Двенадцатый (Потапенко)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| ← Что такое любовь? | Двѣнадцатый : Очеркъ | Похвальный листъ → |
| Источникъ: Потапенко И. Н. Въ деревнѣ. — Одесса: Типографія «Одесскаго Листка», 1887. — С. 38. |
Бываютъ, знаете, такіе случаи, когда человѣкъ не знаетъ, что собственно надлежитъ ему сдѣлать: поднять-ли высоко и горделиво голову, или сконфузиться. Я вамъ скажу даже, что такіе случаи бывали съ цѣлыми народами. Да вотъ, недалеко и ходить: взять хотя-бы нѣмцевъ. Говорятъ, когда они побили французовъ и получили свои пять милліардовъ, то прямо-таки не знали, куда отъ стыда дѣваться. Ужасно, говорятъ, были переконфужены; а между тѣмъ народная гордость требовала, чтобы носъ держать кверху. Ну, вотъ они и принялись кричать: «hoch»[1].
Впрочемъ, это къ дѣлу совсѣмъ не относится. Я только говорю, что ежели и съ народами это случается, то ничего нѣтъ удивительнаго въ томъ, что подобная исторія случилась съ Павломъ Омельяновичемъ Курдюкомъ. Нужно вамъ замѣтить, что Курдюкъ — самый обыкновенный мужикъ, такой точно, какихъ въ нашей деревнѣ есть сотни двѣ. Изъ этого уже вы заключаете, что въ нашей деревнѣ всѣ мужики степенные и умные. Ему уже лѣтъ за пятьдесятъ, но борода у него черная, усы — тоже, это уже порода такая. Всѣ Курдюки были черные, иные изъ нихъ доживали до восьмидесяти лѣтъ, а все были черные, и даже понятія не имѣли о томъ, что такое сѣдой волосъ. Жинка[2] Курдюка, — по нашему Курдючиха — была баба тоже почтенная, а звали ее Ганной. Все это очень хорошо, но дѣло еще далеко не въ этомъ.
А въ чемъ-же дѣло?
Какъ-бы вамъ разсказать это получше?! Обратите, пожалуйста, вниманіе вонъ на ту старуху, что идетъ деревенской улицей по направленію къ церкви. Она немножко нагнулась впередъ, лицо ея покрыто невѣроятнымъ количествомъ морщинъ, такъ что кажется, будто оно составлено изъ кусочковъ. Это все отъ времени, которое сильно помяло старуху, но я могу васъ увѣрить, что она еще очень крѣпка. Обратите вниманіе на то, что она несетъ. Въ одной рукѣ она держитъ хлѣбъ, обыкновенный житній хлѣбъ съ огромнымъ кускомъ соли на верхушкѣ, въ другой — пѣтуха, живаго пѣтуха съ желтымъ хвостомъ и большимъ краснымъ гребнемъ на головѣ, чрезвычайно горделиваго вида; ноги у него связаны тесемкой, а крылья подрѣзаны. Старуха, какъ я сказалъ, идетъ по направленію къ церкви, но въ церкви ей дѣлать нечего, такъ какъ теперь полдень, когда церковь у насъ бываетъ заперта. Она повернула къ церковному дому, ясное дѣло, что она идетъ къ батюшкѣ.
Батюшка сидитъ на крыльцѣ передъ маленькимъ столикомъ, на которомъ стоитъ гигантская кружка квасу со льдомъ. По случаю нестерпимой жары, батюшка снялъ съ себя всѣ аттрибуты своего достоинства. Не будь у него на затылкѣ тоненькой, коротенькой косички, которая какъ-то даже почти кокетливо торчитъ кверху, никто-бы и не сказалъ что онъ батюшка. На немъ широкія серпянковыя шаровары съ галошами, упрятанными въ высокія голенища сапогъ, бѣлая холщевая рубаха съ разстегнутымъ воротомъ, вслѣдствіе чего открытъ свободный доступъ къ его густо-волосатой груди какъ прохладительному вѣтерку, такъ и постороннему глазу. Концы рубахи втиснуты въ шаровары. Батюшкѣ на видъ лѣтъ шестьдесятъ, онъ довольно плотнаго сложенія и ужасно страдаетъ отъ жары. Завидѣвъ приближающуюся старуху, онъ уже издали кричитъ ей:
— Здравствуй, Голубыха! Э, да у тебя, видно, урожай нынче. Ну, съ чѣмъ-же ты, съ пѣтухомъ, или съ курицей?
— Съ пѣтушкомъ, батюшка, съ пѣтушкомъ!
Голубыха кладетъ хлѣбъ на столъ, а пѣтуха передаетъ батюшкѣ, который принимаетъ его въ лѣвую руку, а правой благословляетъ Голубыху.
