Девятое января (Гуревич)/Глава IV

Девятое января — Глава IV
автор Любовь Яковлевна Гуревич

См. Девятое января. Дата создания: 1925 г., опубл.: 1926 г. Источник: Л. Я. Гуревич. Девятое января. Харьков, изд. «Пролетарий», 1926 г.

Глава IV

7 и 8 января Гапон написал письма царю и министру внутренних дел Святополк-Мирскому, с предупреждением о готовящемся шествии народа, и лично виделся с министром юстиции Муравьевым, убеждая его принять все меры к тому, чтобы шествие это не окончилось трагически. Нечего и говорить о том, что он не нашел у министра ни малейшей отзывчивости^[1]. В эти же дни он лично объехал все «отделы». Он говорил с возрастающим возбуждением и страстью, все более поднимая настроение толпы. Он надорвал себе голос, еле держался на ногах, но продолжал ездить и говорить до последнего часа — до позднего вечера 8 января. По-видимому, речи его не везде были одинаковы по тону, быть может, в зависимости от степени подготовки толпы. В некоторых «отделах» он говорил спокойно, сообщая толпе уверенность в успехе. В других он уже забрасывал слова о возможности неуспеха, о предстоящих опасностях, о том, что царь может отказаться принять и выслушать народ свой. Эти речи он кончает словами: «И тогда нет у нас царя»... — И тогда нет у нас царя, — как эхо откликалась толпа. — Все умрем! Клянемся стоять все до одного. Батюшка, благословляем тебя на подвиг, веди нас! «Все были в восторженном состоянии, — рассказывают свидетели. — Многие плакали, топали ногами, стучали стульями, колотили кулаками в стены и, поднимая руки вверх, клялись стоять до конца». На Шлиссельбургском тракте, где Гапон говорил 8 января, он, по-видимому, был сдержаннее и не высказывал опасений, что царь откажется выслушать народную петицию: быть может, именно здесь, где было больше социал-демократов, он боялся разбить сомнениями общее настроение и вызвать в некоторых группах партийную постановку вопроса, которой он очень опасался в эти дни. Здесь в записях свидетелей, даже прикосновенных к партиям, особенно бросается в глаза восторженная, цельная вера в царя. Один рабочий пишет: «Все говорили: пойдем к отцу и скажем ему, как мучают нас наши обдиралы. Скажем ему: отец, прими нас, мы пришли к тебе, помоги нам, т. е. детям твоим; мы знаем, ты рад жизнь отдать за нас и только живешь для нас, но ты ничего не знаешь, как бьют и мучают нас, как мы голодаем, как всегда измучены и притом невежественны, подобны скотам, почти что все неграмотны. Ожидали все получить, — это все, что говорили, и притом говоря так: ведь и в евангелии сказано, что отец принял блудного сына, а ведь мы не блудные, мы все стараемся, убиваемся и притом сидим голодные». Две записи говорят о том, как приехал 8 января Гапон в Шлиссельбургский «отдел». Толпа, обступившая помещение «отдела», просила его выйти к ней. Было темно. Зажгли на дворе фонарь, и при свете его председатель «отдела», встав на бак, стал читать петицию, а Гапон, стоя подле него, разъяснял петицию. Гапон «приводит характеристику настоящего и будущего и рисует картину тех бесправий, которые у нас существуют. Много было таких, что слезы катились по лицу от невольных потрясений, которые у нас на глазах происходят. И так рассказал это и приглашал идти на площадь... И раздавались отчаянные крики: Помрем на площади!»

