Давыдка (Брусянин)/ДО
| ← Одинокій Григорій | Давыдка | Айно изъ лѣса → |
| Источникъ: Брусянинъ В. В. Въ странѣ озеръ. — Пг.: Книгоиздательство «Жизнь и знаніе», 1916. — С. 178. |
Всѣ звали его пренебрежительнымъ именемъ «Давыдка», но никому-бы не пришла охота принизить его этимъ именемъ.
Что-то печально-убогое было въ этомъ человѣкѣ, который и улыбался-то какой-то особенной болѣзненной улыбкой, никогда не шутилъ, никогда не казался счастливымъ, хотя себя онъ и считалъ счастливѣйшимъ человѣкомъ изъ смертныхъ.
— Давыдка живетъ… еге!.. живетъ!.. нишего, — часто говаривалъ онъ.
И это «нишего» звучало какимъ-то особеннымъ тономъ, какъ-будто въ этомъ словѣ включена вся мудрость жизни.
Давыдка очень любитъ русскую водку и за самый крошечный флакончикъ «казенки» готовъ сдѣлать все, что-бы ему ни приказали. Просить Давыдку какъ-то не принято, ему только приказываютъ, и онъ всегда охотно все исполняетъ.
— Давыдка, да, вѣдь, ты умрешь, если будешь такъ много пить, — скажетъ, смѣясь, Давыдкѣ кто-нибудь изъ обитателей пансіона, вовсе не озабоченный тѣмъ, чтобы Давыдка долго прожилъ.
А Давыдка улыбнется своей грустной улыбкой и скажетъ:
— Нишего!..
Все свое существованіе, все свое прошлое Давыдка продалъ обстоятельствамъ жизни за весьма дешевую плату. Полюбилъ онъ русскую водку и спился. Пить онъ научился въ Кронштадтѣ, куда въ былыя времена ѣздилъ на заработки по зимамъ. Тамъ-же, въ этомъ городѣ-крѣпости, научился говорить по-русски, тамъ-же потерялъ и свою жену и дѣтей.
Жена и дѣти оставили Давыдку въ самый тягостный періодъ его жизни, когда земля и лѣсъ, принадлежавшіе ему, уже были проданы русскимъ дачникамъ, и когда у Давыдки осталась только крошечная усадьба, гдѣ онъ живетъ и до сихъ поръ. Дѣти остались въ Кронштадтѣ съ женою, а когда подросли — перебрались въ Петербургъ, пристроившись на заводахъ и въ мастерскихъ.
О своей семьѣ Давыдка не любилъ говорить. Спросятъ его:
— Гдѣ твоя жена, Давыдка? Гдѣ дѣти?
Пожметъ плечами хмурый финнъ, улыбнется по-своему грустно и отвѣтитъ:
— Петербургъ пошла.
— Что-же они тамъ дѣлаютъ?
— Живутъ. Еге!.. богато живутъ.
При этомъ Давыдка начнетъ разсказывать о томъ, какъ хорошо живутъ его жена и дѣти и, конечно, вретъ. Люди, незнающіе подробностей жизни Давыдки, вѣрятъ ему, а тѣ, кто зналъ правду — только посмѣиваются.
Какъ-то разъ жена Давыдки, толстая Хильда, вздумала побывать на родинѣ. Остановилась она у родственниковъ въ подгорной деревушкѣ у озера и надумала навѣстить мужа.
Подошла Хильда къ усадьбѣ Давыдки, издали посмотрѣла на его ветхую избу съ дырявой кровлей и съ позеленѣвшими оконцами, но въ обиталище сбившагося супруга зайти не рѣшилась. Сердце женщины заныло при видѣ разрушающейся усадьбы, но что-же она могла сдѣлать? Обошла Хильда вокругъ усадьбы мужа, покачала головою, точно вспоминая что-то, и отошла прочь.
