Девятое января (Гуревич)/Глава III

Девятое января — Глава III
автор Любовь Яковлевна Гуревич

См. Девятое января. Дата создания: 1925 г., опубл.: 1926 г. Источник: Л. Я. Гуревич. Девятое января. Харьков, изд. «Пролетарий», 1926 г.

Глава III

Не подлежит сомнению, что «Собрание фабрично-заводских рабочих» сыграло очень существенную роль в самом возникновении общей январской забастовки: оно подготовило в довольно широких кругах рабочего класса сознательное недовольство существующим положением вещей и при первом внешнем толчке, каким явилось неправильное увольнение четырех рабочих на Путиловском заводе, бросило в рабочую массу самую мысль о забастовке. Один из рабочих Шлиссельбургского тракта говорит об этом так: «Мысль о забастовке явилась у рабочих благодаря речам, которые говорились в собрании, где стали открыто высказывать про все злодеяние существующего порядка...»^[1]. Другой документ анкеты, составленный на основании коллективного опроса 28 рабочих с разных фабрик и заводов Шлиссельбургского тракта, говорит об этом в следующих словах: «Толчок к забастовке был дан собранием, последним же поводом была забастовка на Путиловском заводе. 28 декабря в городе было собрание представителей от всех отделений (280 человек), и Гапон предложил выступить на более широкую арену деятельности». Как уже было сказано выше, решимость эта явилась результатом постановления, сделанного кружком наиболее близких ему рабочих^[2].

29 декабря к директору Путиловского завода Смирнову явилась делегация из четырех лиц от «Собрания русских фабрично-заводских рабочих», с целью указать ему на действия одного мастера, несправедливо уволившего с завода четырех рабочих. Такая же делегация, и с той же самой целью, была отправлена к старшему фабричному инспектору и к градоначальнику Фуллону. Ходатайства делегатов не имели успеха, и 3 января завод прекратил работу и приступил к выработке своих требований. Требования эти, сводившиеся сначала к приему неправильно уволенных рабочих и удалению ненавистного мастера, на следующий день приняли уже обще-экономический характер: в них говорилось о восьмичасовом рабочем дне, об отмене сверхурочных работ, о постоянной комиссии из выборных рабочих для рассмотрения совместно с администрацией спорных вопросов, об установлении нормальной заработной платы для мужчин и женщин, об улучшении санитарных условий и т. п. Движение в пользу всеобщей забастовки быстро разлилось по всем главным заводам и фабрикам Петербурга. 4 января состоялось экстренное собрание за Невской заставой, и было постановлено бастовать. Одним из первых стал Семянниковский завод, имевший наибольшее количество членов среди «Собрания», за ним стали другие^[3].

Группы наиболее энергичных рабочих ходили по заводам и мастерским, без труда снимая мастеровых с работы. Движение распространялось с стихийной быстротой, и в три дня захватило до 140.000 рабочих. К нему примыкали сознательные и несознательные, подготовленные и неподготовленные элементы. Один из свидетелей описывает приостановку работ на своем заводе в следующих непосредственных выражениях: «5 января в 7 часов утра пришел в мастерскую. Пропели смиренно молитву... Зажег свечу, зажал масленку в тиски и начал уже пилить. Через две—три минуты пришел некий токарь Н. и сказал: — Одевайтесь, товарищи! Пойдем с путиловцами правды искать. — Я выслушал его и предполагал, что он смеется, и, не обращая внимания, принялся работать. Вдруг слышу звонок, второй, и думаю: что-то неладно. Посмотрел — рабочие одеваются, в том числе и я. Пошли в следующие мастерские, предложили прикончить работу. Там без всяких сопротивлений оделись и разошлись».

С каждым днем агитация в пользу забастовки встречала все меньше сопротивления даже у консервативной части рабочих. «7 января остановить работы было очень легко, — пишет другой рабочий. — В этот день, чувствовали все, должно что-нибудь случиться. Вышли на работу в 7 часов, народ стал сходиться группами и даже переговаривались со встречными: — Что не работаешь? — Он говорит: — Не охота. — Если не хочешь, то ступай за ворота. В двадцать минут восьмого послышался треск стекла в окне, закричали: — Бросайте, выходите, бросайте работу! — Рабочие были моментально одеты и пошли»^[4].

