народ становился на колени, и слышны были раздирающие крики: „Пощади!" и озлобленные крики, с укором: „Братоубийцы! Опричники! Креста на вас нет!..." Казаки наезжали на толпу, которая продолжала рваться вперед. Один старик из первых рядов бросился на колени, умоляя пощадить народ. Его смяли лошадьми и ранили шашкой...» Но в это время средняя часть толпы проломила ворота в склады на Неву и, очищая дорогу, устремилась в город по льду, небольшими кучками и врассыпную, торопясь поспеть на площадь к условленному часу.

С Васильевского Острова почти никто не попал на площадь. Столкновение с войском произошло здесь вскоре после выхода из собрания. Неподалеку от набережной Невы Четвертая и Пятая линии были пересечены войсками. Стройная, длинная колонна шествия медленно двигалась навстречу войскам и шагах в 25—30 остановилась. Депутаты вышли вперед и, махая белыми платками, пытались объяснить что-то, кричали убеждающим, умоляющим голосом. Отряд конницы поскакал на толпу, оттесняя ее в сторону. Пехотинцы уже взяли на прицел. Депутаты расстегнули пальто, подставляя свои груди. Что-то дрогнуло в ряду солдат, поднявших ружья. Офицер быстро распорядился выпустить из-за пехоты новый отряд казаков с обнаженными шашками. Толпа была смята, отброшена назад, оттиснута в прилегающие переулки. Пробиться вперед было невозможно. Толпа рассеивалась, уводя раненых, часть пошла назад к собранию, другая металась в негодовании по улице, между отрядами казаков. Раздались призывы к оружию. Молодежь пошла громить оружейную мастерскую Шаффа. Группа рабочих под руководством студента завладела типографией и стала наскоро печатать на ручном станке здесь же составленную прокламацию. На углах ближайших улиц быстро собирались толпы народа. В одном месте бросились на отряд полиции и отобрали у него шашки. Выступили ораторы из социал-демократов. Их слушали теперь: настроение необычайно резко изменилось. Негодование кипело в толпе, но руководители не знали, что делать, какой выход дать этому негодованию. Послали разведчиков в другие части города. На четвертой линии стали валить телефонные столбы и строить баррикады^[8].

Выборгский «отдел» шел к Троицкому мосту на соединение с «отделом» Петербургской стороны. На Большой Дворянской он был встречен конницей, которая смяла его быстрым натиском, с шашками наголо. Три раза конница прорезала его взад и вперед, сшибая и рубя людей. Толпа в смятении рассеивалась, подбирая раненых, но передняя часть ее быстро шла вперед, на условленное соединение с товарищами. В это время со стороны Троицкого моста раздался сигнальный рожок и послышались выстрелы. Некоторые побежали туда, на звук выстрелов, и вновь попали под шашки. Другие спешили обходными путями ко дворцу.

Шествие на Петербургской стороне было чрезвычайно многолюдно и торжественно. Передние ряды и здесь шли крепкими цепями, взявшись под руки, мужчины и девушки, рабочие и среди них, вместе с ними, взволнованные движением интеллигенты. В толпе было несколько гимназистов. Шагах в 300 от Троицкого моста, подле парка, толпа завидела перед собою перерезавшую ей дорогу пехоту. Командовавший офицер пошел навстречу и, крикнув что-то, замахал рукой. От толпы отделились депутаты с свитком петиции. Они уже подходили к нему, показывая знаками, что они безоружны, но вдруг офицер повернул назад, отбежал в сторону на тротуар и сделал знак солдатам. Прозвучал рожок и вслед за ним, быстро один за другим, три залпа. Многие из бывших в толпе не сразу поняли, что такое произошло. Падали окровавленные люди. Молодая девушка ползала по земле и кричала: «Папа!»... Несколько десятков человек были убиты наповал. Уцелевшие подбирали раненых, усаживая их на извозчичьи сани. Суетились, помогая, гимназисты. Публика останавливала для перевозки раненых частные экипажи. Одну женщину повезли в больницу с простреленным насмерть у нее на руках годовалым ребенком. Пули летели здесь очень далеко и настигли немало случайных жертв. Народ в ужасе сходился со всех сторон на звуки залпов, а вслед убегающим из расстрелянной колонны неслась появившаяся с Дворянской улицы конница, настигала их шашечными ударами и наносила удары даже лежачим^[9].

Отсюда, как и из-за Нарвских ворот, тоже почти никто не дошел до дворца.