Подивились сосѣди на гостью изъ Петербурга, а кто-то сказалъ:
— Давыдка у кузнеца работаетъ. Хочешь, Хильда, его увидѣть?
— Что мнѣ на него смотрѣть-то? Посмотрѣла.
И пріѣзжая женщина повела рукой въ сторону Давыдкиной усадьбы и добавила:
— Довольно, и это увидала.
И ушла, пряча отъ людей навернувшіяся на глаза слезы…
Узнавъ о возвращеніи жены, Давыдка захотѣлъ повидаться съ Хильдой, но онъ какъ-будто побаивался этого свиданія. Торопливо смылъ съ лица и рукъ копоть и сажу отъ кузнечной работы, надѣлъ лучшую рубаху и штаны и пошелъ къ родственникамъ жены на озеро.
Въ домъ войти не рѣшился, а спрятался за толстыми стволами рябины и издали посматривалъ на коричневые наличники на окнахъ дома у самаго озера. Такъ онъ простоялъ часъ или два, но все-же дождался, чего хотѣлъ. Какъ только изъ воротъ домика у озера показалась бричка, въ которой сидѣла его жена, одѣтая по-городски, Давыдка бросился вдоль пыльной дороги и закричалъ:
— Хильда! Хильда! Я… Давидъ!.. тутъ.
Посмотрѣла на него Хильда равнодушными глазами, но все-же попридержала лошадь, натянувъ возжи въ рукахъ брата, который отвозилъ ее до ближайшей станціи.
Объясненія между супругами въ этотъ моментъ не произошло. Давыдка потянулся къ женѣ съ рукой, и та подала ему свою. Давыдка улыбнулся кривой улыбкой, и жена отвѣтила ему улыбкой, но что это была за улыбка? Плохо смылъ Давыдка съ лица сажу, и это разсмѣшило городскую женщину.
— Хильда!.. Хильда!.. — началъ, было, Давыдка, но Хильда только презрительно усмѣхнулась и выкрикнула:
— Перкеля[1]!
Попытался, было, Давыдка, вскочить въ бричку, но возница, братъ сердитой женщины, пошевелилъ возжами, а Давыдку даже въ сторону отбросило: такъ стремительно понеслась по пыльной дорогѣ маленькая рыжая лошадь.
Вечеромъ того-же дня Давыдка сидѣлъ у кузнеца Соломона, пилъ кофе со спиртомъ и бранилъ жену, а къ ночи напился и заснулъ въ кузницѣ на земляномъ полу.
Кузнецъ Соломонъ приходился Давыдкѣ дальнимъ родственникомъ, но далеко не родственныя отношенія связывали ихъ. Соломонъ любилъ дешевый трудъ, а Давыдка не особенно высоко оцѣнивалъ свои силы, и часто работалъ въ кузницѣ за обѣдъ или за ужинъ. Но между кузнецомъ и дешевымъ работникомъ было установлено постоянное и неизмѣнное условіе: два раза въ день, утромъ и вечеромъ, Соломонъ долженъ угощать Давыдку кофе со спиртомъ.
За этотъ-же крѣпкій, излюбленный въ Финляндіи напитокъ, Давыдка нерѣдко работалъ у одного столяра, не отказывался копать канавы, принимать участіе и при взрывахъ гранитныхъ глыбъ, если кто-нибудь устраивалъ фундаментъ для новой постройки.
Весну и лѣто Давыдка любилъ, осень и зиму — ненавидѣлъ. Зимою ему, дѣйствительно, круто приходилось. Его изба въ два окна съ дырявыми рамами и съ давно неремонтированной печью, плохо обогрѣвала, а дровъ у Давыдки не было, потому-что лѣсъ свой онъ давно продалъ. О покупкѣ-же дровъ Давыдка, конечно, и думать не могъ. Побродитъ по сосѣдскому лѣсу, посбираетъ валежника или сучьевъ и этимъ отапливаетъ свое угрюмое и неуютное логовище. Хорошо, что сосѣди добрые и не отказываютъ и въ такомъ жалкомъ топливѣ.
