Одинокий Григорий (Брусянин)/ДО
| ← Сѣверная дѣвушка | Одинокій Григорій | Давыдка → |
| Источникъ: Брусянинъ В. В. Въ странѣ озеръ. — Пг.: Книгоиздательство «Жизнь и знаніе», 1916. — С. 160. |
Длинныя косыя тѣни рябинъ ложились на мягкую сочную траву. Солнце припекло и хотѣлось лежать съ закрытыми глазами и слушать тихіе, нѣжные напѣвы моря. Искрится море вдали и шумитъ, и такъ много въ его шумѣ тайнъ. Не знаешь — обласкаетъ оно или пригрозитъ гибелью. Лежу на морской отмели съ заложенными подъ голову руками и смотрю въ небо — ясное, тихое, ласковое… Не знаешь, не разгадаешь — что сулитъ небо, грозную-ли бурю, ласку-ли?..
Финнъ Григорій Мекиненъ, котораго я зову домашнимъ другомъ, говоритъ, что боится моря, боится и неба. Родился онъ на морскомъ берегу и боится моря… Странно это… Недавно Григорій разсказалъ мнѣ печальный эпизодъ изъ своей юности и я понимаю, почему онъ боится моря.
Когда Григорію было двадцать лѣтъ, у него была возлюбленная, которую звали Гильдой. Они любили другъ друга и все мечтали о томъ, когда разбогатѣютъ и сыграютъ свадьбу. Въ тѣ далекія времена Григорій жилъ въ городѣ и въ родной деревнѣ появлялся только для того, чтобы повидаться съ Гильдой. Она жила батрачкой въ имѣніи барона С., скучала о своемъ возлюбленномъ, а когда Григорій пріѣзжалъ, радостямъ Гильды завидовали ея подруги.
И вотъ, какъ-то разъ небо и море разрушили счастье Григорія. Какъ два злыхъ и неуловимыхъ существа — море и небо — сговорились и въ непогожій день погубили Гильду, и оставили Григорія несчастнымъ и одинокимъ на всю жизнь.
Случилось это въ бѣлую ночь подъ Ивана-Купала, когда на берегу горѣли просмоленныя бочки, а молодые люди — парни и дѣвушки — танцовали, пѣли пѣсни и парочками бродили по морской отмели.
Море неспокойно было, но никому не грозило бѣдой. Ходили по его челу зеленыя волны, съ бѣлыми гребнями, но развѣ не часто «бѣляки» бороздятъ водную ширь? Въ темномъ небѣ мчались сѣрыя тучи, застилая свѣтъ бѣлой ночи. Но развѣ это мѣшало праздничному веселью? Напротивъ, многія влюбленныя парочки были рады: въ бѣлую ночь съ хмурымъ небомъ подъ прибрежными соснами и елками лежатъ густыя тѣни. Ложатся тѣни подъ деревьями и прячутъ отъ постороннихъ глазъ пылкую вешнюю любовь.
Въ тотъ вечеръ Гильда была невесела. Точно не на праздникъ пришла она, а на похороны любви и счастья. Гильда ревновала Григорія къ бѣлокурой и синеокой Айно, и ей казалось, что и ея возлюбленный думаетъ больше о синихъ глазахъ Айно и поглядываетъ въ ту сторону, гдѣ въ толпѣ веселящейся молодежи развѣваются бѣлыя длинныя косы злой разлучницы.
Бродили они по морской отмели, а Гильда и говоритъ:
— Григорій, сядемъ въ лодку и поплывемъ въ море.
Посмотрѣлъ Григорій на волнующееся море и промолчалъ.
— Хорошо, когда мы одни, — сказала она. — Поплывемъ въ море… Уплывемъ, Григорій, далеко, далеко, и будемъ одни…
— А ты не боишься?
Гильда только усмѣхнулась. Какъ-будто Григорій не знаетъ, какъ она, дочь моря, плаваетъ!
Поплыли Гильда и Григорій въ море, веселые такіе и разговорчивые, особенно Гильда вдругъ повеселѣла и все просила Григорія приналечь на весла, чтобы подальше и поскорѣе отплыть отъ берега.
