Гёте
правитьОн вошел в приемную, холодную, светлую комнату, с холодною парадною мебелью, с холодными белыми гипсами, снимками с древних мраморов. И от него самого веяло холодом: великий человек и господин тайный советник маленького немецкого дворика, напыщенного и напудренного во вкусе Людовика XV.
— Ваше превосходительство высказываете великие мысли, и я счастлив, что слышу их, — говорит ему собеседник, доктор Эккерман1, изгибаясь почтительно, не то как лакей своего барина, не то как жрец своего бога.
Бог — в длиннополом сером сюртуке и белом галстуке, с красной орденской ленточкой в петлице, в шелковых чулках и башмаках с пряжками, старик лет 80-ти. Высок и строен; так величав, что похож на собственный памятник. Редкие седые волосы над оголенным черепом; смуглое, свежее лицо все в глубоких складках-морщинах, и каждая складка полна мысли и мужества. Углы старчески-тонкого, сжатого и слегка ввалившегося рта опущены не то с олимпийскою усмешкою, не то с брезгливою горечью. Стар? Да, очень стар. Но вот эти глаза, черные, ясные, зоркие, — глаза человека, который видит «на аршин под землею». «Орлиные очи». Невероятно, до странности, до жуткости молодые, — в старом-старом, древнем лице, — глаза 18-летнего юноши. «Я ощущал перед ними страх», — признается Тэккерей, посетивший его в Веймаре в 1831 г.2 Они напомнили ему глаза Мельмота-Путешественника3, которым когда-то пугали детей; Мельмот, подобно Фаусту, заключил договор с «некоторым лицом», и до глубокой старости глаза его сохраняли властительный блеск. В самом деле, в этих нестареющих глазах что-то «демоническое», как любил выражаться их обладатель: демоническое — для язычников значит божеское (от древнегреческого слова diamon — бог), а для христиан — бесовское, но во всяком случае, сверхчеловеческое.
Да, сверхчеловеческое — в этой вечной юности. «Ему скоро будет восемьдесят, — записывает Эккерман в 1825 г., — но ни в чем он не чувствует себя готовым и законченным; он стремится все вперед и вперед; он кажется человеком вечной, неразрушимой юности»4.
Однажды, весенним утром, в саду забавлялся стрельбой из лука. «Я подал ему лук. Он приладил стрелу, прицелился вверх и спустил тетиву. Он был точно Аполлон, состарившийся телом, но одушевленный бессмертной юностью. Не умею сказать, до чего мне было весело, глядя на него. Мне вспомнились стихи:
Иль старость меня покидает?
Или детство вернулось опять?»5.
На 72-м году от роду, летом, на Мариенбадских водах влюбился в 19-летнюю девушку6 и страдал, вздыхал, бегал за нею, как мальчик. Красавица не пожелала быть Гретхен, и, расставшись с нею, он заболел от горя. Тогда написал свою безумно-страстную «Мариенбадскую элегию»7. Переписал ее тщательно латинским шрифтом на веленевой бумаге и прикрепил шелковым шнурком к красному сафьянному переплету с истинно немецкой аккуратностью. Нам смешно, но ему не до смеха.
« — Ах, я научился страдать и терпеть! — вздыхает он не хуже юного Вертера, сидя ноябрьской ночью в своей крошечной веймарской спаленке, больной, в белом фланелевом шлафроке, с ногами, закутанными в шерстяное одеяло. — Я не лягу в постель, просижу всю ночь в кресле: все равно, настоящего сна не будет…»8.
Но вот разговор с Гумбольдтом или другим ученым о спиральном росте растений, о законах атмосферического давления, о новооткрытых веществах — йоде и хлоре; велит принести йоду и превращает его в пары на пламени свечки; при этом, восхищаясь фиолетовым цветом паров, видит в нем «приятное подтверждение одного из законов своего учения о цветах»9; смотрит на волшебное пламя такими же влюбленными глазами, как в ее глаза: и там, и здесь — одна душа — Душа Мира; там изменила, здесь не изменит, — и вот уже опять здоров, опять юн.
Знает, что в семьдесят лет влюбляться глупо. «Но надо часто делать глупости, чтобы только продлить жизнь»10. Думает, что люди живут, пока смеют жить; живут и умирают по собственной воле. У него самого воля к жизни, смелость жизни бесконечная.
Как будто выпил, подобно Фаусту, эликсира вечной юности. Не умственное, не нравственное убеждение, а физическое чувство бессмертия.
И другим, глядя на него, а может быть, и ему самому, приходит в голову странная мысль: полно, умрет ли он когда-нибудь? Ну, как такому умирать?
Когда же все-таки умер, — Эккерман вошел в комнату его. «Обнаженное тело было обернуто белой простыней. Фридрих (старый слуга) отвернул простыню, и я подивился на божественное великолепие этих членов. Грудь была необычайно сильная, широкая и выпуклая; руки и ноги — полные и нежные; следки ног изящны и правильны. Передо мною лежал совершенный человек в совершенной красоте, и восторг, который я почувствовал, заставил меня позабыть на миг, что бессмертный дух уже оставил эту оболочку»11.
Как будто и в смерти бессмертен.
«Обновляется, подобно орлу, юность твоя»12. Эту вечную юность он черпает из ее первоисточника — из природы всеобновляющей. Припал к ней, как ребенок к груди матери. Вот для кого мать сыра земля в самом деле — Мать.
«Я сравниваю землю, — говорит он по поводу своих барометрических наблюдений над земной атмосферой, — с огромным живым существом, которое постоянно вдыхает и выдыхает»13. С нею дышит и он, дитя ее, одним дыханием.
С природой одною он жизнью дышал14.
Это не сравнение, а действительность. Опять-таки не умственно, не нравственно, а плотски, кровно, физически он связан с природой — с Душою Мира.