— А отъ кого? — спрашиваетъ батюшка.
— Отъ Курдючихи, батюшка!
— Ну?
— А ей-Богу!.. Сама дивлюсь, а такъ… Отъ нея, батюшка… Повѣрите, даже удивительно… Можно даже сказать — не ловко…
— Гм… ну, что-же!.. Ежели Богъ даетъ… А который?
— Двѣнадцатый, батюшка, ей-Богу — двѣнадцатый…
— Ой?!
— Истинно двѣнадцатый… Такъ-таки счетомъ… Сама считала… И всѣ, батюшка, живехоньки… Даже и не знаешь, какъ то-есть на счетъ чувствъ… Радоваться или печаловаться… Легко сказать — двѣнадцатый!.. И собственно даже спросить у васъ желала… на счетъ то-есть чувствъ…
— Надлежитъ радоваться… Обязательно радоваться! — рѣшилъ батюшка. — Сарра въ глубокой старости удостоилась, опять-же Елизавета… Какъ-же ты этого не знаешь? Ты вѣдь баба умная, тертая…
— Извѣстно, батюшка, тертая… Ужь это действительно, что тертая, потому вотъ уже пятьдесятъ шесть лѣтъ по землѣ слоняюсь… А какъ звать его будемъ?..
— А это какъ Богъ дастъ… Эй, попадья! Марья Артамоновна! Подай-ка мнѣ святцы и очки! Голубыха пришла.
Послышался нѣжный шелестъ туфель, и на крыльцѣ показалась матушка. Это была вполнѣ форменная матушка: высокая, дородная, съ величественной осанкой. Она положила передъ батюшкой большую книгу и очки. Голубыха тотчасъ-же приложилась къ ея рукѣ и начала съ сокрушеніемъ въ голосѣ объяснять обстоятельства своей миссіи.
— Э, ничего, — сказала матушка, отбирая у батюшки пѣтуха, — это не порокъ. У меня было четырнадцать!..
— Ну, вотъ тебѣ, баба, выбирай: либо Ксавіанъ, либо Элевферій… Только и есть сегодня… — сказалъ батюшка, справившись въ святцахъ.
— Ой-ой-ой! Батюшка, будьте милостивы! Я этого и не выговорю, да и никто этого не выговоритъ… Такое вмѣсто этого наплетутъ, что даже и на христіанское не похоже… Еще Касьянъ похоже на людское…
— Ксавіанъ! — поправилъ батюшка.
— Ну, вотъ уже и наврала… А потомъ Елеверъ этотъ…
— Вижу, что ты все врешь… Развѣ вчерашняго тебѣ… Севастіана хочешь?
— А это не все одно, что Иванъ?
— Дура!.. Какъ-же можно все равно? То Иванъ, а то Севастьянъ… Нѣтъ, вижу — и это тебѣ не годится. Ну, вотъ послѣзавтра будетъ Иліи… Возьми Илію.
— Ой, батюшка, у него есть Илія, второй сынъ — Илія.
— Ну, ужь извини, чѣмъ-же я виноватъ, что у него ихъ дюжина и онъ уже всѣ имена забралъ… Иванъ у него старшій, это я самъ знаю, Гришка — младшій… Постой, постой, Луки у него нѣтъ?
— Луки? Луки, кажется, нѣтъ… Лукьянъ есть… Это не одно?
— Нѣтъ, не одно. Такъ пускай будетъ Лука, черезъ часъ я приду и дамъ молитву. Ну, я думаю, и царю такъ долго имени не отыскиваютъ!..
Голубыха поблагословилась у батюшки, поцѣловала руку матушки и пошла обратно къ Курдюкамъ.
У Курдюковъ торжество было въ самомъ разгарѣ. Довольно большая хата была полна бабъ, сидѣвшихъ за длиннымъ столомъ, уставленнымъ пирогами, кусками поросятины, жаренными курами, штофами съ водкой и стаканчиками. Мужиковъ вовсе не было, такъ какъ «родины», какъ извѣстно — чисто дамскій праздникъ, на который кавалеры допускаются неохотно. Тѣмъ не менѣе здѣсь сидѣлъ дьякъ, единственный мужчина, впущенный сюда, вѣроятно, ради его духовнаго сана. Дѣло въ томъ, что въ этой-же хатѣ за ситцевой драпировкой лежала «породиля»[3] съ ребенкомъ. Вслѣдствіе этого присутствіе здѣсь грубаго пола считалось какъ-бы неприличнымъ.