А потомъ, когда они отплыли настолько далеко, что берегъ съ кострами едва былъ виденъ, Гильда подсѣла къ Григорію, и начали они любоваться другъ другомъ, да цѣловаться вдали отъ людей. И никто не мѣшалъ ихъ счастью, никто не посмѣивался надъ ними, что случалось тамъ, на берегу, гдѣ такъ зорко надо стеречь собственное счастье.
Далеко въ синевѣ вечера горѣли костры на берегу, а Григорій ласкалъ Гильду и говорилъ:
— Отчего ты сердито смотришь на Айно?
— Боюсь, какъ-бы она не отняла у меня мое счастье, — отвѣчала Гильда, и въ ея глазахъ мелькнула тревога.
«Зачѣмъ онъ заговорилъ объ Айно? — подумала она. — Пусть мы забудемъ, что она есть на свѣтѣ».
А Григорію сказала:
— Разлучница Айно… Разбила она счастье у лавочниковой дочки Матильды, разбила у нея счастье и себѣ не приберегла…
— Дурнушка ты моя, — сказалъ Григорій и сдавилъ грудь Гильды такъ крѣпко, что та не посмѣла сказать больше ни слова.
Сидѣли они въ лодкѣ, сложивъ весла, а вѣтеръ съ берега уносилъ лодку все дальше и дальше… И костры стали маленькіе, и берегъ синѣлъ едва замѣтной полоской…
Висѣло надъ ними туманное небо бѣлой ночи. Высоко надъ головами проносились бѣлыя чайки. Спѣшили чайки къ берегу на ночлегъ и такъ печально попискивали, точно устали или потеряли въ морѣ что-нибудь дорогое… Темно-сѣрыя волны съ бѣлесоватыми гребнями набѣгали на лодку и качали ее на своихъ пологихъ гребняхъ. А они все любовались другъ другомъ, да цѣловались и забыли совсѣмъ, что гдѣ-то тамъ есть берегъ съ людьми, до которыхъ теперь ни Григорію, ни Гильдѣ не было никакого дѣла…
— Буря будетъ, — вдругъ почему-то сказалъ Григорій.
И какъ-то странно пугающе прозвучали его слова, шершавыми и колючими канатами вплетаясь въ нѣжную и любовную рѣчь Гильды.
— Почему ты говоришь о бурѣ? — спросила дѣвушка, и точно кто-то быстро подлетѣлъ къ ней и кольнулъ ее въ сердце: такъ заболѣло и заныло оно вдругъ.
— Видишь, какъ сѣрая чайка летитъ?..
И Григорій указалъ на сѣрую чайку, пролетавшую надъ ихъ головами, высоко въ сѣромъ небѣ.
— Летитъ и точно роетъ воздухъ головой, — продолжалъ Григорій.
Съ тревогой посмотрѣла Гильда на сѣрую чайку, и, точно, увидѣла: летитъ она безпокойно и какъ-будто роетъ яму въ воздухѣ своимъ сѣрымъ маленькимъ тѣломъ: летитъ прямо, потомъ вдругъ точно упадетъ и, не долетая до воды, вновь поднимется, описывая въ воздухѣ большую дугу. Припомнилось Гильдѣ, и ея отецъ говорилъ, что такой полетъ птицы вѣщаетъ бурю.
Дрожь пробѣжала по всѣмъ членамъ дѣвушки, и она прошептала:
— Григорій, пора къ берегу… Я боюсь бури…
И какъ-бы въ отвѣтъ на ея боязливыя мысли гдѣ-то далеко въ сторонѣ прогудѣлъ и точно обрушился въ морѣ глухой раскатъ грома.
Оба они оглянулись и только теперь замѣтили темную тучу, нависшую надъ моремъ.
— Будетъ гроза, — сказалъ Григорій и налегъ на весла.
Гильда крѣпче ухватилась за веревку руля, а глаза ея съ испугомъ были устремлены въ ту сторону, гдѣ прогудѣлъ громъ.
И опять, какъ-бы въ отвѣтъ на ея мысли, вдали прогудѣлъ громъ…
Подулъ вѣтеръ… Захохотали, заревѣли бѣляки у борта лодки, и волны вдругъ точно потемнѣли, надулись, поднялись и начали бросать въ лицо Гильды и Григорія мелкія брызги воды…
Померкли, затерялись на берегу праздничные костры, около которыхъ веселилась молодежь, потерялся и словно потонулъ берегъ…
Хлынулъ дождь, и, какъ грозный взглядъ незримаго ока, сверкнула надъ ихъ головами молнія… И, какъ грозный окрикъ незримаго повелителя неба и моря, обрушился надъ ихъ головами ударъ грома… И еще громче заревѣли темныя волны, и еще стремительнѣе забѣгали на ихъ гребняхъ безпокойные бѣляки.