«Он сегодня совсем бодр, — записывает Эккерман после той болезни от мариенбадской несчастной любви. — Сегодня самый короткий день в году, и надежда на то, что теперь с каждой неделей дни станут быстро удлиняться, по-видимому, благотворно на него действует. — Сегодня мы празднуем рождение нового солнца! — воскликнул он радостно, когда я вошел.
Я узнал, что всякий год он чувствует слабость и уныние за несколько недель перед самым коротким днем»15.
Дитя земли, подобно ей, унывает, умирает, когда солнце от нее уходит, и опять оживает, когда оно приближается. Рождество Христово — только в уме его; но рождение солнца — в теле, в крови. Вот откуда вечная юность: земля для него все так же молода, как в первый день творения, и он смотрит на нее, как первый человек в раю.
В этом он — единственный, по крайней мере на нашей старой земле, в нашей старой Европе. Впрочем, был еще другой подобный, но не в созерцании, а в действии.
В 1808 году в Эрфурте произошло свидание Гёте с Наполеоном.
«Меня позвали в кабинет императора. Он сидел за круглым столом и завтракал; направо, несколько поодаль стола, стоял Талейран; налево, ближе к нему, — Дарю, с которым он говорил о военных контрибуциях. Император сделал знак, чтобы я подошел. Я стал перед ним в должном расстоянии. Он внимательно посмотрел на меня и сказал:
— Господин Гёте, вы — человек (Monsieur Goethe, vous êtes un homme).
Он спросил:
— Сколько вам лет?
— Шестьдесят.
— Вы прекрасно сохранились… Вы писали трагедии?..»16.
И далее — о трагедиях, о Вертере, которым Наполеон зачитывался в юности, — общие места, величавые глупости, которые показывают, что и людям божественно-умным не следует совать носа туда, куда их не спрашивают.
Но вещее слово сказано: се человек17.
И Гёте говорит о Наполеоне почти то же самое: «Наполеон был молодец (ein Kerl); он находился в состоянии непрерывного просветления»18. — «Он — сокращение мира»19. — «Он — существо демоническое»20 (опять в особенном, гётевском, древнем смысле, от diamon — бог), — демоническое в такой высокой степени, что с ним нельзя сравнить никого.
Узнали друг друга, увидели: рыбак рыбака видит издалека. Встреча их неслучайна; они должны были встретиться, — великое созерцание с великим действием. Близнецы неразлучные, дети одной земли-матери: она породила их вместе одним усилием родов, великим землетрясением — Великой Революцией.
Но для нас, маленьких, — не слишком ли велики? «На таких людях не тело, а бронза», — говорит Раскольников21. Бронзовым или каменным холодом веет от них. Когда такой человек входит в наш дом, ступени лестниц трещат, половицы скрипят и шатаются под ступней нечеловеческой, как будто вошел Каменный Гость.
О, тяжело
Пожатье каменной его десницы22!
Нам страшно с ним, как Фаусту с Духом Земли:
Weh! Ich erträglich nicht!
Горе! Я не могу тебя вынести23!
Вынести нельзя того, как этот нестрадающий относится к страданиям, этот бессмертный — к смерти.
«Сегодня, по дороге к Гёте, я узнал о смерти великой герцогини-матери, — сообщает Эккерман. — Первою моею мыслью было, как это подействует на Гёте в его преклонных годах. Он уже более пятидесяти лет был близок к герцогине, пользовался ее особой милостью: смерть ее должна глубоко взволновать его. С такими мыслями я вошел к нему в комнату; я был немало изумлен, увидав, что он вполне бодр и здоров; сидит за столом с невесткой и внуками и ест суп, как будто ничего не случилось. Мы беззаботно разговаривали о разных посторонних вещах. Вдруг начался перезвон колоколов; г-жа фон Гёте взглянула на меня, и мы заговорили громче, боясь, что заупокойный звон встревожит и потрясет его; мы думали, что он чувствует так же, как мы. Но он чувствовал не так, как мы. Он сидел перед нами, как высшее существо, которому недоступны земные страдания»24.
Что это, победа над чувством или просто бесчувственность? Божественный мрамор или обыкновенный кремень?
Прежде чем решать, вглядимся, вслушаемся.
Wer nie sein Brot mit Tränen ass…
«Кто никогда не ел своего хлеба со слезами, кто не просиживал скорбных ночей, плача на своей постели, — тот вас не знает, Силы Небесные!»25.
Эта песенка старого арфиста — неужели песенка самого Гёте?
Когда он писал о самоубийстве Вертера, то никогда не ложился спать, не положив рядом кинжала: решил покончить с собой и только выжидал минуты.
«Немецкий писатель — немецкий мученик»26, — говорил он в глубокой старости, оглядываясь назад, на прожитую жизнь. Гёте — мученик, Гёте — несчастный, — как это странно звучит. Но странный звук верен. «Меня всегда считали за особенного счастливца; я не стану жаловаться и бранить мою жизнь. Но в сущности она была только труд и работа; за свои 75 лет вряд ли я провел четыре недели в свое удовольствие. Моя жизнь была вечным скатыванием камня, который надо было снова подымать»27. В этой-то Сизифовой работе над камнем жизни он сам окаменел, окаменил себя, чтобы вынести невыносимое.
Weh! Ich ertrag’dich nicht! Горе!
Я не могу тебя вынести!
— не говорил ли себе самому, как страшному Духу Земли?
Когда узнал о внезапной смерти сына, глаза его наполнились слезами, но не заплакал, а только произнес:
— Non ignoravi me mortalem genuisse (Я знал, что рожден смертным).
«Он был вполне спокоен и ясен духом, — записывает Эккерман через месяц. — Мы говорили о многом; о сыне он не вспомнил ни словом»28.
