В потёмках попирал стопою я несмелой
Гебеновый паркет. Она, в одежде белой,
Передо мной идёт; и я за ней слежу:
Как звёздочка она ведёт меня… Вхожу…
Где я? Иль переплыл я через воды Леты?
Иль Геркулана здесь передо мной скелеты?
Гигантской мумии я вижу ль здесь черты?
Нет! Весь тут древний мир, веленью красоты
Покорный, на её властительное слово,
Из праха поднялся, хоть и не ожил снова.
Волшебный этот мир — из мозаики весь.
Искусства образец — обломок каждый здесь,
Величья памятник.
Нога моя боится
На камни наступать: мне в них святыня зрится.
Вот — дивный барельеф! И у моих здесь ног
Из камня этого выглядывает бог!
В несвойственной ему теперь являясь сфере,
Он гневен на людей, в обиду древней вере
Здесь попирающих ногами лик его,
И, чувствуя весь гнёт позора своего,
Он ненавидит их, оков своих стыдится
И, кажется, готов от взоров затаиться
В той глыбе мрамора, откуда в мир людской
Был вызван некогда ваятеля рукой.
Здесь кистью и резцом украшенный на диво
Я вижу саркофаг; — он царский прах ревниво
Был должен укрывать, чтоб доступа глазам
Тут дерзким не было, — и саркофаг тот сам
Теперь едва ль не прах: ему нужна гробница. —
Что это?.. Голова колонны! Отвалиться
Ей было суждено от тела своего
И, в искажении, лежать здесь без него
Разбитой чашею, у ног, под слоем пыли,
Подобно черепу, что тлеет на могиле.
А тут — от старости уж еле на ногах —
Какой-то обелиск, возникший в тех местах,
Что были некогда отчизной Мицраима,
И надпись чудная на этом камне зрима:
Утраченный язык! Речь сфинксов! Вот она!
В иероглифы здесь, быть может, введена
И мысль глубокая; но мысль под их покровом
Спит летаргически, не выражаясь словом —
Тысячелетья спит как мумия она,
Что в бальзамичный гроб навек заключена —
Без повреждения лежит в своей могиле —
Целёхонька, — но встать, воскреснуть уж не в силе.
Не только что твои творенья, человек,
Грызёт шагающий во след за веком век,
Но даже мир стихий злым зубом постепенно
Седое время ест. — Вот — камень драгоценной!
И блеском взоры он, и цветом поражал
В течение веков, — но блеск свой отлежал
В могильном он песке — и что же? Обессилел!
Свет, заключавшийся в его составе, вылил
Он без остатка весь; настала череда —
И этот камень — вот — померкшая звезда!
Среди обломков цел остался лик Сатурна,
И близ него цела коринфской бронзы урна:
Из недр её мне луч блеснул какой-то… Вот!
Смотрю: не гений ли Эллады восстаёт
Из мёртвых?.. Это — он![1] Он чужд ещё бессилья;
Глаза его горят, и радужные крылья
Приподымаются, и всех он тут кругом —
И дремлющих богов, и нимф, объятых сном —
Роскошно осветил, и Нимфы путеводной
Облил сияньем лик, над всеми превосходный.
О, пусть все божества во прахе вековом
Спят вечно бронзовым и мраморным их сном.
Проснись лишь только ты, бог маленький, крылатый!
Проснись! Взгляни, как мил мой женственный вожатый!
Шалун! От персей ты Венеры ускользнул,
Да в гроздья алые впился и там уснул.
Великий грех — тебя без жертвоприношенья
Оставив, миновать… О Нимфа, под вожденье
Меня приявшая! Будь набожна как я!
Помолимся!.. И вот — одна рука моя
Простёрлась в этот миг к Эроту, а другая…
Увы! Суровый взор мне Нимфа путевая
Вдруг бросила — и я, с поникнувшим челом,
Был словно поражён Меркурия жезлом,
И уж взлетев душой в чертоги упоенья,
Был изгнан за порог надежд без сожаленья.
Что ж я скажу потом, вернувшись в дальний край?
Увы!.. Скажу, что был на полдороге в рай
Я с полусумрачной душою, полуясной, —
Что райский разговор уж слышал полугласный,
В свет с тенью пополам внеслась душа моя —
Испытывал — увы! — лишь полблаженства я…