Григорій уже не гребъ веслами, Гильда уже не управляла рулемъ. Она прижималась къ Григорію, а онъ старался какъ-нибудь сохранить равновѣсіе лодки.
Рвалась, металась по морю буря… Сверкали грозныя молніи. Грохоталъ громъ, а Гильда прижималась къ груди Григорія и молила Бога о спасеніи. Они долго кричали и называли имена людей, взывали о помощи, а потомъ вдругъ, точно забыли всѣ слова и только мысленно молили Того, въ Кого еще вѣрили въ эту страшную минуту.
Грохоталъ громъ, сверкали молніи, шумѣла буря… И не было слышно человѣческаго голоса… Дождевой ливень застлалъ все небо. Потемнѣло, и все утонуло въ сумракѣ… Сохранило море тайну этой бурливой ночи и разъединило ихъ… Утонула Гильда, и не скоро море выбросило ея трупъ на берегъ… И долго послѣ этого одинокій Григорій ходилъ по берегу и все думалъ о томъ, почему море тогда не схоронило и его? Почему оно оставило его жить, одинокимъ, безъ Гильды?
И сталъ Григорій бояться моря. Разбило оно его жизнь и оставило на берегу одинокимъ…
Лежу подъ рябиной съ руками, заложенными подъ-голову, смотрю черезъ открытую дверь въ сѣни и вижу Григорія. Стоитъ онъ въ кухнѣ, около лавки и перемываетъ посуду послѣ обѣда. На немъ передникъ, какъ на женщинѣ, длинный и такой, что низомъ его прикрыты и сапоги Григорія, и его темно-коричневые брюки, которые подарилъ ему въ прошломъ году какой-то дачникъ. Растрепавшіеся сѣдые волосы Григорія спутались и спустились на виски, бритый подбородокъ обострился какъ у беззубой старухи. 3ачѣмъ Григорій бреетъ усы? Если-бы это онъ не дѣлалъ, его лицо походило-бы на лицо мужчины, а то теперь онъ напоминаетъ мнѣ сѣдую женщину, которую заставили мыть посуду.
«Могла-ли-бы полюбить его Гильда, если бы она увидѣла его такимъ?»
Въ моей душѣ чѣмъ-то скорбнымъ отзывается этотъ вопросъ… Когда Григорій разсказывалъ мнѣ эпизодъ изъ своей юности и при этомъ такъ нѣжно произносилъ имя Гильды, я думалъ: вотъ человѣкъ, въ душѣ котораго запечатлѣлся навсегда милый образъ. Трагедія въ морѣ сдѣлала его навсегда печальнымъ образомъ, несбывшейся мечтой о возможномъ счастьѣ, полной горя и мрачнаго воспоминанія…
А теперь онъ, сѣдой, дряхлый, похожъ на какую-то старуху. И дѣлаетъ онъ дѣло, какое могла-бы дѣлать любая старуха.
«Развѣ могла-бы Гильда полюбить Григорія такимъ?»
Судьба посмѣялась надъ человѣкомъ, обласкала мечтой о возможномъ счастьѣ и потомъ сама-же и отняла эту мечту… Для него море — могила, большая, глубокая могила! Только въ такой большой могилѣ и можно схоронить мечты Григорія о счастьѣ. Велики были эти мечты!..
Улыбаясь, Григорій выходитъ изъ кухни, и, утирая передникомъ руки, идетъ ко мнѣ подъ рябину. Подошелъ, улыбнулся, сказалъ:
— Кончалъ се… се кончалъ…
Протянулъ ко мнѣ большую мозолистую руку, неловко взялъ толстыми пальцами папиросу и опустился на землю…
Въ короткіе промежутки отдыха отъ работы Григорій всегда подходитъ ко мнѣ, и мы куримъ и бесѣдуемъ. Я зналъ, что на сегодня Григорій не склоненъ къ бесѣдѣ. Рано утромъ хозяйка его, добродушная съ виду, госпожа Кюнерейненъ, подняла цѣлую бурю и пригрозила Григорію прогнать его съ кухни. Вчера вечеромъ изъ лѣса вернулась бѣлая корова, хромая на правую заднюю ногу. Животное укололо себѣ ногу въ лѣсу, а госпожа Кюнерейненъ обвинила Григорія въ неосмотрительности.