Примечания автора

1. Подробности о выступлении Невского «отдела» сообщены мне «разведчиком» этого пункта В. Гуревичем.
2. Это была В. М. Карелина. И. И. Павлов, в своих воспоминаниях, говорит: «Кто слышал, тот никогда не забудет проникновенный, ласковый голос, которым эта замечательная женщина сказала, заканчивая свою речь в Василеостровском отделе: „Милые! Не надо бояться смерти! Что смерть? Разве наша жизнь не страшнее смерти? Девушки милые, не бойтесь смерти!"... — Менее, чем через два часа, она с поднятой головой шла в первом ряду на поднятые винтовки солдат». («Мин. Годы», 1908, № 4, стр. 95—96).
3. Этот замечательный документ был доставлен мне в первые же дни после 9 января (до анкеты). Я передала его корреспонденту газ. «Humanite», Э. Авенару, который собрал свои корреспонденции в книгу, переведенную теперь на русский язык. Там этот документ напечатан в еще более полном виде (см. книгу Э. Авенара: «Кровавое воскресенье», Госиздат Украины, 1925, стр. 115—119). Подробности относительно всего, происходившего в этот день на Васильевском Острове, получены мною не только из анкетного материала, но и от целого ряда участников движения, в том числе от Карелиных, Г. С. Усанова, Андрина из Гаваньского «отдела» и др.
4. Все, сообщенное в этом анкетном документе, полностью совпадает с рассказом самого Гапона («История моей жизни», стр. 92—93).
5. П. М. Рутенберг, инженер Путиловского завода, с.-р., в то время увлекавшийся Гапоном и сделавшийся потом его убийцей. Записки Рутенберга, объясняющие это убийство, но до настоящего времени критически не проверенные, были напечатаны в №№ 11 и 12 заграничного «Былого» и перепечатаны с сокращениями в «Былом» № 2, 1917 г.
6. Подробности всего происходившего у Нарвских ворот почерпнуты мною, в дополнение к анкете, от одного из «верной стражи» Гапона, тов. Бедрацкого, которого я опрашивала не один раз. Сообщение его о том, что упавшего и поднявшегося с земли Гапона рабочие перебросили через забор, не вполне сходится в подробностях ни с тем, как рассказывает об этом сам Гапон («История моей жизни», стр. 97), ни с сообщением Рутенберга, перепечатанным в книге «9 января» (Ленгиз, 1925, стр. 98—102). Однако, Бедрацкий, несомненно, был при Гапоне в тот момент, когда его остригли и переодели; он подарил мне на память о наших беседах прядь волос Гапона, которые, по словам Рутенберга, разошлись между присутствующими рабочими и «хранились как реликвии». Сообщение о расстреле у Нарвских ворот имеется в № 85 «Искры».
7. Подтверждается воспоминаниями А. Прохорова, которые напечатаны в сборнике «9 января», Ленгиз, 1925, стр. 110—111.
8. Более подробное сообщение о разгромлении оружейной мастерской Шаффа, о завладении типографией и печатании прокламации сделано участником всего этого в № 85 «Искры». Есть перепечатка в составленном Шиловым сборнике «9 января» (Ленгиз, 1925 г., стр. 105—109).
9. С. Ю. Витте в I т. своих воспоминаний, в гл. XXIII, перепечатанной в «Красн. Лет.», I, 1925 г., говорит, что он видел утром 9 января, как по Каменноостровскому проспекту шла большая толпа рабочих, «с хоругвями, образами и флагами». Эту подробность Витте присочинил на основании легенды, создавшейся потом о крестных ходах, которые будто бы шли из всех 11 «отделов». Эту легенду повторяет и Айнзафт в своей книге «Зубатовщина и гапоновщина» (изд. ВЦСПС, М., 1925, стр. 150). Еще характернее, что эта же легенда примешалась к воспоминаниям некоторых рабочих, участвовавших в шествиях 9 января и описавших их теперь в сборниках «Первая русская революция в Петербурге», Ленгиз, 1925 (см. сб. I, стр. 38, сб. II, ст. 77) — хотя другие, здесь же, говорят, что хоругвей и икон не было. В свое время я специально обследовала этот вопрос, опрашивая участников и надежных очевидцев событий 9 января, и могу сказать с безусловной уверенностью, что характер крестного хода носило только шествие Нарвского отдела. В остальных впереди шли главари отделов со свитком петиции. Верно изображает по памяти расстрел у Троицкого моста один из организаторов Петербургского отдела Л. Протченко (см. «Первая русская революция в Петербурге», сборн. I, стр. 23—26).