Въ избѣ Давыдки пусто: двѣ лавки, столъ, кровать съ перетертой соломой и сѣномъ и два-три горшка, въ которыхъ уже давно ничего не варилось. Полъ въ избѣ перекосился и грозилъ разрушеніемъ, потолокъ, потемнѣвшій отъ времени, тоже грозилъ паденіемъ. Когда Давыдка ходилъ по избѣ, половицы немилосердно скрипѣли и точно молили хозяина — пощадить ихъ и не ходить. Давыдка, впрочемъ, и не склоненъ былъ къ прогулкамъ по избѣ. Ужъ если онъ возвращался домой, то только ради того, чтобы лечь и заснуть. А спать Давыдка любилъ, особенно послѣ трехъ-четырехъ стакановъ кофе со спиртомъ.
Года два назадъ Давыдка сѣялъ картофель у себя на запущенномъ огородѣ и питался этимъ незатѣйливымъ овощемъ. А потомъ пришелъ къ заключенію, что заниматься этимъ дѣломъ не стоитъ, когда кругомъ и зиму и лѣто найдется какая-нибудь работа.
Въ холодныя зимнія ночи Давыдкѣ приходилось покидать неотопленную избу, и тогда онъ шелъ спать или въ ригу къ богатому сосѣду Мартину, или бродилъ по деревнѣ и отыскивалъ, какая топилась въ этотъ день баня, и ночевалъ въ банѣ.
Съ сосѣдомъ Мартиномъ Давыдка жилъ мирно и даже въ дружбѣ, и Мартинъ всегда охотно пускалъ Давыдку на ночлегъ къ себѣ въ ригу.
Бывало, только скажетъ:
— Давыдъ, трубку я съ тобой не оставлю, заснешь еще и пожаръ устроишь.
Давыдка улыбался, отдавалъ сосѣду трубку и кисетъ съ табакомъ и влѣзалъ въ узкую дверь дымившейся риги уже совсѣмъ одинокимъ: къ трубкѣ своей онъ давно относился, какъ къ единственному и дорогому другу.
Даже не старые люди помнятъ, что еще такъ недавно, лѣтъ десять назадъ, Давыдка жилъ, какъ настоящій хорошій хозяинъ. Была у него лошадь, были коровы. На масленицу онъ уѣзжалъ въ Петербургъ или въ Кронштадтъ и здѣсь зарабатывалъ деньги, разъѣзжая «вейкой». Лѣтомъ выправлялъ билетъ извозчика и зарабатывалъ, возя дачниковъ.
Жили вмѣстѣ съ нимъ въ тѣ времена жена и дѣти, и такъ хорошо ему жилось. Но, вотъ, началось увлеченіе водкой, а потомъ эта исторія съ продажей земли. Въ годъ распродажи земли Давыдка уже улучшилъ свое хозяйство. Впрочемъ, все это улучшеніе дѣлалось руками его жены Хильды. Началось непробудное пьянство, и все, что было пріобрѣтено ради улучшенія хозяйства, пошло въ продажу за безцѣнокъ. Начались семейные споры да раздоры. Ушла Хильда на зимній заработокъ въ Кронштадтъ, да такъ тамъ и осталась, а вскорѣ и дѣтей къ себѣ перетащила.
Давыдка жаловался и въ судъ, и уважаемымъ старикамъ округа, которые нерѣдко улаживали семейные раздоры, — но изъ этихъ жалобъ ничего не вышло.
— Пьешь ты, Давыдъ, и образъ человѣка утратилъ, какъ-же мы будемъ приневоливать Хильду, чтобы она жила съ тобой? — говорили старики.
— Ну, пусть возьметъ меня къ себѣ, — возражалъ наивный супругъ.
Старики только смѣялись.