А через три дня после этой записи Гёте вдруг заболел кровотечением, «потерял шесть фунтов крови, что при его 80-летнем возрасте весьма серьезно».
Боялись, что не выживет, но «его удивительное сложение и на этот раз одержало победу»29. Начал быстро поправляться и, лежа в постели, уже работал над второю частью «Фауста».
«Моя единственная забота — поддержать физическое равновесие; остальное пойдет само собою… Тому, кто твердо начертал путь для воли, нечего много беспокоиться. Вперед… вперед по могилам!»30.
Если это бесчувственность, то такая, как у солдата, который в пылу сражения не чувствует раны.
Под мертвым камнем живое сердце страдает, истекает кровью так же, как наше, только умеет не по-нашему терпеть и молчать.
В его писаниях живое сердце каменеет, мертвеет к старости: в его беседах — обратный путь, к живому от мертвого. Вот почему для познания Гёте разговоры с Эккерманом — книга единственная. В них то, чего нет в его писаниях: слова, которые могут быть сказаны, но не написаны.
Эккерман — человек маленький. Рассказ его о жизни и творчестве Гёте — рассказ божьей коровки об орлином полете. Разговор великого с маленьким; но в том-то и величие солнца, что оно отражается и в малейшей капле воды.
Если бы человек неверующий спросил меня, какую книгу прочесть, чтобы найти смысл жизни, — я указал бы ему на разговоры Гёте. Это самая здоровая и самая целебная из книг. Лучшее лекарство для самоубийц: может быть, многие отложили бы пулю и яд, если бы прочли эту книгу как следует.
«Истину удобно сравнить с алмазом, от которого лучи расходятся не в одну, а во многие стороны»31, — говорит Гёте. Ни у кого лучи истины не расходились, не множились так, как у него. Отсюда — неисследимость его, непознаваемость, как самой природы. Когда мы думаем сказать о нем что-нибудь, мы ничего не говорим. «О Шекспире нельзя говорить: все будет мало»32, — заметил он однажды. Кажется иногда, что по той же причине нельзя говорить и о самом Гёте.
Критические лоты, сколько бы ни опускались в это море, не доходят до дна. Что, если нет вовсе дна? Ни низа, ни верха, ни глубины, ни высоты. Бездонность, безбрежность, как в том страшном царстве Матерей33, куда Мефистофель приглашает Фауста:
Versinke denn! Ich könnt auch sagen: steige!
's ist einerlei.
Опустись же! Я мог бы сказать: подымись!
Это все равно34.
По природе своей он человек действенный. Но для действия нужна точка опоры, — а какая же опора в безбрежности, бездонности? Чтобы сделать что-нибудь, надо хотеть чего-нибудь. Чего же он хочет? Всего. Не слишком ли это много для сил человеческих? Созерцание должно ограничиться, сузиться, заостриться в острие воли, чтобы перейти в действие. «Величайшее искусство, — говорит Гёте, — суметь ограничить и уединить себя»35. Этого-то искусства у него самого не было. «Я много потерял времени на вещи, которые не относятся к моему прямому делу»36. — «Я все больше понимаю, что значит быть действительно великим в одном деле»37.
Бывали минуты, когда ему казалось ничтожным все, что он сделал. Вся его жизнь — не действие, а только стремление, подготовление к действию. Начинал и не кончал; делал, но не сделал. В этом главная мука его, неимоверная усталость, вечное вскатывание Сизифова камня.
В безбрежности, бездонности — одна только мель, где опущенный лот почти сразу касается дна. Эта мель — общественность.
Он вышел из революции, так же как Наполеон; она породила обоих и оба от нее отрекаются. Тут вечный спор «отцов и детей». На небе Кронос пожирает детей своих38; на земле дети пожирают отцов своих.
«Люди будут непрестанно колебаться то в ту, то в другую сторону, и потому одна часть будет страдать, а другая — благоденствовать, и не будет конца борьбе… Самое разумное — держаться того дела, для которого рожден… Либералы могут говорить… Но роялистам, у которых власть в руках, речь не к лицу. Им следует двигать войска, рубить головы и вешать… Я всегда был роялистом»39.
Гёте, благоволящий смертную казнь, — такое плачевное зрелище, что хочется пройти мимо, закрыв глаза.
«К чему нам излишек свободы, когда мы не можем им воспользоваться? — недоумевает он. — Мещанин столь же свободен, как и дворянин, пока держится в известных, предназначенных ему Богом пределах»40.
Ну, на этом нас не поймаешь: освящение рабства именем Божьим — самое древнее и гнусное из всех кощунств.
Благословляет и смертную казнь слова. «Необходимость возбуждает ум; вот почему мне нравится ограничение свободы печати»41. Цензура возбуждает ум, как розга кровообращение. На это можно только ответить: пусть тот, кто думает так, сам ляжет под розгу.
Да, все это мелко, и если бы речь шла не о Гёте, то надо бы сказать: пошло. Тут в его ясновидении какая-то слепая точка. Кажется, он это и сам чувствует.
«Говорят, что я государев холоп… что я не друг народа. Конечно, я не друг революционной черни, которая выходит на разбой, убийства и поджоги… Я ненавижу всякий насильственный переворот… Все насильственное, всякие скачки мне противны, потому что они противны природе»42.
Нет, не противны, — мы уже теперь это знаем. Постепенности, непрерывности недостаточно для того, чтобы объяснить закон эволюции; нужно допустить и другой, смежный, закон — прерывности, внезапности, катастрофичности, — то «непредвидимое» (imprévisible Бергсона), что в стихии общественной называется революцией.
В революции Гёте не узнал «демонического», что было ему так понятно и родственно в других областях; не узнал Духа Земли во времени, которого так хорошо знал в вечности.
Но обнажать это слабое место его слишком легко.
