Разгулялся, разыгрался на горахъ холодный вѣтеръ: сверху внизъ скатывается, снизу вверхъ взвивается, черезъ пропасти перепрыгиваетъ, камнями швыряется. Разошелся во всю и пустился съ разбѣгу въ долину. Летитъ и гудитъ:
— Берегись, застужу-у-у!
А братъ его, теплый вѣтеръ, купался въ это время въ морѣ. Тоже очень расшалился: кружится, ныряетъ, плещется-брызжется до самыхъ тучъ; а какъ шипитъ, какъ фыркаетъ—пожалуй, и на небѣ слышно. Дошелъ до него голосъ удалого брата, и онъ полетѣлъ ему навстрѣчу, а самъ гудитъ:
— Береги-ись, замочу-у-у!
Сшиблись братья посреди долины, налетѣли другъ на друга и оба разозлились.
— Ты чего лѣзешь?
— Ничего, самъ ты наскочилъ!
— Только что я тучи прогналъ, а ты ихъ снова тащишь!
— Что жъ, прогони ихъ назадъ, коли силы хватитъ…
И ну возиться! Тащатъ тучи въ разныя стороны, кидаются ими, какъ мячиками. Интересно показалось, смѣются.
Сначала ихъ возня луну забавляла. Нѣтъ-нѣтъ, она и выглянетъ изъ тучи, посмотритъ отъ нечего дѣлать. Да потомъ надоѣло.
— А ну васъ,—говоритъ,—озорники! Съ вами проку не жди,—и спряталась совсѣмъ.
Наконецъ одна туча потеряла терпѣніе и стала жаловаться ихъ матери (той, про которую въ пѣснѣ поется: «вѣтра спрашивала мать»): — Матушка, уйми ты ради Бога своихъ сорванцовъ, погляди, что они съ нами дѣлаютъ: растрепали, раскосматили, даже стыдъ беретъ. И покою-то ни минуты нѣтъ, и дѣла-то не сдѣлаешь: вѣдь мѣшаютъ дождикомъ пролиться. Совсѣмъ измаяли, несносные!
Вышла старуха на перекрестокъ—и ну сынковъ унимать.
— Полно, дѣтушки! побаловались и довольно. Непутевыя вѣдь ваши забавы-то. Не быть бы худу.
Да куда—не слушаютъ! Вьются вокругъ старушки, смѣются, посвистываютъ, за передникъ, за платокъ ее подергиваютъ. Вздохнула бѣдная:
— Охъ, и бѣда же мнѣ съ вами, дѣтушки. Помянете мое слово, да поздно будетъ.
Ушла. А только, какъ она говорила, такъ и вышло.
Приволокъ теплый вѣтеръ громадную тучу съ моря. А холодный вѣтеръ какъ налетитъ на нее бокомъ, да со всего маху—бацъ! А въ тучѣ-то, оказывается, дядя Громъ сидѣлъ. Разсердился онъ: громыхаетъ оттуда глухо такъ.
— Это что еще за новости? Я не позволю съ собой шутки шутить! А вѣтры-то и начни хохотать:
— Ха-ха-ха, ха-ха-ха!
— Разворчался, старый, какъ котъ на печкѣ! Ну, ужъ и взбѣсился же дядя Громъ!
— Ахъ, такъ вы такъ!—кричитъ.—Ну, такъ держитесь!
Схватилъ онъ пучокъ самыхъ большихъ своихъ молній да какъ начнетъ вѣтришекъ ими хлестать! Какъ завизжали они… заметались… Во всѣ окна, въ двери рвутся, да люди не пускаютъ. А дядя Громъ еще, еще… Одинъ братъ за дерево схватился, вокругъ него вертится, реветъ; да развѣ отъ молніи спрячешься? Другой воетъ да по землѣ катается. Наконецъ усталъ сердитый дядя Громъ, бросилъ молніи, вытеръ потъ.
— Ладно ужъ,—бурчитъ,—хватитъ съ васъ на этотъ разъ. Ступайте домой, да чтобъ безъ шалостей!
Тутъ вѣтришки наши бѣгомъ! Да смирнехонько… только листики на кустахъ подрагиваютъ и трава шелеститъ. Прибѣжали къ матери. Она хотѣла было ихъ забранить, да какъ взглянула,—видитъ, что имъ и такъ досталось, ничего ужъ не стала говорить. Обсушила ихъ у огня, напоила чаемъ и спать уложила.
А между тѣмъ встало солнышко. Выглянуло,—батюшки, какой безпорядокъ! Обрывки тучъ по небу раскиданы, деревья всклоченныя стоятъ, на землѣ лужи. Скорѣй взяло солнышко метлу, чисто вымело все на небѣ; потомъ гребешкомъ деревья расчесало; тряпкой большой-пребольшой лужи вытерло насухо. Все стало чистое, блестящее. Улыбается солнышко.
— Ну, вотъ,—говоритъ,—теперь и людямъ вставать можно.