Оставшись на положеніи вольной птицы, Давыдка быстро промоталъ изъ хозяйства все, что получше, и остались у него только лошадь, сбруя да бричка.
Года три онъ промышлялъ извозомъ, но, вотъ, ему стала измѣнять и его, старѣющая съ каждымъ годомъ, лошадь, та единственная его лошадь, которую онъ такъ крѣпко любилъ.
Сосѣди и друзья-извозчики часто ему говорили:
— Давыдъ, Давыдъ, береги лошадь. Ты совсѣмъ ее не кормишь. Смотри — околѣетъ.
— Нишего, — философски-спокойно отвѣчалъ Давыдка.
Въ зимніе мѣсяцы лошадь Давыдки походила на какое-то своеобразное животное, только отчасти напоминавшее о лошади. Зимою, за отсутствіемъ дачниковъ, извозчичій промыселъ падалъ, кормить лошадь было нечѣмъ и бѣдное животное худѣло и ослабѣвало не по днямъ, а по часамъ. Оставались на мѣстѣ у лошади и хвостъ, и грива, и голова, и ноги, но грива и хвостъ лѣзли, ноги тощали, а на спинѣ и крупѣ выступали кости, обтянутый кожей съ линяющей шерстью. Ребра также напоминали обручи на бочкѣ.
Иногда Давыдка стягивалъ животъ лошади веревками, чтобы меньше чувствовала его животина голодъ, а потомъ онъ доводилъ голодное животное до того, что приходилось подвѣшивать лошадь на веревкахъ къ потолку сарая. Такой слабой становилась лошадь и даже стоять на ногахъ не могла.
Какъ-то въ февралѣ Давыдка сообразилъ, что лошадь его до весны не доживетъ. Самъ онъ, впрочемъ, не додумался-бы до этого, сосѣди раскрыли ему глаза на печальную дѣйствительность.
Пригласилъ Давыдка свѣдущаго человѣка, коновала Лампіяйнена изъ деревни Сюккеля. А Лампіяйненъ посмотрѣлъ лошадь въ зубы, ощупалъ ея тощіе бока и сказалъ:
— Умретъ!..
— Умретъ? — спросилъ Давыдка. — Какъ-же это?
— А такъ, умретъ! Я думаю, тебѣ лучше поскорѣй продать ее на мясо.
— Кому продашь? Карло не купитъ? — вспомнилъ Давыдка о мѣстномъ мясникѣ.
— Ха-ха! — разсмѣялся Лампіяйненъ. — Карло лошадинымъ мясомъ не торгуетъ.
— А, можетъ быть, торгуетъ? — сомнѣваясь въ своемъ вопросѣ, продолжалъ Давыдка.
— Да что ты глупости-то говоришь? Веди лошадь въ Кронштадтъ, тамъ есть татары, купятъ…
Повелъ Давыдка свою лошадь въ Кронштадтъ, и добрался съ нею по льду уже до середины залива, вдругъ лошадь споткнулась на ухабѣ, захрипѣла и околѣла. Оставилъ онъ трупъ лошади на дорогѣ, а самъ дошелъ до города, побылъ у конскаго мясника и долго упрашивалъ послѣдняго пойти на ледъ и посмотрѣть товаръ. Но скупщикъ не захотѣлъ купить мертвую лошадь, и Давыдка вернулся домой злымъ и разочарованнымъ. А за этимъ разочарованіемъ послѣдовали и нѣкоторыя радости жизни, недолгія, впрочемъ, радости, но все-же Давыдка мѣсяца два пожилъ въ свое удовольствіе.
Бросивъ холодный трупъ на льду залива, Давыдка сообразилъ, что ему теперь уже не нужны ни бричка, ни сани, ни сбруя. Заводить новую лошадь онъ не предполагалъ: и та, умершая, порядочно ему надоѣла, требуя ухода и заботъ о кормленіи.