Пока хозяйка бранилась, Григорій молчалъ, а какъ только она смолкла и ушла въ чистую горницу, Григорій началъ кричать на весь дворъ, что онъ и самъ не останется ни на минуту «у такой вѣдьмы».
Раздосадованный на хозяйку, Григорій всегда дѣлаетъ такъ. Ходитъ по двору или что-нибудь дѣлаетъ и громко кричитъ, что онъ не будетъ жить, а черезъ минуту смиряется и опять слушаетъ новую брань хозяйки, брань по новому поводу.
Григорій — loinen, т. е. «постоялецъ». Въ этомъ почтенномъ званіи онъ состоитъ уже болѣе двадцати лѣтъ. Въ домѣ онъ считается, какъ свой человѣкъ, какъ родственникъ, и не ему принадлежитъ его свобода, а тому дому, который его пріютилъ. Кажется, только въ Финляндіи существуетъ такая странная порода людей! Я шутя прозвалъ Григорія «домашнимъ другомъ», но, право-же, въ этомъ случайномъ моемъ опредѣленіи есть какой-то внутренній смыслъ. По своему положенію Григорій долженъ быть другомъ не только самой госпожи Кюнерейненъ и ея пансіонеровъ, но и дома ея, и ея вещей, и коровъ, и всего вообще благосостоянія предпріимчивой женщины. Заботы Григорія о чужомъ хозяйствѣ должны быть такими-же, какъ если-бы все это богатство госпожи Кюнерейненъ принадлежало ему. Вотъ это-то положеніе человѣка и изумляло меня долго.
Въ началѣ моего пребыванія подъ кровлей дома госпожи Кюнерейненъ я самымъ серьезнымъ образомъ считалъ Григорія мужемъ уже немолодой хозяйки. Мнѣ казалось только, что Григорій — мужъ подъ башмакомъ. Госпожа Кюнерейненъ держитъ его въ грязномъ тѣлѣ, и только. Бываютъ такіе мужья, похожіе на какія-то безкровныя жертвы домашнихъ очаговъ…
Помню курьезный эпизодъ. Я обратилъ вниманіе на грязныя шторы въ моей комнатѣ и сказалъ Григорію:
— Григорій, скажите вашей женѣ, чтобы она сняла у меня въ комнатѣ шторы и отдала ихъ мыть.
Съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на меня Григорій и, когда я повторилъ свою просьбу, онъ сказалъ:
— Нѣтъ моя жены… не будетъ… не было…
— Такъ развѣ хозяйка не жена вамъ?
— Сами женитесь на ней!.. Ха-ха-ха! — разсмѣялся онъ.
И только въ этотъ день я узналъ, кто мой новый другъ. Онъ не человѣкъ, а какая-то домашняя машина, на обязанности которой дѣлать все, что прикажетъ главный центръ хозяйства, госпожа Кюнерейненъ.
Сообщилъ мнѣ Григорій нѣчто важное и изъ своей прошлой жизни. Въ годъ смерти Гильды у него была своя изба въ лѣсу на берегу моря. И жила въ той избѣ и вела хозяйство его мать, старуха. Мать Григорія такъ крѣпко сжилась съ мыслью, что скоро Гильда войдетъ въ ея домъ молодой хозяйкой, что не пережила горя, и въ день смерти Гильды умерла въ лѣсу… Ушла въ горѣ и умерла въ одиночествѣ…
Остался Григорій одинъ, заколотилъ окна и двери своего логовища и отправился въ Петербургъ. И года три пропадалъ. Односельчане даже стали подумывать о томъ, чтобы избу пропадавшаго человѣка и клочокъ земли, числящійся за Григоріемъ, обратить въ общественную собственность. Но вотъ, неожиданно явился Григорій, и какъ изъ мертвыхъ воскресъ: вернулся домой такимъ, что его и не узнать.