«Собрание русских фабричных и заводских рабочих» выступило с деятельной поддержкой забастовочному движению — не только моральной, но и материальной. Оно организовало стачечный комитет и фонд. Некоторые «отделы» его, как, напр., Нарвский и Шлиссельбургский, вызвались немедленно помогать беднейшим забастовщикам, выдавая им съестные продукты. Вместе с тем, с первых же дней забастовки двери «отделов» широко открылись для всех желающих — членов и не-членов, без всякой рекомендации. Помещения «отделов» сразу сделались притягательными центрами для всего взбудораженного населения рабочих окраин. Началась открытая горячечная пропаганда, формулировка, перед лицом нетронутых еще масс, не только экономических, но и политических требований всего рабочего класса, всего трудящегося люда России. Гапон ездил из одного «отдела» в другой, произносил речи, овладевал аудиторией, заставлял ее высказывать согласие или несогласие с своими заключениями. Гапона сменяли его помощники рабочие. Целый ряд ораторов, умеющих говорить сердцу рабочей толпы и завладевать аудиторией, выдвинулся в эти дни. Работа шла в «отделах» с раннего утра до ночи. Помещения «отделов», рассчитанные на сотни посетителей, не могли вместить всех стремящихся туда.

Огромные толпы ждали очереди на улице, одна аудитория сменяла другую. В эти первые дни, до выработки петиции, в толпе еще сталкивались противоположные идеи, — единство настроения установилось не сразу. Вот страница из свидетельской записи, рисующая в незамысловатых выражениях тот идейный процесс, через который с необычайной быстротой проходили неподготовленные массы. «7 января пошел я на собрание. Рабочих было много... и я не нашел нужным идти в помещение, а остался около собравшейся толпы. Они говорили относительно требований: рабочие высказывались так, что необходимо нам нужна политическая свобода, потому что она будет гарантировать неприкосновенность законов, и мы будем говорить, что для нас полезно, а не так — у нас существуют законы, а полицмейстер, пристав издают свои постановления, не касающиеся законов. А другой рабочий говорит, что мы тогда идем против бога, царя и воли его. На эту же тему говорят по нескольку раз, и другой раз ругаются, а если растолкуешь им, в каком положении находишься, какие законы у нас существуют и какие в Западной Европе, — понемногу начинают сознавать; и так были привлечены на эти требования. Были такие случаи, что оратор говорит относительно управления нашим государством и показывает неправильность управления, — рабочие кричат: Долой этого оратора! — То же говорит священник Гапон, — кричат: — Браво!»

Другая запись обрисовывает постепенную выработку петиции: «Народ приходил большими массами и вырабатывал свои условия насчет забастовки. Говорили о том, что нужно первым делом — восьмичасовой рабочий день, потом о том, как они выражались, чтобы была бы допущена правда, т. е. свобода печати, слова, сходок, стачек и т. п. Начинал кто-нибудь говорить о том, что нужно рабочим, и говорил, что проверить нужно: да или нет. Ежели нужно, то все говорили — да, ежели нет, то поднимался шум, и все кричали: Не надо! — Потом другой, третий и т. д. Говорил и священник Гапон и выяснял, что нужно, и ежели это было хорошо, то все кричали: Надо! Пусть будет так! — и это отмечалось, и т. д.»^[5]

Так вырабатывались и проверялись, применительно к пониманию и требованиям массы, отдельные пункты петиции, редактированной Гапоном совместно с 22 депутатами «отделов» 6 января, слегка видоизмененной и кое в чем дополненной к вечеру 8 января. В основу ее легла резолюция, исподволь выработанная Гапоном в кружке близких к нему рабочих, и отчасти резолюция, составленная при участии социал-демократов и принятая на Шлиссельбургском тракте вечером 5 января^[6]. С утра 7 января повсюду в «отделах» произносились речи, призывавшие рабочих идти в воскресенье к Зимнему дворцу. Под петицией тысячами, десятками тысяч собирались подписи.

В это время на улицах предместий появляются патрули. До приближенных Гапона, несмотря на явное бездействие полиции, присутствующей кое-где на собраниях, доходят слухи об угрожающей ему опасности со стороны властей. Руководители движения и сам Гапон не скрывают от себя и других, что шествие ко дворцу может принять трагический оборот. Кое-где раздаются призывы к оружию — не против царя, — на царя возлагаются в этот день все надежды взволнованной, разгоряченной толпы, — а против тех, которые не захотят допустить народ до царя. Но оружия ни у кого не заготовлено, народ пойдет к царю через все опасности, безоружный и смиренный, на все готовый, чтобы «добыть правду России». В этом духе написана обращенная к царю петиция, в этом же духе говорят ораторы перед толпою. Быть может, никогда и нигде еще революционный подъем народных масс, готовность умереть за свободу и обновление жизни, не соединялся с таким торжественным, можно сказать, народно-религиозным настроением. Свидетели-рабочие рассказывали нам, что в некоторых «отделах», когда собрание баллотировало поднятием рук тот или другой пункт петиции, эти руки поднимались с сложенными накрест пальцами, «делали из пальцев крестики, чтобы показать, что эти требования святы, и кто за них говорит, тот все равно, что присягает постоять за правду»^[7].