Но не один Гапон возбуждал и поддерживал это настроение толпы. Он уезжал, на смену ему выступали руководители «отделов», ораторы из рабочих, охваченные единым настроением, вдохновенные, измученные и неутомимые. К «отделам» приливали новые и новые толпы. Вечером, при свете уходящих вдаль, тускло мерцающих фонарей, виднелось у помещения «отделов» море человеческих голов. На улице, в отдельных группах, слышались разговоры о войне, о тягостных последствиях ее для народа, о всеобщей забастовке. Иногда какой-нибудь вопрос, связанный с петицией и обсуждавшийся в зале «отдела», выносился на улицу. Ораторы взбирались на какую-нибудь импровизированную трибуну, вроде опрокинутой бочки, и говорили к толпе. В некоторых отделах петиция читалась народу из открытого окна собрания, и народ слушал ее благоговейно, «как в церкви». Многие, несмотря на мороз, стояли без шапок. Недостаточно понятные места петиции вновь и вновь толковались, каждый отдельный пункт ее вновь и вновь ставился на баллотировку. Толпа выражала свое сочувствие криками и далеко уносящимся гулом голосов. Иногда она повторяла, в знак сочувствия, последние слова оратора, подхватывала их, как хор подхватывает запевалу: — «Все недоразумения между фабрикантами и рабочими должны решать представители от фабрикантов и рабочих поровну, — говорил оратор, и толпа откликается: — Поровну, поровну. — Чем так жить, не лучше ли нам сойти в могилу! — заканчивает свою речь оратор, и толпа отвечает ему: — Лучше в могилу, в могилу...» «Когда чтение петиции было закончено, — пишет один очевидец с Васильевского острова, — председатель задал рабочим вопрос: — А что, товарищи, если государь нас не примет и не захочет прочесть нашей петиции, — чем мы ответим на это? — Тогда, точно из одной груди, вырвался могучий, потрясающий крик: — Нет тогда у нас царя!.. — И как эхо повторилось со всех концов: — Нет царя... Нет царя... — В этот момент послышались возгласы: „Долой самодержавие!" — толпа не поддержала их».

Это одно из многих указаний на то, что движение было чисто народным и внепартийным. Партийные ораторы, выступавшие в те дни, имели успех только в небольших, захваченных партийной пропагандой, группах. В некоторых местах, как, например, в Нарвском «отделе», партийные возгласы и попытки призвать народ под красные флаги вызывали бурный гнев толпы, и руководители движения, с Гапоном во главе, употребляли все усилия, чтобы не допустить партийных ораторов и толпу до явных столкновений и не разбить цельности народного настроения. «В Василеостровский „отдел" социал-демократы проникли 6 января, — пишет один очевидец, — и один из них, после речи Гапона, сказал встречную речь, призывающую рабочих встать под знамя социал-демократии. Гапон сказал в ответ следующее: — Господа социал-демократы и социал-революционеры! Я всегда вас уважал и считал честными людьми. Низко кланяюсь вам, земно кланяюсь вам: не вносите раздора в наше движение. Пойдем под одним знаменем, общим и мирным, к нашей святой цели. — Социал-демократы упорствовали и некоторая часть аудитории кричала: „Да здравствует социал-демократия!" На другой день, в том же „отделе", перед началом собрания, оратор „отдела" сказал: — Господа члены партий социал-демократов и социалистов-революционеров, присутствующие на этом собрании! Ваши товарищи на Петербургской стороне дали честное слово не вносить ничего особого в наше движение, подчиниться воле народа и мирно идти вместе с ним. Даете ли вы такое слово? — И из разных концов послышался ответ: — Даем»^[2].

В эти дни взволнованная народная стихия поглотила представителей партийной и непартийной интеллигенции и увлекла многих в своем потоке. Некоторые из партийных людей, не имея в душе ни капли наивной веры в благополучный исход шествия ко дворцу, шли, тем не менее, с толпою, в первых сомкнутых рядах ее, мужественно подставляя себя вместе с нею под пули. В числе неслучайных жертв 9 января было и несколько молодых, полных силы партийных работников.

Можно представить себе, что переживали эти люди накануне кровавых событий. В то время, когда руководители движения готовились к подвигу, и вдохновленная ими толпа с восторгом и трепетом ожидала торжественного шествия народа к дворцу, город и окраины были полны тревожных предвестий готовившегося кровопролития. В городе ходили слухи о приказе, отданном войскам, о передвижениях воинских отрядов в полной боевой готовности. Но все признаки опасности, угрожающей народу, были так сбивчивы и противоречивы. С одной стороны — войска, с другой стороны — бездействие, а кое-где и благосклонное отношение к собраниям полиции. Казалось, что если власти хотят подавить движение, то они должны, прежде всего, прекратить пропаганду, открыто ведущуюся перед десятками тысяч бастующих рабочих. Но ни в одном «отделе» не было сделано ни малейшей попытки воспрепятствовать стечению народа. В некоторых местах полиция присутствовала на собраниях и, по-видимому, относилась к ним вполне сочувственно. Об этом свидетельствуют бесчисленные заявления очевидцев. Одна из записей сообщает следующий характерный факт, относящийся к вечеру 8 января: «В толпе, на улице, перед раскрытым окном собрания, стоял городовой и, разиня рот, слушал. Когда одна курсистка указала на несообразность такого явления, рабочие заступились за него: — Пускай стоит. Тоже ведь человек, — понимает. — На Среднем проспекте городовой сам рассуждал, обращаясь к толпе, и хотя слов его не было слышно, но, по одобрениям рабочих, можно было догадаться, что он выражает свое сочувствие».