Бричку свою Давыдка продалъ сосѣду Мартину за 35 рублей, сани купилъ кузнецъ Соломонъ и заплатилъ Давыдкѣ 22 рубля, да еще далъ мѣшокъ муки, а сбруя разошлась по деревнѣ: кто дугу купилъ, кто шлею, кто хомутъ.
Освободился Давыдка отъ цѣнныхъ вещей и рѣшилъ, что ему непремѣнно надо поѣхать въ Выборгъ. Онъ очень любилъ этотъ городъ, гдѣ у него были пріятели.
Въ Выборгѣ Давыдка прожилъ недѣли три, вернулся веселымъ и пьяненькимъ, и въ тотъ-же вечеръ угостилъ своего друга, кузнеца Соломона, хорошимъ коньякомъ.
Пили друзья коньякъ, а Соломонъ говорилъ:
— Нанялся-бы ты, Давыдка, ко мнѣ въ работники, да и жилъ-бы себѣ. Жалованье я тебѣ положу хорошее.
Давыдка усмѣхнулся и сказалъ:
— Въ работники? Плохо ты обо мнѣ думаешь. Слышишь?
Давыдка вынулъ кошелекъ съ деньгами и похлопалъ по нему ладонью: серебряныя и мѣдныя монеты бряцали внушительно.
— Ни въ какіе работники я не пойду, — заявилъ серьезнымъ тономъ Давыдка, — а вотъ поѣду въ Петербургъ, да и скажу Хильдѣ: «у меня есть деньги, давай вмѣстѣ жить». И сыновъ возьму на родину…
— Да много-ли у тебя денегъ-то? — смѣясь, перебилъ его Соломонъ.
— Много-ли? Эге! Рублей двадцать пять-тридцать осталось.
— Ха-ха-ха! Да большія-ли это деньги? Чу-удакъ.
Заперъ Давыдка свою пустую избу и уѣхалъ въ Петербургъ.
О своей послѣдней петербургской жизни Давыдка не любилъ разсказывать даже другу своему, кузнецу Соломону.
Изъ Петербурга вернулся онъ домой совсѣмъ разбитымъ и точно постарѣвшимъ. Да и было отчего постарѣть: Хильда не захотѣла съ нимъ много разговаривать и только сказала:
— Уходи ты отъ меня, пьяница и мотъ! Безъ тебя проживу!..
Дѣти тоже встрѣтили его не какъ отца, а какъ врага. Пропилъ съ горя Давыдка деньги и хотѣлъ даже бросится въ Неву съ Александровскаго моста, но побоялся умереть и остался жить. Потянуло его въ деревню, гдѣ все-же можно пожить въ свое удовольствіе. До Бѣлоострова добрался на остатки денегъ, а потомъ километровъ сорокъ прошелъ до деревни пѣшкомъ.
Молодежь посмѣивалась надъ неудачнымъ путешественникомъ, а Давыдка не обижался и, смѣясь, хвалился:
— Зато и пожилъ я въ Петербургѣ… ухъ!..
— Говорятъ, ты въ ночлежныхъ домахъ кутилъ? — смѣялись безусые пойги[2].
— Эге! Тамъ, гдѣ веселился Давыдка, туда васъ не пустятъ.
— А, говорятъ, ты только до Бѣлоострова доѣхалъ, да тамъ и остался, — шутили другіе.
Давыдка старался всѣхъ увѣрить, что деньги прожилъ онъ, именно, въ Петербургѣ, а Бѣлоостровъ что!
Но такъ втайнѣ и остались подробности жизни Давыдки въ Петербургѣ.
Для Давыдки началась совсѣмъ уже новая жизнь. Хуже всего то, что его точно какъ-то не стало на свѣтѣ. Ходитъ онъ по знакомымъ мѣстамъ, встрѣчаетъ знакомыхъ людей и даже съ давнишними своими пріятелями хорошіе разговоры заводить, а люди эти точно чужіе ему стали.