Примечания автора

1. Вся история январской забастовки, с момента увольнения четырех рабочих на Путиловском заводе в декабре 1904 года, разработана по архивным материалам, главным образом, по документам, извлеченным из архивов б. департамента полиции, В. И. Невским, в статье его «Январские дни в Петербурге в 1905 году» («Красн. Лет.», I, 1922), глава «Начало событий», стр. 14—24. Глава эта перепечатана с некоторыми сокращениями в составленной А. А. Шиловым кн. «9 января» (Ленгиз, 1925).
2. В. И. Невский, в указанной статье, тоже относит описываемое собрание к 28 декабря, опровергая официальное сообщение на этот счет, имеющееся в историко-революционном архиве 1905 года и ссылаясь на корреспондента «Революционной России», который был на этом собрании. А. А. Шилов в прим. 100 и 102 к книге Гапона «История моей жизни» оспаривает это утверждение В. И. Невского. Действительно, Иноземцев и Янов в своих показаниях при аресте относят это «экстренное» собрание к 27 декабря («Красн. Лет.», I, 1922, материалы, сообщенные Бухбиндером). Новейшие данные, опубликованные Б. Романовым — доклад товарища министра финансов В. Тимирязева и записка старшего фабричного инспектора С. Чижова («Красн. Лет.», № 13, 1925 г., ст. «К характеристике Гапона») — говорят в пользу мнения Шилова. Но в числе документов, подтверждающих его мнение, Шилов приводит и сообщение Карелина («Красн. Лет.», I, 1922, стр. 111), который говорит о собрании представителей всех «отделов» 27 декабря, где решался принципиальный вопрос о подаче петиции и где Карелин склонил собрание и самого Гапона к немедленной подаче ее. Это затрагивает другой вопрос, пожалуй, более важный, чем вопрос о дате «экстренного» собрания. Дело в том, что сообщение Карелина говорит, по-видимому, не об открытом «экстренном», а о другом, закрытом собрании, которое состоялось, по его словам, 27 декабря, «на третий день Рождества», а по словам Варнашева «на второй или третий день Рождества», когда «было принято решение о всеобщей забастовке с подачей петиции» («Истор.-рев. сб.», 1924 г., т. I, стр. 202). Доказательством этому служит то, что: 1) Карелин говорит о собрании, на котором было «человек 80 должностных лиц» (в «Петрогр. Правде» он говорит: «человек сто», но опять-таки «должностных лиц»), а на экстренном собрании, на 4 линии Васильевского Острова, присутствовало по одним сведениям 280, по другим 300 (Гапон), а по третьим до 350 человек; 2) на экстренном собрании рассматривался сам по себе большой, сложный вопрос о поддержке уволенных рабочих, о забастовке на Путиловском заводе и о расширении деятельности «Собрания», который должен был занять собою все заседание; а то собрание, о котором говорит Карелин, решало не менее важный и трудный, чисто политический вопрос о выступлении с петицией. И характерно, что Иноземцев, в том же показании на допросе, на которое ссылается А. А. Шилов, прямо говорит, что «решение подать петицию было сделано до этого, на квартире у Гапона». Между тем, Иноземцев председательствовал на «экстренном» собрании и потому не мог забыть, о чем шла речь на этом собрании. Кроме того, трудно допустить, чтобы Гапон и «штабные», вопреки своему обыкновению, вынесли на широкое собрание такой острый вопрос, как вопрос о выступлении с петицией, не разрешив его для себя в предварительном более тесном собрании.
3. Все события с 28 декабря по 4 января представлены мною здесь в слишком общих чертах, с умолчанием о таких характерных моментах, как переговоры рабочей делегации и Гапона с Фуллоном, двукратное посещение рабочей делегацией фабричного инспектора Чижова и многое другое. Для ознакомления с этим периодом деятельности «Собрания» нужно обратиться к названной уже статье В. И. Невского «Январские дни в Петербурге в 1905 году» («Красн. Лет.», I, 1922) и к книге Гапона «История моей жизни» (стр. 77—79) с поправками А. А. Шилова в прим. 103, а также в прим. 104, 105, 106, 107, 109.
4. Дополнительные материалы о «снятии с работ» при январской забастовке дают многие воспоминания рабочих, напечатанные в книжке «Первая русская революция в Петербурге в 1905 году», Ленгиз, 1925 (см. стр. 38, 50, 61, 70 и др.).