«Шекспир подает нам золотые яблоки в серебряных чашах, а неумелые критики валят в них картофель»43. Утверждать, как это делают неумелые критики самого Гёте, что последняя сущность его — реакция, не значит ли в серебряные чаши вместо золотых яблок валить картофель?
«Известия о начавшейся июльской революции дошли сегодня до Веймара и взволновали всех, — записывает Эккерман. — Я зашел к Гёте.
— Ну, — встретил он меня, — что вы думаете об этом великом событии? Вулкан начал извержение; все в пламени, и это уже не беседа при закрытых дверях!
— Ужасное событие! — отвечал я. — Но чего же было и ожидать при таком министерстве, как не того, что все кончится изгнанием королевской семьи?..
— Мы, любезнейший, кажется, не понимаем друг друга, — возразил Гёте. — Я вовсе не о них говорю; меня занимает совсем другое, я говорю о публичном обсуждении в академии столь важного для науки спора между Кювье и Жоффруа де-Сен-Илером…»44.
Может быть, он прав; знаменитый спор о происхождении видов — большое событие, большая революция, чем та, на парижских площадях и улицах. Он видит одну и не видит другой; но одна с другой связана; одна без другой невозможна. Июльский переворот — следствие Великой Революции, а без этой не было бы воздуха, в котором только и могло зажечься пламя спора в стенах академии. «Все в пламени», — радуется Гёте. Но пламя это зажглось на площадях и улицах.
Учение о мировой эволюции он угадал один из первых и торжество его считал главным делом своей жизни.
«Растение развивается от узла к узлу, заканчиваясь цветком и семенем. Не иное и в мире животном: гусеница, солитер растут от узла к узлу и, наконец, образуют голову; у высших животных и человека позвонки все прибавляются, прибавляются и заканчиваются головою»45. Развитие организмов соответствует развитию обществ. Пчелиный улей производит матку — голову свою; общество людей — героя.
В этом очерке мира, может быть, больше величия, чем во всем художественном творчестве Гёте. Но чтобы так увидеть мир, надо быть таким художником. Тут истина и красота — одно.
«Отныне, при испытании природы, будут взирать на великие законы творения, в таинственную мастерскую Бога… и чувствовать дыхание Божие, которое указывает движение каждой частице материи»46, — определяет он смысл учения об эволюции.
Познавать природу — значит «чувствовать в ней дыхание Божие»; всякое научное открытие есть и откровение религиозное — вот сущность Гёте. Разлад, который проходит незаживающей раной по самому сердцу современного человечества — разлад веры и знания, — он преодолел, он — первый и единственный.
Кто верит, тот еще не знает; кто знает, тот уже не верит. «Наукой доказано, что верить нельзя» — вот общее место научной пошлости, того полузнания, которое хуже всякого невежества. Гёте есть воплощенное отрицание этой пошлости. Он знает и верит; чем больше знает, тем больше верит. «Малое знание удаляет нас от Бога, великое приближает к Нему»47, — эти слова Ньютона Гёте оправдал на себе, как никто. «Знание и вера существуют не для того, чтобы уничтожать друг друга, а чтобы восполнять», — сказал он, и не только сказал, но и сделал. Его соединяющее, как он любил выражаться, «синтетическое» знание есть новое, небывалое в религиозном опыте человечества приближение к Богу.
Новейшая философия «творческой эволюции» (évolution créatrice Бергсона) следует вплотную за Гёте, когда утверждает, что исключительно механическое, рассудочное толкование мира недостаточно. Оно нерелигиозно, потому что ненаучно.
«Рассудок не достигает природы, — говорит Гёте, — человек должен возвыситься до высочайшего разума, чтобы прикоснуться к божеству, которое открывается в живом, а не в мертвом»48. — «Существуют явления первичные (Urphänomenen), божественную простоту которых разрушать не следует»49. «Я всегда был уверен, что мир не мог бы существовать, если бы не был так прост»50. Это одна из глубочайших мыслей гётевой религии. Простота мира и есть его чудесность, таинственность, божественность. «Все мы бродим ощупью среди тайн и чудес»51. Явления природы суть богоявления. «Высшее, чего может достигнуть человек в познании, есть чувство изумления (Erstaunen)»52.
Никто не обладал в такой мере, как он, этим даром изумления. Оно-то и соединяет для него науку с религией.
« — Бог жалеет вопиющих к нему воронят! — восклицает он по поводу выкармливания чужих птенцов маткою. — Кто слышит это и не верует в Бога, тому не помогут ни Моисей, ни пророки. Вот что я зову вездесущием Божиим»53.
Естественная история — продолжение священной, книга природы — продолжение Библии, и подлинность обеих одинакова.
Матка-малиновка кормит детенышей в клетке, когда ее выпускают в окно, — возвращается к ним. Эккерман, наблюдающий за ней, тронут этим до глубины сердца. Он рассказал об этом Гёте.
« — Глупый вы человек, — возразил тот, улыбаясь многозначительно, — если бы вы верили в Бога, то не удивлялись бы. Он приводит в движение мир; природа в Нем, и Он в природе… Если бы Бог не одушевлял птицы этим всемогущим влечением к ее детенышам, если бы подобное стремление не проникало всего живого, то и мир не мог бы существовать. Всюду распространена божественная сила и всюду действует вечная любовь»54.
В проповеди св. Франциска «сестрам-птицам»55 брезжит то, что здесь, у Гёте, сияет полным светом: «Бог не почил от дел Своих»56. Учение об эволюции есть созерцание этого не почившего, делающего, творящего Бога. Тут, повторяю, новое, небывалое в религиозном опыте человечества: чтобы так верить, надо так знать.
Познание души человеческой приводит его к тому же, к чему познание природы. Может быть, нигде религиозное чувство его не достигает такой убедительной, осязательной подлинности, как в чувстве личного бессмертия.