Въ лохмотьяхъ, пьяный и дурашливый, Григорій навелъ на все населеніе тревогу. Сталъ пьянствовать и на родинѣ, а вскорѣ продалъ свою землю и хату и опять уѣхалъ въ Петербургъ. А когда лѣтъ черезъ пять вернулся больнымъ, ему пришлось лечь въ больницу для бѣдняковъ.
Не умеръ Григорій, хотя въ больницѣ нѣсколько разъ считали его умершимъ. Совсѣмъ холодѣло и синѣло его худое тѣло и дыханіе пріостанавливалось, а потомъ выходило такъ, что онъ оживалъ, чтобы черезъ нѣсколько дней снова ввести въ заблужденіе больничную прислугу. Остался жить Григорій для того, что бы сдѣлаться «постояльцемъ» госпожи Кюнерейненъ. И онъ добросовѣстно исполнялъ велѣніе судьбы, и вотъ уже двадцать лѣтъ служитъ своей госпожѣ.
Часто смотрю я на Григорія и задаюсь вопросомъ: для чего онъ живетъ?
Дѣлаетъ все Григорій, какъ машина, двигается, какъ автоматъ, и мысли и чувства въ немъ автоматичны… Гдѣ-же въ немъ человѣкъ? «Гдѣ ты, человѣкъ?» — хочется крикнуть, глядя на Григорія. Все умерло въ немъ, все приспособилось къ потребностямъ госпожи Кюнерейненъ… «Гдѣ-же ты, человѣкъ?..» И только одно сохранилось въ Григоріи: въ немъ до сихъ поръ жива память о Гильдѣ. Онъ часто вспоминаетъ ее, и я нѣсколько разъ видѣлъ, какъ Григорій ходитъ по берегу, по той отмели, гдѣ когда-то ходила веселая и жаждущая счастія Гильда.
Помню бѣлую ночь на Ивана-Купала… Съ какимъ-то волненіемъ въ глазахъ подошелъ ко мнѣ Григорій и, какъ ребенокъ, котораго отпустили на свободу, радовался, что на сегодня его отпустила на всѣ четыре стороны его суровая госпожа.
— Гулять пойдемъ… берегъ… праздникъ…
Сказалъ онъ эти слова и улыбнулся, какъ рѣдко улыбается. И только госпожа Кюнерейненъ помогла мнѣ понять смыслъ улыбки страннаго человѣка. Какъ оказалось, издавна установлено такъ, что въ день Ивана-Купала Григорій свободенъ.
— Невѣсту онъ свою вспоминаетъ въ этотъ день, — пояснила мнѣ госпожа Кюнерейненъ. — Утонула она, а онъ все о ней скучаетъ… Много лѣтъ прошло, а онъ все скучаетъ…
Много лѣтъ прошло, а Григорій все скучаетъ по своей невѣстѣ. Сколько красивой печали въ этомъ поклоненіи! «И онъ — человѣкъ», — говорю я себѣ, когда мы съ Григоріемъ вышли изъ дома и направились на берегъ моря. Годы сдѣлали его безотвѣтнымъ рабомъ, а его сердце осталось неизмѣннымъ и непротестующимъ рабомъ стараго чувства, — стараго и вѣчно юнаго чувства…
Шли мы съ нимъ рядомъ, утопая въ тепломъ и вязкомъ пескѣ морской отмели, шли и мирно разсуждали о предстоящемъ праздникѣ.
А онъ все прихорашивался: то сниметъ шляпу и начнетъ приглаживать сѣдые волосы, то поправитъ на рубахѣ галстухъ, то одернетъ полы новаго пиджака.
Такъ и казалось мнѣ: идетъ Григорій на свиданіе съ Гильдой… то, что случилось, ничего этого не было… Не пронеслись надъ землею длинные годы со дня печальной кончины Гильды. Времени не было. Оно остановилось, замерло ради того, чтобы остановить навсегда мигъ горячаго счастья человѣка, идущаго со мною на праздникъ. То, что случилось, того не было. Гильда жива. Вонъ она въ нарядной толпѣ дѣвушекъ и молодыхъ людей. Она скучаетъ тамъ одна, смотритъ въ сторону деревни и ждетъ, когда-же придетъ ея милый, ненаглядный Григорій.