5. При составлении своего очерка я не пользовалась никакими материалами, кроме «анкеты» и показаний свидетелей и участников движения, но совершенно теми же чертами описываются эти собрания в корреспонденциях газеты «Вперед» (№ 4), в большой корреспонденции № 86 «Искры» «События в Петербурге 9—11», перепечатанной в составленной А. А. Шиловым книге «9 января» (Ленгиз, 1925) под заголовком «Социал-демократия и масса перед 9 января», и в чрезвычайно ярких воспоминаниях С. Сомова о партийной работе в Петербурге в 1905 году («Былое», 1907, № 4, см. особенно стр. 33—34).
6. Сложный и запутанный неточными указаниями дат вопрос о составлении петиции подробно рассмотрен А. А. Шиловым в статье его: «К документальной истории петиции 9 января 1905 года» («Красн. Лет.», № 13, 1925). Здесь же напечатан с подписанного Гапоном подлинника, хранящегося в Ленинградском музее революции, последний, окончательный вариант ее. (В вышедшей ранее книге «9 января», составленной Шиловым, напечатан предыдущий вариант ее). Статья Шилова дает четкую и чрезвычайно убедительную схему истории составления петиции: 1) мартовская программа Гапона («программа пяти»); 2) ноябрьское постановление о необходимости петиции, без определения срока подачи ее; 3) 27 декабря — решение выступить с петицией; 4) 5 января днем — собрание с представителями партий и составление представителем с.-д., взамен «мартовской программы», «Резолюции рабочих об их насущных нуждах»; 5) 5 января вечером — прочтение этой резолюции в Невском «отделе» С. Стечькиным (Н. Строевым), принятие этой резолюции собранием и собирание подписей под ней; 6) 6 января — решение идти к царю всем миром и превращение «резолюции» в «петицию»: первоначальный проект ее написан «друзьями» Гапона и переработан самим Гапоном в ночь на 7 января; 7) дополнительное редактирование этого текста, с тенденцией придать ему характер не только рабочей, но и общенародной петиции. Эта превосходная схема все же не уясняет некоторых известных нам подробностей. Так, кажутся несколько противоречивыми указания, что резолюция написана «представителем с.-д.», а вечером, на Шлиссельбургском тракте, Строев заявил, что эту резолюцию «выработал он с представителями с.-д.» («Вперед», № 4). Сообщу по этому поводу, что в 1905 году Строев, за чем-то пришедший ко мне, сообщил мне о собрании на Шлиссельбургском тракте 5 января и о своем участии в этом собрании и в выработке резолюции, причем говорил, что она была «подготовлена», совместно с с.-д., у него на квартире. Прочитав в «Красн. Лет.» (№ 1, 1922, сообщ. Бухбиндера) показание Строева на допросе, я обратила внимание на то, что он жил в то время на Гороховой, а собрание, на котором была выработана резолюция, происходило, по словам Павлова, именно на Гороховой, т. е., по-видимому, у Строева. К сожалению, это не уясняет вопроса о том, кто были с.-д., писавшие резолюцию. Неясным остается и вопрос о том, кто были те «друзья, литераторы», которые писали первоначальный текст «петиции», не удовлетворивший Гапона (см. подробнее, чем в статье Шилова, в книге Гапона «История моей жизни», стр. 85), но можно допустить, что Гапон причислил к ним и пресловутого Матюшенского. Замечу по этому поводу, что у меня сохранилась копия какого-то чернового экземпляра петиции, полученного мною, не помню от кого, в январе 1905 года и не тождественного ни с одним вариантом петиции из приведенных Шиловым. Он суше, рассудочнее по стилю, и 13 требований, предъявленных в нем царю, даны в обычной нумерации, без привычных Гапону с марта 1904 года делений под римскими цифрами («Меры против невежества и бесправия народа» и т. д.). Что касается поправок, придающих петиции более общенародный характер, то по этому поводу вспоминается сообщение Павлова, что на собрании 7 января с.-д. случайно не присутствовали и поправки были внесены народническими и другими группами («Мин. Годы», 1908, № 4, стр. 92). По поводу судьбы тех листов с десятками тысяч подписей, которые были собраны под петицией, сообщу, что когда внезапно умер известный историк Павлов-Сильванский, В. Я. Богучарский говорил мне с волнением, что теперь пропадут все эти листы вместе с другими материалами, потому что они были даны на сохранение Павлову-Сильванскому, который держал их, как в надежном месте, «в желтых канцелярских шкафах» того учреждения, где он служил (я забыла теперь название этого учреждения).
7. Это подтверждается воспоминаниями Карелина («Красн. Лет.», I, 1922, стр. 111). В указанных уже воспоминаниях С. Сомова говорится: «В собрании все время царил какой-то мистический, религиозный экстаз» («Былое», 1907, № 4, стр. 33).