Идея бессмертия связана для него все с той же идеей творческой эволюции. «Для меня убеждение в вечной жизни истекает из понятия о вечной деятельности: если я работаю без отдыха до конца, то природа обязана даровать мне иную форму бытия, когда настоящая уже не в силах будет удержать мой дух»57.
Это только догадка; но если все его догадки о природе оказались верными, то почему бы и не эта? Уничтожение такого человека, как он, не большая ли бессмыслица, чем та, о которой сказано: credo quia absurdum[1].
Однажды, во время прогулки в окрестностях Веймара, глядя на заходящее солнце, задумался он и сказал словами древнего поэта:
И, заходя, остаешься все тем же светилом58!
«При мысли о смерти, — добавил он, — я совершенно спокоен, потому что твердо убежден, что наш дух есть существо, природа которого остается неразрушимою и непрерывно действует из вечности к вечности; он подобен солнцу, которое заходит только для нашего земного ока, а на самом деле никогда не заходит»39.
В эту минуту он сам подобен заходящему солнцу: знает так же, как оно, что опять взойдет.
В разговоре с Фальком в день похорон Виланда он выразил это чувство бессмертия еще с большею силою.
« — Никогда и ни при каких обстоятельствах в природе не может быть и речи об уничтожении таких высоких душевных сил; природа никогда не расточает так своих сокровищ…»60.
Изложив свое учение о душах-монадах, сходное с учением Лейбница, он продолжает:
« — Минута смерти есть именно та минута, когда властвующая монада освобождает своих дотоле подданных монад. Как на зарождение, так и на это преставление я смотрю как на самостоятельные действия этой главной монады, собственная сущность которой нам вполне неизвестна… Об уничтожении нечего и думать; но стоит поразмыслить о грозящей нам опасности быть захваченными и подчиненными монадой, хотя и низшею, но сильною…
В это время на улице пролаяла собака. Гёте чувствует от природы нелюбовь к собакам». (Недаром Мефистофель вышел из черного пуделя).
Тогда произошло что-то странное, почти жуткое. Гёте вдруг остановился, поспешно подошел к окну и закричал:
« — Ухищряйся, как хочешь, ларва, а меня ты не захватишь в плен!» (Larva значит по-латински привидение, призрак, пустая оболочка души).
«Никогда, ни раньше, ни позже, я не видал его в таком состоянии», — замечает Фальк.
« — Эта низкая сволочь, — заговорил Гёте снова, после молчания, более спокойным голосом, — важничает свыше меры. В нашем планетном закоулке мы принуждены жить с настоящими подонками монады, и если на других планетах узнают о том, то такое общество не принесет нам чести…
И закончил торжественно:
— Монады принимают участие в радостях богов как блаженные, со-творческие силы. Им вверено становление творения. Свободные, идут они по всем путям, со всех вершин, из всех глубин, от всех созвездий, — и кто их удержит? Я уверен, что я — тот самый, кто перед вами уже тысячи раз жил и еще буду жить тысячи раз…»61.
Образ Гёте-олимпийца, кричащего псу с какой-то нездешнею яростью: «Ларва, низкая сволочь!», — останется навеки одним из богоподобных человеческих образов. Тут, как будто в темноте, не видя предмета, мы его нащупываем: уже не верим в бессмертие, а знаем, осязаем, чувствуем: вот оно.
Как относится религия Гёте к христианству?
«Для меня Христос, — признается он в минуту откровенности, — навсегда останется существом в высшей степени значительным, но загадочным»62 (Mir bleibt Christus immer ein höchst bedeutendes, aber problematisches Wesen).
Я за тобой не пойду…
Folgen mag ich dir nicht…
— обращается он ко Христу в одной из своих венецианских эпиграмм и кощунствует о Воскресении с возмутительной легкостью63.
А в разговоре с Эккерманом утверждает: «Сколько бы ни возвышался дух человеческий, высота христианства не будет превзойдена»64. — «Величие Христа настолько божественно, насколько вообще божественное может проявиться на земле»65.
Но, поклоняясь Христу, он проходит мимо Него, и, в конце концов, Гретхен, кажется, все-таки права, когда говорит Фаусту-Гёте:
Steht aber doch immer schief darum,
Denn du hast kein Christentum.
А все же что-то тут неладно
Затем, что ты не христьянин66.
Тут, впрочем, неладно не только у Гёте, но и у всего современного человечества. Что это, отступление? Может быть. Но чье — наше от Христа или Христа от нас?
«Отступи от меня, чтобы я мог подкрепиться прежде, нежели отойду и не будет меня»…67. Кажется, эта молитва исполняется. Он отступил от нас, чтобы мы могли подкрепиться: так мать отступает от ребенка, которого учит ходить; ребенок пугается, но не успеет упасть, как она обнимет его и поддержит опять.
Ясно одно: что религия Гёте не совпадает с христианством. В христианстве не понимает он чего-то главного, — не того ли прерывного, катастрофичного, внезапного, непредвидимого, что в религии называется Апокалипсисом, а в общественности — революцией?
Но если одна часть его религиозного опыта меньше, то другая — больше, чем историческое христианство. Последнее соединение веры и знания, откровение Духа, «дыхания Божьего» в природе, которое предчувствует он, выходит за пределы христианства.
А если это не оно, то что же?
Об этом говорить трудно; для этого у нас еще нет языка, нет имени. Но если говорить на языке христианской догматики, тут, кажется, условном и недостаточном, то можно бы сказать, что это религия не Отца и не Сына, а Духа.
Дух назван Утешителем, как будто Сын огорчает, а Дух утешает. Мы не знаем, — мы только предчувствуем, что в противоположность христианству огорчающему религия Духа будет утешительной. Кажется, Гёте это предчувствовал больше, чем кто-либо.
Как бы, впрочем, ни относилась его религия к христианству, она уже сама по себе есть пророчество, — пророчество о том, что в современном человечестве убыль религиозного духа временна и что прибыль его неминуема.