Никто Давыдку не обижалъ, но такъ какъ-то чувствовалось, что между нимъ и остальными людьми земля провалилась, и стоитъ Давыдка на одномъ краю пропасти, а всѣ остальные люди — на другомъ. Даже и другъ его, кузнецъ Соломонъ, сталъ относиться иначе. Работу его оцѣнивалъ дешевле, нежели прежде, и Давыдка теперь уже не такъ часто пилъ кофе со спиртомъ.
— Скупъ ты сталъ, Соломонъ, — упрекнетъ, бывало, Давыдка пріятеля.
— Не скупъ, а дѣла плохи стали — работы нѣтъ! — отвѣтитъ Соломонъ, а самъ спрячетъ отъ Давыдки глаза, точно боясь глянуть въ лицо пріятеля.
— Насчетъ платы я ничего, сколько хочешь, плати, а вотъ… Помнишь, какъ мы съ тобою кофе со спиртомъ пили? А?
— Кофе со спиртомъ — вкусная штука! Да только труднѣе и труднѣе стало добывать спиртъ-то.
И Соломонъ разсказалъ, какъ мѣсяцъ тому назадъ у него на станціи отобрали цѣлую бутылку спирта и тутъ-же на его глазахъ разбили стклянку о рельсы.
— Кто-же это? Констебль[3]?
— Ха, констебль[3]? Онъ со мной и самъ не разъ пилъ и водку и спиртъ. Начальникъ станціи, этотъ, молодой-то, строгій очень… Слѣзаю я съ поѣзда, а у меня корзина въ рукахъ. «Что, — говоритъ, — у тебя тутъ?». «Мясо», — говорю. И вправду, мяса въ Петербургѣ купилъ. «А тамъ что, внизу корзины?» — опять спрашиваетъ. Пощупалъ рукою, перкеля[1], и досталъ бутылку, да и разбилъ… Вотъ, вѣдь, что вышло.
Соломонъ, собственно совралъ, будто у него начальникъ станціи разбилъ бутылку съ спиртомъ. Онъ былъ только очевидцемъ такой печальной исторіи: бутылку со спиртомъ отобрали у одного извозчика, а не у кузнеца. У Соломона и во время бесѣды съ Давыдкой былъ спиртъ, а если онъ и скрывалъ это, то только потому, что относился къ другу какъ-то по-иному.
Скорбно было Давыдкѣ работать у Соломона на новыхъ условіяхъ, но что-же было дѣлать? Надо-же какъ-нибудь прожить зиму.
За лѣто Давыдка не безпокоился. Наѣдутъ дачники, займутъ всѣ комнаты въ пансіонѣ, что на горѣ въ березовой рощѣ, а тогда и ему найдется работа.
Каждое лѣто Давыдка состоялъ при пансіонской кухнѣ нѣчто вродѣ кухоннаго мужика. Работа была легкая, а пища… пища господская, потому-что съ господскаго стола всегда что-нибудь останется. Да и такъ-то при пансіонѣ всегда возможенъ заработокъ. Поможетъ Давыдка извозчику втащить въ пансіонскія сѣни чемоданы или узлы, глядишь — баринъ или барыня какая-нибудь и сунетъ гривенникъ, а то и пятіалтынный.
Давыдка не любилъ работать за жалованье. Ему-бы только сытымъ быть, да пить водку или спиртъ. А за водку онъ готовъ сдѣлать все, что угодно.
Минувшей весною, въ апрѣлѣ, случилась съ Давыдкой большая бѣда.
Легъ онъ съ вечера спать въ своей избѣ на жесткой постели и уснулъ крѣпко. А ночью поднялась вешняя буря. Воющій вѣтеръ дулъ съ моря, гудя въ лѣсу и свистя около стѣнъ финскихъ хатокъ. Свистѣлъ вѣтеръ и около избы Давыдки, стучался въ худое, дребезжащее оконце, сдиралъ съ кровли доски, а потомъ налегъ своей могучей грудью на углы хаты бѣднаго одинокаго финна, да и потрясъ до основанія всю его ветхую постройку.