Но не одно только поведение отдельных чинов полиции давало многим надежду на какие-то благоприятные для народа возможности. Вот характерные отрывки из подробного письменного показания члена известного своим реакционным направлением «Русского Собрания», врача Алафузовской больницы Дьячкова, рисующие общее положение вещей 8 и утром 9 января: «Что 9 января будет крестный ход к Зимнему дворцу из-за Нарвских ворот, не составляло ни для кого секрета. Об этом открыто говорили все... Не помню, за день или за два до 9 января, было расклеено на улицах города объявление от градоначальника, чтобы на улицах не происходило скопления народа, так как в противном случае будут приняты законные меры. По дороге в больницу я видел несколько таких экземпляров на заборах до Нарвских ворот и один из них прочел. За Нарвскими же воротами и до самой больницы Алафузовской я не встретил ни одного расклеенного на заборах объявления от градоначальника, хотя старательно и нарочно искал их глазами. Это меня удивило. Объявление не было расклеено там, где наиболее его следовало бы расклеить. В недоумении остался я от этого объявления также и в том отношении, что в нем ни слова не было сказано о предстоящем крестном ходе, хотя, конечно, полиция была о нем осведомлена, раз о том говорила вся столица. Простых и понятных слов для народа, что в случае скопления народа будут стрелять, убивать, в объявлении сказано не было: в объявлении была приведена неопределенная фраза, что будут с толпой поступать по закону...»^[3]

Нам приходилось расспрашивать рабочих из-за Нарвской заставы, как понимали они в те дни предупреждение градоначальника. Ответ был такой:

«Не все видели это объявление. А кто видел, — говорили, что неизвестно еще, правда ли оно от градоначальника. Подписи на нем не было. Толковали, что, может быть, так кто расклеил, нарочно, чтобы народ смутить». Один свидетель сообщил нам, что за Нарвскую заставу дошли 8 января слухи о передвижениях войск в городе, но народ и это истолковал по-своему: говорили, что 9 января готовится перед Зимним дворцом большой парад и что это даже лучше — войска не помешают народу предстать перед царем со своей петицией. Другие истолковывали передвижение войск иначе.

Врач Дьячков в указанном уже показании пишет на эту тему:

«Основываясь на разных слухах, слышанных от разных лиц, разговорах, я вывел мнение, что народ думал, если будут вызваны войска, то это на всякий случай, если бы кто стал безобразничать, хулиганить, выкидывать красные флаги и т. п. Но верноподданному народу не приходило на ум заниматься такими преступными вещами и потому общее настроение, убеждение, судя по слухам, у народа было таково, что стрелять не будут, к царю допустят. Я даже слыхал такую версию, будто бы идущую из народа, что для выборных из народа царем будет приготовлено в Зимнем дворце парадное угощение на 40 или на 60 человек». Поведение полиции в этом районе, как увидим, до самого конца, до последней роковой минуты, поддерживало в народе надежду на благополучный исход. Дьячков передает следующий разговор своего сослуживца, доктора К., с помощником пристава Жолткевичем, который какой-нибудь час спустя, торжественно сопровождая крестный ход, был убит вместе с несколькими десятками рабочих: «К. потом рассказывал мне и другим врачам, что в это время он имел разговор с Жолткевичем по поводу происходящего. Жолткевич говорил ему, что теперь для полиции тяжелое время, так много работы, больше чем врачам на холере. К. сказал Жолткевичу: — Почему же вы не остановите движение народа? Ведь могут быть несчастья, может быть, будут стрелять в народ у ворот. — Жолткевич ответил: — Нам не приказано препятствовать движению народа».

Из всего решительно явствует, что полиции не приказано было препятствовать движению народа — одинаково во всех районах, во всех «отделах» — в то самое время, как другое ведомство, военное, подготовляло приказами расстрел. Нужно, однако, сказать, что не только руководители движения, но и наиболее сознательные рабочие далеко не были спокойны. Не была вполне спокойна и толпа. К вечеру 8 января неуловимая тревога проникала в души, и решимость победить эту безотчетную тревогу принимала все более возвышенный, героический характер. Полиция ничему не препятствовала, патрули, разъезжавшие по темным улицам, и войска, поставленные на заводы, хранили загадочное молчание, но уже вокруг Гапона увивались какие-то подозрительные личности, и близкие ему рабочие за Нарвской заставой сплотились вокруг него, как верная стража, укрывали его на ночь у себя и принимали все меры предосторожности против угрожающего ему ареста^[4].