Надо, однако, сказать, что, хотя уже было выпито изрядное количество водки и у бабъ языки сильно заплетались, тѣмъ не менѣе торжество еще не вступило въ свой главный фазисъ. И если-бы даже была выпита вся водка и бабьи языки заплелись окончательно, то для признанія торжества вполнѣ состоявшимся все-таки недоставало бы очень многаго и именно — самаго главнаго. И все это потому, что отсутствовала Голубыха. Она была «бабой», а «баба» на родинахъ главный предметъ, и когда баба отсутствуетъ, то это похоже на то, словно родился не ребенокъ, а теленокъ.
Пришла Голубыха. Прежде всего она перекрестилась на образа, степенно поклонилась всей честной компаніи, а дьяку въ особенности, и сейчасъ-же скрылась за драпировкой. Тамъ она посидѣла минутъ пять, а выйдя оттуда, довольно торжественно объявила:
— Честныхъ гостей съ Лукой поздравляю!
Изъ этого всѣ поняли, что новорожденный нарѣченъ Лукой. Тогда Голубыха взяла большой подносъ, поставила на него штофъ и нѣсколько стаканчиковъ и стала обносить гостей. Прежде всего, разумѣется, она подошла къ дьяку, который сидѣлъ на покути. Она поклонилась ему въ поясъ и промолвила:
— Какъ вы, Семенъ Степанычъ, близко около Бога стоите, такъ вамъ и начинать годится.
Семенъ Степанычъ не безъ достоинства оправилъ свою жиденькую сѣдую бородку, потому что это привѣтствіе ему понравилось. Такъ какъ онъ хорошо зналъ не только уставъ церковный, но и прочіе порядки, то, чтобы не быть застигнутымъ врасплохъ, онъ незамѣтно вытащилъ изъ бездоннаго кармана своего кафтана плетенный кошелекъ и вынулъ изъ него монету. Потомъ онъ взялъ стаканчикъ, и сказалъ:
— Такъ, значитъ — Лука? Ну, нехай-же[4] онъ выростетъ такой, какъ наша церковная колокольня!
Привѣтствіе это въ устахъ Семена Степаныча слѣдуетъ считать весьма доброжелательнымъ, такъ какъ совершенно естественно, что ему колокольня казалась самымъ величественнымъ предметомъ въ свѣтѣ. Осушивши стаканчикъ, онъ крякнулъ, согласно обычаю, и положилъ на подносъ монету двадцатикопѣечнаго достоинства. Голубыха тогда вручила ему маленькій букетецъ изъ листьевъ мяты и, отвѣсивъ еще разъ поклонъ, начала обносить другихъ гостей; когда она обошла весь кругъ, то на подносѣ образовалась порядочная кучка мѣдяковъ. Это была ея часть.
Павелъ Омельяновичъ Курдюкъ сидѣлъ во дворѣ на заваленкѣ. Онъ свѣсилъ голову книзу и предался философіи. Вообще Павелъ Омельяновичъ обладалъ умомъ практическимъ и мало былъ склоненъ къ философіи. Но когда человѣку Богъ пошлетъ двѣнадцатое дѣтище и когда онъ по этому поводу приметъ поздравленіе отъ дюжины добропорядочныхъ сосѣдей и при этомъ съ каждымъ выпьетъ по стаканчику водки, то онъ по неволѣ дѣлается философомъ.
И такъ, Павелъ Омельяновичъ предавался философіи. Онъ сидѣлъ безъ шапки. Іюльское солнце изо всей мочи жгло его густоволосую голову. Потъ валилъ съ него градомъ, но онъ на это не претендовалъ, ему это нравилось. «И какъ это устроено на свѣтѣ, Господи ты Боже мой! Иной бьется, бьется, и ничего нѣтъ, а другому всѣ двѣнадцать! Дивны дѣла твои»… Эта мысль была центромъ, вокругъ котораго группировались другія, столь-же глубокія мысли.
— Здравствуйте, тату[5]! — вдругъ раздалось надъ самымъ его ухомъ въ тотъ моментъ, когда онъ, повидимому, съ головой окунулся въ потокъ своихъ мыслей.
Онъ поднялъ голову и лицо его просіяло.
— Здоровъ, зятекъ! Здорова, дочка! Э, да вы и внучатъ привели! Славно, славно! Небойсь, съ хутора пѣшкомъ пришли? Молодцы!
Павелъ Омельяновичъ смачно цѣловался съ дочкой, съ зятемъ и съ внучатами-подростками.
— А то какъ-же? Пѣшкомъ! Прослышали, что вамъ съ мамкою Богъ далъ сынка, вотъ и пришли поздравить!