Рухнулъ потолокъ избы и придавилъ Давыдку въ хатѣ. Встали по утру сосѣди, глядятъ, — а Давыдкина изба разрушена: стѣны пошатнулись, и дали трещины, а изъ развалинъ тянется къ небу черная печная труба. Прислушались люди и слышатъ — несется изъ-подъ развалинъ человѣческій стонъ да хрипъ.
— А, вѣрно, Давыдку потолкомъ придавило, — сказалъ кто-то.
— Должно быть, и такъ.
Быстро разнеслась эта вѣсть по деревнѣ, и набѣжали къ избѣ Давыдки сердобольные люди и давай разбирать доски да бревна, кирпичи да обломки старой кровли. Копаются люди въ развалинахъ, а сами слышатъ голосъ Давыдки. Проситъ Давыдка помочь и молитъ — поспѣшить съ освобожденіемъ его изъ-подъ развалинъ. Хочется и ему пожить на бѣломъ свѣтѣ, а ужъ какая его жизнь.
Наконецъ, удалось освободить Давыдку изъ-подъ развалинъ. Всталъ онъ весь въ пыли да въ сажѣ, а глаза у него стали большіе и круглые.
— Живъ-ли ты, Давыдка? — спрашиваютъ его.
— Живъ, живъ! — отвѣчаетъ извлеченный изъ-подъ обломковъ человѣкъ.
— Какъ-же ты теперь будешь жить-то? Грудь-то у тебя помяло.
— Нишего… нишего…
И опять это «нишего» примирило Давыдку съ новыми обстоятельствами жизни.
Помню одну бѣлую ночь, когда Давыдка вдругъ представился мнѣ другимъ новымъ человѣкомъ. Это было въ дни выборовъ депутатовъ въ сеймъ.
На берегу озера было устроено предвыборное собраніе финскихъ рабочихъ и крестьянъ. На этомъ собраніи, къ своему удивленію, я увидѣлъ и Давыдку. Стоялъ онъ въ толпѣ, недалеко отъ оратора, и внимательно слушалъ горячую рабочую рѣчь.
Возвращаясь съ собранія по лѣсной дорогѣ, я догналъ Давыдку около деревни. Шелъ онъ медленно и на лицѣ его лежало утомленіе. Улыбнулся онъ въ отвѣтъ на мое привѣтствіе, подержался рукой за козырекъ фуражки и попросилъ папироску.
— Рубка сабылъ… забылъ дома, — пояснилъ онъ о своей трубкѣ.
Шли мы медленно и, какъ умѣли, дѣлились впечатлѣніями собранія. Вспоминали рѣчи ораторовъ. Какъ оказалось, Давыдка дѣятельный членъ крестьянской партіи. Въ продолженіе нѣсколькихъ дней до собранія онъ походилъ на какую-то ходячую устную афишу: ходилъ по деревнямъ и оповѣщалъ своихъ политическихъ единомышленниковъ о днѣ собранія, о мѣстѣ предвыборнаго митинга и о томъ, какіе пріѣзжіе ораторы будутъ говорить рѣчи. Младофинновъ, шведомановъ и старофинновъ онъ бранилъ, говоря, что люди эти никакъ и никогда не поймутъ того, чего хочетъ онъ, Давыдка.
— Кто-же побѣдитъ у васъ въ приходѣ? — спросилъ я Давыдку, когда мы прощались.
— Мы! — кратко, но вразумительно отвѣчалъ онъ и ударилъ себя рукою въ грудь.
И онъ ушелъ въ полумракъ бѣлой сѣверной ночи и унесъ съ собою какую-то непонятную мнѣ «свою» вѣру въ жизнь и побѣду…