И, заходя, остаешься все тем же светилом!
— могли бы мы сказать заходящему солнцу религии. Что оно взойдет, — он знает лучше, чем кто-либо.
Для нас, русских, явление Гёте особенно значительно.
Как волка ни корми, все в лес глядит; как ни сближайся Россия с Европою, — все тяготеет к Азии. На словах — тяготение к Западу, на деле — к Востоку. Православие — христианство восточное.
Du hast kein Christentum.
Ты не христианин,
— говорит, как Гретхен Фаусту, святая Русь грешному Западу. «Свет Христов просвещает всех»68 — это мы тоже говорим, — говорим, но не делаем. Нет-нет, да и усомнимся в самой сути просвещения вселенского, т. е. европейского, ибо иного взять негде, — усомнимся, добро оно или зло, от Бога или от дьявола; нет-нет, да и подумаем: не опроститься ли, не отправить ли всю европейскую цивилизацию к черту и не начать ли сызнова, «по-мужицки, по-дурацки»69, по-Божьему? Что это не только нелепая, но и нечестивая мысль, — мы все еще не поняли как следует. Вот от этого-то русского яда лучшее противоядие Гёте. Лучше, чем кто-либо, знает он, что просвещение — от Бога; хотя и «язычник», с большим правом, чем иные христиане, мог бы сказать: свет Христов просвещает всех; лучше, чем кто-либо, мог бы напомнить нам, что и Европа — Святая Земля.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя70,
— исходил не только нашу, но и ту родную, святую землю — Европу.
Wer immer strebend sich bemüht,
Den können wir erlösen.
Кто вечно трудится, стремясь,
Того спасти мы можем71,
— поют ангелы, «вознося в горния бессмертную часть Фауста».
«В этих словах, — говорит Гёте, — ключ к спасению Фауста»72. Может быть, и к спасению всего европейского Запада: он ведь тоже «вечно трудится, стремясь».
А мы, не трудящиеся, не стремящиеся, чем спасемся? Праздностью, косностью, сидением сложа руки, созерцанием, неделанием, обломовщиной? Не будем себя обманывать: лентяи, бездельники не войдут в Царствие Божие. Бездельники — безбожники, сколько бы ни говорили о Боге. Вот страшный и спасительный урок, который дает нам Гёте.
Л. Толстой и Гёте — два сторожевых изваяния в преддверии двух веков, двух веков, двух миров. Кому из них отдаст человечество сердце свое? За кем пойдет? Во всяком случае, для нас, русских, во Л. Толстом — соблазны бесконечные, и не победит их никто, кроме Гёте.
ВЕ — журнал «Вестник Европы».
ВИЛ — журнал «Вестник иностранной литературы».
ВС — Мережковский Д. С. Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы. СПб., 1897.
«Записки» — Записки А. О. Смирновой. (Из записных книжек. 1826—1845 гг.). СПб.: Изд. ред. «Северного вестника», 1895. Ч. 1.
МИ — журнал «Мир Искусства».
HB — газета «Новое время».
Опыты — Мишель Монтень. Опыты: В 3 кн. / Изд. подгот. А. С. Бобович, Ф. А. Коган-Бернштейн, Н. Я. Рыкова, А. А. Смирнов. 2-е изд. М.: Наука, 1979. (Серия «Литературные памятники»).
ПСС17 — Мережковский Д. С. Полное собрание сочинений: В 17 т.
СПб.: М. О. Вольф, 1911—1913.
ПСС24 — Мережковский Д. С. Полное собрание сочинений: В 24 т. М.: И. Д. Сытин, 1914.
ППМ — Письма Плиния Младшего. Книги I—X / Изд. подгот. М. Е. Сергеенко, А. И. Доватур. 2-е изд. М.: Наука, 1984. (Серия «Литературные памятники»).
«Разговоры» — Разговоры с Гёте, собранные Эккерманом, в пер. с нем. Д. В. Аверкиева. Ч. 1—2. СПб.: Изд. А. С. Суворина, 1891.
РБ — журнал «Русское богатство».
РМ — журнал «Русская мысль».
РНБ — Российская национальная библиотека (С.-Петербург).
РО — журнал «Русское обозрение».
PC — газета «Русское слово».
СВ — журнал «Северный вестник».
ТГ — «Театральная газета».
Примечания
правитьПримечания приводяться по изданию Д. С. Мережковский. Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы. С.-Пб., «Наука», 2007.
Статья написана на основе первого русского издания «Разговоров с Гёте, собранных Эккерманом» (1836) в переводе с немецкого Д. В. Аверкиева (Ч. 1—2. СПб.: Изд. А. С. Суворина, 1891), по которому даются источники цитат: римскими цифрами обозначена часть, арабскими — страница.
1 Эккерман — секретарь Гёте. Их знакомство произошло 10 июня 1823 г. На основе записей Эккермана в 1836 г. издана книга «Разговоры с Гёте, собранные Эккерманом».
2 «Я ощущал перед ними страх», — признается Тэккерей, посетивший его в Веймаре в 1831 г. — Речь идет о письме к Дж. Льюису от 28 апреля 1855 г., в котором содержался рассказ Теккерея о визите к Гёте в Веймар: «Goethe in his Old Age», 1855; см.: Александров H. H. Теккерей: его жизнь и литературная деятельность. СПб., 1891. С. 16—19.
3 Мельмот-Путешественник — герой романа Ч. Р. Метьюрина «Мельмот-скиталец» (1820).
4 «Ему скоро будет восемьдесят ~ он кажется человеком вечной, неразрушимой юности». — «Разговоры» (I, 186).