В 7 часов вечера он должен был выступить в последний раз в Путиловском «отделе». Кроме рабочих, набралось немало публики из города, приехали некоторые представители печати. Гапон не показывался, и близкие ему люди заявили, что он не приедет.

В душной жаркой зале, набитой народом, поднималась тревога, то тут, то там высказывались предположения: — «Не арестован ли уж наш защитник? Не забрали ли его черные вороны?» Народ успокаивают, говорят, что о. Гапон в полной безопасности. Публика из города разъезжается. Но народ ждет и тревожится. Гапон появился перед путиловцами только поздно вечером, измученный, охрипший и взволнованный. В последней речи своей он сравнил эту ночь с ночью на светлый праздник: завтрашний день будет для народа пробуждением из мертвых, зарею новой жизни... Народ просил у него благословения на завтра, и матери подносили к нему под благословение своих спящих детей.

Ночь была лунная, тихая, жутко-тревожная. Многие обратили внимание еще вечером на огромную кроваво-красную луну над горизонтом. Мы спрашивали потом рабочих, участников движения, мужчин и женщин: — «Что делалось в эту ночь в ваших семьях?..» Нам отвечали: — «Спали немного. Ждали утра... Кто верует, молился».

Те, которые стояли во главе движения и несли на себе ответственность за его исход, почти не смыкали глаз.

Примечания автора

1. О письме к царю и министру внутренних дел см. Гапон «История моей жизни» стр. 85—88, и примечания к ним 120 и 123 А. А. Шилова. Письмо к министру внутренних дел Шилов приводит в прим. 122. Письмо к царю напечатано Шиловым в книге «9 января». Оно было скреплено подписями рабочих, о чем говорит и Варнашев («Ист.-рев. сборник», Ленгиз, 1924, стр. 207). О беседе Гапона с Муравьевым, который вызвал его 7 января через курьера, имеются любопытные строки в «Записке о мерах, принятых управлением градоначальства по поводу рабочего движения», опубликованной С. Валком в № 12, 1925 г., «Красной Лет.», стр. 39: на заседании 7 января вечером у Святополк-Мирского Муравьев заявил, на основании беседы с Гапоном, что он «считает его ярым революционером».
2. 7 января беседа Гапона с с.-д. в квартире одного рабочего затянулась с 9 часов вечера до двух часов ночи (см. воспоминания С. Сомова — «Былое», 1907, № 4, стр. 38—39). Такого же характера сообщения об отношениях между гапоновцами и с.-д. в эти дни мы находим в письмах из Петербурга, которые Ленин цитирует в статье «Революционные дни» («Вперед», № 4). См. также статью Н. Дорошенко: «Роль с.-д. большевистской организации в январских событиях 1905 года», «Красн. Лет.», № 14, 1925, стр. 213—214 и 218.
3. Показание Дьячкова почти полностью приведено в «Докладе комиссии, избранной общим собранием присяжных поверенных 16 января 1905 года по поводу событий 9—11 января». Доклад этот перепечатан в «Красн. Лет.», I, 1922 и в книге «1905 год, 9 января», вып. I, составленной Г. Штоке, изд. «Червоний шлях», 1925. «Объявление градоначальника» («Предостережение») перепечатано в составленной А. А. Шиловым книге «9 января», Ленгиз, 1925, стр. 95.
4. Все это подтверждается стр. 91 и 92 книги Гапона «История моей жизни», с примеч. 129, 130 и 137 А. А. Шилова. Как видно из «Доклада директора департамента полиции Лопухина» («Красн. Лет.», I, 1922), 8 января приказ об аресте Гапона, действительно, был дан градоначальнику Фуллону министром внутренних дел. Приказ выполнен не был, так как полиция считала, что Гапон охраняется отрядом рабочих в 200 человек, и боялась вызвать вооруженное сопротивление этого отряда. Секретный приказ об аресте Гапона перепечатан А. А. Шиловым в кн. «9 января», Ленгиз, 1925, стр. 95.