Мнѣ хотѣлось, чтобы все это было. Чтобы не было того, что случилось… Въ далекіе минувшіе годы унесла меня моя фантазія, и я живу въ прошломъ чужимъ счастьемъ, чужими радостями… Того, что люди называютъ несчастьемъ, того не было… Есть только тихая, беззвѣздная, безоблачная бѣлая ночь… Есть морская отмель, тихія воды моря, сѣрыя чайки, носящіяся надъ моремъ… Есть большая и веселая толпа молодыхъ людей и дѣвушекъ. Въ толпѣ и дачники, пришедшіе посмотрѣть на чужое веселье… Въ толпѣ и Гильда. Ждетъ она, когда придетъ Григорій.
Высокимъ, яркимъ столбомъ вытянулся къ блѣдному небу бѣлой ночи снопъ вытянутаго колеблющагося пламени… То вспыхнули пропитанныя смолой и составленныя другъ на друга бочки…
Праздникъ начался! Громаднымъ пестрымъ хороводомъ двинулись люди вокругъ горящихъ бочекъ. Цѣпко схватились молодые люди, и дѣвушки, и подростки руками и образовали кругъ общаго веселья и возбужденія.
Вотъ запѣли какую-то тихую родную пѣсню, запѣли и еще медленнѣе пошли вокругъ пылающихъ бочекъ. Какъ-будто тихая и спокойная пѣсня остановила кровь въ жилахъ этихъ людей… А вотъ цѣпь разорвалась.
Разсѣялись по песку отдѣльные кружки и группы… Взвизгнули скрипки, ихъ нѣжные и робкіе звуки заглушали мѣдныя трубы и барабанъ ударилъ для чего-то раза два… И понеслись по песку танцующія пары, какъ тѣни беззвѣздной и тихой бѣлой ночи…
Тихое, сонное море, отчего оно не было такимъ и тогда, когда Гильда и Григорій уплыли вдаль его, чтобы остаться вдвоемъ? За что море наказало ихъ? За что оно разрушило счастье бѣднаго и жалкаго Григорія, моего домашняго друга?
Впрочемъ, нѣтъ… не то… Пусть ничего этого не было… Пусть не было той печальной ночи… Пусть не было ни длинныхъ годовъ, ни часовъ, ни минутъ… Пусть тотъ моментъ остался навсегда живымъ на землѣ… Смотрю я вдаль моря и мнѣ хочется увидѣть лодку, въ которой плывутъ Григорій и Гильда.
Темными, чуть замѣтными точками виднѣются на глади морской чьи-то лодки, и я зналъ, что въ числѣ ихъ нѣтъ той лодки, на которой плыли Григорій и Гильда… Была та лодка и нѣтъ ея… Былъ тотъ счастливый моментъ, когда двое влюбленныхъ уединились и нѣтъ его… Море погубило лодку Григорія, море погубило Гильду и съ тѣхъ поръ Григорій боится моря, боится неба… Два сильныхъ врага ополчились противъ маленькаго человѣка и разбили его счастье…
Холодный трупъ Гильды взяло себѣ море съ застывшей кровью, съ замерзшимъ сердцемъ.
Я осмотрѣлся…
Стоялъ рядомъ со мною Григорій и нѣтъ его. Куда ушелъ Григорій, мой домашній другъ?.. «Григорій!.. Григорій!..» — кричу я… Никто не отзывается. Смотрятъ на меня незнакомые люди и недоумѣваютъ: какого Григорія кричу я? Кому нуженъ этотъ старикъ?.. Григорія нѣтъ. Его молодость давно прошла. Здѣсь не мѣсто старикамъ: «Кшш!.. кш!.. Не мѣшайте, старики, нашему молодому счастью»…
Я обошелъ толпу и не нашелъ Григорія.
Потухъ костеръ, потухли искры въ возбужденныхъ глазахъ молодежи. Ужели-же конецъ празднику?
А Григорій стоялъ вдали отъ общаго веселья, — стоялъ одиноко на морской отмели и смотрѣлъ куда-то вдаль… Вдаль моря смотрѣлъ Григорій, и лицо его было печально, и на глазахъ его свѣтились слезы…
Я подошелъ къ нему, положилъ на его плечо руку и сказалъ:
— Григорій!..
Онъ промолчалъ и все смотрѣлъ вдаль моря.
Было тихо спокойное море подъ покрываломъ теплой, бѣлой ночи… И не было той страшной бури, когда погибла Гильда… И не было Гильды…
Не было того, что было…