5 «Я подал ему лук. ~ Иль старость меня покидает? // Или детство вернулось опять?». — «Разговоры» (I, 202)
6 …влюбился в 19-летнюю девушку… — Имеется в виду Ульрика фон Левецов, одна из дочерей знакомой Гёте, которой в 1823 г. было 17 лет. Гёте сделал предложение, однако родители девушки настаивали на отсрочке на год, которую Гёте воспринял как отказ.
7 «Мариенбадская элегия» (1823) — второе стихотворение «Трилогии страсти» (1824), значительного лирического достижения позднего Гёте. (Первое стихотворение — «Вертеру», третье — «Умиротворение»).
8 « — Ах, я научился страдать и терпеть! ~ все равно, настоящего сна не будет…». — «Разговоры» (I, 55).
9 Но вот разговор с Гумбольдтом ~ «приятное подтверждение одного из законов своего учения о цветах». — «Разговоры» (I, 59).
10 «Но надо часто делать глупости, чтобы только продлить жизнь». — «Разговоры» (I, 64).
11 «Обнаженное тело было обернуто белой простыней, ~ что бессмертный дух уже оставил эту оболочку». — В сокращении цитируется следующий фрагмент: «Обнаженное тело было обернуто белой простыней, подле был положен большой кусок льда, чтобы сохранить его, насколько возможно, свежим. Фридрих отвернул простыню, и я подивился на божественное великолепие этих членов. Грудь была необычайно сильная, широкая и выпуклая; руки и ноги были полные и нежные; следки ног изящны и правильны по форме, и нигде на целом теле не было и следа ожирения, отощания или разложения. Передо мной лежал совершенный человек в полной своей красе, и восторг, который я при этом почувствовал, заставил меня позабыть на миг, что бессмертный дух уже оставил эту оболочку» («Разговоры» (II, 403)).
12 «Обновляется, подобно орлу, юность твоя». — Пс. (102, 5).
13 «Я сравниваю землю ~ постоянно вдыхает и выдыхает». — «Разговоры» (I, 326).
14 С природой одною он жизнью дышал. — Строка из стихотворения Е. А. Баратынского «На смерть Гёте» (1832).
15 «Он сегодня совсем бодр ~ перед самым коротким днем». — «Разговоры» (I, 63).
16 «Меня позвали в кабинет императора, ~ Вы писали трагедии?..». — «Разговоры» (I, 74—75).
17 …се человек. — Ин. (19, 5).
18 …"Наполеон был молодец (ein Kerl); он находился в состоянии непрерывного просветления". — «Разговоры» (II, 58).
19 «Он — сокращение мира». — «Разговоры» (I, 227).
20 «Он — существо демоническое»… — «Разговоры» (II, 331).
21 «На таких людях не тело, а бронза», — говорит Раскольников. — Из гл. 6 ч. III романа Достоевского «Преступление и наказание» (Достоевский Ф. М. Преступление и наказание / Изд. подгот. Л. Д. Опульская и Г. Ф. Коган. М.: Наука, 1970. С. 213 (Серия «Литературные памятники»)).
22 О, тяжело / Пожатье каменной его десницы! — Цитата из «Каменного гостя» Пушкина (1830) (сцена III, слова Дон Гуана).
23 Weh! Ich ertrag dich nicht! Горе! Я не могу тебя вынести! — Цитата из «Фауста» Гёте (1, «Ночь»).
24 «Сегодня, по дороге к Гете, я узнал о смерти великой герцогини-матери ~ высшее существо, которому недоступны земные страдания». — «Разговоры» (II, 243).
25 «Кто никогда не ел своего хлеба со слезами ~ тот вас не знает, Силы Небесные!». — Цитата из 3-го стихотворения цикла «Арфист» (1795) Гёте.
26 «Немецкий писатель — немецкий мученик»… — «Разговоры» (II, 265).
27 «Меня всегда считали за особенного счастливца ~ который надо было снова подымать». — «Разговоры» (I, 84).
28 Когда узнал о внезапной смерти сына ~ «Он был вполне спокоен ~ о сыне он не вспомнил ни словом». — «Разговоры» (II, 297—298).
29 …"потерял шесть фунтов крови ~ весьма серьезно", ~ «его удивительное сложение и на этот раз одержало победу». — «Разговоры» (II, 299).
30 «Моя единственная забота ~ вперед по могилам!». — «Разговоры» (II, 297).
31 «Истину удобно сравнить с алмазом, от которого лучи расходятся не в одну, а во многие стороны»… — «Разговоры» (II, 69).
32 «О Шекспире нельзя говорить: все будет мало»… — «Разговоры» (I, 219).
33 …как в том страшном царстве Матерей… — Символ созидательного и охранительного принципа, от которого берет свое начало все, чему на поверхности земли дана форма и жизнь. Представления о Матерях как о богинях Гёте, по словам Эккермана, почерпнул у Плутарха, «остальное — выдумал сам».
34 Versinke denn! Ich könnt auch sagen: steige! / 's ist einerlei. / Опустись же! Я мог бы сказать: подымись! / Это все равно. — Цитата из «Фауста» Гёте (часть 2, действие 1-е, «Темная галерея»).
35 «Величайшее искусство, — говорит Гете, — суметь ограничить и уединить себя». — «Разговоры» (I, 166).
36 «Я много потерял времени на вещи, которые не относятся к моему прямому делу». — Там же.
37 «Я все больше понимаю, что значит быть действительно великим в одном деле». — «Разговоры» (I, 167).
38 На небе Кронос пожирает детей своих… — В греческой мифологии Кронос — самый сильный сын Урана и Геи, титан. Как только Гея производила на свет детей, заглатывал их, желая сохранить свою власть над миром.
39 «Люди будут непрестанно колебаться то в ту, то в другую сторону ~ Я всегда был роялистом». — «Разговоры» (I, 93).
40 «К чему нам излишек свободы ~ предназначенных ему Богом пределах». — «Разговоры» (I, 223).