— Ага!.. Ну… Спасибо… Спасибо…
Послѣднія слова Павелъ Омельяновичъ произнесъ какъ-то неувѣренно. Онъ даже слегка сконфузился и опустилъ глаза. «Вѣдь вотъ, — думалъ онъ, — внучата у меня вонъ какіе бѣгаютъ… А тутъ съ сынкомъ поздравляютъ!.. Гм… Оно даже какъ будто и неловко!.. Э, да вѣдь это отъ Бога, все отъ Бога»…
— Идите-жъ въ хату, тамъ закусите съ дороги!.. — прибавилъ онъ вслухъ.
Оставшись одинъ, онъ опять, было, предался философіи, но въ это время его вниманіе отвлекла входившая на дворъ группа. Онъ опять просіялъ и опять принялся цѣловаться.
— Да это вы что-же? Изъ самой Севериновки? Ай, да сыночекъ! Ай, да невѣстка! И внучатъ притащили! Ишь-ты!..
— Пришли поздравить васъ, тату[5], съ сыномъ…
— Ага!.. Такъ, такъ… Спасибо, спасибо… Идите-же въ хату, закусите съ дороги…
«Охъ, срамота, прямо срамота! И вѣдь знаешь-же, что у всѣхъ такъ бываетъ, и грѣха тутъ никакого нѣтъ, а все стыдно!.. Гдѣ-жъ таки! На старости лѣтъ!..»
— Эге, тату[5], а мы думали, что у васъ больше уже не будетъ!.. Вотъ мы уже третій годъ молимъ Бога, а все не даетъ; счастье вамъ, тату[5], ей-Богу, счастье!
«Это опять сынъ — женатый. Да когда-же они всѣ пройдутъ? И какъ подумаешь, что все вѣдь это отъ одного корня пошло, отъ него, Павла Омельяновича Курдюка! Сколько ихъ, Господи милостивый!? Лукьянъ, а у Лукьяна трое, Иванъ, а у Ивана двое, Марѳутка, у нея тоже двое, Гришка, Марина, Ѳедотъ… А ей-Богу-же, ихъ цѣлая пропасть, за разъ всѣхъ и не вспомнишь. И все это пошло отъ него съ Ганной. Сказываютъ, что ежели у кого двѣнадцать сыновей и всѣ на лицо, тому медаль даютъ. Вотъ у него какъ разъ теперь двѣнадцать, да только между нихъ дочки замѣшались. Ежели-бы не дочки, вотъ и онъ медаль получилъ-бы… Да, чѣмъ кого Господь взыщетъ!.. Еще дочка идетъ… Ну, эта еще дѣвочка, эту еще замужъ отдавать надо. А что, ежели Богъ ему еще пошлетъ? Ну, нѣтъ, на это онъ уже прямо-таки не согласенъ. Нѣтъ, ни за что не согласенъ. Первое дѣло — что онъ съ ними будетъ дѣлать? Онъ уже старикъ, Ганна тоже старуха, въ люди ихъ вывести они не успѣютъ, помрутъ раньше, чѣмъ они выростутъ, а второе — надо-же, чтобъ когда-нибудь конецъ былъ, пора и честь знать!..» Онъ всталъ и направился въ хату. Онъ вошелъ тихонько; гости, занятые бесѣдой, не замѣтили, какъ онъ изъ двери пробрался за ситцевую занавѣску. Здѣсь онъ сѣлъ на кровать и взглянулъ въ блѣдное лицо Ганны. Лицо это было морщинистое, обрюзглое, старческое.
— Ну, что, старуха моя, это уже послѣднее? А? — спросилъ онъ.
— Послѣднее, ахъ послѣднее! — слабымъ голосомъ промолвила Ганна.
— То-то, и я такъ думаю! Даже и грѣхъ уже, я полагаю!..
Павелъ Омельяновичъ поднялся и вышелъ къ гостямъ. Онъ не совсѣмъ твердо держался на ногахъ, но до окончательнаго сложенія оружія еще было далеко. На этотъ счетъ онъ былъ довольно крѣпокъ. Онъ сѣлъ за столъ. Голубыха поднесла ему стаканчикъ. Онъ выпилъ его съ большимъ чувствомъ, крякнулъ такъ, словно у него внутри бомбу разорвало, посмотрѣлъ на Голубыху такимъ лукавымъ взглядомъ, какъ будто-бы зналъ про нее самую коварную исторію и сказалъ:
— Ну, нѣтъ, баба, шалишь… Больше ты у меня не поживишься!.. Потому это послѣднее!..
Гости почувствовали такой огромный порывъ веселья, что хата моментально огласилась неистовымъ хохотомъ. Немедленно всѣ чокнулись съ Павломъ Омельяновичемъ и съ особеннымъ удовольствіемъ выпили «за послѣднее».