41 «Необходимость возбуждает ум; вот почему мне нравится ограничение свободы печати». — «Разговоры» (II, 9).
42 «Говорят, что я государев холоп… ~ потому что они противны природе». — «Разговоры» (I, 189).
43 «Шекспир подает нам золотые яблоки в серебряных чашах, а неумелые критики валят в них картофель». — «Разговоры» (I, 219).
44 «Известия о начавшейся июльской революции дошли сегодня до Веймара ~ спора между Кювье и Жоффруа Сен-Илером…». — «Разговоры» (II, 291—293). Речь идет о революции 1830 г. во Франции, приведшей к падению династии Бурбонов.
45 «Растение развивается от узла к узлу ~ прибавляются и заканчиваются головою». — «Разговоры» (II, 144).
46 «Отныне, при испытании природы ~ которое указывает движение каждой частице материи»… — «Разговоры» (II, 145).
47 «Малое знание удаляет нас от Бога, великое приближает к Нему»… — Цитата из «Математических начал натуральной философии» (1864) И. Ньютона.
48 «Рассудок не достигает природы ~ открывается в живом, а не в мертвом». — «Разговоры» (II, 146).
49 «Существуют явления первичные (Urphänomenen), божественную простоту которых разрушать не следует». — «Разговоры» (II, 415).
50 «Я всегда был уверен, что мир не мог бы существовать, если бы не был так прост». — «Разговоры» (II, 146).
51 «Все мы бродим ощупью среди тайн и чудес». — «Разговоры» (II, 40).
52 «Высшее, чего может достигнуть человек в познании, есть чувство изумления (Erstaunen)». — «Разговоры» (II, 149).
53 « — Бог жалеет вопиющих к нему воронят! ~ Вот что я зову вездесущием Божиим». — «Разговоры» (II, 369)
54 Матка-малиновка кормит детенышей в клетке ~ « — Глупый вы человек ~ и всюду действует вечная любовь». — «Разговоры» (II, 368—369).
55 В проповеди св. Франциска «сестрам-птицам»… — Ср. в поэме Д. С. Мережковского «Франциск Ассизский. Легенда» (1891).
…монахи принесли
Пару диких горлиц. Их нашли
Во поле. Бедные попались в сети.
Чтоб вскормить могли они птенцов,
Гнездышко под кровлей, над дверями
Он слепил из глины и сучков
Слабыми, дрожащими руками.
…Благословил Франциск
Господа за то, что, умирая,
Видел, как рождалась молодая
Жизнь, и свет еще сильней любя,
Окруженный мраком вечной ночи,
К солнцу поднял он слепые очи,
«Господи, благодарю Тебя!..»
56 …"Бог не почил от дел Своих". — Ср.: Быт. (II, 2): «почил от дел своих». «Разговоры» (II, 395).
57 «Для меня убеждение в вечной жизни ~ удержать мой дух». — «Разговоры» (II, 136).
58 И, заходя, остаешься все тем же светилом! — Цитата из поэмы «Деяния Диониса» Нонна (IV—V ва.). «Разговоры» (I, 122).
59 «При мысли о смерти, — добавил он, — я совершенно спокоен ~ никогда не заходит». — «Разговоры» (I, 122).
60 В разговоре с Фальком в день похорон Виланда он выразил это чувство бессмертия ~ « — Никогда и ни при каких обстоятельствах ~ природа никогда не расточает так своих сокровищ…». — «Разговоры» (II, 406).
61 …свое учение о душах-монадах, сходное с учением Лейбница ~ « — Минута смерти есть именно та минута ~ еще буду жить тысячи раз…». — «Разговоры» (II, 409—410). Речь шла об учении Лейбница о монадах («Монадология», 1714); взгляды Гёте изложены Фальком в «Добавлениях» к «Разговорам» (II, 406—416).
62 «Для меня Христос, — признается он в минуту откровенности, — навсегда останется существом в высшей степени значительным, но загадочным»… — «Разговоры» (II, 208).
63 Я за тобой не пойду… ~ кощунствует о Воскресении с возмутительной легкостью. — Имеются в виду «Эпиграммы. Венеция. 1790» (опубликованы в 1796 г.); писались во время итальянского путешествия, закончившегося в Венеции, и вскоре после него; цитируется эпиграмма 103 (см.: Гете И. В. Собр. соч.: В 13 т. М.; Л., 1932. Т. 1. С. 210); ср.: «„Камень отвален от гроба. Великое чудо! Воскрес он! / Бог наш“. Кто верит? Плуты, вами же он унесен».
64 …"Сколько бы ни возвышался дух человеческий, высота христианства не будет превзойдена". — «Разговоры» (II, 217).
65 «Величие Христа настолько божественно, насколько вообще божественное может проявиться на земле». — «Разговоры» (II, 392).
66 А все же что-то тут неладно / Затем, что ты не христьянин. — Цитата из «Фауста» (часть 1, сцена 16, «Сад Марты»).
67 «Отступи от меня, чтобы я мог подкрепиться прежде, нежели отойду и не будет меня»… — Пс. (38, 14).
68 «Свет Христов просвещает всех»… — Неточная цитата, см.: Ин. (1, 9).
69 …не опроститься ли ~ «по-мужицки, по-дурацки»… — См. примеч. 12 к статье «Тургенев», с. 828.
70 Удрученный ношей крестной ~ Исходил, благословляя… — Цитата из стихотворения Ф. И. Тютчева «Эти бедные селенья…» (1855).
71 Кто вечно трудится, стремясь, / Того спасти мы можем… — Цитата из «Фауста» (часть 2, действие 5-е, сцена «Горные ущелья, лес, скалы, пустыня»).
72 «В этих словах, — говорит Гете, — ключ к спасению Фауста». — «Разговоры» (II, 370).
- ↑ верую, ибо абсурдно (лат.).